Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДУШИ

К оглавлению

ГЛАВА 7 Первые годы в Кармеле (1888—1890)

Исповедь отцу Пишону. — Тереза и ее наставницы. — Святой Лик. — Монашеское одеяние. — Болезнь отца. — Малые добродетели.

Для моего поступления был выбран понедельник 9 апреля, когда Кармель праздновал Благовещение, перенесенное из-за Великого поста. Накануне вся семья собралась вокруг стола, за который я села в последний раз. Как разрывают сердце эти встречи в узком семейном кругу! Когда так хотелось бы, чтобы на тебя не обращали внимание, со всех сторон расточаются ласки и нежные слова, которые особенно остро дают почувствовать жертву разлуки. Папа почти не говорил и только смотрел на меня с любовью... Тетя время от времени плакала, а дядя просто рассыпался в комплиментах. Жанна и Мария тоже были очень предупредительны ко мне, особенно Мария, которая, отведя меня в сторону, попросила прощения за причиненные, как ей казалось, неприятности. Ле-они, несколько месяцев назад вернувшаяся из монастыря Посещения, все время обнимала и целовала меня. И, наконец, Селина, о ней я ничего не сказала, но, дорогая матушка, вы догадываетесь,

как прошла последняя ночь, проведенная нами вместе... Утром великого дня, взглянув в последний раз на Бюиссонне, это благодатное гнездо детства, которое мне не придется больше увидеть, я отпра-', вилась под руку с моим дорогим королем на поко-' рение горы Кармель. Как и накануне, вся семья собралась, чтобы пойти на мессу и причаститься. С того момента, как Господь вошел в сердца моих родных, я не слышала вокруг ничего, кроме рыданий. Одна я не проливала слез, но чувствовала, что сердце бьется с такой силой, что казалось невозможным двинуться, когда подадут знак подойти к дверям монастыря. Я шла и спрашивала себя, не умру ли я от ударов сердца. Какое это было мгновение! Невозможно понять его, не пережив...

Мое волнение не вышло наружу; обняв всех моих родственников, я опустилась на колени перед отцом, испрашивая его благословения; тогда он сам стал на колени и, плача, благословил меня. Ангелы должно быть улыбались при виде такой сце-

ны: старец, отдающий Господу свое дитя в весеннюю пору его жизни! Через несколько мгновений двери закрылись за мной, и тогда меня заключили в объятия любимые сестры, заменявшие мне мать. Отныне я буду подражать им в своих поступках... Наконец мои желания исполнились. Невозможно выразить, какой глубокий мир был в моей душе. С тех пор уже семь с половиной лет, как этот внутренний мир стал моим уделом, и он не оставил меня даже среди самых больших испытаний.

Как и всех поступающих в монастырь меня сразу же провели в церковь на хоры, где было сумрачно из-за выставленных на поклонение Святых Даров1. Прежде всего меня поразили глаза матери Женевьевы, задержавшиеся на мне. На мгновение я встала на колени у ее ног, благодаря Господа Бога за ниспосланную мне милость быть знакомой со святой; затем я последовала за матерью Марией де Гонзаг по разным уголкам монастыря. Все мне казалось восхитительным, я думала, что перенеслась в пустыню. Особенно мне понравилась наша маленькая келья2, но радость была спокойной, и даже легкий ветерок не волновал тихие воды, по которым плыл мой кораблик, а синеву неба не затмевало ни единое облачко... Я была полностью вознаграждена за все испытания. С какой радостью я повторяла слова: «Это навсегда, я здесь навсегда!»

Это счастье не было мимолетным, оно не исчезло вместе с иллюзиями первых дней. Господь Бог оказал мне милость не иметь ни одной иллюзии при поступлении в Кармель. Монашескую жизнь я нашла такой, какой представляла. Ни одна жертва не удивила меня, хотя, и вы это знаете, дорогая матушка, на первых шагах я встретила больше шипов, чем роз! Да, страдание протянуло ко мне свои руки, и я с любовью бросилась в их объятья. И что я собиралась делать в Кармеле, то провозгласила у ног Иисуса-Хостии на испытании, предварявшем мой постриг: «Я пришла, чтобы спасать души и особенно, чтобы молиться за священников». Когда хочешь достигнуть цели, надо затратить средства; Господь дал мне понять, что лишь

' Согласно традиции того времени, на хорах был полумрак, чтобы из церкви не было видно кармелиток, пришедших на поклонение, так как решетки в этот момент были открыты.

2 Каждая кармелитка имеет свою отдельную келью, но так как в монастыре никто не имеет ничего собственного, то предметы, находящиеся в личном пользовании, принято называть «нашими».

крестом Ему угодно привлекать ко мне души, и мое стремление к страданию возрастало по мере того, как увеличивалось само страдание. Это был мой путь на протяжении пяти лет, но с внешней стороны ничто не выдавало моих страданий, еще более мучительных, оттого что о них знала я одна. Как удивимся мы в конце мира, когда прочтем историю человеческих душ! Как изумятся некоторые, увидев путь, по которому была водима моя душа!

И действительно, когда через два месяца после поступления отец Пишон приехал на принесение обетов сестрой Марией Святого Сердца, он был удивлен при виде того, что Господь совершал в моей душе. Он сказал, что видел накануне, как я молилась на хорах, и мое усердие показалось ему совсем детским, а путь — довольно легким. Эта встреча с отцом Пишоном стала для меня большим утешением, хотя и подернутом слезами из-за трудностей, что я испытывала, открывая ему свою душу. Все-таки я исповедалась за всю жизнь. Ничего подобного мне не приходилось делать раньше. В заключение отец утешил мою душу словами: «Пред лицом Господа Бога, Пресвятой Богородицы и всех святых, свидетельствую, что вы никогда не совершили ни одного смертного греха». Потом он добавил: «Благодарите Господа за то, что Он делает для вас. Если 6 Он вас оставил — вы стали бы бесенком, а не ангелочком». В это нетрудно было поверить. Я чувствовала, что слаба и несовершенна, но мою душу переполняла благодарность. Я так сильно боялась запятнать свои крестильные одежды, что подобное уверение, исшедшее из уст одного из тех духовников, о которых мечтала наша святая мать Тереза, а именно, сочетавшего премудрость с добродетелью, показалось мне исшедшим из уст Самого Господа. Отец Пишон сказал мне слова, которые без труда запечатлелись в моем сердце: «Дитя мое, пусть Господь всегда будет вашим Настоятелем и Руководителем вашего новициата». И Он им действительно стал, сделавшись к тому же и «моим духовным Руководителем». Этим мне вовсе не хочется сказать, что я была закрыта для наставниц. Нет, далекая от этого, я всегда старалась, чтобы моя душа была для них открытой книгой, но у нашей, часто болевшей матушки было так мало времени, чтобы заниматься мной! Я знаю, она меня сильно любила и говорила обо мне только хорошее, хотя Господь Бог попускал, чтобы она, сама того не ведая, была очень строгой. Я не могла

с ней встретиться, не поцеловав землю', как и во время наставлений, которые она изредка давала мне. Какая бесценная милость! Как явно Господь Бог действовал в той, которая была Его представительницей! Что бы из меня вышло, стань я «игрушкой» общины, как это думали в миру? Вместо того чтобы видеть в своих наставницах Иисуса Христа, я смотрела бы на них, скорее всего, как на обыкновенных людей, а мое сердце, так хорошо сохранившееся в миру, в монастыре оказалось бы во власти симпатий. К счастью, я была сохранена от этой беды. Разумеется, я очень любила нашу матушку, но это было чистое чувство, возносившее меня к Жениху...

Наша наставница была настоящей святой, совершенным типом кармелитки первых времен. Целый день я проводила вместе с ней, так как она учила меня работать. Ее доброта ко мне была безгранична, и все же душа моя не раскрывалась... Духовно руководить мною было трудно, потому что я не привыкла говорить о своей душе и не знала, как выразить то, что в ней происходило. Одна пожилая монахиня поняла, что я испытывала, и, смеясь, сказала мне как-то во время рекреации: «Девочка моя, мне кажется, у вас не должно быть ничего особенного, о чем можно поведать вашим наставницам». — «Почему, матушка, вы так говорите?» — «Потому что ваша душа крайне проста, но когда вы будете совершенной, вы станете еще проще. Чем больше приближаешься к Господу Богу, тем проще становишься». Она оказалась права, однако из-за этой простоты мне было трудно открывать свою душу, что стало для меня настоящим испытанием. Теперь я это осознаю, потому что легко выражаю свои мысли, не утратив при этом простоты.

Я сказала, что Господь стал «моим духовным Руководителем». Поступив в Кармель, я познакомилась с тем, кому предстояло стать моим духовником, но едва он принял меня в число своих детей, как отправился в изгнание2. Таким образом, я познакомилась с ним для того, чтобы сразу его лишиться... Все свелось к получению одного письма в год в ответ на двенадцать, написанных мною, и мое сердце скоро обратилось к Духовнику всех духовников, и Он наставлял меня в той премудрости, которая утаена от разумных и мудрых, но которую Он благоволил открыть младенцам (см. Лк. 10,21).

Цветку, пересаженному на гору Кармель, предстояло расцвести под сенью креста. Росой для него стали слезы и кровь Иисуса Христа, а солнцем

— подернутый слезами Божественный Лик. Ращ ше я не замечала те бесценные сокровища, кота рые таятся в Святом Лике, и только благодаря вам дорогая матушка, научилась познавать их. Когда то вы раньше всех нас поступили в Кармель, и вы же первая проникли в тайны любви, сокрытые в Лике нашего Жениха; тогда вы позвали меня, и я поняла... Я поняла, что есть истинная слава. Тот, Чье царство не от мира сего (см. Ин. 18, 36), показал мне, что истинная премудрость заключена в том, чтобы «желать, чтоб не знали тебя и ни во что не вменяли (Подр. 1, 2-3), хвалиться в презрении себя самого (Подр, 3,49—7)». И мне хотелось, чтобы мое лицо, подобно Лику Иисуса Христа, «было, действительно, сокрыто, чтобы никто на земле меня не узнавал» (см. Ис. 53, 3). Я жаждала страдать и быть забытой...

Какого милосердия исполнен путь, по которому Господь Бог вел меня! Никогда Он не попускал мне желать чего-либо, чтобы не дать этого, и поэтому Его горькая чаша казалась мне такой сладостной...

После светлых праздников месяца мая, принесения обетов и пострига Марии, старшей в семье, которую младшая имела счастье украсить венцом в день ее брака, необходимо было, чтобы нас посетило испытание. За год до того папу разбил приступ паралича, поразивший ноги. Мы очень волновались, но сильный характер моего дорогого короля вскоре одержал верх, и наши опасения исчезли, хотя не раз во время поездки в Рим мы замечали, что он быстро утомляется и не такой веселый, как обычно. Но особенно я заметила, как папа продвигается по пути совершенства. По примеру святого Франциска Сальского он обуздал свою природную вспыльчивость до такой степени, что казалось, будто у него самая кроткая в мире натура. Все земное почти не занимало его, и он легко преодолевал жизненные неурядицы, к тому же Господь Бог преисполнял его утешениями, и во время ежедневных поклонении Святым Дарам его глаза часто наполнялись слезами, а лицо становилось необыкновенно красивым. Когда Леони вышла из монастыря Посещения, он не скорбел и ни разу не упрекнул Господа за неисполненные молитвы об осуществлении призвания его дочери. Даже с некоторой радостью он поехал ее забирать...

' Таков обычай Кармеля, предписывающий целовать землю,

когда настоятельница или наставница послушниц выразят

порицание за проступок. 2 Отец Пишон был отправлен в Канаду.

Вот с какой верой папа согласился на разлуку со своей принцессой. Друзьям в Алансоне он сообщал об этом так: «Мои дорогие! Тереза, моя принцесса, вчера поступила в Кармель! Один Бог мог потребовать подобную жертву... Не жалейте меня, потому что мое сердце переполняет радость».

Наступило время, когда верный раб получил награду за свои труды (см. Мф. 25, 21). И правда, заработанная им плата была похожа на ту, которую Бог дал Своему Сыну. Папа преподнес Богу алтарь' и сам стал жертвой, избранной для заклания вместе с непорочным Агнцем. Вы знаете, дорогая матушка, как мы горевали в июне, особенно 24 июня 1888 года2. Эти воспоминания слишком хорошо запечатлелись в глубине наших сердец, чтобы их нужно было описывать. Матушка! Как мы страдали! Но это было только начало... Между тем подошло время моего облачения в монашеское одеяние; сестры на капитуле3 приняли меня, но как помыслить о самой церемонии? Уже стали поговаривать о том, чтобы облечь меня без выхода из затвора4, но решено было подождать. Вопреки всякой надежде, наш дорогой отец оправился от второго удара, и монсеньор назначил церемонию на десятое января. Ожидание оказалось долгим, но зато — какой прекрасный праздник! Ни в чем не было недостатка, даже в снеге. Не знаю, говорила ли я вам о моей любви к снегу? Меня, еще совсем маленькую, восхищала его белизна; одним из самых больших удовольствий было гулять под падающими снежными хлопьями. Откуда взялось у меня это пристрастие? Возможно, потому что я сама — зимний цветок, и первым убранством природы, которое увидели мои детские глаза был, вероятно, этот белый покров. Словом, я всегда хотела, чтобы в день моего облачения природа, подобно мне, была одета во все белое. Накануне того прекрасного дня я грустно смотрела на серое небо, откуда временами моросил мелкий дождик, температура не опускалась, и я потеряла всякую

' Людовик Мартен оплатил постройку главного алтаря в соборе св. Петра города Лизье.

2 В субботу 23 июня г-н Мартен исчез, никого не предупредив. Селина с родственниками нашла его только 27 июня в Гавре.

3 Собрание монахинь, где принимают в общину, где настоятельница дает указания, делает сообщения, распределяет послушания.

'' По традиции в день принятия облачения послушница в подвенечном наряде выходила из затвора, чтобы отпраздновать церемонию среди родных и близких.

надежду на снег. На следующее утро небо не изменилось, между тем праздник был чудесным, и главным его украшением был мой дорогой король. Никогда еще не был он так прекрасен... У всех он вызывал восхищение, этот день стал его триумфом, его последним праздником здесь, на земле. Он отдал всех своих детей Господу Богу, ибо, когда Селина открыла ему свое призвание, он заплакал от радости и возблагодарил вместе с ней Того, Кто «оказывал ему честь, забирая всех его детей».

В конце торжественного обряда монсеньор запел «Тебя Бога хвалим»; один священник попытался сказать ему, что это песнопение поется только при принесении окончательных обетов, но поскольку начало было положено, то благодарственный гимн пропели до конца. Разве не должен был этот праздник стать совершенным, ибо в нем соединялись все? В последний раз я обняла своего дорогого короля и вернулась в монастырь. Первым во внутренней галерее я встретила «розового Младенца Иисуса», улыбавшегося среди цветов и лампад, затем мой взгляд устремился к снежным хлопьям. Внутренний дворик был совсем белый, как и я. Какое внимание со стороны Господа! Предупреждая желания Своей маленькой невесты, Он дарил ей этот снег. Снег... Найдется ли смертный, пускай самый сильный, который смог бы заставить падать с неба снег, чтобы порадовать свою возлюбленную? Быть может, люди и задавались таким вопросом, но снег в день моего облачения показался им маленьким чудом, и весь город дивился ему. Мою любовь к снегу находили странной... Тем лучше. Это еще больше подчеркивает непостижимую благосклонность Жениха. Того, Кто нежно любит белые, как снег, лилии! После торжественного обряда монсеньор выказывал мне отеческую доброту. Мне кажется, он был горд видеть, что я добилась своего, и всем говорил, что я — «его девочка». Всякий раз после этого праздника, когда владыка приходил к нам, он был очень добр ко мне. Особенно мне запомнилось его посещение в день столетия нашего отца святого Иоанна Креста. Владыка обнял меня и приласкал. Еще никогда меня так не чествовали! И тогда Господь обратил мои мысли к тем ласкам, которыми Ему будет угодно осыпать меня пред лицом ангелов и святых, слабое отражение которых Он подал мне еще в этом мире, и потому велико было мое утешение...

Как только что я сказала, день 10 января стал триумфом моего короля. Я сравниваю этот день со входом Господним в Иерусалим в Вербное воскре-

сенье. Подобно славе Божественносенье. Подобно славе Божественного Учителя, его слава была однодневной, за ней последовали мучительные страдания и не только для него одного. Подобно тому как страсти Господа пронзили сердце Его Божественной Матери, так и наши сердца чувствовали мучения того, кого мы любили сильнее всех на земле. Помню, как в июне 1888 года, когда все только начиналось, я говорила: «Я сильно страдаю, но чувствую, что могла бы вынести еще больше». Тогда еще я не знала о том, что мне уготовано. Я не знала, что 12 февраля, месяц спустя после того, как я надела монашеское облачение, нашему дорогому отцу придется испить чашу, самую горькую и самую унизительную из всех!

Да, в тот день я уже не говорила, что могу страдать еще больше! Наш ужас невозможно выразить словами, и я не буду пытаться его описать. Когда-нибудь на Небе мы охотно поговорим о наших славных испытаниях, разве мы не счастливы уже тем, что претерпели их? Эти три года папиных мучений кажутся мне самыми дорогими, самыми плодотворными во всей нашей жизни, и я не променяла бы их на откровения и экстазы, которые переживали настоящие святые. Мое сердце переполняется благодарностью при мысли об этом бесценном сокровище, которое должно вызывать святую зависть у ангелов небесного двора...

Моя жажда страданий была утолена, но влечение к ним не ослабевало, и вскоре душа разделила страдания сердца. Скудость стала моим хлебом насущным, и все-таки, лишенная утешения, я была счастливейшим из существ, потому что все мои желания были удовлетворены...

Дорогая матушка! Каким сладостным оказалось это великое испытание, ибо из наших сердец исходили только любовь и благодарность! Уже мы не шли путями совершенства, мы летели все впятером. Две изгнанницы, находившиеся в Кане1, оставались еще в миру, но уже были не от мира. А какие чудеса сотворило это испытание в душе Се-лины! Все ее тогдашние письма носят печать смирения и любви. Кто сумел бы описать те наши свидания? Решетки Кармеля вовсе не разделяли, но соединяли нас еще крепче; у нас были одни мысли и желания, одна любовь к Господу и к людям. Когда Селина и Тереза разговаривали, к их беседам никогда не примешивалось ни единого словечка о земном. Как когда-то на бельведере, они мечтали о вечном и избирали себе единую участь — «страдание и унижение», чтобы поскорее насладиться бесконечным блаженством.

Итак, время моего обручения миновало. Она оказалось таким долгим для бедной Терезы! В конце испытательного срока2 наша матушка сказал мне и не думать просить о постриге, потому чт настоятель, конечно же, отклонит мою просьбу. И мне пришлось ждать еще восемь месяцев... В первый момент было довольно трудно согласиться на такую большую жертву, но вскоре в моей душе воссиял свет. Я тогда молитвенно размышляла над «Основами духовной жизни» отца Сюрена. Однажды во время молитвы я поняла, что к моему горячему желанию принести монашеские обеты примешано много самолюбия; раз уж я отдала себя Господу, чтобы сделать Ему приятное и утешить Его, то не должна вынуждать Его исполнять мою волю вместо Его воли. И еще я поняла, что в день свадьбы невеста должна быть нарядной, я же ничего для этого не сделала... Тогда я сказала Господу: «Боже мой! Я не прошу Тебя о том, чтобы принести Тебе обеты, я буду ждать столько, сколько Тебе будет угодно, одного лишь я не хочу: чтобы мой брак с Тобой отложился по моей вине. Поэтому я приложу все старания, чтобы сделать себе красивое платье с драгоценными камнями, и, когда Ты найдешь его достаточно богато украшенным, тогда, я уверена, никто из людей не помешает Тебе снизойти ко мне, чтобы я навеки соединилась с Тобой, мой Возлюбленный!»

После моего облачения многое на пути к монашескому совершенству прояснилось для меня и, главным образом, в отношении обета бедности. Во время испытательного срока мне было приятно иметь в личном пользовании хорошие вещи и находить под рукой все, что необходимо. «Мой духовный Руководитель» спокойно терпел это, ибо Он не любит показывать душам все сразу. Обычно Он просвещает Своим светом постепенно. (В начале духовной жизни, когда мне было 13-14 лет, я задавалась вопросом о том, чего же еще можно добиться, так как думала, что лучше понимать совершенство невозможно. Но довольно быстро я поняла, что чем больше продвигаешься по этому пути, тем дальше от цели видишь себя, и теперь я смирилась с тем, что все время вижу себя несовершенной, и — обрела в этом радость.) Возвращаюсь к урокам «моего духовного Руководителя». Однажды после повечерия, я тщетно искала свою неболь-

' Город на западе Нормандии, где находился на лечении

Людовик Мартен. 2 Как правило, испытательный срок длился один год.

шую лампу на специально отведенных полках;

уже наступило время строгого молчания, и было невозможно спросить о ней. Я поняла, что одна из сестер, думая, что берет свою, забрала мою лампу, которая была мне очень нужна. Но вместо того чтобы расстроиться из-за того, что лишилась ее, я с радостью почувствовала, что бедность заключается в том, чтобы быть лишенной не только приятного, но и необходимого. Вот почему среди внешнего мрака я была освещена внутренним светом. В то время я по-настоящему полюбила самые некрасивые и неудобные предметы и была рада, когда из моей кельи взяли хорошенький кувшинчик, а вместо него поставили большой и выщербленный. Я прилагала также немало усилий, чтобы не оправдываться. Для меня это было довольно сложно, особенно с нашей наставницей, от которой ничего не хотелось скрывать. И вот моя первая победа, она не велика, но далась мне дорого: разбилась вазочка, стоявшая за окном, и наша наставница подумала, что я оставила ее там валяться; она указала на осколки и велела мне быть в другой раз повнимательней. Ничего не ответив, я поцеловала землю, а затем пообещала быть впредь более собранной. Из-за моей скудной добродетели такие небольшие упражнения стоили большого труда, и мне приходилось думать о том, что на Страшном суде все станет явным, потому что я заметила следующее: когда исполняешь порученное тебе и не оправдываешься, то этого никто не замечает, и наоборот, недостатки сразу же становятся явными...

Особенно я старалась упражняться в малых добродетелях, так как не была способна упражняться в больших. Я любила складывать накидки, забытые сестрами, и оказывать им всяческие, доступные мне, небольшие услуги.

Мне было также даровано стремление к умерщвлению плоти, и оно все более возрастало, потому что мне ничего не дозволялось для его удовлетворения. Единственное умерщвленьице, которое я практиковала еще в миру, заключавшееся в том, чтобы, когда сидишь, не опираться о спинку, было мне запрещено из-за врожденной сутулости. УВЫ, мой пыл, несомненно, оказался бы непродолжительным, если бы меня благословили на покаянные подвиги. Те же, что разрешались без прошения, состояли в умерщвлении самолюбия, что приносило мне больше пользы, чем умерщвление плоти.

Работа в трапезной, ставшая моим послушанием сразу же после облачения, не раз давала возможность поставить мое самолюбие на место, т. е.

под ноги. Правда, большим утешением для меня было нести одно послушание с вами, дорогая матушка, и наблюдать вблизи ваши добродетели. Но такая близость принесла страдания. Нужно было соблюдать монастырский устав, поэтому я не могла свободно говорить с вами обо всем, как раньше, не могла открыть вам свою душу. В конце концов, я была в Кармеле, а не в Бюиссонне под кровлей семейного очага!

Тем временем Пресвятая Богородица помогала мне шить платье к свадьбе, и как только оно было готово, препятствия отпали сами собой. Монсень-ор прислал разрешение, о котором я ходатайствовала, сестры согласились принять меня, и принесение обетов было назначено на 8 сентября...

Все, что я сейчас вкратце написала, могло бы занять немало страниц, если описывать подробно, но они никогда не будут прочитаны на земле, и уже скоро я обо всем расскажу вам, дорогая матушка, в нашем отчем доме, на Небе, к которому возносятся воздыхания наших сердец!

Подвенечное платье было готово. Его украшали драгоценности, подаренные ранее моим Женихом, но для Его щедрости этого было недостаточно. Ему было угодно подарить мне новый бриллиант с бесчисленными гранями. Прежние драгоценности — это папино испытание со всеми мучительными обстоятельствами, а новым сокровищем стало небольшое, на первый взгляд, испытание, заставившее меня сильно страдать. С некоторых пор наш папа почувствовал себя немного лучше, и его стали вывозить в экипаже. Речь шла даже о поездке по железной дороге, чтобы нас навестить. Конечно, Селина тут же подумала, что хорошо бы выбрать день моего пострига. Она говорила, что не даст ему присутствовать на всей церемонии, чтобы он не устал, а только в самом конце сходит за ним и тихонько подведет прямо к решетке, чтобы Тереза получила его благословение. Как узнаю я в этом мою Селину. Как верно, что «любовь никогда не рассуждает о невозможности, потому что на все дерзает» (см. Подр., 3, 5-4). И наоборот, человеческое благоразумие все время трепещет и не решается, так сказать, и шагу ступить. Поэтому Господь Бог, Которому было угодно испытать меня, воспользовался именно этим благоразумием, и в день брака я, действительно, оказалась сиротой. У меня больше не было отца на земле, но я могла с доверием смотреть на Небо и говорить от всего сердца: «Отче наш, сущий на небесах» (Мф. 6, 9).

Далее