Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДУШИ

К оглавлению

ГЛАВА 6 Поездка в Рим (1887)

Париж: Божия Матерь Победительница. — Швейцария.

- Милан, Венеция, Болонья, Лоретто. — Колизей и катакомбы. — Аудиенция у Льва XIII. — Неаполь, Ассизи, возвращение во Францию. — Три месяца ожиданий.

Через три дня после поездки в Байе мне предстояло совершить еще одну, более дальнюю поездку в вечный город. Какое это было путешествие! Оно дало мне больше, чем все долгие годы учебы;

оно показало мне тщетность всего преходящего, показало, что все под солнцем — томление духа. (см. Екк. 2, 11) Но тем не менее, созерцая чудесные памятники искусства и христианской культуры, я увидела много прекрасного, особенно когда ступала по той же земле, что и аоно показало мне тщетность всего преходящего, показало, что все под солнцем — томление духа. (см. Екк. 2, 11) Но тем не менее, созерцая чудесные памятники искусства и христианской культуры, я увидела много прекрасного, особенно когда ступала по той же земле, что и апостолы, земле, орошенной кровью мучеников, когда душа моя возрастала от соприкосновения со святынями.

Я очень счастлива, что побывала в Риме. И я понимаю тех людей, которые полагали, что папа устроил это дальнее путешествие для того, чтобы изменить мои мысли о монашеской жизни; там, действительно, было от чего пошатнуться неокрепшему призванию.

Мы с Селиной никогда не вращались в высшем обществе. Здесь же мы оказались в дворянской среде, к которой принадлежали почти все наши паломники. Все эти титулы совсем не приводили нас в восхищение и казались дымом... Издалека это пускало немного пыли в глаза, но вблизи я увидела, что «не все золото, что блестит», и поняла слова из «Подражания»: «Да не будет тебе заботы ни о великой славе, тенью мелькающей, ни о близком знакомстве со многими, ни о тесном содружестве людском» (Подражание Христу, Кн. 3 — 24, 2).

Я поняла, что истинное величие в душе, а не в имени, ибо, как говорит пророк Исайя: «Господь Бог назовет избранных Своих иным именем» (см, Ис. 65,15), а апостол Иоанн продолжает: «Побеждающему дам белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2,17). Итак, только на Небе мы узнаем наше дворянское звание, «...и тогда каждому будет похвала от Бога» (1 Кор. 4, 5) согласно его заслугам, и тот, кто на земле пожелал быть самым бедным, самым забытым ради любви к Господу, тот станет первым, самым благородным и самым богатым!

Второе, что я узнала на опыте, касается священников. Так как я никогда не жила среди них, то никак не могла понять основную цель реформы Кармеля. Меня восхищала молитва за грешников, но казалось странным молиться за души священников, которые мне представлялись прозрачнее кристалла!

Суть своего призвания я поняла в Италии, и не так уж это далеко для такого полезного знания...

Целый месяц я жила в окружении священников и видела, что если высокий сан и возносит их выше ангелов, то сами они остаются слабыми и немощными людьми... И если священники, которых Господь в Евангелии называет «солью земли», всем своим поведением показывают, что они крайне нуждаются в молитвах, стоит ли говорить

о тех, кто «не горяч и не холоден»? Не говорил ли Господь еще: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» (Мф. 5, 13).

Матушка! Как прекрасно призвание, которое сберегает соль, предназначенную душам, — призвание Кармеля, ибо единственная цель наших молитв и жертв в том, чтобы быть апостолами апостолов, молясь за них, когда они обращают души к Евангелию своим словом и особенно своим примером. Мне надо остановиться. Если я продолжу говорить на эту тему, то никогда не закончу!

Я собираюсь рассказать вам, дорогая матушка, о моем путешествии с некоторыми подробностями. Простите, если их будет слишком много. Я не думаю перед тем, как пишу, и из-за небольшого количества свободного времени занимаюсь этим от случая к случаю. Простите, если мой рассказ покажется вам скучным... Меня утешает мысль о том, что на Небе я снова поведаю вам о полученных мною милостях, но тогда уже смогу воспользоваться совсем иными словами. Тогда ничто не сможет прервать наши беседы, и вы все поймете с одного взгляда. УВЫ, сейчас мне еще приходится пользоваться языком печальной земли, но я постараюсь делать это с простотой младенца, который уверен, что мать любит его!

Паломничество отправлялось из Парижа 7 ноября, но папа привез нас туда несколькими днями раньше, чтобы осмотреть его.

В три часа утра я проезжала через спящий Ли-зье, и множество чувств сменилось в моей душе. Я понимала, что иду навстречу неизвестному, и там меня ждет великое... Папа был весел; как только поезд тронулся, он запел старую песенку: «Катись, катись, мой дилижанс, уже мы на большой дороге». Утром мы приехали в Париж и сразу же стали осматривать его. Чтобы доставить нам удовольствие, папа сильно утруждал себя, и очень скоро мы пересмотрели все чудеса столицы. Меня же восхитило лишь одно — «Божия Матерь Победительница». Не могу выразить, что ощутила я у Ее ног. Благодать, которой я удостоилась, так глубоко тронула меня, что только слезы могли передать мое счастье, как в день первого Причастия... Пресвятая Богородица дала почувствовать, что это действительно Она тогда улыбнулась мне и исцелила меня. Я поняла, что Она хранит меня, что я — Ее дитя и отныне могу называть Ее «Мамой»: мне показалось, что это нежнее, чем «Матерь». С каким усердием я молила Ее всегда хранить меня и поскорее исполнить мою мечту, укрыв под сенью Своего

девственного покрова! Это было одно из моих первых детских желаний. По мере возрастания я поняла, что лишь в Кармеле смогу обрести покров Пресвятой Богородицы, и все мои желания устремились к этой плодородной горе...

Еще я молила Божию Матерь Победительницу отдалить от меня все, что могло бы запятнать мою чистоту. Я понимала, что в таком путешествии встретится многое, способное смутить. Я боялась встретиться со злом, особенно, из-за того, что не была с ним знакома и не проверила на собственном опыте, что «для чистых все чисто» (Тит. 1,15), что простая и правдивая душа ни в чем не видит зла, ибо, в конечном итоге, зло существует только в нечистых сердцах, а не в предметах, лишенных чувств... Еще я просила святого Иосифа Обручника хранить меня; с самого детства я почитала и любила его вместе с Пресвятой Богородицей. Каждый день я читала молитву: «О святой Иосиф, отец и покровитель дев» и поэтому безо всякого страха отправилась в дальнее путешествие. Я была так хорошо защищена, что мне казалось просто немыслимым чего-либо бояться.

В понедельник утром после того, как в базилике на Монмартре нас посвятили Святому Сердцу Иисуса, мы выехали из Парижа. Вскоре мы познакомились с участниками паломничества. Я, настолько застенчивая, что обычно едва осмеливалась говорить, почувствовала, что избавлена от этого стесняющего недостатка; к великому своему изумлению, я свободно беседовала со знатными дамами, священниками и самим монсеньором Кутанским. Казалось, я жила в этом обществе всегда. Думаю, что нас все полюбили, и папа, наверное, гордился своими дочерьми. Но если он и гордился нами, то мы — в равной степени им, ибо среди паломников не было более красивого и благородного господина, чем мой дорогой король. Ему нравилось находиться в нашем с Селиной окружении и зачастую, когда мы выходили из экипажа, а я несколько удалялась от папы, он звал меня, чтобы взять за руку, как в Лизье. Аббат Реверони внимательно следил за всеми нашими действиями, — я часто замечала, как он издали поглядывал на нас. Когда за столом я садилась не напротив него, он находил способ повернуться так, чтобы видеть меня и слышать, о чем я говорила. Несомненно, ему хотелось получше узнать меня, чтобы понять, действительно ли я способна стать кармелиткой. Полагаю, что результат такого экзамена удовлетворил его, потому что к концу путешествия он казался уже более расположенным ко мне, хотя

в Риме и был далек от содействия, как я сейчас расскажу. Прежде чем мы приехали в вечный город к цели нашего паломничества, нам дали возможность увидеть многие чудеса. Сначала это была Швейцария с ее горами, вершины которых терялись в облаках, с живописными водопадами, искрящимися на тысячи ладов, с глубокими долинами, покрытыми гигантскими папоротниками и розовым вереском. Дорогая матушка, какое благотворное воздействие на мою душу оказало такое обилие красоты! Как возносило оно к Тому, Кто щедро разбросал все это по земле изгнания, которой и не просуществовать-то дольше одного дня... Мне не хватало глаз, чтобы смотреть. Стоя у окна я почти теряла дыхание, мне хотелось одновременно быть с двух сторон вагона, ведь, поворачиваясь, я видела волшебные пейзажи, совершенно не похожие на те, что простирались передо мной.

Иногда мы оказывались на самой вершине горы, и тогда пропасть, лежащая под ногами, чью глубину невозможно было измерить взглядом, хотела, казалось, поглотить нас... А вот уютная деревенька с аккуратными швейцарскими домиками и колокольней, над которой мягко покачиваются белоснежные облака... чуть дальше — огромное озеро, вызолоченное последними лучами заходящего солнца; спокойные прозрачные воды, вобравшие в себя небесную синеву, сливающуюся с огнем заката, представляли нашему изумленному взору самое прекрасное зрелище, которое только можно увидеть... На горизонте виднелись горы. Их неясные очертания могли бы ускользнуть от нашего взгляда, если б не снежные, сверкающие на солнце вершины, которые придавали еще большее великолепие чудесному озеру...

Вся эта красота рождала в моей душе возвышенные мысли. Мне казалось, что я уже постигаю величие Бога и чудеса Неба... Монашеская жизнь виделась мне такой, какая она есть, со всей ее строгой подчиненностью и незаметно приносимыми небольшими жертвами. Я понимала, как просто замкнуться, забыть о высокой цели своего призвания, и говорила себе: «Позже, в час испытания, в заключении Кармеля, когда я смогу созерцать лишь уголок звездного неба, я вспомню то, что вижу сегодня. Эта мысль придаст мужества, и мне будет проще забыть о своих жалких интересах при виде величия и могущества Бога, ибо только Его я хочу любить и не стану привязываться к мишуре теперь, когда «мое сердце предвосхищает то, что приготовил Бог любящим Его!» (см. 1 Кор. 2, 9).

Налюбовавшись могуществом Божиим, я смогла увидеть какими возможностями Он наделил Свои создания. Первым итальянским городом, который мы посетили, был Милан. Его кафедральный собор из белого мрамора с таким количеством статуй, что они составляли целый народ, был осмотрен нами до мельчайших подробностей. Мы с Селиной были неутомимы и везде первыми следовали за монсеньором, чтобы видеть и слышать все, что касалось мощей святых; когда же монсеньор совершал Евхаристию на могиле святого Карла, мы вместе с парой стояли рядом с алтарем, склонив головы к раке. Так было повсюду, за исключением тех мест, куда монсеньору не позволял взбираться епископский сан; тогда мы спокойно отходили от его преосвященства. И пускай боязливые дамы, вскарабкавшись на первые колоколенки, венчающие собор, закрывали лицо руками, — мы шли по стопам самых отважных паломников. Поднявшись до верха последней колокольни, мы с радостью увидели раскинувшийся у наших ног Милан, многочисленные жители которого напоминали небольшой муравейник... Спустившись оттуда, мы в экипажах отправились на прогулку, которой предстояло продлиться целый месяц и навсегда насытить мое желание кататься без устали! Кампо Санто восхитил нас более, чем собор. Как хотелось утешить эти статуи из белого мрамора, словно ожившие под резцом гения и разбросанные по огромному кладбищу с некоторой небрежностью, что, на мой взгляд, придавало им только больше очарования. Выражение их лиц так правдиво, а скорбь так тиха и смиренна, что нельзя не признать, что сердце скульптора, высекавшего эти шедевры, наполняли мысли о бессмертии. Вот ребенок, бросающий цветы на могилу родителей. Кажется, мрамор стал невесомым, и нежные лепестки скользят между пальцами, а ветер подхватывает их; он колышет легкую вуаль вдов и ленты, украшающие волосы девушек. Папа был восхищен так же, как и мы; в Швейцарии он выглядел уставшим, но потом веселость вернулась к нему. Его душа художника наслаждалась этим прекрасным зрелищем, что было заметно по выражению восторга на его лице. Один пожилой господин (француз), несомненно, не имевший столь поэтической натуры, краешком глаза следил на нами и, всем своим видом выказывая сожаление, с раздражением говорил, что не способен разделить нашего восхищения: «Ах! как восторженны эти французы!» Мне кажется, этому бедному господину лучше было бы остаться дома: он сов-

сем не производил впечатления человека, довольного путешествием. Он часто оказывался рядом с нами, и всегда из его уст исходили жалобы; он был недоволен экипажами, гостиницами, людьми, городами — словом, всем... Папа с присущим ему великодушием старался утешить его, уступал свое место и т.д., он-то чувствовал себя хорошо всегда и везде, являя собою полную противоположность своего нелюбезного соседа... Каких только человеческих типов мы не насмотрелись, как интересно изучать мир, когда готовишься его оставить!

В Венеции картина совершенно изменилась. Вместо шума большого города в тишине были слышны только выкрики гондольеров да плеск волны, поднимаемой веслами. Венеция не лишена очарования, но мне этот город показался грустным. Дворец дожей с его просторными залами, в которых выставлены напоказ картины знаменитых художников, ценные изделия из золота, дерева и мрамора, великолепен, но все-таки тоже печален. Давно уже в гулких сводах залов, по которым мы проходили, не звучали голоса правителей, выносивших смертные приговоры. Закончились страдания несчастных узников, которых дожи заключали в подземные каменные мешки. При посещении этих ужасающих тюрем мне казалось, что я живу во времена мучеников, и мне хотелось остаться там, чтобы подражать им! Однако пришлось быстро выйти оттуда и пройти по Мосту Вздохов, названному так из-за вздохов облегчения осужденных, избавленных от ужасов подземелий, которым они предпочитали смерть...

После Венеции мы отправились в Падую, где поклонились частице мощей святого Антония; затем в Болонью, где видели святую Екатерину, сохранившую след поцелуя Младенца Иисуса. Я могла бы вдаваться во множество интересных мелочей по поводу каждого города и незначительных подробностей нашего путешествия, но тогда я никогда не закончу, и поэтому буду описывать лишь основное.

Я покидала Болонью с радостью. Этот город стал для меня невыносимым из-за студентов, которыми он переполнен. Если, к несчастью, нам приходилось идти пешком, они выстраивались в ряд. Особенно неприятным было столкновение, произошедшее между мной и одним из них, и я была счастлива отправиться в Лоретто. Я не удивилась тому, что Пресвятая Дева выбрала это место и перенесла сюда Свой дом\ Там безраздельно царили мир, радость и бедность; все было просто и примитивно, женщины сохранили свой грациоз
ный итальянский наряд и не переняли парижскую моду, подобно обитательницам других городов. Словом, Лоретто меня очаровал! Что рассказать о доме? Я была глубоко взволнована, оказавшись под тем же кровом, что и Святое Семейство. Я смотрела на стены, где Господь останавливал Свой взор, ступала по земле, которую орошал своим потом святой Иосиф Обручник, где Пресвятая Богородица держала на руках Иисуса, после того как выносила Его в Своем девственном чреве... Я видела ту комнатку, где ангел явился Пресвятой Деве Марии. И положила свои четки в мисочку Младенца Иисуса... Как восхитительны эти воспоминания!

Но самым большим утешением стала возможность принять Самого Господа в Его доме и сделаться Его живым храмом в том самом месте, которое Он удостоил Своим присутствием. Согласно итальянскому обычаю дароносица хранится в каждой церкви только на одном престоле, и только там можно причаститься. Этот престол находился в той же базилике, что и дом, заключенный, словно драгоценный алмаз, в оправу из белого мрамора. Но не в этом было счастье — мы хотели причаститься в самом алмазе, а не в оправе... Папа, со свойственной ему кротостью, поступил как все, а мы с Селиной пошли к священнику, сопровождавшему нас повсюду, который как раз собирался, по особому разрешению, служить мессу в Санта-Каза. Он попросил две маленькие хостии, которые положил на патену рядом с большой, и вы понимаете, дорогая матушка, весь наш восторг от того, что мы обе причастились в этом благословенном доме! Это было небесное счастье, которое не передать словами. Что же будет, когда мы станем причащаться в обители Царя Небесного? Тогда радости нашей не будет конца, не будет грусти расставания, а для того, чтобы унести с собой что-нибудь на память, не нужно будет украдкой скоблить стены, ибо Его дом станет нашим на веки вечные... Он не желает отдать нам Свой земной дом и довольствуется лишь тем, что показывает его, чтобы мы полюбили бедность и скромность; нам же Он уготовал Свой чертог славы, где мы увидим Его, уже не скрытого в облике Младенца или под видом белой хостии, но, как Он есть — во всем Его великолепии!

' Как и большинство католиков своего времени, Тереза ни на минуту не усомнилась в достоверности легенды о чудесном перенесении в Лоретто дома Пресвятой Богородицы и Иосифа Обручника.

Теперь остается рассказать только о Риме — цели нашего путешествия, где я думала обрести утешение, но нашла лишь крест! Когда мы приехали, была ночь, и так как мы уснули, то были разбужены криками вокзальных служащих: «Roma, Roma». Это был не сон, я была в Риме!

Наш первый день и, наверное, самый прекрасный день мы провели за городом, где все памятники дышали стариной, в то время как в центре Рима при взгляде на великолепие гостиниц и магазинов можно было подумать, что находишься в Париже. От этой прогулки по окрестностям Рима у меня остались самые приятные воспоминания. Я не стану ничего рассказывать о местах, которые мы посетили, — существует достаточное количество книг с их описанием — но только о главных впечатлениях, пережитых мной. Как я возрадовалась при виде Колизея! Наконец-то я увидела ту арену, где столько мучеников пролило свою кровь за Христа, и уже собиралась поцеловать освященную ими землю, но какое разочарование! Арена представляла собою груду обломков, видом которых паломники должны были удовольствоваться, так как вход туда был закрыт, к тому же никто и не пытался проникнуть в эти развалины... Стоило ли приезжать в Рим, чтобы не спуститься в Колизей? Это мне казалось невозможным, я больше не слушала объяснений гида, и только одна мысль занимала меня: спуститься на арену. Увидев рабочего с лестницей, я дошла до того, что была готова попросить у него эту лестницу. К счастью, я этого не сделала, так как он принял бы меня за сумасшедшую. В Евангелии сказано, что Мария Магдалина стояла у гроба и несколько раз наклонялась, чтобы заглянуть внутрь, пока не увидела двух ангелов (см. Ин. 20,11-12). Подобно ей, полностью сознавая невозможность исполнить свои желания, я продолжала наклоняться к развалинам; в конце концов, я увидела не ангелов, но то, что искала, и, вскрикнув от радости, сказала Селине: «Иди скорей, мы сможем пройти!» Мы быстро преодолели заграждение — в этом месте оно было вровень с обломками — и полезли по развалинам, которые рушились у нас под ногами.

Папа, удивленный нашей смелостью, сперва молча смотрел на нас, потом сказал, чтобы мы вернулись, но беглянки уже ничего не слышали. Как растет мужество воинов посреди опасности, так, по мере преодоления трудностей на пути к желанной цели, возрастала наша радость. Селина, более предусмотрительная, чем я, слушала гида и, вспом
нив, что он упомянул о небольшом месте с вымощенным крестом, где сражались мученики, принялась искать; найдя его мы встали там на колени, Наши души слились в единой молитве... Мое сердце сильно билось, когда губы приблизились к пыли, обагренной кровью первых христиан. Я просила о милости тоже стать мученицей за Христа и в глубине сердца почувствовала, что моя молитва услышана! Все это произошло очень быстро; прихватив несколько камешков, мы отправились к развалинам стен, чтобы снова повторить опасное путешествие. Видя, как мы счастливы, папа не стал нас бранить, и я заметила, что он даже гордился нашей смелостью. Господь явно хранил нас, так как паломники ничего не заметили. Они были далеко и занимались осмотром без всякого сомнения великолепных сводов, где гид обращал внимание на «корнишоны, и сидящих на них жадюг»1, поэтому ни он, ни «господа аббаты» не знали о той радости, которая переполняла наши сердца...

Катакомбы тоже произвели на меня сильное впечатление: они оказались такими, какими я их себе представляла, читая жития мучеников. Я провела в них значительную часть послеобеденного времени, но думала, что пробыла там лишь несколько мгновений, настолько их воздух показался мне благоуханным... Из катакомб надо было непременно взять что-нибудь на память, поэтому подождав, когда поломники немного удалятся, Селина с Терезой проскользнули на самое дно бывшей гробницы святой Цецилии и набрали земли, освященной ее присутствием. До поездки в Рим я не очень-то почитала эту святую. Но, посетив переделанный в церковь ее дом и место мученичества, я узнала, что ее именуют царицей гармонии в память о песне чистой девы, которую она пропела в своем сердце Небесному Жениху, а вовсе не из-за прекрасного голоса и способностей к музыке. Тогда я почувствовала к ней нечто большее, чем почитание: настоящую нежность подруги. Она стала моей любимой святой и ближайшей наперсницей. Все в ней восхищало меня, особенно полное самоотречение и безграничное доверие, которые делали ее способной призывать к целомудрию тех, кто никогда не желал иных утех, кроме радостей земной жизни.

' «...les petits cornichons et les cupides poses dessus». Тереза подшучивает над гидом в Колизее, который не очень хорошо владел французским. Вероятно, он хотел сказать: «...les corniches et les petits Cupidons...» («...карнизы и маленькие купидоны...»).

Святая Цецилия подобна невесте из Песни песней, в ней я вижу «хор в военном лагере!»1 Ее жизнь — не что иное, как прекрасная песня среди великих испытаний, и это не удивляет меня, потому что «Святое Евангелие покоилось на ее сердце!»2, а в ее сердце покоился Жених-Посещение церкви святой Агнессы тоже стало для меня большой радостью: туда я пошла навестить подругу детства и долго говорила с ней о той, кто так достойно носит ее имя. Я приложила все усилия, чтобы привезти моей дорогой матушке какую-нибудь реликвию от ее небесной покровительницы. Но было невозможно заполучить что-либо, кроме красного камешка, отвалившегося от роскошной мозаики времен святой Агнессы, на которую она должна была часто смотреть. Не чудесно ли, что святая сама благосклонно дала то, что мы искали и что запрещено было брать? Я всегда расценивала это как проявление любви, с которой святая Агнесса взирает на мою любимую матушку и хранит ее!

Шесть дней мы осматривали главные достопримечательности Рима, а на седьмой я увидела наибольшую: Льва XIII. Этот день... Как я стремилась к нему и одновременно боялась его. От него зависело мое будущее, поскольку ответ монсеньо-ра, который я должна была получить, еще не пришел. А из вашего, матушка, письма я узнала, что он уже не так хорошо расположен ко мне, поэтому единственным якорем спасения стало разрешение Святого Отца... Но, чтобы получить, надо было испросить его, осмелиться перед всеми обратиться «к Папе». Эта мысль бросала меня в дрожь, и лишь Одному Богу да Селине известно, что я выстрадала перед аудиенцией. Никогда не забуду, как она разделяла со мной все мои испытания. Казалось, мое призвание стало ее призванием. (Наша взаимная любовь была замечена священниками во время паломничества: как-то вечером общество было столь многочисленно, что не хватало стульев;

Селина посадила меня к себе на колени, и мы так нежно смотрели друг на друга, что один священник воскликнул: «Как они любят друг друга, эти сестры никогда не смогут расстаться!» Да, мы любили друг друга, но наша привязанность была так чиста и так сильна, что мысль о разлуке не беспокоила нас, ибо мы чувствовали, что ничто, даже

'Песнь песней 7, 1. (См. брюссельское издание Библии

на русском языке.) 2 Цитата из поэмы св. Цецилии.

океан, не сможет отдалить нас друг от друга... Селина спокойно смотрела, как моя лодочка подплывала к берегам Кармеля, она смирилась с мыслью пребывать в бушующем море этого мира так долго, как будет угодно Господу Богу, уверенная, что в свою очередь причалит к берегу — предмету наших желаний...)

В воскресенье 20 ноября нас одели как полагается в Ватикане (в черное, с кружевным шарфом на голове) и украсили большой, висящей на бело-синей ленте, медалью Льва XIII, после чего мы вошли в Ватикан, в церковь Папы Римского. Велико было наше волнение, когда в восемь часов мы увидели, как он вошел, чтобы отслужить Святую Мессу... Благословив многочисленных паломников, собравшихся вокруг него, он взошел по ступеням к алтарю и своим благоговением, достойным наместника Иисуса Христа, показал, что он действительно «Святой Отец». Мое сердце сильно билось, а молитвы пламенели, когда Господь пребывал в руках Его Святейшества. Я была полна доверия, ведь Евангелие того дня содержало дивные слова:

«Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство» (Лк. 12, 32). Нет, я не боялась, я надеялась, что царство Кармеля скоро будет принадлежать мне. Тогда я не думала о других словах Господа: «И Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство» (Лк. 22, 29), что означает: оставляю вам крест и испытания, только таким образом вы сделаетесь достойными обладать этим царством, по которому вы так томитесь, ибо «не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою» (Лк. 24, 26), и если желаете сесть по правую и по левую сторону от Него, пейте чашу, которую Он Сам испил (см. Мф. 20, 21-23). Эта чаша была преподнесена мне Святым Отцом, и мои слезы смешались с горьким напитком. Аудиенция началась после благодарственной мессы — эта месса следовала за той, которую служил Его Святейшество. Лев XIII сидел в огромном кресле, одетый совсем просто, в белой сутане и короткой накидке того же цвета, на голове его была лишь камилавка. Его окружали кардиналы, архиепископы и епископы, но я видела их смутно, так как была занята Святым Отцом; мы шествовали перед ним, и каждый паломник становился на колени, целовал туфлю и руку Льва XIII, получал благословение, затем два стража касались его согласно церемонии, давая знак подняться с колен (его — паломника, я объясняюсь так плохо, что можно подумать, будто это относится к Папе). Перед тем как войти в папские

апартаменты, я твердо решила говорить, но почувствовала, что мое мужество слабеет, когда справа от Святого Отца увидела аббата Реверони! Почти в то же мгновение нам сказали от его лица, что он запрещает обращаться к Льву XIII, поскольку аудиенция и так продолжается слишком долго... Я повернулась к Селине, чтобы узнать ее мнение. «Говори!» — сказала она. Через минуту я была уже у ног Святого Отца; когда я поцеловала его туфлю, он протянул мне руку, но вместо того, чтобы поцеловать ее, я воскликнула, сложив руки и подняв к его лицу глаза, полные слез: «Ваше Святейшество, прошу у вас великой милости!» Тогда Папа Римский наклонил ко мне голову так, что мое лицо почти касалось его лица. Я увидела черные, глубокие глаза, которые пристально смотрели на меня и, казалось, проникали внутрь души. «Ваше Святейшество, — сказала я ему, — в честь вашего юбилея, позвольте мне поступить в Кармель в пятнадцать лет!»

Разумеется, мой голос дрожал от волнения, поэтому повернувшись к аббату Реверони, который удивленно и недовольно смотрел на меня, Святой Отец произнес: «Я не очень хорошо понимаю». Если бы Господь Бог допустил, то аббату Реверони было бы очень просто получить для меня то, чего я желала, но Господу было угодно даровать мне крест, а не утешение. «Ваше Святейшество, — ответил викарий, — это дитя хочет поступить в Кармель в пятнадцать лет, но настоятели сейчас рассматривают этот вопрос». «Ну что ж, дитя мое, — продолжил Святой Отец, лаского глядя на меня, — поступайте так, как скажут вам настоятели». Тогда, положив руки к нему на колени, я сделала последнюю попытку и умоляющим голосом сказала: «О, Ваше Святейшество, если бы вы сказали «да», тогда все были бы согласны!» Он пристально посмотрел на меня и произнес, делая ударение на каждом слоге: «Хорошо... Хорошо... Вы поступите, если это угодно Господу Богу...» (В его интонации было нечто столь проникновенное и убедительное, что мне кажется, будто я еще слышу его.) Доброта Святого Отца придала мне смелости, я хотела еще что-то сказать, но два стража вежливо прикоснулись ко мне, чтобы я вставала; видя, что этого недостаточно, они взяли меня под руки, а аббат Реверони помог им меня приподнять, так как я все еще продолжала опираться руками о колени Льва XIII, и только силой можно было оторвать меня от его ног... Когда меня таким образом поднимали, Святой Отец приложил свою руку к моим губам, а по
том поднял ее, чтобы благословить. Тогда мои глаза наполнились слезами, и аббат Реверони увидел алмазов не меньше, чем в Байе... Два стража отнесли меня, если можно так выразиться, к двери, а там третий вручил мне медаль Льва XIII. Идущая за мной Селина, взволнованная почти так же, как я, была свидетельницей этой сцены, но у нее все-таки хватило мужества попросить Святого Отца благословить Кармель. Аббат Реверони ответил недовольным голосом: «Кармель уже благословили». И Святой Отец ласково повторил: «О, да, его уже благословили». Папа побывал у ног Льва XIII раньше нас (вместе с мужчинами). Аббат Реверони был очень приветлив с ним, представив его как отца двух кармелиток. В знак особого благоволения Святой Отец положил руку на голову моего короля, видимо, таким образом отметив его таинственной печатью от имени Того, Чьим представителем он:

являлся... Теперь, когда отец четырех кармелиток пребывает на Небе, на сияющем челе этого верного раба покоится уже не рука Папы, предвозвестившего ему мученичество... но рука Царя Славы. И уже никогда эта божественная рука не отстранится от чела, которое она прославила!

Мой дорогой отец очень огорчился, найдя меня в слезах при выходе с аудиенции. Он делал все возможное, чтобы утешить меня, но тщетно... В глубине сердца я ощущала мир и покой, поскольку сделала абсолютно все, что было в моей власти, чтобы ответить на призыв Господа Бога. Но этот мир был в глубине, а душу переполняла горечь, ибо Господь молчал. Казалось, Он отсутствовал, и ничто не являло мне Его присутствия. В этот день солнце еще не решалось сиять, а прекрасное голубое небо Италии, покрытое темными тучами, не переставало плакать вместе со мной. Все было кончено, поездка больше не привлекала меня, потому что цель не была достигнута. Между тем последние слова Святого Отца должны были бы меня утешить:

действительно, не являлись ли они настоящим пророчеством? Ведь несмотря на все препятствия, исполнилось именно то, что было угодно Господу Богу. Он не позволил Своим созданиям делать то, что хотели они, но творить волю Его... С некоторых пор я полностью вверила себя в руки Младенца Иисуса, чтобы сделаться Его игрушкой. Я просила Его обращаться со мной не как с дорогой игрушкой, на которую дети только смотрят, не осмеливаясь прикоснуться, но как с не имеющим никакой ценности мячиком, который Он мог бы бросить на пол, наподдать ногой, проткнуть, оставить

в углу или же, если это доставит Ему удовольствие, прижать к Своему Сердцу, — одним словом, мне хотелось позабавить Младенца Иисуса, сделать Ему приятное, отдать себя Его детским прихотям. И Он внял моей молитве.

В Риме Иисус проткнул Свою игрушку, Ему захотелось посмотреть, что у нее внутри, а после того как увидел и остался доволен Своим открытием, Он уронил мячик и уснул... Что делал Он во время Своего сладкого сна и что стало с брошенным мячиком? Иисусу снилось, что Он еще забавляется со Своей игрушкой: подбрасывает мячик, ловит его, откатывает далеко от Себя, а потом берет и прижимает к Сердцу, не давая больше отдалиться от Своей маленькой Руки...

Вы понимаете, дорогая матушка, как опечалился мячик, увидев себя на полу... И все же я не переставала надеяться вопреки всякой надежде (см. Рим. 4,18). Через несколько дней после аудиенции у Святого Отца папа отправился навестить брата Симеона и нашел у него аббата Реверони, который был очень любезен. Папа весело упрекнВы понимаете, дорогая матушка, как опечалился мячик, увидев себя на полу... И все же я не переставала надеяться вопреки всякой надежде (см. Рим. 4,18). Через несколько дней после аудиенции у Святого Отца папа отправился навестить брата Симеона и нашел у него аббата Реверони, который был очень любезен. Папа весело упрекнул его, что он не помог мне в моем трудном начинании, а затем рассказал брату Симеону историю своей принцессы. Почтенный старец выслушал его рассказ с большим интересом, что-то даже записал для себя и растроганно сказал: «В Италии такого не увидишь!». Я думаю, что эта встреча произвела хорошее впечатление на аббата Реверони; впоследствии он всякий раз показывал, что убедился, наконец, в моем призвании.

На другой день после памятной аудиенции нам предстояло утром отправиться в Неаполь и Помпею. В нашу честь весь день грохотал Везувий, который вместе с пушечными выстрелами выпустил густой столб дыма. Следы, оставленные им на развалинах Помпеи, ужасны, они являют собой всемогущество Бога, Который: «призирает на землю, и она трясется; прикасается к горам, и дымятся...» (Пс. 103, 32). Мне хотелось одной погулять среди развалин, поразмышлять о недолговечности дел человеческих, но толпы посетителей сглаживали печальное очарование разрушенного города... В Неаполе все было наоборот. Большое количество экипажей в две лошади придали великолепие нашей прогулке в монастырь Сан Мартино, на высоком холме, нависающем над городом. К несчастью, лошади постоянно закусывали удила, и я не раз думала, что настал мой последний час. Напрасно кучер все время повторял магическое слово итальянских извозчиков: «Appipau, appipau...» Бед
ным лошадкам хотелось перевернуть экипаж, и, только благодаря помощи наших ангелов-хранителей, мы доехали до великолепной гостиницы. Во время путешествия мы останавливались в шикарных гостиницах; никогда я не жила в такой роскоши. Это тот самый случай, когда можно сказать, что не в богатстве счастье, ибо я была бы счастливее под соломенной крышей с надеждой на Кар-мель, нежели посреди позолоченной лепнины, лестниц из белого мрамора, шелковых покрывал и с горечью в сердце... Я хорошо почувствовала, что радость не в том, что окружает нас. Она находится в глубине души, и обладать ею можно как в тюрьме, так и во дворце. И вот доказательство: в Кармеле, несмотря на внутренние и внешние испытания, я более счастлива, чем в миру, со всеми его удобствами и особенно ласками родительского очага!

Моя душа была повержена в печаль, хотя внешне я оставалась такой же, так как думала, что моя просьба к Святому Отцу сохранилась в тайне. Но вскоре я смогла убедиться в обратном. Оставшись в вагоне наедине с Сединой (остальные паломники во время остановки отправились на несколько минут в буфет), я увидела аббата Легу, викария монсеньора Кутанского, который открыл дверцу, улыбаясь посмотрел на меня и спросил: «Ну, как поживает наша кармелиточка?» Тогда я поняла, что все паломники знают о моей тайне. К счастью, никто не заговаривал об этом со мною, но по тем благожелательным взглядам, которые на меня бросали, я видела, что моя просьба не произвела плохого впечатления, наоборот... В небольшом городке Ассизи я по воле случая села в экипаж аббата Реверони. Подобная милость не оказывалась ни одной даме на протяжении всего путешествия. Вот как я получила эту привилегию.

Посетив места, отмеченные добродетелями святого Франциска и святой Клары, мы завершали осмотр монастыря святой Агнессы, сестры святой Клары. Там я в свое удовольствие нагляделась на голову святой и, когда уходила одной из последних, обнаружила, что потеряла свой пояс. Я стала искать его посреди толпы. Один священник сжалился надо мной и принялся помогать, но после того, как пояс был найден, я увидела, что он ушел. Тогда я одна продолжила поиски, потому что пояс-то у меня был, но его невозможно было надеть: не хватало пряжки... Наконец я увидела, как она блеснула в углу. Поднять и прикрепить ее было недолго, но сами поиски отняли много времени. Велико же было мое удивление, когда я оказалась одна рядом

с церковью: все экипажи исчезли, за исключением экипажа аббата Реверони. Что делать? Бежать ли за экипажами, которых уже не видно, рискуя опоздать на поезд и тем заставить папу волноваться, или же попросить место в коляске аббата Реверони? Я отдала предпочтение последнему. Несмотря на крайнее смущение, я с самым учтивым видом обрисовала ему свое критическое положение, чем смутила его, так как экипаж его был полон самыми представительными паломниками, и не было никакой возможности изыскать еще одно место. Но один очень любезный господин поспешил сойти, усадив меня на свое место, а сам скромно сел рядом с кучером. Я была похожа на белку, попавшую в западню. Мне было не по себе в окружении этих больших людей и особенно самого грозного, напротив меня... Однако он был очень приветлив и время от времени прерывал разговор с господами, чтобы поговорить со мной о Кармеле. Перед тем как мы приехали на вокзал, все большие люди вытащили свои большие кошельки, чтобы дать денег кучеру (уже получившему свое). Я решила поступить, как они и достала свой малюсенький кошелек, но аббат Реверони не позволил мне вынуть блестящие маленькие монетки. Он предпочел подать одну большую за нас двоих.

Другой раз я оказалась рядом с ним в омнибусе. Он был еще более приветлив и пообещал сделать все, что сможет, для моего поступления в Кармель... Такие незначащие встречи проливали чуть-чуть бальзама на мои раны, но это не делало наше возвращение таким же приятным, как дорогу в Рим, потому что у меня больше не было надежды «на Святого Отца». Я не находила никакой помощи на земле, казавшейся мне пустыней, иссохшей и безводной (см. Пс. 62,2), вся моя надежда была на одного Господа Бога. Я только что на опыте убедилась, что лучше прибегать к Нему, чем к Его святым'.

Но печаль души не мешала мне живо интересоваться теми святыми местами, которые мы посещали. Во Флоренции я была счастлива увидеть в церкви у кармелиток, открывших для нас главную решетку, мощи святой Магдалины из Пацци. Мы не знали, как этим воспользоваться. Многим хотелось приложить четки к гробнице святой, но только мне удалось просунуть руку сквозь решетку, поэтому все подавали мне четки, я же была очень горда этим служением. Мне всегда надо было найти способ прикоснуться ко всему. Так, в храме

' Имеются в виду служители Церкви.

Креста Господня (в Риме) мы смогли поклониться частицам настоящего Креста, двум шипам и одному из священных гвоздей, который был помещен в великолепный золотой ковчежец искусной работы, но без стекла, поэтому, поклоняясь святыне, я изыскала способ дотронуться до гвоздя, орошен' ного кровью Иисуса Христа, просунув свой маленький палец в один из просветов ковчега. Я действительно была чересчур дерзновенна! К счастью, Господь, видящий глубины сердца, знает о чистоте моих намерений и о том, что ни за что на свете я не хотела бы быть Ему неприятной. Я вела себя с Ним как дитя, которое думает, что ему все позволено, и смотрит на сокровища своего Отца как на свои собственные (см. Лк. 15, 31). Еще я никак не могла понять, почему в Италии женщины могут быть так просто отлучены от церкви: каждую минуту нам говорили: «Сюда не входите... Туда не входите, вы будете отлучены!» Бедные женщины, как их презирают! Хотя их, любящих Господа Бога, гораздо больше, чем мужчин, а во время Крестных Страданий Господа нашего Иисуса Христа женщины оказались смелее апостолов: они не испугались оскорблений солдат и осмелились отереть благословенный Лик Иисуса... Конечно, только ради этого Он допустил, чтобы их участью на земле стало презрение, ибо именно его Он избрал для Себя Самого... На Небе Он сумеет показать, что Его мысли — не мысли мужчин (см. Ис. 55, 8) и тогда «последние будут первыми» (Мф. 20, 16). Не •' раз во время путешествия у меня не хватало терпения дождаться Неба, чтобы стать первой... Однажды в монастыре кармелитов, не удовлетворившись прогулкой с паломниками по внешним галереям, я прошла во внутренний дворик. Внезапно я увидела пожилого кармелита, который издали делал мне знак удалиться, но вместо того, чтобы уйти, я подошла к нему и, показывая на картины внутренней галереи, жестами выразила свое восхищение. Из-за распущенных волос и юного вида, он, несомненно, принял меня за девочку, добродушно улыбнулся и удалился, видя, что перед ним не враг; если бы я могла говорить по-итальянски, то сказала бы ему, что я — будущая кармелитка, но, благодаря строителям Вавилонской башни, это оказалось невозможным.

После осмотра Пизы и Генуи мы возвратились во Францию. На всем пути нас сопровождали великолепные виды. Порой мы ехали вдоль берега моря, где железная дорога проходила так близко, что мне казалось, будто волны вот-вот дойдут до

нас (это зрелище было вызвано бурей, а вечер делал картину еще величественней), порой мы ехали по равнинам, покрытым апельсиновыми деревьями со спелыми плодами, зелеными оливами с легчайшей листвой и стройными пальмами... С наступлением вечера мы видели, как озарялись огнями многочисленные небольшие гавани, а на небе загорались первые звезды... Какой поэзией наполнялась моя душа при виде того, на что я смотрела в первый и последний раз в жизни! Без сожаления я видела, как все это исчезает, мое сердце жаждало иных чудес. Оно уже достаточно насмотрелось на земные красоты, теперь предметом его стремлений были красоты небесные, и ради того, чтобы дарить их другим душам, я пожелала стать узницей! Прежде чем увидеть, как передо мной открываются двери благословенной темницы, по которой я так томилась, мне пришлось еще побороться и пострадать. Я почувствовала это после возвращения во Францию, между тем доверие мое было велико, и я не переставала надеяться, что мне будет разрешено поступить в Кармель 25 декабря. Едва мы приехали в Лизье, как первым делом отправились в Кармель. Какая же это была встреча! За время разлуки у нас столько всего накопилось, чтобы поделиться друг с другом. За этот месяц, показавшийся мне таким долгим, я узнала больше, чем за многие годы...

Дорогая матушка, как радостно было снова увидеть вас, открыть вам мою израненную душу. Ведь вы так хорошо понимали меня, и одного слова, одного взгляда вам было достаточно, чтобы обо всем догадаться! Я от всего отреклась и сделала все от меня зависящее, вплоть до обращения к Святому Отцу, поэтому не знала, что еще должна сделать. Вы сказали мне написать монсеньору и напомнить о его обещании; я тотчас исполнила это, как могла хорошо, но в выражениях, которые мой дядя нашел слишком простыми, он переделал мое письмо; когда я пошла его отправлять, то получила письмо от вас, в котором мне было сказано не писать и подождать несколько дней. Я сразу же послушалась, так как была уверена, что это наилучший способ не ошибиться. Наконец, за десять дней до Рождества мое письмо было отправлено;

совершенно уверенная, что ответ не заставит себя ждать, я каждое утро после мессы ходила вместе с гапой на почту, думая найти там разрешение, что->ы улететь, но каждое утро приводило к новому )азочарованию, которое все же не поколебало юю веру... Я просила у Господа разрешить мои

узы (см. Пс. 115, 16). Он разрешил их, но совсем иным образом, чем я ожидала. Наступил прекрасный праздник Рождества, а Господь все не просыпался. Он оставил Свой мячик на земле, даже не посмотрев на него...

Когда я собиралась на ночную мессу, мое сердце было разбито. Я уже так рассчитывала присутствовать на ней за решетками Кармеля! Это было огромное испытание для моей веры, но Тот, Чье сердце бодрствует во время сна (см. Песн. 5, 2), дал мне понять, что тем, кто имеет веру с горчичное зерно, Он позволяет передвигать горы (см. Мф. 17, 20), чтобы укрепить эту, столь малую веру. Но для Своих близких, для Своей Матери, Он не творит чудес, не испытав предварительно их веры. Не позволил ли Он умереть Лазарю, хотя Марфа и Мария говорили Ему, что тот болен? (см. Ин. 11,1 —4). На браке в Кане Галилейской, когда Пресвятая Дева попросила Господа оказать помощь, не ответил ли Он Ей, что час Его еще не пришел? (см. Ин. 2, 1—11). Но после испытания — какая награда: вода претворяется в вино, Лазарь воскресает! Также поступил Господь и со Своей маленькой Терезой:

после длительного испытания Он исполнил все желания ее сердца.

Во второй половине дня этого радостного праздника, прошедшего для меня в слезах, я пошла навестить кармелиток; велико же было мое изумление, когда за открытой решеткой я обнаружила Младенца Иисуса, держащего в Своей руке мячик, на котором было написано мое имя. Кармелитки, вместо Иисуса, еще слишком маленького, чтобы говорить, спели мне написанное матушкой песнопение, каждое слово которого источало утешение для моей души. Я никогда не забуду этой чуткости материнского сердца, которое всегда осыпало меня ласками. Проливая слезы радости, я поблагодарила и рассказала о подарке, который сделала мне Селина после возвращения с ночной мессы. Я обнаружила в своей комнате тазик с маленьким корабликом, на котором спал Младенец Иисус вместе с мячиком, лежащим рядом. На белом парусе Селина написала: «Я сплю, а сердце мое бодрствует» (Песн. 5,2), а на суденышке: «Самоотречение!» И даже если Господь не говорил еще со Своей маленькой невестой, если Его глаза еще оставались закрытыми, то, по крайней мере, Он являлся ей через души, несущие в себе всю чуткость и любовь Его сердца...

В первый день 1888 года Господь сделал мне еще один подарок: крест, но на этот раз я должна

была нести его в одиночестве; он оказался очень мучительным, оттого что остался непонятым... В письме Полина сообщала мне, что ответ монсень-ора пришел 28 числа, в праздник избиения Святых Младенцев, но она не дала об этом знать, решив, что мое поступление произойдет только после Великого поста. Я не смогла сдержать слез при мысли о такой длительной отсрочке. Это было для меня совершенно особое испытание. Мои мирские узы были разрешены (см. Пс. 115, 16), я это видела, но ковчег отказывался впустить бедную голубку... Охотно верю, что я могла показаться безрассудной, ибо не соглашалась с радостью на три месяца изгнания. Но еще я думаю, что это, на первый взгляд, простое испытание, было очень большим и позволило мне сильно возрасти в самоотречении и иных добродетелях.

Как прошли эти три благодатных для моей души месяца? Сначала мне пришло в голову не стеснять себя и вести ту жизнь, к которой я привыкла. Но вскоре я осознала ценность данного мне времени и решила предаться более, чем когда-либо,

строгому подвижничеству и умерщвлению плоти Когда я говорю «подвижничеству», то пусть не по думает кто-нибудь, будто я совершала покаянны подвиги. Увы! Я никогда не совершила ни однок будучи очень далека от сходства с высокими душа ми, которые с детства упражнялись в подвижни честве. Я же не чувствовала к этому никакой тяги конечно, это шло от моего малодушия, ведь я мог ла бы, подобно Селине, придумать множество ме лочей, чтобы заставить себя страдать. Вместо этоп я всегда позволяла лелеять себя и откармливать подобно птичке, не имеющей нужды в покаянных подвигах... Мое подвижничество заключалось в том, чтобы сломить свою волю, всегда готовую навязать себя, удерживаться от возражений, оказывать небольшие услуги, не оценивая их, совсем не облокачиваться на спинку стула, сидя на нем и т.п, Вот так, упражняясь в пустяках, я готовилась стать Христовой невестой, и не могу выразить, какие дивные воспоминания оставило это время ожидания. Три месяца пролетели быстро, и наступило наконец горячо желанное мгновение...