На вопрос, почему я перестал быть монархистом, ответить гораздо проще, чем на вопрос, почему я им был. Я перестал быть монархистом потому, что в этом отпала необходимость. В обоих случаях и к монархизму и к отказу от него меня привела эволюция моих личных политических взглядов.
Самому процессу этой эволюции я обязан Н. С. Хрущёву, который осуществил умеренно-радикальную десталинизацию в стране. Таким образом я — дитя хрущёвской оттепли и десталинизации.
Значение личности Никиты Хрущёва вообще невозможно переоценить. Он совершил возможное лишь при авторитарной диктатуре — за одну ночь в СССР были разрушены все памятники Сталину, кроме монумента в Гори (Грузия), месте его рождения. Этот памятник был демонтирован независимой Грузией лишь в 2010 году.
Однако главные заслуги Хрущёва в ином:
1) Он осуществил десталинизацию страны.
2) Он выпустил всех политических узников из ГУЛАГа.
3) Он переселил миллионы людей из подвалов, землянок и части коммуналок в дешёвые, но тёплые квартиры со всеми удобствами.
4) Он уничтожил железный занавес.
5) Он преобразовал брутальную тоталитарную диктатуру в более мягкую, хотя она полностью оставалась тоталитарной.
Я хорошо помню с раннего детства склоны московских «новых районов», усеянные землянками с трубами, из которых шёл дым. В них ютились те рабочие московских заводов, которым негде было жить.
Многие люди моего поколения, наверное, помнят, как неожиданно едва ли не на каждой лестничной площадке многоквартирных домов откуда ни возьмись появились новые жильцы, все, как на подбор, крепкие энергичные седые старики, почему-то неимоверно весёлые. У нас в квартире напротив неожиданно появился Ефрем Яковлевич Котик, отец Алика Котика, жившего только со своей мамой Александрой Фёдоровной, преподавательницей русского языка. У ассистентки моего отца-документалиста тёти Маши Голубчиковой вдруг появился муж с постоянной улыбкой на лице и буйной порослью седых волос на голове. Лишь позже мы, дети и подростки, поняли, что все эти старики были узниками ГУЛАГа, и что их «весёлость» была не весёлостью, а радостью жизни, свободы, которую подарил им Хрущёв, и концу сталинизма.
Недавно я попытался вычислить, когда именно я стал негативно относиться к коммунизму и советской власти. Помню две вехи — расстрел Олега Пеньковского, которого я сразу объявил (одному лишь себе) своим героем, и процесс над Даниелем и Синявским, которым мы уже возмущались вместе с моим другом детства и юности Андреем Зубовым.
Реально хрущёвская десталинизация началась с 20 съезда КПСС в 1956 и была поддержaна на 22 съезде в 1961 году. Ребёнком мы с Зубовым, закончив домашнее задание, ежедневно слушали в своих квартирах по радио разоблачительные речи и критику антипарийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича, Булганина и всех остальных, вплоть до «примкнувшего к ним Шепилова».
Повсюду сразу стал ходить анекдот о самой длинной русской фамилии — Ипримкнувшийкнимшепилов.
Расстрел Пеньковского произошёл в 1963, когда мне было 12 лет. Процесс над Даниелем и Синявским проходил в 1965-66 годах. Значит моя полная эволюция в сторону антикоммунизма началась, когда мне было 12 лет, и прошла полный цикл к моим 16 годам. Помню, что между этими вехами я, ставший вместе с Зубовым одержимым старыми названиями московских улиц, ещё допускал в Москве сохранение Ленинского проспекта (в его новой части после Калужской заставы) и даже появление Троцкого проспекта — ради справедливости. Но о очень скоро о этом было забыто, хотя твёрдо помню, что поиск информации по репрессированным большевикам у меня сохранялся довольно долго. Мы с Зубовым понимали, что репрессии были намного шире, уже знали о Вавилове, но даже не подозревали, насколько широк был их размах: тут и старые специалисты, и члены Временного правительства, и военные, и кто угодно, не говоря уже о духовенстве.
На нас также повлияли две наши преподавательницы — позитивно историчка Бронислава Соломоновна и негативно — преподававшая нам литературу и русский язык Елена Николаевна Домбек.
После окончания процесса над Даниелем и Синявским и оглашением приговора Елена Николаевна заявила классу, что лично она бы их обоих расстреляла за предательство советской родины. Это окончательно поставило точку в созревании нашего с Зубовым антикоммунизма. Любопытно, знала ли Елена Николаевна, что её бывшая любимая школьная ученица Белла Ахмадулина публично выступила в защиту обоих осуждённых писателей.
Значения Хрущёва мы с Зубовым по юности не понимали. Мы считали его просто очередным советским диктатором и обычно именовали его Хряком. Когда Хрущёва сняли, Зубов принёс в класс его фото, вырезанное из «Огонька», и принялся всем его показывать и издевательски хохотать над ним в классе. Я ему с удовольствием вторил.
Шёл урок истории. Бронислава Соломоновна Фридман, хрупкая маленькая еврейка-горбунья, парторг нашей московской школы № 56, заметив наше с Зубовым веселье, неожиданно звонко стукнула по столу указкой, от чего подпрыгнул весь класс.
«Мальчишки! — крикнула она нам. — Немедленно прекратите! Мальчишки! Что вы в этом понимаете! Что вы об этом знаете! Этот человек выпустил на свободу сотни тысяч ни в чём не повинных людей!»
И вопрос был исчерпан. Нам стало безумно стыдно, мы оба тут же приумолкли, и Зубов позже порвал и выбросил это фото. А я вспоминаю об этой сцене даже сейчас с горькими слезами покаяния на глазах.
Мы сразу поняли.
Не уверен, что это поняли и остальные — в нашей школе возле Дорогомиловской заставы на элитном Кутузовском проспекте учились в основновном дети партийной и лубянской номенклатуры. Были и другие — Серёжа Орджоникидзе, сын поэтессы Елены Николаевской, красавица Ира Бальтерманц, дочь всемирно известного во время Второй мировой войны фотокорреспондента. Но мы были в меньшинстве.
Чтобы подчеркнуть, насколько хрущёвские разоблачения были важны для краха коммунизма и сталинизма, перескажу, о чём мне много позже уже в Америке рассказала мне моя мать. После прочтения секретного доклада Хрущёва «О культе личности и его последствиях» на закрытом партсобрании в ЦСДФ, т.е. Студии документальных фильмов (мне было четыре года), дед и отец пришли домой темнее тучи. Дед Михаил Бессмертный, который приятельствовал с видным расстрелянным большевиком Георгием Пятаковым до его гибели, потом два дня молчал, и лишь желваки ходили на его скулах. Отец сразу ушёл из дома, мать побежала за ним и всю ночь они ходили от Дорогомиловской заставы, где стоял наш дом кинематографистов, по всему Можайскому шоссе (Кутузовского проспекта тогда ещё не было) до самой Поклонной горы и обратно. Отец буквально рыдал, пересказывая матери текст доклада и перечисляя погибших товарищей в Харькове и Москве, кляня себя за то, что многое подозревал, но никогда не делал общих выводов и верил в идею, пропаганде которой посвятил почти всю свою предыдущую жизнь.
На всём протяжении процесса десталинизации и долгое время после его окончания в семьях высокообразованных людей и особенно работников культуры и искусства шли постоянные обсуждения сталинизма. Каждый день я слышал от родителей новые имена погибших и расстрелянных. На встречах с моими сверстниками и сверстницами, детьми киноработников во время дней рождений и общения в доме творчества кинематографистов «Болшево» мы делились узнанными именами, слушая подробности их жизни и гибели не имея возможности найти их в советских справочниках. Так мы узнавали о Бабеле и академике Вавилове, о пролеткультовце Гастеве, поэте Михаиле Заболоцком, о Михаиле Кольцове, чей живой брат-художник имел большую квартиру в нашем доме, Олесе Курбасе, Бенедикте Лифшице, Мандельштаме, Мейерхольде, об акмеисте Нарбуте, о Пильняке, о Мыколе Хвылевом, Егише Чаренце и Паоло Яшвили, о судьбе Марины Цветаевой и о многих других.
Перечислялись многие из этих имён и в радиопрограммах «Голоса Америки», которые мы с Зубовым слушали у себя по квартирам каждый вечер. Именно там я услышал о Павле Васильеве, Артёме Весёлом, Иване Катаеве, Борисе Корнилове, о лефовце Сергее Третьякове и Бруно Ясенском, а уж потом расспросил отца о том, кто они такие.
Все дети, как и их родители, возмущались смертью Бориса Пастернака, которому Кремль отравил жизнь. Стихов Пастернак мы с Зубовым тогда ещё не знали, как и стихов Ахматовой и Цветаевой.
Мой отец Роман Григорьевич Григорьев (1911-1972) был классиком советской кинодокументалистики, дважды лауреатом Сталинской премии, в юности — один из организаторов студии кинохроники в Харькове (1931), поскольку был родом из Украины (Никитовка). В 1941-45 гг. руководил фронтовыми группами в чине инженер-майора, дошёл до Вены. Позже до конца жизни был членом правления Союза Кинематографистов и Союза журналистов. Псевдоним «Григорьев» был дан ему лично Сталиным. Это целая отдельная история, описанная в мемуарах моей матери Киры Бессмертной-Анзимировой. Его отец, Григорий Абрамович Кацман, даже в старости выглядевший, как французский рантье, был бухгалтером высокого класса и всю жизнь проработал главным бухгалтером при академике И. Курчатове.
Его брат и дядя моего отца — художник Евгений Александрович Кацман, принявший в 1909 году крещение (отсюда разница в отчествах), был одним из организаторов и лидеров Ассоциации художников революционной России (АХРР), позже членом-корреспондентом Академии художеств СССР. Он был женат на беларуске Наталье Рафалович, сестре Софьи Рафалович, жены художника Казимира Малевича. Оба живописца, модернист и соцреалист, постоянно пикировали друг с другом во время обедов с родственниками, но никогда не ссорились.
Мать моего отца, рано умершая (эту свою бабушку я никогда не знал), была полугречанкой-полуукраинкой. Моя мама — Бессмертная (Анзимирова) Кира Михайловна (Львовна; 1926-2008), преподаватель английского языка в МГПИИЯ имени М. Тореза и переводчица. О её родителях расскажу позже.
В доме творчества кинематографистов «Болшево», куда родители начали «вывозить» меня на праздники и в каникулы начиная с моего пятого класса, я постоянно слушал разговоры взрослых вообще и особенно о сталинских репрессиях и впитывал информацию как губка. В то время в Болшеве собирался весь цвет и все классики русской кинематографии советского периода, живущие в Москве. Множество известных режиссёров-классиков и актёров, а также документалистов, кинооператоров и сценаристов, так же давно уже признанных классиками. От режиссёров Юткевича и Райзмана, Дзигана и Зархи, Рошаля и Строевой, Марка Донского, Александра Роу и Ивана Пырьева, сценаристов Шкловского и Габриловича, композитора Никиты Богословского, кинооператора Александра Лемберга, одним из первых снимавшего на плёнку Ленина, Троцкого и всех вождей большевизма, а также первые советские парады и т.д., до таких кинозвёзд старшего поколения, как Мартинсон, Тутышкин («Волга-Волга»), Николай Крючков, Леонид Утёсов с дочерью Эдитой, Марина Ладынина, Максим Штраух (исполнитель роли Ленина в фильмах «Человек с ружьём», «Рассказы о Ленине» и др.), Леонид Кмит (Петька в фильме «Чапаев»), Марк Бернес, Олег Гриценко, Миронова и Менакер. Были там и киномастера молодого по тем времена поколения — Хуциев, Рязанов, Сегель («Дом в котором я живу»), Алов и Наумов, Чулюкин («Неподдающиеся», «Девчата»), Воинов («Солнце светит всем», «Женитьба Бальзаминова»), сценаристы И. И. Нусинов и С. Л. Лунгин, А. Г. Зак и И. К. Кузнецов и др.
Помню неофициальную премьеру в Болшеве фильма очень молодого Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вод воспрещён». Просмотр прошёл под непрекращающийся хохот всей аудитории, отлично понимающий «аллегорию», а в конце автор был награждён бурными и продолжительными аплодисментами, после чего ему за ужином в столовой был поднесён огромный роскошный торт, свежеиспечённый болшевскими поварихами.
Постоянно приезжал Александр Галич, неизменно дававший концерты в левой гостиной первого этажа. С ним дружили мои родители, в основном собираясь вместе весёлыми шумными компаниями или проводя вместе отпуск (иногда и я с ними).
Марк Донской, которого я знал с детства по нашему дому, режиссёр чудной кинотрилогии по Горькому («Детство» и др.), фильма «Сельская учительница» и блистательной экранизации повести Коцюбинского «Дорогой ценой», искусно высмеивал все торжестванные парады на Красной площади и членов Политбюро на Мавзолее, когда в майские или октябрьские дни все собирались в большой гостиной у телевизора. У него было три выдуманных героя — Коздалевский, Коздалевич и Коздаленко. Которых он постоянно видел то между членами Политбюро, то идущими в шеренгах демонстрантов, то гарцующими на коне вместе с маршалами Жуковым, затем Малиновским и Гречко. До тех пор, пока я не понял, что это был розыгрыш, я ломал себе голову, кто же они такие. Помню это вот просто как сейчас.
Позже я постоянно вспоминал царивший между всеми ними дух остроумия, веселья и радости, которая опять же, как я позже понял, была радостью выживших. Среди них были и реальные узники ГУЛАГа. Из них особенно хорошо помню Владимира Масса и великого Николая Эрдмана, автора незабвенных «Мандата» и «Самоубийцы» (оба — авторы сценария «Весёлых ребят», во время съёмок которых и были арестованы), а также Михаила Вольпина, частого соавтора Эрдмана после выхода их обоих на свободу. В ту пору они больше интересовали меня благодаря написанным ими обоими и по отдельности сценариями многочисленных фильмов-сказок. Последними я уже давно не интересовался, но увидеть живьём их создателей казалось чудом.
Эрдман был невысокого роста, жилист и худощав, на редкость ироничен и с постоянным беломором в губах. Ходил чуть сутулившись. Ясное дело, что только годы спустя я узнал, что находился в присутствии самого великого русского драматурга 20 века.
Так что информацией о сталинских репрессиях я был напичкан «выши крыши».
Особенно эмоциональное воздействие на мои взгляды оказал подслушанный мною приговор моей бабушки. Бабушки, которая, безутешно рыдая, стояла у остановки трамвая, чтобы ехать в центр на похороны Сталина. Она только было собралась подняться по ступенькам в вагон, как её остановил мой отец, работавший на ЦСДФ в Лиховом переулке. Это было счастливое совпадение: отец вернулся с работы на этом же самом трамвае.
«Вы что, с ума сошли? — сказал он бабушке, взяв её под руку. — Там творится невообразимое. Вас затопчут насмерть. Немедленно домой».
Так мой отец спас мою бабушку от смерти в день похорон Сталина.
Бабушка моя, Екатерина Кузьминична Елизарова была дочерью купца 3-й гильдии Кузьмы Егоровича Елизарова и его жены Христины Дмитриевны. Все они родом из Алатыря (ныне в Чувашии) и принадлежали к числу образванных алатырцев; дети регулярно ходили на ёлку в местное дворянское собрание. Мой любимый дед (на деле прадед) Кузя, которого я хорошо помню, поскольку он умер от рака, когда мне было уже пять лет, был по виду даже в старости типичным анлийским денди. После революции у него отобрали один за другим два двухэтажных дома, так что в конце концов он закрыл дело и, взяв с собой жену, начал ездить буфетчиком на волжских пароходах, чем занимался почти до самого начала 2-й мировой войны. До самой его смерти его присказкой были слова «Не моя это власть, ох не моя!» Свою прабабушку Христину Дмитриевну я не знал — она умерла до моего рождения, как и прабабушка по отцу. Сыновья деда Кузи Георгий и Александр, равно как и их сестра (моя бабка) были воспитаны в духе Серебряного века и участвовали во всех алатырских любительских спектаклях. Моя бабушка играла в «Потонувшем колоколе» Г. Гауптмана, пьесах Леонида Андреева, Ибсена и т.д. Её старший брат Георгий (дядя Гора) женился на дочери чувашского священника тёте Тае (Таисии) и оба они в конце концов, переехав в Москву, всю жизнь проработали на киностудии «Мосфильм». Они прожили долгую жизнь. Их дочь Вероника стала самой близкой подругой моей матери, поскольку была её кузиной и родилась чуть ли не в один и тот же год с ней. Она вышла замуж за кинооператора-документалиста Евгения («дядю Женю») Аккуратова, и их дочери Таня и Катя — мои прелестные любимые кузины — живут в Москве. Второй брат дядя Шура никогда не был женат. В молодости актёр, он позже был клубным работником и режиссёром самодеятельности в городе Волжск, иногда наежал в Москву, и я его хорошо помню.
Именно в Алатыре бабушка встретилась с моим дедом — присланным из Москвы молодым инженером-путейцем Львом Владимировичем Анзимировым (1887-1938), сыном издателя, журналиста и председателя Всероссийского общества деятелей периодической печати и литературы, помещика Рязанской губернии Владимира Александровича Анзимирова (1859-1921) и внуком полковника Корпуса горных инженеров Александра Григорьевича Анзимирова (1831-1871) и Марии Николаевны Литке (1831-1912), писательницы-феминистки и племянницы мореплавателя и исследователя Арктики, адмирала графа Фёдора Литке (Friedrich Benjamin Graf von Lütke, 1797-1882), президента Академии Наук в 1864-1882. Дед и бабушка поженились в Алатыре и переехали жить в Казань, где у них и родилась моя мама.
Однажды я не мог заснуть, и вышел из своей комнаты в туалет, заметив, что все родители (отец, мать, дед и бабка) сидели в гостиной в полумраке и о чём-то между собой говорили. При виде меня они замолчали. Вернувшись к себе в комнатушку, я закрыл дверь, но не плотно. Потом постепенно приоткрыл щёлочку и начал подслушивать. Они говорили о ком-то невероятно плохом. Кто это был, я с их слов не понял, но они пречесляли его воистину чёрные дела, имена пострадавших от него людей, вспоминали войну и так далее. Поначалу я гадал, кто это может быть. Головня? В ту пору он был номенклатурным директором Центральной студии документальных фиьмов (ЦСДФ), бездарным чиновником и крайне неприятным типом, к тому же антисемитом. Особенно плохо обычно о нём отзывался дома отец. Но нет, Головня никак не тянул на злодея такого уровня.
После долгой паузы бабушка вдруг тихо и внятно сказала: «Он был хуже Гитлера».
И все огласились, в том числе отец и дед, офицеры, прошедшие всю Вторую мировую войну и дошедшие до Будапешта и Вены.
И вдруг я понял, что они говорили о Сталине.
Для меня это было последним гвоздём, забитым в гроб сталинизма.
Лишь много позже, незадолго до своей, смерти отец рассказал мне, что мой родной дед по матери Лев Анзимиров (я уже догадался, что любимый дед Михаил Бессмертный был отчимом мамы, потому что она всегда называла его «дядя Миша»), инженер-путеец, начальник Казанского отделения Казанской железной дороги и позже работник аппарата Наркомпути тоже погиб в ГУЛАГе, будучи расстрелян в 1938 году как «старый специалист». Семья всю жизнь это скрывала. Он же сообщил мне, что родной отец деда Бессмертного был расстрелян пьяными матросами в 1919 году прямо на глазах у всех детей.
Бессмертные (как и отчим моей матери), происходили из обрусевшей еврейской семьи из Орши (Беларусь). Двоюродными братьями деда были красавцы Борис и Марк Ласкины, тоже из Орши. Борис Савельевич Ласкин (1914-1983), которого я знал с детства, как «дядю Бобу», стал знаменитым поэтом-песенником и позже писателем-юмористом. Он написал тексты к таким песням, как «Три танкиста», «Спят курганы тёмные», «Марш танкистов», «Песенка фронтового шофёра» («Эх, путь-дорожка фронтовая»), сценарий фильма «Каравальная ночь» и др., сотрудничал в качестве киносценариста с Александром Галичем. Дед мой Михаил Самсонович Бессмертный (отчим матери; 1904-1980) был представитель Комитета по делам Кинематографии СССР в Берлине (1945-1955), с 1927 организатор кинопроизводства на Центральной студии документальных фильмов (ЦСДФ) вплоть до седых волос. Братья Ласкины были постоянными участниками застолий в нашем доме. Все их дети, с которыми я дружил в Москве, сейчас живут в Израиле, там же жили и их вдовы. Я посильно поддерживаю связь с ними и их детьми.
Самыми близкой роднёй деда Михаила была сестра Александра, тётя Шура, большая красавица в юности, которая была замужем за дядей Борей, тоже Бессмертным. У них была дочь Мария, тётя Мура, которая работала высококвалифицированной медсестрой. Была и вторая сестра Бронислава, тётя Броня, она никогда не выходила замуж. Я хорошо помню дядю Борю. Как-то раз я с дедом был в гостях у них, и дядя Боря начал танцевать со мной-малышом и при этом припевал: «Ты, да я да мы с тобой». Это меня очень удивило, я подумал, что он приглашает меня в вступить в некую тайную группу, не исключено, что пиратскую. «Надо разузнать, насколько это опасно», — решил я. Много позже после его смерти, я узнал, что эти слова были припевом к популярной в те годы песне Никиты Богословского «Есть у нас агроном, Эх, да косы длинные, А глаза, друг, бирюза, друг, И зовут Галиною. Мы в неё влюблены, Ты да я да мы с тобой... и т.д.». У тёти Муры был сын Серёжа, на несколько лет младше меня. Мы с Сергеем Бессмертным сдружились на всю жизнь. Вместе росли, вместе играли, вместе читали любимые книги и слушали любимую музыку, вместе пришли и к о. Александру Меню, у обоих одновременно в квартирах в январе 1984 года произошли обыски, организованные КГБ. Для меня само сочетание «Серёжа Бессмертный» обозначало и обозначает для меня сразу два понятия — «друг и брат». Он помнит и Зубова, и всю нашу монархическую компанию и связанных с ней людей. Сергей Бессмертный стал довольно известным художественным фотографом, всегда много фотографировал для отца Александра и снимал его самого.
Из разоблачения Сталина никак не вытекает пристрастие к монархизму. Зато у нас с Зубовым возник острый интерес к белому движению. Не помню, с каких лет я начал ради приобретения знаний конспектировать информацию из трёхтомного большого чёрного энциклопедического словаря. Помню лишь, что я был либо в шестом, либо в седьмом классе. Главное в этом было то, что в результате мои конспекты свелись к биографиям белых генералов и казачьих атаманов.
Формально же за Сталиным последовал второй этап — перемена моего отношения к Ленину. До этого Ленин воспринимался просто как историческая данность. Как великий революционер, которого слишком навязывала пропаганда. Поэтому моей любви к нему не было, было сомнение в его методах, но было и уважение. Тем более не понимал я, что все мы жили далеко не в ленинской стране и системе, а в чистой воды пост-сталинской. Мне могут возразить, что сталинская система возникла из ленинской. Это неграмотное и крайне дилетантское мнение. На это я отвечу, что гитлеровская Германия возникла их веймарской республики. Значит ли это, что Гитлер её наследник? Наполеон был почти официальным якобинцем, написал якобинский пaмфлет «Ужин в Бокере», сразу привлекший внимание Огюстена Робеспера, младшего брата Максимиллиана, обеспечившего его карьеру, и позже провёл две недели под арестом за близость к Огюстену. Ззначит ли это, что Наполеон наследник якобинцев?
Мне также могут возразить, что Сталин был лучшим и самым последовательным учеником Ленина. Это краеугольный камень всей сталинской пропаганды. Тот, кто такое говорит и так думает, по-прежнему живёт в сталинском дискурсе.
Впервые я услышал негативный отзыв о Ленине от вернувшегося из сталинского концлагеря мужа ассистенки моего отца Марии Голубчиковой. Мы с отцом были у них в гостях. За обедом, когда речь зашла о Сталине, он напомнил о том, что первые советские лагеря создал ещё Ленин. Для меня это было откровением. Помню, что отец помрачнел. Позже я случайно услышал как тётя Маша в передней шептала моему отцу на ухо: «Ты огорчился, что он сказал это при сыне? Ну прости старика, ты же знешь, сколько он пережил».
Однако окончательное ниспровержение фигуры Ленина произошло благодаря маминой школьной подруге Алле Белопольской, тоже выпускнице МГПИИЯ. Она была у нас гостях, мы сидели с ней на кухне и обсуждали убийство Тухачевского, Якира, Путны и прочих героев Гражданской войны. Я заметил, что Ленин бы ничего этого не одобрил, на что Алла тут же ответила, что Ленин был ещё хуже, потому что он-то всё и начал. У меня с глаз точно пелена спала. Хотя первое, что я даже скорее ощутил, чем подумал в тот момент: уж больно эта фраза похожа по стилю и логике на объяснения Тома Сойера Гекльберри Финну. Чем похожа, я не знал. Сегодня понимаю чем. Своей крайней упрощённостью.
Уже не помню, поделился ли я этим откровением с Зубовым. Наверняка поделился, не мог не поделиться, но его негативное отношение к Ленину сформировалось самостоятельно.
Помню,что кода нам было по 15 лет, мы с Зубовым пошли на Воробьёвы горы (это было ночью, чтобы не было людей). У смотровой площадки возле церкви села Воробьёва, глядя на горящую огнями Москву, мы, по примеру Герцена и Огарёва дали друг другу клятву вечно бороться с коммунизмом.
Мы её исполнили.
Меня по-прежнему интересовало, что за люди были никогда не упоминаемые в советском официозе погибшие Крестинский и Раковский, Пятаков и Сокольников, Зиновьев и Каменев. Дед немного о них рассазывал как документалист, он в 1920-30 гг. постоянно организовывал киносъёмки различных официальных лиц. Но отношение к большевикам неумолимо менялось. Тем более, что вскорости оно получило теоретическое обоснование. Мы оба прочитали в самиздатском издании «Новый класс» Милована Джиласа. Эта монография, на мой взгляд, до сих пор является самой глубокой, тонкой, умной и безукоризненной критикой Сталина, сталинизма и любого социал-фашизма из всех написанных. Именно потому, что она написана с марксистских позиций.
Очень помогла и историческая монография «Коммунистическая партия Советского Союза» британского историка Леонарда Шапиро, первое издание которой вышло в 1960, и было при Хрущёве переведено на русский, но распространялось по спецспискам. В 1970 вышло второе издание, исправленноеи дополненное. Книга написана в преобладавшей в ту эпоху ошибочной концепции, что РСДРП /б/, ВКП /б/ и КПСС были одними и теми же же партиями, но содержит огромный фактический материал и разъясняет платформы всех оппозиций и группировок. Очень полезны и все книги Абдурахмана Авторханова.
В институты мы с Зубовым поступили уже убеждёнными антибольшевиками, Зубов в МГИМО, а я в МГПИИЯ, на переводческий факультет (Московский Инъяз — я принципиально пишу это слово согласно правильному русскому правописанию, с твёрдым знаком). На параллельном со мной курсе в инъязе на французском отделении в одной группе с моей подругой детства и юности Ириной Ивановой-Цыгановой училась Валерия Новодворская.
Она была приглашена Ирой в нашу компанию на встречу Нового Года. Лера сразу заметила наш с Зубовым антикоммунизм, подружилась с нами и вскоре мы вступили в её подпольную организацию, состоящую из ячеек, которые не знали друг друга; их знала только Лера. Это было в 1969 году. Мы довольно быстро не сошлись с Лерой по принципиальным вопросам. Она требовала немедленного разбрасывания листовок, а я требовал привлечения большего числа людей и настаивал на том, что предложенными ею эффектными, но малоэффективными действиями мы только испортим себе жизнь и ничего толком не добьёмся. Тем более, что листовки были написаны от руки. Зубов, выслушав при встрече с нами обе позиции, присоединился к моей. Лера не согласилась и мы не сразу, но постепенно перестали поддерживать с ней отношения. В конце года, 5 декабря 1969 года на праздничном вечере, посвящённом Дню Конституции СССР во Дворце съездов, перед премьерой оперы «Октябрь» Лера разбросала рукописные листовки и была арестована. Лишь позже выяснилось, что она давно готовила себя к пути мученичества за свободу. И действительно стала диссиденткой-индивидуалисткой, сыгравшей в годы горбачёвско-яковлевской революции важнейшую роль. Мы с Зубовым твёрдо шли иным путём — прнципиально партизанским.
В инстутуте я крепко сдружился с студентом из параллельной группы Сашей Люксембургом. Это был очень умный и начитанный человек. Люксембург был из Ростова-на-Дону и на первом курсе он проходил у нас под добродушной кличкой «толстый Люкс». Его отец Михил Абрамович Люксембург, специалист по истории Франции и один из ведущих преподавателей РГУ учился в одном классе с Солженицыным. Солженицын упоминает его в своих воспоминаниях то ли «Бодался телёнок с дубом», то ли «Сквозь чад» и характеризует словами «элоквентный такой мальчик, сын видного адвоката, Миша Люксембург». До этого он упоминает его в романе «В круге первом» в полностью выдуманной сцене. Когда М.А Люксембург впервые прочитал роман у одной своей знакомой, то. когда дело дошло до этой сцены, он вскочил и сказал, что «будь все это во Франции, он подал бы в суд и выиграл процесс о диффамации. Потому что фамилии его и Штительмана настоящие, а сцена выдумана» (из воспоминаний Григория Померанца). Позже Александр Люксембург стал профессором кафедры теории и истории мировой литературы факультета филологии и журналистики РГУ и крупнейшим специалистом по Набокову. В Саше таился океан сарказма в отношении к коммунизму и советской власти. Вместе с Люксембургом мы обсуждали и анализировали соответствующие темы и этим очень серьёзно углубляли и упорядочивали свои антикоммунистические убеждения, обогащая друг друга обильной информацией. Хотя он бывал на наших монархических сборищах и разухабистых встречах Нового Года, но к монархизму остался холоден, даже к конституционному. А наши встречи Нового Года были действительно разухабистые, в духе американской контркультуры — один из нас, Коля Макаров жил в окружённом лесом Черепкове на Рублёвском шоссе, а это было удивительное место, где можно было вытворять всё что угодно. Однажды Люксембург, ехав утром домой, крепко заснул от выпитой водки и шампанского и проснулся только в депо. Черепково было чудом. Сейчас оно не существует, а на его месте построено нечто невообразимо уродливое и безвкусное в советском стиле и под советским же названием «Дом серца».
Саша Люксембург был сам по себе океан знаний и оригинальных суждений, поэтому я даже не стал особо сводить его с Андреем Зубовым, но дружил с ним по по отдельности вплоть до моего отъезда в США. Саша был агностиком и мы с ним спорили до хрипоты о Боге и вере. От него я впервые узнал о Радеке и Замятине. И море информации по английской и американской литературе. А началась его любовь к литературе, как и у меня, с «Библиотеки приключений», совершенно уникальной серии приключенческих и научно-фантастических книг для подростков издательств «Детгиз» с 1955 по 1960 год. Это до сих пор культовая серия, а потому первый выпуск ценится у букинистов очень высоко.
К сожалению, Александр Люксембург безвременно умер в 2007 году от сердечного приступа. Незадолго до этого он по пути на конференцию по Набокову посетил Вашингтон, познакомился с мей женой, и мы провели вместе много незабываемых часов. А на прощание крепко-прекрепко обнялись. Оказалось — это была наша последняя встреча в этой жизни. Это был уникальный человек.
Любопытно, что такую «Библиотеку приключений» стало возможно издать только после конца сталинского режима, после физической смерти кремлёвского вурдалака. Поэтому в неё не вошли ни книги Герберта Уэллса (его книга «Россия во мгле», скептически опысывающая большевистский экспримент и встречу автора с Лениным, была проверена и переиздана лишь в 1958 году), ни романы Карла Мая, которые любил Гитлер, а посему они были под жёстким запретом вплоть до 1990х гг., ни чудесные научно-фантастические романы Александра Беляева, умершего от голода на оккупированной немцами территории, ни повести Александра Грина, запрещённого к изданию с середины 1930-х гг. Почему в серию не включили изумительные морские романы капитана Марриета (Фредерик Марриет), о которых мне рассказывал отец и которые были широко популярны до революции, не знаю. Как и о том, почему в серию не включили романы Рафаэля Сабатини о капитане Бладе. Вместо них в серию вошёл сталинский бульварный роман Георгия Адамова «Тайна двух океанов», который просто невозможно дочитать до конца, и скучнейшая проза Ивана Ефремова, воспевавшего коммунистическое будущее. Эти книги мы просто игнорировали. Уж если издательство так жаждало отречественной приключенческой прозы, для этого существовали отличные историко-приключенческие романы Александра Загоскина и украинца Григория Данилевского, написанные в 19 веке.
Чтобы мой путь к монархизму был лучше понят, я должен кратко рассказать и о наших с Зубовым играх. Мы оба с ним начали читать с дошкольного возраста. Когда нам с ним было по пять лет, мы наперегонки зубрили на даче в Кратове флаги и столицы всех государств (в тот лето 1957-го года в Москве проходил хрущёвский 7 Всемирный фестиваль молодёжи и студентов). Оказавшись по чистому совпадению в одном классе той же школы, мы быстро возобновили дружбу. Отец Зубова Борис Николаевич Зубов (1912-2007) был контр-адмиралом и инженером судостроения. Он родился в семье морского офицера, дворянина Н. Н. Зубова (1885-1960), позже ставшего инженером-контр-адмиралом, океанологом и полярным исследователем. Отец и мать развелись, когда Борису было около 4 лет и воспитывали его мать и отчим. Мамой А. Зубова была очень милая Ия Евгеньевна Савостьянова (1917-2005), доцент кафедры общехимической технологии в Менделеевском институте, кандидат технических наук, наполовину армянка (студентами мы с Зубовом специально ездили в Ереван, чтобы посмотреть на дом, где она родилась, живущие в нём даже разрешили Зубову осмотреть его изнутри). У Зубова был двоюродный брат Женя Савостьянов, иногда тоже участник наших игр, позже он 23 августа 1991 г. закрыл ЦК КПСС, в 1995-1996 гг. — председатель московской организации Российской партии социальной демократии (РПСД, Александра Яковлева), в 1996-1998 гг. был заместителем руководителя администрации президента РФ по кадровым вопросам.
Мы с Зубовым жили в соседних домах — тоже по чистому совпадению. Я — в угловом «доме Известий» сталинской постройки в начале Кутузовского проспекта у самой реки (дом № 1/7, ранее № 7/11 по Дорогомиловской набережной, позже Шевченко), а Зубов — во втором по счёту доме № 3 (ранее № 13) по той же стороне, прямо напротив госиницы «Украина». Сделав уроки, мы выходили гулять вдвоём с Зубовым и постоянно разыгрывали с ним Троянскую войну, аргонавтов и прочие греческие мифы.
Став постарше, мы начали играть в страны (седьмой-восьмой классы). Зубов был Британской империей, я был Францией, была и Россия. К игре подключились ребята из класса, и мы получили Испанию, Португалию, Данию и Италию. Разыгрывалась политическая карта Европы после 1 Мировой войны, но с существенными изменениями. СССР и Югославии не было, испаноязычные страны в Южной Америке и Бразилия по-прежнему принадлежали соответственно Испании и Португалии, США тоже не было — страна была разделена на Британскую Америку до Миссиссипи, французскую Луизиану и испанскую Новую Испанию. При этом в нашей игре эта ситуация происходила в современности, а во Франции подолжалась наполеоновская империя в границах по Рейну.
Мы с Зубовым всерьёз увлекались историей (в том числе и древнеримской) и политикой, и продолжили игру вдвоём уже в виде фантазий. Количество перешло в качество, и уже на первом курсе мы внезапно обрели глубочайший интерес к судьбам России и к самой России. Поначалу мы лишь «играли в Россию». Например, я придумал флаги всех губерний, Зубов — гербы новых городов. Причём все разные по рисунку флаги украинских губерний были жёлто-блакитными, а беларуских — бело-красно белыми.
Всем республикам, которые считались в СССР союзными, мы предоставили неависимость. Некоторое время мы пытались поиграть с идеей «триединой России» (проект украинца Феофана Прокоповича) с сохранением союза Беларуси, Украины и Великороссии, каждая из которых, помимо общего парламента, имела у нас и свои собственные. Столицей империи был Санкт-Петербург, выделенный в отдельную единицу, столицей Великороссии — Москва. Санкт-Петербургская губерния становилась Прибалтийской со столицей в Петергофе. Но, рассмотрев проблему буквально со всех сторон, мы отказались от неё, как от нелепой и никому не нужной. Беларусы, русские и украинцы — три настолько разные нации, что держать их вместе было бы абсурдом. К тому же, что возможно в Великобритании, никогда не будет работать в России. Крым, разумеется, был украинским, как и Таганрог.
Игровой вид постижения реальности и конструирования на её основе новой реальности невероятно плодотворен и был открыт гораздо позже. Может быть, именно благодаря ему и долгому опыту игр с географическими картами и историей, связанной с каждой страной и народом, мы не только никогда не сомневались в реальности украинской и беларуской государственности, но даже не мыслили себе, что эти страны — части России. Даже в самый разгар возникшей с середины 1960х годов моды на поиски и изучение старинных церквей, монастырей и фресок, ни нам, ни нашим товарищам ни разу не пришло в голову включать в свои поездки земли Украины и Беларуси. Это было чужое. Не враждебное, частично близкое по духу и культуре, но совсем-совсем чужое, не наше. Это чувство было не только на уровне интеллекта и здравого смысла — оно сидело глубоко в кишках. И мы кишками чувствовали и знали, что Украина и Беларусь — это как Польша и Чехия, не ближе. Древняя Русь? Ну так она не была Россией, будущая Россия сформировалась на её северо-восточной окраине, в Мерянском Залесье. Мы учили историю не по советским учебникам и уж тем более не по учебникам времён царизма. Разумеется, мы читали и Соловьёва и особенно Ключевского, но выводы делали свои собственные. В частности, Ключевский полностью убедил нас в том, что Украина, Беларусь и Московия, ставшая Россией, суть три разные страны. Хотя саму царскую Россию, точнее Российскую империю мы весьма уважали, но сохранения её никак не планировали. И в период распада Британской и Французской колониальной империй ни Зубов, ни я, в то время ещё мальчишки, и не думали носить траур по Британской Восточной Африке или Французской Западной Африке.
Наше увлечение Россией принесли свои плоды. Мы стали серьёзно изучать её историю, зачитывались самиздатом и тамиздатом на эту тему, особенно по истории 20 века, постоянно всё это между собой анализировали и обсуждали. Появилось глубокое уважение к Белому движению и белому делу, с которым мы с Зубовым стали себя полностью идентифицировать. Возник большой интерес к личностям адмирала Колчака (мы не знали, что он был украинцем), генералов Алексеева, Деникина, Краснова, Миллера, Юденича, Алексеева и др., а также казачьих атаманов. Мы, кстати, очень удивились, когда узнали, что в белых армиях монархизм был под запретом, и что воевали они с красными не за «восстановление монархии», а за Учредительное собрание.
Многое на этот счёт прояснил мой крёстный отец Василий Витальевич Шульгин, проживший очень долгую жизнь. Впервые я узнал о нём в том самом Болшеве, где показали только что снятый, а позже не запрещённый, но не рекомендованный к показу фильм «Перед судом истории». Это полнометражный чёрно-белый полудокументальный фильм о дожившем до наших дней депутате трёх Государственных дум, одном из организаторов и идеологов Белого движения Шульгине, умеренно-правом деятеле Февральской революции, вместе с Гучковым заставившем отречься Николая II. Фильм бы снят в 1964 году. Снял его Фридрих Эрмлер, классик русского кино советского периода, автор таких великих лент, как «Катька — бумажный ранет», «Обломок империи», «Встречный», «Великий гражданин» и «Великий перелом». Эрмлер воевал в Красной армии и некоторое время работал в ЧК, так что знал одну из сторон изнутри. Он планировал сыграть роль самого себя и заставить Шульгина признаться в конце фильма в своём историческом поражении. Но Шульгин оказался таким блестящим полемистом, что Эрмлер был вынужден отказаться от первоначальной идеи и ввести в фильм безымянного «историка», которого сыграл профессиональный актёр. Торжества коммунистических идей не получилось. Поэтому я и написал, что лента не документальная, а полудокументальная. С проката её сняли через три дня.
Оказалось, что в Болшеве как раз отдыхала семья сценариста Николая Васильевича Кемарского. Их дочка Ира Кемарская была из нашей компании «кинодетей», и мы с ней дружили. Позже она стала блистательным редактором на ТВ и профессором факультета медиакоммуникаций Высшей школы экономики. Кемарские не только знали Шульгина, жившего «в почётной ссылке» во Владимире, но и всячески опекали старика.
Когда мы с Ирой Ивановой-Цыгановой (давно уже живёт с мужем в Париже) и нашими с ней родителями отправились однажды на майские праздники во Владимир и Суздаль, мой отец предложил найти Шульгина и посетить его. Первый же прохожий владимирец, случайно услышав слова отца, немедленно сообщил нам полный адрес Шульгина. Он жил на улице Фейгина, бывшей Кооперативной, дом №1. Я отчего-то немедленно возразил, что неприлично просто прийти, чтобы поглазеть на старого человека. Почему-то родители не стали спорить, а жаль. Но адрес я запомнил.
Вскоре после этого я с упоением прочитал «Дни» и «1920 год» Шульгина, изданные в Москве в 1927 году рабочим издательством «Прибой» по личному распоряжению самого Ленина, который заранее приготовил списки необходимой к изданию литературы.
Приехал я к нему сам по себе двумя годами позже, и он стал моим вторым ментором после Галича. Шульгин стал моим крёстным отцом, а когда он умер, отец Александр Мень его заочно отпевал, отслужив по нему панихиду.
Монархиста и сторонника Белого движения Шульгина арестовали, как только советские войска заняли Югославию, где он тогда жил (во Франции стало жить слишком дорого, как объяснил он). Его вывезли в Москву, где в конце января 1945 года оформили его арест, за членство в белогвардейской организации «Русский Общевоинский Союз» (РОВС). Незадолго до этого в 1947 году была провозглашена отмена смертной казни в мирное время, и его приговорили к 25 годам заключения. Этот срок по новому закону был эквивалентом смертной казни. Шульгин такого не ожидал, он думал что получит всего три года, потому и пришёл сам в советскую военную коммендатуру в Югославии. Он провёл 12 лет во Владимирском централе, его сокамерниками были один из основателей Конституционно-демократической партии князь Пётр Дмитриевич Долгоруков, известный автор «Розы мира» Даниил Андреев и др.
Шульгин мне прямо сказал, что высоко ценит Хрущёва и по гроб жизни благодарен ему, поскольку «он подарил мне 13 лет свободной жизни и даже разрешил приехать из эмиграции жене». Не буду пересказывать наших многочисленных с ним бесед, это займёт слишком много времени. Монархистом я стал по его влиянием.
Присматривала за Василием Витальевичем после кончины его жены приставленная к нему официальная опекунша Людмила Егоровна Маринина, простая женщина из-под Владимира, «лимитчица», которая была свидетелем не только двух последних лет, но и последних часов жизни Шульгина. Согласно её рассказу, он просто как бы заснул сидя за столом, страдая воспалением лёгких, от которого принципиально лечился только горячим чаем. После его смерти она стала жить в его квартире.
Вокруг Шульгина сложился кружок его постоянных посетителей, из которых особенно хорошо помню художника князя Андрея Голицына, живущего на Бутырском валу и после Перестройки ставшего председателем Всероссийского дворянского собрания, и фотографа Игоря Пальмина. Кстати именно они, я и мой друг по институту Женя Соколов вместе праздновали день рождения Василия Витальевича в его скромной однокомнатной квартире 12 января 1974 года. После этого я стал ездить к старику реже — меня затянула (в хорошем смысле) приходская жизнь при отце Александре Мене и участие в многочисленных постоянных или временных подпольных молитвенных группах и библейских кружках.
С отцом Александром Менем я говорил о своём конституционном монархизме только один раз, второго не потребовалось. Отец Александр сказал мне, что на конституционный монархизм у него никаких особых возражений нет, но напомнил, что всякий монархизм в Библии жёстко осуждается (8 глава 1 Книги Царств), и что несмотря на это, он всегда пытался как бы связать себя с религией. А это значит, что в стране, где слишком много разных религий, а также море атеистов, жить под чьей бы то короной мало кто захочет. «Разве что под британской», — добавил он с хитрой улыбкой. Он добавил, что Великобритания страна уникальная, там вольности существуют с 13 века и не мешают сегодня доброй традиции иметь королей, хотя в истории английские короли и творили много зла, как и все другие. Это же касается стран Скандинавии и Бенилюкса. А в России эта традиция была оспорена революционерами уже в 19 веке, после чего в 20 веке прервана в результате жестокой Гражданской войны. Поэтому особой надежды на монархию, тем более конституционную, нет. Я с ним во всём согласился. «Но думать надо, Андрюша, думать надо», — с улыбкой сказал он мне, потрепав меня на прощание по плечу. «Думать надо!» — повторил он уже без улыбки и значительно. На том и расстались.
Евгений Соколов был студентом прараллельного курса немецкого переводческого отделения, и через него я вышел на небольшую группу наших инъязовских монархистов, с одним из которых вскоре стал учиться в одной фанцузской группе и тесно сдружился. Это был Юрий Боголепов (см. о нём http://magazines.russ.ru/authors/b/bogolepov). Женя также познакомил меня с Сашей Соколовым, автором «Школы для дураков», которому в ближайшем будущем была суждена слава замечательного писателя. В детстве Женя Соколов сыграл в «Сказке о потерянном времени» А. Птушко одну из главных детских ролей. Это был умный, весёлый и всем сердцем ненавидивший коммунизм и советскую власть блондин невысокого роста. О его отце и социальном происхождении ничего не знаю. Он жил со своей на редкость замечательной мамой (ненавидящей коммунизм) в старом доме в Банном переулке недалеко от Рижского вокзала, рядом с ямщицкой Переяславской слободой, которую динозавры от коммунизма уничтожили наряду с множеством таких районов, включая Марьину Рощу, Рогожку и мою родную ямщицкую Дорогомиловскую слободу, раскинувшуюся в своё время на всё Дорогомилово. О Жене у меня до сих пор самые тёплые воспоминания. О нём можно много что рассказать, но у него есть свой блог, где можно прочитать его воспоминания и другие статьи (https://esokoloff.wordpress.com/2016/02/15/shulgin/). К сожалению, Соколов и в эмиграции остался великодержавником.
Женя Соколов предложил мне съездить к Шульгину во Владимир. Я не стал говорить ему, что давно уже езжу к нему, равно как и Женя не сказал мне, что уже посещал его. Это было несущественно. Мы стали ездить к Василию Витальевичу вместе. В нашу институтскую монархическую группу помимо Евгения Соколова и меня, входили Юрий Боголепов, Николай Макаров, Михаил Назаров, Владимир Ракитянский, Сергей Серебряков, Владимир Стабников. Двое из них, Ракитянский и Стабников, к сожалению, ныне покойные. Миша Назаров был агностиком и постоянно спорил, что Бога нет. Мне принадлежит честь его обращения в православие. Однако это принесло неожиданные плоды: Михаил Назаров сегодня один из главных антисемитов России и автор позорного письма против «Шулхан арух» (см. Письмо 5000). Впрочем, нет худа без добра — это письмо выявило имена 5000 российских антисемитов. Нашу с Назаровым длинную дискуссию о православном антииудаизме и антисемитизме можно прочитать здесь: http://yakov.works/library/02_b/es/smertny_02.htm
Удовольствия она вам не доставит.
Мы не вели никакой специфически организованной подпольной деятельности, ограничивались словесным воздействием, распространением нелегальной литературы и влиянием на атмосферу на курсе в духе своего рода Фронды. И просто регулярно собирались на праздники вместе с жёнами, у кого они были, вместе встречали Новый Год, читали и обсуждали запрещённую литературу, но во что не ставили существующий режим, оккупировавший нашу с ребятами землю, и вообще фантастически весело проводили время, как полные единомышленники. Это было полное единение в ненависти к коммунизму и сталинизму, и оное единение сыграло для всех нас громадную освобождающую и очищающую роль.
Разумеется, в языковом вузе было полно стукачей. Они работали, но их плоды мы пожали позже, я о них напишу ниже. Один из них был хорошо известен — им был студент немецкого отделения нашего переводческого факультета Хачатуров. Предполагалось, что стукач был в каждой языковой группе. Однако наша с Боголеповым французская группа была настолько удивительно хорошей и дружной, что мне трудно представить в ней стукача. Правда, в группе учился комсорг курса Алексей Фёдоров (высокопоставленный работник МИДа сегодня), но он был крайне симпатичным человеком. Впрочем, не исключено, что он просто давал на нас характеристики, как комсорг. Это не стукачество. Там же учился мой исключительно отличный друг Александр Лазурский, сын графика Вадима Лазурского и потомок известного украинского психолога А. Ф. Лазурского (1874-1917), ученика физиолога В. Бехтерева (1857-1927), впоследствии убитого Сталиным. Да и остальные ребята — наш староста Шестаков, а также Илья Исхаков, Олег Мирзоян и Андрей Беспалов были на редкость милыми и интеллигентными людьми. Все они вполне принимали нашу Фронду, но не поддерживали нас. Мирзоян всегда говорил, что он дашнак.
Байка о том, что Бехтерев якобы поставил Ленину диагноз «сифилис мозга», является чистой воды выдумкой. А вот Сталину, да, он во время осмотра его сухорукости поставил диагноз «тяжелая паранойя». Единственный сын Бехтерева Пётр, инженер и изобретатель, был расстрелян в 1938 году.
До нас доходили смутные слухи о южинском кружке (Мамлеев, Головин, Гейдар Джемаль, Дудинский, Степанов, Стефанов и др.). Но эти люди были намного старше нас (я не имею в виду шпанёнка Дугина, он намного нас младше). Ещё будучи студетом, я познакомился с Юрой Стефановом и даже в 1972 году ходил с ним вместе с моим другом юности будущим историком-кельтологом Сергеем Шкунаевым на байдарках по Пинеге. Юрий Стефанов был переводчиком старофранцузской поэзии и оккультистом. Я брал у него французские книги про дьявола, вампиров и оборотней, но в целом меня оккультизм настораживал, хотя к тому времени я ещё не крестился, это произошло в 1974 году у отца Александра Меня. Когда же я услышал о традиционализме и Геноне, в моём сознании произошло полное отторжение.
Я имел чёткое осознание того, что традиционализм — это предфашизм, и что все эти забавы суть игры в непромытый бисер. Википедия гласит, что «считается, что собрания Южинского кружка оказали существенное влияние на идеологию и взгляды многих впоследствии известных российских гуманитариев».
В таком случае ясно, отчего России сегодня в такой западне и духовной нищете. Фашизм выхолащивает культуру, а никаких традиций эти гуманитарии восстановить не смогли. Разве что поспособствовали созданию дегенеративной «традиции» наряжать детей в военную форму и забивать их головки милитаристским бредом.
Я бы скорее стал монархистом-социал-демократом (меньшевиком), чем традиционалистом. Я такими вещами брезгую. Но любопытно, все ли понимают, что «идеология и взгляды многих известных российских гуманитариев» реально имеют оккультные корни. Это объясняет, почему сегодня среди оных гуманитариев так много православников и так мало православных. Впочем, как известно, последний царь и его супруга активно и всерьёз занимались оккультизмом, который был принят при дворе на ура. Последним «гуру» при них был Григорий Распутин, которого убили монархисты, чем и начали Русскую революцию.
Большевизм мы не брали в голову, понимая, что он кончился в 1928 и навсегда исчез, явившись в виде переработанного Сталиным социал-фашизма, который он ещё в 1926 году назвал «ленинизмом», а всю ленинскую гвардию и все 99% старых и видных большевиков, включая и Крупскую, обозвал троцкистами, зиновьевцами и бухаринцами. И физически уничтожил. Тем не менее, нам было проще называть всех своих врагов скопом «большевиками» (что было большой ошибкой, в которую сегодня впало всё русское массовое сознание), дабы не оставить никакого сомнения в том, что мы нисколько не разделяем теорию о «хорошем Ленине и плохом Сталине». Хотя понимали, разумеется, что Сталин был намного хуже. Тем не менее, договариваясь с Соколовом о встрече по телефону, мы из конспирации говорили: как всегда у «Ублюдка».
«Ублюдком» был памятник Ленину в вестибюле метро «Площадь Революции — Площадь Свердлова».
Какую литературу мы распространяли? Прежде всего, «антисоветский» самиздат, в перепечатках и ксерокопиях, чаще всего уже переплетённых в книги. Пишу слово в кавычках, потому что мы никогда не боролись ни с советским строем, ни с фиктивными органами самоуправления. Мы боролись с коммунизмом. Это были, опять же, Милован Джилас, все книги А. Авторханова, перепечатки статей из сборников «Вехи», «Из глубины» и «Из-под глыб», книги Роя и Жореса Медведевых, письма академика А. Сахарова, письма и книга Солженицына «В круге первом», некоторые материалы ВСХСОНа, попадавшие к нам в руки выпуски «Хроники текущих событий», сведения о процессах над Даниелем и Синявском и Галансковым — Гинзбургом — Добровольским — Лашковой. Некоторые из произведений Даниеля и Синявского, кое что из русского националиста Владимира Осипова, различные свдетельства гибели императорской семьи и книгу следователя Соколова «Убийство Царской Семьи. Из записок судебного следователя Н. А. Соколова», который по просьбе адмирала А. В. Колчака расследовал дела о расстреле царской семьи и события в Алапаевске.
Мы, разумеется, слышали о деле ВСХСОНа (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа) в Ленинграде, подпольной партии, созданного Игорем Огуровым, Вагиным и другими. Особенно поражало нас количество членов партии — как говорили, их было около 50 человек. Мы ими восхищались, хотя мало знали об их программе. Но для нас это было дело прошлое, поскольку все ребята оттуда были арестованы в 1967 году ещё до нашего поступления в институт. Мы плохо знали об их платформе, нечто вроде христианского социализма. Поже, уже в Перестройку, я познакомился с одним из создателей ВСХСОНа, ныне покойным лингвистом ассирийцем Михаилом Садо.
Между мои друзьями и соратниками единение было неполным. Назаров и Соколов стояли за «абсолютную монархию», хотя, на мой взгляд, это было отчасти позой. Юра Боголепов вроде бы тоже стоял за абсолютную монархию и особенно любил публично восклицать в людных места улиц, а также в барах и ресторанах эффектную фразу «Да здравствует абсолютная монархия!», но всегда делал это с роскошным произношением по-французски («Vive la monarchie absolue!»), после чего каждый раз сразу начинал так хохотать, что полагаю, что всё же произносил это не совсем всерьёз, а просто чтобы показать, какие мы антикоммунисты и одновременно не выдать это необразованному в языках люду, который Юра неизменно называл «шушерой»..Юра был из Севастополя, его отец был главным дирижёром ансамбля песни и пляски Черноморского Военно-Морского Флота и одним из севастопольских интеллектуалов. Судя по фамилии, его предки по происхождению были из духовного сословия. По матери Юра был Степанов, его прадед П. Г. Степанов погиб во время сталинских репрессий. Интересно, что Степановы были из Алатыря с Волги, как и моя бабушка Екатерина Кузьминична Елизарова. Юрий Боголепов был красив, в меру высок, невероятно умён и впечатляющ, ироничен и изыскан.
Миша Назаров был родом из Ставрополя, у него был младший брат Сергей, с которым я тоже некоторое время дружил, даже был у него в Ставрополе. Их дед был белым офицером, а прадед — священником. Оба были расстреляны большевиками в 1920 году.
Макаров, Стабников и Серебряков никогда себя приверженцами самодержавной монарии не называли, а двое последних вообще были либералами, как и я.
Став монархистом, я всегда был твёрдым конституционным монархистом типа британских тори, кстати, как и Зубов. Этому тоже научил меня Василий Витальевич Шульгин, равно как и абсолютной приверженности правому либерализму (хотя одно время я идентифицировал себя как левого консерватора). Левый либерализм, т.е. социал-демократия — не моя чашка чая, хотя я считаю социал-демократов ближайшими своими союзниками, как, впрочем и левых консерваторов. Напомню, что сегодняшние западные социал-демократы — это то же самое, что былые меньшевики и правые эсеры. Иными словами, они за капитализм, как в Скандинавии.
Хотя Шульгин был монархистом и националистом, он был твёрдым правым либералом и принадлежал к думскому блоку националистов-прогрессистов, который возглавлял граф Владимир Алексеевич Бо́бринский. Лидером более правой консервативно-либеральной фракции националистов в Думе III и IV созывов был Пётр Николаевич Балашёв. Шульгин — один из главных защитников Бейлиса и член право-либерального Прогрессивного блока в Думе. Один из деятелей Февральской революции, в каковом качестве вместе с Гучковым буквально вырвал у Николая II отречение, хотя и не такого, которого они желали, что впоследстии и погубило и царя и всю его семью. Напомню, что прогрессисты ставили следующие цели: «уравнение крестьян в правах», «вступление на путь отмены ограничительных в отношении евреев законов», «автономия Польши», «прекращение репрессий против малороссийской печати» и расширение возможностей для местного самоуправления (введение волостного земства).
Так что, повторяю, я был убеждённым конституционным монархистом, ярым противником самодержавия (кстати, как и Шульгин) и приверженцем Гуго Гроция, Монтескьё, Руссо, Джона Локка, Томаса Пейна и Дэвида Юма, которых начал в ту пору читать. И до сих пор остаюсь их приверженцем с поправками на современность.
После освобождения Шульгин в сентябре 1956 г. был отправлен в город Гороховец Владимирской области и там помещён в дом для престарелых, где в 1958 году он написал первую после своего освобождения книгу «Опыт Ленина» (издана только в 1997 году), в которой он осмыслял результаты социально-политического и экономического строительства, начавшегося в России после 1917 года. Шульгин, постоянно говаривал, что благодарен большевикам за то, что они хоть сохранили единую и неделимую Россию и писал, что «положение Советской власти будет затруднительное, если, в минуту какого-нибудь ослабления центра, всякие народности, вошедшие в СССР, будут подхвачены смерчем запоздалого сепаратизма». Действительно, сталинский СССР, по контрасту с ленинским, выглядел как единая и неделимая Россия. Но это были фальшивые единство и неделимость — при первом возможном случае республики, как это было предсказано Шульгиным, провозгласили независимость. Хотя отчасти это было срежиссировано за кулисами Перестройки (кроме республик Балтики и Украины).
Историк Д. И. Бабков считает, что Шульгин пришёл к пониманию и оправданию «опыта Ленина», но, по-прежнему, с позиций националистических и консервативных — «опыт Ленина» нужно «довести до конца» лишь только для того, чтобы русский народ окончательно «переболел» и навсегда избавился от «рецидива коммунистической болезни». Историки А. В. Репников и И. Н. Гребёнкин считают, что Шульгина нельзя «обвинять в желании выслужиться или подтвердить свою лояльность к советской власти для улучшения собственного положения. Написанием книги «Опыт Ленина» Шульгин пытался проанализировать произошедшие с Россией перемены и заставить власти прислушаться к его предупреждениям». Я согласен со всеми тремя. Более того, я свидетельствую, что так и есть. Я никогда не спорил с Василием Витальевичем, но его любовь к «единой и неделимой» не разделял. Этот вопрос мы решили ещё с Зубовым. Все республики (бывшие «национальные окраины») должны быть независимыми. Ошибочной была и надежда Шульгина на то, что русский сумеет народ окончательно «переболеть» и навсегда избавиться от «рецидива коммунистической болезни».
Коммунистическая болезнь не так легко излечима, ибо она злокачественна, и русский народ в своей массе до сих пор страдает от её рецидивов и метастазов. Он сумел примерно отомстить всей монархически-православной элите и просто образованному классу, но так и не смог очиститься от злейшего чувства обиды и раздавленности человеческого достоинства. О грядущей мести предупреждали и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и Лесков, и даже Радищев. Последний писал в «Путешествии из Петербурга в Москву», что «приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость... Единое их веселие — грызть друг друга; отрада их — томить слабого до издыхания и раболепствовать власти.. Кажется, что дух свободы толико в рабах иссякает, что не токмо не желают скончать своего страдания, но тягостно им зрети, что другие свободствуют».
Стихотворение Лермонтова «Предсказание» (1830) предсказывает всё, вплоть до мельчайших подробностей:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Алексей Некрасов написал короче, но не менее грозно:
У каждого крестьянина
Душа, что туча чёрная.
Гневна, грозна, и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям.
А вот почвенник и консерватор Аполлон Григорьев: «Грех… на крепостном праве, много развратившем высокую природу русского человека... Мы народ какой-то неуемный, какой-то грубо-первобытный народ... Рабы становятся непременно деспотами при малейшей возможности, но и деспотизм их не есть проявление их личности, а невольное подражание деспотизму старых господ». И наконец Николай Лесков в новелле «Загон»: «Этот народ зол; но и это ещё ничего, а всего-то хуже то, что ему говорят ложь и внушают ему, что дурное хорошо, а хорошее дурно. Вспомни мои слова: за это придет наказание, когда его не будете ждать!». Каждое слово здесь правда, вплоть до сознательной манипуляции народом со стороны и царизма и церкви. Теперь пишут о новомучениках. А как насчёт старомучеников — русского народа? Конечно, новомученики были — при Сталине. А во время гражданской войны крестьяне и матросы в основном убивали носящих рясу не за Христа, а за опиум для народа. Сегодня, гляда на РПЦ МП, я более, чем убеждён в этом.
Не прислушались — и наказание пришло, когда его никак не ждали. Как писал правый консерватор В. Розанов: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Представление окончилось. Публика встала.- Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Не прислушались. Потому что это заблуждение, что «поэт в России больше, чем поэт», а литература исполняет пророческую миссию. Даже если второе хоть чуть-чуть соответствует действительности, этих пророков в России никто, кроме разночинцев, не слышал и не слушал. И сегодня не слышит. Большевики сумели оседлать и использовать волну человеконенавистничества и кровавого разгула социальной стихии, а позже притормозить её, но поощрили в восставшем народе классовую ненависть. Это было одной из двух их главных ошибок, в конечном счёте приведших их к уходу с арены истории в 1928 году и физической гибели.
Здесь очень помогает сравнение с рабством чернокожих в США, Южной Африке и во французском Гаити. Американские чернокожие рабы имели возможность выпустить пар во время Гражданской войны, воюя на стороне Союза, но не отдались чувству мести. С тех пор в США произошли бесчисленные социальные изменения, включая affirmative action, каковое словосочетание ни в коем случае не переводится, как обратная дискриминация, посколько таковой в США не существует (но она существовала в Словакии, Сербии и Румынии после Первой мировой войны против венгров — и жестокая). Переводить affirmative action на русский язык следует только как «политика равных возможностей». В Южной Африке перемены произошли много позже, поэтому проблема до сих пор очень острая, и неизвестно как её исправить, потому что вся чёрная раса имеет право на обиду против белой расы. В Гаити это произошло, наоборот, очень рано, восставшие рабы даже изгнали войска Наполеона, после чего стали мстить за своё рабство. Сначала они убили всех оставшихся рабовладельцев, затем всех оставшихся небогатых белых, затем всех мулатов, затем всех квартеронов и в конце концов являют сегодня самую бедную и неблагополучную страну в мире. Без будущего и без надежды. А начинали с коронования собственного императора. На мести и насилии ничего толком не построить. Никогда. В этом отношении типологически Россия больше всего походит на Гаити.
Надеюсь, теперь понятно, зачем мне был нужен именно монархизм. Он мне был необходим по той же поричине, что и моим друзьям и соратникам. Монархизм, как и Белое движение (которое не было монархическим) являются антиподом последующего коммунизма и полным его отрицанием. Объяснять интересующимся, что я прогрессист, октябрист или кадет, значит не сказать ничего. Но как только они слышали о монархизме и белом деле, как всё становилось на свои места, и люди сразу понимали, что этот человек — радикальный антикоммунист. А это самое главное.
Ни по каким особым московским церквам наша группа специально не ходила, поначалу большая часть из нас была некрещёными. Помню пасхальную службу перед отъездом Жени Соколова, кажется, в 1975 году, в Знаменской церкви возле Рижского вокзала. Была редкостная теплынь. Помню Рождество со Стабниковым и другими в Воробьёвской церкви в 1976 году. И в тот и в другой раз все мы уже были крещены.
Наша тесная монархическая группа в конце концов не могла не вызвать реакции идеологичекого отдела Московского инъяза. Нами вплотную занялся комитет комсомола переводческого факультета. В результате, Боголепова и Ракитянского исключили из комсомола и института, а Женю Соколова — из партии, в которую он когда-то вступил, чтобы «влиять изнутри». Пострадали, но ограничились выговорами ещё некоторые, из «внешнего окружения». Меня исключили из комсомола годом позже, на четвёртом курсе за то, что я был замечен в церкви на Пасху в церкви Ильи Обыденного в Обыденском переулке возле Остоженки. С моей стороны это было легкомысленно — на той же самой Остоженке, только ближе к Садовому кольцу располагался наш институт. Намеревались исключить и из института, но тут нашла коса на камень — отец моей первой жены Анатолий Дмитриевич Павлов был референтом Косыгина и оказался им не по зубам. Он договорился с кем-то из своих собутыльников, и дело было закрыто. Меня даже с перепугу восстановили в комсомоле и выписали приличную стипендию. А пытались сорвать мне экзамены с четвёртого на пятый курс. Писали в ведомостях «не допущен» везде, кроме военной кафедры — она не подчинялась институту. Остальным я показывал зачётную книжку — в ней всё было нормально. «Уже допущен, — пояснял я. — Это просто недоразумение». Моим исключением из комсомола руководил председатель бюро ВЛКСМ переводческого факультета Илья Бараникас. Сегодня он живёт в США и пишет оттуда корреспонденции в русские газеты, работая агентом влияния Путина. В 2002 году он попытался устроиться преподавателем русского языка в ЦРУ. Чего-чего, а беспринципности таким людям не занимать.
Боголепов, Ракитянский и Соколов вскорости эмигрировали, оформив фиктивные браки с девушками-еврейками, тоже из нашего окружения. Расставание было очень грустным. Соколова и Bоголепова мы, оставшиеся, провожали с Киевского вокзала. Миша Назаров был более осторожен, смог закончить институт и со своей красивой женой «рыжей Леной» был отправлен на работу переводчиком в Алжир. Всех переводчиков обычно заставляли писать доклады в местные отделение КГБ. Миша Назаров возмутился и уехал с женой в Германию, став невозвращенцем. Он стал там работать с Народно-трудовым союзом (НТС), от которого впоследстии отошёл не без скандала, был активен в белогвардейской Зарубежной церкви. Обратно он вернулся только после Перестройки и распада СССР, как раз когда я уже уехал, оказавшись в эмиграции лишь в 1990 году. Назаров вернулся из Германии ультра-православным, ультра-правым и ультра-антисемитом. Я не знаю о его эволюции в эмиграции, но у меня при мысли о Мише перед глазами каждый раз возникает картина уютно сидящих за столом за кофием с пирожными эсэсовских вдов с открытыми увядшими плечами и причёсками в стиле 1940-х гг. и между ними пары стариков-нацистов, а рядом с ними — Миша, жадно внимающий их наставлениям и рассказам. У меня нередко бывают такие моменты «видения на расстоянии» и до сих пор они ни разу не оказывались ложными, всегда подтверждались.
Статный красавец Володя Ракитянский, он же «Ракета», был из Риги, больше я ничего о нём не знаю. Наша группа сблизилась с некоторыми известными художниками-диссидентами «лианозовцами», и Ракитянский одно время был женат на молодой художнице-лианозовке Наде Эльской, но перед отъездом они развелись. До и после этого мы нередко поддавали с Оскаром Рабиным и его сыном Сашей Рабиным, в том числе в квартире у Эльской, посещали все их выставки. В эмиграции Боголепов и Соколов стали работать в русской программе на «Радио Канада», а Ракитянский — в Би-би-си в Лондоне. К сожалению, он рано умер от опухоли мозга. Женя Соколов и Юра Боголепов, полагаю, сейчас вышли на пенсию и наслаждаются жизнью, продолжая свою соответствующую деятельность в эмиграции. С Юрой я с радостью встречался пару раз в Париже, с Женей же только общался по телефону. Моя нынешняя позиция, особенно по Украине и Грузии, едва ли может способствовать нашему вторичному сближению.
Николай Макаров был сыном военного. Это был красивый и статный парень с длинными волосами, как и Ракитянский. Коммунизм и сталинизм ненавидел всеми фибрами души, как и остальные. У него была хорошенькая младшая сестра, иногда бывавшая на наших сходках. Жили они, как я писал, в Черепкове на Рублёвке, где среди леса стояло два двухэтажных дома с квартирами для офицеров. И... больше ничего. Только принадлежащие жильцам сады и огороды. Сейчас всё это уничтожено. Коля Макаров женился на своей постоянной подруге Кристель, немке из ГДР, переехал туда и стал там известным художником под именем Nikolai Makarov. Сегодня он ещё более известен в Германии. Помню, кажется, Женя Соколов поддразнивал Колю, дескать, тот переезжает из палаты номер шесть в палату номер пять.
Я ничего не знал о социальном происхождении Сергея Серебрякова. Серж был невысокого роста, худенький, молчаливый и улыбчивый. У него была жена-красавица Ольга, постоянный член наших монархических сходок. Они оба остались в России и, насколько мне известно, Серж переводил для Стабникова в его книгоиздательстве. Позже он развёлся с Олей и женился вторично. Сейчас он и его вторая жена живут в Дании.
Владимир Стабников был всегда очень стильно одетым красивым смуглым брюнетом. Выглядел, как лощёный плейбой, за маской которого скрывался человек огромной души, понимающий про сталинизм и коммунизм буквально всё. Он учился, как и Ракитянский, на английском отделении (мы с Боголеповым на французском в одной группе, Соколов, Назаров и Макаров — на немецком). Его второй язык был португальский, с которым он позже работал. Он был из простой рабочей семьи, его родители были без высшего образования, отец Юрий — рабочий, мать — секретарь в институте.
Оба они были из Рязани, их предки — из крестьян Рязанской губернии, но они почти ничего не знали о судьбе ни родителей, ни родственников, высланных неизвестно куда при Сталине. Володя Стабников стал моим крестным сыном. Его крестил пожилой отец Мирон Некрашевич в городе Истра (бывший Воскресенск), недалеко от Новоиерусалимского монастыря. Был чудесные летний день, и после крещения мы гуляли вдоль берегов Истры и разговаривали, разговаривали, разговаривали.... До сих пор жалею, что я почему-то не познакомил Володю с отцом Александром Менем. Вскоре после отъезда Боголепова, Соколова, Макарова, Назарова и Ракитянского Стабников женился на красавице Ире Седаковой, младшей сестре уже в ту пору известной замечательно талантливой православной поэтессы и эссеистки Ольги Седаковой.
Обе были генеральскими дочерьми. Ирина занималась болгарской филологией и стала учёным. В отличие от нас, Володя Стабников остался с женой в России, чему способствовала Перестройка (он подумывал об отъезде в 1970-е годы) и занялся тем, о чём мы тоже мечтали, самым необходимым — культуртрегерством. Главное, что сделал Володя, это создал Русский ПЕН-центр. В ту пору это был настоящий ПЕН-центр, директором был сначала Анатолий Рыбаков, потом Андрей Битов. Володя дружил со всеми лучшими мировыми писателями. В частности, с Джоном Ле Карре, чьи книги он переводил.
В 1996 он стал учредителем и генеральным директором издательского закрытого акционерного общества «Олимп—Бизнес». Издательство стало первопроходцем в российском переводном книжном мире бизнеса. Это одно из первых издательств переводной бизнес-литературы в России. Монументальный труд Р. Брейли и С. Майерса «Принципы корпоративных финансов» (Richard Brealey and Stewart Myers, «Principles of Corporate Finance»), вышедший первым в ряду последующих книг издательства, сразу стал бестселлером и обозначил приоритеты — издание зарубежной деловой литературы. Издательство впускает множество отличных переводных книг по бизнесу, медицине, маркетингу, управлению персоналом, спортивной тематике и т.д. (вот его сайт: www.olbuss.ru). После смерти Володи во главе издательства стала его вдова Ирина Седакова.
Володю характеризуют в интернете так: «Стабников, хозяин и директор издательства, легендарный издатель, друг всех бизнес-гуру мира». В. Стабников опубликовал прекрасный текст воспоминаний об историке Рашиде Капланове (1949-2007) в книге «Рашид Капланов. Труды. Интервью. Воспоминания» (Litres, 2017). Его тексты и предисловия к книгам отличаются прекрасным стилем, так что он вполне мог бы стать ещё и талантливым эссеистом. Именно Капланов ввёл Стабникова в либерализм. Кстати, я познакомился с Рашидом через Володю и подружился с этом кумыкским князем-либералом, полиглотом (он знал все европейские языки, кроме финского и баскского) и вообще уникальным человеком. Он нередко по-дружески расспрашивал меня про мой монархизм, поскольку не понимал, но уважал его. Последний раз мы разговаривали с Рашидом по телефону в 1993 году, когда я уже жил в Америке.
С Володей Стабниковым мы в последний раз виделись, кажется, в 2005 году, когда он посетил Вашингтон. Мы с ним пошли в тайский ресторан и делились за обедом новостями, говоря друг с другом так, как будто мы никогда не расставались. Тогда я не знал, что больше никогда не увижу его.
Владимир Стабников был человеком замечательным. Это был хороший, добрый, понимающий и верный друг. Очень талантливый бизнесмен и культуртрегер. Кроме того, он был, как и Юрий Боголепов, классическим русским европейцем. Поэтому, если у Боголепова «абсолютная монархия» была, скорее, хитрой игрой, призванной «огорошить» собеседника, Стабников был твёрдым либералом.
Если бы вся наша группа превратилась в первое правительство конституционных монархистов в новой России, уверяю вас, страна бы не прогадала, а над коммунизмом был бы проведён процесс, аналогичный Нюрнбергскому.
Предпочтение было бы отдано мелкому частному бизнесу.
Никакой «вертикали власти».
Пенсионный фонд бы постоянно увеличивался и пенсии росли бы каждый год засчёт продажи нефти и газа, равно как и фонды для инвалидов и сирот.
Строились бы новые школы и больницы, а не бесконечные церкви. Религия была бы строго отделена от государства. Это был бы абсолютно отдельный мир. Сталинской Московской Патриархии попросту не было бы. Была бы Православная Российская Церковь, исполняющая постановления Поместного Собора 1918 года и пребывающая в единстве любви со Вселенским патриархом, первенство чести которого пребудет нерушимым вовеки. Все религиозные деноминации были бы признаны равными, в том числе и свидетели Иеговы, от которых нет никакого вреда и которых боятся только фашистские диктатуры.
Украинская и Беларуская автокефалии были бы само собой разумеющимися фактами, как и вхождение Молдавской церкви в Румынскую. Возникла бы и Осетинская автокефалия.
Во всех автономных республиках началась бы коренизация; русский изучался бы там лишь как второй язык.
По всей стране были бы снесены памятники Ленину. Остались бы лишь исторические — один в Симбирске, пара в Петербурге (у Финляндского вокзала и перед Смольным), один у завода Михельсона в Москве. Никаких Ленинсков, Ульяновсков, Дзержинсков, Калининградов и Кировых давно не было бы, равно как и Ленинградских и Свердловский областей. Да и самих областей не было бы; были бы губернии с выборными губернаторами. Станция метро «Войковская» давно стала бы «Коптевской». И так далее.
Москва ни в коей мере не была бы растянутой до Калужской области — такое делается лишь ультра-шалатанами и казнокрадами. Скорее всего, она была бы сохранена в границах Окружной железной дороги, остальные части стали бы отдельными городами, с постепенным сносом всей коммунистической застройки в предместьях и пригородах и заменой оной на здания нормальной человеческой архитектуры и на кварталы частных домов.
И уж конечно никогда никаких задираний наших братских республик, никаких «Юго-Осетий», Приднестровий, и тем более ничего из того больного бреда, что стал на старости лет извергать из себя Солженицын. Все это его «Новороссия», Донбасс, Крым, Северный Казахстан, останутся только на его совести — и в составе Украины и Казахстана. А чтобы полностью размежеваться с Солженицыным, мы вернули бы изрядное число земель Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве и Беларуси. И дали бы независимость как минимум, Ичкерии, Ингушетии, Осетии ( с переселением туда осетин из Самачабло за государственный счёт), Дагестану и Туве. Россия стала бы третейским судьёй в споре между Арменией и Азербайджаном и добилась бы реальных результатов, приемлемых для обеих республик. Если для этого понадобилось для компенсации вернуть Азербайджану Южный Азербайджан, находящийся в Иране — мы бы это сделали.
Мы также ликвидировали бы кубинский режим и приложили бы все усилия для уничтожения преступного режима Северной Кореи с последующим воссоединением Кореи.
Вот такими были наши монархические убеждения. Разумеется, Назаров и, может быть Соколов, находились бы на правом фланге. Не исключено, что Назарову пришлось бы уйти в отставку, если бы он был антисемитом. Не исключено, что мы бы пригласили в наше правительство А. Зубова и Е. Савостьянова, и безусловно — Сергея Ковалёва, Льва Пономарёва, Сергея Григорянца, Анну Политковскую, Евгения Сабурова, о. Глеба Якунина. Это как минимум. Иначе говоря, в нашем правительстве были бы представлены разные партии.
Женя Соколов пересылал мне из Австрии по верным каналам много тамиздатской литературы: несколько экземпляров «Архипелага ГУЛАГ», которые постянно ходили по рукам, «Бодался телёнок с дубом» и «Ленин в Цюрихе» Солженицина, воспоминания Жильяра «Трагическая судьба русской императорской фамилии», которая тоже обошла всех моих друзей, знакомых и их друзей, а также многих моих коллег по институту киноискусства.
Тактически в СССР было необходимо всячески пропагандировать негативное отношение к большевикам и сталинистам и позитивное отношение к царю и его семье. Было необходимо ругать Ленина и Сталина и восхвалять Белое движение.
Проблема была в том, что, в каком-то смысле, мы делали ту же самую ошибку, которую не делает сегодня в России только ленивый. А именно, отождествляли сталинизм с большевизмом, чем, по сути дела, поддерживали главную идею сталинской пропаганды. Ибо «ленинизм» Сталина мало связан с большевизмом. Более того, большевизм не несёт за Сталина ни малейшей ответственности.
«Ленин в Цюрихе» не произвёл на меня ни малейшего впечатления. Мне вообще не нравится мелочное солженицынское выискивание всякого лыка в строку и его стилизованный под «русскость» кривляющийся стиль. Книга необъективная, а демонизация Парвуса смехотворна. Вскоре я просто кому-то подарил эту книгу.
Какие теоретические работы по монархизму я изучал и конспектировал? Много полезного, хотя и чисто эмоционального, я вычитал из В. Розанова. Я подробно конспектировал «Политику» создателя русского национализма Юрия Крижанича, Хомякова, «Россия и Европа» Николая Данилевского, «Восток, Россия и Славянство», «Национальная политика, как орудие всемирной революции» и «Византизм и славянство» Констанина Леонтьева, тамиздатские книги Ивана Ильина, всё, что было доступно из Льва Тихомирова и Сергея Шарапова. Жозефа де Местра я читал по-французски, а основателя консерватизма Эдмонда Бёрка — по-английски. Эти книги было возможно читать в Библиотеке иностранной литературы в Котельниках, посколько авторы были из прошлых веков.
Ибо, чтобы противостоять левому радикализму, следовало укреплять теоретическую базу своего консерватизма (в моём случае либерального). К правому радикализму у меня всегда было чувство брезгливости, особенно к фашизму и сталинскому социал-фашизму, но также и к фалангизму Франко и к движению «Аксьон Франсез» Шарля Морраса и Леона Доде. Как известно, это движение кончило тем, чо открыто поддержало Гитлера и маршала Петена. После победы над нацизмом Моррас был изгнан из Французской Академии за предательство родины и антисемитизм. По этой причине французский монархизм навсегда сошёл с исторической сцены, как сойдёт с неё за измену родине и культ Сталина и русский монархизм. К сожалению, Иван Ильин, впав к концу жизни в клиническую депрессию, во многом стал близок фашизму.
Я читал, но не конспектировал Победоносцева, потому что у этого автора нечего конспектировать, всё легко запоминалось и сразу вызывало во мне глубокое отторжение. Примитивная умственная жвачка на тему «почему недемократия лучше демократии», со смехотворными примерами и вязкими рассуждениями, не имеющими ни малейшего отношения к объективной реальности. Победоносцев вообще производит впечатление странного, экссцентичного и изломанного человека, постоянно живущего в какой-то мутной тьме и время от времени кликающего оттуда всякий реакционный вздор. Он мог бы отлично сыграть в кино Носферату или Дракулу, даже грим не нужен. Или статского советника Семёна Семеновича Теляева из «Упыря» А. К. Толстого. В жизни Николая II Победоносцев сыграл страшную роль. Я считаю Александра III и Победоносцева главными виновниками Октябрьского переворота. Воистину, Бедоносцев.
Никакого впечатления не произвели на меня ни Катков, ни Достоевский. Катков, поначалу был либерал, встречался с А. И. Герценом. Потом осатанел под влиянием Польской революции 1863-64 года, подобно тому, как позже сбесился после Чеченской войны Максим Соколов. После чего впал в истерику и стал изрыгать горячечный бред про украинцев и поляков. Имеет исключительно локальное значение — ему даже не удалось создать приличную консервативную партию. Фиаско на всех фронтах. Достоевский не сыграл никакой роли в моём религиозном обращении. Знаю, что он повлиял на многих современных неофитов, но это их факт их личной биоргафии. Очень талантливая готическая беллетристика с глубоким психологическим анализом, но не более того. Агата Кристи тоже очень талантлива и глубока, и чтение её романов Великим постом гораздо полезнее и душеспасительнее, чем проза Достоевского. Гоголя, Гончарова, Тургенева и Салтыкова-Щедрина я ставлю много выше него.
Публицистика Достоевского нередко неумна и бьёт мимо цели. Но иногда он пишет и верные вещи, хотя и пишет их как бы с иронией: «Не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!... Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, «имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени. Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации. У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать (...). России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма».
Разумеется, всё так. Всё правильно — это естественный исторический процесс, и Достоевский лишь наивно обманывает и себя и читателя, которого пытается убедить в том, что Россия освобождала болгар или поляков ради болгар и поляков, а не для того, чтобы поглотить их и лишить их национальной идентичности. Об украинцах и беларусах уже не говорю.
Конечно же, Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации. Всегда была и остаётся такой сегодня. Поэтому непонятно, почему так кокетничает и злорадно извивается Никита Михалков, в священном экстазе тупого идиота зачитывая этот текст с экрана во обличение украинцев — дескать, вот какой был Достоевский умница, вот какой проницательный гений! При этом Михалков как бы и не видит там же слова Достоевского о том, что «и пусть не возражают мне, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё точно так именно сбудется, как я говорю, и не по низкому, неблагодарному, будто бы, характеру славян, совсем нет, — у них характер в этом смысле как у всех, — а именно потому, что такие вещи на свете иначе и происходить не могут. Распространяться не буду, но знаю, что нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперед». Но ведь Михалков, как и вся православно-державническая Россия именно кликушески требует от украинцев благодарности!
Между тем, коль скоро такие вещи на свете иначе и происходить не могут, им следует позволить идти своим путём и развиваться, а не начинать против славянских братьев агрессивную и грабительскую войну.
Вот Достоевского анализирует сегодня поверхностный провинциальный учитель литературы Николай Лобастов на «Русской народной линии»: «Ф. М. Достоевский проделал путь от увлечения социализмом и свободомыслием до воцерковления. Для него либерализм и социализм — близнецы-братья. Оба опираются на прогресс и науку, оба мечтают о рае на земле, оба строятся на материализме и являются антихристианскими. У них один отец — прогресс. Они за идеал принимают не абсолютные Истины Творца, а созданное разумом человека совершенное общество в будущем, которое пока никто не построил (и никогда не построит!), но они уже сотворили его в теории и призывают общество к его созиданию. Разница между ними небольшая: либералы за движущую силу принимают индивидуальность, социалисты — общество. Но цель одна — материальное и моральное благополучие на земле».
Что на это можно ответить? Да, как и Катков, Достоевский был в молодости бунтарём, был увлечён социализмом и даже приговорён самодержавным монстром к смерти. Всё остальное — ложь или заблуждение.
Воцерковление нисколько не мешает свободомыслию, противопоставляет приход в церковь свободе мысли только представители реакционного духовенства. Которое почему-то постоянно забывает, как с ним рекомендовал обходиться В. Ленин.
Чтобы сегодня говорить, что либерализм и социализм — «близнецы-братья», надо упорно игнорировать историю. Мы знаем сегодня, что социализм бывает правым и левым, и к ультра-правым его видам относятся нацизм, сталинизм (социал-фашизм) и фашизм.
Либерализм опирается на прогресс и науку. И правильно делает. Да, либерализм не переносит ни регресса, ни стагнации. Если Достоевский и его «правый» интерпретатор Лобастов предпочитют стоячее гнилое болото — пусть себе сидят в нём. Но загнать человечество туда не никому удастся. Более того, никто никогда, кроме крайних мракобесов, не сможет опровергнуть то факт, что либерализм прав, требуя гарантий личности против тирании правительства.
Либерализм никогда в жизни не «мечтал о рае на земле» и никогда в жизни не строился на материализме. Ни либерализм, ни социализм ни в коем случае не являются антихристианскими.
Отцами либерализма были известный христианский апологет, автор классического трактата «О правде Христианской Религии» Гуго Гроций и Джон Локк, основывающий свой принцип отделения церкви от государства на своих протестантских убеждениях. Монтескьё верил в Бога и считал, что основная роль религии состоит в смягчении нравов и корректировке несправедливых законов и политических систем. Руссо был кальвинистом. Адам Смит был деистом, и главной предпосылкой его теории «невидимой руки» было существование Бога. Александр Радищев был православным. Известна его стихотворение «Молитва»:
Тебя, о боже мой, Тебя не признавают,-
Тебя, что твари все повсюду возвещают.
Внемли последний глас: я если прегрешил,
Закон я Твой искал, в душе Тебя любил;
Не колебаяся на вечность я взираю;
Но Ты меня родил, и я не понимаю,
Что Бог, кем в дни мои блаженства луч сиял,
Когда прервется жизнь, навек меня терзал.
Что до социализма, то после того, как старший современник Достоевского аббат Ламенне (Hugues-Félicité Robert de Lamennais) издал свои «Слова верующего», он стал отцом христианского социализма, идеи которого, кстати, в отличие от утверждений Лобастова, привлекли Достоевского, а до него — Гоголя.
Так что «увлечение социализмом» и церковность никак не противоречат друг другу, несмотря на мнение невежды и дилетанта Николай Лобастова, всей «Русской Народной Линии» и всего современного русского люмпенизированного массового сознания. Ниже я покажу это на конкретных примерах — ради вящей славы Божией.
C.А. Кибальник пишет в статье «Гоголь, Достоевский и «социальное христианство»» («Вопросы философии», 2017, № 4) об ориентации и Гоголя и Достоевского на христианский социализм Ламенне. «Гоголя, как и Достоевского с «социальным христианством» сближает один из центральных его принципов, — пишет он, — устремленность к перестройке общественных отношений на подлинно христианских началах, предусматривающих равнение на Христа и христианский идеал братства между людьми, независимо от их сословной принадлежности. Вопреки мнению некоторых исследователей, именно Гоголь, наряду с Чаадаевым, Достоевским и Толстым, более других русских писателей и мыслителей вдохновлялся Ламенне, причем не только его «Словами верующего» (1834), но и другими сочинениями. С учетом этого влияния известная переписка Белинского с Гоголем может быть квалифицирована как полемика утопического социалиста с представителем «социального христианства».
И далее: «В известной степени у Гоголя также имела место глубоко своеобразная, чисто русская модификация «социального христианства», с которым его сближают прежде всего надежды на преображение человека в соответствии с идеалом братства Христова... Вообще постановка вопроса о перекличках идей Гоголя и Ламенне в последнее время признается все более и более обоснованной: «Оба были реформаторами церкви и пытались ее демократизировать, хотя и каждый по-своему. К тому же оба были близки к польской эмиграции, где живо обсуждались религиозные проблемы и не исключено, что встречались на квартире Мицкевича… По мнению П.В. Михеда, мотивы этой книги Ламенне: бедности, долготерпения, совершенствования как пути к преображению мира «находят свое воплощение в «Выбранных местах» Гоголя». Так же как и Гоголь (а затем Достоевский), Ламенне «утверждает учение Христа как высший закон».
«Всем вышесказанным объясняется, по-видимому, и то, что позднейший спор либерала А.Д. Градовского с Достоевским, разгоревшийся по поводу «Пушкинской речи» последнего, сильно напоминает в отдельных моментах полемику Белинского с Гоголем. Столь же несправедливо, как и Белинский Гоголя, Градовский упрекал Достоевского в антиобщественности, одновременно утверждая при этом — точно так же как Белинский в письме к Гоголю — невозможность нравственного перерождения общества без изменения социальных институтов. Достоевский был вынужден разъяснять свою позицию, отрицая приписываемую, а отчасти и действительно присущую ему односторонность. Аналогичным образом во втором письме к Белинскому от 10 августа 1847 г. Гоголь писал: «Точно так же, как я упустил из виду современные дела и множество вещей, которые следовало сообразить, точно таким же образом упустили и вы; как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались». И при этом пытался преодолеть собственную односторонность прежде всего за счет неравнодушного, «братского» отношения к оппоненту: «А покаместь помните прежде всего о вашем здоровьи».
«Если миропонимание Достоевского связывается в истории философии и общественной мысли с «социальным христианством», — пишет C.А. Кибальник, — то миропонимание позднего Гоголя, которое в значительной степени предваряет убеждения Достоевского 1860–1880-х гг., также не может быть понято вне этой связи. У обоих русских писателей отчетливо звучат социально-христианские мотивы, с той разницей, что у Достоевского их замечают и, как правило, излагают вполне сочувственно, а позднего Гоголя в основном критикуют, даже не замечая при этом социально-христианской природы его воззрений.
Кстати сказать, некоторые из этих тенденций были реализованы в Западной Европе ещё при жизни Достоевского. «Начиная с 1854 года, — писал об этом Андре Моруа, — Церковь постепенно становится ламеннианской. Поздняя светская политика папы Льва XIII полностью приблизилась к той, которую указал Ламенне. Христианская демократия, гражданственный католицизм, свобода обучения, свобода прессы, разделение власти церковной и светской, — всё, о чем Ламенне мечтал, к чему он стремился, живёт после его смерти» [А. Моруа. От Монтеня до Арагона. М.: Радуга, 1983, с. 157]. Тем большую роль они могли сыграть в становлении «русского социализма» Достоевского. И тем более естественно, что проблематика «социального христианства» в дальнейшем получила отчетливое развитие у В.С. Соловьева, Л.Н. Толстого, С.Н. Булгакова, С.Л. Франка, В.Ф. Эрна, В.П. Свенцицкого, Н.А. Бердяева, Г.П. Федотова, Н.О. Лосского, А.В. Карташева и др.».
«У них один отец — прогресс» (Лобастов). У всех людей один и тот же Отец, и прогресс не имеет к этому отношения, хотя упомянутый Отец несомненно поощряет прогресс и именно в таковом качестве открывал Себя миру.
Когда провинциальный учитель, оборзевший от православия головного мозга, пишет, что либералы и социалисты «за идеал принимают не абсолютные Истины Творца, а созданное разумом человека совершенное общество в будущем», он даже не понимает, какие несусветные нелепости он пишет. Этот Николай Лобастов, видимо, считает, что до него не существовало ни истории, не философии, ни богословия, ни просто верующих людей. Все идеи Просветителей берут своё начало в Библии, а человеческий разум создан Творцом, чтобы он продолжал развивать внутри себя абсолютные истины Творца, всё глубже вникать в них и применять их к человеческой жизни на земле, что и отражено в ценностях Эпохи Просвещения.
Писать, что цель либералов и социалистов якобы состоит лишь в «материальном и моральном благополучии на земле», невежественно. Разумеется, цель либералов всегда одна и та же — материальное, моральное и духовное благополучие на земле.
Наибольшее воздействие на меня произвели два автора. Одного из них даже нет в Википедии (и ясно почему). Это Владимир Евграфович Вальденберг, автор монографии «Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII в.» (1916), которую я в 1980-е годы законспектировал на карточки самым тщательным образом. В наши дни её можно изучить тут: https://www.e-reading.club/book.php?book=1034795. Второй автор, историк Сергей Сергеевич Ольденбург — автор книги «Царствование Императора Николая II» (Вашингтон, 1981), которая была прочтена мной уже в США, в 1990 году. Её тоже сегодня можно прочитать онлайн, там же.
Две эти книги вылили на мою голову несколько вёдер ледяной воды и положили конец моему теоретическому монархизму. Конец моему тактическому монархизму положила ненадобность в нём. СССР распался, коммунизм развалился, и насущным вопросом современности стало установление во всех пост-коммуннистических обществах либерально-конституционной демократии. Конец моему эмоциональному монархизму положила свистопляска, начавшаяся в России в 1990 годы вокруг монархизма, «государственничества», «консервативничания», а после бомбёжки Сербии — и вокруг ненависти к Западу и загадочным «англо-саксам». Помню, мне позвонил из Канады Женя Соколов и стал спрашивать, что за сумасшедший дом творится в России на предмет монархизма.
«Наверное, каждый хочет быть царём, —ответил я. — К счастью, я от всего этого уехал». И добавил: «Какие сегодня в измождённой коммунизмом России могут быть адекватные монархисты, тем более теоретики монархизма? Откуда им взяться? Разве что из семей работников КГБ. Но в этом случае адекватности тем более не будет».
Массовый поворот в русском обществе второй половины 1990-х гг. от официоза левого радикализма к официозному правому радикализму показал, как сильно за подкоммунистические годы оскудел интеллектуальный фонд русского народа. При этом поворот начался не только в сторону консерватизма, о котором русские до сих пор практически ничего не знают, но именно в стороны ультра-реакционности и мракобесия. Причём в самых первых рядах этого движения оказались те, которых я называю «православниками», поскольку их православие — чистой воды идеология мракобесия и обскурантизма, а никак не религия. Они же сегодня пропагандируют и клерикализм (само это явление уже в конце 19 века стало трупом) и самый реакционный «мистический» монархизм, который не имеет отношению к христианству вообще и является древней формой поклонения священному фаллосу. Думаю, что эту идеологию можно выделить, как секту современных «монархиан» (в отличие от монархиан 2-3 веков). Этим постыдным наваждением сегодня охвачены все православные группы и сайты, включая и таких бывших церковных диссидентов, как Лев Регельсон. Таким же был и покойный отец Дмитрий Дудко.
Верно написал Андрей Зубов в статье «Монархизм и Православие: Должен ли верующий быть монархистом?»: «Когда общество начинает подниматься в своем христианском самосознании, то и монарх со временем становится ненужным. Почему? Потому что люди сами могут найти свои пути в хождении перед Богом. И даже при всех эксцессах, связанных с общественными отношениями, примеры таких государств в истории есть: Псковская республика была христианским политическим сообществом немонархического типа, или Венецианская республика, или ганзейский Бремен. И, наконец, мы должны помнить, что христианская монархия как таковая — это своего рода противоречие. Для нехристианских сообществ монарх — это образ небесного бога, спаситель. Именно так монарх понимался, скажем, в Шумерском государстве или в Древнем Египте. Но для христианина таким спасителем является всегда только сам Иисус Христос. И никакой царь-человек спасителем быть не может. Более того, христианин знает, что «всяк человек — ложь». И любой историк скажет, что подавляющее большинство царей — это грешные люди, которые, несмотря на все свои помазания, во много раз хуже своих подданных» [«Фома» № 3 (59) март 2008].
В 2012 году я писал в своей статье «Три источника и три составные части православного кликушества» на сайте «Граней»: «В каждой религии периодически возникали различные идеологии, которые обычно сосуществовали друг с другом, подобно фарисеям, саддукеям и ессеям в иудаизме, разным толкам в исламе, францисканской и доминиканской идеологии в римской церкви, стяжательству и нестяжательству в русской. Ни у одной религии нет и не может быть единственной господствующей идеологии — в противном случае перед нами уже не религия, а квазирелигия, основанная на политико-идеологических страстях.
Перед православным сознанием, особенно в тех случаях, когда люди обращаются во взрослом, но недостаточно зрелом возрасте, неминуемо встают три серьезных соблазна: византизм, филетизм и клерикализм, иногда все вместе. Все три понятия суть не более чем религиозно-политические идеологии, и все три злокачественны, ложны и лживы. Их всех неизменно объединяют основные черты: обскурантизм, презрение к миру, двойная мораль относительно своих и чужих, утробная ненависть к свободе и человеческому достоинству, демонизация противников, инстинктивная тяга к тоталитарной государственности.
К идеологам византизма невозможно относиться всерьез, зная, каким позорным крахом закончилось существование Византийской империи — факт, делающий византизм идеологией либо шарлатанов, либо самоубийц. Суть византизма — обожествление императорской власти и так называемая «церковно-государственная симфония», при которой патриарх является лишь формальным главой церкви, в социальном плане полностью подчиненной императору и его фаворитам, временщикам, симпатиям и антипатиям. Сегодня византизм стал в России вторым названием так называемого «нового правого сознания», проповедующего откровенный фашизм и основанного на идеях мутного идеолога Рене Генона.
Филетизм, православная идеология, требующая подчинения всех церковных и общественных интересов в жертву интересам племенным, был в 1872 году осужден на Константинопольском поместном соборе как ересь. Этот факт нередко замалчивается в России ревнителями идеи «Москва — третий Рим» — понятия даже не идеологического, а чисто литературно-мифологического. В реальности филетизм высасывает все соки и из страны, и из церкви, превращается в аналогию нацизма и, подобно византизму и клерикализму, выжигая каленым железом любое инакомыслие и любую свободу, требует человеческих жертв...
Клерикализм — идеология, требующая подчинения всего общества интересам господствующей церкви. Чтобы понять, почему ни одна церковь не может господствовать над человеческим сообществом, достаточно вдуматься в бессмертные строки Джона Локка, одного из столпов цивилизации Нового времени (русское сознание Локка почти не знает, он был для России слишком «умеренным» мыслителем): «Я считаю веротерпимость главной отличительной чертой истинной церкви» (...). Без сомнения, на это ответят, что именно правоверная церковь по праву властна над ошибающейся или еретической. Но это значит вообще ничего не сказать. Ибо всякая церковь правоверна для себя самой и ошибочна и еретична для других. Всё, во что верит данная церковь, она считает истиной, а противное этому — ошибкой. Так что в споре относительно истинности доктрин и чистоты богослужения эти церкви находятся в равном положении, и ни в Константинополе, ни где бы то ни было еще на земле нет судьи, чей приговор вынес бы решение. Решение этого вопроса принадлежит только Верховному Судье всех людей».
Зловредность вышеперечисленных пустышек тем более велика, что православие не имеет внятной и сбалансированной социальной доктрины, способной ответить на нужды любой эпохи».
Монархизм тоже входит в число этих пустышек-симулякров.
Реакционность и мракобесие, царящие сегодня над умами русских люмпенов от интеллигенции, лишний раз свидетельствуют о том, что старые национальные грехи и преступления бросают свои длинные тени в будущее и цепкой хваткой держат массовое русское сознание, захватив и некоторые смежные народы.
Книга В. Вальденберга «Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII в.», переизданная в России через 90 лет, очень скрупулёзная, сухая и сугубо научная. Это реальный и уникальный научный труд. Вдаваться в подробности не буду, скажу лишь, что никаких учений о пределах царской власти в Московии не было. Лишь у Иосифа Волоцкого был аспект, заимствованный им с Запада.
Учёный пишет, что Иосиф Волоцкий признавал подчинение церкви государству, которое «выразилось: 1) в непосредственном вмешательстве князя в церковный и монастырский распорядок (в чем у Иосифа, впрочем, заметно некоторое колебание), 2) в праве князя наказывать еретиков и 3) во власти его над духовным чином. Но это — одна сторона политических воззрений Иосифа; другую составляет учение об ограничении князя определенными нормами и, отчасти, определенным кругом отношений. Чрезвычайно распространено мнение, что Иосиф развивал идею абсолютизма, идею полной неограниченности княжеской власти. На самом деле это далеко не так. Он ставит, как сказано, княжескую власть в довольно определенные рамки и отсюда делает выводы, весьма необычные для русской политической литературы. Прежде всего И. Волоцкий принимает давно вошедшую в нашу письменность идею ответственности князя перед Богом. Чрезвычайно искусно сопоставляя все источники, Иосиф выводит свою мысль, что монастырское и церковное имущество принадлежит Богу, и что цари, посягающие на него, подлежат тяжкому наказанию.
В общей же форме Иосиф проводит идею ограниченной царской власти в своем учении о тиране, которое составляет наиболее оригинальную и замечательную часть всей его политической системы. Понятие о тиране, о неправедном или злом князе встречается в русской письменности и раньше Иосифа, например в Повести временных лет, в «Слове Василия Великого о судиях». Но есть крупное и принципиальное различие между этими ранними учениями и учением Иосифа Волоцкого. Там дается одно только понятие о тиране как неправедном князе, но никаких выводов политического характера из этого понятия мы там не встречаем. Народ должен покоряться неправедному князю совершенно так же, как и праведному; он такой же князь от Бога и несет ответственность только перед Богом. Поэтому все рассуждения на эту тему в указанных памятниках имеют исключительно нравственное значение как порицание князю, не исполняющему своего долга.
Не то у И. Волоцкого. Говоря в 7-м слове «Просветителя» о необходимости покорения царю, Иосиф дает такое разъяснение: «Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейшиже всех, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель». И сейчас же он делает отсюда практический вывод: «Ты убо такового царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит». Иосиф, таким образом, резко расходится с главнейшим авторитетом, на который обычно опирается христианская политика в вопросе о покорении властям — с ап. Павлом. В известном месте Послания к Римлянам, гл. 13, ап. Павел утверждает, что покоряться нужно всем властям, потому что все без исключения власти от Бога («несть бо власть, аще не от Бога»), по учению же Иосифа выходит, что не все власти от Бога, что есть царь — Божий слуга, и есть царь — слуга диавола. Ему была известна средневековая теория, понимавшая государство со всеми его задачами и учреждениями как произведение диавола.... Выставляемое им понятие тирана Иосиф определяет несколькими признаками, которые рисуют пороки недостойного царя. Между этими признаками нет ни одного, который бы сколько-нибудь отличался определенностью и давал возможность не возбуждая разногласий решить, кто — истинный царь, и кто — мучитель. Все признаки имеют не столько политический, сколько нравственный характер. Сам Иосиф выделяет из них как наиболее важные неверие и хулу; но, ставя рядом с ними целый ряд других, он открывает широкий простор личному произволу в оценке нравственного достоинства государя, а в зависимости от этой оценки стоит и вопрос об обязанности повиновения царю. Это учение, которое с полным основанием может быть названо учением о правомерном сопротивлении государственной власти, Иосиф обставляет доказательствами чрезвычайно слабыми...
Все изложенное дает основание так формулировать взгляды И. Волоцкого. Царь, являясь наместником Божиим на земле, принимает на себя заботу о стаде Христовом. Он имеет большие обязанности и широкие полномочия в области церкви. Со своей стороны он должен подчиняться церковным правилам и нравственному закону. Если он исполняет свои обязанности и действует в границах нравственных требований, он есть истинный, праведный царь, которому народ должен вполне покоряться и который несет ответственность только перед Богом. В противном случае это — неправедный царь, слуга диавола, мучитель, которому народ не обязан повиноваться. ... Единственный, кто из предшествующей литературы несколько приближается к И. Волоцкому, это митр. Киприан [Митрополит Киприaн (ок. 1330-1406), митрополит Киевский, Русский и Литовский (1375-1380), митрополит Малой Руси и Литвы (1380-1389), единственный из митрополитов Малой, Литовской и Московской Руси 14 века христианский политический деятель, не подчинившийся власти Золотой Орды — А.Анз.]. Он тоже допускает противодействие князю, нарушившему пределы своей власти. Но эта мысль выражена у него неизмеримо слабее, чем у Иосифа: у него совсем нет понятия о мучителе как противоположности истинному князю, а противодействие сводится у него, в сущности, к тому, чтобы «не умолчать» перед князем, т. е. высказать ему порицание, и только духовное сословие по его учению имеет против князя действительное оружие — клятву. И. Волоцкий же устанавливает одинаковые пределы повиновения для всех подданных без различия.
В этом отношении учение И. Волоцкого напоминает теорию («монархомахов»), которая возникла на западе Европы во вторую половину 16 в., и видными представителями которой были во Франции Юний Брут (Estienne Iunius Brutus — А. Анз.) и Буше (Jean Boucher, 1548-1646), в Англии — Буханан (Бьюкенен; George Buchanan, 1506-1582), в Испании — Мариана (Juan de Mariana; 1536-1624). Эта теория также проводила резкое различие между царем и тираном, и притом в выражениях, очень близких к формуле Иосифа (rex imago Dei, tyrannus — diaboli), и в отношении к тирану также давала народу право сопротивления. Но это сходство только внешнее, только в конечных выводах, а основания, из которых эти выводы делаются, здесь и там существенно различные. Теории Юния Брута и его современников имеют в большинстве совершенно ясный демократический характер. Они исходят из признания народного верховенства; основу государственной власти они видят в договоре между монархом и народом, и тиран для них, в конце концов, просто монарх, нарушивший условия своего договора с народом. Нечего говорить, что у И. Волоцкого нет никаких намеков на признание народного верховенства или на договор народа с царем. Для него неправедный царь, мучитель — не тот, кто нарушил договор, а тот, кто проявил неверие и вообще оказался нравственно недостойным своего сана. Больше точек соприкосновения можно поэтому найти у Иосифа с некоторыми католическими учениями средневековья, которые тоже проводили различие между царем и тираном и признавали за народом право сопротивления тирану. Таковы, например, были в 12 в. учения Иоанна Салисбюри, в 13 в. — Фомы Аквинского. Эти учения тоже стояли на религиозной точке зрения, и тираном они называли монарха, преступившего пределы власти, данной ему от Бога, или просто отступника от правой веры».
Иными словами, реальных ограничений царской власти относительно общества (которого не было) и народа (который служил в основном пушечным мясом) в московской политической литературе не было, а то, что было, заимствовано с Запада у кальвинистов и иезуитов. Оценка нравственной недостойности тирана при отсутствии идеи договора между монархом и подданными и строгих законов — дело чистого произвола. Такой подход абсолютно неприемлем длая серьёзных людей, несмотра на лицемерные завывания и пришепётывания рясофорных кликуш.
Единственным автором внятной истории либерализма в России был украинский дворянин из Полтавы правовед и историк Виктор Владимирович Леонтович. В своей книге «История либерализма в России (1762-1914)» (Geschichte des Liberalismus in Russland, 1957), написанной по-немецки и изданной в России в 1995 году он пишет (https://propagandahistory.ru/books/Viktor-Leontovich_Istoriya-liberalizma-v-Rossii--1762-1914-/), что «29 апреля 1881 года Александр III издал знаменитый манифест, в котором он выразил свою веру в принцип самодержавия и свою твердую решимость защищать его от любых покушений. Абсолютистская тенденция выразилась не только в том, что окончательно отвергалась идея перехода к конституционному режиму и что строжайше запрещено было отныне вообще касаться темы конституции, но и в том, что начали препятствовать нормальному развитию и даже просто нормальной деятельности всех учреждений, созданных великими реформами, чтобы предупредить таким образом ослабление абсолютистской системы, которое могло бы быть вызвано дальнейшим развитием и работой этих учреждений».
«Многие верили, что молодой царь Николай II вернется к либеральной политике своего деда. Ведь уже целое столетие, как стало правилом, что антилиберальные монархи в России чередовались с либеральными. За либеральной Екатериной последовал реакционер Павел, а на его место пришел либерал Александр I. После царствования Николая I наступила эпоха либеральных реформ при Александре II. Теперь можно было надеяться, что за антилиберальными тенденциями при Александре III последует новая волна либерализма при новом царе.
В земских кругах ожидали от царя только отказа от антилиберальной политики и возобновления курса шестидесятых годов. Эта попытка представителей земства обратиться к молодому царю вызвала, однако, с его стороны резко отрицательную реакцию. Во время приёма 17 января 1895 года царь произнес ставшую знаменитой фразу, в которой он назвал «бессмысленными мечтаниями» помыслы земств об участии во внутренних государственных делах. За исключением немногих, фразу эту поняли вообще так, что не может быть и речи о какой-либо конституции. На самом деле, как пишет Маклаков, речь шла о выборе между либеральным абсолютизмом Александра II и антилиберальным абсолютизмом Александра III. Выбор совершенно определенно пал на последний. Так что это было не только отказом от дальнейших шагов в либеральном направлении, но осуждением того, что уже существовало, ибо в известных пределах участие земства во внутренних делах государства было не мечтой, а действительностью. С этого момента начала разверзаться пропасть между общественностью и государственной властью. Пропасть эта все расширялась и наконец привела к революции в 1905 году».
«После заключения мира с Японией Витте вернулся из Америки в Россию 16 сентября 1905 года, — продолжает Леонтович. — В первую очередь он был сильно потрясен быстрым превращением революционного движения в открытую революцию. При этом Витте пришлось убедиться в том, что положение ухудшалось не только с каждым днем, а буквально с каждым часом. Так возник вопрос: что же делать? Витте пишет: «С первых чисел октября 1905 года, в силу самих событий пришли к необходимости решить вопрос и с 6-го в десять дней докатились до великого и знаменательного акта — манифеста 17 октября». Целью было превозмочь революцию».
То есть опять ход чисто тактический, а не искреннее желания царя дать наконец народу свободу!
«9 октября Витте принят был Николаем II и сказал Государю, что считает возможными два решения: или облечь соответствующее лицо (диктатора) полновластием, дабы с непоколебимой энергией путем силы подавить смуту во всех ее проявлениях, или избрать путь уступок, то есть превращение России в конституционное правовое государство. Как известно, Николай II избрал путь не диктатуры, а либеральных реформ, которые и провозгласил Манифестом 17 октября 1905 года. Манифест содержит три пункта. Во-первых, он обещает дать свободы (слова, собраний и т. д.), во-вторых, он объявляет о предстоящей демократизации выборов в Государственную Думу, в- третьих, он придает Государственной Думе характер законодательного учреждения. Именно посредством третьего пункта провозглашалось осуществление принципа деления власти и тем самым перехода к конституционному строю».
И опять никаких ограничений царской власти.
«Однако вскоре стало ясно, что прежние основные законы просто не могут существовать параллельно с Манифестом 17 октября, — продолжает Леонтович. — Дворцовый комендант Трепов, наверное, первым понял необходимость издания новых основных законов и указал на нее царю... После выяснения предварительного вопроса Николай II поручил государственному секретарю барону Икскулю подготовление проекта основных законов.
«В сущности я понимал, что вопрос сводился к тому, — писал Витте, — сохранять ли новый государственный строй или его низвергнуть? В первом случае необходимо было издать основные законы, соответствующие 17 октября, до созыва Думы, во втором — не издавать, и в таком случае мне было ясно, что Дума обратится в Учредительное Собрание, что это вызовет необходимость вмешательства вооруженной силы и что в результате новый строй погибнет». Значение, которое Витте придавал изданию основных законов до созыва Думы, ясно из того, что после ухода в отставку (22 апреля 1906 года) он позвонил генералу Трепову и попросил его передать Государю его мнение (теперь уже мнение просто подданного) о необходимости немедленного издания основных законов ввиду предстоящего (27 апреля) созыва Государственной Думы. «Если в эти дни до открытия Думы законы не будут опубликованы и Дума начнет действовать, не находясь в рамках этих законов, то последуют большие бедствия».
Лишь в 1906 году, благодаря революции, власть царя, наконец, стала ограничена: «Согласно основным законам от 23 апреля 1906 года, никакой выработанный правительством законопроект не мог стать законом без одобрения Думы и Государственного Совета. Тем самым власть российского императора утратила свой неограниченный характер. Без согласия народного представительства император не мог издавать законов. Это означало, что в России устранен был абсолютизм и введен конституционный строй.
Правда, законопроект, принятый обеими палатами, не мог стать законом без согласия царя. Но совершенно неправильно видеть в этом праве на вето царя признак продолжения абсолютизма или хотя бы какой-то его остаток. Наоборот, это очень важный момент дуалистической, т. е. не парламентарной конституции. Можно придерживаться мнения, что парламентарная конституция при всех условиях предпочтительна, но нельзя, оставаясь в границах научной методологии вопроса, утверждать, что дуалистическая конституция представляет собой скрытый абсолютизм, т. е. что она является лже-конституцией. Именно потому, что утверждения, будто российская конституция 23 апреля 1906 года — лже-конституция, не имеют просто никакой научной ценности... Царское право на вето в принципе имело абсолютный характер. Но поскольку согласно со статьей 112 основных законов Дума имела право возвращаться к обсуждению законопроекта даже в случае отклонения его царем, конституция таким образом дала народному представительству действенное средство для того, чтобы во многих случаях заставлять главу государства уступать... Если бы при вторичном обсуждении Думой отклоненного царем законопроекта доказали, что проект этот полезен и разумен, и если бы при этом критиковали причины отклонения, это оказалось бы вредным для престижа монарха».
Я не буду вдаваться в подробности, в книге Леонтовича все они досконально разобраны. По собственному признанию либерала Витте, «законы эти сохранили за Государем обширнейшие верховные и державные права, иначе говоря, они установили конституцию, но конституцию консервативную и без парламентаризма».
Как говорится, и то́ хлеб.
Что касается исторической монографии Сергея Ольденбурга «Царствование Императора Николая II», то она основательно прочистила мне мозги на предмет роли Николая II уже в 1990-е гг. После этой книги — хотя Ольденбург ставил себе целью изобразить последнего царя, как значительного государственного деятеля — я понял окончательно, что роль Николая состояла главным образом в том, чтобы давить всех своим упрямством, упорно вставлять палки в колёса всем демократическим начинаниям и тормозить любые реформы. Если Александр II был убит за половичатость своих реформ, то Николай погиб за то, что упорно не желал давать народу свободу. Конституция 1906 года была позитивной в смысле перехода к реальному конституционному монархизму. При условии, что не случится никакой войны, подобной Японской, потому что гнилая махина Российской империи из-за Александра III и Победоносцева стала столь неустойчивой, что держалась на надтрестнутых глиняных ногах. И Николай ухитрился втравить Россию в самую страшную на тот момент войну за всю историю человечества — Первую мировую, бросив в эту нелепую бойню миллионы своих подданных. Из-за какой-то Сербии, страны, всегда терпящей неизменные исторические фиаско.
Император явно продемонстрировал свои приориритеты. В предыдущей войне, кстати, тоже им развязанной, русские крестьяне гибли за... Корею!
Как писал в эмиграции замечательный историк Дмитрий Петрович Кончаловский, «Если бы эта война не разразилась над Россией, т.е. если бы международный фактор не вмешался в ее развитие и ей был бы дан более или менее продолжительный срок для мирного строительства своей жизни, она выбралась бы на общеевропейскую дорогу, с правовым строем, мощной промышленностью, образованным средним классом и массой крепких крестьян-собственников. Но в том еще неустойчивом состоянии, в каком находилась Россия после революции 1905 года, война представляла для неё страшный риск [Д. П. Кончаловский, Пути России. «YMVA-Press», Paris, 1969, с..103].
Так и вышло.
Более того, Василий Витальевич Шульгин рассказывал мне о патологическом упрямстве царя. Хорошо помню его характеристику Николая II: «Он словно постоянно сидел на двух стульях и отличался редкостной нерешительностью, густо перемешанной с редкостным упрямством. Мы с Гучковом умоляли его отречься в пользу царевича — это мгновенно утихомирило бы страсти, особенно, если бы в группу регентов вошли бы по одному представители всех партий Прогрессивного блока и, скажем, по одному эсеру и меньшевику. Мы внятно втолковывали ему, что отречение в пользу Михаила ничего не решит, не остановит революции, но только погубит и Михаила, и самого царя, и царевича. Но он ни в какую не уступил».
Так всё и вышло.
Иногда мои оппоненты от рекционного православия пытались разыграть со мной карту «небывалого экономического развития» при Николае II.
Это вообще детский лепет. Небывалый экономический подъём в трагическое царствование Николая II — следствие быстрого развития капитализма, благодаря реформам его деда, императора Александра II. А отец Николая Александр III и сам Николай в основном только тормзили быстрое развитие российской экономики, а главное — русского общества. Основная причина революции состояла в том, что экономика в России развивалась быстро, а общество отставало от неё в развитии на полвека из-за феодально-монархической системы, которая «обдрябла и легла у истории на пути».
В конце октября 1990 года я уехал в США по научному обмену. Я работал почти год в залах Библиотки Конгресса, собирая материалы и отсматривая ленты для диссерации по теме «Стиль film noir в кино США 1940-50-х годов». В процессе работы и жизни в Америке я понял одну простую вещь: нормальный человек, прожив год в США, просто не способен вернуться в Россию. Слишком уж нормальная жизнь в Америке и слишком уж искорёженная и сюрреалистическая жизнь в России. Дело естественно разрешилось само собой — я женился на американке и остался в Америке навсегда. Незадолго до своего отъезда я выступал в московском Доме Кино вместе с Гелием Рябовым и Эдуардом Раздзинским. Темой была личность Николая Второго. Личного контакта между нами (выступающими) не было, так что о личности каждого я ничего сказать не могу, знаю лишь, что подруга Радзинского ездила к о. Александру Меню. Радзинский произвёл на меня тяжёлое и нездоровое впечатление своим культом Николая и слезливо-сахарной с придыханием манерой речи и поведения по поводу последнего царя. Рябов, наоборот, был очень серьёзен и просто рассказывал о том, как искал останки. Я в своём выступлении ограничился характеристикой личности Николая и призывом к публике выйти из тенет лево-радикальной мифологии и начать воспринимать его как человека.
До этого, в 1982 году Никита Струве опубликовал в своём парижском «Вестнике РХД» мою статью «О канонизации Николая II и его семьи» [«Вестник РХД» № 136, Париж, 1982] под псевдонимом Николай Алексеев. Сам псевдоним был взят мной в ту пору в честь царя и его сына, однако в самой статье я высказывал большие сомнения в правомерности канонизации императора и его семьи.
Сегодня у меня нет ни малейших сомнений в том, что жертвы расстрела в подвале Ипатьевского дома — мученики. Но никак не святые. Так же как не являются святыми казнённые монархи Карл I Английский, Людовик XVI, его жена Мария-Антуанета и их маленький сын Людовик XVII, сгнивший и исчахнувший в тюрьме всего десяти лет от роду. Монархи объявляются святыми не за гибель от вызванных ими же сами революций, а за дела благочестия и широкой благотворительности. Святые не увлекаются оккультизмом, не ввергают свой народ в бессмысленные кровавые войны, не держат церковь в узде, не объявляют анафемы гениальным писателям своей страны.
Советником Николая II до Распутина, занявшего его место, был известный французский маг и мартинист Мастер Филипп (Maître Philippe de Lyon), настоящее имя которого было Низье Антельм Филипп (Nizier Anthelme Philippe; 1849-1905), основатель «школы магнетизма» в Лионе и учитель прославленного оккультиста и мага Папюса, автора более 400 статей и 25 книг по магии и каббале.
«В 1901 году Низье познакомился с Николаем II и его женой Александрой Федоровной. Во время пребывания Низье при русском дворе, Николай II очень привязался к Мастеру Филиппу, и интересовался его мнением по многим вопросам. 21 сентября 1901 года Низье, будучи при императорском дворе, предсказал рождение наследника Алексея в 1904 году, а также военное поражение и революцию. Император Николай II был настолько впечатлен Низье, что спросил министра иностранных дел, может ли французское правительство в конце концов дать ему официальную степень доктора, чтобы он мог приглашать его к Императорскому двору, не вызывая внутренних проблем. Французское правительство отклонило прошение. Царь хотел дать ему звание доктора самолично, но его министры сказали, что для этого Низье должен сдать экзамены. Экзамен был, по меньшей мере, необычным. Жюри было созвано, и Низье попросил его членов список номеров больничных кроватей. Он начал сеанс, в котором даже не подходя к больнице продиагностировал каждого больного, и сказал, что все они теперь исцелены. Профессора прибыли в госпиталь, чтобы проверить то, что сказал Низье, и 8 ноября 1901 года он получил звание доктора медицины в Российской империи. После рождения Алексея, которое было предсказано, «Мастер Филипп», находившийся в то время в Лионе, написал Николаю II, заявив, что это письмо является его завещанием, так как час его смерти приближается. Он сказал, что покинет это физическое тело 2 августа 1905 года, и также предсказал падение Российской империи в следующем десятилетии, что повлечет за собой уничтожение многих христиан и всей императорской семьи. Он написал, что видит столетие, полное ужасов в России» [Википедия].
«Я слыхала от Их Величеств, что М. Philippe до своей смерти предрек им, что у них будет «другой друг, который будет говорить с ними о Боге, — позже рассказывала в своих мемуарах фрейлина императрицы А.Вырубова. — Впоследствии появление Распутина, или Григория Ефимовича, как его называли, они сочли за осуществление предсказания М. Philippe об ином друге».
Сам Папюс (настоящее имя Жерар Анаклет Венсан Анкосс; 1865-1916) бывал в Российской империи трижды: в 1901, 1905 и 1906 годах. Целью приезда были лекции по магии и оккультизму. Именно Филипп и Папюс посвятили Императора Николая II в мартинизм. Папюс основал ложи Ордена Мартинистов в Петербурге (Великая ложа Аполлония Тианского), Москве и Киеве, членами первой стали сам император и его приближённые. Считается, что Папюс предсказал гибель Николая. Оккультист пообещал «поставить» царю магическую защиту, но предупредил, что она будет действовать, только пока жив он сам. Папюс умер в октябре 1916 года. «Папюс умер, значит, мы обречены», — написала императрица мужу, который в это время находился на фронте. Книги Папюса до сих пор принадлежат к числу самых издаваемых материалов по западной магии.
Николай встречался и со знаменитым ирландским астрологом и провидцем графом Луисом Хамоном (William John Warner, 1866-1936), более известным под псевдонимом Чейро (Cheiro, от английского слова «cheiromancy», т.е «хиромантия»). В первый раз это случилось в августе 1896 года. До этого принц Уэльский попросил Чейро составить гороскоп для русского царя, приходившегося ему родственником. Прогноз, составленный предсказателем, был таков: «Кто бы ни был этот человек, дата его рождения, числа и другие данные показывают, что в течение своей жизни он часто будет иметь дело с опасностью ужасов войны и кровопролития; что он сделает все от него зависящее, чтобы предотвратить это, но его Судьба настолько глубоко связана с такими вещами, что его имя будет скреплено с двумя самыми кровавыми и проклятыми войнами, которые были когда-либо известны, и что в конце второй войны он потеряет все, что он любил больше всего; его семья будет вырезана и сам он будет насильственно убит».
Николай был так удручен предсказанием, что пожелал лично встретиться с Чейро и инкогнито явился к нему в офис в Оксфорде. Астролог дал ему консультацию, подтвердив все, что содержалось в предыдущем прогнозе, и смог обосновать свои пророчества. Вторая их встреча произошла летом 1907 года, когда Чейро прибыл по своим делам в Петербург. Они встретились в Петергофе и несколько часов беседовали наедине. Англичанин сообщил российскому императору, что 1917 год окажется роковым для него и его близких.
Нельзя быть немножко беременной. Либо оккультизм, чернокнижие, астрология, ворожба и магия порицаются церковью, которая запрещает заниматься этим, и тогда это запрещение распространяется на всех. Лично я отношусь к оккультизму терпимо и нахожу в нём много интересного. Но заниматься им — нет, не занимаюсь. И ожидаю от церкви, что она исключает возможности канонизации для таких людей.
Либо в православной церкви царит лицемерие и двойной стандарт.
Я знаю, что отец Глеб Якунин был сторонииком этой канонизации. Но я никогда не соглашался с ним, даже когда сам был монархистом.
Православная церковь вообще скора на чисто политические канонизации монархов и поководцев, что дело заведомо сомнительное.
И безусловно, канонизация русской императорской семьи — акт чистой политики.
Нельзя канонизировать монарха, на котором кровь рабочих, крестьян и студентов, а также миллионов погибших в двух войнах. Погибших и надёжно забытых. Это и есть настоящее кощунство.
Моё конечное мнение о Николае II следующее. Если он был так влюблён в свою обожаемую Алекс, ему следовало с самого начала в 1894 году отречься от престола в пользу своего 16-летнего брата Михаила, а самому переехать с молодой женой в Гессен и прожить при дворе в Дармштадте долгую и счастливую жизнь. Это могло бы изменить весь ход европейской истории. Тот, кто не может управлять государством, не должен этото делать. А Михаилу следовало первым делом отодвинуть в угол Победоносцева и начать работу над конституцией. Это точно изменило бы весь ход на сей раз мировой истории.
Думаю, что у царя не было ни гордости, ни смелости, ни нициативности, ни ума. Полная безответственность и инфантильность привели к краху престола, страны и гибели всей семьи.
Умом последний царь, как я сказал, не блистал и жил в своём изолированном мире. Вот что он записывал в дневник во время революции.
Сначала императрица Александра: «Революция — хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба» [Мельгунов, С. На путях к дворцовому перевороту. «Лев»: Paris, 1979, с. 218].
Остаётся только добавить: «если нет хлеба — пусть едят пирожные». На деле Мария-Антуанетта этих слов никогда не произносила, но в устах российской императрицы Александры это фраза намного более логична и уместна.
Далее цитирую по дневнику царя, её мужа [Николай II. Дневник. В сб. «Записки очевидца. Воспоминания, дневники, письма». «Современник», М., 1990.].
«За границей сегодня 1-е мая, поэтому наши болваны решили отпраздновать этот день шествиями по улицам с хорами музыки и красными флагами» (с. 509). «В Петрограде эти дни происходили беспорядки со стрельбою. Из Кронштадта; вчера прибыло туда много солдат и матросов, чтобы идти против Временного Правительства! Неразбериха полная. А где те люди, которые могли бы взять это движение в руки и прекратить раздоры и кровопролитие? Семя всего зла в самом Петрограде, а не во всей России». (с. 525).
А вы где были, когда сидели на престоле, ваше величество?
«Сегодня уже 23-я годовщина кончины дорогого папа́ и вот при каких обстоятельствах приходится её переживать! Боже, как тяжело за бедную Россию!» (с. 544).
Так ведь «дорогой папа́» сам и заварил эту кашу! Неужели царь так этого не понял? Воистину, святая простота.
«Такая же неприятная погода с пронизывающим ветром. Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и в Москве! Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени». (с.548).
И это всё?
И последний аккорд: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался!...» [Родзянко, М. За кулисами царской власти. «Гудок»: М., 1926, с.57].
А вот известный народный монархист Солоневич, очевидец происходящего: «Правящий слой прогнил совершенно. Та трусость и измена, которые так глубоко и так трагично поразили Государя Императора, вероятно, были неожиданностью только для него» [И. Солоневич. Пути, ошибки и итоги. «Наша Газета», №№ 35-38, 1939]. «Рухнуло совершенно по пустяковому поводу. Обалделые толпы на Невском. Совершенно очумелые генералы в министерствах и штабах. Панически настроенная солдатня, для разгона которой довольно было бы одного кавалерийского полка. И одного сильного человека, который повел бы этот полк. Не оказалось ни одного человека и ни одного полка. [...] Великие князья с красными бантами. Совершенно растерянное офицерство. Ни одной твердой опорной точки. Ничего. Даже разговаривать — и то не с кем. Одни большевики ясно и четко знают, чего хотят и к чему они идут. Таинственные агитаторы, выплывшие неизвестно откуда... Императорская Россия сдалась совершенно без боя» [там же].
«Это было 27 февраля 1917 года. Уже несколько дней мы жили на вулкане... В Петрограде не стало хлеба — транспорт сильно разладился из-за необычайных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны... Произошли уличные беспорядки... Но дело было, конечно, не в хлебе... Это была последняя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти... И даже не в этом... Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала» [Василий Шульгин. Годы. Дни. 1920 год. «Новости»: М., 1990, с. 436]. «Гибель великодержавной России так грандиозна и неожиданна, что никто в неё по-настоящему не верит: ни немцы, ни даже сама Россия; будто дурной сон, который вот-вот кончится пробуждением» [Леонид Андреев. Верните Россию. «Московский рабочий»:, М., 1994, с. 88].
Ряд свидетельств известных современников.
«Чувствовалась приближающаяся гроза и жутко было за будущее: казалось, какой-то страшный рок влечёт страну в неминуемую пропасть» — Михаил Родзянко.
«На исходе 1916 года все члены государственного тела России были поражены болезнью, которая уже не могла ни пройти сама, ни быть излеченной обыкновенными средствами, но требовала сложной и опасной операции» — Александр Блок.
«Прахом, гнилью, смрадом распадался старый мир конца империи, разлагался на простые элементы, терял связь между ними». — Елизавета Кузьмина-Караваева.
«Режим был негодный — гнилой. Он не мог соответствовать грозным событиям, разыгравшимся на мировой арене» — Сергей Мельгунов.
«В те годы, перед первой мировой войной, многие предчувствовали приближение грозы, но не могли предвидеть, с какой силой она обрушится на землю. Как перед грозой, было душно в России и в мире. Но гром еще не докатывался, и это успокаивало недальновидных людей» — Константин Паустовский.
«Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет. И — не ужасно ли? Никто не думает об этом! Оцепенели...» — Зинаида Гиппиус.
«Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны — на громадную убыль... Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно осложнило экономическое и военное положение. Зимою 1916 г. вследствие заноса под снегом было 60 000 вагонов с топливом, продовольствием и фуражом. Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность; ощутился громадный недостаток рабочей силы... Деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций... Товара было мало, цены росли, развилась продажа «из-под полы», получилось «мародерство»... [Искусство, литература, ученый труд были под гнётом;] рабочих превратили в солдат, солдат — в рабочих. Армия устала, недостатки всего понижали её дух... Упорядочить дело было некому.... при общей розни среди исполнительной власти» — Александр Протопопов, министр внутренних дел в 1916-17.
«В сущности агония царского самодержавия продолжалась всё царствование Николая II, которое всё было сплошным и непрерывным самоубийством самодержавия... Раньше могло казаться, что революцию сделали революционеры, — и это верно в том смысле, что такую, т. е. интеллигентскую революцию, сделали, действительно, революционеры во имя своей интеллигентщины, но это лишь к а к . К несчастью, революция была совершена помимо всяких революционеров самим царём, который влекся неудержимой злой силой к самоубийству своего самодержавия, влёкся чрез все бесчисленные зигзаги своей политики и последний маразм войны» — Сергей Булгаков.
«Становилось очевидно, что революция губит и погубит Россию. Но не менее ясно было для меня тогда, что её не менее верно губит и самоубийца на престоле, первый деятель революции, Николай II. И из этого рокового кольца революции, в котором боговенчанный монарх в непостижимом ослеплении и человеческом слабоволии подавал руку революции, казалось не было выхода» — Сергей Булгаков.
«Российская монархия погибла от собственной безыдейности, от подмены вселенского православия бытовым исповедничеством, имперской идеи — славянофильскими народническими бреднями, от нелепой, из пальца высосанной веры в сусального и смиренного «мужичка вообще», оказавшегося в действительности, хотя бы в лице Распутина, совсем не сусальным и не смиренным» — Георгий Мейер.
«В распоряжении [верховной власти] было тогда всё в России: правительственный аппарат, войско, финансы, дипломатия, многовековые государственные традиции — и тем не менее они сделали всё, чтобы могли восторжествовать большевики. К торжеству большевиков в 1917 г. они привели Россию своей близорукостью, своей политической тупостью, своим безмерным. упрямством, своим классовым эгоизмом, всей своей негосударственностью. В самый критический момент русской истории, какой тогда переживала Россия, они с каким то легкомыслием вели страну к гибели. Их во время предостерегали, но эти самодовольные слепцы ничего не хотели видеть и ни о чем не хотели слышать» — Владимир Бурцев.
Ну и естественно: «Именно теперь русский революционер, руководимый истинно революционной теорией, опираясь на истинно революционный и стихийно пробуждающийся класс, может, наконец... выпрямиться во весь свой рост и развернуть все свои богатырские силы» — В. И. Ленин [Н. Валентинов. Встречи с Лениным. Изд-во им. Чехова, 1953, с. 249].
«Я продолжаю стоять на той точке зрения, что политическая партия вообще, а партия передового класса в особенности, не имела бы права на существование, была бы недостойна считаться партией, была бы жалким нулем во всех смыслах, если бы она отказалась от власти, раз имеется возможность получить власть» — В. И. Ленин [«Удержат ли большевики государственную власть?», 14 октября 1917].
«Вопрос в том, чтобы... на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и в Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства. Обдумать, как агитировать за это, не выражаясь так в печати. (...) История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь» — В. И. Ленин [Хрестоматия по истории России. «Проспект»: М., 2006, с. 401].
А что, кто-то ожидал пикника?
Я не склонен жить отрицанием реальности, отрицанием истории и тупой ненавистью. К выходу в свет на французском языке лекций последнего из плеяды крупных русских историков эмиграции Марка Раева «Comprendre l'Ancien Regime», («Понять старый режим», Seuil, 1981, 320 р.) журнал Никиты Струве «Вестник РХД» [№ 136, Париж — Нью-Йорк — Москва, 1982, с. 292-295] опубликовал интервью с Раевым (читать можно тут: http://yakov.works/spravki/1_history_bio/20_bio/2008_raev.htm), один к одному отражающий мою точку зрения на всю Русскую революцию и её деятелей.
«По моему мнению, историк всегда стоит перед двумя задачами: во-первых, установить что произошло; во-вторых, стараться понять как это случилось. Первую задачу можно решить вполне объективно. Либо Распутин был убит кн. Юсуповым и Пуришкевичем, либо нет. Либо Борис Годунов виновен в смерти царевича Дмитрия, либо нет. Конечно, иногда (как во втором приведённом случае), это установить нелегко, когда нет источников или они противоречат друг другу. Чтобы понять, как произошло данное событие (или.как оно развивалось), историк должен прибегнуть к разным концепциям и категориям объяснения — экономическим, психологическим, социологическим, и т. п. Выбор этих категорий, отражающий и дух времени, и преимущественный интерес, и умственный склад историка, неизбежно субъективный, или по крайней мере относительный.
Русская революция — факт совершившийся. Предполагать и размышлять о том, что она могла и не случиться, — занятие тщетное и ни к чему не ведущее. Правда, некоторые современные историки прибегают к counter factual argument — но такой метод приводит к интересным выводам или результатам только в тех случаях, когда дело идет о длительных тенденциях в таких областях, как экономика или социальные процессы (например, изменилось бы экономическое развитие США в XIX веке, если постройка железных дорог была бы предпринята на 20-30 лет позже?) . В случае русской революции историкам еще остается установить и выяснить ряд фактов и происшествий. В результате таких выяснений тот или другой аспект хода революции может получить новое освещение — но общая картина вряд ли изменится.
Я убежден, что окончательно объяснить, почему произошло такое сложное, всеобъемлющее в своих последствиях, как и в своих проявлениях, событие, как русская революция, ни одному историку не удастся. Дело не только в сложности, сплетенности, разнообразности и численности фактов и факторов — нельзя забывать и роль «Его Величества Случая». Самый очевидный и трафаретный пример такой случайности — это Ленин. Не появись он на сцене, события наверно имели бы другое развитие. Поэтому мне кажется, что рассуждения (и умозаключения) о том, как пошло бы развитие России, если бы не случилась первая мировая война, просто question mal posee. Ведь такая постановка вопроса предполагает: 1. что война в любом случае протекала бы так, как это произошло на самом деле, а это совсем не обязательно; 2. что ничего важного не произошло бы во внутренней жизни России после августа 1914 г. Правдоподобно ли это? Вот второстепенное, на первый взгляд, предположение, которое разрушает этот домысел: осталось бы влияние Распутина на царя и правительство настолько же сильным и пагубным, если бы царь не принял решения встать на пост главнокомандующего? Примеров такого рода рассуждений можно привести бездну — для каждого года, каждого месяца, во всех областях жизни страны.
Но постараться понять, как произошла революция, возможно и необходимо, даже если каждая концепция дает только частичное объяснение. В конечном итоге, разные концепции не только проясняют общую картину, но и дают более твердую почву для наших суждений и действий в настоящем.
Мое личное мнение о том, как произошла русская революция, я сформулирую кратко таким образом: я считаю, что по многим причинам (корни которых — в далеком прошлом, в исторических процессах, происходивших по крайней мере со времен Петра Великого), в 1914 году русское общество не обладало теми крепкими структурами и учреждениями, которые позволили бы ему справиться с тяжелой ситуацией, созданной революцией 1905 года, мировой войной, общественно-культурными новшествами. Кроме того, государственная власть — особенно после военных поражений — потеряла свою правомочность в глазах руководящих элементов общества. Мне кажется, что при всех обстоятельствах самодержавие (даже в его «конституционной» форме на основании октябрьского манифеста и основных законов 1906 года) Николая II было обречено; что не значит, что монархия как таковая не могла бы выжить. Во всяком случае, я считаю необоснованными (и для историка недопустимыми) все те рассуждения и построения, которые механически экстраполируют, проецируют (будь то с «оптимистической» или «пессимистической» точки зрения) в будущее такие явления 1912-1914 годов, как, например, забастовки, крестьянские волнения, производительность промышленности или сельского хозяйства, соотношение сил в Думе, культурно-общественные происшествия, и т. д. В 1917 произошел полный распад русского общества (ввиду его слабой структуризации и кратковременности опыта многих учреждений) — так что события революции развивались совсем в другой обстановке, чем та, которая существовала накануне 1914 г.».
В заключение не могу не указать на то, что в течение 1990-х гг. во мне произошла и переоценка Владимира Ленина и его роли в истории Российской империи. Разумеется, он не был ни ублюдком, ни «ничтожество и жуликом», как из шкурных интересов написал о нём злобный Бунин, у которого Ленин отобрал его поместье. Не подтверждают ничего «демонического» и «преступного» в Ленине и его характеристики, данные нейтральными свидетелями. Например, подробнейшая характеристика Ленина, данная ему будущим царским министром земледелия Александром Николаевичем Наумовым (1868-1950), с которым они учились бок о бок, сидя рядом на парте в продолжение всех шести лет, и в 1887 году вместе окончили курс Симбирской гимназии [http://ttolk.ru/?p=22209]. Я принимаю Ленина и революцию, как неотъемленные части российской истории, именно основываясь на вышецитированном интервью с М. Раевым. А не пытаюсь жить, как если бы «ихтамнебыло».
Примечательно, что единственный разговор с о. Александром Менем о Ленине у меня был всего один раз. С глубокой брезгливостью относившийся, как и я, к Сталину, отец Александр неожиданно для меня расказал мне об опыте своей бабушки Цецилии Василевской, которая во время своего обучения в Швейцарии в Бернском университете познакомилась с Лениным и постоянно слушала его беседы и выступения. Отец Александр сказал, что его бабушка всю оставшуюся жизнь была очень высокого о нём мнения, и что, по её мнению, в ту пору Ленин был единственный во всей русской эмиграции в Швейцарии человек, говоривший доступно, внятно и на высоком уровне исключительно правильные и верные слова.
В романских и германских языках, от которых славянские попросту говоря отстали, существует не два, а три термина, определяющие отношение к нравственности. Человек, его позиция или поступок могут быть моральными, имморальными или аморальными. Это три слова обозначают совершенно разные понятия. Что же такое «имморальный» и «имморальность»? Различие этих трёх терминов определяется латинским языком, в котором слово «immoralis» — «имморальный», не означает «аморальный», т. е. тот, кто не «moralis» (не «моральный»), а означает «исповедующий свою мораль, отличную от общепринятой», «не соответствующую добрым обычаям и нравам». Вот перед вами разъяснение из английского толкового словаря: ««Аморальный» / «имморальный». Оба слова имеют отношение к тому, что правильно и неправильно, но «аморальный» означает «не различающий» между добром и злом, между тем, что уместно и неуместно, верно или ошибочно — подобно рыбе. Но зло «имморальное» описывает того, кто знает эту разницу, но не придаёт ей значения, и в ответ на критику насмешливо посылает вам воздушный поцелуй, подкручивая усы. Если вы называете кого-то «имморальным», вы говорите, что этот человек знает об общепринятой морали, но не признаёт её и действует по своей собственной».
Иначе говоря, моральных кодексов много.
Ленин был имморальным. Его мораль была революционной моралью. Читайте «Катехизис революционера» Сергея Нечаева. Сталин, Гитлер и Пол Пот были аморальны.
Кроме того, я по сути своей, не моралист, а аналитик. Любому аналитику истории, вообще историку, ясно, что Ленин и Сталин противоположны друг другу, что Сталин поломал всё дело Ленина и большевизма и убил всех до одного большевиков, кроме горсточки перешедших на его сторону. Для понимание этого не нужно ничего, кроме здравого смысла и ума, способного анализировать факты. А повторять тупые лозунги нынешней державническо-православнической толпы сталинистов и монархистов — нетрудное дело.
Ленин был революционер-леворадикал и русский Робеспьер. Сегодня во Франции появляются историки, старающиеся доказать, что это сопоставление не совсем корректно, но я с этим не согласен. Я же не говорю «Робеспьер», я говорю — «русский Робеспьер».
Каков народ, таков и Робеспьер.
История переполнена имморальными типами. Такими были Наполеон и Талейран. Такими были многие революционеры. Я не ставлю вопрос о Ленине в ракурсе морали, тем более морали воскресной школы, которую от него требуют. Существуют аморальные массовые убийцы, поставившие на поток уничтожение не контрреволюционеров и классовых врагов, как Ленин, а собственных безоружных мирных граждан, уничтожаемых в концлагерях и газовых камерах, на Колыме, в Освенциме и на полях смерти в Камбодже. При этом по всему Фейсбуку монотонно порхают проклятия Ленину и публикуются его предсмертные фото. То и дело звучат призывы выбросить его тело на помойку, сжечь и так далее. Примерно то же самое, что недавно православные предлагали сделать с живыми Pussy Riot.
Удобного козла отпущения себе нашли.
Особенно умиляют меня причудливые господа, которые повторяют, как попугаи, что, дескать «мавзолей построен в виде зиккурата». Мавзолей построен в виде зиккурата? Ах, ах, ах, какой пассаж! — какой кошмар! — взявшись за руки все бежим с изменившимся лицом к пруду и утопимся в нём — теперь всё пропало — страшно скандалёзный факт — как теперь жить — руки опускаются — всё святое окончательно попрано.
Дался им этот зиккурат!
Очень хочется порекомендовать всем им засунуть его себе в задний карман и больше никогда об этом не упоминать.
Если бы все знали подробности о войне Алой и Белой розы, и что в ней англичане вытворяли друг с другом в плане насилия... Далеко до них Ленину. Когда кого-то тянет в очередной раз заклеймить Ленина, пусть подумают о раннем капитализме в Англии, с тяжким детским трудом на износ и женщинами, за 10 лет старившимися на работах и на улице на 30 лет. При полном равнодушии и шиковании богатых классов. О черте оседлости, крепостничестве, погромах, об издевательствах бельгийского короля над населением Конго, сравнимое со сталинским гулагом. О колонизаторах в Азии и Африке, не считавших туземцев за людей и сажавших их в концлагеря (как и индейцев в США). О еврейских мальчиках-кантонистах, как мухи подыхавших при аракчеевщине, о запрете украинцам называться нацией и иметь книги на своём языке, о царской каторге, о народовольцах, самосжигавшихся в тюрьмах от невыносимых условий и обращения, о массовых самоубийствах политкаторжан, о том как беременную первомартовку Гесю Гельфман специально не лечили, чтоба она во время тяжелейших родов сдохла от гнойного перитонита в жутких условиях, в мучениях. После чего умерла и её дочь. Вот Ленин — ответ на всё это. Ещё и недостаточно адеватный.
Ленин также есть ответ на невиданное, намного перекрывавшее насилие большевиков насилие 1 Мировой войны, положившей навсегда конец старому миру. Полный кризис гуманизма и христианской морали — европейцы остервенело бросились убивать друг друга, чем положили конец европоцентризму. Рухнуло 4 империи, появились потерянные поколения в США и Англии, причём в Америке ветераны к концу жизни лишились и крова и работы и были вынуждены часами стоять в длиннейших очередях за бесплатным супом и хлебом. 1 Мировая война породила большевизм, фашизм и нацизм, на её удобрении вызрел сталинизм, открывший путь Мао и Пол Поту. Не Ленин открыл им этот путь, а Сталин — злейший и смертельный враг большевизма, уничтоживший всё ленинское дело и всё ленинское поколение революционеров до единого — даже в Мексике. И вот при всём при этом (я многое не перечислил, например рождение японского и арабского национализма и др.) из всего этого кровавого букета люди сегодня выхватывают именно Ленина и водят вокруг него хороводы ненависти, подвывая как истеричные дамы. Не вокруг Сталина — он, по их мнению, лишь «лучший ученик и самый верный продолжатель» Как бы не так. И повторю: идея «лучшего ученика», как и формула «Сталин — это Ленин сегодня» — краеугольный камень всего сталинизма, сталинской пропаганды, стралинского дискурса и сталинского мироощущения.
Я не провозглашаю Ленина «самым человечным человеком» и светочем свободы. Я сам ненавидел его в юности много лет, пока не стал читать материалы о нём, мемуары, монографии, углубляясь всё больше в эти документы. И постепенно изменял точку зрения на более трезвую.
В идеале России следовало бы перейти к конституционной монархии. Политиками моего направления были бы князь Георгий Евгеньевич Львов, Родзянко, Терещенко, князь Шаховской, князь Долгоруков, Шипов, Шульгин, из социалистов — Мартов, Дан, Церетели, Виктор Чернов. Или к конституционно-демократической республике. И в любом случае отпустить все свои национальные окраины.
Но ведь Временное правительство, при всём искреннем и глубоком уважении к его членам, оказалось правительством импотентов!
Власть валялась на улице, и Ленин её взял.
Он один победил целую плеяду блистательных политиков — не только из-за медлительности и нерешительности Временного правительства, но и оттого, что в народе клубились грозные тучи жажды некой своей справедливости и социальной мести. И большевики это чувствовали. Как выразился Виктор Шкловский, «Россия придумала большевиков как сон, как мотивировку бегства и расхищения, большевики же не виновны в том, что они приснились».
Он же написал: «Большевики вошли в уже больную Россию, но они не были нейтральны, нет, они были особенными организующими бациллами, но другого мира и измерения. Это как организовать государство из рыб и птиц, положив в основание двойную бухгалтерию... Большевики держались, и держатся, и будут держаться благодаря несовершенству механизма их управления. Впрочем, я несправедлив к ним. Так несправедливо глухой считает безумными танцующих. У большевиков была своя музыка».
Ленин, отвергнув ценности Эпохи Просвещения, как «буржуазные», этим самым отверг ведь санкт-петербургский период истории и воссоздал Новую Московию, через десять лет превратившуюся в рекционнейшим режим, типичный для Московии. Сталин физически уничтожил большую часть русских петровской формации, то есть русских европейцев во всех сословиях, и начал очищать Новую Московию от петровских начал. Ленин только исполнил волю Бога истории. Архаическая московщина задыхалась в тенетах ценностей Эпохи Возрождения — высшего достижения христианского мира. И постоянно тряслась в лихорадке от вируса европеизма. Её лишь было необходимо загнать на самое дно русской души и постепенно, по кусочкам, навсегда от неё избавиться. Но это могли сделать только Романовы, взявшие на себя дело европеизации России. Однако они не только не смогли, но и всячески тормозили этот процесс.
Я не моралист и оцениваю не черты ленинского характера и не ту брутальность и жестокость, которые большевики на фоне общего насилия Первой мировой войны использовали для достижений своих целей. Эта брутальность очевидна, и я нисколько не пытаюсь отрицать её негативность или оправдывать её. Я оцениваю только позитив Ленина и его последователей. Ибо существует несколько однозначных 100-процентных положительных аспектов, которыми Ленин повлиял на всю последующую истории России и мира и которых нет ни одного у Сталина. Вот эти как минимум семь аспектов, важность которых трудно переоценить. И которые сугубо положительны.
1) Ленин навсегда добил остатки феодально-монархической самодержавной системы.
2) Ленин добился принципа самоопределения наций и ввёл союзные и автономые республики, что спасло миллионы от насильственной русификации и люмпенизации, спасло Финляндию, позволило прийти в себя Латвии, Литве, Польше и Эстонии и позже дало возможность сталинскому СССР распасться.
3) Ленин и большевики создали динамичную федерацию социалистических республик, из которых две республики были тоже реальными федерациями (РСФСР и ЗСФСР). В национальных республиках началась активная коренизация, которая привела к небывалому расцвету бывших колоний («национальных окраин») Российской империи, которые заговорили на своих национальных языках и дали миру множество талантливых писателей, деятелей культуры и науки. В последующие годы все они были уничтожены Сталиным и его русификаторской политикой.
4) Ленин организовал философские пароходы и выслал на Запад десятки учёных и философов, чем сохранил великую русскую культуру от полного исчезновения и замены на советскую — Сталин бы их всех до одного расстрелял. Что и произошло с отказавшимися уехать и невысланными.
5) Ленин публично в поздних статьях признал «военный коммунизм» своей ошибкой и ошибкой большевиков и начал резкую либерализацию системы — НЭП. Всерьёз и надолго. И когда система в процессе действий Сталина переродилась в фашисткую, Сталин немедленно перешёл к уничтожению реального ленинского наследия — старых специалистов, большевиков и НЭПа, после чего начал преступную коллективизацию, против которой возражали как старые специалисты, так и большевики-ленинцы.
6) Ленин вывел народы России из Первой Мировой войны, которая длилась 5 лет и привела ко громадному количеству жертв. Ленин и Троцкий закончили развязанную белыми Гражданскую войну за три года, после чего сразу же отменили красный террор, распустили ЧК и ввели НЭП.
7) Ленин разделил между крестьянами помещичьи земли и переселил всех рабочих в тёплые квартиры, обеспечив беплатной медицинской помощью)
Я всегда буду защищать Ленина и большевиков, не потому, что они «хорошие». А потому, что считаю, что невозможно жить, постоянно накачивая себя ненавистью вообще и против любых революционеров в частности. Так делают в основном из шкурных интересов те, и потомки тех, которые были привилегированными до 1917 года. Реакционеры и эксплуататоры — если принять всерьёз эту терминологию, а она серьёзна. Мракобесы-церковники, которых Ленин изрядно потрепал и за дело. Все современные русские мракобесы, антисемиты, монархисты, ультра-консерваторы ненавидят Ленина, но помалкивают про Сталина (если не открыто вохваляют его). И используют фигуру Ленина для отверждения всего мирового революционно-демократического движения и восхваления незыблемости власти царей и диктаторов. Теперь у них демонизируются не только Маркс и Ленин. Демонизируется любое революционное и освободительное движение. Теперь плохи и Вера Засулич, и Перовская с Желябовым, и Герцен с Огарёвым, и Пестель с Рылеевым, и Руссо с Вольтером и Дидро, и «Письмо Белинского к Гоголю», и взятие Бастилии, и «свобода, равенство, братство».
Это то, о чём ещё в 17 веке писал проницательнейший наблюдатель московской жизни и создатель русского национализма хорватский патер Юрий Крижанич: «Не умеют наши люди ни в чём держаться меры и идти средним путём, а всегда плутают в крайностях и погибелях» (Ю. Крижанич, Политика. М.: Новый свет, 1997, с. 193). Сто лет подряд русские и иже с ними стройными рядами шагали налево и рыли котлован для левой утопии. Потом всё оказалось зря. Теперь следующие сто лет подряд русские и иже с ними стройными рядами будут шагать направо и рыть котлован для правой утопии. Ради невероятно важной цели — чтобы потом всё оказалось зря.
Это не пройдёт.
Сталинская пропаганда убедила всех нас, что сталинизм был развитием большевизма и продолжением дела Ленина. До тех пор, пока мы не поймём, что большевизм и сталинизм противоположны и являются лютыми врагами друг друга, мы обречены блуждать в потёмках и быть послушными винтиками сталинской пропагады. Следует разделять жертвы первых и вторых и осуждать их за репрессии по отдельности.
Предьявление громких патетических счетов за якобы «кровь миллионов» большевикам, которое, как правило, делается, имея в виду и все жертвы сталинизма, — искажение исторической реальности. Большевики пролили много крови, и это невозможно принять, но большевики пролили не больше крови, чем и все прочие революционеры в истории человечества. Разумеется, с поправкой на технологию Первой мировой войны, которая пролила гораздо больше крови, чем большевики. И была развязана христианнейшими империями, в том числе и Николаем II.
Ленин вообщене делал ничего, что до него не сделали бы как христианские империи, так и западные демократии.
Первая мировая война сделала человеческую жизнь пустышкой, возвела невиданное насилие и кровь в принцип повседневности, обытовила их, п о л н о с т ь ю обесценив человеческую личность и выявив лицемерие всех христианских империй и церквей. Это был конец целой эры, всей так называемой «константиновской эпохи». Первая мировая война полностью развеяла все романтические и гуманистические идеи, мечты и грёзы 19 века и навсегда покончила с мифом христианских империй и с самим существованием христианских стран. Это — первый ключ к пониманию Ленина, Троцкого и большевиков (а также Муссолини и итальянских фашистов). В этом также ключ к пониманию тех «кровожадных» распоряжений и призывов Ленина к расстрелам, которые так «шокируют» современных ненавистников Ленина, подавляющее большинство которых пралаллельно призывают власти выжечь калёным железом всякий либерализм и в обществе и в церкви. Без контекста Первой мировой войны большевиков невозможно ни анализировать, ни понимать, ни судить.
Второй ключ к пониманию Ленина, Троцкого и большевиков — насилие царизма и его аппарата подавления, немыслимое в прочих цивилизованных странах, безобразное отношение русских имперских верхов к русским низам и в ответ зрелая холодная ненависть народа, отцы и деды которого были либо рабами, либо веками преследовались царской администрацией за церковное диссидентство. Большевизм есть народная месть за всё это. Это народное озлобление привело к тому, что классовая война, развязанная в бывшей Российской империи, дала выход тёмным инстинктам массы людей, получивших в руки от царя оружие, у которых ненависть к противникам перевесила первоначальные гуманные побуждения теоретиков лево-радикальной революции. Отмена привилегированных сословий стала для этой массы эмоционально менее важна, чем нанесение ущерба представителям этих сословий. Большевикам удалось оседлать, но и обуздать эту стихию, но Сталин вновь развязал её и сделал квинтэссенцией своей советской системы.
Третий ключ к пониманию Ленина, Троцкого и большевиков — столь же неслыханное отношение Российской империи к наиболее взрывоопасным национальным меньшинствам, унаследованным Россией от жестокой и аморальной колониальной политики 17-18 веков, приведшей к разделу Польши. Ни одна европейская колонизаторская нация — ни англичане, ни французы, ни испанцы, ни немцы, ни португальцы — не справилась бы с ситуацией, до которой по своей глупости и безнравственности довело Россию самодержавие — наложить оковы дискриминации и сегрегации на поляков, украинцев и евреев, народы намного более образованные и динамичные, чем русское племя. Добавьте к этой гремучей смеси русское революционное движение — и вы автоматически получите ответное насилие, Народную Волю, и массовый исход в революцию подданных, объявленных людьми второго сорта (инородцами) или вообще не существующими (украинцы и беларусы).
На этом фоне большевизм — естественное и единственно возможное завершение всей истории русского самодержавия и русской деспотии, преступно медленной на реформы. Насилие самодержавия обрекло народы России на ответное насилие большевизма. И не вина большевизма, что он дал свой ответ обломкам царизма на гребне Первой мировой войны с её новыми технологиями войны, пропаганды и репрессий. Хотите осуждать большевизм? Сперва осудите самодержавие, раздел Польши, черту оседлости евреев и категорический отказ украинцам и беларусам в праве называться нациями.
То, что сегодня выдаётся за «ужасы большевизма», суть на деле ужасы сталинщины. Ужасы революции и Гражданской войны — иная категория ужасов. Их действия против своих врагов в период революции и Гражданской войны были вызваны историческим контекстом. И смешивать их преступно и аморально. Что до прихода реального фашиста Сталина, то его приход н е в ы т е к а л из ленинской системы автоматически. Иное дело, что большевики боялись Термидора справа — а он пришёл под левым обличьем, хотя тоже справа, но в другом виде. Ленин увидел это, но был бессилен что-либо изменить из-за болезни. Однако он оставил чёткое завещание. Его не выполнили. Чем и бросили себя и большевистскую систему в пасть русскому фашизму.
Сам захват власти Сталиным и уничтожение им большевизма и большевиков, а также всей созданной ими в 1920-е годы советской системы оказался возможен именно в годы замирения и либерализации ленинской системы периода НЭПа. В иных условиях это Сталину бы не удалось.
Однако можно смело утверждать, что Ленин, совершивший вместе с остальными большевиками Октябрьскую революцию, этим самым повесил на невидимой верёвке не только капиталистов всего мира, но и всех нас, жителей пост-ленинского и пост-сталинского пространства. И мы висим на этой верёвке до сих пор, будучи не в состоянии ни вздохнуть, ни освободиться на неё, а следовательно и трезво взглянуть в глаза здравому смыслу, справедливым оценкам прошлого и нормальной жизни. Повесил на верёвке нас и в каком-то смысле весь мир Ленин. Однако задыхаемся все мы до сих пор потому, что затянул эту верёвку на шее народов России не Ленин, а Сталин. Ибо всю историю революции и гражданской войны мы знаем только в сталинской интерпретации и в дискурсе сталинской пропаганды.
И в этом не только кардинальное отличие Ленина от Сталина, но и непереходимая пропасть между ними. Ленин и Сталин — настолько очевидно несопоставимые и несравнимые фигуры, что воистину остаётся рыдать на реках вавилонских, оплакивая моральное оцепенение всей нашей публики и масштаб утраты ею всех нравственных ориентиров. Ставить знак равенства между Лениным и Сталиным, это как уравнивать поэзию Пушкина или Шевченко с поэзией Лебедева-Кумача.
Но в сознании большинства Ленин и Сталин — две стороны одной медали. Слова «большевики», «большевизм» используются как бессмысленное оскорбительное клише, причём весьма активно. Большевики и сталинские коммунисты были люди с совершенно разным сознанием, с разным представлением о мире.
Ленин и рядом не стоит ни со Сталиным, ни с Гитлером. Ленина вообще нельзя отнести к категории убийц. Ленин и Троцкий стоят в одном ряду с Робеспьером и Сен-Жюстом. Все четверо — радикальные революционеры, совершившие грандиоизную социальную революцию и сделавшие ошибочный моральный выбор в пользу насилия как метода борьбы с контреволюцией и феодальными пережитками. И этим погубившие себя и дело своей жизни и предавшие в обоих случаях идеалы Просвещения (вторая роковая ошибка Ленина, приведшая большевизм к бесславному концу), а во втором — ещё и мировую социал-демократию.
Сама категория таких личностей как Ленин, Троцкий, Робеспьер и Сен-Жюст, выражаясь мягко, уже далеко не категория ангелов. Но желание их полной демонизации говорит не о них, а исключительно об их демонизаторах.
Группа, в которую входят Сталин, Гитлер, Мао, Пол Пот, Ким Эр Сен и им подобные — это группа тех, кто в течение долгих лет систематически совершал преступления против человечности и человечества. И нет на свете такой морали, по которой Робеспьера и Ленина можно приравнять к массовым убийцам и преступникам против человечности Сталину и Гитлеру. Разве что групповая мораль крепостников и эксплуататоров, лишившихся из-за Робеспьера и Ленина возможности эксплуатировать и закрепощать. То есть, откровенная мораль шкурников.
Повторяю: нет на свете такой морали, по которой Робеспьера и Ленина можно приравнять к Сталину и Гитлеру. Если такая мораль найдётся — мне будет интересно посмотреть и на неё, и на её носителя.
Что касается личности безответственного Николая II, то, на мой взгляд, его следует деканонизировать. И уж во всяком случае, не навязывать эту фигуру никому в качесте святого.
Хотя можно надеяться, что кризис консерватизма пройдёт, и консерватизм оправится и снова станет здравомыслящим, будущее, на мой взгляд, за прогрессизмом, центризмом и либерализмом, в том числе и за левым либерализмом — социал-демократией и христианским социализмом. Впрочем, не исключено, что и реальный марксизм-ленинизм ещё вернётся, не в сталинском, а в ленинском виде. Туда, где будет необходимо очищать авгиевы конюшни особенно жёстко.
Портленд, Орегон 30.03.2019