Год издания III
№ 10 (октябрь-декабрь 1996 г.)
Оглавление:
Я.Кротов. Сто дней Василия Нарышкина. - Хроника
христианства: осень 1995 - осень 1996. - Тематическое
досье, часть 1 и 2
- Комментарии и отзывы: О митрополите Кирилле Гундяеве
(изъято как черновой материал, в
окончательном виде здесь). - Антихрист в Москвиче (изъято как черновой материал,
в окончательном виде здесь).
Журнал "Христианство в России" издается ежеквартально, публикует
эссеистику, обзоры периодической печати, рецензии на поступающие
в редакцию книги.
Этот выпуск журнала подготовлен при поддержке фонда "MATRA". института
"Вера во втором мире", центра "Свет Христов".
ЭССЕИСТИКА, ИНТЕРВЬЮ, СТАТЬИ, СООБЩЕНИЯ
ЯКОВ КРОТОВ. СТО ДНЕЙ ВАСИЛИЯ НАРЫШКИНА
Предисловие
21 марта 1775 года главнокомандующим Нерчинских заводов был назначен
Василий Васильевич Нарышкин.
Потомок младшей ветви аристократического рода, более всего возвеличенного
родством с Романовыми, Нарышкин родился в 1738 году, а в двадцать
четыре года был "выпущен прапорщиком" из гвардейского Измайловского
полка в армейскую кавалерию. В 25 лет он вышел в оставку майором.
Шесть лет привольной жизни — и в 1769 году он начинает штатскую
службу губернским прокурором Архангельска. Проявил он себя достойно:
организовал новый процесс над заточенным в местную тюрьму Арсением
Мацеевичем — единственным из православных архиереев, посмевшим выступить
против секуляризации церковных земель. И если в Архангельск Мацеевич
попал "поделом" - за честность и храбрость, то в таллинскую Толстую
Маргариту он попал исключительно по усердию молодого прокурора:
обвинение было высосано из пальца, как и знаменитые в свое время
сталинские "довески" политическим.
Перемещение из Архангельска в в Нерчинск отправляло 37-летнего
статского советника на окраину Империи, но вручало ему власть над
десятками тысяч людей и квадратных километров. "Заводы" Нерчинска
производили, собственно, деньги — это были серебряные рудники. У
такой "воды" мало кто мог не замочиться. Последние годы заводы лихорадило
от явного воровства и бесконечных следствий. Генерал-прокурор Сената
— А.А. Вяземский — покровитель Нарышкина, явно был уверен в его
честности. Но, на всякий случай, положил ему двойное жалованье.
Кратковременное правление Нарышкина было описано в 1861 году С.
Максимовым, нашедшим документы о нем в архиве Иркутска. Через несколько
лет потомок древнего рода московских бояр Михаил Салтыков щедро
украсил деталями этого описания свою "Историю города Глупова". Нарышкин
совершил столь многое, что деталей хватило на нескольких вымышленных
начальников.
Максимов, однако, не располагал многими ныне известными сведениями,
обнаруженными в Центральном государственном архиве древних актов
Юрием Эскиным (я рад выразить этому талантливому человеку глубочайшую
признательность за предоставленную мне возможность эти материалы
использовать, за искуснейшую помощь, оказанную в разборке сложной
и запутанной документации). Главное же: и Максимов, и Салтыков видели
в этой истории — и во всей истории администрации российской — лишь
игру идиотизма с самодурством. "История города Глупова" есть как
бы бытие некоей секты сатанистов, где и жрецы (градоначальники),
и паства (обыватели) служат силе, лишенной всякого хотя бы отрицательного
основания. "Рим заражло буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала
подлая чернь, а у нас — начальники", — писал глуповский летописец
и подтверждал примерами. Однако оставил в стороне идейное обеспечение
происходившего, ограничившись кратким: "В Риме сияло нечестие, а
у нас - благочестие". Это был единственный намек Салтыкова на церковный
аспект дела, между тем как в подлинной истории Нарышкина религиозность
играет существеннейшую роль.
Со всей силой обращаю внимание читателя на то, что в рассказе все
документально, без авторских домыслов и изменений хронологий. В
кавычках, курсивом — только действительные цитаты из документов,
которых в следственном о Нарышкине деле — четыре тысячи страниц.
Сохранено правописание XVIII века.
"Человек он был чувствительный, — говорит "История города Глупова"
о статском советнике Грустилове и указывает, что перед назначением
начальником он "сочинил повесть "Сатурн, останавливающий свой бег
в объятиях Венеры". Василий Нарышкин в 1759 году сочинил и опубликовал
в сумароковском журнале "Трудолюбивая пчела" элегию. Шестнадцать
ее строк поставлены ниже эпиграфами.
Г л а в а 1
Узрев твой нежный взор я нежности лишился...
Дорога в Нерчинские рудники заняла полтора месяца. Нарышкин привез
с собой брата, трех офицеров, набор приборов для физических опытов,
три дюжины рубашек, четырнадцать, как значится в последующих описях,
"портов" и три сотни книг, в том числе по истории и географии Сибири.
А также "50 ексемпляров Минералелогия господина Лемана без переплету".
На заводах его ждали две дюжины офицеров, тысяча "нижних чинов",
тысяча ссыльных, в том числе политические: польские конфедераты
и русские пугачевцы. И десять тысяч крестьян, прикрепленных к заводам,
которые "образ жизни ведут: производят посредственное хлебопашество;
в свободное время ... по врожденной склонности промышляют зверей
и ловят рыбу, от сего содержат себя и оплачивают поборы; работы
ж исполняют: жгут уголь, золу, заготовляют дрова". Заводы, таким
образом, были огромным агропромышленным комплексом.
Нерчинцам пришлось ждать долго. Приехав в мае 1775 года, Нарышкин
принял дела, причем "во время смены всякия письменныя производства
подписывал не читая", — вспоминал он с удовольствием, поясняя, что
"притворился ... дураком в таком намерении, дабы чрез то высмотреть
все дела". Это озадачило туземцев. А следующий шаг прямо испугал:
Нарышкин отверг приношение от Михаила Серебрякова, купца, владевшего
одним сереброплавильным заводом. Новый начальник оказался честным.
О Сибирякове отозвался кротко: "Никакова не имея намерения обесчестить
меня, ... он то предложил по обыкновению для приезжающих вновь начальников".
"Обыкновение" составляло десять тысяч рублей — годовое жалованье
главнокомандующего заводами.
Сразу после приема дел Василий Васильевич, подобно монаху, ушел
в затвор. Это деяние Салтыков отдал градоначальнику Брудастому ("Органчику"):
"Новый градоначальник уединился в своем кабинете, не ел, не пил
и все что-то скреб пером". Сам Нарышкин описывал этот затвор по-разному.
"Девять месяцев сидел запершись, иникому не казался, и выпивал на
день по штофу яводки. Но сего было не довольно. Скука и грусть столько
им овладела, что он, приняв намерение умереть, съел кусок сулемы.
Однако ж сей яд не прекратил его жизни". Так пересказывал откровения
Нарышкина один стукач. На бумаге же Нарышкин сего не отрицал, но
утверждал: "Между тем моим верным офицерам поручал разведывать все
производимые и затверделые шалости". Более того, в затворе новоприбывший
помпадур
"молил всемогущего Бога,
чтобы Бог, взирая на помазанницу Свою,
Матерь Отечества,
великую императрицу Екатерину Алексеевну,
ходатайницу и теплую молитвенницу,
показал бы новую милость и чудо:
дабы все преступники принесли свою повинную,
и обратились на путь спасения,
и поступали бы по стезям предписанных узаконений,
а меня бы наставил,
как лутче бы принят[ь]ся
и вдруг зделать благоденствие из негодования".
(я разбиваю текст на манер стихов для облегчения читателю).
Не исключено, что правдивы оба показания Нарышкина и оба истолкования
им своего затвора: водка плохо совмещается с религиозностью, и неумеренное
потребление первой вытеснило наружу второе. Обнажились руины благочестия,
на которых стоял век Просвещения.
Несомненно одно: "глуповцы ужаснулись". Не ведая мыслей начальственного
отшельника, предположили зудшее, хотя что есть худшее — не дерзали
угадывать. И по сей день всякий начальник, вступив в должность,
выдерживает томительную для подчиненных паузу, употребляемую то
ли на разведку, то ли на водку, то ли на молитвы.
Впрочем — "хотя многие бумаги остались неподписанными, но зато
многие ж спины пребывали невыстеганными, и второе лишение с лихвою
вознаградило за первое". (Салтыков).
Глава 2
И мой свободный век со всем переменился...
Василий Нарышкин
Звездный час — вернее, звездные сто дней Нарышкина — начался воскресным
днем 17 апреля 1775 года, через две недели после Пасхи. Пробуждение
природы, вероятно, вообще способствует пробуждению у руководства
духа реформ. В апреле началась и перестройка XX века. Весной Наполеон
предпринял поход на Ватерлоо. Роднит Нарышкина со всеми предыдущими
и последовавшими реформаторами сама последовательность действий,
словно некие гены определяют тождественность начальнического бытия.
"Город Глупов изобилует всем и ничего, кроме розог и административных
мероприятий, не потребляет". С розог началось и здесь. Как рапортовал
Нарышкин: "Могу смело донесть, что всемогущий Бог - конечно, по
теплой молитве ея величества - новое чудо показал следующим образом...".
При наказании плетьми одного плавильщика руды "только что два или
три раза ударили [вот оно, чудо - только три раза! - Я.К.], то он
чистосердечно раскаялся". Признался в утайке серебра. И донес на
всех остальных мошенников, коими оказались все без изъятия служащие
рудников.
Для Нарышкина это не было сюрпризом. "Я попался в такое место,
— писал он генерал-прокурору Вяземскому, именуя его "первый мой
благодетель и отец", — где видна коварность душ, без всякого усердия
к службе и к начальнику; с начала моего приезда разсматривал каждого
из подчиненных, опасался сих криводушников, думал, иногда плакал
о несчастливой моей участи. Наконец, благодать Божия помогла мне...".
Что главнокомандующий вдохновлялся благодатью, а не законом, видно:
он не стал заводить следствия (разумно утверждая, что оно тянулось
бы до смерти всех обвиняемых), а созвал горных мастеров и офицеров
к воскресной обедне. "Пет был молебен с коленопреклонениями". Вместо
священника поучение собравшимся произнес главнокомандующий. "Потом
у меня [Нарышкина - Я.К.] в доме при собрании всех штап и обер офицеров
публично все во общем воровстве признались". Второе чудо!
Два следующих шага Нарышкина кажутся взаимоисключающими. Обо всех
ворах поименно реформатор "в церквах, в торговом ряду чрез барабанный
бой публиковал" (надо читать, естественно, "под барабанный бой"
- сигнализация тамтамами в Забайкалье известна не была). Но кадры
(и систему управления) не меняет, а проводит административную реформу,
повышая в чинах несколько десятков человек, - разумеется, включая
мошенников.
"Имея при себе в канцелярии
одного присудствующаго,
нашел с однем оным
за тягостнейшее и невозможное обоим дело
управлять тамошним толь обширным местом,
находящимся в беспорядке
и требующем великого исправления".
Это из его приказа, которым Нарышкин создал себе заместителя —
подполковника Егора де Морни (кстати, уроженца России), и вместо
прежних 27 офицеров и мастеров — сто двадцать. Даже пятилетний сын
де Морни был произведен в чин горного мастера. Каждому было прибавлено
жалованье свыше положенного даже по новым окладам. Выросший в пять
раз аппарат управления должен был
"сохранять волю Господа и волю монархини
в защищении обидимых,
в помощи бедным,
и в утешении сетующих".
Примирить обличение коррумпированных кадров и их повышение с умножением
можно, вспомнив, что Нарышкин действовал "по Божьи", приемля покаяние
как залог исправления. Предполагалось, видимо, что при восставшем
из мрака уединения начальнике мошенничество боязливо пресечется,
Кроме того, Василий Васильевич принялся за трудное дело вытрезвления
офицерства, для чего с 17 апреля "приказал всем у себя обедать и
ужинать, и тем отвращать их пьянство — и сие самое некоторых удерживало".
Чтобы народ сразу ощутил наступление лучшей жизни и ее триединый
источник: милость Бога, императрицы и Нарышкина, 21 апреля — в день
рождения Екатерины II — была отслужена торжественная литургия. Нарышкин,
как и герои Салтыкова, "начал действовать постепенно, и с этой целью
предварительно созвал глуповцев и стал их заманивать"; для чего
— это уже из нерчинских документов — "подчиван был весь стекшийся
к невиданному ими торжеству народ обедом, было поставлено в ушатах
вино и пиво". Были накрыты столы на 600 человек, вечером — особое
угощение для 60 человек, "знатнейших сего мест особ". Палили из
пушек. Бал. Иллюминация. Пороху на рудниках хватало. В собравшуюся
толпу Нарышкин разбросал 3 тысячи 800 рублей медной монетой — "при
многочисленном восклицании ура". На десять дней заводские работы
были остановлены с сохранением жалованья работникам, в том числе
каторжникам, дабы все
"возсылали теплыя к Богу молитвы
о многолетнем здравии той,
которая сокрушенным сердцем печется о общем благе,
и чтоб Он, Всевышний,
благодатию Своею над нами сияя,
зделал нас достойными
ея попечения и милосердия,
и тем утвердит в них
любовь и верность к чадолюбивой монархини".
С трудом воспринимавший подобные текстынарод на долгие годы запомнил,
что начальник учредил праздник "Открытие новой благодати".
В течение празднеств было устроено несколько обедов, показывающих
равенство всех людей перед начальством. За стол были усажены сссыльнокаторжные
"со удостаиванием за тот стол самого главнокомандующего заводов;
а в прислуги употреблялись штаб и обер офицеры". Причем офицеры
были лучшие, "достойные сей человеколюбивой чести".
ГЛАВА 3
Не вижу я ни где отрады никакой...
Василий Нарышкин
На проповедях Нарышкина стоит задержаться. "Всякое почти воскресенье,
- вспоминал он, - говаривал я в канцелярии при собрании всех приказных
служителей: о Законе Божии, о властях монаршей и начальничей, о
повиновении подчиненных".
К счастью, сказанное Салтыковым о градоначальнике Бородавкине ("он
был сочинитель") относится и к Нарышкину. Его письменные наставления
для "лишенников Божией благодати", как он именовал подчиненных,
содержат в себе целую богословию начальствования.
Главнокомандующий включл в свое поучение всю священную историю,
которая — с его точки зрения — выглядела своеобразно. После изгнания
из рая люди "не имели у себя начальников", а потому "и испортились
их нравы, и начали друг друга обижать и убивать". За что были наказаны
потопом. Начальства, однако, потоп не принес — во всяком случае,
евреям, отчего несчастья их продолжались. Наконец, Бог дал Моисея
и "для совершенного их спокойствия приказал тому предводителю выбрать
начальников и судей". В довершение Бог дает евреям царя — "почему
власть монаршая, как самим Богом установленная для блаженства каждого
должна почитца".
Одно счастье: ни разу не упоминает Нарышкин имени Христа. Он сводит
религию к формуле глуповского Бородавкина: "От Бога же всякому человеку
пристойное место указано". Это кощунство, конечно, но кощунство
в пределах Ветхого Завета — не Нового. Спасение, по Нарышкину, заключается
в том, что люди могут принести Богу покаяние "с посредством поставленных
от Него на ступени начальства духовных или светских [подчеркнуто
мной. - Я.К.] свидетелей, дабы срамотою временною избыть вечной".
Подобно многим кощунникам, Нарышкин перепрыгивает Евангелие и приземляется
сразу на словах апостола Павла — "всяка душа властем предержащим
да повинуется".
Богословие начальства прочно стояло на монархии как канале благодати:
"Бог, как есть всемогущ, не имея ни начала, ни конца, — государь,
избранный от Его, Его благодатью управляет делами вверенными ему,
и потому, - железно заключает Нарышкин, - всякий определяемой частной
начальник должен управлять свои дела по благости Божией и по воле
своего государя, держась всех освященных правил, соединенных с законами".
Он лично и вполне религиозно чувствовать единосущность начальника
маленького и большого, сам "следуя примеру великия Екатерины, которая
почти повсядневно напаяет нас наставлениями и премудрыми учреждениями".
Тождество Священного Писания и канцелярской бумажки повергало его
в умиление: "В оправдание мое ссылаюсь, - писал Нарышкин уже под
арестом, - на данную из Правительствующего Сената инструкцию, которую
я без слез вспомнить не могу, видя таковую высочайшую доверенность
толь малочиноимеющему, а паче еще молодому человеку, как я". Состояние
дел на рудниках он обличал с пафосом пророка Исайи, радея, впрочем,
об имени не Божием, а императричьем:
"Служащие среднего состояния люди,
погружены во тме крайняго неведения,
лишены познания божественнаго закона
и не имеют понятия о должности,
А низкого состояния люди
даже лишены сведения о имени
милосердствующей своей государыни,
А начальники их, напротив, [?!]
заняты собственным только стяжанием
и лихостию к своим подчиненным".
Иерархию жизненных ценностей Нарышкин выстроил следующим образом:
"Должность истинного христианина, польза каждого сына Отечества,
а паче благосостояние и непоколебимость священнейшего престола".
Замечательно и то, что "христианин" стало должностью, и то, что
престол земного царя оказался священнее престолов церковных.
Сама императрица Екатерина считала главной чертой русского национального
характера "образцовое послушание". Насколько же глубоко "богословие
начальства" засело в русской плоти, стало видно в баламутные дни
перестройки. В одной газете конца 1980-х напечатали письмо митрополиту
от председателя исполкома, с которым священник не согласовал принятие
на работу в храм сторожа: "Исполком городского Совета просит принять
меры реагирования, обеспечивающие соответствующее отношение к исполкому
городского совета, как этого требует Библия ("Всякая душа да будет
покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога")." Митрополит
священника убрал. Может, от потрясения: атеисты начали ссылаться
на Писание. А скорее всего, сработало тысячелетнее подсознательное
убеждение: христианин есть должность.
Глава 4
Сокрылся, на всегда, сокрылся мой покой...
Василий Нарышкин
Справедливости ради отметим: о должности начальника Нарышкин тоже
имел представление, и такое, что дай Бог всякому начальнику:
"Должность начальника не только в том есть,
чтобы пользоваться
лестною при первом виде казне выгодою,
но примечание того:
не ведет ли она с собою,
на настоящее и будущее время,
какого неудобства и,
вместо пользы,
не может ли привести вред."
На заводах, как и в Глупове, начальники все как-то оказывались
взяточниками и прелюбодеями. Нарышкин оказался первым, кого точно
не прельщали взятки и, кажется, женщины. Однако для торжественных
обедов и увеселний народа требовались деньги. Тем более они требовались
для разбрасывания денег в народ, а Василий Васильевич, по его собственным
словам, "деньги бросал везде, но не каждодневно".
На заводах были пуды серебра, но не было монетного двора. Помпадуров,
жаждавших обогатиться, это не смущало. Нарышкин же хотел обогатить
народ, бросать в который серебряные слитки было бы рискованно.
Деньги были рядом: у Михаила Сибирякова. До Нарышкина частное предпринимательство
мирно уживалось с государственным путем взяток. Однако, поскольку
Нарышкин желал денег не себе, а народу, его аппетиты показались
Сибирякову чрезмерными. Он отказал в кредите.
Последовала война, воспоминания о которой надолго запечатлелись
в памяти нерчинцев — и только в ней, ибо Сибиряков ни разу не пожаловался
по инстанциям. 24 апреля Нарышкин окружил его дом артиллерией и
изготовился к пальбе. Сибиряков облагоразумился и открыл ворота.
Главнокомандующий торжественно вступил в его дом. "Встречен бывши
Сибирякова семьею, поднесенныя мне на серебряном подносе кои-какия
старинныя стаканы, крушки и чарки по неотступной прозбе принять
был должен". Сибиряков смиренно "просил дозволения торжествовать
у себя" - Нарышкин благосклонно согласился. Пришлось Сибирякову
разбросать в народ 4 тысячи рублей. Мошенники обходились купцу в
десять тысяч ежегодно. Бескорыстие Нарышкина встало круглым счетом
в 35 тысяч рублей, безвозвратно ушедших в народ.
Зато Салтыков смог написать в характеристике градоначальника Двоекурова:
"Непрерывно и неустанно делал сепаратные набеги на обывательские
дома и усмирял каждого обывателя поодиночке".
У планов Нарышкина появилась прочная финансовая основа. Правда,
деньги были добыты простым грабежем обывателя, но такова база русских
реформ от царя Гороха. В отличие от верховных реформаторов Нарышкину,
однако, пришлось позднее оправдываться, благодаря чему мы имеем
уникальное самосвидетельство об эмоциональной базе реформы:
"Лутче я избрал
на некоторое время зделать себя преступником
и ожидать себе наказания,
нежели, сохраняя установленный порядок,
обременить вашего императорского величества слух
противными обстоятельствами
и тронуть тем
добродетельную
и чувствительную
освященную
Вашу душу!"
При этом, в отличие от многих реформаторов, Василий Васильевич
превышал лишь служебные полномочия, не выходя за пределы нравственные.
Глава 5
Твой взор во всех местах я вижу пред собою...
Василий Нарышкин
Реформы, которые Нарышкин провел на заводах, определенно свидетельствовали,
что главнокомандующий сошел с ума (во всяком случае, ума в обычном
для начальников смысле). Все, что он делал, так или иначе расширяло
свободу подчиненных. Одним указом запрещалось обызвать ссыльных
(точно перечислялось, как: "варнаками, храпами, голдонами, арканниками"),
так как они "имеют такое же чувство, как и все прочие". И это вопреки
тому, что, толкуя заповедь о любви к ближнему, Нарышкин пояснял,
что Христос под ближним имел в виду "всякого честного человека".
Ссыльным подняли плату за работу. Чтобы поощрить торговлю, двум
купцам было дано по тысяче рублей из заводской кассы безвозмездно.
Правда, из них полторы сотни Нарышкин потом забрал себе под расписку.
Основное же внимание было уделено основному населению — крестьянам.
Здесь Нарышкин совершил главное, пойдя на реформу — точнее даже,
упразднение — самой административной системы. Он отменил приказные
избы, куда назначались чиновники пасти мужиков, и учредил — за сто
лет до введения земств! — земские суды, куда крестьяне сами выбирали
себе старост и судей. Этот поступок Салтыков приписал Беневоленскому,
хоть и в смягченной форме (XVIII век оказался слишком смелым даже
для него): "Предсказал гласные суды и земство", с примечанием: "Это
скорее не анахронизм, а прозорливость".
"Наставление земским судам", сочиненное Нарышкиным, вновь обнаруживает
его благочестие. Чиновники плохи были, согласно этому тексту, тем,
что "доводили земледельца до уныния и нерадивости", ибо руководились
"однему страстями и порочным самолюбием", "алчностью богопротивного
именолюбия" (любви не к имени, конечно, а к имениям). Следует краткое
наставление "О Боге", Который "для спокойствия каждого учредил властей
и началников и прописал законы". Начальникам дан свой закон — "чтоб
любили своих подчиненных". Свой закон у подчиненных: "как оне наслаждаются
за попечительством своих властей приятнейшим покоем, быть благодарным
и оказывать должную честь по Боге государю, а по нем - начальникам".
Нарышкинские земства не слишком ограничивали мужицкую свободу,
имея лишь право "нерадивым к своей должности претить вечным мучением
во аде". Вслед за этой фразой, без малейшего перехода, начиналось
наставление об унавоживании пашень, разведении конопли, картошки,
о способе строительства коровников. Нарышкин давал эти советы не
от себя — он просто переписал несколько статей из выходивших тогда
сельскохозяйственных журналов. Забайкалью, конечно, эти рецепты
не совсем подходили. Салтыков с иронией писал: "Завел пивоварение
и медоварение, ввел в употребление горчицу и лавровый лист". Но
именно Василий Васильевич менее всего командовал мужиками и ничем
не грозил за неисполнение своих советов. Следующая его реформа вообще
была триумфом свободы: была отменена разверстка на заводские работы.
Отныне для возки дров, руды, пережога угля крестьян следовало нанимать
за деньги .
Тарифы же на возку Нарышкин обосновывал богословскими соображениями.
Он просил крестьян:
"как верноподданная должность
и благодарность, угодная самому Богу, требует,
по привычке к заводским работам прилежали б
за сходные казне и необходимые им цены."
Наконец, последняя реформа для поклонников "Истории города Глупова"
вообще непредставима. Все помпадуры Салтыкова имеют одну общую черту:
с разным неуспехом радеют о взыскании недоимок. Нарышкин объявил
о прощении недоимок всем крестьянам — без разрешения свыше и потому
сознавая себя преступником, но объявил! Вид мужицкой нищеты произвел
в его голове трезвую мысль: "может произойти гибель человеческого
рода, а государству ущерб". Неясно, что пугало его больше — гибель
человечества или ущерб казне, но недоимки были прощены, а мужикам
даровано отеческое напутствие: "Неприличное крестьянству праздность
и нерадение раздражит правосудие Божие".
Недоброжелатели Нарышкина старались умолчать о том, что в течение
его ста дней была создана лаборатория при Нерчинском заводе, в Дучарском
заводе вместо конной тяги пущены "вододействующая машина", и, наконец,
был построен и заработал новый завод — Екатерининский. Добыча серебра
возросла.
Обо всех мероприятиях Василий Васильевич послал отчет в столицу,
прося высочайшего одобрения. Произведенные им повышения в чинах
он просил утвердить "условно" — так, чтобы сам мог лишать нерадивых
званий. Правда, ждать ответа из Петербурга надо было несколько месяцев,
а Нарышкин спешил делать добро.
Глава 6
Я сердцем, мыслию, мой свет, везде с тобою...
Василий Нарышкин
"В то время, - писал Салтыков, - существовало мнение, что градоначальник
есть хозяин города, обыватели же суть как бы его гости. Разница
между "хозяином" в общепринятом значении этого слова и "хозяином
города" полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих
гостей". Увы, надо признать, что и Нарышкин "не щадил и собственных
команды своей некоторых офицеров на теле жестоко наказывать". Впрочем,
был отходчив. Однажды вспылил на подполковника Кеслера, командовавшего
заводским батальоном. Кеслеру показалось, что его жена кокетничает
с главнокомандующим, и он побил супругу. Василий вступился за честь
женщины, арестовал ревнивца, забил его в колодки и чуть не послал
"в гору" добывать руду. Успокоившись же, подарил Кеслеру, чтобы
загладить происшедшее, три тысячи рублей, его жене пятьсот (напуганный
немец не протестовал), а заодно де Морни — тысячу. Де Морни, не
взирая на нечаянную радость, с ужасом вспоминал, как начальник "бранился
гнуснейшими словами, угрожая бить [Кеслера - Я.К.] на площади поносным
наказанием, говоря ему, что не только он командир, но Бог и государь
ево". В общем, "хотя наградил ... но сим поступком каждаго в трепет
привел".
Еще мягче обошлось с доктором Егором Томиловым, который в ходе
антиалкогольных обедов Нарышкина напился до откровенности и брякнул:
"Приехал сюда не дела делать, а только казну расточать, да порох
расстреливать и пьянствовать". "Рассуждения лекаря, - провозгласил
Василий Васильевич, - яко весьма неважной особы, никак не могут
вредить чести моей!.. Внушая подчиненным кротость и великодушие
и будучи сам христианин и человек ... прощаю!"
Однако наказал палками капрала Аргунского острога, спьяна избившего
крестьянина.
Салтыков: "Хотя был сам либерал, но, по страстности своей натуры,
а также по новости дела, не всегда мог воздержваться от заушений".
Глава 7
Каким мучением терзался я в тот час...
Василий Нарышкин
Главнокомандующий не мог проводить одни административные и экономические
реформы без идеологических. Менять что-либо в христианской догматике
он, однако, не стал (его трактовка Библии — даже не ересь, а доведенное
до предела поклонение кесарю в шкуре Агнца). Нарышкин мог только
укрепить церковь, что в России всегда означало — украсить. Поэтому
он заложил новый храм — Екатерининский — и устроил сбор "на украшение
церквей". Больше всех пожертвовал сам — тысячу. Столько же дал Сибиряков.
По червонцу скинулись офицеры. С крестьянскими рубликами набралось
8 тысяч.
Правда, украшать церкви Нарышкин собирался выборочно: лампадами
"пред образами святой Екатерины в честь великой императрицы", и
только в Екатерининской церкви он желал "все утвари иметь отличныя
и достойныя Божией в том месте благодати". В остальных храмах, лишенных
ассоциаций с государыней, Божия благодать не была достойной.
Реформаторский дух дал себя знать и здесь — в оценке наследства,
полученного от предшественников. "Низкого состояния люди столь погружены
в неведении, что мною самим некоторые спрашиваны были о Боге и о
государе, и - известно ли им их милосердие? - на то получал я всегда
ответы, что они о том ни от ково не слыхивали и не знают". (Воочию
представляются мужики, отвечающие "ничего такого не знаю" на вопросы
главнокомандующего о природе Божества).
Забайкалье входило в епархию Иркутска, епископом которого был Михаил
(Миткевич), который был знаком Нарышкину, судя по обращению последнего:
"Я знаю всевышнего Бога,
чту мою великую государыню,
снабжен некоторыми нужными христианину правилами
с познанием, что я человек, -
всио сие насаждено во мне с малолетства
просвященною [!] персоною Вашего архипастырства".
Возможно, Миткевич когда-то и учил Нарышкина катехизису, но теперь
ученик вырос и только просил поддержать свое прошение в Синод. Прошение
начиналось тезисом: "никакова не имею права вмешаться в духовное
правление", за которым сразу шел антитезис:
"но как христианин всякий,
а тем болше гражданский начальник
от какова-либо беспорядка церковных персон
чувствую некоторый соблазн и сожаление,
смотря на нехранящих своего сана священников,
утопающих в сугубом чрез невоздержность житии".
Идея была оригинальнейшая: чтобы спасти нерчинское духовенство,
отделенное от непосредственного церковного начальства в Иркутске
Байкалом и сотнями верст, Нарышкин просил назначить на заводы "особую
духовную персону", которая подчинялась бы только Синоду. Поскольку
же Синод был еще дальше Иркутска, персона явно оказалась бы в подинении
главнокомандующего заводами. Единство духовной и светской власти
стало бы полным.
Ожидая ответа Синода, Нарышкин собирал деньги: "на удовольствие
бедных", "на страждущих болезньми в гошпиталях нерчинских заводов",
на "сиропитательный с госпиталем и для родилниц младенцов дом".
Успел, однако, лишь выстроить при Кутомарском заводе зверинец и
открыть школу. "На просвещние к ползе общественной юношей" были
употреблены два ученых из ссыльных поляков; конвоировавший их сержант
стал директором училища. Денег Нарышкин вносил более всех; офицерыже
начинали жертвовать векселя — наличность кончалась.
Отправляясь путешествовать, Нарышкин все пожертвованные суммы —
более 10 тысяч рублей — изъял, оставив вместо них расписку. Заодно
прихватил и жалкие 1200 рублей — всю казну нерчинских храмов, скопленную
за многие годы. И отправился путешествовать.
Окончание в следующем номере.
|
