Яков Кротов

МАНИПУЛЯЦИИ СМЕРТЬЮ

См. также о манипуляции умершими (потребность в мучениках) верующими России в нач. XXI в. Ср. Иисус о тех, кто ставит надгробия пророкам, убитыми их отцами.

ОБ ИСКУССТВЕ ОПЛАКИВАНИЯ

НАУКА СКОРБИ

Убиты люди... Убивают евреев, палестинцев, грузин, украинцев, детей и взрослых, богатых и бедных... И есть два пути, две реакции. Одна нормальная для человека и как для животного, и как для образа Божия - скорбь. Сердце рвётся на части от ужаса, жалости (если смерть трагическая). Скорбь - настоящая, по определению - всепоглощающая. Скорбь скорбствует.

Вторая, патологическая реакция - ярость, желание отомстить, найти виновника.

Патологическая реакция - назовем её "гнев" - верный показатель того, что человек не скорбит, а просто нашел почву для насилия - пусть лишь словесного. Возмущается "террористами", "убийцами" и т.п. Скорбь не возмущается, скорбь скорбит.

Вот почему я сам не смущаюсь тем, что не скорблю всякий раз, когда кто-то гибнет, и другим не советую напрягаться. Главное - не гневаться, не яриться. И вот ведь в чём засада бесовская: ярятся именно, когда близко-то не знали погибшего. Сердце свободно, вот и есть силы заняться гневствованием.

Скорбь, как и любовь, невозможна без телесного соприкосновения, того, что метафорически называют "личным контактом". Без знакомства. Скорбь по умершей кошке куда искреннее скорби по умершим сегодня в Африке детям. Это не означает, что не надо помогать голодающим детям Африки, напротив - помогать, чтобы их тела не умирали. Телу помогать.

А вот убивать, мстить и т.п. - или хотеть этого - это не скорбь и помощь. Это и себя обманывать, и других. Это самоуничтожение = и хорошо, если само, а не ближнего своего...

В общем, еще никому не удавалось гневом и местью утереть хотя бы одну слезинку хотя бы одного ребёнка. Не говоря уж о покормить. Гневом сыт не будешь.

* * *

Искусство оплакивания, в число прочих, было большевиками истреблено, поставлено себе на службу, лишено всякого содержания и стало в глазах народа ассоциироваться с казенщиной и лицемерием. Поэтому, когда пришла свобода, мы начали оплакивать своих усопших либо способом “от противного” (при большевиках было вот так, а мы сделаем иначе), либо “от сердца”. Но “от противного”, оно и есть “от” — мало ли в какую сторону занесет. “От сердца” немножко лучше, но сердца-то у нас в основном не кристально чистые, иногда они таким переполнены, что “от сердца” означает “от эгоизма”, “от глупости”, “от корысти”. Россия похожа на взрослого человека, который после контузии забыл все и учится самым простым вещам: ходить, держать ложку, оплакивать умерших.

Оплакивание, прежде всего, должно быть оплакиванием. Человека могут убить бандиты, рак, неудачная операция, атомная бомба. Но выступать против бандитизма, за выделение дотаций онкологическому институту, предъявлять иск хирургу, организовывать антивоенную демонстрацию уместно попозже, когда человека уже похоронили. В противоположном случае, сколько бы слез ни проливалось, оплакивание назовут спекуляцией - и справедливо. Вы плачете вот об этом покойнике или о жестокости окружающего мира? Совместить не удастся, надо выбрать. Удивительно, как часто покойника забывают напрочь и оплакивают себя, потерю не человека, а потерю собственной веры в то, что бандиты убивают кого угодно, только не наших близких, что мир хорош и благостен, что политика, коммерция или ремонт автомобилей — занятие безопасное. Впрочем, к чести рода человеческого, в истории чаще демонстрации превращаются в похороны, а не похороны — в демонстрации. Но сейчас ведь речь идет не о всем человеческом роде, а о нас сегодня.

Язык подразделяет смерть на “свою” и “насильственную”. Видимо, “насильственная” означает “чужая”; убийца как бы отдает другому “свою” смерть, словно бы перекидывает ему бомбу с горящим запалом. Убийца поступает нехорошо, слов нет. Но есть утешение: поймают убийцу или нет, смерть к нему все равно придет. В этом смысле, всякая смерть “своя”, всякая смерть заслуженна. О смерти детей и праведников ропщет кто угодно, но не дети и праведники; они знают, что смерть к ним приходит “своя”, заслуженная если не личными грехами, то принадлежностью к человеческому роду. Вот это знание того, что каждая смерть, прежде всего, “своя” и утратилось со времен революции.

Большевизм пародировал Церковь, почитающую мучеников, и большевики особенно почитали тех, кто погиб насильственной смертью за светлое будущее. После большевизма это обернулось особенно страстным оплакиванием убитых — отца Александра Меня, Дмитрия Холодова, Владислава Листьева. Но Церковь почитает мучеников не потому, что их убили; прямо наоборот — потому что мученики не дали убить веру в себе и мире. Церковь почитает множество людей, умерших “своей” смертью, и даже особенно почитает тех, кто чей последний выдох был тих и мирен.

Вольно или невольно оплакивающий всегда должен соблюдать меру, чтобы обстоятельства смерти не заслонили факта смерти. Отец Александр Мень был убит, убит, видимо, тайной политической полицией, убит в день именин умершего в том же году Патриарха Пимена, похоронен был в праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. Надо признать прямо, что обыгрывание всех обстоятельств во многом преобладало в оплакивании его кончины и затеняло сам факт смерти праведника. Характерно, что более всего об этих обстоятельствах писали те, кто дальше отстоял от веры. Что уж говорить о Холодове и Листьеве! кем они были в реальности, как бы их оплакивали, если бы они скончались своей смертью от старости, — этого мы уже никогда не узнаем. Плакальщики сосредоточились именно на обстоятельствах, пытаясь плачем эти обстоятельства изменить. Обстоятельства эти, разумеется, не самые радостные, и менять их надо, и мириться с преступными нравами в обществе, армии и государственном аппарате нельзя, но и превращать покойника в орудие борьбы - не по-людски.

Самое сложное в оплакивании, конечно, оплакать именно этого, конкретного человека. Для этого покойника надо любить. Только при этом условии можно соблюсти древнее латинское правило: “О мертвых либо хорошо, либо ничего”. Правило это, правда, вовсе не столь уж благородное и вовсе не христианское. Оно основано на вере в злокозненную силу умерших, которые, если услышат что неприятное, могут и отомстить из-за гроба. Вера Библии была свободна от этого страха перед умершими, поэтому о весьма многих покойников говорится нелицеприятно и в Ветхом, и в Новом Завете — начиная с Каина и до Ирода с Иудой. Когда же покойника не любят или плохо знают (а любовь всегда дает знание), то начинается оплакивание не его, а кого-то другого. Начинаются сравнения: отца Александра Меня - с Иоанном Предтечей, Холодова - с Менем, Листьева - с Холодовым и Менем. Иоанн Предтеча - великий святой, но как личность он, видимо, был едва ли не полной противоположностью отцу Александру Меню, с уст которого не могло сорваться “порождения ехиднины”. С другой стороны, в истории Церкви, конечно, отец Александр никак не может сравниться по значимости с Предтечей. Самым драгоценным ему некрологом б ыли два простые слова: “Александр умер”.

Памяти отца Александра еще повезло; все-таки верующие люди показали определенный иммунитет к пошлости. Но как же часто за последние годы торжествовала пошлость, бендеровское: “Покойник очень любил детей”. “Он был самым любимым и известным человеком страны”. “Сотни миллионов людей, охваченных горем...” (а в стране нашей уже давно сотен миллионов). “Был замечательным журналистом”. “Был великим богословом”. Никто же ведь не тянет за язык; не обязательно лгать, чтобы хвалить, только надо потрудиться. А говорить, что покойник был простым парнем, защищавшим интересы нищих коллег, и упоминать, что покойник подарил жене цветочный магазин...

Оплакивание тогда становится подлинно искусством, тогда подлинно идет от сердца, тогда искренно, когда оно знает собственные пределы. История человечества, с этой точки зрения, есть история определения пределов траура. В древнем Междуречьи так оплакивали покойников, что погребали вместе с ними десятки наложниц, рабов и даже (по тогдашним временам, конечно, “даже”) лошадей. Траур иногда длился годами и даже десятилетиями. В Индии еще и сейчас кое-где от избытка чувств сжигают вдов. В Северной Корее объявили, что сын Ким Ир Сена будет пять лет скорбеть по отцу и в течение этих пяти лет не будет официально вступать в должность вождя. В России смерть тележурналиста оплакивают, транслируя по всем каналам телевидения его портрет в течение всего дня и предлагая еще и прекратить выпуск газет. А за день до тележурналиста убили милиционера — так на сколько дней милиции прекращать работу? А что на чеченской войне возродился древний обычай за гибель соратника устраивать бойню-жертвоприношение из убитых противников, это нормально и благородно?

Ужасно не то, что Россия феодализируется, что телевидение живет, словно удельное княжество, для себя, считая зрителей не заказчиками и покупателями определенной услуги, а соседями, которые должны приспускать флаги по поводу смерти одного из князей. Ужасно не то, что мы возвращаемся к архаическим временам и архаическим представлениям о трауре, о справедливости, о мести, о демократии. Ужасно, что интеллигенция возглавляет это одичание — духовное, нравственное, политическое. Ужасно, что интеллигентные люди считают лучшим строем тот, при котором им вообще и журналистам в частности гарантирована защита от убийц. Это одичание, ибо теряется главное знание — о смерти как плоде греха, греха не той или иной социальной системы, не той или эпохи, а греха человечества и каждого из людей. И выход из этого одичания — не в нахождении убийц, не в налаживании работы органов правопорядков (хотя и это все благо и потребно). Тогда станут находиться убийцы и тогда начнут все работать ладно, когда люди начнут понимать: самое страшное — не смерть, не беззаконие, а грех, от халтуры, развода, убийства, аборта, лжи и взятки до неверия, и важнее всего не распинающих найти, а Распятого.

Человек настолько человек, насколько готов прийти на чьи-то похороны. Физический предел способности быть человеком - в том, что у нас не может быть более нескольких сотен друзей, иначе количество дней, которые посвящаются похоронам, превысит число дней, от похорон и скорби свободных.

Бесчеловечность русского и немецкого тоталитаризма была в гнусном обращении не столько с трупами, сколько с живыми, которым не давали хоронить покойников. В России это так и осталось: умерших в заключении не выдают близким. Грань между знакомством и дружбой тут - в готовности прийти на похороны. Высшая степень вражды, правда, тоже - в приходе на похороны врага.

Ложь тут как тут, конечно, и её высшее проявление лжи - это хождение на похороны знаменитости ради самоутверждения. Так шли на похороны Сахарова. Высоцкому повезло больше: кто приходил с ним проститься, тот шёл без надежды на что-либо. Сахарова хоронили - как бабки освящают воду в храме, в твёрдой решимости перевалить на внешний акт то, что надо бы делать внутренне: на похороны приду, помогу демократии, но привирать и циничничать не перестану.

* * *

Свое несчастье, свой страх, свое горе мы норовим оформить во что-то понятное, имеющее определенное место в привычном для нас мире. Самая низшая, самая недостойная человека скорбь проявляется в жажде отомстить, убить, напасть, проклясть, истребить. Ужас в том, что слишком часто – как в трагедии Беслана – мстить-то уже некому. Кошмар в том, что в жажде мести мы без суда и следствия растерзали невинного человека, в панике приняв его за преступника. И это не первая невинная жертва нашего страха – но как же нужно, чтобы она стала последней.

Если уж горе действительно оглушило нас, то мы не должны слышать голоса мести, панических призывов давить врагов, «двуногих тварей», наступать и наступать.

Если уж горевать и плакать, то так уж плакать, а не митинговать в поддержку дальнейшей войны.

Если мы всего лишь испугались за свою драгоценную жизнь, тогда можно затыкать уши, истерически призывать к насилию и только к насилию, чтобы никакой пощады убийцам.

Но иначе мы поведем себя, если мы действительно почувствовали, как это ужасно – быть стиснутым среди тысячи человек в физкультурном зале и знать, что ради тебя, такого маленького и дрожащего, не станут менять государственную политику, государственные границы, государственные интересы.

Если мы действительно испугались не за себя, любимых, а за тех, кто погиб в Беслане, то прекратим у себя делить людей на своих и на приехавших. А то вылечим ребенка, выжившего там, а его здесь забьют милиционеры, которым нужна регистрация и немного наличных, и за спиной которых – коллективная ненависть к приезжим.

Мы страдаем или сострадаем?

Если мы страдаем, мы призываем обратить внимание на национальный состав напавших.

Если мы сострадаем, мы обращаем внимание на национальный состав павших.

Если мы страдаем – мы идем на митинг против терроризма. Обычно это митинг, созванный теми, кто своим насилием и властолюбием разбудил терроризм. А бывает, что митинг против терроризма созывают террористы настоящие, чтобы спрятать свои преступления.

Если мы сострадаем – мы никуда не идем, мы опускаемся на колени перед Богом, чтобы не стоять на коленях перед людьми.

Если мы жаждем мести и войны – мы жалеем себя.

Если мы сострадаем – мы просим мира, и если мир можно купить ценой того, что кажется нам позором, слабостью, поражением, – мы потерпим.

Искренность скорби по умершим измеряется тем, от чего согласны отказаться оставшиеся в живых.

* * *

Бессердечие, с которым человек относится к сообщениям о смерти незнакомых или малознакомых людей, - нормальный амортизирующий буфер, средство против шока. Скорее следует признать противоестественной реакцию истерическую, когда человек начинает рыдать, хотя трагедия не имеет к нему лично никакого отношения. Тут обычно плачут не о реальной беде, а о чём-то своём, о чём не смеют плакать без "повода".

Бессердечие не всегда простительно, ведь человек сам выбирает, с кем и насколько близко он знаком. Каин вряд ли сильно скорбел о смерти не только Авеля, но и Адама с Евой. Человек, который сводит духовную жизнь к эмоциональному состоянию, путает "духовное" с "внутренним", "интимное" с "личным". Пытаться открыть Бога "внутри", никогда не делая никаких внешних движений, отсекая от богообщения общение с людьми, - всё равно, что пытаться построить брак в одиночестве. Радость и скорбь, молитвы и проклятия будут в таком случае лишь имитацией и истерикой - как плач навзрыв о человеке, о котором мы лишь читали, но к которому так никогда и не зашли, хотя он звал нас на чаёк.

Бессердечие иногда маскируется под спокойствие - то спокойствие, которое в корне своём имеет славянское "покой", "мир", "место счастливой, безопасной и вечной жизни". Это спокойствие, которое болеет, которое страдает, но которое одновременно знает и свидетельствует: боль и страдание не царят не только на небе, они и на земле не царят, если только мы им не поклоняемся. Такая умиротворённость не вырабатывается - она даётся. Или не даётся. Она не всегда даётся даже тем, кто просит, и никогда - тем, кто отвергает саму возможность мира.

Иисус дважды ополчается против скорби: когда требует выбирать между оплакиванием родного отца и радостью быть со Христом и когда упрекает соотечественников, что все путают: веселились, когда Предтеча призывал скорбеть, скорбят, когда Иисус призывает радоваться. Скорбью слишком легко манипулировать.

Особенно часто манипулируют чужой скорбью. Человек, у которого погиб ребенок, не философствует и не скорбит, он просто убит горем. А вот политик – или просто политизированный человек – который прочел про гибель ребенка – о, эти скорбят! Слезинка ребенка – причина множества гадостей. Слезинкой ребенка заправляли и тот самолет, который сбросил бомбу на Хиросиму, и танки, которые наматывали на гусеницы чеченских детей.

В XVIII веке Вольтер из гибели детей во время Лиссабонского землетрясения вывел, что Бог жесток, а значит, не существует. Милый, умный, честный Вольтер – он предъявлял претензии вздорные, но по адресу. Он и за ужасы войны предъявлял претензии не испанцам или англичанам, а Богу.

Иначе поступают те, кто при гибели детей от рук террористов начинает проклинать террористов, призывать к крестовому походу, отмщению, бомбежке и т.п. Горе их не убивает, горе их оживляет, вдохновляет, глаза разгораются, руки благословляют солдатиков на смертный бой, ноги несут туловище в бомбоубежище, посмотреть с безопасного расстояния, как возмездие постигнет нелюдей.

Скорбь для них – долгожданный повод окончательно озвереть, отказаться от переговоров с врагом. И это не отчаяние того, кто находится у свежей могилы, это истерическая, высосанная из пальца скорбь человека смертельно напуганного, но не горюющего, агрессивного, ищущего повод напасть.

1978 год. Прощание с Лилей Брик в крематории - видимо, был весь литературный бомонд, всё-таки почти Маяковская и почти Триоле. Главный редактор "Комсомолки" записал для памяти: "Когда отзвучали последние речи, служительница крематория объявила: "От имени покойной разрешите поблагодарить собравшихся" (Панкин, 2011, 66).

Святая женщина! Обычно от имени покойников не благодарят, а поучают, воспитывают, мучают и даже казнят.

Скорбь и власть

К годовщине нью-йоркской трагедии показали документальный фильм – точнее, фильм с некоторыми документальными кадрами и многими игровыми. В том числе, показали, как президенту Бушу сообщают о том, что в здания врезались самолёты. Буш в это время сидел на уроке чтения в начальной школе. Секретарь подошёл к нему, сказал на ухо фразу. Буш почти не изменился в лице и продолжал сидеть до самого конца урока абсолютно спокойно. Поблагодарил учительницу, пошутил с детьми, пошёл в спортзал, где была тысяча журналистов и тут выступил.

Это – абсолютно противоестественная реакция, если считать для человека естественным то же, что для животного. Впрочем, животное не может отреагировать на смерть другого животного в тысяче километров за горизонтом. Для человека же многие считают «естественным» прежде всего – возмущение, гнев, ярость. На втором месте – сострадание, которого может и не быть, если нет объекта для сострадания. Некому сострадать, если погиб сирота или одинокий старик. Возмущаться, однако, всегда есть кем или чем.

Тем не менее, реакция Буша была достойной. Если бы он вскочил и завопил: «Нелюди! Ужас!! Какое зверство!!!» - это, возможно, сочли бы естественным, но достойным не президента, а парикмахера. Тут и приоткрывается вся условность скорби. Эта условность нарастает в геометрической прогрессии по мере физического, телесного отдаления от несчастья. Человек, который впадает в шок от смерти рядом с ним постороннего – нормален. Человек, который впадает в шок от смерти на другом континенте любимого человека – нормален. Человек, который впадает в шок – или, точнее, демонстрирует шок с той или иной степенью искренности – от гибели вдали людей, с которыми он состоит в очень условной близости – далеко не так нормален. Он демонстрирует не «естественное», он демонстрирует лояльности сообществу, а эта лояльность абсолютно искусственный феномен. Пример с Бушем показывает, как во многих ситуациях шок табуируется – и тогда он не осуществляется. Демонстрация лояльности сообществу осуществляется иным способом – в частности, демонстрацией хладнокровия. Это напускное хладнокровие, но именно потому оно и ценится высоко как свидетельство силы вождя. Буш, безусловно, был в шоке – не от гибели людей (будучи губернатором, он утвердил смертные приговоры для сотен людей, будучи главнокомандующим, погубил жизни сотни тысяч иракцев и афганцев, тысяч американцев). Буш в шоке от того, что его могли обвинить в недостаточном защите американцев. Он, однако, это не показал, а на обвинения ответил утрированным до милитаризма «отпором врагу».

Одним из чётких признаков скорби как демонстрации лояльности общности является агрессия против тех, кто представляется врагом общности. Самый простой вид такой агрессии – ругань: «Такое могли совершить только нелюди!» Оценить степень искренности такого возгласа (или, напротив, степень его ритуальности, риторичности) не всегда просто. Просто, однако, помнить: «нелюди» не существуют. Любой человек способен на любое преступление, это одно из проявлений человеческого.

«Такое могли совершить только нелюди» как реакция на 11 сентября – продолжение весьма неприятной ноты американской жизни. Теракт был построен ведь как зеркальное отражение голливудских антитеррористических боевиков, прежде всего, «Правдивая ложь» со Шварцнеггером, в котором именно положительный американец на самолёте крушит небоскрёб, убивая оказавшихся там «исламских» террористов. Террористы в этом фильма, как и в прочих произведениях такого жанра, представлены злобными, коварными и тупыми существами. Популярнейший фильм «Крепкий орешек» (и три его продолжения) вообще провозглашает, что всякий террорист лжёт, когд говорит о защите своих товарищей и своего народа – он всего лишь хочет денег. Не говоря уже о вероятности проекции, когда на «врага» проецируется своё подавляемое желание, тут простая неправда и цинизм – что и наглядно показали американцам террористы 11 сентября. Их можно было упрекнуть в «варварском» равнодушии к собственной жизни, но уж никак не в корысти или обмане.

ВЛАСТЬ, СЕКС И СМЕРТЬ

Сближение смерти и секса - банально, традиционно, только ведь довольно бессмысленно и с точки зрения науки, и с точки зрения веры. Биологически это антиподы как конец и начало, появление и исчезновение. Весьма пошлое "memento mori" заявлять, что без смерти был бы невозможен секс, планета бы переполнилась. Такие заявочки делались и до изобретения противозачаточных средств. Сексуальный экстаз как исчезновение "я", умирание в другом? Разве это главное в сексе? Не говоря уже о том, что какое же это "я", если оно так лихо исчезает. Не "я" исчезает, а какие-то периферийные психические явления.

Секс как малая смерть - метафора, свидетельствующая о совершенно нездоровой сексуальной жизни, как партнёр - женщина - есть лишь подстилка, игрушка. Нездоровой и была сексуальная жизнь в течение тысячелетий, когда браки совершались как сделки, причём один из партнёров был, скорее, товаром. Луну с неба пообещать могли, царицей назвать могли, но тем рельефнее проступала власть как гной в той пустоте, которую должна была занимать подлинная любовь - не любовь мазохистская, уничижающая себя в порядке игры, чтобы потом, после экстаза, подняться, отряхнуться и начать помыкать женой как собачкой. Как же - муж умрёт, жена сразу станет "вдовой", перейдёт в одну из самых низких социальных категорий. Добрые дяди и тёти будут "заботиться о вдовах", всеми силами сопротивляясь такому порядку жизни, при котором "вдова" - это довольно бессмысленное, ничего не выражающее слово.

Муж умер - и что? Для американки это трагедия смерти, а не трагедия жизни, не потеря социального статуса. В России же и сегодня нормально женщине просить подаяния, указывая на табличке: "Муж умер" (или сбежал от больного ребёнка). Нет мужа - нет жизни. Кормилец... Можно поверить, что вдовы русов добровольно всходили на погребальный мужнин костёр или просили себя удавить и засунуть в курган к супругу, потому что лучше так, чем жить без мужа.

Секс и смерть связаны через власть. Власть развращает и на кладбище. Польский социолог Эва Налевайко так объясняла Тысячи поляков - из тех, которых в России назвали бы черносотенцами - после авиакатастрофы 2010 года, в которой погибли десятки высших государственных чинов, кончая президентом, впали в истероидное состояние, каждый месяц выходили на ритуальные демонстрации к президентскому дворцу. Социолог Эва Налевайко об этом писала:

"Оказывается, что на каждого из нас, без повода и предупреждения, может обрушиться невообразимое, ничем не заслуженное несчастье. Раз оно пало на баловней судьбы - умных, богатых, знаменитых, - то в тем большей опасности мы, простые смертные. Поэтому надо предпринять всё, чтобы этого избежать".

"Предпринять всё" - значит, понатыкать крестов, поназаказывать заупокойных месс, повыгонять евреев ("еврей" в данном случае - воплощение дьявола, тот, кто несёт смерть под полой пальто).

К христианству это всё отношения не имеет, несмотря на кресты. Всякая суета над могилами - языческая, дохристианская. Средневековье не было христианским не только потому, что было стадным, а потому, что Средневековья восприняло христианство как прежде всего культ смерти, а не культ воскресения. Когда в XVI веке и протестанты, и (под их влиянием) католики резко сократили обрядность, связанную с поминовением усопших, - это была не "реформа христианства", а, скорее, "рождение христианства", освобождение христианства из дохристианской религиозности, сосредоточенной на защите покойников и на защите от покойников.

Наливайко не без ехидства отметила, что к реальным погибшим людям такая причудливая скорбь отношения не имеет. Люди скорбели не потому, что им нравился погибший президент, а потому что смерть уравняла президента с ними. "Пляска смерти" - это праздничный танец, пляска равенства:

"Высокие чиновники, депутаты, председатели в глазах среднего поляка перестали представлять государство в момент смерти и поэтому были снова включены в целокупность народа. А государство стало ещё более чуждым" (цит. по: "Новая Польша", №3, 2011, с. 73)

Равенство смерти, конечно, - дешёвка, иллюзорное равенство. Обманка, пустышка, которая лишь укрепляет реальность неравенства. Подлинное равенство, равенство свободы осуществляется не в смерти, а в жизни, осуществляется не вдруг. В современном мире, в котором свободы намного более, чем в средневековом, и равенства намного более, всё же ещё слишком часто равенство жизни подменяется равенством посмертным. Равенство после смерти - фикция. После смерти - небытие, которое не есть равенство, а есть попросту дыра. Воскресение - не равенство и не неравенство, а разнообразие.

Всяческие демагоги деспотизма богоборчеством занимаются, когда твердят, что, мол, деспотизм на земле строит царство разнообразия, а вовсе не неравенства, что люди не могут быть равными от природы. Свобода и не требует равенства биологического. Уравнивает людей, превращая их во взаимозаменяемые детали, именно деспотизм. Свобода же требует равенства политического и через это равенство достигает подлинного разнообразия.

В погребальном обряде это проявляется в принципиальном различии: современное кладбище ("современное" не в смысле хронологическом, большинство современных кладбищ архаичны) - это ровные ряды абсолютно одинаковых надгробий, под которыми покоятся люди, не бывшие одинаковыми. Архаическое кладбище - это разнообразие надгробий (или даже кладбищ, особых для разных слоёв), парад тщеславий, компенсаций - люди, не достигшие оригинальности и разнообразия при жизни, "оттягиваются" после смерти. Свобода по-американски - это равенства старта, свобода по-европейски - равенство финиша, а несвобода она всюду одна - безликость от старта до финиша и неравенство, начинающееся до старта и не заканчивающееся после финиша.

Смерть явление само по себе нулевое. Однако, если перед этим нулём поставлена какая-то цифра или несколько цифр, число увеличивается. Оплакивание умершего и есть перечисление цифр, которые должны именно на фоне смерти смотреться особенно выгодно. Ильф и Петров посмели осмеять надгробные речи: когда говорить нечего, говорится "покойник любил детей". Смерть - увеличительное стекло, только иногда под лупой пустота. Конечно, самый плохой - с точки зрения общества, родных, знакомых - человек никогда не бывает пуст. Однако, смерть человека, в отличие от смерти обезьяны, есть словесное явление. Оплакивание есть акт речи, словотворчество.

Если нечего облечь в слово, покойник - ноль. Это не самое страшное, к сожалению. Трагичнее, что слова фальсифицируются. Как ни трагична смерть, оплакивание ещё трагичнее, ибо оно всегда обнаруживает, что человек не создан оплакивать другого человека. Язык не создан для некрологов. В конце концов, что люди не знают, что сказать об умершем, не так важно, как способность людей солгать об умершем. Обычно это "нормальная" ложь социальности, когда перечисляют всё то, что делало человека удобным, приятным для окружающих. Особенно тут достаётся политикам и вообще, но тут это издержки профессии. Когда же об обычном человеке нечего сказать, кроме того, что с ним было хорошо, это говорит плохо либо об умершем, либо об оплакивающих.

Преувеличение достоинств переводит покойника - точнее, образ покойника, память о покойнике - в отрицательную шкалу. Мир подмораживается. Это вовсе не безобидно. Воспевание достоинств умершего тирана есть первый гимн в честь нового тирана. Человеку плохо без правды, не всегда душевно и духовно плохо, но физически - всегда. Человек есть обезьяна, питающаяся правдой. Конечно, лесть покойнику может быть выгодная тому, кто льстит. Идолопоклонство продуктивно, только вот это продуктивность надувания мыльного пузыря. Рано или поздно шар лопается - только страдают от этого почти всегда не те, кто его надувал. Они успевают умереть, сбежать или переметнуться (в том числе, покаяться). А дело-то сделано - в мир проникла ложь.

Ближайшие примеры из русской истории. Русское православное черносотенство изобрело себе нескольких кумиров из погибших в 1990-е годы людей. Трое монахов Оптиной пустыни, павшие жертвой психопата. Солдат, погибший в Чечне якобы за отказ изменить веру. Мифотворчество в данном случае - прямая агрессия. Менее опасны елейные речи, которыми залили гроб патриарха Алексия II, умершего в 2008 году. Этот елей, конечно, воняет, потому что сигнализирует власти, как далеко подданные готовы зайти в самоослеплении, но власть настолько деспотична, что она и без этих сигналов вела бы себя как хотела.

Менее агрессивен, но более ядовит другой случай. В начале 2009 года подводившее итоги года информационное агентство особенно подчеркнуло, что Россия - единственная "европейская страна", где было убито двое римо-католических священников. Речь идёт о дяде и племяннике, убитых осенью 2008 года в Москве. Открытого суда над убийцей не состоялось. Что намного хуже, никто из римо-католиков и не требовал этого открытого суда. Зато очень многие поспешили провозгласить убитых мучениками веры, идеальными пастырями. Между тем, была выдвинута версия, согласно которой младший из погибших был убит вовсе не за свои добродетели, а старший оказался невольной жертвой не вполне вменяемого убийцы. Проблема даже не в том, что люди, верующие в возможность абсолютной истины, с испугом и негодованием отвергли возможность неприятной для них правды. Это маленькая проблема маленьких душ, устроивших себе в Церкви курильню опиума. Проблема в том, что от сокрытия правды могут пострадать посторонние, абсолютно невиновные люди, которые станут следующей жертвой убийцы. Возможно, убийство точно было убийством за веру - это не отменяет того факта, что оплакивание убитых было извращением веры.

Точно так же основная проблема с попытками католических чиновников увести от наказания священников-педофилов (в Европе эти попытки вполне успешны) в том, что пострадают не чиновники - дети. В США перебрасывание педофилов с одного прихода на другой привело к возрастанию числа из жертв. Правды о том, что происходило и происходит в странах, где возможности бюрократии скрывать правду шире, возможно, никогда не узнать. Многим - и не хочется знать. Однако, самообман как раковая опухоль, он превращает и правду в самообман. Неверный в малом, неверен во многом, и не желающий знать правду о церковном начальстве, рано или поздно утратит подлинное знание Начальника начальств.

Некрологи не должны быть пышными, потому что пышность слишком часто есть свидетельство порочности живых, а не достоинств мёртвых. Пышность порождается и корыстью, и самообманом, и душевной усталостью, и агрессией. Оплакивание должно быть таким, чтобы в день Страшного суда не пришлось таскать в решете собственные слёзы.

Траур - дело глубоко личное. Но это означает, что траур есть признак существования личности лишь в той степени, в которой он - не публичен. Публичный траур - это жареный лёд, и можно лишь поражаться тому, сколько людей предпочитают жарить лёд, а не пить воду.

Публичный траур есть мощное оружие милитаризма, особенно в современном мире, где различия между воюющими сторонами иногда делают одну страну почти неприступной для другой. Когда страны с высоко развитой техникой и экономикой ведут войну за тридевять земель, жители этих стран не рискуют. Когда англичане в начале XXI века начали войну в Ираке, жители Лондона полагали, что их война не должна касаться, как касалась их война в середине века ХХ. А война - коснулась, были взрывы в лондонском метро, погибли люди. Был объявлен публичный траур - и это был траур воюющей страны, которая, однако, не желает признавать себя воюющей, а хочет выглядеть лишь невинно страдающей.

Сама идея, что война не должна затрагивать мирное население, родилась в Западной Европе лишь в XI веке, а юридически была закреплена лишь в XIX, и то - те иракцы, которые сейчас устраивают взрывы, этих деклараций не подписывали. Так что я скорблю о погибших, но слежу за тем, чтобы моя скорбь не была использована милитаризмом. Сперва - окончите войну. А траур должен быть личным. Если же я публично скорблю во время военных действий, которые ведут мои ближние (а англичане мне безусловно ближе иракцев), то я поощряю продолжение этих военных действий. Зрелище г-на Блэра, публично молчащего, меня очень укрепило в этой позиции - отвратительное зрелище. Так Гитлер мог бы публично скорбеть по поводу бомбардировки Дрездена.

В Евангелии недаром говорится"оставьте мёртвым хоронить своих мертвецов". Мёртвые хоронят мертвецов, христиане воскрешают мертвецов - воскрешают, творя мир, в котором смерть перестаёт быть орудием политики.

Скорбь противостоит смерти, ибо смерть хочет не скорби, а отчаяния и уныния. Уныние есть прорыв смерти в мир живых, скорбь есть путешествие живых в мир смерти с последующим возвращением назад. Смерть - и особенно убийцы и палачи - рассчитывает запугать тех, кто был свидетелями смерти, заставить их стыдиться того, что они живы, что они продолжают жить, когда другой лежит в гробу. Между тем, стыдиться должна смерть, унывать должно небытие. Человек может и должен оплакать ближнего, но не должен топить ближних в собственных слезах. Смерть - террористка, она пытается ужаснуть - и побеждается она победой над склонностью ужасаться. Она пугает - а нам не страшно.

Смерть сильна взять одного человека, но хочет она всего человечества, а не может. И вот через смерть одного смерть пытается расплыться по всему миру, словно клякса. Расплыться она может только через человеческие сердца, если люди решат предаться отчаянию. Скорбь помогает локализовать смерть, ограничить её тем, что является её пределом - могилой. Смерть лучше всего знает, как ничтожна такая вотчина.

Неверующий тоже может не бояться смерти - достаточно прочитать Тилье (и, возможно, лучше больше ничего не читать, ибо Тилье довольно редкий случай отсутствия фальши у скептика). Это подарок от Бога человеку, как и "написанный на сердце закон" - совесть, и удивительно, сколько людей этим подарком не пользуются (как, впрочем, не пользуемся мы и совестью). Верующий же в Воскресение не должен надрываться и выдавливать из себя какое-то особое просветление по случаю победы над смерти. Вера в воскресение - бонус, нечаянная радость, добавленная к естественной способности человека сохранять достоинство перед лицом тления. Не обязательно иметь богатого дядюшку, чтобы не бояться нищеты - но наличие богатого дядюшки очень помогает в таком небоянии.

Оплакивание умерших было запрещено Стоглавым собором. Пётр I запретил оплакивание на похоронах лиц царского дома, но на его похоронах всё-равно были плакальщицы ((Православная жизнь русских крестьян XIX-XX веков. Итоги этнографических исследований. М.: Наука, 2001. С.74).

К жанру "оплакиваний" можно отнести не только гипер-эмоциональные (причём, обычно, вполне бездушные) причитания по покойнику, составляющие суть многих газетных некрологов - особенно, если покойник аналог "незалежному", погиб насильственной смертью. "Оплакиванием" являются и пикеты, "флэш-мобы" и выступления в день рождения, к примеру, М.Ходорковского. Это обряд, фиксирующий картину мира, поэтому подобные акты не перерастают в политические действия и политическое самосознания. Это - коллективное действие, не перерастающее, не могущее перерасти в действие политическое, как хоровод не может перерасти в турпоход.

То, что с умершим было "просто хорошо", не говорит плохо об умершем. Это говорит не очень хорошо об оплакивающем. "Улица корчится безъязыкая". Если человек любит ребёнка, то он уже и у новорожденного, который полчаса назад появился на свет, увидит черту уникальную. Любовь там, где есть избирательность - а избрать можно лишь из непохожего. Трагедия пышных оплакиваний в том, что они абсолютно стандартны, как облака или фабричные эклеры. Некролог одному начальнику повторится, когда умрёт следующий. Возможно, одного начальника любили, второго ненавидели, а некрологи будут одинаковыми. Долг человека для каждого умершего найти особое слово. Конечно, этот долг надо отдавать уже живому человеку, и на похоронах обычно раздувают сахарную вату от стыда, что при жизни не дали куска хлеба - этим куском хлебом для другого является единственное в своём роде слово, обращённое к нему как к единственному.

Рихер подробно описывает ужасную смерть человека, убившего в 900 г. епископа: раздулся живот, горячка, распухшие ноги, "срамные места кишели червями ... внутренности понемногу вытекали через прямую кишку". Нестерпимая жажда, все его покидают из-за вони. "Так, разлагающийся заживо, отлучённый от общества всех христиан, отчасти уже съеденный червями, этот негодный и нечестивый человек лишился жизни". Напротив, когда 28 октября 945 г. умирает ночью миротворец еп. Теотилон Турский "в воздухе засверкал сияющий шар ... света, разогнавшего ночной мрак, было достаточно тем, кто переносил бездыханное тело в Тур; свет сопровождал их всю дорогу".

29 МАРТА 2010 ГОДА: ВЗРЫВЫ БОМБ И ВЗРЫВ НЕНАВИСТИ

Так вышло, что в понедельник, вскоре после взрывов, мы с женой часа полтора ехали в пробке, с удовольствием слушая, как старший сын вёл программу, посвящённую взрывам. Во всяком случае, я слушал с удовольствием от того, что он прекрасный ведущий, и не считаю это эгоизмом. Поразился, как всегда, таланту и Данилы Гальперовича, который вроде бы ничего не сказал существенного о происходившем на "Парке культуры" (а что было сказать), но говорит как-то так, что очень осязаемо всё получается. Скорбел ли я? Ничуть. Более того, день был намечен для отдыха и мы отдохнули. Как верующий и как учёный я стараюсь быть честным и говорю: болезнь внучки (выздоровела) меня беспокоила намного больше, чем сегодняшняя трагедия, и я считаю это абсолютно нормальным. Я не бесчувственное бревно, я очень почувствовал удовольствие, когда солнце выглянуло на пару часов, да и вообще от гуляния.

Эгоизм - когда на радио звонит дама и возмущается тем, что взрывы устроили на Страстной неделе, когда нужно сосредоточение и т.п. Видимо, дама считает, что она так скорбит, что не может молиться. Мне кажется, что, если скорбишь, это помогает молиться. А тут не скорбь (ну какая может быть скорбь об абсолютно незнакомых, как и погибшие на Гаити, людях), а нервы - ах, "и я бы мог". Я молился сегодня - благодарил за хороший день. Заупокой помолюсь вечером.

Живём в воюющей стране, более того - в воюющем мире. Когда молимся "о мире всего мира" - это что, так, между лопатками почесать? или о чуде, о невероятном?

Истерика ведёт либо к агрессии, либо... либо к внутренней агрессии, к унынию и саморазрушению. Истерика - значит, мы сделали идола из своей и наших близких безопасности. Ну какая может быть безопасность кроме как в карцере или в коме? Мы живём в опасном мире, мы самая опасная часть этого мира... Нужно сохранять чувство меры, чувство реальности, чувство равновесия... А иначе, извините за банальность, будет эскалация насилия и ничего больше.

С тех пор, как я стал священником, я намного больше соприкасаюсь с трагическим в жизни - со смертью, с болезнями, с несчастьями. Причём, в отличие от врачей, журналистов, милиционеров, я ничего не могу сделать - ни вылечить, ни предать гласности, ни предотвратить или наказать. Только молиться. Господа атеисты, меня это совсем не радует - что я могу только молиться! Меня это совсем не утешает!! Я бы хотел быть не молящимся Богу, а Богом всемогущим и всё сделать так, чтобы всем было хорошо. Тем не менее (или тем более, поскольку я понимаю, что "всем хорошо" - это не всемогущество, а заморозка), я считаю, что и для неверующего именно молитва - хотя бы в виде медитации - первая реакция на беду и боль.

Предыдущий текст - об истерике в связи с терактом - вызвал всплеск комментариев, напомнивший всплеск после убийства двух иезуитов в Москве полтора года назад - как-де можно хотя бы предполагать, что один из них был убит из-за порочной жизни. Среди римо-католического духовенства порочных не бывает в принципе! И про педофилов это всё либеральные клеветы!! В итоге закрытым судом судили, осудили - и совершенно несомненно, по мнению присяжных, что осудили как минимум того, кто не виноват в обоих убийствах, и вполне вероятно, что осудили невиновного. Зато фанатики довольны - чистота мундира подтверждена, подтверждена их, фанатиков, прозорливость - они ж по лицу и манерам погибших достоверно ощущали, что те святые.

Один новый момент в этих комментариях проглядывал: сравнение с Господом Иисусом Христом. Сравнение не вполне ясное, двоящееся. С одной стороны, человек, защищающий свою скорбь, сравнивает с Христом погибших. Господь погиб невинно, и эти погибли невинно. С другой стороны, тот же человек сравнивает со Христом скорбящих (включая, конечно, и себя). Вот Иисусу не были безразличны люди, Он пошёл ради них на смерть, - а тот, кто не скорбит о погибших, тому люди безразличны, следовательно, он не подражает Христу.

Так отчётливее - на Страстной это уместно - обнаруживается, что смысл Голгофы далеко не очевиден. Иисус вовсе не сострадал невинным. Он пошёл на смерть ради виновных, ради грешных. Невинные Его не интересовали, невинные Его распинали. Иисус был безгрешен, но безгрешная смерть и невинная - разные вещи. "Невинность" буквально означает "беспричинность". Причиной смерти Спасителя не был Его грех, но причина у этой смерти всё-таки была, и очень веская - то, что Он Спаситель. Господь не случайная жертва, выхваченная наугад из толпы злобными террористами. Он - радикал ("радикс" - "корень"), Он корень Царства Божия в мире, и этот корень пытались выкорчевать.

Обнаруживается и наш материализм и коллективизм. Смерть оказывается дробью, где в знаменателе - количество зла, которое причинил человек людям, а в числителе (вверху - напоминаю сам себе) количество добра, которое он сделал людям. Вот убитые недавно чеченские подростки, собиравшие в лесу черемшу и расстрелянные русскими солдатами, - по ним никто в Москве не скорбел, кроме негодяев-правозащитников, потому что у чеченцев - всех! - в знаменателе терроризм, а в числителе ноль, они же дикари. А погиб москвич - ну кому мы, москвичи, причинили зло? Нам - причиняют, от сантехника до президента, а мы - ни-ни. Мы жертвы. А в числителе у нас наша доброта. Так что кто погиб, те святые как Христос. И кто по ним скорбит, тот испытывает душевные муки, а следовательно, подобен Христу, Который тоже мучался.

Средневековая мистика Страстей имеет свой смысл. Но всё же стоит помнить, что, когда апостол Павел говорит о Кресте, он вовсе не подчёркивает мучения Спасителя, он подчёркивает сам факт Крестной Смерти. Тогдашние люди не были так сентиментальны, как мы. Это не означает, что они - идеал, к которому нужно возвращаться. Это означает, что не нужно делать идола из боли и смерти. Иуда, когда вешался, тоже страдал, больно было и ему.

Несколько десятков бранных комментариев (в ЖЖ) - и ни один не подписан. Я вновь и вновь возвращаюсь к богословию имени. Нельзя полноценно, всем сердцем молиться о тех, чьих имён не знаешь.

В целом, истерика вокруг погибших напоминает мне пластмассовое яблоко. Подлинной солидарности с ними тут нет именно потому, что тут - агрессия, гнев. (К американцам, превратившим скорбь об 11 сентября в войну, это mutatis mutandis тоже относится.) Ведь и я, какой я есть, мог бы погибнуть. А может, среди погибших есть геи, или чеченцы, или раскольники... Кто искренне материт живого, тот неискренне оплакивает умершего. Неискренне - не лживо, а неумело. Человек хочет продемонстрировать свою включённость в некое единство, но делает это, уничтожая всякое намечающееся единство. Борис Дубин часто подчёркивает, что главная беда России есть отсутствие солидарности людей, отсутствие чувства принадлежности к единой группе. Вот у меня есть ощущение, что я принадлежу к той же группе - многомиллионной - что Быков и Кучерская, патриарх Кирилл и о.Пётр Мещеринов, а у них этого чувства то ли нет, то ли они его умело маскируют. Пока...

*

«НТВ» показали фильм о реакции общества на терактах. Я фильма не видел, сниматься в нём отказался (мне звонили), потому что не получил достаточных гарантий аккуратного обращения с материалам и, напротив, удостоверился в том, что меня собираются представлять как представителя Украинской Автокефальной Церкви, на что я решительно не согласен в данном случае. Признаться, я не слишком доверяю НТВ вообще. Думаю, что там идёт обычная правительственная пропаганда, разжигающая истерику. Мой текст писался не «для себя», но и не для телевидения. Как и во многих других случаях, люди, возмущённо цитирующие то, что им не нравится и что они считают недопустимым, противоречат сами себе – ведь могли бы не заметить, не цитировать, не распространять.

О скорби ещё подумалось: разные у меня контексты со скорбящими. Я каждый день получаю в разных новостных рассылках сообщения о том, как русские солдаты и русские нацисты убивают инородцев, о насилии на Кавказе самого разного рода. Поэтому я удивился - что это вдруг такой взрыв скорби? А потом соображаю - так ведь эти люди живут в малиновом сиропе путинизма, и вдруг к ним прорвалась реальность, вот они и в шоке... (К пропагандистам НТВ это оправдание неприложимо, эти не хуже меня знают, сколько зла и трагедий вокруг, и искажают реальность абсолютно сознательно).

ЕЩЁ О СКОРБИ

Перед пасхальной литургией один мальчик из нашего прихода, не понявший телесюжета, но озадаченный реакцией своих родителей, спросил меня, что случилось. Вот это – правильная, адекватная реакция. Я бы даже дополнил «гимн любви» апостола Павла глаголом: «любовь спрашивает». Ненависть набегает с криком: «Ах вот ты какой!» Любовь мягко подходит и осторожно спрашивает: «А что ты имел в виду, ты же не такой?...».

Остаётся главный вопрос, который чётко сформулировала одна моя добрая подруга (и умная!): стоило ли писать «не скорблю» в самый момент трагедии? Не оскорбит ли это друзей и родственников… Я думаю, не оскорбит. Я не ходил к моргу, и если кто-то украл мои слова и понёс их на базар, это – не мой грех, а укравшего, передёргивающего. Передёргивание такое, кстати, вряд ли оскорбит тех, кто по-настоящему скорбит. Когда я оплакивал мать, разве я требовал, чтобы окружающие рыдали, чтобы солнце погасло? Настоящая скорбь заполняет весь мир собой, а не тянет весь мир в себя. Я пишу о необходимости честности, и кто плачет – честно плачет – тот будет рад, что я честно не плачу. Честность понимает честность. Мой текст может (и должен) возмущать лишь тех, кто имитирует скорбь или скорбит не из настоящего сочувствия к погибшим, а по каким-то другим причинам. Я разоблачаю нечестность, истеричность, лживость - во всём, не только в слезах. Буду делать это и впредь.

Какой момент выбирать для разоблачения? Вот тут некоторые «тиски новояза», когда для речи ставятся взаимоисключающие условия. Например, строят башню, но запрещают критиковать её, пока она не построена («дуракам недоделанную работу не показывают»), запрещают и критиковтаь её, когда она построена («после драки кулаками не машут»). Когда критиковать ложную скорбь – когда она в разгаре или когда она прошла? Когда в разгаре нельзя, потому что «чувства оскорбишь», а когда она прошла – кому нужна критика? Нет уж, есть вещи, которые сказать вовремя означает сказать во время события.

Проблема в том, что смерть - не событие. Скорбь - не событие. Событие - в жизни, смерть и скорбь за её пределами. Да, нельзя смеяться у гроба. Но нельзя и гроб превращать в социальное явление, а скорбь - в социальное событие. Вот почему кощунственны и спекулятивны всякие социальные "реакции на Холокост", "реакции на теракты" и т.п. Они ведут к мести, к войне, к насилию, в самом минимальном виде - к агрессивности как потенциальному насилию.

Способность мира быть понимаемым бесконечна, хотя материально мир, видимо, не бесконечен. Способность человека понимать мир бесконечна, что указывает на то, что жизнь человека должна быть вечной. Только вечная жизнь даёт возможность бесконечно познавать.

Бесконечна, разумеется, и способность человека к непониманию, она гарантирует свободу познания.

Маленькие примеры. Свои размышления о скорби в связи с терактами я закончил призывом верующих к молитве, неверующих к медитации. Последовал отзыв: я-де клевещу на те религии, в которых медитация заменяет молитву.

Я написал: «Скорблю о Гитлере». Что было мгновенно «понято» как моё одобрение Шоа, фашизма и готовность лично участвовать в завоевании мира. А ведь так просто: о Гитлере можно скорбеть как о великом герое и праведнике, чьё дело необходимо продолжить, а можно скорбеть о Гитлере как о великом грешнике, чьи грехи невозможно простить по-человечески, но о чьём прощении всё-таки стоит молить Бога. Не потому, что идеи и дела Гитлера выделяют его из числа прочих грешников, а именно потому, что – не выделяют.

Гитлер такой же величайший грешник, как Сталин, Иуда и т.п. Тем не менее, молиться о его прощении, желать его прощения – необходимое упражнение разума и души, своего рода "Гитлер-тест". Во всяком случае, человек, считающий себя гуманистом (или христианином; всякий христианин должен быть гуманистом, хотя, увы, не всякий гуманист христианин) не может одобрять существования вечных мучений. Милосердие, а не мучения, должно быть бесконечным. Поразительно не то, как много людей из гуманности жаждут, чтобы вечных мучений не было и при этом не задумываются над последствиями – в том числе, над тем, что в рай должны попасть и Гитлер, и Сталин, и Иуда.

Кстати, есть довольно простое психологическое упражнение на доброту: перечитать «Ад» Данте и поразиться тому, скольких людей автор отправил на вечные мучения, хотя у нас к этим людям нет уже никакой ненависти и нет у нас никакого ужаса перед их преступлениями. Не потому, что изменились моральные оценки (людоедство остаётся людоедством, предательство остаётся предательством), а потому что мы видим, как тесно были переплетены грехи людей того времени между собою. Данте сам последовательно исповедует партийный взгляд на ад, - разве такая позиция не делает его заслуживающим ада?

В реакции на взрывы в московском метро – в той реакции, которая звучала в радиопередачах – ужасало часто, назойливо повторяемое слово «нелюди». Скорбь, которая оповещает мир, что умерший был ангел – свята в своей неправде, скорбь, которая кричит, что убившие покойника – нелюди, своей неправдой греховна.

Нормальная реакция при катастрофе - взрыве, землетрясении, погроме - когда звонят друг другу и узнают, не погиб ли кто из знакомых. Невозможно скорбеть "обо всех" так, как скорбишь о "своих". Боюсь, что многие "наши", кто громко, агрессивно скорбел о погибших в метро, будут очень злорадствовать относительно гибели поляков. Вообще же история религиозности человечества начинается с траура, материальных свидетельств того, что хоронили на особый манер (правда, кажется, не столько жалели умершего, сколько опасались и старались умилостивить до человеческих жертв включительно).

Христианство - другой конец: "Не рыдай Мене, Мати"... Оплакивать и скорбеть - дело языческое, христианин верует, что смерть побеждена, а потому может и завещать свой труп бросить в болото, и отказаться от мести за погибшего, может и не лить слёз по близкому. Как отличить бессердечие от веры в Воскресение? А зачем отличать, если можно просто веровать?

"Пасхальный смех", "пасхальное веселье". Это не язычество. Язычество - это убить человека и закопать вместе с умершим. Пасхальное веселье - это даже не сопротивление смерти смехом (хотя и это достойное занятие), это весёлая жизнь внутри смерти. "Свет во тьме светит". Жизнь радуется и в смерти. Смерть умеет либо делать мрачную мину, либо глумится над жизнь. Но жизнь веселится в смерти, не веселясь над смертью, не издеваясь над небытием. Небытие же не умеет не глумиться над жизнью, этим оно противоположно бытию.

БЫТЬ ЧЕСТНЫМ ПЕРЕД СОБОЙ

Какой-то аноним в ЖЖ (прислали мне из него цитату) оправдывает мой текст про то, что я не скорбел в день терактов о его жертвах, а радовался жизни и гулял. Мол, я не писатель, я неточно выразился, потом поправился. Так вот: я - писатель, если уж так ставят вопрос, выразил свои чувства и мысль абсолютно точно. Как писатель, священник и человек, я прежде всего честен в самонаблюдении, насколько могу, и констатировал: не скорблю. Сам удивился. Подумав, понял: а что удивляться? Та скорбь, которую демонстрировали по радио, была истероидной формой конформизма (а у многих - и формой агрессии). Даже не с большинством конформизма, а со своими представлениями о норме. Вот надо ужасаться - я ужасаюсь. Вот это самая страшная форма лжи - самообман во имя нормы. Норма при этом обычно понимается неверно.

Меня удивило, что заявили, будто я исправлял свой текст. Исправлял лишь тем, что вычеркнул имена конкретных сотрудников радиостанции, коли уж поднялась буча, чтобы на них не отозвалось. Основной же текст нимало не правил, насколько помню. Пишу об этом, п.ч. сильно опасаюсь, что кто-то бранил меня, приписывая мне то, чего я не писал, а теперь, пойманный за руку, заявляет, будто я текст смягчил. Приписывали же мне, будто бы я радовался тому, что погибли люди.

Из-за этого текста я потерял человек трёх друзей - не из прочных, а таких... которые выпить вместе выпьют, но если вдруг я оказываюсь мерзавцем, неприемлемым для общества, бросят. А друг не бросит и тогда, если я мерзавец, так мне кажется. В этом некая божественность дружбы, не говоря уж о любви.

Я вижу, что меня бойкотирует большинство квазилиберальной интеллигенции (другой почти нет) - это количественно легко проверяемо и проявляется в том, что меня не печатают, не зовут на конференции и вообще не упоминают, кроме случаев, когда надо пнуть. Меня это не расстраивает и даже отчасти радует, потому что в России даже в среде интеллигенции сильнейшим образом распространены отношения по схеме "патрон-клиент". Иначе просто не выжить - не получить гранта, приглашения на конференцию, постоянной платной колонки в СМИ и прочего, что выдаётся лояльному члену "обоймы". Что у меня есть (радио), то не Россией дано, а Америкой и отдельными представителями русской эмиграции, за что большое спасибо им и Творцу.

Я пару лет соприкасался с патронатом, когда подрабатывал секретарём в одном толстом журнале. Ощущение омерзительное - видимо, такое же, как у этой среды от меня. Но я плачу за зло добром: я эту квазилиберальную интеллингенцию не бойкотирую и сыплю ей перца на хвост при всяком удобном и даже при неудобном случае - как и в случае со скорбью - и с удовольствием внимаю поднимающемуся за этим скулежу. И когда мне говорят, что отец Александр Мень так бы не поступил, я не спорю. Да, не того убили, но уж в этом точно я не виноват.

Бронислав Коморовский в мае 2010 года так оправдывал своё «бесчувствие», в котором его обвиняли:

«Если бы я выступал в роли кандидата, то, наверное, позволил бы себе проявлять чувства. Иногда именно это нам больше всего нужно. Ведь и я потерял в этой катастрофе друзей. Однако кто-то должен организовать траур, чтобы другие могли его легче переживать. … Я не давал волю эмоциям, сосредоточившись на том, что нужно сделать» (// Новая Польша. – 2010. – №6. – С. 3).

Человек, который позволяет себе бурную скорбь, когда рядом ребёнок (которого он может напугать), когда рядом просто более слабый человек, - этот человек ведёт себя безответственно, и вовсе не потому, что не волен контролировать себя. Человек всегда выбирает, каким эмоциям «дать волю», каким – нет. Иначе мы все – нелюди, потому что каждый человек в определённой ситуации ведёт себя «неестественно» - то смеётся, когда все плачут, то плачет, когда все смеются.

Как иногда противоестественен траур: родственникам погибших в катастрофе польского президента самолёта выплатили по 40 тыс. злотых, всего почти 4 миллиона злотых, а на похороны выделили 20 миллионов злотых (// Новая Польша. – 2010. – №6. – С. 5).

ВИЦЕ-ЛЮДИ

Что не так с похоронами Бен Ладена?

Организаторы похорон потому их и организовали, что были убеждены: они всё делают так. Они всё делают так, как положено по мусульманским обычаям.

Каковы мусульманские обычаи, не нашего ума дела. Наш ум привык к христианским обычаям. "По-христиански", разумеется, не означает крест над могилой. Это - по-язычески под прикрытием креста. "По-христиански" означает поступать с другим так, как хочешь, чтобы поступили с тобой.

Хотел бы Барак Обама, чтобы его похоронили в море-океане? Нет, вопрос надо задавать иначе: хотел бы Обама, чтобы его не пустили на свадьбу родной дочери? Даже так: чтобы его дочь вёл к алтарю, как это принято "у них", не он, отец родной, а какой-нибудь господин, точно с таким же цветом кожи, такого же возраста, такого же образовательного уровня? В конце концов, обязанности отца невесты нехитры, их может выполнить даже пионер. Пройти среди приглашённых, ведя невесту за руку, передать жениху... Точь в точь, как это сделал бы родной отец.

На похоронах может не быть покойника, но не может быть тех, кто любил покойника. На этом стояла и стоит практика православного "заочного отпевания" - когда покойник, например, потонул при кораблекрушении, сгорел в пожаре.

Заметим: заочные похороны нужны не покойнику. Нормальный человек даже не подозревает, что можно отсутствовать на собственных похоронах, - и это правильно. Мы озабочены другим: а кто придёт? Друг, которому одолжено пять тысяч баксов - придёт или, наоборот, предпочтёт не сообщать вдове и детям о своём существовании? Начальство пришлёт венок или хотя бы веночек?

Русский человек и российские законы не могут похвастаться очень христианским отношением к людям. Ведь у нас по сей день тело умершего преступника не выдают родственникам. Если бы Понтий Пилат был российским прокуратором, он бы не отдал тело Спасителя любившим Иисуса.

Кто-нибудь сомневается, что умерших в заключении "наши" хоронят без больших церемоний? Вопрос в том, искупают ли большие церемонии бесчеловечность. Ответ известен: нет, они её только оттеняют. Представим себе свадьбу, где и невеста, и жених, и священник, певчие, родственники, - все роботы. О, на такой такой свадьбе жених уж точно наденет невесте кольцо с первого раза. Никто не споткнётся, не растеряется. Свадебный генерал будет абсолютно трезв и учтив. Ведь все - роботы, все - заместители настоящего, латинским языком говоря, "викарии", "вице".

На похоронах Бен Ладена все были - вице. Вице-мусульмане. Вице-христиане. Вице-люди. В такое состояние нетрудно войти, а вот выйти из него по своему желанию не получится. Сперва надо получить прощение тех людей, кого заместили вице-плакальщики.

Человечнее было бы сварить Бен Ладена и съесть его с песнями и прибаутками, чем имитировать похороны. Отомстить и делать вид, что не ликуешь, а спокоен - хуже, чем язычески плясать от радости, что враг уничтожен. Мстительность - один грех, мстительность и лицемерие - два греха, и друг друга они не уничтожают, а умножают. Одним террористом стало меньше, а несколькими вице-людьми - больше, и общий итог - не в пользу человечества и человечности.

* * *

Эх, гулять так гулять! топить себя в глазах общественного мнения, так топить! Моя толерантность искусственная, я человек злой... А вот католик во Флориде заплатил 10 долларов, чтобы на мессе помянули заупокой Бен Ладена. Настоятель спокоен: ну, помянем - Христос велел прощать врагов. Я вот не догадался помянуть. Мне Усаму как-то жалко не только как убитого без суда и следствия, а еще потому, что мы с ним с одного году.

ЕЩЕ СКОРБИ О РАСПРАВЕ С КАДДАФИ

Обычно я избегаю ссылок на власть имущих, особенно на церковную власть имущих, но тут меня именно священнослужитель обвинил в том, что "за Каддафи" (раньше обвиняли, что я "за Гитлера", "за Сталина"). Так вот:

«Мир не может праздновать смерть человека, даже если он преступник»: так кардинал Питер Тарксон, президент Папского совета «Справедливость и мир», прокомментировал весть о смерти Муаммара Каддафи.

Смерть - всеобщий уравнитель. То, что у людей разные похороны для "героев" и "преступников, то, как неровно и нервно относимся мы к чужой смерти, ярче всего обнаруживает бесчеловечность человечества

Полезно помнить, что многие русские, напоказ оплакивающие Каддафи, отнюдь не оплакивали Дудаева или Масхадова, хотя те как раз не были диктаторами, а были подлинными лидерами национально-освободительного движения чеченцев. "Скажи мне, кого ты оплакиваешь, а кого нет..." Вывод простой: надо оплакивать всех!