Отец Александр Мень предлагал сделать начинающееся семидневие неделей покаяния, поскольку следующее воскресенье памяти Марии Египетской, а я бы предложил — неделей одиночества. Покаяние у нас — весь пост, но покаяние разное бывает, и бывает коллективное, а бывает в одиночку и в одиночке.
Никто не знает, как каялась Мария Египетская. Точнее, её покаянием считается её одиночество — уединение, «пустынножительство». Была ли она в реальности? Легенда о ней, конечно, сводит образ к контуру на стене, жизнь к притче. Дешёвые контрасты — публичная женщина в Александрии, Нью-Йорке того времени, становится миражом в пустыне. Принципиально и то, что она женщина — рассказ сочинён мужчиной для мужчин и является иллюстрацией к идее, которая стала банальной у монахов уже в третьем поколении: всё сгнило! богатыри не вы!! вот Господь придёт — и ни одного настоящего монаха не найдёт!!! Найдёт лишь тень — женщина тень мужчины, Мария тень Антония.
Православная традиция в этот день читает рассказ об Исайе и царе Езекии, как пророк царю сообщил, что пора писать завещание, кирдык, завтра ты будешь в мавзолее. «Тогда Езекия отворотился лицом к стене и молился Господу» (Ис. 38, 2). Следует молитва из одной фразы, которую можно перевести на нормальный русский язык как «Господи, у Тебя что, Альцгеймер? Ты забыл, как я Тебе служил?!»
Вы думаете, Бог обиделся? Бог раскаялся, исправился, решил подарить Езекии ещё 15 лет, это в переводе на нынешние деньги все полвека! И вот уже после этого Езекия произносит длинную такую, основательную молитву — спешить-то больше некуда. А Исайя вдруг из мистика превращается в позитивиста, физиолога, Базарова и приказывает сделать Езекии пластырь из инжира, вытянуть гной из, видимо, какой-то жуткой язвы.
Библия не говорит, что пластырь сделали, а Библия не ленится повторять банальные вещи. Если она в данном случае молчит, значит, приказ Исайи повис в воздухе. Можно смело предположить, что Езекия просто съел этот инжир, чтобы доказать свою веру и всем показать, что он выдоровел не от медицинских познаний Исайи, а от чуда Божия.
Главное же на сегодня не инжир, не здоровье, а жест. Езекия повернулся к стене. Очень детский жест, но именно в такой позе ребёнок превращается во взрослого. Поза обиды на родителей, на весь мир — но это продуктивная обида. Оказывается, ты один, совсем один. Ты никому не нужен. Ты вот сейчас умрёшь, а весь мир — весь мир, начиная с самых близких — продолжит жить... Где солидарность! Вот я без них умер бы! Кстати, последнее очень верно — ребёнок без родителей в ту эпоху обычно просто умирал, а без Бога и сегодня мы бы все умерли.
Я один. Есть стена, а Бога нет. Любви нет. Жизни нет. Меня тоже уже нет, я в эту стену впечатался как копоть от погибших в Хиросиме. Вот что такое одиночество — копоть на стене. У стены смерти не молятся толпой, и записочек в неё не всовывают — самого себя засунуть в эту стену. И пропихивать, пропихиваться... Чтобы родиться из мира, где все друг друга вроде бы любят, а на самом деле друг без друга могут прожить, в какой-то другой мир, где всё по-честному, где я один и ни в ком не нуждаюсь и никому не навязываюсь... В общем, в ад. И вот в этом аду побыть секунду и — нет, не назад. Вверх! Благо, путь уже пробит.
