Есть свет, который не освещение, а есть освещение, которое не свет. Например, угли, перемигивающиеся адскими всполохами. Завораживают. Наверное, это и есть адские муки, когда ты не замечаешь, что мёртв, что ничего не происходит, что никакого света нет, есть лишь пробежки огоньков по черноте. Вообще, чёрный цвет не существует для человеческого глаза, вспоминаются гимны, которые Ван Гог пел чёрному цвету во всём его разнообразии.
Вот Господь Иисус говорит, что лучше вырвать глаз соблазняющий, чтобы не попасть в геенну. Геенна — именно что горящая мусорная яма. То есть, именно когда ты видишь нечто восхитительное, приковывающее к себе, ты из света переходишь в дымящуюся муть. Восхитительное не виновато. Искушение не в нём, иначе бы Господь Иисус боролся за то, чтобы женщины ходили в скафандрах. Что ж у меня за глаз такой, что я вижу мир как человек, который решает загадку: «Найдите в ветвях дерева пять кошек и одну собаку». И ведь находятся! Бог посылает людей — я вижу только соблазны.
В тексте Исайи ещё отчётливее, потому что тут не про женщин. Точнее, читателя обзывают проституткой. Ведь читатель отождествляет себя с Иерусалимом, а Иерусалим, оказывается, — блудница. Потому что в город пускают язычников? Нет, потому что судьи берут взятки. Так ведь судья хуже проститутки, потому что проститутка деньги берёт, но не идёт бить лицо кому-то третьему. Она проститутка, а не киллер и не Сонька Золотая Ручка. А продажный судья доставляет тому, кому продался, удовольствие за счёт унижения, а иногда и уничтожения третьего лица.
В конце концов, удовольствие от созерцания женщины — лишь частный случай удовольствия от созерцания своей собственности. Нормально женщину не созерцать, а обнимать, целовать, разговаривать с нею, в общем — много чего. Вот стриптиз-бар посещать ненормально. Идёт человек по дороге, смотрит вокруг... Что он видит? Мир? С точки зрения Исайи (1, 29), он чаще видит соблазнительный кусочек выгодной собственности. Вон тот лесочек! Вон тот садочек!..
Вот так весь мир обслюнявят глазами, а потом Бог:
«Они будут постыжены за дубравы,
которые столь вожделенны для вас,
и посрамлены за сады,
которые вы избрали себе».
Дубравы и сады не виноваты, девушки и женщины не виноваты. Человек виноват. Тот, кто видит в лесу собственность, тот влипает в этот лес, становится лесом, расчеловечивается, перетекает в предмет своего обладания. Что ж, предупреждает Исайя, «вы будете, как дуб, которого лист опал, и как сад, в котором нет воды». Вы получите то, что хотели, только без подключения к источнику энергии, и полученное превратится в труху. Как костёр, в который не подбрасывают дрова, — остаются угли. Так многие браки заканчиваются, а уж случайные контакты безо всякого вида на будущее таковы изначально.
Можно насиловать человека (и себя), но ресурс насилования ограничен, к счастью. Бог просто отходит в сторону, держа в руках мироздание, и ты у догорающего корыта, а оживить нечем. Это ещё полбеды — ну, догоришь, умрёшь, исчезнешь... Так ведь нет же — свет может погаснуть, а то, что не свет, тлеет вечно. О чём тот же Исайя докладывает:
«И сильный будет отрепьем,
и дело его — искрою;
и будут гореть вместе,
— и никто не потушит».
То, что я зажёг взглядом, живо, цело и где-то у Бога существует полноценной жизнью. Девушка прошла, и не подозревает, что я её опоганил взглядом, она выйдет замуж, станет профессором, или не выйдет и не станет, а будет кассиршей, счастливой и весёлой в браке или без брака, потому что счастье не от профессии зависит. Вот я износился, пожух, посерел, а мой случайный взгляд — моё дело — он съёжился, но полыхает, и он меня сжигает, а не девушку. Да и то сказать, «сжигает»... Тлеем-с! Никто не потушит, потому что и тушить особенно нечего. Не пожар, а пепел, со стороны и не скажешь, что это адская бездна, а это она, она... Освещение без света, искры, из которых никогда не возгорится пламя, а только вспышки досады на себя, на мир, на Бога.
В фотографии, в живописи серое — это не серость, не безнадёжность, это тончайшие переливы Гойи и утончённейшая изысканность. Серость — это не там, где оттенки, а там, где попыхивают огоньком в лицо мирозданию, где превращают космос в свой личный планетарий, звёздное небо — крохотная комнатушка, куда заглядывают от скуки, а нравственный закон — разглядывают с интересом как нечто абсолютно внешнее и далёкое. И только страх, подсознательный безумный страх, что придёт время, и кто-то разбросает эти угольки, и они, наконец, погаснут, и ты исчезнешь совсем, потому что ты весь — в них. Вот опуститься до этого страха и поискать, не осталось ли чего-то настоящего, что может гореть в тебе, светить окружающим и уже одним этим возвращать тебя в мир света.
