ГЕОРГИЙ ФЕДОТОВ

СВЯТОЙ ФИЛИПП
МИТРОПОЛИТ МОСКОВСКИЙ

К оглавлению

Как складывались в Москве отношения между царем и первопрестольным святителем, кафедру которого было предназначено занять Филиппу? Мы оставили дела московской митрополии в тот момент, когда юный Колычев оставил Москву: при митрополите Данииле, учительном и книжном, но угодливом иерархе, правившем из рук великого князя. В малолетство Грозного боярские партии обнаружили еще меньше уважения к церковной власти, чем государи. Даниил был сведен Шуйскими в 1539 г. и сослан в Волоколамский монастырь, где прежде был игуменом. Задним числом его заставили подписать грамоту, в которой он отрекался от кафедры, "рассмотрев разумения свои немощна к таковому делу и мысль свою погрешительну" - унижение, от которого в свое время избавили даже заведомого еретика Зосиму, сведенного с митрополии "по болезни". Та же участь постигла преемника Даниила Иоасафа, поставленного из игуменов Троицко-Сергиева монастыря. О соборном избрании его историк русской церкви, митрополит Макарий, замечает: "Святители немало погрешили в том, что вероятно, уступая давлению мирской власти, избрали и поставили нового митрополита прежде, нежели прежний отрекся от кафедры". Поставленный Шуйскими, Иоасаф навлек их гнев, перейдя на сторону Вольских. Во время последовавшего переворота, организованного Шуйскими, митрополит подвергся тяжким унижениям и насилиям. Заговорщики окружили его келью, бросая в нее камнями, преследовали его во дворце, оборвали на нем его мантию, едва не убили. Сверженный митрополит скончался в Троицком монастыре.

Время митрополита Макария (1542 - 1564) в печальной истории церковно-государственных отношений XVI в. является эпохой счастливой реакции. Давно уже духовная власть на Руси не стояла на такой высоте. Хотя и обязанный своим избранием мятежу Шуйских, испытавший в первые годы немало обид от боярского самовластия, Макарий сумел удержаться, не гнувшись перед сильными и выступая миротворцем в дворцовых смутах. Заступничая перед боярами за лиц, имевших несчастье возбудить их ненависть (Воронцова), он с равным беспристрастием печало-вался за опальных бояр перед государем, который уже свергнул с себя боярскую опеку. Влияние Макария на молодого царя было велико и благотворно. Митрополит был ученейшим книжником своего времени, десятки лет работавшим над своим огромным трудом, Минеями-Четьями, в которых он задумал собрать все "чтомыя книги, яже в русской земле обретаются". Близкому общению с ним Грозный, без сомнения, обязан своим блестящим образованием, своими широкими историческими идеями. Других учителей у него не было. Моральное и общественное влияние Макария впоследствии было подкреплено несравненно более энергичным и властным влиянием Сильвестра. Достойно замечания, что Сильвестр был одним из новгородских сотрудников Макария, вместе с ним пришедшим в Москву. В лице их, как впоследствии в лице св. Филиппа, культурное и свободное влияние Новгорода благотворно сказалось в деморализованной Москве. Но митрополит Макарий, в отличие от "избранной рады", был не политиком, а человеком кабинетного, или келейного труда. Он не навязывал царю своих взглядов, а потому сумел сохранить свой моральный авторитет и после падения рады. Его заступничество за опального Сильвестра не имело успеха, но царь до конца его жизни сохранял уважение к владыке. Случалось, что он принимал его ходатайства и оказывал милость своим действительным или мнимым врагам "для отца своего митрополита Макария". В 1556 г. Иван писал казанскому архиепископу Гурию: "О Боже, как бы счастлива была русская земля, если бы владыки были таковы, как преосвященный Макарий да ты". Впрочем, с годами эта благодарная роль ходатая перед потерявшим нравственное равновесие государем становилась все труднее. Люди нетерпеливые, вроде князя Курбского, упрекали митрополита в слабости. Макарий неоднократно помышлял об уходе, как свидетельствует сам в своем духовном завещании, но оставался, склоняясь на просьбы государя и церкви. Наконец, смерть освободила старца от его трудного служения (31 дек. 1563).

Преемником ему был избран инок Чудовского монастыря Афанасий, духовник государя. Перед избранием его царь пожелал украсить новой честью престол московской митрополии, и собор в феврале 1564г. определил будущему митрополиту носить белый клобук (вместо черного) "с рясами и херувимом" и печатать грамоты красной печатью, по примеру архиепископа новгородского. Эти внешние отличия были плохим вознаграждением за то падение духовного авторитета, которым отмечено кратковременное (2 г) правление Афанасия. Раздраженный изменой Курбского, замышляя небывалую расправу с боярством, царь хотел решительно и принципиально сбросить с себя реолигиозно-моральную узду церкви, прежде всего в лице митрополита. Такой смысл имела трагикомедия отъезда царя в Александровскую слободу, предшествовавшая учреждению опричнины. В грамоте, которую царь прислал из слободы в Москву с изложением причин своего гнева на всю "землю", на все правящие круги, духовенство стоит на первом плане: "Царь и великий князь гнев свой положил на своих богомольцев, на архиепископов, и епископов, и на архимандритов, и на игуменов, на бояр своих, и на их дьяков, и на детей боярских, и на всех приказных людей"... Охарактеризовав своеволие и своекорыстие бояр, царь продолжает: "И в чем он государь бояр своих, и всех приказных людей, также и служилых князей и детей боярских похочет и понаказати и по-смотрити; и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены, сложась с бояры и с дворяны, и с дьяки, и со всеми приказными людьми, почали по^них же государю и великому князю покрывати". Ввиду всего этого царь объявлял, что он "оставил свое государство и поехал, где вселити-ся, идеже его государя Бог наставит".

Церковь была единственной силой, которая могла ограничить произвол царя. Со стороны правящего класса, тем более со стороны народных масс. Грозный не мог ждать противодействия ^своим кровавым мероприятиям. Право на "опалу", право казни признавалось за царем всеми. Только церковь, если не оспаривала п р а в о, то указывала царю его долг, или взывала к милосердию, которое выше права. Именно для того, чтобы сбросить с себя эту последнюю докучную узду, Ивану понадобилась комедия с отречением от царства, которая кончилась формальным подтверждением за ним неограниченного права казней.

Епископы, во главе с Новогородским Пименом (митрополит остался стеречь Москву) и бояре, от имени всего народа, умолили государя вернуться и править по всей его воле. Это было со стороны церкви отказом от древнего права печалования. Впрочем, мы имеем от следующих лет две записи с подписью митрополита Афанасия и других епископов и бояр, за двух опальных вельмож: Ив. Петр. Яковлева и кн. Мих. Ив. Воротынского. Царь жалует, "отдает вины" своих провинившихся слуг "для прошения отца своего Афанасия" (1565- 1566 г),. Это показывает, что и Афанасий не остался вполне равнодушным к разгулу опричнины. Но его добрая воля была сломлена уже капитуляцией в Александровской слободе. Возвращение царя в Москву было ознаменовано небывалыми и утонченными казнями. Церковь без-молствовала. Но через год силы владыки иссякли. Он оставил митрополию 19 мая 1566 г. "за немощию велиею", чтобы вернуться в свой Чудов монастырь. Тогда-то царь призвал Филиппа.

Впрочем, быть может, он сделал еще один опыт. По крайней мере, курбский сообщает, что ранее Филиппа царь обратился к Герману, архиепископу Казанскому, впоследствии причисленному клику святых, и умолял его принять избрание. Курбский уверяет даже, что Герман был "собором принужден к сему", т.е., что выбор его уже был проведен в соборе. Нареченный митрополит жил, "как говорят", уже два дня на митрополичьем дворе, все еще не решаясь принять тяжелое бремя, когда между ним и царем произошел разрыв - как раз по поводу опричнины. В беседе с царем наедине святитель "тихими и кроткими словесы" напоминал царю о страшном суде Божьем, взыскующем со всех, "царей яко и простых". Иван вернулся к своим "ласкателям", передал им об этой беседе и встретил с их стороны общее негодование: "Боже сохрани тебя от такого совета. Опять ли хочешь, царь, быть в неволе у того епископа, еще горшей, нежели был ты у Алексея и Сильвестра столько лет?" Алексей Басманов с сыном обнимали даже его колена, умоляя царя не поддаваться -на внушения митрополита. Намек на опеку Сильвестра, тягостный для самолюбия царя, возымел свое действие. Иван велел прогнать Германа из церковный палат со словами: "Еще и на митрополию не возведен, а уже связываешь меня неволей". Курбский заканчивает свой рассказ сообщением о том, что через два дня казанский архиепископ был найден во дворе своем мертвым - одни говорят от яда, другие - от удушения. Здесь Курбский явно ошибается. Архиепископ Герман участвовал 25 июля в поставле-нии митрополита Филиппа и скончался 6 ноября 1567 г. Эта ошибка набрасывает тень на рассказ Курбского. Впрочем, все русские историки принимают самый факт избрания Германа. Речи "ласкателей" и Грозного психологически очень метки; если и вымышлены, то прекрасно рисуют больное место царя, на котором играют опричники. Переписка Грозного с Курбским говорит о необычайной его чувствительности к попыткам морально "связать" его. Наконец, избрание Филиппа дало место для аналогичных сцен, закрепленных даже в официальном акте.

Летом того же 1566 г. в Москве заседал "земский собор", по вопросу о продолжении Ливонской войны, в связи с предложенными польским королем условиями перемирия. В приговоре, поданном 2 июля на первом месте идут имена многочисленных духовных особ, 9 епископов и многих игуменов, даже простых монахов. Первыми подписались Пимен Новгородский и Герман Казанский. Среди игуменов отдаленных, Новогородских и Псковских, монастырей мы не встречаем подписи игумена Соловецкого. В это время он должен был находиться по пути к Москве. Духовенство, участвующее в этом земском соборе, совещаясь и подавая свой голос отдельно, всегда могло конституироваться в настоящий церковный собор для избрания митрополита. В это именно время, до или после политического совещания, собор мог избрать Германа. Соображения времени заставляют думать, что игумен Филипп получил приглашение в Москву тогда, когда еще не выдвигалась его кандидатура на митрополичью кафедру. Опоздав на политическое совещание, он прибыл в Москву как раз вовремя, чтобы' царь, после ссоры с Германом, остановил на нем свой выбор. Таково наиболее вероятное толкование событий, если мы не желаем совершенно отбросить рассказ Курбского. Принимая его, мы стоим еще перед одной трудностью, на этот раз психологической. Что заставило Грозного обратиться именно к Филиппу, после неудачной попытки с Германом? В лице Германа он звал на митрополию святого. Требования, поставленные этим святым, оказались для царя не-приемлемыми. Неужели он ожидал, что Филипп будет покладистее? И как мог он столь жестоко обмануться в новом своем избраннике?

Думается, мы совершим несправедливость по отношению к сложному характеру Грозного, объясняя его поступки одними низменными побуждениями. Противоречия внутренних мотивов необычайно характерны для царя, который всегда соединял свои.злодеяния со страстной набожностью. Грозный, несомненно, ревновал о чистоте и благолепии церковном - внешнем и внутреннем. Его обличения современных монахов, в своей недоброй иронии, продиктованы тою же ревностью. Ол хотел видеть святого пастыря на кафедре Успения Богоматери. Это несомненно. Но столь же несомненно, что он желал сохранить для себя полную свободу действий; желал иметь в святом молитвенника, но не судью своей совести. Вот почему, после опыта с Германом, он не обращается ни к Пимену, ни к одному из покладистых иерархов, а ищет достойнейшего - и находит его в лице давно знакомого ему игумена Соловецкого.

Избрания митрополитов при Грозном совершались на соборах, т. е. внешне канонически, и, однако, определялись всецело волею царя. Эта царская воля выдвигается на первый план и в необычном официальном акте, составленном при избрании Филиппа. Ввиду исключительной важности этого документа, позволяем себе привести его целиком:

"Лета 7074 (1566) Июля 20, понуждал царь и великий князь Иван Васильевич всея России со архиепископы и епископы и с архимандриты и со всем собором боголепно-го Преображения Господа Нашего Иисуса Христа и великих чудотворцев Зосима и Савватия Соловецких игумена Филиппа на митрополию. И игумен Филипп о том говорил, чтобы царь и великий князь оставил опришнину;а не оставит царь и великий князь опришнины, и ему в митрополитах быти невозможно; и хотя его и поставят в митрополиты, и ему затем митрополию оставити; а соединил бы воедино, как прежде бы л о. И царю великому князю с архиепископы и епископы в том было слово, архиепископы и епископы царю и великому князю о том били челом о его царском гнев у; и царь и великий князь гнев свой отложил, а игумену Филиппу велел молвити свое слово архиепископом и епископом, чтобы игумен Филипп то отложил, а в опришнину и в царский домовой обиход не вступался, а на митрополью бы ставился; а по поставлены! бы, что царь и великий князь опришнины не оставил, и в домовой ему царский обиход вступаться не велел, и за то бы игумен Филипп митропольи не отставливал, а советовал бы с царем и великим князем, как прежние митрополиты советовали с отцом его великим князем Иваном. И игумен Филипп по царскому слову дал свое слово архиепископом и епископом, что он, по царскому слову и по их благословению на волю дается стати на митрополью, и в опришнину ему и в царский домовой обиход не-вступатися, а по поставленьи за опришнину и за царский домовой обиход митропольи не отставливати. А на утверждение к сему приговору нареченный на митрополью Соловецкий игумен Филипп и архиепископы и епископы руки свой приложили" (Следуют подписи).

Из этой официальной записи видно, что избрание Филиппа сопровождалось бурными сценами. "Царский гнев" вызван тем, что Филипп обусловил свое согласие определенным требованием: отмены опричнины. Мотивировка его показывает прекрасную Осведомленность соловецкого игумена в событиях русской жизни последних лет. "Если его и поставят на митрополию, ему придется все равно ее оставить". В этих словах говорит опыт двух или трех последних митрополитов. При опричнине не может быть нормальных отношений между властью святительской и царской; митрополит не сможет нести своего церковно-обще-ственного служения. Царь этого условия не принял, но сделал уступку, скрытую в авторитетной форме "веления": он разрешил Филиппу "советовать", как прежние митрополиты "советовались с его отцом и дедом". Этим восстанавливалось право печалования, уничтоженное в 1565 г., со введением опричнины. На таких условиях св. Филипп позволил уговарить себя иерархам, - принял избрание, дав слово "не вступаться в опришнину". Самое составление дошедшего до нас протокола, скрепленного подписями членов собора и нареченного митрополита, имело, конечно, целью закрепить обязательство митрополита перед царем. Этим актом Иван хотел обезопасить себя на будущее от возможных вторжений святителя в ту область, на которую он смотрел, как на свой "домовой обиход". Надо думать, что на Филиппа было оказано сильное давление со стороны иерархов, и он уступил ему. Нельзя не обратить, однако же, внимания на то, что среди подписей владыкотсутствуют имена двух, которые, по всей вероятности, были в Москве, потому что в начале июля подписались под определением земского собора, а через пять дней, после избрания Филиппа, участвовали в торжественном его поставлении. Эти отсутствующие подписи - Германа Казанского и Елевферия Суздальского. Имя св. Германа, только что мужественно обличавшего царя, позволяет догадываться, что не все (епископы склонны были благословить эту капитуляцию избранного митрополита перед царем. Для них, как и для Филиппа, опричнина, вероятно, представлялась слишком серьезным препятствием к миру в царстве и в церкви.

Уступчивость Филиппа можно объяснить, конечно, влиянием большинства иерархов, в которых скоромный соловецкий игумен должен был видеть голос русской церкви. Можно объяснять ее и уступчивость царя. Филипп отказался бороться против опричнины, как института, но не отказался бороться против ее злоупотреблений. Возвращенное церкви право печалования давало ему некоторую надежду на смягчение ужасов опричного режима. Так мы вправе истолковать его избирательную капитуляцию.

Но, толкуя ее так, относясь с благоговением к чистоте одушевляющих его намерений, нельзя не остановиться перед этим фактом колебаний, уступок,-как бы некоторой слабости, проявленной святителем на пороге его нового служения. Июльские дни его жизни поразительно напоминают первые дни его игуменства в Соловках. Эти драгоценные черточки столь бледно вырисовывающегося его портрета, говорят все о том же: в природе Филиппа не было энергичной властности, уверенности в себе, твердого знания своих целей и средств... Его первое движение - бежать от тяжкого бремени. Но раз приняв его, он несет мужественно и верно. Его силы растут под тяжестью ноши, раскрываются новые, неподозреваемые нами стороны личности: Филипп - хозяин соловецкий кажется совсем другим человеком, чем Филипп - страдалец за всю русскую землю, но он все тот же. Сила Божия совершилась в немощах и благодать восполнила естественную скудость.

Через четыре дня после подписания избирательной грамоты, 24 июля, состоялось официальное избрание Филиппа царем, со всем освященным собором. "И возведоша его того дня на митрополич. двор". А еще через день, 25 июля, совершилось торжественное поставление нового митрополита в Успенском соборе. До нас дошел чин этого торжественного действия, как оно совершалось в Москве в XVI столетии. Заимствуем подробности в изложении митр. Мака-рия:

"В день, назначенный для поставления митрополита, ус-трояли в Успенском соборе впереди амвона особое возвышение и на нем ставили два седалища, с правой стороны для государя, а с левой для. архиепископа (Новгородского, старейшего в русской церкви. Г. Ф.) и по обе стороны, несколько пониже, ставили длинные седалища для епископов, а перед возвышением на полу начертывали большого орла с распростертыми крыльями. Перед литургией выводили нареченного из алтаря в полном облачении и ставили на орла. По окончании трисвятой песни, рукополагали его во епископа-митрополита, и он уже сам продолжал и оканчивал литургию... По окончании литургии, святители брали нового первосвятителя под руки, вели на возвышение среди церкви и там три раза сажали его на место, произнося: "ис полла эти, деспота", - после чего митрополит разоблачался, и на него возлагали святители панагию, мантию с источниками и белый клобук и отводили его на его митрополичье место каменное. Тогда приближался к митрополиту государь и вручал ему архипастырский посох (принадлежавший некогда св. Петру Московскому. Г. Ф.), со словами:

"всемогущая и животворящая св. Троица, дарующая нам всея Руси самодержство Российского царствия, подает тебе сей св. великий престол великого чудотворца Петра архи-ерейства, митрополью всея России, Российского царства, рукоположением св. отец, архиепископов и епископов русского нашего самодержавного Российского царствия. И жезл пастырства, отче, всприими, и на седалище старейшинства взыди и моли Бога и всех святых о нас и о наших детях и о всем православии, и яже на пользу и всему православному христианству душевне и телесне; и подаст ти Господь Бог здравие и долголетствие во веки века, аминь". Митрополит отвечает государю так: "Всемогущая и вседер-жавная десница Вышнего да сохранит Господь Бог поставленное твое Российское царство, самодержавный царю и владыко. Мирно да будет и многолетное твое государство, и победно со всеми повинующимися тебе пребывает во веки и в век века... Здрав, здрав, здрав, добро творя, животоносен владыко самодержец, многолетен".

По выходе из храма, митрополит, облачённый в мантию, принимал от протоиерея воздвизальный крест животворящего древа, садился на приготовленное осля и ехал во двор великого князя, чтобы преподать ему благословение; а осля под митрополитом вели конюший великого князя и боярин митрополичий; перед ними шли два хора певчих - певчие государевы и митрополичьи, и пели стихи, пред певчими же шли четыре свещеносца с пальмами. От государя, точно таким же образом, ехал митрополит в собственный двор, где благословлял святителей и духовенство, потом ехал вокруг кремля и благословлял народ и весь город, снова заезжал К государю и возвращался в свои палаты, где и предлагал трапезу всем участникам торжества; иногда же трапеза эта предлагалась самим государем в его собственных палатах".

Такое торжество происходило в Москве 25 июля 1566 года. Девять архиереев участвовало в нем; на этот раз ни Герман, ни Елевферий не уклонились. Первоприсутствовал Пимен. Св. Филиппу суждено было принять омофор из рук епископа, который сделался его предателем, и посох из рук царя, который убил его. Житие влагает в уста Филиппа назидательную речь к царю, произнесенную им в этот день, Так как она не носит характера подлинности, то мы рассмотрим ее ниже, вместе с другими, в которых можно искать отражение его взглядов.

Торжества окончились, и для с. Филиппа начались труды его нового служения. Казалось, что мрачные предчувствия, владевшие им во время избрания, рассеиваются. Провидению угодно было отсрочить на время его исповедниче-скую жертву. Ужасы опричнины смолкли; в течение полутора лет мы не слышим о казнях в Москве. Конечно, разрушительное учреждение продолжало действовать, отравляя и разлагая все народное тело, но наверху, в непосредственной близости к царю отдыхали от крови. Несомненно, мужественное выступление, одного за другим, двух иерархов, двух святых, не могло пройти бесследно на впечатлительную душу царя. Была и другая причина его сдержанности. На земском соборе только что все сословия выразили одинаковое понимание национальных интересов, одинаковую готовность принести все жертвы для государства. Ливонская война была одним из самых кровных дел Грозного. Из-за нее он рассорился окончательно с избранной радой. Единение в этом вопросе с народом - или с правящими, руководящими кругами народа - должно было успокоить подозрительность царя и смягчить его недоверие к "земщине". В Московском посольстве, которое повезло Сигизмунду-Ав-густу неприемлемые требования царя, на первом месте называется боярин Федор Иванович Умного-Колычов, двоюродный брат митрополита. Назначение его состоялось за несколько дней по поставлению Филиппа.

Сохранилось очень мало сведений об административной деятельности св. Филиппа как митрополита Московского. Давая общую оценку ее, житие св. Филиппа замечает, что он во всем старался подражать митрополиту Макарию, своему достойному предшественнику. По всему, что мы знаем о круге дел митрополичьего управления, можно сказать суверенностью, что св. Филипп взял на себя бремя власти не только в Московской епархии, но и во всей русской церкви. Митрополит XV-XVI веков соответствовал патриарху XVII века. Он должен был ставить епископов во все епархии, наблюдать за деятельностью их, увещевать и исправлять путем посланий, вызывая их в случае надобности в Москву. Он не мог лишь судить епископов - право, принадлежащее собору. Но на митрополите лежала обязанность созыва соборов, и в XVI в. они созывались весьма часто, - как правило, раз в год, иногда и чаще.

Земельные вотчины митрополита еще в начале XVI века были разбросаны в пятнадцати уездах. В семи из них числилось 531 сел и деревень, 1818 душ крестьян. К середине XVI века владения эти сильно увеличились. Доходы их в конце века Поссевин определяет в 22000 талеров, а Флетчер в 3000 рублей (180.000 - 210.000р. на деньги XIX века). Впрочем, владения и доходы Новгородского архиепископа намного превосходили доходы митрополита.

Если управление церковными имуществами требовало хозяйственною внимания, то немало времени поглощал и митрополичий суд. Круг его компетенции обнимал и духовные и светские дела. Как у простых епископов, у митрополита были свои бояре, свои дьяки, дворецкие и десятинники - словом, целый аппарат управления, построенный по типу удельного княжества.

До нас дошли отрывочные свидетельства о некоторых повседневных актах административной деятельности митрополита Филиппа. Мы видим его посвящающим епископов (Полоцкого, Ростовского), освящающим храмы. Первые месяцы святительства Филиппова были омрачены страшным народным бедствием - чумой. От западных границ, охваченных войной, из армии, эпидемия приближалась к московским уездам. Люди во множестве умирали "от лихого поветрия". Потребовалось вмешательство митрополита для замещения беспоповных приходов: "Где попы померли и не было кому и мертвых погребати". 1 сентября болезнь объявилась в Можайске, угрожая самой Москве. Царь установил карантин, "заставу и сторожу", в чумной зоне, не велев никого пропускать оттуда в Москву и обратно. Весною 1567г. поветрие на время прекратилось. Москву удалось спасти, благодаря энергичным мерам правительства.

Едва ли не единственным памятником хозяйственно-административных забот митрополита Филиппа остается жалованная грамота князя Владимира Андреевича Стариц-кого на имя митрополита. Грамотой этой все митрополичьи села и монастыри, лежащие в уделе князя освобождались от пошлин и кормов на удельный двор и от удельного суда, "опричь душегубства и татьбы с поличным". "А судит их отец наш Филипп митрополит всея Русии, или его бояре". Может быть, в этом акте позволительно видеть след старой близости, связывавшей Старицких князей с Колычевыми. Отец Филиппа был верным слугой князя Андрея. Сын Андрея, влачащий свою жизнь под угрозой царских подозрений, проводивший мать в монастырь накануне собственной гибели, в этой грамоте выразил свою благодарность митрополиту за службу его отца.

Если так скудны памятники административной деятельности митрополита Филиппа, зато мы имеем свидетельства, показывающие, что он в кремлевских своих палатах не забыл о далекой северной обители, воспитавшей его; духовную жизнь. Он должен был часто возвращаться мыслью к счастливым трудовым годам в Соловках и молить угодников соловецких о помощи и заступничестве среди тревог московской жизни. В митрополичьем доме он устроил домовую церковь во имя св. Зосимы и Савватия, которую его да лекий преемник и почитатель, патриарх Никон, посвятю апостолу Филиппу, ангелу своего великого предшественника.

В Соловецком архиве сохранились четыре грамоты

письма митрополита Филиппа - три в Соловки, а одна в Новгородское подворье монастыря. Они полны хозяйственных забот и указаний и дышат отеческим чувством игумена к оставленной обители. В первом письме Филипп извещает братию о своем избрании на престол всея Руси и предлагает им избрать игумена по своей воле, об утверждении которого он будет просить царя. Во втором перечисляет посылаемые в монастырь подарки. Тут и иконы, и кресты, и деньги, и "зелье": перец, шафран и имбирь. Оба эти послания адресованы братии, из которой по имени названы старцы Иона и Паисий. В одном из них имеем право видеть старого учителя и духовника Филиппова, другой - его преемник во игуменстве. Третье письмо в Новогород, старцу Исааку, посвящено условиям передачи в собственность монастыря усадьбы новгородца Тучки с обещанием просить у государя "тот двор и с садом обелити", т. е. освободить от податей. Все эти-письма отправлены в первые дни святительства Филиппа. Четвертое письмо - 30 января 1568 г., в тяжелое время начинающейся борьбы с царем. И содержание его тревожно: видимо, добрые отношения между митрополитом и Соловками затуманились. Монахи на владыку "навели скорбь великую на Москве". Он выговаривает им за то, что они, ослушавшись его, посылали ему в "поминки" рыбу... Да и рыба-то оказалась "мелка", а середней мало":

т. е. святителю оказали явное невнимание, подчеркивающее официальный характер и без того запрещенных им "поминок". Другое, что огорчает митрополита, это судьба неоконченных при нем на Соловках работ. Он убеждает Паисия с братией очистить выкопанный при нем пруд ("святое озе-ро"). Не надеясь, что братия по собственной охоте будет продолжать начатое им дело, он обещает кормить своим хлебом работников: "а не пожалуете не дадите и так делати, и вы бы ко мне известно-ж учинили". Все письмо проникнуто горечью, которой не смягчают и присланные денежные подарки на стол братии. Мы не знаем причин охлаждения к бывшему игумену и митрополиту: одной ли хозяйственной нерадивостью заслужил он укор Филиппа? Как бы то ни было, письмо святителя должно было уязвить его. Скоро ему представился случай отомстить своему отцу.

Кроме этих писем, единственно дошедшая до нас грамота св. Филиппа адресована в Кириллов-Белозерский монастырь и, вероятно, представляет образчик писем, .разосланных во все важнейшие монастыри осенью 1567 г., во время царского похода против Литвы. В нем говорит уже не бывший игумен, а глава русской церкви, в ее неразрывной связи с парвославным царством. Митроополит просит у иноков молиться за царя с его семейством и за успех литовского похода. "Грех ради наших безбожных крымский хан Девлет-Кирей, со всем своим бесерманством и латинством, и литовский король Жигимонт-Август и поганые немцы во многие различные ереси впали, наипаче в люте-рову прелесть, и святые христианские церкви разорили, и святым и честным иконам поругались... И слышав таковая, боговенчанный царь и государь великий князь Иван Васильевич, всея Руси самодержец, зело оскорбился и опечалился за святые церкви и за святые честные иконы... и по нашему благословению и всего священного собора пошел со всем своим воинством на своих недругов, за святые церкви, и за святые честные иконы, и за нашу святую благочестивую христианскую веру греческого закона, и за свое царское отечество и обиду. Богом порученное ему российское царство отстоять не токмо до крови, но и до смерти".

Стиль этого послания митрополита вполне соответствует официальной идеологии военных предприятий Грозного. Царь любил облекать свои политические акты - напр., взятие Полоцка, - в форму священной войны против врагов веры и церкви, во имя торжества православия. Правительственная летопись сохранила нам яркие свидетельства этих настроений. Но начинавшийся в столь торжественной обстановке поход Грозного осенью 1567 г. протекал вяло и окончился ничем. Царь, лично принявший в нем участие, вернулся в Александровскую слободу без побед и без славы. Моральная помощь "земщины", декларированная в июле 1566 года, не принесла реальных результатов, на которые царь расчитывал. Он искал теперь, на ком сорвать свое раздражение.

Опричный террор при Грозном имел свой ритм повышений и понижений. Карамзин насчитывал шесть "эпох казней". Иногда можно установить связь возрастающей волны террора с неудачами внешней политики. Бегстдр Курбского в Литву и его опустошительный набег на Вели-колуцкую область были прологом самого учреждения опричнины - "второй эпохи казней" (1565 г.). Неудачная кампания 1567 г. предшествует новой, еще более страшной волне, против которой пытался бороться св. Филипп, и которая улеглась не скоро после его кончины (1568- 1571). Эта волна была самой кровавой из всех. Но прежде, чем перейти к событиям, повлекшим трагическое столкновение святителя с царем, уместно нарисовать в самых общих чертах, характер опричнины в действии, в ее бытовой обстановке и в ее принципах. Оппозиция св. Филиппа была направлена, как мы увидим, не только против эксцессов этого учреждения, но и против самой системы. Необходимо отдать себе отчет в том, является ли св. Филипп, в своей борьбе против опричнины, выразителем христианской совести и голосом русской земли или, как .думают многие в наше время, выразителем "реакционных" стремлений побежденного боярства.

В наше время вопрос об опричнине сделался одной из актуальных тем исторической науки. Последнее поколение русских историков заново пересмотрело его, с новой точки зрения, отчасти по новым материалам, и, кажется, удовлетворительно решило загадку, мучившую людей XVI - XVII века.

Теперь мы знаем, что это не только система террора, но и система управления. При самом учреждении этого института, в январе 1565 г., Грозный требовал себе от москвичей права "опала своя класти, а иных казнити и животы их и статки (имущества) имати, и учйнити ему на своем государстве опричнину: двор ему себе и на весь свой обиход учйнити особной". По возвращении царя сейчас же начинается эта огромная работа по построению "особого царского обихода". В опричнину берутся сперва 1000, потом до 6000 служилых людей, из низов этого класса, не связанных родством с княжескими и боярскими верхами. Для поселения им отводятся уезды в центре и на севере государства. Старые помещики выселяются на окраины. Эта переборка и переброска служилых людей длится много лет, составляя постоянный социальный фон для кровавых узоров террора. В Москве в опричнину берется ряд кварталов (на Арбате и соседних улицах) с выселением прежних владельцев. Сам царь оставляет Кремль и переезжает в новый опричный дворец, "у Ризположенских ворот" на Арбате. Все, не вошедшее в опричнину, официально называется земщиной. Опричная Россия, как и земская, возглавляется своими центральными учреждениями, приказами, имеет свою казну. Государство оказалось разрубленным на две части. Опричная часть, первоначально небольшая, неуклонно росла и охватила половину государства. Во главе земщины осталась старая боярская дума, в том же личном составе, с князьями Вольскими и Мстиславскими, во главе опричнины - царский двор, с его худородными дворянами (Вяземский здесь единственный князь). Государственный дуализм достиг своего завершения, когда Грозный поставил во главе земщины (1575-7гг.) крещеного татарского хана Симеона Бекбулатовича с титулом "великого князя всея Руси", а за собой оставил скромное звание "князя Московского". Этот маскарад, правда, длился недолго, но он знаменательно вскрывает политическую идею, лежавшую в основе опричнины.

Ясно, что политический смысл опричнины сводится к созданию нового управления и нового служилого класса, чуждых старым земским традициям, независимым от влияния боярства. Царь чувствует себя бессильным пересоздать старый порядок путем реформ или смены личного состава правящего класса. Он строит новую параллельную государственную организацию на новом месте, из новых людей. Парадокс этой революции в том, что направленная против остатков удельной традиции, она сама облекается в удельные формы. Самое слово "опричнина" взято из удельного быта, означая в древности вдовью долю, отказываемую князем в духовном завещании своей вдове-княгине. Грозный настойчиво, хотя и лицемерно, подчеркивал фикцию, что опричнина есть лишь его "домовой обиход", организация его двора, что в государстве, в "земщине", сохраняется старый порядок. "Ивашка", удельный князь Московский, пишет униженные челобития "великому князю всея Русии", прося его "милость ему оказать", "людишек перебрать"...

За мрачным шутовством здесь скрывается психология бессилия: бессилия перед силами традиции, перед вековым укладом, за которым стоят моральные силы народной совести и церкви. В духовном завещании Грозного 1572 г. это ощущение бессилия носит уже маниакальный характер. Царь изображает себя "изгнанным боярами и скитающимися по странам". Его сыновьям как будто бы предстоит еще "доступить свое государство". Словом, Грозный живет, если не в обстановке, то в психологии гражданской войны.

Политической задаче опричнины соответствовало и ее социальное содержание. Перемещение больших масс служилых людей из центра на окраины и обратно должно было разорвать хозяйственные и моральные связи между народом, крестьянским людом и потомками удельных "княжат". В старое время, присоединяя уделы и вольные русские земли, московское правительство "выводило" на Москву сотни лучших людей, разрушая аристократическую верхушку местного общества. Эта система "вывода" была применена Грозным почти ко всему составу служилого класса: не к одним лишь "княжатам" и боярам, а к целым уездам московского центра. Это был социальный переворот, захвативший все слои русского общества до самого дна.

Современники свидетельствуют, что операция "вывода" сопрвождалась административными жестокостями, придававшими ей характер народного бедствия. Сгоняемым со старых гнезд помещикам "не позволялось брать ничего из движимого имущества". Их просто "выгоняли с женами и детьми на большую дорогу, и они принуждены были иногда брести пешком на новые места, питаясь подаянием". Разорение тысячи помещичьих хозяйств влекло за собой и разорение крестьянства. Новые помещики из бедноты, которые "теперь должны были выезжать в поле с 50,100 и более коней и не имели в кошельках ни полушки, отнимали у бедных крестьян, отданных им, все, что у них было, в один год столько, сколько бедному крестьянину раньше не приходилось платить и в десять лет. По этой причине столько прекрасных имений было так быстро запущено и разорено, словно через них прошел неприятель".

В общей катастрофе вспыли наверх хищные, бессовестные люди из низов общества, нередко из инородцев, немцев, особенно татар, которые занимали места старого боярства. В этом заключался "демократический" смысл царской революции, не укрывшийся от современников. "Было много таких, - пишут немцы Таубе и Крузе, сами служившие в опричнине, - что раньше могли выезжать в поле с 200 - 300 коней, имели состояние во много тысяч гульденов, а теперь бродили по стране с нищенской клюкой, а другие, их бывшие холопы, не имевшие ни гульдена, теперь посажены на их места, в их поместья". И им вторит другой опричник Штаден: "Теперь с в. князем ходят новодельные господа, которые должны бы быть холопами тем - прежним".

Словом, перед нами настоящая социальная революция - произведенная верховной властью. Впрочем, цель ее только политическая: замена боярства новым служилым классом. Ради этой цели страна была подвергнута на десятилетия режиму террора, разорения, захватившего все слои общества. Хотя царь Иван и объявлял в январе 1565 г., что на гостей и купцов и все христианство никакой опалы нет, но на деле борьба с боярством в самом же начале выродилась в борьбу с земщиной. Следует помнить, что в понятие земщины входили все классы общества, вся старая, взятая под подозрение, Русь. До нас дошел (в немецком переводе) текст присяги, которую давал каждый, вступающий в опричный корпус. В ней он клянется "не есть, не пить, и не водить дружбы с земщиной". А немец опричник свидетельствует "Часто бывало, что, ежели найдут двух таких (т. е. опричника с земским) в разговоре, - убивали обоих, какое бы положение они не занимали. Царь Иван психологически находился в состоянии войны со всей русской землей. Только этой психологией можно объяснить разгром Новгорода, Твери и множества других городов. Все своеобразие этой гражданской войны в том, что она односторонняя: завоевательные походы опричнины почти не встречают сопротивления;-война сводится к резне и погромам.

Остановимся на обстановке и деталях этой гражданской войны, как она рисуется современниками. За последние годы русская наука обогатилась новым источником по ои-ричкине, только что найденными записками опричника Генриха Штадена. В общем, эти записки подтверждают давно известные - Таубе и Крузе - в том, что касается функционирования опричной системы. Штаден был одним из палачей русской земли, и его наивно-циничные повествования о собственных подвигах не могут вызвать подозрений в пристрастности.

По свидетельству этих лиц, земщина получила от государя приказ в деках между земскими и опричными решать в пользу последних: "Судите праведно, наши виноваты не были бы". Существовал ли или нет такой приказ, но так, очевидно, понимали дело в Москве и по всей России. Это была отмена правосудия для половины страны и узаконение разбоя для другой. "Тогда-то из-за этого приказа земские и пали духом. Любой из опричников мог, например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему будто бы некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видел обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом или батогами до тех пор, пока не заплатит". Сам Штаден рассказывает, как он применял эту систему вымогательства к своему врагу - немцу, к соседке-торговке, к зажиточному крестьянину. Способ, которым он разоряет женщину, является классическим, по описанию Таубе и Крузе. Его слуга отдает рубашку на хранение в соседний дом и подсовывает золоченый кубок. Потом, в присутствии целовальника, производится обыск, находят рубашку и тащат хозяйку в Судный двор. "Мне было стыдно, что я поклепал напрасно эту женщину: в;

земщине она была моей близкой соседкой; ее первый муж? был иконописец" (второй - торговец). ]

Этот пример уже показывает, что не одни бояре страдалиЦ от опричнины. В рассказах Штадена, как и Таубе, купцы постоянно фигурируют в числе жертв. Иначе и быть не| могло, т.к., судя по самому автору, грабеж и накопление были главным бытовым интересом опричника. Штаден мало говорит о казнях, о законном разбое - на каждом шагу. Читая его, можно думать, что даже поход Грозного на Новгород не имел другой цели, кроме исполинского грабежа. Стоитлривести его рассказ о новгородской экспедиции. Он показывает, что творилось во время опричного режима во всех уголках страны.

"Когда великий князь со своими опричниками грабил свою собственную землю, города и деревни, душил и побивал на смерть пленных и врагов - вот как это происходило. Было приставлено множество возчиков с лошадьми и санями - свозить в один монастырь, расположенный за городом, все добро, все сундуки и лари из Великого Новгорода. Здесь все сваливалось в кучу*и охранялось, чтобы никто не мог унести. Все это должно было быть разделено по справедливости, но этого не было. И, когда я это увидел, я решил больше с великим князем не ездить...

Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы; одел их. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад, внутрь страны, по другой дороге. За это мои люди остались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в п о л о н, то расспрашивали честью, где - по монастырям, церквам или подворьям - можно было бы забрать денег и добра, а особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро.

Как-то однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились во внутрь и начали грабить, забирая иконы и тому подобные глупости. А было это неподалеку от двора одного из земских князей ("князь" у Штадена нередко вместо дворянина. Г. Ф.), и земских собралось там около 300 человек вооруженных. Эти триста человек гнались за шестью всадниками - те шестеро были опричниками, которых гнали земские. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских.

Когда те увидели, что из церкви двинулось так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил одним выстрелом наповал; потом прорвался через их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке.

Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты, я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей...

Затем мы проехали всю ночь и подошли к большому, незащищенному городу. Здесь я не обижал никого. Я отдыхал...

Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с 49-ю, из них 28 были запряжены в сани, полные всякого добра".

Рассказ опричника о новгородском походе, кончается царским смотром в Старице, во время которого Генриху Штадену было пожаловано право называться "Андреем Во-лодимировичем". "Частица "вич" означает благородный титул. С этих пор я был уравнен с князьями и боярами. Иначе говоря, этими словами великий князь дал мне понять, что это - рыцарство. В этой стране всякий иноземец занимает лучшее место, если он в течение известного времени умеет держать себя согласно с местными обычаями". Немец Шта-ден, несомненно, проявил это умение в полной мере.

Многие из опричных подвигов следует отнести на счет своеволия нового "рыцарства". Сам Штаден свидетельствует, что грабеж земщины происходил "без согласия" царя. Многие переодевались опричниками для покрытия разбоя. Разнуздав свою армию гражданской войны, царь Иван естественно не мог поддержать в ней дисциплину. К тому же, навстречу алчности и жестокости сверху шла классовая злоба и алчность с низов. Еще раз обратимся к перу опричника: "Из-за денег земских оговаривали все: и их слуги, работники и служанки, и простолюдины из опричнины - посадский или крестьянин. Я умалчиваю о том, что позволяли себе слуги и служанки опричных князей и дворян. В с и л у указа все считалось правильны м".

Последние слова показывают, что все эксцессы низового террора и простой разбой были санкционированы волей царя - всем духом созданной им системы. Рассказывают же Таубе и Крузе, что простое снисхождение, проявленное опричником к земскому в его личном деле, рассматривалось, как измена, и могло стоить ему головы.

В этой гражданской войне царя с земщиной наше внимание останавливается на церкви. Монастыри и храмы, по-видимому, особенно привлекали алчность опричнины - и самого царя. Секуляризации церковных имуществ, - в которой правительство могло испытывать потребность во время разорительных войн, - Грозный предпочитал прямой грабёж и разгром храмов. Вот некоторые примеры, заимствованные из того же Штадена: "Великий князь пришел в Тверь и приказал грабить все - и церкви и монастыри. То же было и в Торжке; здесь не было пощады ни одному монастырю, ни одной церкви".

Особенно ярко эта алчность к церковному имуществу, в соединении со злобой царя к духовенству, сказались во время погрома Великого Новгорода (1571), описанного в местной летописи. Еще до прихода царя опричники из "передового полка" делают все нужные приготовления: "А иные бояре и дети боярские повелением государя разъехавшася по монастырям иже около Великого Новгорода, запечаташа монастырския церковные казны, а игуменов и черных попов и дьяков и соборных старцев из всех новгородских монастырей взяша с собою в Великий Новгород числом до пятисот человек старцев и болши, и всех поставиша на правеж до государева приезда". То же было сделано и с белым городским духовенством. "Повелеша их бити на правежи от утра до вечера, а правити на них числом по 20 рублей новгородских". Аресты были произведены и среди новгородского боярства и купечества, но этих на правеж не ставили. На другой день по приезде своем в Новгород, 7 января, государь повелел всех поставленных на правеж монахов "избивать палицами на смерть, и бив их повел когождо во свой монастырь розвозити и погребати". Общий грабеж и казни в Новгороде начались лишь на следующий день. Среди монахов царь ищет свои первые жертвы.

Кн. Курбский посвящает в своей "Истории" особую главу (VIII) "страданию священномучеников". Она, как и другие его главы, не свободна от неточностей. Но многие факты подтверждаются летописями и Синодиком самого Грозного, т. е. помянником его жертв, рассылавшимся царем по разным монастырям. Таков рассказ Курбского об убиении Корнилия, игумена Псковского Печерского монастыря, вместе с его учеником Вассианом Муромцевым: "И глаголют их вкупе во един день орудием мучительским некаким раздавленных: вкупе и телеса их преподобно мученическия погребены". Курбский глухо упоминает, не называя его имени, об убиении Леонида арх. Новгородского, преемника Пимена: "повелел убити со двема... игумены великими, або архимандриты". Псковская летопись сообщает подробности неслыханной казни архиепископа: "Опалися царь Иван Васильевич на архиепископа Новгородского Леонида и взя к Москве и сан на нем оборвал и в медведко ошив, собаками затравил". Мы, как и курбский, не можем проверить известия об убийстве Иваном знаменитого просветителя лопарей Феодорита. По одним слухам, царь утопил его за то, что он ходатайствовал о прощении Курбского, бывшего некогда его духовным сыном. Синодик царя дает нам и другие имена "Иноков", "священноиереев", и даже "стариц", которые, вероятно, никогда не будут отождествлены. Но и Синодик далек от полноты: достаточно сказать, что в нем нет имени св. Филиппа.

Казни духовенства могли вызываться алчностью царя или подозрением в соучастии представителей церкви во мнимых преступлениях земщины: в таком случае, они составляли подробность опричного режима. Но могли они явиться и местью тирана, раздраженного словом увещания, моральной уздой, которую он встречал со стороны хотя бы немногих пастырей. Конечно, в них нельзя видеть выражение антихристианских или антицерковных идей царя. Иван умел совмещать казни священников и даже ненависть к попам с самосознанием ревнителя православия. Он любил богословские прения, особенно с иностранцами, был начет-ником в св. Писании, уставщиком, ревнителем не только веры, но и благочестия. Однако, это благочестие выражалось у него в таких формах, которые были отвратительнее зверств. Иван находил, по-видимому, острую приправу к человеческой крови в литургической красоте, как находил ее иногда в сладострастии. Так как в столкновении митрополита с царем играет некоторую - может показаться, непомерно большую роль - вопрос об опричных скуфьях и одежде самого царя, то мы считаем нужным остановиться на той кощунственной пародии монашеского братства, которую царь создал в недрах опричнины.

Двор царя - он же отборный корпус палачей в Александровской слободе - состоял из 300 человек "братии", во главе которой стоял сам царь в сане игумена, кн. Вяземский- келаря, Малюта Скуратов - экклисиарха. Опричники носили поверх кафтанов черные плащи, а на головах шлыки, напоминая внешним видом монахов: своеобразная идея духовно-полицейского ордена! Церковные службы в слободе занимали не менее 9 часов. Игумен будил братию даже по ночам, заставляя простаивать в церкви от 12 до 3 час. утра. За обедом, довольно роскошным, царь сам читал жития святых. Приказы о казнях, вместе с подробностями пыток, отдаются нередко в церкви. Встав из-за стола, царь "не пропускает почти ни одного дня, чтобы не пойти в застенок". Зрелище пыток "доставляло ему, по самой природе, особую радость и утешение; никогда он не бывал так весел лицом и в речах, как будучи при пытках и казнях. Казнит он до колокола в восемь часов", который сзывает на вечернюю молитву. Эта строгая упорядоченность церковно-за-стеночного быта разрушает обычное понимание религиозности Грозного, как состояния резких колебаний между грехом и раскаянием. Не отрицая покаянных настроений царя, нельзя не видеть, что он умел в налаженных бытовых формах совмещать зверство с церковной набожностью, оскверняя самую идею православного царства.

Сказанного достаточно, чтобы убедиться, насколько ошибочно видеть в опричнине целесообразный государственный институт, направленный лишь против мятежного боярства, а в борьбе св. Филиппа против него - голос той же боярской оппозиции.

Русские люди, писавшие об опричнине при Грозном и после него, единодушны в своем возмущении. Не нашлось ни одного голоса в ее защиту. Известный Иван Пересветов, в котором видели идеолога опричнины, писал задолго до нее, и трудно сказать, был ли он доволен формой воплощения своей идеи, если дожил до кровавых лет. Из многих голосов летописцев и хроникеров приведем лишь некоторые свидетельства:

"Попущением Божиим за грехи наши возъярился царь Иван Васильевич на все православие по злых людей совету... учинише опричнину, разделение земли и градов... и бысть туга и ненависть на царя в миру и кровопролитие и казни учинишася многия" ("Сокращенный Временник").

Кн. Катырев-Ростовский в Повести о смутном времени дает яркую и точную характеристику опричнины: "За умножение грехов всего православного христианства царь Иван Васильевич сопротивник обретеся и исполнися гнева и ярости, нача подвластных своих сущих рабов зле и немилосердно гонити и кровь их пролияти и царство свое, порученное ему от Бога, раздели на две части... и заповеда своей части оную часть насиловати и смерти предавати и домы их грабити и воевод, данных ему от Бога, без вины убивати повеле, не устрашися же и святительского чина, оных убивая, оных заточению предавая и грады краснейшие Новгород и Псков разрушати, ив них православных христиан зле и немилостиво убивати, даже и до ссущих младенцев повеле".

Даже дьяк Иван Тимофеев, автор "Временника", который старается пройти молчанием "царское безобразие жития" и лишь "в прикровении словес" решается обнажить "студ венца", выражается об опричнине резко и решительно:

"Царь возненавидел грады земли своея", во гневе разделил их и "яко двоеверны сотворил". Все современники, как видим, особенно удручены "разделением" царства, - тем, что составляет самую сущность опричнины, и против чего еще накануне своего избрания возвысил голос митрополит Филипп.

Зимой 1567 - 8 г. царь возвратился из неудачного ли-1 эвского похода. Над Москвой собиралась гроза. Поводом к казням послужили перехваченные правительством грамоты к московским боярам от короля Сигизмунда и гетмана Хоткевича. Грамоты были адресованы князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину Ивану Петровичу Челяднину. Бояре приглашались оставить государя-тирана и перейти в Литву. Успеха это предложение к измене не имело. Бояре - вероятно, под диктовку царя - составили оскорбительные ответы в Литву, дошедшие до нас. Челяднин пишет королю: "Я уже человек при старости; зрадивши (изменивши) мне государя своего и душу свою зломивши, не много жити; а у тебя будучи, в войсках твоих ходити уже не могу... и машкарством потешать тебя в старости не учен есмы". В письме к гетману он так отзывается о русском государе и своей службе: "А што писал еси, што государь мой хотел надо мною кровопролитство вчи-нити: ни есть того коли бывало, а ни быти может, што царскому величеству без вины кого карати. Также и того не бывало, што Литве Москва судити".

Эти письма не спасли боярина. Не знаем, почему из всех лиц, которым писал Сигизмунд, казнен был один Челяднин. То, что Вольского и других не тронули, говорит об отсутствии заговора. Челяднину царь, может быть мстил за старые грехи: за участие в мятеже против Глинских, 21 год тому назад (предположение Соловьева). Он был уже в преклонных летах и, по словам опричника Штадена, лично знакомого с ним, пользовался репутацией единственного честного судьи в Москве. Один современник-иностранец рассказывает о трагически-шутовской обстановке его убийства. Иван будто бы надел на боярина царскую одежду и венец, посадил на трон и поклонился, величая царем земли Русской. Потом ударил его ножом в сердце. Опричники дорезали старика и выволокли тело из дворца, бросив на площади. Штаден отмечает коротко: "он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму".

Вместе с Челядниным погибла и жена его. Ненависть царя к Челядниным была так велика, что, по единогласным свидетельствам, он перебил их слуг и скот, выжег их усадьбы, стараясь не оставить в них ничего живого. Это было началом новой вспышки террора. Вокруг Челяднина, очевидно, было состряпано изменническое дело, к которому привлечены многие из боярских родов. Тогда погибли князья И. А. Куракин-Булгаков, Д. Ряполовский, трое князей Ростовских. Об одном из них, воеводствовавшем в Нижнем-Новгороде, рассказывают, что посланные от царя опричники схватили его в церкви и обезглавили по дороге в Москву. Голова его Т»ыла доставлена царю. Некоторые из жертв царской опалы думали спасти жизнь, отрекаясь от мира: кн. Щёнятев, кн. Турунтай-Пронский. Но монашеская ряса не спасла их. По одному известно, они были забиты батогами до смерти. Курбский пишет, что Пронского царь велел утопить, а Щенятева подвергнуть в монастыре страшным пыткам: "на железной сковороде огнем разженной жещи и за ногти иглы бити. И в сицевых муках скончался". Вместе с боярами погиб и казначей X. Ю. Тютин, рассеченный на части, если верить немцам-опричникам, самим царским шурином Михаилом Темрюковичем, вместе с женой, двумя малолетними сыновьями и двумя дочерьми. Если не все подробности казней достоверны, то они не заключают в себе ничего невероятного. Политические казни уже превращались в резню.

Одни ли представители знатных родов трепетали Б то время царского гнева? Таубе и Крузе описывают эти месяцы террора: "То было жалостное, горестное зрелище резни и убийств. Каждый день опричники, по 10, по 20 человек и более, в панцырях под плащами, с большими топорами, разъяезжали по улицам и переулкам. Каждый отряд имел свои списки бояр, дьяков, князей и видных купцов; никто не знал ни о какой своей вине, ни о часе смерти, ни о том, что он осужден. Всякий шел, как ни в чем не бывало, по своим обычным делам, в суд или в приказы. Тотчас налетала на них банда убийц на улице, у ворот или на рынке, рубили и душили их без всякой вины и суда и бросали их трупы, и ни один человек не смел их хоронить". Опускаем другие кошмарные и, может быть, преувеличенные подробности этих кровавых дней. Что трупы убитых по несколько дней валялись на улицах, подтверждает и Штаден.

Этот разгул опричного террора падает на зиму и весну 1568 г. Более точная хронология событий невозможна. Тогда-то впервые раздался перед царем укоризненный голос Филиппа.

Житие его повествует, что "неции от первых вельмож и народ" пришли к своему пастырю со слезами, моля его о заступничестве: "смерть пред очима имуще и глаголати не могуще, токмо показующе ему мучение". Святитель не мог дольше молчать при виде стольких злодейств и страданий. Он воспользовался своим правом печалования, признанного самим царем. Первые его беседы с Грозным и увещания царя происходили втайне. Житие Филиппа приводит одну из его бесед с царем. Она драгоценна для нас, не как точная запись слов святителя, но как идеальный диалог между святым кормчим церкви и нечестивым царем, закрепленный церковным сознанием московских людей XVI века.

- О державный, сказал Филипп, имея на себе сан превыше всякой чести, почти Господа, давшего тебе сие достоинство, ибо скипетр земной есть только подобие небесного, дабы научил ты человеков хранить правду. Соблюдай данный тебе от Бога закон, управляй в мире и законно. Земного обладание богатства речным водам уподобляется и мало-помалу иждивается; сохраняется только одно небесное сокровище правды. Если и высок ты саном, но естеством телесным подобен всякому человеку, ибо, хотя и почтен образом Божьим, но и персти причастен. Тот поистине может называться властелином, кто обладает сам собою, не работает страстям и побеждает любовию. Слышно ли когда-либо, чтобы благочестивые цари сами возмущали свою державу? - и в инопленниках никогда подобного не бывало.

- Что тебе, чернецу, до наших царских советов? Или не знаешь, что мои же хотят меня поглотить.

- Не обманывай себя напрасным страхом. По избранию священного собора и по твоему изволению, пастырь я христовой Церкви, и мы все за одно с тобой, чтобы иметь попечение о благочестии и спасении всего православного христианства.

- Одно лишь повторяю тебе, честный отче, молчи, а нас благослови по нашему изволению.

- Наше молчание налагает грех на твою душу и всенародную наносит смерть. Если один из служителей корабля впадает в искушение, небольшую делает он беду плавающим, но если сам кормчий, то всему кораблю наносит он погибель. Если мы будем следовать воле человеческой, то каким образом скажем в день пришествия Господня: се аз и дети, яже ми дал еси? Не сам ли Господь заповедал в евангелии: больше сия любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя, и аще в любви моей пребудете, воистину ученицы мои будете; так мы мудрствуем и держим сие крепко.

- Владыко святой, восстали на меня други мои и искренние мои, как некогда скорбел св. Давид, ближние мои отдалече мене сташа и нуждахуся ищущий душу мою.

- Государь, есть люди, говорящие тебе лукавое; прием-ли благие советы, а не ласкательства; не разделяй свою державу, ибо ты поставлен от Бога судить в правде людей Бо-жиих, а не образ мучителя восприять на себя; все преходит в мире сем, и слава и честь, бессмертно только одно житие по Боге; обнаженные от всего житейского, воздаем мы слово за свою жизнь; отжени от себя, как гнилые члены, всех клеветников и устрой воедино народ свой, ибо там лишь пребывает Бог, где единодушие и нелицемерная любовь.

- Филипп, не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя гнев мой, или остави сан сей.

- Ни моления не простирал я к тебе, ни ходатаев не посылал, ни чьей-либо руки не исполнял мздою, чтобы восприять власть сию; зачем лишил меня пустыни и св. отцов? Если дерзаешь чрез каноны, твори, что хочешь; когда наступит время подвига, не должен я ослабевать'.

Таковы были эти беседы с царем наедине.

Они не имели успеха. Можно думать, что Филипп не пользовался большим влиянием на царя, после споров об опричнине, имевших место во время его избрания. Царь явно удалялся от владыки, избегая встреч с ним. В увещаниях митрополита ему почудился все тот же ненавистный голос крамольного боярства. Митрополит постепенно увеличивал энергию и строгость своих слов. По словам Курбского, он "начал первее молити благовременно, яко апостол великий рече, и безвременно належат и; потом претити страшным судом Христовым, за-клинающе по данной ему от Бога епископской власти".

Только убедившись в бесплодности тайных увещаний, св. Филипп выносит свой великий спор с царем на всенародный суд. Его первое столкновение с Иваном в Успенском соборе произвело такое впечатление на современников, что далекий новгородский летописец отметил в своих скудных записях: "Марта 22 дня, на самое середокрестное недели, учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовати о опришнине". Об этом знаменитом диалоге святителя с царем в храме мы имеем несколько свидетельств: жития Филипповы и рассказ немцев-опричников, писавших четыре года спустя после событий. Замечательно, что эти источники, столь далекие и независимые друг от друга, столь отличные по стилю и характеру, одинаково передают смысл речей Филиппа: доказательство глубокого впечатления этих речей на моковское общество, хранившее их целые десятилетия в устном предании. Карамзин без труда мог слить в своем изложении славянские фразы житий с переводно-немецкими - Таубе-Крузе, и в своей искусной амальгаме создал классическую страницу нашей национальной истории. Все мы помним ее с детства наизусть. К сожалению, слишком многое в этих памятных словах принадлежит красноречивому перу историка. Мы поступим осторожнее, если передадим отдельно оба варианта.

По рассказу жития, царь пришел в воскресенье в собор, "в черны ризы оболчен", вместе со своей опричной святой; на головах они носили высокие шлыки, "яко же халдеи". Святой Филипп обрадовался царскому приходу, "исполнися Божественного света". Три раза подходил царь к митрополичьему месту, но святитель не говорил ни слова. Бояре сказали: "Владыко святый! Царь Иван Васильевич требует от тебя благословения". Блаженный же, взглянув на царя, сказал: "Благочестивый, кому поревновал ты, изменив так красоту своего лица? Отколь солнце начало сиять на небесах, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали свою державу. Убойся Божия суда и постыдись своей баг-ряницы. Полагая законы другим, для чего сам делаешь достойное осуждения? Истину сказал богодухновенный летописец: отвращайся льстивых словес, ибо хищнее вранов нравы ласкателей; враны исторгают только телесные очи, они же ослепляют душевные мысли, похваляя достойное хулы и осуждая достойное похвалы. Престань от такого начинания: благочестивой твоей державе не свойственны такие дела. Сколько страждут православные христиане! Мы, о государь, приносим здесь Господу жертву чистую, бескровную о спасении людей, а за алтарем проливается кровь христианская, и напрасно умирают люди. Или забыл, что и сам ты причастен персти земной и прощения грехов требуешь? Прощай, да и тебе прощено будет, ибо только чрез прощение клевретов наших избегнем мы владычного гнева. Глубоко изучил ты божественное писание; отчего же не поревновать ему? Всякий, не творяй правды и не любяй брата своего нет от Бога".

Царь вскипел гневом:

- Филипп, наше ли благодушие хочешь ты испытывать? Лучше бы тебе быть единомышленным с нами.

- Тогда, о государь, .тщетна будет для нас вера наша, тщетно и проповедание апостольское, и всуе божественное предание святых отец и все благие дела христианского учения и самое вочеловечение Господа ради нашего спасения, если мы сами ныне рассыплем то, что даровал Господь для того, чтобы мы непорочно сие соблюли: да не будет! - Все сие взыщет Господь от руки твоей, ибо все произошло от разделения царства. Не о тех скорблю, которые неповинно проливают кровь свою и кончаются мученически, ибо нынешние временные страдания, по слову апостольскому, ничто в сравнении с тою славою, которая имеет открыться в нас, но я имею попечение о твоем спасении.

Иван ударил жезлом о помост храма и произнес с угрозой:

- Нашей ли державе являешься супротивником? Увидим крепость твою.

- Не могу, государь, повиноваться повелению твоему паче, нежели Божьему. Господня земля и исполнение ее. Я только пришелец на ней и пресельник, как и отцы мои. Подвизаюсь за истину благочестия, хотя бы и лишился сана и лютейшее пострадал.

Немецкие авторы передают речь митрополита следующим образом: "Всемилостивейший царь и великий князь, доколе ты хочешь лить неповинную кровь твоих верных людей и христиан? Доколе неправда будет царить в русском царстве? Татары и язычники, весь свет говорит, что у всех народов есть закон и правда, а на Руси их нет; во всем свете преступники, которые ищут милосердия у властей, находят его, а на Руси нет милосердия и для невинных и праведных. Подумай о том, что, хотя Бог возвысил тебя в мире, ты все же смертный человек, и Бог взыщет с рук твоих невинную кровь. Камни под ногами твоими, если не живые души, во-зопиют и будут обвинять тебя и судить; я должен сказать это тебе, по повелению Божию, хотя бы меня за это постигла смерть".

Эти слова, продолжают те же авторы, привели царя в страшный гнев. Он ударил об пол своим жезлом и отвечал:

"Доселе я был кроток с тобой, митрополит, с твоими приверженцами и с моим царством. Теперь вы узнаете меня!". И с этой угрозой вышел из церкви.

На следующий день возобновились казни. На этот раз гнев царя упал на бояр и служилых людей митрополичьего двора. Многих из них схватили и подвергли страшным пыткам - вероятно, ища улик против владыки. Клевета, подстрекаемая страхом, уже пыталась жалить святителя. Но об этом позже.

Лето 1568 года Москва жила в страхе. Все современники рассказывают о 'дикой карательной экспедиции царя по подмосковным селам. Таубе и Крузе указывают день отъезда (9 или 19 июня) и продолжительность (шесть недель) этого похода. Были ли жертвой его поместья одного Челяд-нина или и других бояр, но опричная рать жгла все постройки, истребляя людей и скот, подвергая женщин неслыханным надругательствам. Если верить немецким авторам, царь захватил в этот поход женщин из домов московских бояр, дьяков и купцов. Надругавшись над ними вместе со своим войском, он велел развозить их по домам к их мужьям. Многие из них лишали себя жизни. Одна подробность этого рассказа, повторяясь в скупых словах Штадена, сообщает и остальному характер вероятности. Все авторы говорят о женщинах и девушках, которых раздевали до нага, заставляя ловить кур на потеху царя и опричников.

Князь Курбский с этим летним походом связывает гибель одного из Колычевых, Ивана Борисовича, племянника митрополита. Рассказ этот способен вызвать недоверие, - сам Курбский говорит о "чуде", но прибавляет, что слышал о нем "от самовидца, притом зрящаго". Когда царь палил деревни Ивана Петровича (Челяднина), он велел привязать молодого Колычева "в самых верхних каморах" одного дома. Весь дом, как и другие по соседству, были набиты людьми; под них подкатили несколько бочек пороху взорвали. Ивана Колычева нашли далеко в поле, с рукой, привязанной к бревну, но живого. Один из опричников отрубил ему голову саблей. Царь приказал зашить ее в кожаный мех и послал к дяде - митрополиту, "заточенному в темнице", со словами: "Се сроднаго твоего глава. Не помогли ему твои чары". Упоминание о темнице здесь явный анахронизм, Филипп был еще на свободе; в начале своей открытой распри с царем он переехал из митрополичьего дома (в Кремле) в монастырь "Николы Старого". Если не разуметь под темницей этого монастыря, то знаменитую сцену с пересылкой головы Колычева придется отнести, согласно с житием, на несколько месяцев позже, к дням, следующим за отрешением митрополита (8 ноября). Но, может быть, казни Колычевых начались, действительно, уже с лета. Курбский говорит, что их было около десяти - конечно, взрослых и служилых: "и погублени суть всеродне". В Синодике Грозногоупоминается четверо Колычевых. Что не все они погибли при опале митрополита, видно из боярского списка, где под 7079 (1571) годом записано: "Выбыл окольничий Михаиле Иванович Колычев".

На время летних неистовств царя падает второе публичное столкновение его с митрополитом, отмеченное в житии. Это было 28 июля, в день апостолов Прохора и Никанбра. В тот день Филипп служил в Новодевичьем. Пришел царь со своими боярами. Совершая крестный ход по стенам монастыря, митрополит дошел до Святых врат, где должен был читать евангелие. Оглянувшись назад, он увидел одного из приближенных царя, стоявшего в ;-'тафье". Как и в Успенском соборе, эта деталь опричного костюма дает повод к обличению. "Державный царь", сказал Филипп: "так ли подобает благочестивому агарянский закон держать?" т. е. стоять на молитве в шапках, как мусульмане. Царь сказал: "Как так?" Митрополит отвечал: "Вот он, один из ополчения твоего, с тобою пришедший, словйо от лика сатанинского". Царь оглянулся, но виновный уже снял шапку. Несмотря на вопросы царя, никто не выдал опричника. Иван пришел в гнев, поносил святителя, ругал его лжецом, мятежником, злодеем.

Эти столкновения были не единственными. По словам жития, ни одна встреча царя с митрополитом не обходилась без пререканий: "где убо ни сошедшимися, слова мир на не глаголющим". Тогда-то Грозный решил избавиться от непокорного митрополита. Он не смел расправиться с ним так, как расправлялся с боярами. Ему еще не случалось до сих пор убивать епископов. Он искал легального оправдания задуманного насилия. При отце его и при нем самом неугодные царю иерархии сами слагали с себя власть и сан, удаляясь в монастырь. Мужественный Филипп не считал возможным бросить свою паству и возложенное на него служение. Не обязался ли он даже перед царем земным (в 1566 г.) "митропольи не отставливати"? Да, может быть, и раздражение царя теперь было настолько велико, что не могло удовлетвориться добровольным уходом святителя. Царь задумал созвать собор для суда над митрополитом, т. е. облечь насилие в канонические формы. Ему без труда удалось найти среди высшей иерархии людей, которые пошли ему навстречу. Деморализующее действие террора сказалось в этой готовности иерархов покрыть именем церкви готовящееся беззаконие. Настроение церковных оппортунистов, с самого начала недовольных смелыми обличениями Филиппа, ярко характеризует его житие, влагая в уста угодников" царевых такие речи: "Добро было во всем царя слушати и всяко дело благословляти без рассуждения, и волю его творити и не.гневати, где было гнев царев утоляти и пременяти на милосердие". Из жития св. Филиппа мы узнаем, что среди духовенства была целая партия, враждебная ему "Злобы пособницы Пимен Новгородский, Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий". О последнем нам сообщают и причины его вражды к святому. Он подвергся от него запрещению "в духовных винах, духовник бе царев". Можно догадываться, что вина Благовещенского протопопа состояла в преступной снисходительности к грехам его духовного сына. Он и сделался главным подстрекателем и на-шептыватеяем против Филиппа перед царем: "непрестанно яве и тайно нося речи неподобныя царю на св. Филиппа". О причинах вражды епископов к Филиппу мы ничего не знаем. Только об одном Пимене житие говорит, что честолюбивый архиепископ, первый по митрополите иерарх русской церкви, мечтал "восхитить его престол". О большинстве, запуганном и раболепном, можно сказать словами жития "Прочий же ни по Филиппе поборающи, ни по царю, но яко царь восхощет, тако и они".

Какие обвинения были выдвинуты против святого? Тау-бе и Крузе, хорошо осведомленные о деле Филиппа, говорят, что царь "вызвал ложных свидетелей против папы" (так они называют митрополита), "что он будто бы ведет неподобающую, порочную жизнь". С этим намеком согласуется сцена в Успенском Соборе, описываемая житием непосредственно в связи с первой обличительной речью Филиппа. Царь и епископы еще были в церкви, когда "анагност" (чтец) соборной церкви, наученный врагами его, начал "из-носити на блаженнаго скверная словеса". Епископы-же, царю угождающие, Пимен Новгородский и прочие, говорили:

"Как ты царя наставляешь, а сам неистовая творишь?" Святой же сказал Пимену: "Хотя ты и творишь человекоугодие и тщишься престол чужой восхитить, но вскоре и со своего низвержень будешь". Чтецу же сказал: "Буди тебе милостив Христос, о любезне".

В поисках лжесвидетелей обратились и в Соловецкий монастырь. На остров была послана следственная комиссия из трех лиц: Суздальского епископа Пафнутия, архимандрита Андрониковского Феодосия и князя Василия Темкина. Комиссия действовала застращиванием и соблазнами. Мы можем поверить житию, которое, защищая доброе имя монастыря, свидетельствует, что большинство не давало себя ни соблазнить, ни запугать. Но нашлась группа предателей, во главе с самим игуменом Паисием, который недавно еще посылал в Москву митрополиту подарки. Говорят, что Паи-сию обещали епископский сан. О чем могли показывать соловецкие "свидетели", мы не знаем, но на соборе они сыграли главную роль.

По некоторым намекам Курбского, по словам, которые он влагает в уста Ивану, можно думать, что и здесь не обошлось без обвинений в чародействе, обычных в политических процессах того времени. Что касается чисто политических обвинений, соучастия в боярских заговорах, напр., то о них мы ничего не слышим: вероятно, ограничились винами церковного характера.

Собор собрался для комедии суда в Москве в начале ноября. По словам Курбского, он происходил в "великой церкви", т; е. в Успенском соборе. Праведного святителя Казанского уже не было в живых. Вместе с Германом, ушел из жизни и Елевферий Суздальский, не подписавший когда-то записи Филиппа об опричнине. Ни с чьей стороны нельзя было ждать слова правды. Святому исповеднику выпало испить всю чашу горечи: быть осужденным не произволом тирана, а собором русской церкви и оклеветанным своими духовными детьми. Паисий с соловчанами представили "свитки" своих показаний, которые были прочтены перед собором. Св. Филипп кротко сказал клеветнику: "Благодать Божия да будет на устах твоих, чадо, ибо льстивыя уста против меня отверзлись. Не слышал ли Божие слово: аще кто речет брату своему "юроде", повинен есть геенне огненной? Вспомни и другое изречение святого писания: что сеет человек, то пожнет; это слово не мое, а Господне". Последние слова его царю были: "Престань, о государь, от столь нечестивых деяний; вспомяни прежде бывших царей:

как творившие добро ублажаемы по смерти, а зло содержавшие царство свое, ныне не с благоговением поминаются. Потщися и ты подражать благим нравам, ибо светлостию сана не умоляется смерть, во все вонзающая несокрушимые свои зубы. Итак, прежде ея немилостиваго пришествия, принеси плоды добродетели и собери себе сокровища на небесах, ибо все собранное в мире сем остается на земле, и каждый воздает слово о житии своем". Так передает, его речь житие.

По словам Таубе и Крузе, закончив свое слово, Филипп хотел сложить с себя одежды святительские и удалиться. Но царь заставил его снова надеть их и не слагать сана до приговора суда. Завтра, в Михайлов день, он должен, как законный еще митрополит, служить литургию в соборе. Филипп подчинился. По-видимому, приговор против митрополита был вынесен заочно. Те же авторы пишут, что царь настаивал на смертной казни (сожжении) митрополита, но что духовенство вымолило его жизнь. Казнь чрез сожжение опять указывает на обвинение в чародействе. Святитель был осужден на низвержение из сана и заточение в монастыре. Ни приговор собора, ни мотивы его не сохранились. Царь - может быть, против воли уступившей жизнь Филиппу - сумел создать для исполнения приговора жестокую и драматическую обстановку.

8 ноября, в праздник Архистратига, св. Филипп стоял перед алтарем, готовясь совершить свою последнюю литургию. В это время в храм вошел Алексей Басманов с толпой опричников. В руках у него был свиток. Он громко прочел соборное определение, лишающее Филиппа епископского сана. Опричники бросились на святителя и принялись срывать с него ризы. Житие приводит его прощальные пророческие слова потрясенному народу: "О чада, скорбно сие разлучение, но я радуюсь, что сие приобрел ради церкви;

настало время ее вдовства, ибо пастыри, как наемники, презираемы будут. Не удержат они здесь своей кафедры и не будут погребены в своей соборной церкви Матери Божией. "Между тем опричники одели святителя в грубое монашеское платье, "многошвенное и раздранное", и, посадив на дровни, повезли из Кремля с бесчестием, ругаясь и ударяя метлами. Народ в слезах провожал своего пастыря. Святой благословлял на обе стороны. Его привезли в Богоявленский монастырь, "за ветошным торгом", предназначенный быть его первой темницей. Утешая верную паству, он преподал ей последнее назидание: "Все сие восприял я ради вашего блага, чтобы умиротворилось смятение ваше. Если бы не любовь к вам, ни одного бы дня не хотел я здесь оставаться, но удержало меня слово Божие: пастырь добрый полагает душу свою за овцы своя. Не смущайтесь: вся сия смута от лукавого, но Господь, сие попустивший, нам помощник. Христос с нами, кого убоимся? - Готов я пострадать за вас, и любовь ваша соплетет мне венец в будущем веке; с болезнями сопряжена победа, но молю вас, не теряйте упования: с любовию наказует нас Господь для нашего искупления. Не от чужих раны, но от своих; с радостию переносите от них скорби, ибо Господь велел добро творити ненавидящим нас и за них молиться. Бог же мира да устроит все на пользу по своей благости".

Из Богоявленского монастыря святителя вызывали еще раз на собор для торжественного объявления приговора. Через два дня после низвержения Филиппа, 11 ноября, на митрополичий престол был возведен архимандрит Троице-Сергиева монастыря Кирилл. Честолюбивые надежды Пимена, если он, действительно, питал к':;, были обмануты. Спустя еще несколько дней, св. Филиппа перевели в Никольский монастырь, где он сидел, как узник, в оковах. Кн. Курбский, рисуя мрачную обстановку его заточения, рассказывает о попытках Грозного погубить святого в первые же дни после суда: "Повелевает его по рукам и ногам и по чреслам тягчашими веригами сковати и воврещи в узкую и мрачную темницу, и оную твердыми заклепы и замки заключить, и к темнице сторожей приставил. Потом аки день или два спустя, советников своих посылает в темницу видети, аще уже умер, и глаголают нецыи, аки бы обрели митрополита от тех тяжких оков избавлена, на пасалмопе-ниях воздевшие руки стояща, а оковы все кроме (возле него) лежаща. Посланные же плачуще и припадающе к коленам его.. и кровоядцу оному (царю) поведаша. Он же рече:

"чары, чары сотворил мой изменник".. и медведя лютого, заморивши гладом, повелел к митрополиту в темницу пус-тити и затворити (сие воистину слышах от самовидца) и наутрие сам прииде и повелел отомкнута темницу - и об-ретоша его цела, на молитве стояша: зверя же, в кротость овчу преложившись, во едином угле лежаща". Житие Филиппа ничего не сообщает об этих покушениях и чудесах. Таубе-Крузе пишут, что царь велел давать на содержание узника по 4 алтына в день.

В противоречие с Курбским, житие приурочивает к этим дням московского заточения трагический эпизод с присылкой святому отрубленной головы одного из Колычевых. Царь велел сказать страдальцу: "Се твой любимый сродник, не помогли ему твои чары". Филипп взял голову, поклонился ей до земли и, поцеловав, сказал: "Блажени яже избрал и приял еси Господи, память их в род и род". Житие ошибается только, называя ее головой брата Филиппова, Михаила Ивановича. Окольничий М. И. Колычев был казнен только в 1571 г.

Гонимый царем, преданный пастырями, святой страдалец мог находить утешение в любви народной. От ворот Никольского монастыря, места его заточения, не (c)тходила толпа: старались взглянуть на келью узника, передавали друг другу его последние слова. Царь решил убрать своего все еще опасного врага подальше от Москвы. Местом ссылки был избран Отрочь монастырь в Твери. Переезд в Тверь постарались сделать для старца как можно более тягостным. По словам жития, "святой на пути многу пакость и унижение прият, на мсках (мулах) везения и нуж-наго лишения". Много пришлось потерпеть страдальцу и от приставленного стеречь его "пристава неблагодарна", имя которого история сохранила нам: его звали Степан Кобылин.

Здесь в Твери для святого потянулись дни тесного келейного заключения, согреваемые молитвой. Монах, настоятель обители пастырь и печальник всей русской земли - во всяком сане и поприще он явил себя верным рабом Христовым, и скоро должен был раздаться призывающий голос: "Вниди в радость Господа твоего". Еще год безмолвия был дарован ему для последнего очищения. Все земное и страстное сгорало в непрестанной молитве. Тайну его молитвенного предстояния Богу пытается осветить его житие словами св. Писания: "Кто ны разлучит от любве Божия', скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или мечь? Яко тебе ради умерщвляеми есмы весь день, вменихомся яко же овцы заколения. Буди имя Господне благословенно от ныне и до века".

Между тем над Русью продолжала бушевать гроза. Освобожденный от всякой моральной сдержки со стороны церкви, Иван решился на преступление, политически, может быть, давно для него соблазнительное: убийство двоюродного брата князя Владимира Андреевича Старицкого, с родом которого не раз в XVI столетии сплеталась судьба Колычевых. Князь погиб (был отравлен) с женой и со всем семейством, всего через два месяца после низложения Филиппа (6 января 1569). Новый митрополит безмолвствовал. В довершение бедствий опричнины и войны снова усилилась моровая язва. Народ разбегался из насиженных мест, разоренных опричниной. Села и города пустели. В это время гражданская война царя с народом приняла новые формы. Разгрому и резне предавались целые города. Мы слышим это о Торжке и Коломне. В декабре 1569 г. погрому подверглись все города между Москвой и Новгородом. Это было настоящее военное завоевание в жестокой военной обстановке XVI века, завоевание собственной земли,~-не помышлявшей ни о восстании ни о сопротивлении. Повод был дан доносом на новгородских властей, которые будто бы собирались передаться польскому королю. Но чем провинились Клин, Тверь, Вышний Волочек и другие города на пути царской рати? Выше мы дали описание некоторых сцен этого похода, с точки зрения участвовавшего в нем опричника. Грабительские цели выступают здесь на первый план. Для царя, быть может, дороже была месть неведомым врагам.

Убийства начались уже в Клину. Таубе и Крузе пишут, что в этом городе Иван встретил большую партию - 470 семейств - псковичей, которых гнали, по его приказанию в Москву для заселения опустошенных мором местностей. Все они были перебиты заодно с клинчанами. Громящая орда приблизилась к Твери. Иван не вошел в город, а остановился в одном из ближайших монастырей. Войско грабило город, по приказу царя, начав с духовенства. Жгли то, чего не могли взять, мучили и убивали людей. Иностранцы особенно отмечают трагическую судьбу литовских пленников, которые были заперты в башнях крепости. Все они были перебиты или утоплены в проруби. В этом кровавом чаду царь вспомнил о тверском узнике и послал к нему в келью Малюту Скуратова: опричник должен был просить у святого благословения на новгородский поход! Естественно предположить, что Малюта имел другой тайный приказ или хорошо угадал царскую мысль. Иначе он, вероятно, не осмелился бы совершить того, что совершил, или не мог остаться безнаказанным.

Рассказывают, что мученик уже три дня предчувствовал свою кончину и предсказал о ней окружающим: "Приблизилось время моего подвига". В самый день смерти он причастился св. Тайн.

23 декабря в его келью вошел царский посланец. Никто не был свидетелем того, что произошло между ними. Житие святого так описывает его кончину. Малюта обратился к нему со словами: "Владыко святый, подай благословение царю итти в великий Новгород". Филипп, прозревая его тайную мысль, ответил: "Делай, как хочешь, друг, за чем пришел" и простер руки к Богу со словами последней молитвы: "Владыко Господи, Вседержитель, приими с миром дух мой и пошли ангела мирна, от пресвятой славы Твоей, наставляющего меня к Богу, да не будет мне возбранен восход от начальника тьмы; не посрами меня перед ангелами Твоими и сопричти к лику избранных Твоих, яко благосла-вен еси во веки". Тут бросился к нему "каменносердный" мучитель и задушил подушкой ("подглавием"). Выйдя из кельи, он сказал настоятелю и приставникам, что их небрежением умер митрополит - от чрезвычайного угара в келье. На глазах Малюты вырыли могилу за алтарем церкви, где и похоронили мученика.

Житие св. Филиппа заканчивается Божиим отмщением его гонителям. Ранее других кара постигла архиепископа Пимена. О новгородской резне и погроме мы уже имели случай говорить. Пимену царь пощадил жизнь. Надругавшись над ним в его палатах, он сослал его в Веневский монастырь. Эта ссылка, всего лишь несколькими днями отделенная от мученической смерти святого, не стояла в видимой связи с нею. Но житие свидетельствует о позднем раскаянии царя. Иван убедился, "яко лукавством належаша на святого", и подверг клеветников опале. Соловецкий игумен Паисий был заточен на Валаамский остров, десять других соловецких монахов разосланы в разные монастыри, епископ Рязанский Филофей - извержен из сана. Жестокий пристав Филиппов Степан Кобылин пострижен в монахи и сослан в Спасо-Каменный монастырь, (на Кубенском озере).

Из опричников старик Басманов, совлекший ризы с Филиппа в Успенском Соборе, погиб еще раньше митрополита. Обвиненный в заговоре в пользу князя Владимира Андреевича, он, если верить Курбскому, был, по приказу царя, убит собственным сыном (1569 г). Другие видные опричники сложили свои головы на плахе в 70-е годы, когда, после татарского сожжения Москвы, произошел перелом во внутренней политике Грозного (с 1572 года). Непосредственному убийце святого суждено было спастись от плахи. Он погиб в Ливонии при осаде одной из крепостей в 1572 г.

Быть может, самая жестокая кара выпала на долю царя. Он видел крушение всех великих дел столь славно начавшегося царствования. Разбитый Стефаном Баторием, он должен был отказаться от Ливонии - самой дорогой своей политической мечты. Россия, разоренная и измученная опричниной, была бессильна продолжать войну. Внутри страны Грозный видел всеобщее обезлюдение и оскудение. Наконец, убийством кн. Владимира Андреевича и старшего сына Ивана он сам подготовил гибель династии. Терзаемый то бесплодным раскаянием, то припадками звериной жестокости и сладострастия, преждевременно одряхлевший, казалось, он вкусил ад при жизни.

Но был еще один виновный, и наказание его было тяжко. Весь русский народ был не только жертвой царя Ивана, но и соучастником его преступлений. Один из древних историков смуты видел общую народную вину в "безумном молчании" перед царем. Но молчанием не ограничивалось потворство злу. Всеобщая деморализация была последствием опричного режима. На ложных доносах люди строили свое благополучие, обогащаясь имуществом казненных и опальных. Выгоды опричной службы были соблазнительны не только для проходимцев, но и для представителей старого дворянства, даже княжат (Вяземский). И монастыри старались приписываться к опричнине, ради материальных благ. Мы видели интриганов-епископов и монахов в деле св. Филиппа. То были преступления отдельных лиц. Но уже вся русская церковь и вся русская земля несла ответственность за собор епископов, осудивший святителя. Вся земля и понесла кару - в годину смуты.

В исторических событиях чрезвычайно редко причинная связь получает нравственное значение. Было бы близоруко смотреть на историю, как на судебный и при том непогрешимый процесс. Но иногда моральная оценка событий совпадает - или приближается - к прагматической. Тогда погружение в историю дает нравственное очищение, подобное действию трагедии.

Связь между опричниной и смутой несомненна. Смута была народной революцией, ответившей на революцию Грозного. И хозяйственная и моральная расшатанность народа при смерти Грозного были таковы, что проницательные иностранцы (Флетчер) прямо предсказывали грядущие потрясения. Такова внешняя прагматика событий.

Для религиозного сознания ясно было и другое. В теократической монархии, какой была, или стремилась быть древняя Русь, грех царя падал на весь народ и требовал всенародного искупления.

Но теократический характер московского царства ставит перед нами один важный вопрос. Православный царь, убивающий святителя, стоит ли с ним на одной общей почве? Другими словами: было ли убиение митрополита личным грехом Грозного или вытекало из его идеи власти, несовместимой с идеей Филиппа? Мы должны выяснить, какой принципиальный, религиозно-общественный конфликт стоял за столкновением исторических лиц. Если бы св. Филипп пал жертвою безумца, ослепленного страстью, подвиг мученика, конечно, не утратил бы своего высокого нравственного значения. Но он становится вдвойне драгоценным для нас, если в нем мы расслышим предостерегающий голос Церкви, направленный против извращения теократической идеи православного царства.

Конфликт между церковью и государством в лице царя и митрополита, мы видели, назревал в Москве задолго до Грозного. Вместе с ростом самодержавия великих князей умалялась святительская власть митрополитов всея Руси. Царь Иван Васильевич сумел лишь сеобщить трагическую остроту не им впервые созданному противоречию. Царь пролил кровь святителя и этим поколебал самые основы теократического царства.

Царь Иван был не только "мужем кровей", но и ученым книжником, блестящим писателем, умевшим постоять за себя и пером. Потребность в самооправдании была в нем, может быть, сильнее и порывов к раскаянию. Рано, с детских лет, он начал задумываться над божественным характером своей власти. Первый из князей московских, еще в отроческие годы, возложил он на себя царский венец, и принял сознательно наследство порфирородных. Когда впоследствии письмо Курбского уязвило его, он взялся за перо и в страстной полемической отповеди дал целую теорию своей богоустановленной власти. Конечно, Грозный не первый в Москве рассуждал о природе самодержавия. Но никто в такой полноте и в такой заостренности не выразил его идеи. Политическая философия Грозного не свободна от противоречий. Голос страсти слишком часто заглушает голос разума. Но ударные, смелые парадоксы его драгоценны: они вскрывают тенденции целой эпохи.

Не будем останавливаться на том, что роднит Грозного со всеми людьми его времени: на идее божественного происхождения царской власти. "Народился есми Божиим изволением на царство". Это божественное происхождение совпадает с историческим преемственным правом. В разрез с историей, Грозный видит начало "самодержавства" на Руси при Владимире Святом, а отдаленные корни его не только в империи Константина, но и Августа. Свою власть Грозный отказывается отличать от власти Божией. Известный апостольский текст о подчинении властям у него получает такую интерпретацию: "противляйся власти Богу противится; и аще кто Богу противится, сии отступник именуется, еже убо горячаишее согрешение". Вот почему Курбский, изменив ему, "не на человеки возъярился, но на Бога восстал".

Власть эта, по самой природе своей, не терпит ограничений. "Како и самодержец наречется, аще не сам строит?" В иных царствах, "у безбожных человеков", иное дело: там подданные, рабы повелевают государем: "а российское самодержавство изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи". В полемике с Курбским Грозный естественно заострил анти-боярское, анти-аристократическое острие самодержавия. По его исторической теории, гибель греческого царства произошла от засилия вельмож - "епархов и синклитов". Для нас интереснее другое: самодержавная идея Грозного вторым острием направлена против священства: точнее, против вмешательства священства в дела царства. Этот своеобразный антиклерикализм царя питается горькими воспоминаниями юности. Он не может забыть, как Сильвестр с боярской радой пытался умалить его власть: "с попом положисте совет, дабы аз словом был государь, а вы бы с попом владели". Об этих временах он говорит с раздражением. Или в том "светлость благочестивая", чтобы "обладатися царству от попа невежи"? Смехотворно - "смеху быти" - "попу повиноватися". И опять у Грозного готова историческая теория: всякое царство разоряется, "еже от попов владомое". Это они, эти попы, "во грецех царствие погубили и туркам повинуются". Теперь уже гибель Византии ставится в вину не епархам, а попам, ограничивавшим власть императора. Так классическая право-С славная теократия Востока, образец теократии русской, не находит оправдания в глазах царя. Он и в Библии, закрывая глаза на основную идею ветхозаветной теократии, ищет подтверждения своей антиклерикальной идеи. Когда Бог выводил Израиль из Египта, Он не священника поставил владеть людьми "или многих рядников", "но единого Моисея, яко царя". Священство при Моисее было представлено Аароном. Моисею было запрещено священствовать, Аарону же "творити людское строение". Когда же Аарон пытался взять в свои руки это мирское строение, "тогда и от Бога люди отведе". То же было и во дни Илия, первосвященника, который "взя на ся священство и царство". Он сам и сыновья его погибли злою смертью, и весь Израиль побежден был до дней Давида царя. "Видишь ли, яко священство... не прилично царским владети?"

Читая у Грозного о разделении, священства и людского строения между Моисеем и Аароном, можно подумать, что он был сторонником дуалистического разделения властей:

священству духовное, царству мирское. Тем самым подрывались бы самые основы теократии. Но эта мысль как нельзя более чужда Грозному. Он сознает себя от Бога поставленным стражем веры и благочестия. "Тщуся со усердием люди на истину и на свет наставити, да познают единого истиннаго Бога, в Троице славимаго, и от Бога даннаго им государя". Как власть царя догматизируется, поднимаясь до высоты таинственной жизни Божества, так сам царь является здесь апостолом догматов. В этом учительном самосознании Грозный защищал православие в прениях о вере с инославными, с Поссевином и Рокитой, слал гневные послания об упадке строгой жизни в Кириллов монастырь и писал арх. Гурию Казанскому о "данной тебе от Бога и от нас пастве". Пародия монашеской жизни в опричнине могла находиться в связи и с этим церковным сознанием царя. Он притязал на всю полноту власти в государстве и церквиа кроме чисто сакраментальной, отказывая в то же время церкви в праве участия в делах государственных. В этом первая особенность его идеи православного царства.

Отрицая за церковью власть в царстве, признает ли он за нею право морального и религиозного суда над царем? Царь, как сын церкви, должен ли слушать ее голос? Грозный молчит об этом, но все заставляет думать, что он не хотел иметь посредников между собой и Богом. "Божий суд восхищаешь, и прежь Божия суда своим злолукавым само-хотным изложением... осуждаешь", пишет он Курбскому, но за ним метит и в Сильвестра: "яко же с своими начальники попом и Алексеем (Адашевым) изложили есте"... Грозный умышленно обходит вопрос об учительной власти церкви над собой, ограничиваясь гордым заявлением: "Кто убо по-стави судию и властителя над нами?" С этим вопросом или утверждением прекрасно согласуется его требование, обращенное св. Филиппу в Успенском Соборе: "Молчи, а нас благослови по нашему изволению"... "Доселе русские владетели неистязуемы были ни от кого же". Единственное ограничение всевластия царя - в православии, понимаемом в узком смысле правоверия. Только отпадение царя от веры освобождает подданных от повиновения: "Вся божественная писания исповедуют, яко не повелевают чадом отцем про-тивитися и рабом господем, кроме вер ы".

Грозный не закрывает глаза на возможность падений и грехов для царя. Но они его не пугают. Он дерзновенно указывает Курбскому на примере святых: "много бо в них об-рящешь падших и восстающих". Это сравнение настолько пришлось ему по вкусу, что он развивает его и в других подробностях: "И яко они тогда от бесов пострадаша, таковая И аз от вас пострадах". Словом, Грозный, равняясь со святыми в своем теократическом сознании, не признает над собой никакого суда на земле. В этом вторая личная черта его теократических воззрений.

Третья - в самом содержании, в самых приемах и задачах царского служения. Грозному не чуждо нравственное понимание своего служения: "Людей на истину наставить... от междоусобных браней и строптивого жития да престанут, которыми царство растлевается". - "Царем подобает обозрительным (рассудительным) быти: овоща кротчайшим, овогда же ярым; ко благим убо милость и кротость, к злым же ярость и мучение". Но характерно, что слово "правда" не приходит ему на ум в определении царского ^лужения. Он имеет в виду не столько нравственную, сколько воспитательно-полицейскую цель: покровительства добрым и обуздания злых. И отрицательная задача - воспитание страхом - всецело заслоняет положительную. Грозный - пессимист в оценке человеческой природы. Признание естественной свободы ("самовольства") человека, в чем он уличает Курбского, для него равносильно возвращению к обрезанию. Все подданные для него, без исключения, рабы. Слово "раб" не сходит у него с языка, говорит ли он о боярах, о "раде" или о попе Сильвестре. Патриархальное отношение царя к народу, как к детям, "сиротам государевым", уступает место суровому праву рабовладельца над холопами.

Грозный искусно и остроумно доказывает необходимость карающей, принудительной власти государства, ее отличие от власти духовной, необходимость для правителя считаться с суровыми требованиями жизни - с тем, что он называет: "по настоящему времени жити". Но эта практическая государственная мудрость чрезвычайно односторонняя. "Царское правление (требует) страха и запрещения, и обуздания, и конечного запрещения, по безумию злобных человек лукавых". Такие уроки он вычитывает и в св. Писании и в истории. "Апостол повелевает страхом спасати. Та-ко же и во благочестивых царей временах много обрящется злейшее мучение". И образцы этого "злейшего мучения" он выискивает с бесовской зоркостью в* преступлениях святых государей. "Воспомни же и в царях великого Константина:

како, царства ради, сына своего, рожденного от себя, убил есть? Князь Феодор Ростиславич, прародитель наш, в Смоленске на пасху колико крови пролиял есть? И во святых причитаются". Даже царь Давид импонирует ему тем, что "на немощной чади силу свою и гнев показа".

До известных пределов эта грозность царской власти оправдывается, если не служением добру, то одолением зла. Но часто преступается и эта тонкая черта (как в примере Константина), и сила становится на место правды, власть приобретает самодовлеющий, языческий характер. "Добрые" превращаются в царских "доброхотов". "Доброхотных своих жалуем великим всяким жалованием, а иже обря-щутся в супротивных, то по своей вине и казнь приемлют". Безнаказанно не проходит и слово "раб", Беспрестанно срывающееся с языка. Оно звучит уже не библейски-патриархально, а вотчинно-самовластно, заменяясь привычным бытовым образом "холопа". Тут уже нравственное отношение оканчивается, уступая место жестокому юридическому факту. "А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнити вольны же есмя". Нельзя и спрашивать о мотивах господского каприза. Христианская теократическая идея срывается и тонет (как и государственная реформа Грозного) в мелком самодурном обиходе удельного, "опричного" двора.

И, наконец, последнее, с этим связанное: нечувствительная секуляризация в самом обосновании идеи. Идеалом власти Грозного является язычник - Август, при котором Империя еще не знала разделения. Он заслоняет в его глазах и православных византийских царей, от него, чрез легендарного Пруса, выводит он и свой род Рюриковичей. На современном ему "безбожном" Западе и магометанском Востоке Грозный ищет уроков тирании и без труда находит их в век Ренессанса и зачинающегося абсолютизма: "А в иных землях сам узришь, елико содевается злым злая: там не по здешнему!.. В иных землях изрядец (изменников) не любят: казнят их, да тем утверждаются".

Напрасно исследователь политических идей Грозного (М.А. Дьяконов) находил, что его мнения "слагались по готовым образцам, и ему не пришлось прибавить ничего нового к готовым теориям". Верно то, что эти идеи коренятся в традиционной русско-византийской православной почве. Но Грозный доводит их до абсурда, чеканя их в неправое- ' лавную и нехристианскую форму. Этому извращению русской теократической идеи противостоял идеал власти св. Филиппа, который воплощал лучшие традиции русской церкви.

Мы сожалеем, что св. Филипп не оставил нам, подобно своему гонителю, начертания того идеала Христовой правды в православном государстве, которому он отдал свою жизнь. Слова жития, влагаемые в его уста несколько десятков лет после его мученической кончины не могут притязать на подлинность. Однако, они показывают, как церковный мир в следующем поколении представлял себе этот идеал царства, под непосредственным впечатлением подвига святителя.

Приведем здесь опущенное нами слово Филиппа, которое он говорит в соборе, только что получив из рук. царя митрополичий посох св. Петра: "О, благочестивый царь, Богом сотворенное вместилище благой веры, поскольку большей сподобился ты благодати, поскольку и должен Ему воздать. Бог просит от нас благотворении, не одной лишь благой беседы, но и приношения благих дел. Поставленный над людьми, высоты ради земного твоего царствия, будь кроток к требующим твоей помощи, памятуя высшую над тобой державу горней власти. Отверзай уши твои к нищете страждущей, да и сам обрящешь слух Божий к твоим прошениям, ибо каковы мы бываем к нашим клевретам, таковым обрящем к себе и своего Владыку. Как всегда бодрствует кормчий, так и царский многоочитый ум должен твердо содержать правила доброго закона, иссушая потоки беззакония, да не погрязнет в волнах неправды корабль всемирной жизни. Принимай хотящих совет овать тебе благое, а не домагающихся только ласкательств, ибо одни радеют воистину о пользе, другие же заботятся только о угождении власти. Паче всякой славы царствия земного, украшает царя венец благочестия; славно показывать силу свою супостатам, покорным же человеколюбие и, побеждая врагов силой оружия, невооруженною любовью быть побежденным от своих. Не возбранять согрешающим есть только грех, ибо если кто и живет законно, но прилепляется к беззаконным, тот бывает осужден от Бога, как соучастник в злых делах; почитай творящих добро и запрещай делающих зло; твердо и непоколебимо стой за православную веру, отрясая гнилыя еретическия учения, чтобы содержать то, чему научили нас апостолы, и что предали нам божественные отцы. Так подобает тебе мудрствовать и к той же истине руководить подчиненных тебе людей, не почитая ничего выше и богоугоднее сей царственной заботы".

Легко видеть, что святитель не ограничивает здесь теократической власти царя. Как и Грозный, он видит в царе вместилище веры, сосуд особой благодати, признает за ним вероучительную власть. Но по-иному ставятся здесь все ударения. Чем выше благодать, тем выше и ответственность. Царь не выше правды, но сам подчинен "правилу доброго закона" - конечно, нравственного и религиозного. Он облечен силой на врагов (Грозный любит говорить не о силе, а о "страхе" и "ярости"), но первое слово к нему о кротости и сострадании. Наставление о добрых советниках, конечно, имеет в виду частный вопрос об опричнине и разрыве с боярством, но оно связано с идеалом правды. И здесь за Филиппом, как мы увидим, стоит церковный голос прошлого.

В своих обличительных беседах с царем Филипп не раз имел случай подчеркнуть эти разделяющие их черты. "Соблюдай данный тебе от Бога закон... Ты поставлен от Бога судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя восп-риять на себя... Не разделяй свою державу... и устрой воедино народ свой, ибо там лишь пребывает Бог, где единодушие и нелицемерная любовь... Прощай, да и тебе прощено будет... Всякий не творяй правды, и не любяй брата своего, несть от Бога". Правда, о которой учит святитель, не только право и справедливость, но и любовь. Заповедь прощения, очевидно, может относиться только к виновным - по терминологии Грозного, к злым. Даже злым, вместо ярости, царь должен показать лик любви. Между царем и святителем мы видим противоречие в понимании самых задач государственной власти.

Не менее решительно отрицает святитель и мнимую неподсудность царя наказующему голосу церкви. В этом весь смысл его исповедничества. Об этом он говорит с потрясающей силой. "Наше молчание налагает грех на твою душу и всенародную наносит смерть". На требование царя быть единомышленным с ним, отказавшись от обличения, святой восклицает: "Тогда, о государь, тщетна будет для нас вера наша, - и самое вочеловечение Господа... Я имею попечение о твоем спасении... Если умолчу о истине, да не поч-туся в чине епископа".

В словах св. Филиппа, переданных нам его житием, нет, особого учения и праве священства на светскую власть. Но если говорить не о власти, а о влиянии, или о власти .слова меча духовного, то самый подвиг Филиппа свидетельствует о нераздельности для него царства правды: в государстве, как и в церкви, осуществляется та же правда Христова, и на страже ее поставлен он, епископ, который не смеет "молчать об истине".

Так во всех трех основных пунктах оригинальные идеи Грозного осуждены св. Филиппом, как грех, как неправда, как теократическая ересь. Нам остается показать, что точка зрения Филиппа была не столь "оригинальна", как мысль царя: что она представляла добрую традицию русской церкви.

Здесь мы встречаемся со следующей трудностью. Исследователи церковно-политических идей в древней Руси различают несколько оттенков в понимании православной теократии у русских духовных писателей и святых. При желании, эти оттенки можно свести к нескольким точкам зрения: преобладания церкви, преобладания государства, гармонии властей. Особенно богата развитием политических идей эпоха Ивана III и Василия III, пора ликвидации удельного строя и укрепления самодержавия. В какой же школе, у каких авторов искать канонического ответа?

Эта трудность отчасти рассеивается, когда мы подходим к эпохе Грозного. Она создала ряд светских публицистов, далеко удаляющихся от традиции. Но не у них, не у Курбского, не у Ивана Пересветова будем мы искать голоса русской церкви. Голос этот звучит не особенно громко, но явственно в устах митрополита Макария, наложившего отпечаток своей личности на целую эпоху, в соборных постановлениях (в "Стоглаве"), в литургическом чине. И здесь этот'голос звучит однозначно. Получается впечатление, что борьба взглядов, волновавшая предшествующее поколение, улеглась. Победа досталась Иосифу Волоцкому и его ученикам, поборникам московского самодержавия. Сам Макарий может считаться учеником Иосифа. Но острые формулировки начала века смягчились. Теперь уже можно говорить о церковном каноне, облекшемся даже в литургическую форму. Исходя из него, мы можем возвращаться и к более радикальным основоположникам доктрины: к св. Иосифу, к митрополиту Даниилу. В стороне останутся памятники одиночных воззрений: бояро-фильская "Беседа Валаамских чудотворцев" или католическое "Слово кратко", иначе именуемое "О свободе церкви".

Митрополит Макарий с большой вероятностью считается составителем чина царского венчания 1547 г. и вдохновителем Стоглавого собора. В этих памятниках, как и в посланиях самого митрополита, живет одна идея - "симфонии", т. е. согласия властей, царской и священнической, хотя она обычно усвояется во многом отличному от русских книжников Максиму Греку. Нигде ни в чем не ограничивается власть царя в делах церкви, для которой он является "опасным хранителем", "исправителем и утвердителем" веры христианской. Обратной стороны церковной власти царя является участие церкви в делах государства. Тот же Грозный, который отрицал это право церкви в письмах к Курбскому, сам предлагает на рассмотрение и утверждение собора уставные грамоты земского самоуправления... "чтобы всякое дело и всякие обычаи строилося по Бозе в нашем царствии... И мы вашего святительскаго совета и дела требуем и советовати с вами желаем о Бозе". У русских пастырей нет вкуса к делам мирским. Они не считают участие в государственном деле своим правом, но иногда - своим долгом, как это выражено в одном политическом письме митрополита Макария в Литву. Начав с того, что "мы люди церковные, и нам до того дела нет" (т. е. до посольских дел государевых), владыка продолжает:"А мы, как пастыри христианские, боговенчанному самодержцу напоминаем, чтоб он с пограничными своими соседями имел мир и тишину".

Это участие церкви в делах мирских естественно потому, что и мир подвластен Христовой правде. В поучении царя в обряде венчания митрополит внушает ему "управити люди в правду", любить "правду и милость и суд правый, и "бояться серпа небеснаго". С этой идеей правды связана неразрывно идея милости и даже совета: "бояр же своих и вельмож жалуй и бреги по их отечеству, и ко всем же князьям и княжатам и детям боярским и к всему христолюбивому воинству буди приступень и милостив и приветен по царскому своему сану и чину". В полном согласии с этим идеал царя у Максима Грека: "Царь есть образ живой и видимый' Царя небеснаго, но Царь небесный весь естеством благ, весь правда, весь милость, щедр ко всем". Тому же Максиму принадлежит и удачная формула "правды и благозакония", по которым царь должен устроять свое царство. В отличие от Грозного, придавая самодержавию внутренний смысл, он готов считать "истинна и самодержца" только того царя, "который во еже правдою и благозаконием устрояти житейская подручников (подданных) прилежит". Конечно, правда царева требует кар для виновных и, Стоглав упоминает о "царской грозе", но эта гроза в концепции идеального царства решительно стоит на втором плане.

Указывать царю на правый путь его служения, обличать его, как и всех мирян, долг пастырей, прежде всего епископов, которые дают обет соблюдать его, не боясь смерти. Митрополит Макарий сознавал это столь же ясно, как и св. Филипп: "Егда рукополагахся... тогда... пред всем народом кляхся судбы и законы и оправдание наше хранити, елика наша сила, и пред цари за правду не стыдитись; аще и нужа будет мы от самого царя, или от вельмож его, что повелят ми говорити, кроме божественных правил, не послушати ми их, но аще и смертью претят, то никакож ни послушати их." Так пишет Макарий в своем ответе на предложение Грозного об ограничении церковного землевладения, выступая против казавшегося ему неправедным царского желания. И царь в своей речи пред собором напоминает владыкам эту их архиерейскую клятву, умоляя и сам их противодействовать всякому нарушению "божественных правил":

"Вы о семь не умолкнете, аще преслушник буду, воспретите ми без всякого страха, да будет жива душа моя и вси под властию нашею". Внушая царю о его долге, пастыри не только облегчали свою совесть; они расчитывали, что слова их не окажутся тщетными. В чине венчания митрополит требует от царя, чтобы он оказывал "к нашему смирению, ко всем своим богомольцам о святом Дусе царское свое духовное повиновение". Вопрос о пределах этого повиновения царя не ставился, но вряд ли оно ограничивалось кругом чисто духовных дел'.

Священник Сильвестр в поучении Шуйскому, говоря не столько об отношении митрополита к царю, сколько вообще священнического чина к мирскому, так излагает обязанность пастырства: "печаловати, молити и всячески увещевати земных властей о победных и повинных и о обидимых, аще не послушают, ино обличити и за-претити".

Принято считать св. Иосифа Волоцкого самым последовательным поборником московского самодержавия. Действительно, Иосифу принадлежит наиболее высокая концепция священной власти царя. Можно условно говорить о подчинении Церкви государству в учении Иосифа. Известно всем его определение: "Царь убо естеством подобен есть всем человекам, властью же подобен нышнему Богу". Но этой высоте соответствует и тяжесть ответственности. "Крепких же и сильных крепко истязание ждет". И церковь не может оставить царя под тяжестью грехов перед лицом Бога, "занже за царское согрешение Бог всю землю казнит". Вот почему и повиновение царям имеет границы и служение им отлично от служения Богу: "Подобает тем поклонитеся и служити телесне, а не душевне, и воздавати им царскую честь, а не божественную". Как же поступать, если в лице царя восстанет грешник и мучитель и потребует повиновения себе? Иосиф смело ставит этот вопрос в 7 слове "Просветителя" и отвечает на него: "Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою же имать царьствующа скверны страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех неверие и хулу, таковой царь не Божий слуга, но диа-в о л а, и не царь, но мучитель. И ты убо такового царя, или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавство приводяща тя, аще мучить, аще смертью претит. Сему свидетельствуют пророци и апостоли и вси мученици, иже от нечестивых царей убиени быша и повелению их не покоришася". Так Иосиф, создавший учение богоподобной власти царя, создает и учение о царе-тиране и о законном тираноборстве, давая некоторый повод сопоставлять его с учением западных монархомахов XVI века.

Замечательны указываемые св. Иосифом признаки тирана и законные поводы неповиновения. Для Грозного, мы видели, этот повод только один, выраженный им в словах: "кроме веры". Для Иосифа - весь необъятный круг нравственных преступлений: "нечестие и лукавство". Верный своему учителю, и митр. Даниил, при всем своем практическом оппортунизме, также кладет моральные границы произволу царя: "Князи и владыки над телом имут власть точию, а не над душею... Тем же аще или на убийство или не некая безместная и душевредная дела повелевают нам, не подобает повиноваться им, аще и тело до смерти мучат, Бог бо душу свободну и самовластну сотвори, о их же аще делает добро и зло".

Если так писал Даниил, то можно смело сказать, так должны были думать все иерархи русской церкви. По человеческой слабости они редко имели мужество следовать этим опасным путем - "до смерти". Св. Филипп сделал то, чему учили св. Иосиф и Макарий. Именно он выразил в жертве своей жизни идею православной теократии. Он не был ни новатором, ниспровергающим традицию самодержавия, ни отсталым поклонником удельно-боярской старины, хотя личные нравственные связи с ней, быть может, воспитали его чуткость и независимость. Он погиб не за умирающий быт, но за живую идею - Христовой правды, которой держалось все русское теократическое царство.,Оно жестоко попирало на практике эту идею, но не могло отказаться от нее, не отрекаясь от себя. Столетие, в которое жил св. Филипп, непрестанно расшатывало эту идею, все более удаляясь от идеала заданной "симфонии" мира и Церкви. Смерть мученика могла бы быть искупительной жертвой, | спасающей родину, если бы родина приняла ее, участвовала \ в ней. Этого не случилось. И кровь св. Филиппа переполнила да краев уже полную чашу грехов русской земли. Ее падение сделалось духовно и морально неотвратимо. Каковы бы ни были социальные причины катастрофы, но не может жить общество, повседневно убивающее идею своей жизни. Православное царство без правды есть труп, от которого отлетела душа. "Где труп, там соберутся орлы".