|
Ее же интервью 2005 г.
Наталия ТРАУБЕРГ
КОГДА ДУМАЕШЬ ОБ ОТЦЕ, НОВОЯЗ ОСЫПАЕТСЯ
Оп.: Приходская газета храма свв. Космы и Дамиана в Шубине. №21. 2000 г.
С. 13.
Когда люди, не знавшие отца Александра, удивляются тому, каким стал в наших
восхвалениях, ответить нелегко. Сразу вынесем за скобки ответ типа "наши"
- "ваши": во-первых, сам отец так не мыслил; во-вторых, удивляются и
те, кому бы он очень понравился. Познакомившись с ним тогда, раньше, точно такие
же искренние, не выносящие фальши люди радовались, что в нем этой фальши совершенно
нет. Речь идет не о прямой лжи, а о том невыносимом привкусе, из-за которого Христос
называл фарисеев лицемерами. Они ведь не врали, даже не притворялись, а просто
не умели видеть себя, как видели блудный сын или мытарь, а потому - охорашивались,
важничали. К нашему вящему позору, многие удивляются, когда у верующих этого нет.
У отца Александра - начисто не было. Если забыть, что все христианские слова мы
быстро превращаем в новояз, можно сказать, что он был поистине смиренным, вспомнив
при этом, что смирение не противоположно смеху, а тесно с ним связано.
Вообще новояз осыпается, когда думаешь об отце. Льюис пишет, что мы бы не узнали
настоящих христиан, заметили бы только, что это - веселые и внимательные к нам
люди. Правда, некоторые считали отца Александра слишком веселым, а кто-то даже
сетовал на недостаток внимания, не замечая, что он все время ходит по краю пропасти,
себя же отдает - полностью. Когда ему вроде бы уже не грозили мерзкие советские
гонения, его разрывали на части мы, прихожане.
Культовый образ получается какой-то странный, без немощи - а она была, иначе
где действовать Божьей силе? - зато со всякими побрякушками вроде "великий
библеист". Отец вообще не считал себя ученым, а к очень хорошей памяти, редкому
умению схватить главное и другим своим дарам относился как к удобным средствам,
причем всегда помнил, что они даны ему для дела, в долг. Мы проецируем на него
наши неосознанные качества - мечты о величии, об успехе, о том, как возвысить
себя. Но этого мало. Около каждого человека, снискавшего земную славу, множатся
рассказы "мы с ним", "я и он", "Я-а-а и он", но
все-таки одно дело поэт или художник, другое дело - апостол. Даже Учитель апостолов
не предотвратил того, что так хорошо описал в 23-й главе Матфея. Наверное, это
входит в игру, Бог - беспредельно деликатен, Он предупреждает, но не заставляет.
А мы уже на радостях делаем ровно то, чего Он не просил делать.
Редко кто обладал этой деликатностью в такой мере, как отец Александр. Он ведь,
в сущности, далеко не всегда вел нас к слому, к метанойе. Если он видел, что одинокий,
непритыканный человек этого не вынесет, он отступал и просто гладил его, повышая
так называемый self-image. Казалось бы, такому человеку хватит того, что кто-то
тебя все-таки любит, но мы судим по себе и не представляем, что можно любить просто
так, ни за что. Поэтому мы так пылко убеждаем и себя, и других, что мы - вполне
хорошие. Когда нам старается помочь действительно милосердный человек (а отец
был именно таким), получается еще мучительней, чем с блудным сыном. Тот хотя бы
знал, что не заслужил любви и помощи.
Если бы мы чаще оказывались в позе этого сына, мы бы не создавали такого нервного,
самолюбивого, самохвально-го культа; и другим было бы легче увидеть, что в самое
неподходящее время, в самом неподходящем месте жил евангельский человек. Мало
того, они бы увидели, как привлекательны те свойства, которые дают возможность
идти по воде. Так и слышу, как кто-нибудь говорит: "ну, это не про нас".
По Евангелию - про нас, только мы цены боимся, а отец Александр ее не испугался.
у оА в воспоминаниях - архитектор это Юра Титов по указанию Трауберг
- в воспоминания внес
Что-то Трауберг грила об оА и о Иоанне Андрееве - какая связь?
Трауберг
из Страдания:
Книгу Льюиса я увидела впервые летом 1972 г. Это был трактат о страдании. Совсем
недавно кончилось тогда "время энциклопедии" - те странные годы, когда
после тяжкого 68-го создавался и издавался пятый том ЭФЭ" и нам казалось,
что все ушло туда. С.С.Аверинцев писал и говорил так, словно ничего чудовищного
нет. Но и он, и те, кто хоть как-то помогал ему, не только знали, что "чудовищное"
есть, а просто жить не могли; и жили.
Часто мы думаем, многие сейчас пишут, - можно ли выжить в тоталитарном государстве,
да еще разлагающемся. Видимо, нельзя. Но для христиан это и легче (у них прививка
против утопий), и намного трунее. Христианин обязан жить, он не вправе уйти даже
в отчаяние. Мало того - он должен, по слову св. Франциска, "даровать надежду,
где отчаиваются, радость, где горюют, свет во тьму". Но ведь именно он, христианин,
не имеет права и на другое - ни на "умение жить", ни на бестрагическое
соглашательство ("жить можно"). И вот, эти калеки, непохожие ни на нормальных
людей, ни на героев, идут не по водам, а по болоту, и, видимо, не тонут.
Образ болота, топи, трясины был точень важным тогда. Не помню, кто первый сказал
об этом; скорее всего - это часто бывало в те годы - несколько человек сразу.
Мы описывали друг другу, какие радости кругом, цветы, ручейки, иногдадерево растет,
делая вид, что говорим несерьезно, и зная, что серьезней некуда.
Семьдесят второй год был удивительным. Горели леса вокруг Москвы, а там, где они
не горели, было очень красиво. В подмосковных церквах крестились, один за другим,
молодые люди, вроде бы и впрямь ищущие "правды Его", а не политического
противостояния или фарисейской выделенности. Немало их было в Новой Деревне, еще
не пережившей того "демографического взрыва", который потом внес столько
странного в церковную жизнь. Там, вскоре после Троицы, отец Александр Мень дал
мне трактат Льюиса и попросил его прочитать.
Незадолго до этого, в самом конце 1971 г., появиась среди нас книга Толкина "Повелитель
колец". Теперь ее любят, читают, и видят в ней разное - а тогда, прежде всего,
мы увидели в ней великое нравственное напоминание. Собственно, я и сейчас так
вижу, но это другая тема. Мы знали, что Клайв Стейплз Льюис - близкий друг, единомышленник
Толкина; и больше ничего. "Страдание" я взяла, и теперь мне кажется,
что я только успела доехать до Муранова, как сразу же начала переводить.
Честертон пишет в книге о св. Фоме Аквинском, что христианин - противоядие против
того вида зла, который отравляет мир в его время. Сам он, Честертон, был для нас
противоядием в 50-е и 60-е гг. Прежде всего, конечно, его апология радости противостояла
неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центростремительного
и центробежного, эсхатологической легкости и космической обстоятельности, учило
нас не кинуться ни "влево" (что было бы вполне естественным), ни "вправо",
за пределы христианства.
Между 1968 и 72 гг. он куда-то пропал. Внешне было иначе - именно тогда его полюбили
некоторые философы, и кому-то он стал утешителем и наставником. Но те, для кого
он был им лет двадцать, вдруг стали искать другого противоядия - видимо, яд был
уже другой.
Как бывает всегда, они его очень скоро нашли. Толкин и Льюис заговорили с нами
печально и серьезно. Ни одна из "ценностей Честертона" не отменялась
и не оспаривалась, но тон был другой, акценты другие, словно мы перешли в следующий
класс. Очень может быть, что мы, скорее, остались на второй год. "Высшее
не стоит без низшего"; нужна была прочная, простая основа для мистического
благодарения и мистической радости, которые давал нам Честертон.
... Слой трогательного, какого-то подросткового добра словно бы исчез к концу
60-х, и обнажилась та страшная толща, которую всегда видело христианство и называли
"миром сим". Самиздатский Льюис десять с лишним лет подряд помогал не
утонуть в ней.
Примерно в 1977 году я перевела "Исследуя скорбь". Несколько человек
его прочитали, и все мы задумались - может ли это быть достоянием самиздата? Странно,
но самиздат по сути своей менее корректен и смиренен, чем обычные книги, брошенные
всем возможным читателям. И отец Александр Мень взял себе все три экземпляра машинописи,
чтобы давать только тем, у кого такое же большое горе.
В Новой Деревне происходило так. Отец видел, до чего люди дошли, что у них остается
только… Я говорю не о каждом, мне всегда можно возразить: А такой-то... Но - закон
больших чисел! С 75го года по сравнению с я увидела, сколько с 72, когда пришли
Рузер, Миша и многие другие Сколько к 75 пришло людей, и как они были непохожи
на людей 60-х годов. Но я очень далеко уйду, если буду рассказывать, что в каком
году.
Впервые меня привез к оА Мелик Агурский в 1965 году. Я уже о нем слышала примерно
года два - вот из-за этих стихов Евтушенко и пр. В первой половине 60-х годов
вдруг Меликкто-то появляется и говорит: "Ах, вот есть такой священник",
какой-то необычный, не от мира сего, еврей, Приехали мы в Семхоз, очень с ним
было весело, приятно, что-то мы пили, шутили. Он уже какого-то Честертона получил
от Мелика, и о Честертоне. И Наташа ему сказала: "Алик, вот такой-то ходит,
а говорят, что с ним надо осторожно, и может быть лучше чтобы он не ходил."
И тут он сказал - я это помню очень хорошо, это было наверху: "Ой, мать,
разве теперь разберешь, с кем надо осторожно, с кем нет - да пускай ходит".
И вот когда он это сказал и как-то особенно взмахнул рукой со своей такой интонацией,
во мне что-то повернулось. Таких священников я не видела, которые бы так сказали.
Я видела в далеком детстве, каких-то впоследствии посаженных батюшек, тайных,
это были для меня какие-то сказочные персонажи, а потом я была у Шпиллера и очень
его почитала, но я привыкла к тому, что за христианской милостью к священникам
- лучше не ходить. Что в лучшем случае они мне объясняют, что монах должен быть
суровым, когда я говорю, что вот такой то старенький архимандрит стучал палкой
и кричал,, что ему курицу подали в постный день. и приходится терпеть и думать,
что ладно, как-нибудь одна над Евангелием переживу, что не в этом смысле он не
должен быть суровым и что пожалеть его я могу как это соблазнительно. Но в сущности,
как это соблазнительно! Мне было 37 лет, и это был первый человек, от которого
я услышала - что - вот: пускай ходит, лишь бы не подозревать, что стукач. Я не
могу передать своих чуввтв. У меня все повернулось и я навечно его. И так и пошло.
Мы стали очень часто видеться. В церковь я тогда так и не приехала: я жила в Литве.
Через полгода - в январе 1966 года - вероятно, после Рождества он приехал к нам.
Помню, как он с моим мужем ест ветчину, а муж, наливая водочку, говорит, как он
похож на Карла Маркса, как твой Алик похож на Карла Маркса - и спрашивает меня:
он похож на Карлма Маркса? а я говорю похож, похож. Он был очень похож на молодого
Маркса совершенно не вникая ни в какие свойства моего мужа, который был --- и
католиком наперекор , мальчик, который почитал мои воззрения, но никак их не разделял.
Отец Александр очень понравился моему мужу и это было очень вовремя, потому что
тот уже наичнал говорить о православных - не без оснований - : А это, опять "Христос
воскрес.Тчк". Это мне прислали поздравительную телеграмму с поздравлениями
к именинам, отнюдь не Христос воскрес тчк, а Поздравляю днем ангела нашу такую-сякую,
в общем... И там было написано: все верно, все так... тчк. И вот как только кто-то
появлялся из прихожан Шпиллера, эмигрантки - барыни - подруги Лосского /Рещикова/
- она у нас жила месяцами и после этого мне приходилось моего мужа приводить из
состояния комсомольца на грузовике приводить в состояние доброго скептика. Он
очень хорошо к ней относился, он жалел ее, И вот это все крайне соблазнительно
занятие - видеть церковных людей - отец мигом раскидал. Он моего мужа страшно
обрадовал. Тот стал верить тому, что мои Честертоны, какон выражался, что все
это бывает, и вот первое впечатление первого года - это как ему доверяли люди.
у меня тогда верующих знакомых не было, были знакомые все мои - бабушки. Абсолютно
мертвая хватка Веры Александровны и Марии Вениаминовны Юдина, царство ей небесное,
моего мужа могла привести только в состояние озверения. Юдина была женщина крутая,
и со всеми плюсами и минусами библейского духа - не как у отца, а в другом смысле
- с неверными не сообщаться и так далее. Очень одухотворенная, очень духовная,
ничего не скажешь, бессеребренница дальше некуда, крутая, совершенно помешанная
на своем и своих,с добротой к своим, с добротой дел, и в общем скептически-интеллигентский
человек от нее отшатывался на второй минуте, и мой муж от нее болел долго. Отец
его пленил начисто. Он его сразу полюбил и с той поры отцом держался. Я не говорю
о ксендзах - среди них есть такие, которые можно держаться, но там как-то и разнарядка
такая - они как-то очень легко на разные уровни идут. Есть Пабярже, патер будет
с тобой говорить так, как тебе нужно. У них это очень разработано. И потом там
наших православных пионеров нет, потому что это не неофитство, Отец приезжал с
Наташей. Сходили мы в Святодухов монастырь к архимандриту Стефану Светзарову,
который знал мать Марию, старенький, (Леонид Михайлович Светозаров в миру), который
был во Франции, потом остался в Литве в монастыре, там его советы и застали, но
как-то не очень мучали, куда-то чуть-чуть выслали, чуть ли не в литовскую деревню.
Он, видимо, не очень был нужен. Это был замученный, очень трогательный человек,
но очень радостный человек. Приехал отец, я при нем начала переводить Терезу -
старшую. Именно тогда он сказал: "Чего там особенного, берите прямо при мне".
Я написала какую-то брошюрочку крохотную про Терезу и стала переводить. И в 1966
году я стала приезжать в Тарасовку. В Вильнюсе он жил недели две. Он никуда не
ездил, абсолюнто точно, был в только в Вильнюсе. Оннастолько никуда не ездил,
что он в монастырь пошел чуть ли не в последний день. Он все откладывал - гулял
просто - так было уютно, весело, берлогообразно, он это очень любил, вот эта благодарность
за простые радости, о которой говорил Льюис, в нем была необычайно сильна. Какао
попить, ветчины поесть, пивка, и то, что Литва, собствено, этим жива, - что ее
продержало? то кактоличество, которое отеуц Станислав назвал: "Какое католичество?!
Национализмус и язычествус!" - что ж, возможно, но как один из факторов,
Если же брать, что из Божьих вещей, райских, поддержало Литву, еще в те годы -
то вот это: благодарность за пиво и какао и кофе и ветчину. Отец это в полной
мере оценил. Литовский дом, можно так удобно посидеть и хозяин понимает, что в
этом смысл жизни, что не в каком-то болезненном русско-еврейском духе, а в чем-то
простом. Это зрелище было невиданное, когда они вдвоем сидят с бородами, крякают,
едят, К Остробраме мы пошли чуть ли не в первый день, или во второй, - но как
это описывать? встали на колени, молились... В костелы он тогда ходил, причем
больше с Виргилисом, чем со мной. И просто из застенчивости, и из какого-то замечательного
отцовского целомудрия - что вот с таким человеком скептическим , который не станет
в экстазы впадать - я бы сама при нем не стала в экстазы впадать. Он еще не знал,
насколько я не стала бы, Как-то поще и чище. У него удивительная была в этом смысле
застенчивость. Как-то чище и проще было бы ходить с полуверующим литовцем, и так
они ходили. Все костелы обошли. Зима была. Было очень красиво. Я помню, что во
дворе Петра и Павла - там я сними была, значит - куст, который сверкал.
Он мне рассказывал про отца Сергия Желудкова, но я не помню, в этот ли раз.
Я помню, первый раз об отце Сергии, очень для меня интересный, но происходило
ли это в Вильнюсе или нет, не помню. Я переехала в Москву, когда Вир женился на
ноябрьский праздники 69 года. Его день рожденья - 8 ноября. Я уехала в предыдущий
день, чтобы уже на этом торжестве не приутствовать. Я стала жить в Москве, тогда
еще на Страстном бульваре, у родителей, в доме, где редакция Моковских новостей,
там отец неоднократно бывал, он бывал у моей бабушки, которая много лет лежала
со сломанной ногой -- квартира трехкомнатная квартира на четвертом этаже - номер
70. И туда ко мне приехал --- и сказал, что уже оА служит в Новой Деревне, а не
в Тарасовке, и мы поехали туда на Сретенье, 15 февраля - естественно. До этого
я вообще здесь не была на Сретенье, это день рождения моего отчима. Приехали туда
с ___, который теперь в Париже - прихожанин, появившийся впервые году в 68. Уже
на Троицу 66 года я была в деревне. С чего начались мои встречные посещения. Я
бывала там часто, я бывала каждый раз, когда приезджала в Москву, и он приходил
ко мне на Страстной, и мы встречались у Глазовых,
В сентябре 73 была такая история. Вызвали Женю Барабанова и сказали, что его посадили
- что его уже не выпустят, и что вообще уже хватит. Они его выпустили - он прибежал
к Боре Шанину? и Боря помог ему составлять все те письма, которые спасли Женю.
Все эти апелляции Даниэлю Марсилю - это Мишка Меерсон и Боря. Боря это все писал
- Женю спасал Запад. Получился очень сильный бум по поводу допроса Жени и начала
обысков увсех остальных. Подбирались, естественно, к отцу. Но на Западе начался
тарарам - свежеуехавший Мишка их там настрополил, а Боря по своим каналам, по
которым они делали все эти бюллетени и хроники, тоже запустил. И получается очень
сильный бум. Женю оставили в покое - он тут же оставил Наташу - и резко кинулся
влево - в бесцерковное христианство и так далее. Надо быть мракобесом нечеловеческим,
чтобы избежать этого искушения. Чудо, что со мною самой этого не случилось - и
отец в этом очень помог. Это чистое чудо - что это произошло не со мной, а с бедным
Женей. Может быть, Бог миловал только потому, что я никому не говорила, что я...
Но ведь от церковных людей можно сдохнуть!
Отец очень стал горевать. Он очень его поддерживал тогда, и когда Женя так резко
кинулся от него, то - он очень его любил. Сейчас многие говорят: он меня любил
больше всех, он меня любил - понятия не имеют! я никогда не видела, чтобы отец
кого-то особенно любил. Он действительно всех любил. Он действительно оборачивался
к человеку и испытывал ровно то, что надо было этому человеку. Но вот Женю, у
меня есть такие подозрения, что он любил его особенно.
Карелина я видела один раз - Карелин это в основном Эшлиман.
Регельсона я видела часто в самом начале - в 65 году. Чуть ли не первый раз, когда
я пошла в Тарасовку, он был там. Но он там был не так часто, как Женя, Мишка,
Шура. Тогда не было даже Елены Александровны, а они были. Глазовы были - Марина
уже крестилась, а Вера нет. Это были его ... друзья.
Было крещение. На Страстном, когда мы жили с бабушкой - это мог быть только
72-72 год, когда родители уехали в квартиру, мы остались с бабушкой, которую он
одновременно хотел причащать. Он пришел с Сезой и освятил квартиру и Ольгой Н...
В деревне я раз сорок бывала участницей крещения в домике
Он ездил со мной дважды к Муравьевым, к Володе и к - и крестил их детей - там
же было дитя Котрелева.
Аверинцев. Первое, что я точно помню - что в тот год, когда отец приходил на
Страстную, освящал там квартиру и бабушку причащал - то они там виделись - Аверинцев
работал в институте истории искусства и забегал просто так. После этого уже через
меня они договаривались, что Аверинцев прочитает "Логос, Судьбу" и даст
свои замечания. И уже в Матвеевке они встретились. Аверинцев плакал как ягненок
- он сказал, что он никогда не прикоснется к этому тексту - он мог бы каждую строчку
поправлять научно, но не хочет этого делать - он так написать не может - в Матвеевке,
куда я переехала в июле 73 года - они так в углу сидели - Аверинцев заламывал
ручки и говорил: "Ничего не буду!" - это была его прочная позиция. Ровно
та же история потом повторилась с пророками.
Я не спрашивала у отца Александра, какова его позиция относительно экуменизма
- но когда я вернулась из Вильнюса - и Володю только что выпустили, и густо шли
обыски, у Иммортеля, потом у Владика, тогда мы - - говорили о вещах практических,
давали какие-то зароки - я у католиков навострилась давать какие-то интенции,
обеты - мы с ним обсуждали какие-нибудь обеты - Льюиса перевести - радовались
и шли закусить после этого - - А вот теоретическое пошло очень страшно. Когда
в 85 году я лежала в больнице с язвенным кровотечением, очень тяжелым - меня привезли,
думали, что прободение, даже готовили к операции - на следующий день Владик Зелинский
с исказившимся лицом врывается - в понедельник он идет к следователю насчет Феликса
Светова и что ему говорить - я еле соображаю - что-то ему говорю - и вот тогда
- вы представьте себе степень уже даже не хождения по воде, а летания под капельницей
- получаю я письмо, в котором пишет один человек, что на Пасху встретил иуденыша
(Никифорова) - конечно, отвернулся. Я билась и кричала, схватила бумагу и стала
писать ему письмо, стуча зубами. Что я там написала, не помню, оно видимо где-то
существует, но как только я вышла, я стала искать Никифорова. Я понятия не имела
об этих делах по очень большим трудностям дома - я позвонила. узнала их телефон
- они жили у тамариной мамы, а мама в их квартире - я их нашла - Тамара заревела
- Что случилось? Абсолютно не соразмерив своих сил, слабые несчастные мальчишки
- невротики, больные - абсолютно не зная, что это за газовая камера - быть там
- шли туда, восторгая собой и своим героизмом - а ведь Володя даровитый ксендз,
замечательный исповедник - а с ребятами я сказала: я не могу не общаться с Володей,
я ему нужнее, чем вам - я получила ранг сумасшедшего генерала. Юля Шнейдер такое
завернул, что уму непостижимо - он сказал что я дура, что с Володей общаюсь, Володю
нужно на глубокое покаяние из-за того, что он такой негодяй, я сказала: а как
же вы тогда считаете, что с кающимся или даже не с кающимся, но с глубоко несчастным
человеком никто не должен общаться, все должны его только ногами топтать - он
сказал, что это все богословский вопрос отвлеченный, а вот у Джордано Бруно перед
казнью состригли кожу с пальцев, потому что эти пальцы касались святых даров...,
чтобы эта кожа не сгорела. Если я после этого не стала атеисткой - значит Бог
всемогущ. Ведь от этого же можно отупеть! Так вот Володя таким не был. Вот эти
несколько месяцев, это падение - дало ему все, это падение Петра, он стал человеком.
Это же бесценный опыт. Не дай Бог каждого учить на таком. В мое время - то есть,
когда возвращались в середине 50-х годов - подписи, полученные в тюрьме, не считались
вообще. Кто на воле был стукачом - это другое дело. А они знали, что почем. И
если вам скажут, что Володя не каялся - не верьте, я сама слышала, как он каялся.
Он не каялся публично, потому что он не святой, как и все остальные. И когда люди
не пускали его на порог, он говорил, естественно, я был во всем прав.
Миша Ури, Сережа Рузер - пришли в 72 году.
|
