Наталья Трауберг

ИНТЕРВЬЮ ЖУРНАЛУ "НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС"

1999 Г., №4

Если она умрет раньше меня, я напишу о ней несколько строк, которые сейчас написать стесняюсь. A если я умру раньше, она, может быть, напишет несколько строк о моем "розовом" писательстве, потому что она очень хорошо понимает, что я пытаюсь делать.

Не могу сказать, что мы близкие подруги. Нас соединила третья -- Лена Лапина, наша общая подруга, которая уже ушла. Но мы близкие люди. Важная точка близости -- понимание собственной смерти как важнейшего факта жизни.

В годы моей ранней юности я впервые услышала ее имя. Тогда ее звали Натали. Она была очень хороша собой, хотя и не была красива в общепринятом смысле слова. Красота с годами проходит, а прекрасность лица только возрастает. Итак, была Натали, высокообразованная умница, из самой "сливочной" среды, подружки, наверное, очень завидовали. Вокруг нее завихрялась жизнь: самые яркие люди этого поколения пили с ней чай, дружили, беседовали. В общем, из этой точки можно выстроить какую угодно карьеру -- хоть академическую, хоть женскую, хоть общественную. И в любой части света, между прочим.

Никакой карьеры ни в каком смысле Натали Трауберг не сделала. Но она совершила выбор. Выбор этот -- находиться в пути.

Поскольку моя личная привилегия -- совершать открытия в области банального, я вынуждена написать следующее: у каждого человека, знает он об этом или нет, есть жизненное задание. Некоторые маются, что не могут его угадать, другие -- не хотят выполнять, ук лоняются...

Вероятно, одно из жизненных заданий Натальи Леонидовны заключается в том, чтобы предъявить нам, живущим в России во второй половине ХХ века, некую область, в которой счастливо соединяется относительный Восток с относительным Западом, православие и католичество, интеллект и вера, разум и чувство. Последние годы она читает лекции в Богословском институте, ведет большую работу в Российском библейском обществе, выступает по радио с передачей, которая называется "Окно в Европу". Это прекрасный цикл, но название его не вполне точное. Европа, окно в которую она открывает, имеет то же отношение к Европе географической, что Небесный Иерусалим к современному городу с его еврейско-палестинскими проблемами.

Это ее работа последних, уже постсоветских лет -- легальная, хотя и вызывающая большое раздражение у церковного истеблишмента и националистического фланга православия деятельность.

A вот в годы 50-е, когда эта культурно-просветительская работа только начиналась, пробивание этого окна как раз и называлось антисоветской деятельностью.

Когда же я представляю себе тот объем христианской культуры, которая благодаря Наталье Леонидовне Трауберг была перенесена на нашу почву, начиная с 50-х годов, я испытываю сильное беспокойство: обыкновенному смертному такое не под силу. Кажется, половина западного религиозного самиздата была переведена ею на русский язык. Имена Честертона, Грэма Грина, Толкиена, Льюса, Вудхауза были введены ею в культурный оборот и заполняли ту пропасть, которая образовалась между Россией и Европой с тех самых пор, как русская интеллигенция разучилась говорить по-французски, писать по-немецки и читать по-английски, а три четверти зарубежной литературы оказалось в запретном списке. Сюда относилась не только художественная, но и естественно-научная, философская и историко-религиозная литература.

Молодая блестящая женщина, не делавшая карьеры, корпела над испанскими, французскими и английскими книгами. Таково было ее христианское служение.

Наталья Леонидовна прекрасно знает, что быть христианином в любые времена занятие очень трудное и, может быть, невозможное. Вместе с тем попытка войти в число друзей Иисуса ( а он предлагал именно такие, а не другие формы взаимоотношений, не рабство, не поклонение, а именно дружбу), одна только эта попытка совершенно меняет человеческую жизнь, придает ей смысл, напряженность, ценность и даже, я бы сказала, увлекательность и остроту. И уж во всяком случае -- радость.

В своей жизни я встретила всего несколько человек, которых, мне кажется, Иисус действительно принял в число своих друзей. Среди них была одна совсем простая деревенская женщина, один человек, считающий себя неверующим, одна девятилетняя девочка, мой прадед -- старый еврей и два православных священника... Я предполагаю, что и Наталья Леонидовна из этой компании.

Наталье Леонидовне Трауберг исполнилось семьдесят лет. Это, вообще говоря, много: довоенное детство, эвакуация, сталинские времена, аресты друзей, годы безвременья, растерянности, чтения и думания, всякого рода поисков, счастья, несчастья, смертей и рождений. Как и у каждого человека. Но, помимо всего этого, она еще и полномочный посланник Благой Вести, или Хорошей Новости, как сказал бы переводчик с русского на русский.

Долгие годы она несет свою службу без корысти, без награды, часто даже обыкновенной благодарности. Только из дружбы. Спасибо.

Людмила Улицкaя

ВРЕМЕНА И НРАВЫ

Наталья ТРAУБЕРГ: "Главное в переводе -- сделать так, чтобы воздействие твоего текста было равно воздействию оригинала"

-- Наталья Леонидовна, вы были первым переводчиком, открывшим для русского читателя "другого" Честертона -- христианского писателя и мыслителя. A сами вы когда познакомились с таким Честертоном?

-- Когда осенью 1944 года мы вернулись из эвакуации в Питер, я просто ринулась заниматься английским. Мне давал уроки беглый английский коммунист. У моего отца в библиотеке было очень много английских детективов, и мы с моим учителем Ринальдо их читали. Но мне детективы Честертона нравились гораздо меньше, чем романы Aгаты Кристи или Нейо Марш, например. В 1945-м Ринальдо посадили. A в 1946-м я взяла в Публичке "Возвращение Дон-Кихота" Честертона и совершенно влюбилась и в эту книгу, и в ее автора. Мне тогда было восемнадцать лет и я дружила с одним мальчиком, теперь он уважаемый профессор, ученик Ольги Михайловны Фрейденберг. Так вот, мы с ним играли в героев книги Честертона. Мы договорились, что он -- Майкл Фор, а я -- Оливия. Это очень похоже. Там такая барышня кисейная с любовью к старине. A я обожала Средневековье, собиралась быть медиевисткой, а он занимался античностью, культурой майя. Мы тогда по-настоящему полюбили Честертона, но, конечно, совершенно не понимали, что он христианский писатель. Его книги помогли мне пережить жуткое постановление Жданова. Я помню, как плакала, прочитав газету с текстом постановления, но через день успокоилась, потому что мы снова и грали в Дон-Кихота. В то время атмосфера в Питере была какая-то оксфордско-сорбоннская. Было такое ощущение, что весь кошмар происходит где-то далеко.

-- В начале 50-х годов во время кампании по борьбе с космополитизмом ваш отец был объявлен космополитом, вас выгнали с работы. Как вы переживали то трудное время?

-- Я сидела дома, была в отчаянии. Меня не взяли никуда, даже преподавать в школу. И опять меня спас Честертон: тогда я прочитала роман "Перелетный кабак". Это поразительная книжка, по-моему, самая лучшая антиутопия. Читая, я дошла до стихов, которы е через много лет перевел Тоша Якобсон. В его переводе они звучат так:

Я не могу вам передать, что со мной произошло, когда я прочла эти строки. И сейчас, когда я вспоминаю те годы, начало 1951 года представляется мне кромешной ночью, тогда со мной не здоровалось полгорода. Кто-то сказал, что голос Честертона подобен зову боевой трубы. Правда, военные уподобления не очень подходят для христиан. Но это был тот самый случай: прочтя эти стихи, я будто бы очнулась от страшного сна и ожила. Поняв, что Честертон -- самый главный, я в него буквально "вцепилась".

-- Вы одна из первых начали переводить для самиздата. Как возникла идея подобной работы?

--Была зима 1961 года. Мы жили под Москвой. Уже родился мой старший сын Томас, и я ждала дочь Марию. Я перевела "Кусочек мела" и стала дарить друзьям. Я не знаю, можно ли это назвать самиздатом. Я просто дарила свои переводы.

-- В то время ходили легенды о вашей необыкновенной трудоспособности, о том, что вы переводите необыкновенно быстро.

-- Я переводила двадцать пять эссе в год. В каждом эссе около четырех страничек. Кроме того, конечно, я занималась другими переводами, для денег. Потом я стала переводить и романы. Значит, в год была или книжка Льюса, или двадцать пять эссе. Это был а моя "норма". Каждый текст кому-нибудь посвящался. С этими переводами бывали всякие невероятные происшествия. Как-то я подарила одному из своих друзей четыре эссе. Он забыл рукопись в электричке, и мы тогда говорили : "Все, книга пошла в массы". Я думаю, что ее несомненно кто-то нашел и выбросил, потому что там было четыре эссе Честертона, которые ни в коей мере нельзя принять за антисоветчину.

-- Каков был тираж ваших переводов?

-- Четыре экземпляра. Тогда машинисток не было. Печатал мой муж или Володя Муравьев, иногда друзья.

-- Четыре экземпляра уходили по друзьям?

-- Они уходили, а потом их перепечатывали с невероятными издержками. Когда я приводила в порядок книгу о Франциске Aссизском, то увидела, что текст сократился примерно на треть. Обычно когда перепечатывали, сокращали большую часть. "Франциск Aссизский " был закончен в 1963 году к Пасхе. Я его подарила священнику отцу Всеволоду Шпиллеру. Он был очень смущен и удивлен: зачем я такую чушь перевожу. И как-то даже извинялся за меня передо мной.

-- Чем были для вас эти переводы: своего рода служением?

-- Да, служением. Я считала необходимым, чтобы люди прочли эти книги. Кроме того, живя подолгу в Литве, я впитывала особенности католического благочестия. Не обращая тогда внимания на проявления фарисейства, я видела только самое лучшее, что было у них. Так вот : католики очень любят так называемые "интенции". Они все свои поступки посвящают чему-то и совершают во имя чего-то. Например, не пьют кофе, чтобы разрешился кубинский кризис, или чтобы Aлика Гинзбурга выпустили из тюрьмы. Кому-то это покажется большим формализмом, но это очень детское и искреннее отношение. Недавно в одной статье я прочла утверждение о том, что диссиденты не смогли расшатать советскую власть. Мне кажется, что в какой-то мере они ее расшатали, но такого колосса, если бы у него не было глиняных ног, совершенно невозможно расшатать нескольким людям. Поэтому я думаю, что и постоянные, наивные "интенции" прибалтийских католичек не меньше расшатывали советскую систему.

--Приведите, пожалуйста, пример, когда ваши переводы были такими вот "интенциями".

-- Когда мой папа был ранен, я переводила "Человек, который был четвергом" Честертона. Работа над этой книгой была для меня как бы молитвой за выздоровление папы. Я кончила перевод, и отцу стало лучше. Эссе "О Польше" я переводила в подарок тайному доминиканскому священнику, который у нас жил. В миру он был милиционер-связист. Тогда только что объявили военное положение в Польше, а у него был день рожденья. В эссе говорится о том, что Польша -- это страна, которая способна выстоять даже тогда, когда, кажется, уже нет никакой надежды.

-- Как вы относитесь к современному переводу?

-- Еще до перестройки одна иностранная журналистка задала мне вопрос: "Почему у вас так "разгулялись" переводчики, так много и лихо переводят?" Мне пришлось ей тогда объяснять, что перевод был для нас единственной возможностью говорить то, что мы хотели. A сейчас можно писать самому, все разрешено и многие люди знают иностранные языки. Нет оснований переводить день и ночь: за это почти совсем не платят.

-- Каким вам видится будущее перевода в России?

-- Мне кажется, что перевод умирает. Но, если нужно, он воскреснет, но очень в малом размере. Большинство же людей будут читать в подлиннике, собственно повсюду в мире к этому идет. Это не утопия, выучить язык не так уж трудно. Перевод не существовал в Средние века. Человек переписывал, заменив две буквы, и называл это собственным произведением. Или менял 99 процентов текста и называл это переводом. Границы перевода четко определились лишь к ХIХ веку. Я думаю, что в будущем останутся люди, которые, имея другую профессию, прочтя что-то на иностранном языке, скажут : "Я хочу, чтобы эта книга была по-русски, чтобы она существовала внутри моего языка". Такое вполне возможно, особенно со стихами.

-- Последнее время кроме Честертона вы еще переводите и Вудхауза. Это тоже ваш любимый писатель?

-- Здесь как раз тот самый случай. Я очень хотела, чтобы его книги смогли прочесть по-русски. Когда в том далеком 1946 году мы с этим мальчиком гуляли по Питеру, я прочитала и Вудхауза. Потом я продолжала читать его книги всю жизнь, но думала, что перевести их невозможно. В 1986 году я работала в американских архивах Льюса. Американцы отнеслись абсолютно спокойно к моему увлечению Льюсом, но когда я сказала хозяйке, у которой жила, что перевожу Вудхауза, она буквально перевернулась в воздухе. Там я читала лекции о самиздатском переводе в России. На одной из таких лекций моя хозяйка объявила собравшимся, что я перевожу Вудхауза. Что с ними было! Дело в том, что американцы страшно любят этого писателя и считают, что он непереводим на другие языки. Для меня тоже не все так просто, я, например, не знаю, как передать речь Берти Вустера. Может быть, другим переводчикам, таким, как Харитонов, Берштейн, это удастся. A я не знаю, как бы говорил по-русски этот человек. Я перевожу его другие романы. A вообще-то, мой путь к Вудхаузу был очень долог: прочитав его впервые в 1946 году, я потом сорок три года не прикасалась к нему.

-- Когда вы переводите, вы переписываете или стараетесь строго придерживаться оригинала?

-- Это зависит от автора. Всегда нужно решать, чем можно пожертвовать, а чем нельзя. Есть писатели, переводя которых, нужно быть очень точным, а есть книги, где главное -- воздействие. И ради этого воздействия можно делать все. Только бы воздействие твоего перевода было равно воздействию оригинала.

Взяла интервью Зоя Светова.