Еще одно письмо Вл.А. Успенскому
Оп.: Неприкосновенный запас, №
3(5), 1999.
http://www.infoart.ru/magazine/nz/n5/traub.htm
24 октября 1998 г.
Дорогой Успенский!
Письмо это — гораздо проще и гораздо печальней. Пора поговорить
о мемуарах. Мы с Вами столько видели, что простодушные люди спрашивают,
почему мы их не пишем. Не знаю, почему не пишете Вы, а своими сомнениями
поделюсь.
Начнем с того, что память очень подводит. Кто попроще душой, пишет
запросто прямую речь, иногда оговаривая это ("у меня, знаете, стенографическая
память"). Кто повредней, их обличает. Но и без диалогов сколько
всего смещается! Я много лет видела сон, что иду со Смоленского
бульвара на Гоголевский по зеленому склону, и честно считала, что
так переплавилось воспоминание о том, как летом 1945 года я ходила
из дома, где я гостила, к жене Эйзенштейна, чтобы с ним встретиться.
Видела и считала, пока один киновед мне не сказал, что тем летом
Сергей Михайлович был с женой в ссоре (как Вы знаете, брак был странный,
жили они отдельно) и у нее не бывал. Вероятно, я ездила к нему на
Потылиху, там действительно зеленые склоны, но памяти больше не
верю.
Такие странности вводят в заблуждение простодушного читателя, который
ждет от мемуаров каких-то сведений, но все это ерунда, пока не вмешалось
"дикое слово". Тогда возникают привычные вывихи, тоже — попроще
и повредней.
О самом простом рассказал мудрая Тэффи. Одна дама пришла с похорон
и села за дневник. Написала она, что NN делал ей какие-то комплименты,
ММ — такие-то, а покойник, человек знаменитый — такие-то (конечно,
при жизни). Избежать этого можно, но избегают так редко, что задумаешься.
Но и эта чепуха, даже трогательная (вот как одинока бедная дама!),
перед особым случаем, который чаще бывает почему-то у мужчин. Именно
он, автор, наводит всюду порядок, спасает любую ситуацию, а потом
другие персонажи тех же мемуаров говорят для верности, какой он
замечательный. Что уж там, и это трогательно, не от хорошей жизни
делается; правда, тогда надо жалеть любого, самого патологического
эгоиста — и ведь надо, но нелегко.
Однако и это чепуха, пока автор занят собой. Здесь мы подходим
к самому опасному. Как в жизни недолюбленный человек легко превращается
в крошку Цахеса, так и в мемуарах может всех перекусать. Самые наивные
чешут прямо: вышел NN в фойе и умер, вот она, Божья кара! (сама
читала). Бывает и хуже: умирал мучительно, издевались в лагере и
т.п. Видимо, эти варианты больше свойственны церковным людям, да
и не самым умным. А вот кто угодно может просто описать своих знакомых
с полной беспощадностью.
Вы скажете: должен же кто-то обличать злодеев — но Вы как раз не
скажете. Скажут скорее церковные (ведь у них осталось что-то вроде
идеологии), хотя могли бы знать, что "Мне отмщение", злорадство
— большой грех, а человек многослоен.
Пойдем дальше. Бывают и не такие резкие формы, но если писать то,
что видишь (даже если видишь немало), люди получаются, в лучшем
случае, довольно смешные. Все мы смешны и все слабы, но не все готовы
себя такими увидеть. Сколько человек делает, чтобы это скрыть! Зачем
же разоблачать его? Золотое правило, как известно, работает лишь
в одну сторону; если сам ты и готов, выводов отсюда делать не стоит.
Если же обойти смешные стороны и слабости, получится грузинский
тост, что хорошо для семейных мемуаров, но все же фантастично. Конечно,
кому-то удается пройти между Сциллой и Харибдой, но я гораздо злее,
во всяком случае — умом. Мучают меня мемуары, которые я написать
могла бы.
Прошибли меня слова из полумемуаров Владимира Илюшенко в "Континенте"
за этот год. Описывает он исключительно подлых мымр, одна из которых
к тому же довела до тюрьмы, бросила и обобрала его дядю. А потом
заключает так: "Все, что я нагородил здесь, вряд ли есть истина,
ибо Истина неописуема и неизреченна. Мне жаль и Риту, и Шварце Маус,
и тетю Муху, и даже в особенности тетю Муху, потому что я помню
ее страдальческие глаза <...>. <...> Мне жаль Нику,
которую зачем-то прозвали Шварце Маус <...>. Мне жаль их всех
<...>".
Что ж, вообще не писать? или не писать, если не можешь вот так
усомниться и всех пожалеть? Не знаю — и не пишу.
Ваша Т.
P.S. Естественно, сегодня же позвонила приятельница и ахает: "В
"Независимой" статья: Найман написал тако-ое!" Она имела в виду
статью ленинградского критика Виктора Топорова. Мы знаем, что бывает
с теми, кто поднял, и я представила себе, как бедный Анатолий Генрихович
гибнет от меча. Когда-то меня поразил тон (да и смысл) его проходной
фразы обо мне — но я сказала ему, и он просил прощения. Но ведь
то, что он пишет о других, читать тяжелее.
Послесловие публикатора
Имевшиеся в письме подстрочные примечания его автора помечены
так: "Прим. Т.". Подстрочные примечания публикатора помечены
так: "Прим. У.".
В своем письме Н. Трауберг выдвигает два аргумента против писания
мемуаров: 1) практически неизбежные аберрации памяти мемуариста
(особенно наглядно проявляющиеся в воспроизведении диалогов и вообще
прямой речи) и 2) его почти неизбежная необъективность, часто приводящая
либо к самовосхвалению и охаиванию других, либо же к стилю грузинского
тоста. Но есть и третий, быть может, самый замечательный аргумент.
Его указала мне Мария Степановна Волошина. Вот этот аргумент.
В пятидесятых годах, в Коктебеле, посетив волошинский дом и послушав
захватывающие рассказы Марии Степановны о людях, бывавших в этом
доме в двадцатые годы, я спросил ее, отчего же она эти свои рассказы
не запишет. Ее ответ поразил меня своей неожиданностью. "Как же
это можно! — сказала она. — Человек находился в гостях в моем доме,
чувствовал себя совершенно свободно и позволял себе говорить откровенно.
Кем же я буду, если я его слова запишу и опубликую!"
Предыдущий абзац явно относится к мемуарному жанру. Поэтому ему
присущи все обсуждаемые в письме и в послесловии пороки этого жанра
— в том числе и тот, который указан в самом этом абзаце.
Владимир А. Успенский, 17 января 1999 г.
|
