Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

 

Мария Романушко

Художник Валерий Каптерев.

Гений, которого пора открыть

 

Москва «Гео» 2013

АВТОР ВЫРАЖАЕТ БЛАГОДАРНОСТЬ

Якову Кротову и Виктору Кротову за помощь в работе с архивами.

Галине Сырлыбаевой и Назипе Еженовой, искусствоведам из Алма-Аты, огромная благодарность за то, что помогли прояснить судьбу картин Валерия Каптерева в Музее искусств им. А. Кастеева (Казахстан).

Виктору Кротову спасибо за внимательное прочтение рукописи и ценные замечания.
А также отдельное спасибо за вёрстку.

Александра Виханского и Петра Чевельчу благодарю за предоставленные фотографии В.Каптерева.

Художник

Валерию Каптереву

Несоразмерен, непонятен,
Презрев ненужный возраст свой,
Он цветовым смещеньем пятен
Творил немое волшебство.

Не мудрствуя и не лукавя,
Не путаясь в добре и зле,
Он оживлял цветы и камни
На жаждущей чудес Земле...

И, робостью высокомерье
Своё не в силах обуздать,
Он создавал, превысив меру,
Не образы, но – образа...

Не знающий тоски и сплина,
Ребёнок леса и горы,
Писал он властно, дико, дымно –
В размах космической игры.

И – мимо догм, и – мимо правил,
Невеждой века укорён,
Он своевольничал и правил
В разливах судеб и времён...

Людмила Окназова

ОТ АВТОРА: ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

По вечерам, когда солнце заглядывает в мою комнату, его лучи падают на картину, висящую на стене.

Закат за окном в эти минуты сливается с закатом на картине, на которой пышно цветёт сирень, купола маленькой колокольни раскачиваются от вечернего звона, и птицы летят сквозь жар заката... Инок замер, склонив голову перед Божественной красотой...

Картина так и называется – «Вечерний звон». Её написал Валерий Каптерев.

Художник Валерий Каптерев... Имя притягательное в своей загадочности. Почему мы так мало знаем о нём? Хотя он жил не так уж давно. Жизнь прожил долгую. За границу не уезжал. И всю жизнь, с ранней юности и до последнего дня, писал картины...

А знаем мало о нём потому, что Каптерев был опальным художником. На протяжении более чем сорока лет. Дважды его исключали из Союза художников. А в прежние (советские) времена, в которые выпало ему жить, это означало – полный запрет на участие в выставках.

Даже и после того, как Каптерева в Союзе художников восстановили, запрет на выставки остался. Потому что своим творчеством он никогда не стремился угодить властям и «воспеть эпоху».

При этом он не входил и в группировку скандальных, эпатажных, диссидентствующих художников.

Каптерев был совершенно особый художник. Не похожий ни на кого. Как одинокий утёс в океане суеты...

* * *

Эта книга – о художнике Каптереве, а значит, эта книга – о свободе.

Главное, что было в жизни Каптерева, – это путь к свободе. Обретение свободы. И – осуществление свободы в творчестве. В то время, когда об этом измерении человеческой жизни вообще не могло быть и речи. Какая свобода в тоталитарном государстве?..

Но при этом она всё же существовала. Свобода была личным достижением и подвигом каждого, кто к ней стремился, и кто её обрёл.

Итак, эта книга – о свободе. И о творчестве, которое в силах сделать человека свободным, счастливым и богатым – при любых внешних обстоятельствах.

А ещё эта книга о любви. О любви почти невозможной в земной жизни. Однако это было...

* * *

Я много лет знала их – Валерия Каптерева и его жену – поэта Людмилу Окназову. Мы дружили. Ровно сорок лет назад я впервые вошла в их дом. Мне необычайно повезло в жизни. Они стали моими духовными учителями.

Хотя мы никогда не произносили таких высоких слов. И никогда в наших отношениях не было ничего пафосного. Всё было просто, сердечно и тепло. Но при этом – в потаённой глубине наших отношений – происходила передача драгоценного духовного опыта. Да, они были моими учителями. И остаются ими.

Валерия Каптерева и Людмилы Окназовой давно уже нет на земле. Но продолжают жить его картины и её стихи. Они живут в большом мире и – в моём внутреннем мире. Не было за эти годы дня, чтобы я мысленно не обратилась к нему, к ней...

Моё ученичество продолжается.

Я расскажу о них так, как подсказывает мне моё сердце, переполненное любовью и благодарностью.

ЧЕЛОВЕК-ЗАГАДКА, ЧЕЛОВЕК-МАГНИТ

Это был потрясающе красивый человек, с античным профилем и могучим лбом Сократа. Он казался высоким, хотя был среднего роста, от его фигуры исходили энергия и мощь. Взгляд прищуренных светло-голубых глаз – всегда внимательный и острый, порой ироничный, иногда по-детски простодушный и озорной... Он мог без слов, одним лишь взглядом выразить своё отношение к человеку или к ситуации.

Да, Каптерев имел внешность необычную. Что особо подчёркивала его шкиперская короткая борода. А вот усов он не носил. Он говорил: «Борода – краса мужей. А усы и у кошки есть!».

Казалось, этот человек только что сошёл с борта корабля, избороздившего моря и океаны... В его облике не было ничего типично славянского, хотя его предки издавна жили в Москве. Как предки Каптерева оказались в Москве? Валерий Всеволодович определённо что-то знал... К сожалению, после 1917 года в нашем отечестве настали такие времена, когда о своём происхождении распространяться было опасно. За «неправильное» (не пролетарское и не славянское) происхождение можно было поплатиться свободой, а то и жизнью.

И только близкие люди слышали от Валерия Каптерева рассказ о происхождении его рода от греческих пиратов... Кто-то думал, что это – обычная каптеревская шутка. Но было такое ощущение, что в этой шутке есть доля истины.

Каптерев определённо был по своей природе греком! Его внешность свидетельствовала об этом очень ярко. И фамилия его – от греческого корня: «каптурка» по-гречески означает «вместилище». Валерий Каптерев и был таким вместилищем – тайны.

Внутренне он чувствовал себя мореплавателем, Одиссеем. В нём бушевали могучий темперамент и любовь к свободе духа. Он всю жизнь искал свою Итаку...

* * *

Многие, кто приходили к Каптеревым в 60-70-е годы (уже прошлого столетия) посмотреть картины, полагали, что жизнь этого старого художника ничем особым не примечательна. Войны его обошли: на первую мировую не попал по молодости, на вторую мировую не попал опять же по возрасту, уже далеко не юному, и по состоянию здоровья. Никаких геройских поступков не совершал. Был эвакуирован в Алма-Ату, куда запах пороха не долетал...

Чем занимался во время войны? Тем же, чем до войны и после неё, тем же, чем всю жизнь, с самой юности – рисовал. Какие тут могут быть драмы и трагедии?

Ещё и жену судьба ему подарила замечательную: талантливую, умную, красивую, и что очень важно – страстную ценительницу его живописи. Такая понимающая жена – большая редкость в жизни. Каптереву, можно сказать, сказочно повезло.

Ну да, бедность... обшарпанные полы, колченогие табуреты... Этого нельзя было не заметить в их доме. Но многие в те годы жили просто и неприхотливо. Да и никогда не жаловались Каптеревы на бедность. Так что предельный аскетизм их быта воспринимался многими как художественная особенность жизни двух творцов, сосредоточенных исключительно на духовном.

* * *

Гостей Каптеревы всегда встречали свежим, крепко заваренным чаем, потчевали новыми картинами Валерия Всеволодовича, на которых порой ещё не успела обсохнуть краска, и новыми стихами Людмилы Фёдоровны, написанными, бывало, сегодня ночью. (Она всегда писала по ночам).

Картины производили в головах зрителей настоящий взрыв – настолько всё было в этом живописном мире неожиданно! А стихи погружали в глубины философского осмысления жизни...

За столом всегда был разговор – свободный, остроумный, искрящийся юмором хозяйки дома и полный розыгрышей хозяина дома, – Валерий Всеволодович ну просто обожал разыгрывать гостей!..

В доме у Каптеревых всегда было ярко, эмоционально насыщенно, по-настоящему интересно. И весело! К ним приходили, чтобы «подзарядиться» энергией. Так было, когда Каптереву было шестьдесят, и когда семьдесят, а потом и восемьдесят... Людмила Фёдоровна была всего на пять лет младше мужа. Но Каптеревы никогда не казались людьми «преклонного возраста», о нет! Они были удивительно молодыми.

Каптеревский дом и всё, чем он меня одарил, – это был для меня чудесный подарок судьбы...

* * *

При всём своём радушии, при всей своей детской непосредственности, любви к игре и шутке, Каптерев был человеком, поразительно сдержанным в проявлении глубинных эмоций. Часто молчаливым и даже замкнутым.

Он никого не подпускал к себе слишком близко. Вокруг него как будто был очерчен магический круг, переступить за который было нельзя, невозможно. Даже самые близкие друзья знали о нём очень мало.

Каптерев никогда не говорил о прошлом. Ничего не рассказывал о своём детстве, юности. То, что я слышала от него о прошлых временах, о родителях, было сказано коротко, как бы вскользь, – и тема разговора тут же резко менялась.

Порой он задумывался о чём-то своём, среди общего оживлённого разговора, уходил мыслями куда-то далеко, и взгляд его в эти минуты был не просто грустным, – а скорбным. Видно было, что этот человек глубоко одинок. Даже в окружении друзей. Даже рядом с любящей женой.

Он как будто дал себе зарок, принял обет молчания.

Однажды я спросила его: есть ли у него родственники? «Родственников у меня нет», – ответил он. И я никогда больше не касалась этой темы.

Валерий Всеволодович ценил в людях это умение – не задавать лишних вопросов, не произносить лишних слов.

* * *

Он не любил, когда за чаем кто-то из гостей заводил разговор о религии, да к тому же – с экзальтированным придыханием. Валерий Всеволодович мог встать из-за стола и молча уйти в свою комнату. Некоторые считали его атеистом.

Но на самом деле так выражалось его целомудрие в этом вопросе. Для него вера, религия – это было что-то глубоко внутреннее, потаённо-интимное. А не тема для щебета за чаепитием.

«Терпеть не могу религиозников!» – с раздражением говорил он, остро чувствуя фальшь и неискренность.

* * *

Мы были не просто друзьями. Через полгода нашего знакомства я крестилась, и Людмила Фёдоровна стала моей крёстной матерью. А Валерий Всеволодович сказал мне вскоре после этого события: «Я понял, кем ты мне приходишься. Ты – моя сестра. Я всю жизнь мечтал иметь сестру. И вот, я тебя нашёл...» «А я – всю жизнь мечтала иметь брата», – ответила я.

С тех пор мы чувствовали себя единым целым – семьёй.

* * *

Когда Валерия Всеволодовича не стало, Людмила Фёдоровна сказала мне: «Обещай, что напишешь о Валерии книгу. Чтобы люди узнали и полюбили его».

Она показала мне пачку писем Валерия Всеволодовича. И сказала: «Эти письма возьмёшь потом себе. В них – весь Валерий, искренний и трогательный, как ребёнок...»

Я обещала. Что возьму эти письма. И что непременно напишу о Валерии такую книгу, чтобы его узнали и полюбили люди, которым не довелось знать его при жизни.

* * *

Но в то время я была ещё очень молода. И до этой книги мне надо было дорасти...

Я написала со временем роман-трилогию «Побережье памяти». В этой книге я рассказала об удивительных людях 60-80-тых годов ХХ века, с которыми была знакома, с которыми дружила. Множество страниц моего романа посвящено Каптеревым, их дому, их окружению. Мои читатели узнали и полюбили Каптеревых. Некоторые из них просили показать каптеревский дом, их окна, – и я водила желающих в Газетный переулок...

Но, к сожалению, в моей книге не нашлось места для каптеревских писем – это был не совсем тот формат.

* * *

Прошли годы, сменилась эпоха, многое тайное стало явным. Благодаря интернету, благодаря тому, что сегодня открыты и доступны многие архивы, – можно прочесть трагические страницы жизни страны после 1917-го года. Стали известны и драматические подробности художественной жизни 20-30-х и 40-50-х годов прошлого столетия. Только теперь можно в полной мере осознать эпоху, которая вошла в историю как «эпоха большого террора», только теперь можно в полной мере оценить личность художника Валерия Каптерева – величие и духовную мощь этого человека.

* * *

И лишь совсем недавно я, наконец, поняла, какую именно книгу я должна написать о художнике Каптереве...

К тому же, такое ощущение, что я уже доросла до неё.

Более того – некуда больше откладывать.

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
К РАССКАЗУ О ХУДОЖНИКЕ КАПТЕРЕВЕ

Существуют в природе такие растения, которые, предчувствуя свою скорую гибель, начинают бурно цвести, необычайно пышно и ярко...

То же самое было с Россией в начале двадцатого века. Такого расцвета всех искусств – музыки, философии, живописи, литературы, театра – не знала, может быть, ни одна страна за всю историю человечества. Но случился октябрьский переворот 1917-го года...

Погибая, Россия одаривала своими талантами весь мир. Их срывало с её ветвей бурями социальных потрясений и уносило – кого в Европу, а кого за океан... Рахманинов, Стравинский, Бердяев, Сергей Булгаков, Дягилев, Шаляпин, Михаил Чехов, Коровин, Цветаева, Бальмонт, Шагал, Бунин, Набоков, Куприн...

Длить этот список можно очень долго, почти бесконечно. Потому что уезжали не только уже известные всему миру писатели, артисты, художники и композиторы, уезжали учёные и представители технических профессий, уезжали военные, уезжала ещё никому не известная талантливая молодёжь, раскрыться которой суждено было уже там, на Западе.

Прежняя Россия гибла на глазах у всего человечества, и многие, кто с ужасом и отвращением, а кто с горечью и печалью её покидали... Это был великий исход – первый в истории России.

К сожалению, не последний...

Многие между тем оставались на родных ветвях, искалеченных войнами, революциями и репрессиями. У кого-то просто не было возможности уехать. А кто-то и не собирался уезжать, ибо активно участвовал в революциях, войнах и репрессиях. Были ведь такие, кто истово верили в то, что преобразования в России – во благо и самой России, и всему миру.

Жаждой всемирной революции были охвачены не только пролетарии, матросы и солдаты, но и творческая интеллигенция, поэты и режиссёры, например, громогласный Маяковский и эпатажный Мейерхольд. Если бы не было этих, истово верящих, то октябрьского переворота с его последствиями и не случилось бы...

А кто-то не сразу осознал всю трагичность случившегося. А когда осознал – то уезжать уже было поздно, потому что к тому времени опустился «железный занавес», отгородив Россию от всего мира. И произошло это очень скоро после октябрьской революции – к концу 1920-го года занавес был уже «железный», и выехать по своей воле из страны было практически невозможно: отныне для выезда за рубеж нужно было «благословение» НКВД (комитета внутренних дел). Выпускали только тех, кто был верен советскому режиму, доказал это своим примерным поведением, и было ясно, что человек с благодарностью вернётся обратно – за этот самый занавес. А кого-то высылали насильно, чтобы не портили картину всеобщего благоденствия.

Большинство из оставшихся в стране художников, писателей и музыкантов, чтобы выжить в новых, коммунистических, условиях, срочно мимикрировали, перекрасившись под безопасный – красный цвет. Слились с окружающей действительностью...

Лишь некоторые продолжали цвести ярко и самобытно. И это было личным подвигом каждого, кто сохранил в себе свободное творческое начало.

К счастью, или к сожалению, страна наша слишком огромна, а в отечественной истории ХХ столетия столько искажений и пробелов, что мы до сих пор не знаем всех своих гениев и всех своих героев...

* * *

Русский художник Валерий Каптерев был одним из тех, кто остался в России. Потому, что не каждый может покинуть свою родину. Кому-то мысль об эмиграции даже не приходит в голову. У каждого – свой путь.

Каптерев сумел сохранить свою личность и осуществить своё призвание, когда это было сделать в нашей стране чрезвычайно трудно. Он – один из тех, кого со временем назовут гением и героем. Хотя человеком он был удивительно скромным. Даже застенчивым.

Признать и оценить в полной мере этого уникального художника смогут, может быть, только в будущем. Как это было со многими художниками.

Кто-то называет Каптерева русским Ван-Гогом. Да, эти два художника в чём-то родственны. Но всё же Каптерев – это Каптерев. Он никогда и никому не подражал, даже себе. Каждая его картина – это новое открытие мира. Божественного мира, который неисчерпаем в своей новизне...

* * *

Да, как часто случается с гениями, Каптерев жил в бедности. Порой – в крайней бедности. Но жить в бедности – это ещё само по себе не подвиг.

Подвиг – это когда живёшь в бедности, но при этом не ропщешь и не завидуешь.

Подвиг – это когда между кормушкой и бедностью – выбрал бедность, потому что это – свобода. Духовная и творческая.

Подвиг – это когда живёшь в бедности и при этом – искренне радуешься каждому дню. И благодаришь всем сердцем. И делишься радостью с другими. И учишь других этому редкому умению – радоваться чистой, бескорыстной радостью...

* * *

Жизнь Валерия Каптерева совершенно уникальна. Я не знаю ещё одного такого художника, который бы, несмотря на все удары судьбы, которые обрушились на него, несмотря на болезни, бедность и полную невозможность выставлять свои картины, не только не сломался, не опустил руки, – но обрёл в себе Нового Художника. Абсолютно свободного.

Из всех испытаний и потрясений Каптерев вышел не сломленный духом, – а сильный и молодой. И это – в шестьдесят лет!

Часть 1
РОД КАПТЕРЕВЫХ

О ЧЁМ МОЛЧАЛ ВАЛЕРИЙ КАПТЕРЕВ

И вот я пишу ту книгу, которую стало возможно написать сегодня.

Я уже ввела в компьютер письма Валерия Всеволодовича.

Написала о том, что он учился во ВХУТЕМАСе у Александра Шевченко.

Написала о его влюблённости в Среднюю Азию.

Написала о его встрече с Людмилой Окназовой.

И при этом меня не оставляет ощущение, что я упустила что-то очень важное...

Понимаю, что должна вернуться к самому началу и попробовать разгадать его тайну. Разгадать то, о чём он молчал... А молчал Валерий Каптерев о прошлом.

МНОГО ВОПРОСОВ

Чтобы написать о Каптереве настоящую книгу, я должна разобраться очень во многих вопросах. Должна понять его истоки, потому что личность человека закладывается в детстве. И для художника очень важны его первые детские впечатления.

Должна понять, в какой среде он был воспитан, потому что умение противостоять ударам судьбы и тяготам быта, не утрачивая при этом философского спокойствия, творческой энергии и юмора, – такие качества характера должны иметь под собой очень крепкие основания.

И, безусловно, должна понять время, в которое формировался художник Каптерев. Значит, необходимо будет сделать экскурс в 20-30-е годы прошлого столетия, без этого никак не обойтись – потому что это – время молодости Каптерева, время его творческого и жизненного поиска и выбора. А время то было эпохой великих и страшных перемен...

Итак,

– Кто предки Каптерева? Кем были его дед, прадед?

– Кто его семья, которая воспитала его? Что я могу сегодня узнать о его родителях?

– А что я знаю о русской живописи начала XX века?

– Почему после октябрьской революции 1917 года Валерий Каптерев с родителями не уехали в эмиграцию? Ведь они были явно не пролетарского и не крестьянского происхождения. А какого происхождения они были?

– Что для художника Каптерева означала Средняя Азия? Или, как её тогда называли, – Туркестан. Почему Каптерев на протяжении почти двадцати лет стремился в этот отдалённый край?..

– История ВХУТЕМАСа – тоже особый вопрос.

Много, много вопросов...

И – один из самых острых: как художники выживали в советские времена? Что помогало выжить? Но выжить физически – это ведь ещё не значило выжить духовно. На какие компромиссы готовы были идти художники? Чем – и во имя чего – жертвовали?

И – чем оборачивалось нежелание идти на компромиссы?..

ГДЕ ИСКАТЬ ОТВЕТЫ?

Я думала, что узнаю о Каптереве что-то новое для себя из книги искусствоведа Ольги Ройтенберг «Неужели кто-то вспомнил о том, что мы были...», вышедшей в издательстве «Галарт» в 2008 году.

Ройтенберг много лет собирала сведения о забытых и мало известных художниках 20-30-х годов ХХ века. Она их называла «художники плеяды». Разумеется, Ройтенберг не могла обойти своим вниманием Валерия Каптерева, ведь он был один из немногих художников, кто начинал в ту далёкую эпоху, и в 1980 году был жив и активно работал.

Но – в книге Ройтенберг только уже известные мне сведения о Каптереве: учился во ВХУТЕМАСе у Александра Шевченко; был одним из учредителей и председателем «Цеха живописцев» практически все годы существования этого общества; любил Среднюю Азию, на протяжении многих лет ездил туда; дважды исключался из Союза художников «за формализм»; работ раннего периода практически не сохранилось...

Для человека, только начинающего изучать творчество русского живописца Валерия Каптерева, этих сведений, может быть, вполне достаточно, – они могут явиться отправными точками в исследовании. К тому же, в монументальной книге Ройтенберг мы находим прекрасные репродукции пяти каптеревских картин – работы тридцатых годов, которые не могут не привлечь внимание искусствоведов и просто любителей живописи.

Ройтенберг признаётся, что разговорить Каптерева, выудить из него какую-то дополнительную биографическую информацию было совершенно невозможно. Очень, очень жаль... Потому что о многих других художниках Ройтенберг написала развёрнуто и объёмно, – хотелось ей дать очерк жизни и художника Валерия Каптерева, но сам же он ей в этом и воспрепятствовал. Почему?.. В книге Ройтенберг ответа нет.

* * *

Не нашла я ответа на этот вопрос и в книге «Валерий Каптерев», составленной и изданной Еленой Колат, в том же издательстве «Галарт» в 2011 году. Но зато в этой книге можно прочесть замечательный очерк научного сотрудника Музея искусств им. А. Кастеева в Алма-Ате Галины Сырлыбаевой «Последователь Ван Гога, Матисса, Врубеля в Казахстане», посвящённый многолетней среднеазиатской эпопее Валерия Каптерева, этот очерк содержит множество интереснейших сведений об этом периоде его жизни. Ещё здесь опубликованы воспоминания жены Каптерева – Людмилы Окназовой-Пиотровской, краткая автобиография Валерия Каптерева, большая статья искусствоведа Елены Грибоносовой-Гребневой и многое другое, что приподымает завесу над личностью художника. Но многие вопросы всё равно остаются без ответа.

* * *

Тогда я решила сама провести историческое расследование. Чтобы понять: откуда явилась такая сильная и яркая личность? Куда он уходил своими мыслями?.. О чём молчал?.. Почему ничего не хотел (или не мог) рассказать о себе?..

На начальных этапах моего расследования мне пришлось с головой окунуться в живописную эпоху на рубеже XIX – XX веков, в эпоху Серебряного века, в эпоху зарождения русского авангарда. И далее – в эпоху убиения русского авангарда... И далее – в эпоху становления соцреализма... Время многочисленных драм и трагедий. Время подкупов деятелей науки и культуры – об этом ярко свидетельствует история «Сталинской премии». И не только она – самых разных кормушек было создано много...

Пришлось заглянуть в историю ВХУТЕМАСа – Всероссийских художественно-технических мастерских, в которых учился Каптерев. А затем, выписав пропуск в Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ), пришлось погрузиться в пожелтевшие архивы МОССХа – Московского отделения союза советских художников. И многому ужаснуться...

Там же, в РГАЛИ, находится фонд Каптерева-Окназовой, в изучении которого мне помог мой муж, писатель Виктор Кротов. В каптеревском архиве обнаружились документы, которые Валерий Всеволодович не показывал в советские времена никому. И эти драгоценные свидетельства потрясли меня.

Пришлось ознакомиться с историей «русских» греков – с историей их прихода в Россию, а так же прочесть трагические страницы их гонений во время сталинских репрессий. Пришлось погрузиться в жуткие годы Большого Террора – с острой болью в сердце прочесть бесконечные, бесконечные списки репрессированных...

Списки растрелянных священников...

История Туркестана. История русского патриаршества. История старообрядчества. История русского воздухоплаванья. Столыпинские реформы. Еврейские погромы в России. Жизнеописание Феофана Грека. Воспоминания Павла Милюкова. Биографии Павла Флоренского, Владимира Фаворского, Ивана Сытина, Николая Рериха и многих, многих людей той эпохи. Первая мировая война. История Февральской революции, октябрьского переворота и гражданской войны...

Трудно даже перечислить все пласты и аспекты моего исследования. Но без понимания всего этого, я не могла бы написать книгу о художнике Валерии Каптереве. Потому что, как это ни удивительно, но все эти измерения действительности, так или иначе, касались его жизни, влияли на формирование его личности, его судьбы, его характера, его творчества. Не разобравшись во всем этом, я не смогла бы понять его жизнь во всей полноте.

* * *

На одном из начальных этапов моего расследования мне оказал большую помощь Яков Кротов, священник и историк, за что я ему сердечно благодарна. Он помог найти дореволюционные адресные книги Москвы, архивы Московской Духовной академии и Вифанской семинарии, архивы Императорского Высшего технического училища (ныне Бауманского). Мы искали Каптеревых повсюду, включая старые московские кладбища.

И все Каптеревы, которых мы обнаруживали, к нашему удивлению и к нашей радости, оказывались в близком родстве.

Я благодарна интернету – точнее, всем тем людям, которые закачали в него океан информации, до недавних пор совершенно недоступной. Я благодарна сменившейся эпохе, точнее – людям, которые помогли ей смениться. Эти перемены позволили заглянуть в архивы, до недавних пор закрытые.

Отдельное спасибо – неутомимым краеведам-энтузиастам, раскапывающим интереснейшие сведения о людях, живших на этой земле до нас. Именно в интернете мы нашли ссылки на статьи историков-краеведов, в которых рассказывалось о деде Валерия Каптерева и даже о его прадеде!..

Благодаря всем этим факторам, нам с Яковом Кротовым удалось восстановить родословную Валерия Каптерева до четвёртого колена. Мы отыскали более двадцати его близких родственников (и это только мужчины).

Открылась картина, от которой просто захватывает дух...

ТАК О ЧЁМ ЖЕ МОЛЧАЛ ВАЛЕРИЙ КАПТЕРЕВ?

Найден, наконец, ответ на вопрос: почему Валерий Каптерев молчал о прошлом? Точнее: почему он вынужден был молчать. Молчать практически всю жизнь. Которая совпала с эпохой гонений на веру, на религию...

Выяснилось, что Валерий Всеволодович Каптерев – родом из духовного сословия. Высокого, просвещённого, почитаемого в обществе (до 1917 года) сословия.

Из двадцати четырёх Каптеревых, которых нам удалось найти, – семнадцать оказались священниками, богословами, историками церкви, философами... Да, удивительно, но факт: многие родственники Валерия Каптерева, в том числе близкие родственники, были или священниками, или богословами. А кто-то выбрал светскую профессию: врача, педагога, инженера. Был в XIX веке и художник-баталист – ученик Вилевальде – Александр Павлович Каптерев, он проживал в Петербурге.

XX век дал миру ещё одного художника из этой семьи – Валерия Каптерева.

Большой и талантливой семье Каптеревых, много потрудившейся для России, хорошо бы посвятить большую монографию.

А чтобы читатель мог лучше понять внутренний мир семьи, которая воспитала Валерия Каптерева, я должна хотя бы коротко сказать о некоторых представителях рода Каптеревых.

ПРАДЕД

Фёдор Каптерев, прадед Валерия Всеволодовича, закончил в 1938 году Вифанскую семинарию в Сергиевом Посаде. И всю жизнь прослужил священником в селе Клёново Подольского уезда, Московской губернии. Семья была очень многодетной.

Дети сельского священника росли на природе, на воле – как обычные деревенские дети. Они были крепкими, выносливыми, отличались смелостью и самостоятельностью. Речка Мóча, довольно холодная и быстрая, которая протекала недалеко от их дома, и в которой дети Фёдора плескались с весны до осени, дала детям физическую закалку, мощь – мочь. Оттого и гоняли мальчишки Каптеревы по Клёнову во всю мочь и никогда не болели...

Воспитывались дети Фёдора в вере и в любви, не зная излишней строгости и наказаний. Отец Фёдор отличался небыкновенной душевной мягкостью и чадолюбием, никогда не лишал детей свободы выбора, но учил их этот выбор делать и отвечать за него. И дети его росли разумными и дружными, неся ответственность за себя и друг за друга.

Семеро сыновей Фёдора Каптерева (а в будущем почти все его внуки) закончили духовное училище, как и полагалось в ту пору мальчикам из духовного сословия. А затем учились в Вифанской Духовной семинарии в Сергиевом Посаде. После чего одни начинали церковное служение, а другие – продолжали учёбу в Московской Духовной академии.

НИКОЛАЙ КАПТЕРЕВ

Один из семерых сыновей Фёдора – Николай Каптерев – после обучения в Московской Духовной академии, был оставлен в академии и много лет преподавал студентам историю.

С годами Николай Каптерев стал известным церковным историком, занимался изучением эпохи патриарха Никона, его реформами, которые раскололи Россию на два лагеря. А также писал исследования о многовековых связях русской церкви с греческой церковью и со всем христианским Востоком.

Николай Фёдорович Каптерев был профессором Московской Духовной академии, членом-корреспондентом Российской Академии Наук и членом IV Государственной Думы (как беспартийный).

ПЁТР КАПТЕРЕВ

Другой сын Фёдора – Пётр Каптерев, закончив Московскую Духовную академию, стал педагогом и психологом, можно сказать – первым, кто в России начал серьёзно изучать детскую психологию и просвещать в этом вопросе педагогов и родителей.

В основе его педагогической системы лежали те самые семейные ценности, которые были в его родном отчем доме: разумная любовь, внимание к нуждам ребёнка, уважение его личности с самого рождения. «Энциклопедия семейного воспитания», которую издавал Пётр Каптерев, была необычайно востребована в начале прошлого века.

Замечательный психолог уделял много внимания вопросам обучения детей самого разного возраста. Он считал большой ошибкой обучать ребёнка предметам механически – натаскивать его, дрессировать. Пётр Каптерев был убеждён: «с помощью предметов» надо раскрывать личность, способности и призвание ребёнка. К каждому ребёнку надо подходить индивидуально. Пётр Фёдорович ратовал за то, чтобы образование было доступно всем российским детям, независимо от сословия, пола ребёнка и от достатка его семьи.

Пётр Каптерев преподавал в институтах и на многочисленных педагогических курсах, читал лекции по всей стране, организовал в Петербурге родительский кружок, который считался одним из лучших в Европе.

* * *

Представителей семьи Каптеревых отличали свободомыслие, невероятное трудолюбие, настойчивость в достижении цели и бесстрашие. Когда они касались какой-то темы, они вгрызались в неё и копали очень глубоко. И страстно желали донести до общества плоды своих открытий.

* * *

Один из сыновей отца Фёдора – Алексей Каптерев, будучи вдохновлён биографией «святого доктора Гааза», решил стать врачом. Работал Алексей Фёдорович в Мариинской больнице – первой в Москве больнице для бедных, всего себя отдавая страждущим.

Трое сыновей отца Фёдора стали так же, как он, – священниками: Михаил, Сергей и Александр.

Надеюсь в дальнейшем узнать что-то и о других детях отца Фёдора.

АЛЕКСАНДР КАПТЕРЕВ

Дед Валерия Каптерева – протоиерей Александр Фёдорович Каптерев – служил настоятелем Богоявленского собора в городе Богородске, Московской губернии. И был благочинным всего Богородского уезда.

Богородск (нынешний Ногинск) – город знаменитых Морозовских мануфактур, а Морозовы, из поколения в поколение, оставались убеждёнными старообрядцами.

Естественно, что на мануфактурах работало много старообрядцев. Так что Богородск был городом их плотного проживания.

Во времена служения в Богородске протоиерея Александра Каптерева, мануфактурами управлял внук Саввы Морозова – Арсений Иванович Морозов, тоже, как и его легендарный дед, старообрядец.

Старообрядцев называли раскольниками, хотя вовсе не они раскололи русскую церковь, а как раз реформы патриарха Никона. Со времён Никона старообрядцы-раскольники были изгоями в обществе. Старообрядцев отлавливали, ссылали, пытали, убивали... Вспомним хотя бы трагическую судьбу протопопа Аввакума.

Царь Пётр I, которого принято считать просвещённым, особым указом ввёл обязательную исповедь для каждого жителя страны – да, именно он, и именно для того, чтобы легче было вычислять старообрядцев: кто не приходит на исповедь к попу-никонианцу, тот и есть старообрядец, то бишь – раскольник. А священникам не только дозволялось, но даже и предписывалось нарушать тайну исповеди. Конечно, не все священники шли на это. А кто не шёл, наживал на свою голову большие неприятности. Те времена историки справедливо называют «православной инквизицией».

Хотя в конце XIX века со старообрядцами уже не расправлялись так жестоко, но всё равно и в эти, близкие к нам времена, быть старообрядцем было нехорошо, неправильно. Старообрядцев (которых по-прежнему называли раскольниками) принято было обращать в «правильную» веру, и заботы об этом лежали на каждом православном священнике.

Естественно, это вменялось в обязанность и протоиерею Александру Каптереву. Но, вместо этого, Каптерев дружил с Арсением Ивановичем Морозовым и, вообще, очень сочувственно относился к старообрядцам. Так же, как и его младший брат – историк Николай Каптерев.

Очерки Николая Каптерева, посвящённые истории Русской Православной церкви, а именно – истокам глубочайших духовных проблем, возникших после реформ Никона, буквально взрывали общество, и публикация их периодически оказывалась под запретом. Так наказывали за вольнодумство Николая Каптерева.

А «неправильного» протоиерея Александра Каптерева взяли да и лишили прихода! Старого, уважаемого священника, который, к тому же, много лет был законоучителем Серпуховской Александровской гимназии и пожизненным почётным (по избранию) членом Сергиевского общества хоругвеносцев. Изгнали его из храма, где он прослужил более тридцати лет, где был настоятелем и имел большую паству. Это был 1901 год.

А на место Александра Каптерева в Богоявленский собор прислали другого – ярого и непримиримого борца со старообрядчеством Константина Голубева. Которому самому вскоре предстояло пострадать и принять мученическую смерть от большевиков. Но это уже другая история... Хотя – почему другая? Это – история об отсутствии в России свободы совести, свободы выбора. Её как не было в нашей стране, так и нет: не было её ни при царизме, ни при коммунизме, с большим трудом пробиваются её ростки в наше время. Будут жить, или будут затоптаны? Время покажет...

Почему-то всегда в этой стране её гражданам полагалось быть подстриженными под одну общую гребёнку!

ТРИ СЫНА АЛЕКСАНДРА КАПТЕРЕВА

У протоиерея Александра Фёдоровича Каптерева было три сына: Борис, Владимир и Всеволод. Все трое учились сначала в духовном училище, а потом получили образование в Вифанской духовной семинарии.

Борис и Владимир после семинарии закончили Московскую Духовную академию и стали богословами. Владимира Каптерева направили преподавать в Уфимскую семинарию, а Борис Каптерев много лет преподавал богословие в Императорском Высшем Техническом училище. Куда и поступил на учёбу их младший брат – Всеволод, будущий отец Валерия Каптерева.

ВСЕВОЛОД КАПТЕРЕВ – ОТЕЦ ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА

Когда Всеволоду Каптереву было лет шестнадцать, и он ещё учился в Вифанской семинарии, он прочёл очерк Николая Жуковского «О парении птиц», в котором был исследован механизм парения с набиранием высоты. В частности, было дано объяснение, почему голубь, лишённый хвостового оперения, всё же способен парить, управляя своим полётом только с помощью крыльев...

Всеволод буквально заболел воздухоплаваньем. Он твёрдо решил после семинарии получить светское образование и стать инженером-механиком. В то время это была редкая и престижная профессия.

Выбор его, естественно, пал на Императорское Высшее Техническое Училище, в котором старший брат Борис преподавал богословие. А великий русский учёный в области механики, основоположник аэро- и гидромеханики Николай Егорович Жуковский, так поразивший юного семинариста своей работой «О парении птиц», преподавал в Училище математику и механику. Вскоре в Училище под руководством Жуковского будет создана первая в России аэродинамическая лаборатория...

На преддипломную практику Всеволода Каптерева, как будущего инженера-механика, направили в Варшавский гарнизон – в автомобильную часть.

В то время Польша была частью Российской империи, и в Александровской крепости в Варшаве стоял русский полк. Русские покинут Варшаву только во время Первой мировой войны, в 1915 году. Но в 1899 году до ухода русских из Польши было ещё далеко.

С Всеволодом Каптеревым в Варшаву уехала его юная жена Александра...

ИХ ВСТРЕЧА

Судьба устроила им встречу там, где пересеклись их увлечения. В Одессе. Куда Всеволод Каптерев приехал в гости к товарищу, такому же увлечённому воздухоплаваньем, как и он.

Одесса была вторым российским городом, который рвался в небо. Будучи темпераментной южанкой, Одесса это делала даже более страстно и напористо, чем Москва.

Воздухоплаванье в пору своего зарождения считалось исключительно спортом. Безусловно, самым экстремальным. В Одессе увлечению воздухоплаваньем, как ни странно, предшествовало повальное увлечение одесситов велосипедным спортом. В конце XIX века вся Одесса села на велосипед – Одесса всё делает страстно! В городе вскоре появились специальные дорожки для велосипедистов и площадки для их тренировок, даже в самом центре города, недалеко от знаменитого Оперного театра.

А для состязаний велосипедистов решили использовать беговые дорожки Ипподрома, который не так давно был построен в районе 4-ой станции Большого Фонтана. Теперь на его кругах проводились бега, скачки, а также соревнования по велосипедному спорту. В которых зачастую побеждал Сергей Уточкин – тот самый Уточкин, который через несколько лет, оторвавшись от земли, взмоет в голубое небо над любимой Одессой на аэроплане...

А пока вся Одесса сходила с ума от велосипедов. Велосипед, если присмотреться, – это ведь почти самолёт! Ветер свистит в ушах... А если к велосипеду приделать ещё и крылья!.. В Одессе было много молодёжи, мечтающей о полётах на воздушных шарах, они назывались аэростатами, но ещё больше одесская молодёжь мечтала о полётах на аэропланах, так в ту пору называли самолёты.

Первые бипланы, или «летающие этажерки», как их окрестили юмористы, уже появились во Франции. Париж в конце XIX века только и говорил, что о полётах на аэропланах. А Париж – это ведь, как известно, старший брат Одессы, и Одесса от Парижа отставать никак не хотела. Было ясно, что в Одессе это событие может произойти гораздо раньше, чем в Москве. Одесская и московская молодёжь, заражённая идеей воздухоплаванья, была в тесном знакомстве и дружбе. Так Всеволод Каптерев во время каникул оказался в гостях у одесского товарища, а в одно воскресное утро – на Одесском Ипподроме...

* * *

...Было лето, шпиль Ипподрома вонзался в бездонную голубизну южного неба, разноцветные тенты трепыхались на ветру, ветер дул с моря, солнце, публика в ложах и на трибунах вся в белом, весёлые шляпки и зонтики барышень и дам, пышные платья с кринолинами, разгорячённые лица, горящие глаза... Всё-таки Одесса – удивительный город, лёгкий, воздушный... Кажется, что это город вечного праздника. Здесь люди приветливо улыбаются и легко заговаривают друг с другом, создаётся впечатление, что все одесситы – родственники. Может, так оно и есть? И тебя втягивает в этот родственный, тёплый круг...

...Они стояли в толпе молодёжи, у барьера бегового круга, глядя на проносящихся по дорожкам велосипедистов... Они даже не могли потом вспомнить, кто из них сказал первое слово, обращённое к другому... Всё произошло так естественно, по-домашнему, как будто они были давным-давно знакомы – стеснительный, молчаливый Всеволод и весёлая хохотушка Сашенька...

Внешне и по характеру они были полной противоположностью друг другу. Он был высок и худощав, немного нескладен, не очень знал, куда девать длинные руки. Большой лоб особо выделялся на худом, бледном, удлинённом лице, на лоб то и дело падали прямые пряди светлых волос. А голубые глаза смотрели удивительно мягко и тепло, и этот внимательный, глубоко серьёзный взгляд сразу проник ей в душу. Молодой человек резко отличался от бойких одесских молодых людей. То, что его главным качеством является доброта, а главным увлечением – чтение умных книг, можно было почувствовать уже через минуту общения.

А Сашенька была роста небольшого, едва достигала его плеча, каштановые непокорные кудри весело окаймляли румяное, смуглое лицо, золотисто-карие глаза и яркие губы смеялись... Она, казалось, была соткана из солнечных лучей и жарких энергий этого удивительного города. Скорее всего, она была гречанкой, и в этом не было ничего удивительного – в Одессе проживало много греков, была здесь даже Греческая улица, одна из красивейших в городе. В Сашеньке чувствовался сильный характер, задор и веселье души, и это его пленило...

Она была дочерью одного из членов Общества конезаводчиков, которое и построило этот красавец-ипподром. Сашенька страстно любила лошадей. Не пропускала ни бегов, ни скачек. А на велосипедные соревнования пришла только потому, что они проводились на её любимом Ипподроме.

А ещё потому, подумал Всеволод, что настал час им встретиться... Ему – из семьи потомственных священников, увлечённому воздухоплаваньем, и ей – из семьи потомственных конезаводчиков.

Кроме лошадей, Сашенька обожала театр, с детства играла в домашних спектаклях, и теперь участвовала в любительских театральных студиях, которые в Одессе – на любом углу. Одесса – это сплошной театр!.. Но стать профессиональной актрисой Сашеньке не позволил отец, который считал профессию актрисы неприличной. Семья была глубоко верующей, и ослушаться отца Сашенька не могла, несмотря на свой упрямый и задорный характер...

...Через год Всеволод и Александра обвенчались. Ему в ту пору было двадцать пять лет, ей – семнадцать.

А через полгода молодые уехали в Варшаву. Сашенька уже ждала их первенца...

В МИР ПРИШЁЛ ХУДОЖНИК. НА СТЫКЕ ВЕКОВ И ЭПОХ

Его приход в этот мир совпал с началом бурного и трагического ХХ века.

Валерий Каптерев родился 5 февраля (23 января по старому стилю) 1900 года, в Варшаве. Но никогда не считал Польшу своей родиной, потому что Польша, как известно, была в то время не отдельным государством, а всего лишь провинцией бескрайней Российской империи...

Валерию было три месяца, когда Каптеревы вернулись домой – в Москву. И поселились на небольшой съёмной квартире, улица Мясницкая, дом Гапена, № 5, в двух шагах от Лубянской площади.

Спустя годы, Валерий Каптерев напишет в автобиографии, что родился в Москве. Напишет так по нескольким причинам.

Во-первых, своё физическое появление на свет в Варшаве он считал чистой случайностью (бывает же, что люди рождаются в поездах или в самолётах, но вряд ли поезд или самолёт можно назвать родиной).

Вторая причина, по которой он изменил место своего рождения, – более серьёзная: Польша после Первой мировой войны отделилась от нашей империи и стала заграницей, а в СССР было опасно иметь местом своего рождения «заграницу».

И – третья причина, глубинная, духовная: местом своего истинного рождения, своей родиной Валерий Каптерев считал Москву. Ибо здесь он осознал себя. Первое яркое впечатление младенчества – это сияющие на закате купола московских соборов...

Именно в Москве Каптерев сложился как личность. Здесь осознал живопись как своё призвание.

СЛУЖБА ОТЦА

По возвращении с семьёй в Москву, в мае 1900 года, Всеволод Каптерев успешно защитил диплом и получил звание инженера-механика.

Всеволод решил делать военную карьеру, потому что армия в то время активно оснащалась новой техникой – автомобилями и даже самолётами! Армия остро нуждалась в специалистах. Именно здесь более всего могли пригодиться его знания.

В сентябре того же года он был записан рядовым вольноопределяющимся в 4-й Гренадёрский Несвижский полк. На собственное довольствие. Это означало, что жил он не в казарме, а дома, с семьёй, а в полк ходил просто на работу.

Но всё же армейская служба, с её казарменным духом, претила его душе. Через два года Всеволод Каптерев расстанется с армией, выйдя в отставку прапорщиком запаса.

После чего он устроился на работу в «Общество взаимного страхования», где нужны были профессиональные эксперты. Здесь он и прослужит до начала Первой мировой войны...

ДЕТСТВО НА МЯСНИЦКОЙ

ВСТРЕЧА С ЛЬВОМ ТОЛСТЫМ

Стояла поздняя осень 1900 года, Валерию было девять месяцев, и он прогуливался по Мясницкой, на руках у своей няни. Прохожие обращали внимание на красивого мальчика, глаза которого смотрели не по возрасту умно и пытливо. Валерий был голубоглаз и лобаст – в отца. А от матери унаследовал каштановые кудри и озорную улыбку.

Навстречу им шёл высокий худой старик, с растрёпанной бородой и колючим, пронзительным взглядом. Это был писатель Лев Толстой.

Поравнявшись с ними, Толстой приостановился, внимательно посмотрел на маленького Валерия и неожиданно сказал:

– Этому ребёнку нужно дать как можно больше свободы!

Великий старик не шутил. Он сказал это без тени улыбки, требовательно и строго. Это было похоже на приказ.

Оставив няньку в полном ошеломлении, он пошёл дальше, широко и размашисто, в развевающемся пальто...

Валерий был уже отроком, когда услышал эту историю от своего отца. Но ничуть не удивился. Потому что он помнил об этой встрече. И помнил эти слова. Как помнил и другие ранние впечатления своего детства.

Каптерев помнил слова Толстого всю жизнь. Он их воспринял как завет. Они были ему поддержкой в самые трудные времена...

ВПЕЧАТЛЕНИЯ ДЕТСТВА

Да, Валерий Каптерев родился в ту пору, когда на улицах Москвы можно было встретить быстро идущего Льва Толстого, который, как известно, любил ходить пешком.

Впрочем, многие москвичи предпочитали тогда ходить пешком. Хотя в городе были извозчики, конка и даже трамваи. Трамваи в ту пору Москву буквально заполонили!.. Паутина трамвайных линий на площадях, особенно на Лубянке, смешные заторы из трамваев, не могущих разминуться... Трамваи в начале прошлого века ехали со скоростью пешехода, а в таких местах, как горка на Трубной площади, и того медленнее. Именно по этой причине на недлинные расстояния многие предпочитали ходить пешком.

А на трамвае хорошо было проехаться по Садовому кольцу – но не для скорости, а для удовольствия! Для маленького Валерия каждая поездка на трамвае – настоящее приключение. Однажды, возвращаясь с родителями уже в темноте, видели починку трамвайных путей. Мальчика это просто заворожило... Пути чинили ночью, чтобы утром по ним уже опять звенели трамваи...

* * *

С раннего детства Валерий полюбил птиц – посредников между землёй и небом.

Когда был маленьким, то думал, что птицы – это и есть ангелы. Он им завидовал, хотя больше не завидовал, пожалуй, никому.

Почему-то его особо привлекали маленькие птички. Казалось непостижимым, что такая маленькая кроха способна преодолевать земное тяготение и рассекать своими нежными крылышками тугое воздушное пространство. Когда он смотрел на летящего стрижа, или ласточку, или простого воробья, у него захватывало дух от восхищения...

И всю жизнь, с детства, он обожал кормить птиц, сыпать им золотистое пшено и хлебные крошки. Любил наблюдать за их повадками, за их характерами и взаимоотношениями...

* * *

Валерий ещё застал старую Москву, с печными трубами на крышах, пахнущую зимними утрами уютным печным дымком... Тротуары в гололёд посыпали чёрной золой, а вовсе не солью, соль в то время была дорогим продуктом, а золы из печек в каждом дворе – хоть отбавляй, и дворники в белых длинных фартуках с утра пораньше разбрасывали золу, спасая жителей от падений.

На московских окраинах светили ещё газовые фонари, а в центре уже электрические.

Подворотни на ночь запирались. За этим следили всё те же строгие дворники.

* * *

Новомодное увлечение молодёжи – коньки! Но было это развлечение только для молодёжи из высших сословий.

Зимой на бульварах сверкали катки, в них отражались огни фонарей, играли духовые оркестры... Валерий обожал духовые оркестры. Звук наточенных полозьев веселил его душу. Музыка, искристость снега, смех...

«Как всё чудесно в этом мире!» – думал он.

* * *

Он родился в ту пору, когда в Москве ещё были булыжные мостовые, на центральных улицах – плиточные тротуары, а кое-где – уже европейское новшество – гладкий, как лёд на зимнем катке, асфальт!

Улицы и мостовые тщательно убирались дворниками, а летом их, к тому же, поливали из деревянных бочек, которые возили на телегах. Но в начале XX века из Европы были привезены в Москву две удивительные машины! Одна из них чистила мостовые вертящимися метёлками под брюхом, а другая поливала улицы двумя фонтанами, бьющими прямо из морды авто! На эти две диковинные чудо-машины сходился поглазеть народ, а мальчишки норовили, чтобы поливальная машина окатила их фонтаном! То-то было радости...

Когда Валерий был маленьким, ему казалось, что самые важные в городе люди – это дворники в белых фартуках, с медными бляхами, с огромными мётлами...

Москва со времён Петра I стремилась быть чистым, цивилизованным городом.

* * *

В начале XX века Москва – один из крупнейших городов Европы. Не так давно была перепись жителей, в которой принимал активное участие неугомонный старик Лев Толстой, – в Москве уже более миллиона жителей! Когда к родителям приходят гости, и обсуждаются новости, у Валерия буквально захватывает дух от изумления и восторга: более миллиона!..

Он слышит разговоры взрослых, многого не понимает, но чувствует важность того, о чём говорят, особенно часто звучит фамилия издателя Ивана Сытина, который основал на Пятницкой улице в Замоскворечье – крупнейшую в Европе типографию. Она печатает огромное количество книг, газет, журналов, учебников, разных приложений и календарей, книг для самообразования по всем отраслям знаний! И всё это стремительно раскупается, не только в Москве, но и по всей России. Книги недорогие, доступные всем желающим.

Иван Сытин и Лев Толстой большие друзья, вместе они разработали много серий для детей самого разного возраста.

* * *

У маленького Валерия много книг – ярких, замечательно иллюстрированных. И мать, и отец не устают читать любознательному сыну. Особенно он любит, когда отец читает ему о странствиях Одиссея...

Ему едва исполнилось четыре года, когда он легко, без усилий овладел грамотой, и книги стали его лучшими друзьями.

Одной из любимых книг подрастающего Валерия была книга, написанная его дедом Александром Фёдоровичем Каптеревым – «Уроки по Закону Божиему Ветхого и Нового завета». «Уроки» написаны простым и в то же время образным языком. Книга вышла, когда Валерию было пять лет, а потом ещё дважды переиздавалась, потому что расходилась очень быстро.

ДЕД АЛЕКСАНДР ФЁДОРОВИЧ

...Когда Валерию исполнился год, деду исполнилось шестьдесят лет, но Александр Фёдорович не был похож на старика – он был высокий, крепкий и удивительно молодой.

Дед подхватывал внука на руки, подбрасывал его к потолку – и Валерий ощущал блаженное чувство полёта... это были считанные мгновения – но это было, было!.. В эти мгновения он был ПТИЦЕЙ! Он распахивал руки в стороны, как крылышки, его лицо сияло ликующей улыбкой! Сердце сладко замирало... а потом, когда он приземлялся в большие, сильные руки деда, сердце начинало бурно колотиться. И он опять хотел вверх – ещё и ещё!..

Дед дарил ему одни из самых сильных и незабываемых переживаний.

* * *

Дед Александр был священником, всегда ходил в чёрном подряснике. Но в храме почему-то не служил. Когда Валерий был маленький, он не мог понять: почему?

Понял это только когда подрос: деда не любило церковное начальство – потому что дед дружил со старообрядцами. И тогда у любознательного мальчика возник новый вопрос: «А почему нельзя дружить со старообрядцами?» Со старообрядцами дружить можно, – объяснили ему родители. – Старообрядцы – такие же христиане, как и мы. «Тогда почему деда наказали за то, что он с ними дружит?»

А вот на этот вопрос никто внятно ответить ребёнку не мог. Но он с детства очень сильно невзлюбил слово «начальство». Начальство (как он понял) – это непонятные и недобрые люди, которые не дают человеку делать то, что он любит.

* * *

Во времена детства Валерия дед Александр Фёдорович жил в подмосковном Серпухове, где преподавал закон Божий в мужской гимназии. Довольно часто он приезжал в Москву. Приезд деда – для Валерия всегда был великим праздником!

У деда были молодые, смеющиеся глаза, он никогда не жаловался на здоровье, и вообще никогда ни на что не жаловался, и ходил так быстро, что Валерию приходилось вприпрыжку бежать рядом с ним. А когда они переходили улицу, дед легко подхватывал его одной рукой, как пёрышко...

Валерий с детства запомнил слова деда: «Старость – это вовсе не старость! Если ты не стар душой».

Дед до глубокой осени ходил в подряснике, без пальто, и никогда не болел. Он говорил, что здоровье ему дала речка М?ча, в которой он купался, когда был ребёнком и жил в селе Клёново, со своим отцом – тоже священником, заботливой матушкой и многочисленными братьями и сёстрами... И никто из Каптеревых никогда не болел!

Дед первым открыл внуку, что их род идёт от греков, а греки всегда были крепки телом и духом. И Валерий мечтал, что когда вырастет, тоже будет до глубокой осени ходить без пальто...

Наверное, дед был самым сильным человеком на свете. Для него – своего внука.

ПРОГУЛКИ С ОТЦОМ

По вечерам, когда отец приходил со службы, они любили гулять вдвоём по Мясницкой, доходя то до Лубянской площади, то до Сретенского бульвара. Валерий обожал огромный дом на углу Сретенского бульвара, сказочный дом с башнями, с часами, мансардами, с балкончиком... Дом страхового общества «Россия». Они с этим домом были ровесники.

Хотелось ему иногда быть птицей и жить на высоком, лёгком балконе на самой высокой башенке – и видеть оттуда всю Москву...

Часто они шли по бульвару до Сретенки и углублялись в тихие, уютные сретенские переулки...

Во время прогулок отец рассказывал ему о том, какой Москва была раньше.

Валерий гордился, что их приходская церковь святого Евпла – самая удивительная в Москве. Она – единственная, которая никогда не закрывалась, даже когда Москву захватил Наполеон. Эта маленькая церковь была крепким орешком. «Как это чудесно!» – думал мальчик.

Прогулки с отцом – это всегда потрясающе интересные рассказы о прошлом. У всех Каптеревых – обострённый интерес к истории, можно сказать: это у них семейное.

Маленький Валерий с волнением слушал рассказ о том, как в Москву пришли греки...

Греки! Они пришли в Россию после того, как пал под ударами османских полчищ Константинополь – второй Рим на берегах сияющего Босфора... Это был XIV век.

Православные греки ушли под спасительное крыло православной и сильной России. Большинство греков, переплыв Чёрное море, осели на тёплых черноморских берегах юга России. Так, например, поступили предки Cашеньки. Но многие, в том числе и предки Каптеревых, добрались до Москвы и были здесь весьма желанны.

Греки – красивый, талантливый, трудолюбивый и глубоко верующий народ. Ремесленники, иконописцы, торговцы, священники – они внесли в московскую духовную жизнь и в её быт особый колорит. Москвичи копировали быт греков, им хотелось походить на просвещённых братьев-христиан. Именно тогда Москва объявила себя третьим Римом, желая наследовать дух и славу Константинополя...

Валерия необычайно взволновал рассказ о художнике Феофане Греке. Грек по происхождению (потому и получил такое прозвище), Феофан снискал славу русского христианского художника, наравне с Андреем Рублёвым и Дионисием...

А ещё Валерий очень любил слушать о прадеде Фёдоре, о деде Александре, о детстве отца в городе Богородске, о братьях деда, о братьях отца... Он чувствовал себя частицей чего-то большого и крепкого, и от этого ему было радостно и спокойно.

Благодаря рассказам отца, Валерий познавал историю своего города, своей страны, своей семьи...

* * *

Валерия заворожил рассказ о цирке на Лубянской площади, который был первым в Москве. Как жаль, что на Лубянке уже нет этого цирка. А как было когда-то чудесно!..

В детстве Валерий придумал для себя такую игру: глядя на какое-нибудь место в городе – площадь, дом, переулочек – воображать, что здесь могло быть раньше – когда-то давным-давно?.. И представлял себя в том далёком времени: кем бы он был тогда?..

А ещё они вместе с отцом кормят голубей на бульварах! Отец тоже любит птиц. Он рассказывает сыну о парении, о воздухоплаванье, о том, что любой человек скоро, очень скоро, как птица, сможет летать в небе...

Отец так много знает, с ним всегда захватывающе интересно! Прогулки с отцом – это как путешествия во времени: в прошлое, или в будущее... Это всегда работа души маленького Валерия. Это развитие его интеллекта и памяти.

Отец был первым и самым главным учителем для своего сына.

ПРОГУЛКИ С МАМОЙ

А прогулки с мамой Сашенькой – это хохот, взаимные розыгрыши и шутки. Обсыпание друг друга снегом, бросание снежками, обдувание друг друга одуванчиками... Беготня, догонялки...

Мама совсем ещё молодая, хотя знакомые называют её Александрой Ивановной, и только отец, неизменно, – Сашенькой. Она родила Валерия в восемнадцать лет и кажется почти девочкой: худенькая, небольшого роста. У неё густые каштановые кудри, золотисто-карие ласковые глаза и чудесный румянец на смуглых щеках. Она так заразительно смеётся!.. С мамой всегда весело.

И тоже обязательная кормёжка птиц. И наблюдение за их повадками, и копирование этих повадок... Маленькие спектакли друг для друга. А самая любимая игра Сашеньки и Валерия – это «что на что похоже». Гуляя после дождя, они рассматривали лужи на тротуарах. И со смехом рассказывали друг другу, что они видят в их очертаниях. Сидя на любимой скамье на Сретенском бульваре, мать с сыном заворожённо смотрели на пушистые облака – и фантазии их не было предела...

Сашенька могла остановиться перед домом с облупленной стеной и с лукавой улыбкой спросить сына: «А это на что похоже?» – «На двух верблюдов!» – тотчас отвечал он. Или: «На страуса!» И им обоим от этого было очень весело – оттого, что по стенам московских домов разгуливают верблюды и страусы!

Прогулки с мамой Сашенькой – это восхитительная игра, озорство и веселье души. Это – постоянная работа воображения, развитие внимательности и образного мышления будущего художника...

* * *

Валерий унаследовал от отца страсть к чтению, пытливость ума, цепкую память и ненасытную любознательность.

А от матери ему щедро достались – живость воображения, созерцательность, богатая фантазия, чувство юмора, любовь к шуткам и розыгрышам...

Оба родителя наградили сына всем лучшим, что у них было от природы, от Бога.

* * *

Валерий с раннего детства был лёгок на подъём, легко просыпался, стремительно собирался на прогулку. Был терпелив к боли, если случалось ушибиться, практически никогда не плакал. Был радостен, хотя при этом часто задумчив...

Он смотрел на мир и на окружающих так пристально, что взрослые зачастую не выдерживали его взгляда. В этом взгляде чувствовался некий вопрос, идущий из глубин детской души, и даже порой непонятная печаль... Это был необычный ребёнок.

Сашенька полагала: причина в том, что Бог не дал им с Всеволодом больше детей, и сын их растёт без брата, без сестры, мало общается с детьми, и по этой причине слишком внимателен к миру взрослых.

Хотя родители избегали говорить при ребёнке о проблемах взрослого мира, но всё равно ожидания близких перемен и потрясений носились в самом воздухе... Мир взрослых на рубеже веков был наэлектризован предчувствиями революции, войны, конца света... О близком конце света, о страшных еврейских погромах, которые прокатывались, один за другим, по южным губерниям России, писали во всех газетах, и на улицах мальчишки-разносчики газет громко выкрикивали названия статей, иногда шокирующие...

ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Когда Валерию было пять лет, произошла первая революция – 1905-го года.

Ей предшестовало страшное Кровавое воскресенье 9 января, когда мирная демонстрация питерских рабочих, которых вёл к царю священник Георгий Гапон, была расстреляна... В обеих столицах начались сильные волнения и стачки. Царь вынужден был пойти на уступки, на реформу правительства. Премьер-министром был назначен Пётр Столыпин, прогрессивный и деятельный экономист и политик.

И Пётр Столыпин начал проводить свои радикальные реформы. Общество раскололось на два лагеря: кто-то называл Столыпина гением, а кто-то – извергом.

Столыпин дал крестьянам землю и возможность обживать богатейшие пустынные земли на востоке России. С отменой общинной формы ведения хозяйства, крестьянин получил реальную свободу. Наконец-то он мог сам распоряжаться своей жизнью, своей землёй и плодами своего труда. Были созданы все условия для расцвета и укрепления русского крестьянства. Крестьянские семьи, если они хотели обосноваться в новых местах, получали большие денежные ссуды. Были сконструированы даже специальные железнодорожные вагоны для перевозки домашнего скота – к месту нового проживания. Эти вагоны назывались «столыпинскими».

А в армии Столыпин ввёл жёсткую дисциплину и военно-полевые суды: солдаты за преступления жёстоко карались, вплодь до повешения, именно в те годы родилось выражение «столыпинские галстуки» – так в народе называли петлю.

На Столыпина, одно за другим, совершались покушения. Но это был абсолютно бесстрашный человек. Его слова «Не запугаете!» и «Нам нужна сильная Россия!» надолго остались в памяти тех, кто видел необходимость перемен в стране, и гениальность того, что делал Столыпин.

Не смотря на радикальность проводимых реформ, а может быть, именно благодаря этой радикальности, жизнь в стране явно разворачивалась в лучшую сторону...

ДЕТСТВО ДОЛЖНО БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ

И мать, и отец Валерия понимали, как много значит для человека детство. Они делали всё, чтобы детство их единственного сына было счастливым.

В Москве у Валерия было много любимых мест. Одно из них – Зоосад на Пресне!

Умные и задумчивые животные в клетках... Хотя ему больше нравились те, кто был в открытых вольерах – лошади, жирафы, верблюды. Ему нравились большие и сильные животные. Особенно тигры – огромные кошки с горящими глазами...

Он часто представлял себя тигром – как он мчится по диким зарослям и делает вот такие – резкие, и, одновременно, плавные, длинные прыжки тигра!.. Ведь это уже почти полёт!..

При каждом удобном случае мальчик тренировался в «тигриных прыжках». Взрослым это было забавно видеть, мама Сашенька смеялась и называла его «мой тигрёнок».

* * *

А ещё был цирк на Цветном бульваре! Любовь Валерия с детства – и на всю жизнь.

Впервые он побывал в этом сказочном мире года в четыре, с родителями. В цирк с детства была влюблена Сашенька и по наследству передала эту любовь сыну.

...Будоражащий запах цирка вскружил ему голову, а полёты гимнастов под куполом потрясли впечатлительного ребёнка до глубины души. Конечно, и наездники ему очень понравились, и силачи. Но гимнасты, подобные птицам, – больше всего!..

Потом, подростком, он уже бегал в цирк сам. Можно сказать, что Валерий был в цирке завсегдатаем. Цирк говорил ему о том, что человек свободен. Не только в том, чтобы сняться с этого места и уехать в своей кибитке куда глаза глядят, (хотя и об этом ему порой мечталось!) – но, прежде всего, человек свободен в духе. Свободен в своей дерзости – летать под куполом, идти по канату, или, надев красный нос и смешной клоунский наряд, – быть смешным! Быть смешным – и не стыдиться этого. Быть смешным – и этим дарить радость другим...

Валерию страстно хотелось путешествовать, странствовать по миру, играть на какой-нибудь смешной дудочке, дарить людям радость и смех...

ЕГО ПЕРВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ

Все трое обожали путешествия, большие и маленькие.

В начале ХХ века, в Москве, наконец, начинают строить окружную железную дорогу, о необходимости которой говорилось уже давно. На окраинах Москвы было много фабрик и заводов, и дачных посёлков, а с добиранием туда – большие проблемы.

За пять лет всё было сделано: вокруг Москвы, окольцевав её сверкающими рельсами, пролегла дорога, с множеством небольших уютных станций из красного, с белым, кирпича, и побежали поезда, их тащили паровозы с чёрными дымами... За каждым паровозом – три вагончика...

Долгое время кольцевая железная дорога считалась границей Москвы. За ней – леса и болота... Многие участки дороги прокладывались в густых зарослях...

Однажды в тёплый летний день Валерий совершил с родителями путешествие вокруг Москвы, как будто вокруг света, и был в полном восторге. Они проехали по шести мостам! Четыре раза – через Москву-реку, один раз через Яузу и один раз через Лихоборку. Вышли на главной станции – Лихоборской, и долго гуляли там, по зелёным, крутым берегам речки Лихоборки, спускались к воде, любовались на камушки под прозрачными, быстрыми струями, кормили смешных уток... Птицы Валерия очень веселили.

А потом они поехали дальше уже на следующем поезде...

Из этой поездки Валерий привёз несколько красивых камушков и очень дорожил ними. Можно сказать, что эти камушки с Лихоборки положили начало его коллекции красивых камней. Он решил, что из каждого своего путешествия будет привозить что-нибудь на память...

КАПТЕРЕВСКИЙ КРУГ

Город как семья...

Гуляя субботними вечерами, они иногда заходят в церковь Николы на Земляном валу, где служит протоиереем Василий Каптерев – двоюродный брат деда Александра. Отец Василий всегда угощает маленького Валерия большой просфоркой.

Заходят они порой и в храм на Пятницком кладбище, где служит диаконом ещё один дядюшка отца – Сергий Каптерев. То, что храм стоит на кладбище, это не пугает Валерия – он не верит в смерть.

* * *

А когда они бывали воскресным днём в цирке на Цветном бульваре, то после представления непременно заглядывали «на огонёк» к Алексею Фёдоровичу Каптереву – ещё одному дяде отца, который работал в Мариинской больнице на Божедомке.

Это совсем близко от цирка, и они шли на Божедомку бульварами – заснеженными, или опушёнными тополиным пухом...

Жил дядюшка-доктор при больнице, в правом флигеле. А в левом флигеле родился в своё время писатель Фёдор Достоевский, отец которого работал когда-то в этой же больнице.

Алексей Фёдорович тоже бывал у них в гостях, особенно часто – осенью и зимой, когда маленький Валерий болел ангинами.

Тут же на пороге их дома появлялся Алексей Фёдорович – со своим коричневым чемоданчиком, в котором были разные волшебные зеркала... Одно он надевал себе на лоб, другое брал в руку, а прохладную серебряную плоскую ложечку засовывал Валерию в рот, отчего тому было щекотно, и он кашлял и смеялся, и Алексей Фёдорович смеялся тоже... Алексей Фёдорович был весёлый, всё время шутил, и потому Валерий никогда в детстве не боялся врачей.

С раннего детства в сознании отпечаталось: доктор – это друг, которому доверяешь. Он всю жизнь потом завязывал дружбу со всеми докторами, которым приходилось лечить его.

* * *

Был и ещё один дядюшка-доктор – Павел Васильевич Каптерев, троюродный брат отца, он жил со своей женой Елизаветой Алексеевной на Страстном бульваре, дом 4.

Елизавета Алексеевна и мама Сашенька были близки по возрасту и дружили.

* * *

А ещё они ходили в гости к старшему брату отца – Борису Александровичу, который преподавал в Императорском Техническом Училище. Борис Александрович с женой Любовью Васильевной скромно жили в меблированных комнатах на Садово-Черногрязской. Они тоже частенько заходили к ним, пожалуй, чаще, чем кто-либо другой, ибо своих детей не имели, и очень были привязаны к маленькому племяннику, просто души в нём не чаяли...

Братья, Борис и Всеволод, говорили о столыпинских реформах, о том, что это может принести России...

Валерию в детстве казалось, что Москва – это такая большая дружная семья.

И не только Москва...

СЕРПУХОВ

Летом они ездили иногда всей семьёй в Серпухов, где дед Александр Фёдорович жил с бабушкой, Татьяной Дмитриевной.

Бабушка была почему-то старенькая. Дед – молодой, а бабушка – старенькая, хотя по возрасту была моложе деда. Она о чём-то всё время грустила, иногда даже плакала и жаловалась родителям Валерия на то, что с Александром Фёдоровичем обошлись несправедливо. А дед старался её утешить и развеселить. Дед считал, что великий Божий подарок – жизнь – дана вовсе не для сетований и не для грусти. И Валерий был с ним согласен! Он с детства невзлюбил, когда кто-либо жаловался на жизнь. Разве можно жаловаться на Божий подарок?..

Зато бабушка умела варить удивительно вкусное варенье, и оно каждый раз получалось у неё какое-то неожиданное, потому что бабушка смешивала разные фрукты. И внук-сластёна это оценил и запомнил.

Так что, будучи уже взрослым, Валерий пользовался бабушкиными рецептами. Точнее – бабушкиным подходом: не бойся экспериментировать!

* * *

Валерий любил гулять с дедом по Серпухову. Из рассказов деда он узнавал, что Серпухов – старинный и сильный город, что возник он в XIII веке на южных границах государства Московского, ещё в те времена, когда постоянно существовала угроза нашествия с юга крымских татар. Поэтому в городе всегда было сосредоточено много военных сил. Здесь даже был свой Кремль, он стоял на Красной горе и был обнесён толстой кирпичной стеной, почти как Московский Кремль. А город одно время был обнесён высокой дубовой стеной! Буквально на каждом углу в Серпухове были церкви – очень много красивых церквей! В городе жили богатые купцы, и многие из них щедро жертвовали на постройку храмов. Серпухов – богатый и красивый город.

Идя по берегам речки Серпейки, бегущей под Красной горой, Валерий с дедом доходили до впадения Серпейки в Нару, и шли дальше – до слияния Нары с Окой...

Они могли долго стоять на берегу и любоваться на спокойно струящиеся чистые воды... Почему так приятно смотреть на воду? Почему так спокойно и радостно на душе, когда смотришь на струящуюся воду? О чём они говорят нам – эти ручейки, речушки и реки, неутомимо, без устали бегущие и бегущие куда-то в даль?.. Они говорят нам о быстротечности человеческой жизни. Но ещё они дарят нам мысль о непрерывности, неостановимости жизненного потока...

Это дед говорил с ним? Или говорила Сама Река?..

Потом, через годы, на многих картинах Валерия мы увидим то тут, то там символ воды, реки, движения, метафору быстротекущей жизни и, в то же время, – непрерывности жизненного потока...

* * *

Каптеревы обязательно приезжали в Серпухов на именины деда – день Александра Невского. В этот день собирались все сыновья Александра Фёдоровича: Всеволод Александрович с Сашенькой и Валерием, Борис Александрович со своей женой Любовью Васильевной и Владимир Александрович со своим семейством: женой и тремя дочерьми: Ниной, Ксенией и Верой. Двоюродные сёстры были года на три-четыре старше Валерия. Нина, Ксения и Верочка были большими хохотушками, любили подтрунивать над младшим братом, и Валерий немного стеснялся юных барышень.

Заходил в гости и дядя Игорь – дальний родственник, который тоже жил в Серпухове. Дядя Игорь страстно увлекался фотографией.

Так что за праздничным столом всегда собиралось много родственников, было тепло и весело...

* * *

А в апреле 1905 года царь Николай II издал «Указ об Укреплении Начал Веротерпимости». Впервые в русской истории законодательно утверждалось право человека на свободу вероисповедания. Объявлялось равноправие христианских конфессий, утверждалось равноправное существование на просторах Российской империи христианства и мусульманства, и даже буддизма. И только евреи по-прежнему оставались людьми второго сорта... Но, прежде всего, конечно, Указ касался старообрядчества.

Отныне старообрядцы – не враги и не изгои. Они больше не должны подвергаться преследованиям. Старообрядчество отныне – часть Русской Православной церкви. Это – великая радость для всей семьи Каптеревых. Вполне может быть, что именно труды Николая Фёдоровича Каптерева, его страстные очерки внесли свою лепту в решение этой наболевшей проблемы.

Однако мировоззрение церковного начальства, несмотря на царский Указ, менялось не быстро. Так что вернуться к церковному служению в родной Московской епархии протоиерею Александру Каптереву было не суждено...

СЕРГИЕВ ПОСАД

Весной, на Пасху, родители всегда ездили с Валерием в Сергиев Посад, где жил со своей семьёй на казённой квартире при Московской Духовной академии Николай Фёдорович Каптерев – младший брат деда, родной дядя отца. Николай Фёдорович был профессор, преподавал в Духовной Академии гражданскую историю и работал в Лавре с архивами, писал книги. Он был большой учёный.

Маленькому Валерию, который приходился ему внучатым племянником, Николай Фёдорович всегда уделял много внимания и был ему ещё одним любящим дедом – мудрым и ласковым, с большой серебристой сказочной бородой. Когда Валерий был совсем малышом, Николай Фёдорович казался ему добрым волшебником...

* * *

Иногда родители Валерия снимали на всё лето дачу в Сергиевом Посаде, недалеко от Лавры. И для Валерия это было очень счастливое время...

У Николая Фёдоровича, как и у его старшего брата Александра Фёдоровича, было три сына: Сергей, Пётр и младший из них – Павел.

Павел был на одиннадцать лет старше Валерия, он приходился Валерию дядей, но Валерий воспринимал его как старшего брата. Павел любил играть с маленьким племянником. Иногда к их играм подключался Николка Голубцов, который приходился Павлу – двоюродным братом, а Валерию – опять же дядей, и это было смешно, потому что Валерий и Николка были одногодки.

Отец Николки – Александр Петрович Голубцов также был профессором Духовной академии, преподавал литургику. Николай Фёдорович Каптерев и Александр Петрович Голубцов породнились через своих жён, будучи женаты на родных сёстрах – Вере Сергеевне и Ольге Сергеевне – дочерях ректора Духовной академии протоиерее Сергее Смирнове. Сергей Смирнов имел шесть дочерей и одного сына. Ещё одна из его дочерей, Анна Сергеевна, была женой лидера партии кадетов – Павла Николаевича Милюкова.

Таким образом, кроме семьи, где все носили фамилию «Каптеревы», существовала ещё большая, расширенная семья. Фамилии «Голубцовы» и «Милюковы» были для Валерия с детства хорошо знакомы и тоже означали близких родственников.

ПАВЕЛ КАПТЕРЕВ

Подросток Павел, сын Николая Фёдоровича, имел в лице Валерия и Николки Голубцова благодарную аудиторию. Он рассказывал им об устройстве пчелиных гнёзд и муравьиных поселений, объяснял, зачем нужны цветам тычинки и пестики, и какую работу делают пчёлы, осы и всякая летающая мелюзга...

Он рассказывал им о давних временах, когда вся европейская часть России была бескрайним Московским морем, которое простиралось до самого Урала. Но море было чрезвычайно мелким, так что можно было пройти по морю пешком от Москвы, к примеру, до Оренбурга. Хотя, конечно, ни Москвы, ни Оренбурга тогда ещё не было. А череда Уральских гор была чередой вулканов, которые непрерывно извергались...

Все рассказы Павла вызывали у Валерия восторг и ликование в душе.

Павел учился в гимназии и мечтал в дальнейшем стать биологом. И, одновременно, географом. Его увлекали мир малый и мир большой. Но Павел ещё не выбрал окончательно, кем ему стать. Валерий тоже загорелся стать и биологом, и географом...

Павел был его кумиром. Но лучше сказать: обожаемым старшим братом, на которого Валерию страстно хотелось походить!

Часто мальчики строили себе шалаши и играли то в Робинзона Крузо, то в детей капитана Гранта, то в кругосветное путешествие, то в монахов-отшельников...

В ЛОНЕ ЦЕРКВИ

Эти благословенные Богом дети росли в самом лоне церкви, напитываясь светом веры. Их окружали, их воспитывали люди глубоко верующие и, вместе с тем, просвещённые. У которых вера была не слепой, но – зрячей. Чем крепче вера, говорил Николай Фёдорович Каптерев, тем она бесстрашнее смотрит правде в глаза. Чем крепче вера – тем зорче взгляд, тем несокрушимее дух.

Ещё Валерий с детства запомнил: существуют две церкви – Божественная и человеческая. Одна – в другой.

Внешняя, человеческая, – это как сосуд, который может быть несовершенным, или даже уродливым, со многими изъянами – потому что люди, составляющие церковь, несовершенны.

Но внутри этого сосуда живёт дух самого Христа... И это надо чувствовать и понимать. И те, кто это чувствует и понимает, никогда не скажут: я не верю в Бога, потому что попы – дураки. Ну, во-первых, не все попы дураки. А с другой стороны, первые апостолы тоже были не очень образованные, а совсем простые люди, которые проявляли порой непонимание, малодушие, близорукость и даже трусость.

Но Христос пришёл к нам – вот к таким... Если бы мы все были совершенны, то у Бога и проблем с нами не было бы. И не надо было бы Богу посылать на землю Сына своего, чтобы он умирал за нас на кресте...

Внешнее и внутреннее – это не одно и то же. Лоно церкви – это сам Христос...

* * *

Вот играют на зелёной лужайке в Сергиевой Лавре два мальчика, рождённые на рубеже веков: Валерий Каптерев и Николка Голубцов. И того и другого родные ласково называют книгочеями. И тот, и другой обожают сидеть где-нибудь в уголке с книгой, поглощая страницу за страницей... А ещё они обожают валяться в траве, рассматривать насекомых, растения, собирать гербарии... Любят и побегать, поиграть в догонялки.

Валерий и Николка очень похожи: оба пытливы и любознательны, при этом оба обладают чрезвычайной живостью. За что Николке даже достаётся порой от мамы, Ольги Сергеевны, которая своих двенадцать детей воспитывает в строгости.

Зато Валерия, единственного сына, за беготню никогда не наказывали, а даже поощряли. Конечно, большая разница, когда бегает и скачет один ребёнок – или двенадцать!

Ещё мальчики любили лазать по деревьям, и Валерий это делал очень ловко, он запомнил, как мать объясняла кому-то, почему она захотела дать сыну такое имя – Валерий, довольно редкое в ту пору. «Валерий – значит здоровый и сильный. Хочу, чтобы мой сын был здоровым и сильным».

Валерий верил, что его имя придаёт ему силу. Он знал, что у него есть ангел-хранитель. И он хотел быть сильным. Таким, как его дед Александр!

* * *

...Играют на зелёной лужайке в Сергиевой Лавре два мальчика, и только Богу известно, что одному из них, Валерию, уготована судьба художника, великого, но отвергнутого своей эпохой, и при этом к его картинам будут идти люди – как к источникам радости и свободы духа...

А другому мальчику, Николке, сначала предстоит изучать растения, стать агрономом, а в зрелых летах – принять сан священника, и к нему потечёт за светом и утешением река людей – его духовных чад. И среди них – молодой студент-биолог Александр Мень. Который скажет потом, что много почерпнул у отца Николая Голубцова.

...Пройдут годы, Николая Голубцова уже не будет на этом свете, на дворе будет стоять осень 1974 года, и хорошо известный среди московской интеллигенции священник отец Александр Мень придёт в дом к старому художнику Валерию Каптереву, чтобы принять у него исповедь. И, таким образом, круг замкнётся...

Но до тех пор ещё далеко. А пока на дворе – начало ХХ века, «лето Господне благоприятно», и два мальчугана играют беззаботно на зелёной лужайке в Сергиевой Лавре...

* * *

Во дворе Лавры и на подходах к ней всегда было много нищих и калек, родители щедро подавали им, выдавали и Валерию монетки, чтобы он опустил их в заскорузлые руки просящих. Его поразили и запомнились на всю жизнь некоторые лица...

Потом, через много-много лет, они оживут на его картинах – «Странник», «Еретик», «Евангелист», «Святая ведьма», «Монах»...

А однажды, лёжа на лужайке и долго глядя в синее-синее небо, он увидел Христа. Христос низко склонился над землёй, и лицо его было скорбным...

Этот образ тоже появится когда-нибудь на его картине.

И маленький убиенный царевич Димитрий тоже через много лет оживёт на его картине. Рассказ об этом несчастном ребёнке, которого взрослые люди лишили жизни, потряс Валерия в детстве. Взрослые, властолюбивые люди жаждали власти, а мальчик Димитрий стоял у них на дороге...

С ранних лет Валерий невзлюбил не только «начальство», но и «власть». Всю жизнь «начальство» и «власть» вызывали в нём резко отрицательные чувства. Он был убеждён: жажда власти над другими людьми – самое отвратительное и разрушающее душу чувство.

* * *

Запомнился ему в Сергиевом Посаде и Свято-Вифанский монастырь. Его ярко-белые стены, озарённые солнцем... В этом монастыре находилась духовная семинария, она так и называлась – Вифанская. Отец рассказал ему, что в ней учились все Каптеревы, несколько поколений Каптеревых: его прадед Фёдор тут учился, и его дед Александр Фёдорович, и все братья деда тут учились, и братья отца, и сам отец тоже. Здесь они получали хорошее образование. После чего выбирали дальнейший путь.

Наверное, и Валерий тоже будет тут когда-нибудь учиться. Но если захочет, то, как Павел Каптерев, сын Николая Фёдоровича, будет учиться в гимназии.

В роду Каптеревых уважали детей и никогда не подвергали их принуждению. Поэтому все Каптеревы вырастали свободно мыслящими, настойчивыми в достижении цели.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ РОДСТВЕННИКИ

Часто летом в доме у Николая Фёдоровича собирались многочисленные родственники: заходили «на огонёк» Голубцовы, изредка появлялись тут и Милюковы.

Николай Фёдорович Каптерев и Павел Николаевич Милюков состояли в родстве через своих жён (как и с Голубцовым), но были, к тому же, оба членами Государственной Думы IV созыва, так что им было о чём поговорить, и что обсудить.

Всегда за чаем у взрослых были интересные разговоры: Милюков рассказывал о какой-нибудь очередной своей поездке в Нижний Новгород, или в Самару, или Саратов, он неутомимо ездил по всей России с лекциями, залы на его лекциях ломились от желающих услышать его, Павел Николаевич был страстным оратором, он был убеждён, что русский человек должен освободиться от духовного рабства, должен осознать ответственность за свою судьбу, за судьбу своей страны, должен научиться сам решать свои проблемы.

Власти боялись Павла Милюкова и постоянно то сажали его в тюрьму, то высылали из России, но это ничуть не пугало Павла Николаевича и не убавляло его пыла. Выйдя из тюрьмы, вернувшись из ссылки, он продолжал своё дело с той же страстностью...

Павел Милюков был одним из образованнейших людей России того времени. Круг его интересов был необычайно широк, он был членом Общества истории и древностей российских, членом Московского археологического общества, Общества естествознания, географии и археологии. Вёл просветительскую деятельность в Московском комитете грамотности, в Комиссии по самообразованию, был магистром русской истории, его тема – государственное хозяйство России первой четверти 18 века и реформы Петра Великого. Эта работа была удостоена премии им. С. Соловьёва. Основной фундаментальный труд Павла Милюкова – «Очерки по истории русской культуры».

Главным делом своей жизни Павел Николаевич считал пробуждение общественного самосознания в России. Он радел о разумном устройстве Российского государства, он был убеждён, что у России есть все основания пойти по европейскому пути развития, был убеждён, что в России должны быть конституция и демократия. Поэтому он и возглавлял партию кадетов – конституционных демократов – самую прогрессивную на то время партию в стране.

* * *

А Николай Фёдорович Каптерев радел о разумном устроении русской церкви, которая должна просвещать души верующих, а не надевать на них шоры.

При встречах говорили о Никоне, о старообрядчестве, а также об отношениях русской православной церкви со своей старшей сестрой – греческой православной церковью, и, вообще, об отношениях русской церкви с Востоком, откуда и пришло на Русь православие, но со временем обросло ракушками предрассудков...

Николай Фёдорович работал с архивами в Лавре, он был первым человеком, который прикоснулся к ним, узнал о том, что многие русские православные святыни – ложные. И он смело говорил и писал об этом. Он был убеждён: настоящая вера не должна бояться правды. Настоящая вера не может быть зашоренной, она смотрит правде в глаза – и от этого становится только сильнее. Потому что вера не должна быть опутана ложью, страхом и предрассудками.

* * *

Конечно, маленький Валерий не всё понимал, слыша разговоры взрослых, но самое главное он чувствовал и понимал, впитывал умом и сердцем: настоящая вера не боится правды. Человек не должен быть рабом предрассудков. Если человек делает то, во что верит, он не должен бояться. И должен делать своё дело наперекор всему! Если дело праведное, то Бог его не оставит и поможет ему. И – не забывать: человеку дана свобода воли, свобода выбора, и человек должен сам решать свою судьбу.

Его восхищали Николай Фёдорович и Павел Николаевич.

* * *

Маленький Валерий горячо любил закаты в Сергиевом Посаде. Он был уверен, что таких закатов нет больше во всём свете! Когда десятки куполов Лавры и храмов вокруг Лавры полыхают на солнце... И в это самое время на всех колокольнях звонят ко Всенощной... И цветёт в каждом палисаднике лиловая, сиреневая и белая сирень...

Эти закаты, преломлённые в призме его души, эту сирень и птиц, летящих сквозь закат, мы увидим потом на картине «Вечерний звон»....

* * *

А ещё во дворе Лавры всегда было много кошек!.. Валерий гонялся за ними, подкрадывался осторожно, хватал, гладил, щекотал, готов был расцеловать каждую кошачью морду, он обожал этих тёплых, урчащих, свободолюбивых животных!

И было в Лавре много цветов, которые очень веселили его детскую душу. И он мечтал, чтобы в раю, когда он там окажется, было много цветов и много кошек.

Пройдут годы – и цветы, и кошки тоже будут привольно жить на его картинах...

ПЁТР КАПТЕРЕВ

Когда Валерию было семь лет, отец повёз его и Сашеньку в Петербург – в гости к ещё одному своему дядюшке – Петру Фёдоровичу Каптереву.

Перед поездкой они по традиции пошли поклониться Иверской иконе. Это была не только их семейная, это была давняя московская традиция. Многие москвичи приходили к Иверской перед началом важных дел, или перед дальней дорогой. Даже императорская семья, приезжая в Москву из Петербурга, непременно приходила поклониться Иверской, а перед отъездом приходила сюда попрощаться. Маленькая часовня у Воскресенских ворот, на входе на Красную площадь, была, наверное, самым намоленным местом в Москве. Эту часовенку можно было бы назвать сердцем Москвы...

* * *

А Петербург Валерию не очень понравился, он ему показался холодным и слишком правильным. Он любил Москву с её кривыми улочками-переулочками... С сиреневыми зарослями на весенних бульварах...

Но зато ему очень понравилась квартира дядюшки на Лиговском проспекте, забитая битком книгами, понравился сам дядюшка, с тёмной короткой бородой и тёмными сверкающими глазами, понравилась его энергичная, пламенная речь, как он горячо говорил о детях, о семье... Хотя своей семьи не имел, но детей любил всем сердцем и очень хотел научить всех, и воспитателей, и учителей, а в первую очередь родителей – понимать детей, понимать каждого ребёнка, видеть и ценить его уникальность...

На рабочем столе у Петра Фёдоровича лежала табличка, с выгравированными словами, и эти слова врезались в память Валерию на всю жизнь: «Христианин. Гражданин. Педагог. Всё для людей, ничего – для себя». Дядюшка объяснил своему внучатому племяннику, что это слова с могильного камня педагога Песталоцци, и что он, Пётр Каптерев, взял их себе как завет жизни: «Всё для людей, ничего – для себя».

СОН НА ДЕРЕВЕ

Ездили они и в Уфу – в гости к старшему брату отца – Владимиру Александровичу, который в Уфимской семинарии преподавал богословие.

Совсем маленькая, по сравнению с Москвой, зелёная провинциальная Уфа покорила Валерия своими крошечными домишками с резными ставнями и большими буйными садами...

...Пока взрослые сидели в беседке, увитой вьюнком, разговаривали и пили чай из самовара, а сёстры Верочка, Нина и Ксения со смехом бегали по саду, ловя белых бабочек, и сами, в своих белых платьицах, похожие на бабочек, Валерий забрался на большую грушу в глубине дядюшкиного сада, угнездился там, и чуть не уснул под мерное жужжание пчёл... Да, пожалуй, что всё же уснул, коротко, но сладко...

Его душа с детства была пропитана светом христианства. Его никогда не пугали Богом, не говорили, что Бог может «покарать» за шалости, Валерий с первых лет жизни знал от отца и от деда Александра, что Бог – «податель жизни», что Он сотворил весь этот великолепный мир. Валерий верил в победу жизни над смертью. С раннего детства свято верил в то, что Христос воскрес. На Пасху, во время крестного хода, он всегда переживал ни с чем не сравнимое ликование...

Детство его было полно ярких впечатлений, незабываемых встреч, полно общения с удивительными людьми, которые все были его близкими родственниками. Его детство было счастливым – как этот короткий, но сладкий сон – среди добрых могучих ветвей старого дерева, в лучах ласкового солнца, под уютное жужжание пчёл...

Часть 2
ВРЕМЯ ДЕЛАТЬ ВЫБОР

10-Е ГОДЫ:
МЕЖ ТРЁХ РЕВОЛЮЦИЙ И ДВУХ ВОЙН

Надо заметить, что это были совершенно удивительные годы в России, эпоха короткая, но феерически яркая... Если бы не военный октябрьский переворот семнадцатого года, то Россия, с её огромным духовным и интеллектуальным потенциалом, могла бы очень быстро стать вровень с цивилизованными странами Запада. И сейчас не плелась бы в хвосте мирового сообщества, а могла быть мировым лидером. Но то, что с Россией сделали большевики...

Мы все уже знаем, что они с ней сделали. И вот, расхлёбываем последствия повторного рабства – вторичного аутизма, которым болел народ огромной советской империи семьдесят лет, спрятанный от мира за «железным занавесом»...

* * *

И всё же было это короткое, удивительное время – на рубеже веков, меж трёх революций. Теперь, оглядываясь на то время, спустя целое столетие, можно увидеть, что начало XX века было временем свободы. Реальной свободы, которой Россия не знала никогда прежде. И не знала никогда потом...

Фантастический расцвет всех искусств! Немирович-Данченко и Станиславский открывают первый в России общедоступный Художественный театр, который будоражит Москву каждой новой премьерой...

Трудно себе сегодня представить, но было это короткое время, когда они все писали одновременно – эти гении, эти могучие таланты: Толстой и Чехов, Куприн и Бунин, Розанов и Горький, Блок и Андрей Белый, Гумилёв и Ходасевич, Мандельштам, Бальмонт, Волошин, Хлебников, Саша Чёрный, Цветаева, Ахматова...

Россия на рубеже веков дала миру целое созвездие мыслителей! Соловьёв, Булгаков, Лопатин, Лосский, Франк, Бердяев, Флоренский...

Живопись: Врубель, Бенуа, Куинжи, Бруни, Кустодиев, Петров-Водкин, Шагал, Кандинский, Лентулов, Куприн, Фаворский, Кузнецов, Коровин, Фальк, Малевич, Филонов, Борисов-Мусатов...

В музыке блистают три гения: Рахманинов, Стравинский и Скрябин. В опере – Фёдор Шаляпин, в балете – Анна Павлова...

Импрессарио и меценат Сергей Дягилев устраивает в Париже «Русские сезоны», которые производят настоящий фурор. Не только Париж, не только Франция, но вся Европа покорена «этими удивительными русскими». В Европе вспыхивает мода на всё русское.

* * *

В это же время – небывалый расцвет науки, медицины: Циолковский, Пирогов, Сеченов, Павлов, Менделеев, Войно-Ясенецкий...

Не отставала от науки и техника: строятся мощные заводы, железные дороги – до Урала и Средней Азии, вглубь Сибири, строятся мосты через широкие русские реки, в том числе и через сибирские – Обь, Енисей... Россия, благодаря этому, стремительно становится единым экономическим и культурным пространством. Это время вошло в историю России как «серебряный век».

Бурно развивается меценатство. На деньги крупных купцов строятся театры, больницы, типографии. Сытин печатает огромными тиражами дешёвые доступные книги для народа, открываются картинные галереи, молодые талантливые художники на деньги щедрых спонсоров отправляются на учёбу за границу – во Францию, Италию, Голландию...

* * *

В 1906 году парижанам была представлена выставка «Два века русской живописи и скульптуры». Потом она демонстрировалась в Берлине и Вененции. Это был настоящий триумф русского искусства.

Такого яркого расцвета русской живописи не было никогда дотоле в истории русской культуры и, видимо, уже не будет.

На рубеже веков и в начале ХХ века совершенно равноправно и практически одновременно развиваются самые разные живописные направления. Одно только беглое перечисление их может привести в изумление современного читателя. Итак...

Модерн и символизм, эфиризм, пышущий красками фовизм, эпатирующий дадаизм, натурализм и лубок, примитивизм, академический реализм и поэтический реализм, импрессионизм и лучизм, экспрессионизм и пассеизм, сецессионизм, абстракционизм, супрематизм и сюрреализм, аналитизм, кубизм, футуризм... Одним словом, цветут все цветы!

Ещё не обсохла краска на гениальных полотнах Айвазовского и Левитана, Куинджи и Врубеля, ещё не отложили в сторону свои кисти суровые «передвижники» во главе с Ильёй Репиным, работают в полную силу Бакст и Бенуа, пишут яркие жанровые полотна Малявин и Кустодиев, создают свои поэтические пейзажи Борисов-Мусатов и Бялыницкий-Бируля, активно участвуют в выставках непохожие друг на друга Машков и Шемякин, братья Коровины (Константин – импрессионист, Сергей – передвижник), Бакшеев и Лансере, Бродский и Юон, Гончарова и Сарьян, Куприн, Шевченко, Петров-Водкин, Судейкин, Уткин, Фальк, Фаворский...

* * *

Десятки обществ объединяют художников самых разных направлений. Достаточно только беглого перечисления, чтобы увидеть, что художественная жизнь России того времени была необычайно активной и яркой.

«Мир искусства», в него вошла живописная элита России.

«Московское общество любителей художеств» (МОЛХ), оно объединяло художников, меценатов, коллекционеров, издателей, его членами были Третьяков и всё тот же неутомимый Лев Толстой. В задачах общества – организации выставок и создание национальной, общедоступной художественной галереи, а также поддержка молодых художников, забота о бедных и престарелых художниках и их семьях.

Далее...

«Общество русских акварелистов», «Императорское общество поощрения художеств», «Союз русских художников», «Профессиональный союз художников-живописцев», «Союз молодёжи», «Товарищество независимых», «36 художников», «Община художников», «Московское товарищество художников» (МТХ), «Московский салон», «Алая роза», «Голубая роза», «Синий всадник», «Башня», «Венок», «Изограф», «Гилея», «Общество имени Куинджи», «Бубновый валет», «Ослиный хвост...»

Перечислять можно очень долго, ибо художественных обществ в ту пору было великое множество!.. И все эти общества устраивали выставки, пропагандируя и популяризируя свои методы и направления. В России был настоящий выставочный бум!

* * *

Новейшие течения русского искусства начала ХХ века вывели Россию в авангард мировой живописи того времени. Если погрузиться в живописную эпоху России начала XX века, то можно увидеть и почувствовать, что это – ОКЕАН!..

Который теперь принято называть коротко: «русский авангард». Но в океане том было великое множество самых разных направлений и течений, и глубин...

В начале XX века живопись осознала свои безграничные возможности, вырвавшись из рамок реализма и ощутив дивный простор свободы... Живопись обнаружила, что она может быть абстрактной, беспредметной, сюрреалистической – разной!

В понятие по названию «русский авангард» входят: символизм Милиоти, лучизм Ларионова и Кузнецова, модерн Серова и Рериха, импрессионизм Константина Коровина, примитивизм Грищенко и Шагала, кубофутуризм Лентулова, аналитизм Филонова, супрематизм Малевича, экспрессионизм Кандинского, констуктивизм Родченко и Татлина...

Русские художники получают на выставках в Европе самые высокие награды.

* * *

Бенуа и Дягилев, возглавлявшие «Мир искусства», издавали журнал с таким же названием, устраивали выставки по всей России, стремясь приобщить к культуре многие слои населения.

Современный читатель удивится: почему сто лет назад была так востребована живопись? Да по очень простой причине: фотография и кинематограф были ещё в зачаточном состоянии, для широких масс населения их просто не существовало, телевидения не было, о компьютерах даже не мечтали. Радио? Оно тоже едва только зарождалось.

И надо признать, что живопись сто лет назад была действительно одним из самых востребованных видов искусства. Ведь картину может увидеть и воспринять не только образованный, но и неграмотный человек, который книг не читает. Картина наглядна, образна, она доступнее для понимания, чем классическая музыка, опера или балет.

Живопись была окном в большой мир, а так же в мир человеческой души...

* * *

В начале XX века именно живопись выступала инициатором новых движений и направлений в искусстве. Быть в ту пору живописцем – это означало быть на острие жизни!

Живопись стремилась к преобразованию общества, она сильно влияла на умы и настроение зрителей, она бунтовала против всего старого, рушила пропылённые клише и каноны, она была устремлена в будущее...

Наэлектризованная атмосфера меж двух войн и трёх революций высекла этот феномен – русский авангард.

* * *

Одно из самых посещаемых мест в Москве – это Музей современной западной живописи. Сезанн и Матисс, Ван-Гог, Гоген, Фуо...

Сезанн сводит всех с ума. Трудно ему не подражать, и мало кто из художников, особенно молодых, удержался от этого соблазна, мало кто не подпал под влияние гениального француза. Даже возникает течение в русской живописи, которое искусствоведы назовут «московский сезаннизм».

Если посмотреть на живопись самых разных русских художников начала ХХ века, то видишь, что практически никто не избежал влияния Сезанна: Лентулов, Куприн, Шемякин, Фальк, Шевченко, Барто... Длить этот список можно долго.

А вот Петров-Водкин, талантливый сын бедного сапожника из маленького городка Хвалынска, ездивший на деньги спонсоров на учёбу во Францию, был покорён Матиссом, в особенности, его «Красным танцем» – его могучей динамикой... Некоторые думают, что «Купание красного коня» Петрова-Водкина – это прославление октябрьской революции. Да нет же! «Красный конь» Петрова-Водкина был рождён «Красным танцем» Матисса задолго до октябрьской революции...

* * *

Художник-авангардист, теоретик искусства Алексей Грищенко обосновывает в своих искусствоведческих трудах найденный для себя живописный стиль, он называет его «Цветодинамос, или тектонический примитивизм».

Валерий Каптерев учится в это время ещё в гимназии и не подозревает, что будет иметь к «цветодинамосу» прямое отношение.

* * *

Многие русские художники, литераторы, артисты успели до октябрьской революции съездить в Европу. Взаимодействие культуры европейской и русской было огромным и плодотворным.

В то время съездить за границу было просто, недорого и полезно. Можно было пройти курс в любом европейском университете, или походить на занятия в мастерскую к любимому художнику. Можно было посидеть с этюдником на любом французском бульваре... Сходить в Лувр. Побродить по музеям Италии, Голландии...

Поездка за границу была делом самым обычным. Мир был открыт для каждого, кто его хотел увидеть.

И – В ЭТО ЖЕ ВРЕМЯ...

И в это же время страну потрясают громкие террористические акты по всей стране, организованные Борисом Савинковым, лидером «Боевой организации» партии социалистов-революционеров. Это – самое агрессивное террористическое формирование начала ХХ века. Русские террористы показывали миру пример непримиримости и жестокости.

С 1902 по 1911 годы члены «Боевой организации» совершили множество покушений на высокопоставленных чиновников Российской империи и на представителей правоохранительных органов. От рук террористов погибли 2 министра, 33 генерал-губернатора, губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, 7 адмиралов и генералов... Всего было совершено 263 покушения, многие – со смертельным финалом.

Террористические акты стали в России почти что обыденностью, и это, конечно же, действовало очень пагубно на человеческое сознание: заповедь «не убий!» попиралась с лёгкостью и лихостью. Молодёжь, даже из хороших семей, рвалась пополнить собой ряды «бомбистов».

В начале ХХ века в России нарабатывались страшные, бандитские традиции – кровавой расправы с теми, кто тебе по каким-то причинам не мил, у кого другое мировоззрение. Традиции «короткого разговора» (весьма далёкие от традиций демократических, цивилизованных стран) вошли в обиход русской жизни и, увы, пока ещё из неё не ушли, даже сто лет спустя...

От рук карателей гибли не только чиновники. Савинков являлся инициатором убийства молодого и граждански активного священника Гергия Гапона – прекрасного оратора и создателя партии русских фабрично-заводских рабочих, который уж никак не являлся «плохим чиновником», а был горячим поборником интересов рабочих.

Савинков упорно готовил убийство и командующего Черноморским флотом адмирала Чухнина.

Но самое сильное потрясение пережила страна, когда в 1905 году активистом террористической организации Каляевым был убит Великий князь Сергей Александрович – московский градоначальник, дядя царствующего Николая II.

Потрясло и то, как повела себя жена Великого князя – Елизавета Фёдоровна. Она пришла в камеру к убийце своего мужа и подарила Каляеву иконку. И тот иконку из её рук принял, хотя считал себя атеистом. В ту минуту он осознал, какую боль причинил ни в чём не повинной женщине...

Примечательно то, что главный террорист страны Борис Савинков был не только убеждённый бомбист, но и известный писатель. Многие интеллигенты, особенно из среды литераторов, дружили с ним: Мережковский и Гиппиус, Волошин и другие. Многие искренне считали Савинкова борцом за народное счастье.

Стало быть, общество как бы одобряло кровавый террор?..

НАВОДНЕНИЕ

В 1908 году, в апреле, в результате резкого и сильного потепления, после необычайно снежной зимы, на Страстной неделе случилось в Москве великое наводнение. Оно началось в подмосковных деревнях Мнёвники и Терехово – река Москва стремительно вышла из берегов. Так же и в центре города уровень воды в реках Москва, Яуза и в Водоотводном канале за сутки поднялся почти на десять метров! Треть города оказалась затоплена, в особенности Замоскворечье, а также Неглинная, Трубная площадь, Цветной бульвар – все низменные части города.

Валерий с родителями ходили смотреть на море на Трубной площади...

Стихия – это страшно и прекрасно одновременно. Многие улицы превратились в реки. Москву называли в те дни Венецией, пять дней вода держалась на высоком уровне, по улицам и бульварам плавали на лодках... По другим улицам можно было проехать на извозчике, и лошади шли где по колено, а где почти по брюхо в воде...

Со всех московских мостов в те дни свисали до самой воды верёвки. Это для того было придумано, чтобы человек, если он оказался в воде, и его понесло течением, мог бы ухватиться за верёвку и спастись.

Удивительно, но больших жертв от этого чрезвычайного стихийного бедствия удалось избежать – спасательные работы были организованы очень хорошо. Во время наводнения утонуло всего два человека. И все вокруг этому чрезвычайно радовались.

Но Валерия поразили и запомнились на всю жизнь слова отца. Отец сказал: «Недопустимо так говорить: утонуло всего два человека. А если бы это были наши близкие люди?..» Ещё отец сказал: «Каждая человеческая жизнь – драгоценна и неповторима».

В те драматические дни из многих русских городов сочувствующие слали в Москву продукты питания и одежду. Все ощущали себя одной большой семьёй. Как в 1903 году – когда вся Россия праздновала причисление к лику святых Серафима Саровского... Валерию было всего три года тогда, но он на всю жизнь запомнил праздничный, летящий к небу колокольный звон, маму в белом платье, похожую на цветок, и слёзы радости на глазах у отца...

Отец сказал: «Народ един в горе и в радости».

В ОДЕССЕ

В том же 1908 году Всеволода Каптерева отправляют от страхового общества, где он служил, на два года в командировку в Одессу. Он берёт с собой семью, и эти два года слились в воспоминаниях Валерия в один бесконечный день счастья...

Каптеревы снимали квартиру в Приморском районе – на 4-ой станции Большого Фонтана. И весёлая конка каждое утро увозила Валерия с мамой Сашенькой к сверкающему синевой морю...

Маленький храмик у моря, почти игрушечный... Белый песок на берегу, белые хрустящие ракушки... Цветение вишнёвых садов в маленьких двориках у моря... Цветение вишен сменялось цветением яблонь, белых акаций, каштанов... Город цвёл с ранней весны до поздней осени... Даже в ноябре в воздухе пахло весной... Короткие зимы были мягкими и почти бесснежными. Но когда снег всё же выпадал, он был тёплый и ласковый... и похож на лепестки вишен и яблонь...

Лица многочисленных родственников и маминых подруг слились в румяный, смеющийся хоровод... Оказалось, что вторая бабушка Валерия – по маме – осетинка. Дед Иван ездил в молодости в Осетию – он покупал там для своего завода горячих осетинских коней. И увидел там красавицу, в которую влюбился с первого взгляда...

Когда Сашенька была ещё ребёнком, мать пела ей осетинские колыбельные песни и любила наряжать её в национальные платья, которые шила своими руками. Как все осетинские женщины, она была большой мастерицей рукоделия, с большим вкусом и ярким видением красоты, – и дочь её Сашенька всегда носила необычные наряды.

Любовь к национальным нарядам сохранилась у Сашеньки на всю жизнь. Кстати: в своём любимом осетинском платье она сфотографировалась с Всеволодом накануне их венчания...

Может, именно от бабушки по материнской линии Валерий унаследовал страсть к художеству, желание творить красоту своими руками.

* * *

В Одессе у Валерия обнаружились три двоюродных брата – его ровесники. Так что было с кем носиться по берегу моря, было с кем строить песчаные замки...

От той поры осталась одна-единственная фотография, на которой запечатлён младший брат Сашеньки, Николай, который был ещё не женат, но прекрасно ладил со своими многочисленными племянниками, а они все обожали его. На фотографии – молодой бравый офицер, темноглазый, с красивыми чёрными усами, а по правую и по левую руку – его племянники, практически одногодки – четыре мальчугана семи-восьми лет, с прекрасными умными лицами – дети «ещё той эпохи»... Дети ещё не убитой и не изуродованной России...

* * *

И был в Одессе Ипподром, на котором когда-то познакомились Всеволод и Александра... Ипподром – недалеко от их дома, здесь же – на 4-ой линии Большого Фонтана. Потрясающий запах, который обнимал ещё на подходе к Ипподрому, и кружил голову... Храп коней... их тёмные, летящие по ветру гривы, горящие глаза... И мама, Сашенька, счастливо хлопающая в ладоши от восторга... Она обожала лошадей!

* * *

А в сентябре 1909 года в Одессе был полёт воздушного шара с писателем Куприным! И шар потерпел катастрофу, но все остались живы. Но пока ещё это не выяснилось, вся Одесса только и говорила, что о безумном смельчаке Куприне! И о его друге – цирковом борце Иване Поддубном. Эта парочка любила опасные приключения. Слава Богу, всё закончилось благополучно.

Они видели Куприна и Поддубного в цирке, Куприн был здесь завсегдатаем.

Для Валерия каждый поход в цирк был огромной радостью.

* * *

И были в Одессе, в марте 1910 года, первые полёты на аэропланах первых русских лётчиков – Михаила Ефимова и Сергея Уточкина! Отец был совершенно счастлив. Восторг переполнял его. Столько было разговоров!..

К сожалению, сам отец не смог стать пилотом из-за своего высокого роста – его длинные ноги просто-напросто не помещались в маленькой кабине аэроплана. Конечно, отцу было досадно, но он никогда никому не завидовал.

* * *

Что для Валерия было в Одессе самым главным?

Конечно, море! И – птицы!.. Чайки, бакланы, голуби, горлицы... Великое множество птиц – такое птичье многоголосие!.. И – белопенное цветение с весны до осени...

И три брата. И цирк!

* * *

Почему они вернулись в Москву? Почему нельзя было остаться на юге, у моря?.. Где его не мучила ангина, где родители были так счастливы, а уж как он был счастлив!..

Но они всё же вернулись – домой.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

В 1910 году они вернулись в Москву и поселились уже не на Мясницкой улице, а в Замоскворечье, в Кадашах – в доме № 20 на набережной Водоотводного канала.

Вскоре эта набережная будет переименована в Кадашевскую.

Уже в Москве Валерий пошёл в гимназию, ему было десять лет, его по-прежнему увлекали биология, история и география, и он хотел, как Павел Каптерев, учиться после гимназии в университете.

Он сразу влюбился в Замоскворечье, которое ему напоминало Одессу – здесь было много маленьких домиков и палисадников, заросших сиренью, вишенками и яблонями...

Водоотводный канал и Москва-река – это, конечно, не море, но всё же! А главное – из окон их квартиры был виден Кремль! И каждый день, на закате, купола полыхали...

СМЕРТЬ ТОЛСТОГО

В том же 1910 году умер великий старик Лев Толстой. Изгнанный за свои религиозные искания из официальной церкви. Не вписывающийся в её рамки. Всю жизнь бившийся над вопросом: как усовершенствовать человеку самого себя и окружающий мир?..

Он не нашёл на этот вопрос ответа. Но то, как он его упорно и бесстрашно искал, ставило его в разряд учителей жизни. Россия сознавала, что потеряла великого человека. На его похороны съехались со всей России тысячи людей, и очень много молодёжи – последователей его учения опрощения. Он был граф, но не хотел быть барином – ходил в простой одежде и много, наравне с крестьянами, работал физически, он считал, что свой хлеб каждый человек должен заработать своим трудом.

Мама Сашенька плакала... В семье в те дни вспоминали наказ Толстого относительно Валерия: «Этому ребёнку нужно дать как можно больше свободы!»

ПЯТНИЦКАЯ УЛИЦА

Это была самая главная и самая красивая улица Замоскворечья. На Пятницкой улице находилась огромная типография известного издателя Ивана Сытина и множество книжных магазинов, а в них – новые, пахнущие свежей типографской краской книги!..

Многие свои проекты Сытин задумал и осуществил вместе с Толстым. Это были два гиганта просвещения России – Толстой и Сытин. Никто не сделал для просвещения России на рубеже XIX и XX веков так много, как Толстой и Сытин.

Толстой одно время жил тут же, на Пятницкой, и Валерий, идя в свой любимый книжный магазин, каждый раз проходил мимо бывшего дома Толстого, уютного двухэтажного особняка, с садом за чугунной оградой... И было ему очень жаль, что он уже никогда не встретит на этой улице широко шагающего худого старика с нестриженной, растрёпанной бородой…

ПО ДОРОГЕ В ОМСК

Летом 1911 года, он с родителями едет в Омск – в гости к Александру Михайловичу Каптереву, двоюродному брату отца. Дядя Александр служит священником недалеко от Омска, в селе Катоинка. Он давно уже звал их к себе в гости – посмотреть Сибирь. Каптеревы – дружная семья, они любят навещать друг друга.

И вот они первый раз едут в Сибирь. Сладко засыпая под стук колёс, Валерий слышит голос отца: «Завтра за окном мы увидим Сибирь...» Засыпая, он представляет себе дремучую тайгу и медведей, выходящих из глухой чащи поглазеть на проходящий поезд...

Утро. Он приникает к окну... И что же? Вместо тайги с медведями – изумительно красивые поля, нежно окаймлённые лесами... А на полях колосится пшеница!..

Да, вовсе не тайга с медведями, а поля за окном, которые обживают крестьяне, приехавшие сюда по столыпинским реформам. Отец рассказывает сыну о реформах Столыпина. Валерию уже одиннадцать лет, взрослый мальчик. Слушая рассказы отца, он понимает, что Столыпин – великий человек.

А ещё отец рассказывает о том, что совсем близко отсюда – бескрайний и таинственный Туркестан – степи и пустыни, горы и мечети, ослики и верблюды... Сам отец до Туркестана так и не доехал, но много читал о нём.

В душе Валерия в ту минуту вспыхивает острая мечта там побывать. «Туркестан!..» – это прозвучало для него как призыв, как сигнал из будущего...

* * *

Великого реформатора Петра Столыпина убили в том же, 1911 году.

Во время одиннадцатого покушения на него, совершённого в Киеве Дмитрием Богровым, Столыпин получил смертельное ранение, от которого через несколько дней скончался. Стало быть, не все хотели перемен в стране, или, по крайней мере, не таких, какие предлагал Столыпин?..

Ему было всего сорок девять лет, остались сиротами шестеро малых детей.

Мама Сашенька плакала...

КНИГОЧЕЙ

...И была в Замоскворечье стрелка острова на Водоотводном канале, поросшая сладким крыжовником... Это были настоящие крыжовниковые чащи! В тёплое время года там можно было уединиться с книгой...

Страстный книгочей. Таким Валерий Каптерев останется на всю жизнь.

Его одинаково влекли античность и восток... Сытинская серия для самообразования по всем отраслям знаний была им с жаром востребована. Заворожённый рассказами отца про Туркестан, Валерий поглощал всё, что находил о Средней Азии. Он изучил историю Ташкента и Бухары, прочёл про Великий Шёлковый путь, прочёл историю присоединения к России казахских улусов...

Он был рад, что Россия не захватывала казахов (как это было с Ташкентом), казахи сами попросились под российское подданство. Значит, к ним будет не стыдно ехать... Он поедет к казахам как друг, а не как захватчик. Почему-то его более всего привлекал именно Казахстан – своей необъятностью и своей удалённостью от цивилизации. Хотелось когда-нибудь вкусить природной, кочевой, по настоящему вольной жизни...

Журналы «Вокруг света», они выходили еженедельно. Ему хотелось бы повторить судьбу Марко Поло и Миклухо-Маклая... Мечта о больших путешествиях владела его душой...

Это были очень важные годы в его жизни – отрочество и ранняя юность. Взгляд внутрь вещей и явлений. Страстная любознательность и пытливость.

* * *

И ещё была Третьяковская галерея здесь же, в Замоскворечье, – в Лаврушинском переулке. Нет, что ни говори, а Москва – замечательный город!

ОН ЖАДНО ВПИТЫВАЛ ЖИЗНЬ

Ежедневные закаты за окном на Кадашевской – это щедрая Божья палитра. Ежесекундно меняющаяся...

А как прекрасно небо утреннее, глубокое и чистое! Валерий был по природе «жаворонком», всю жизнь просыпался рано. Даже когда ещё был малым ребёнком, на Мясницкой, просыпался раньше няни, спокойно лежал и смотрел в окно. Не плакал, не просил еды и питья, – а блаженно смотрел в окно...

Небо, небо его завораживало... Светло-серый, нежный жемчужный цвет облаков... (Когда-нибудь мы увидим его на каптеревских картинах.) Все оттенки красного и оранжевого... Небо дарило ему краски для его будущих картин...

Весёлые ангелы прилетали к нему из пушистых, просвеченных солнцем, облаков... Смешные чудовища, непонятные сущности жили в облачных замках и пещерах... Сколько дивных образов подарили ему облака!.. Многие из них, спустя годы, воплотятся на его холстах, в его рисунках, на его картонах.

А порой страшные демоны глядели на мальчика из грозовых, чёрных туч...

И – птицы, птицы проносились за окном, свободные и счастливые... Он с детства влюбился в птиц, как в своих тайных товарищей. На всю жизнь он заключил с ними союз. С птицами, с облаками, с небом, с закатами и восходами...

Валерий чувствовал в своей душе Бога жизни, Бога радости. И этот жаркий закат за окном, раскачивающий пылающие купола, и неумолчные стаи птиц, несущиеся сквозь растрёпанные облака, и умопомрачительная сирень в тихих двориках Замоскворечья, – всё говорило о радости и о великом смысле каждого дня...

СМЕРТЬ ДЕДА В 1913 ГОДУ

Кончилось детство. В одно мгновение...

Они собирались навестить деда в Тифлисе, где он служил последние годы, но – не успели...

...Протоиерей Александр Каптерев не мог жить на покое, в «заштате». «Ведь старость – это вовсе не старость, если ты молод душой!» Он страстно хотел осуществлять своё призвание – служить Богу и людям, как он служил всю жизнь – в храме, перед алтарём.

К сожалению, вблизи Москвы служить ему так и не позволили.

В 1909 году Александр Фёдорович овдовел. Но не пал духом. А решил начать новую жизнь – взял да уехал в Закавказье. В шестьдесят восемь лет! И в православной Грузии, не знавшей проблем раскола и старообрядчества, обрёл своё счастье. Он получил приход в маленьком храме у железной дороги... И к нему тут же потянулись люди...

А вскоре опытный и энергичный пастырь был переведён в Тифлис. Ему на ту пору было 72 года. Но прослужить долго Тифлисе ему было не суждено...

Сыновья протоиерея Александра Каптерева ездили в Грузию на похороны отца.

Из Тифлиса Всеволод Александрович привёз визитную карточку благочинного Закавказских железных дорог протоиерея Александра Фёдоровича Каптерева, его прекрасный фотографический портрет, сделанный в Тифлисе, и газету «Кавказ» с некрологом.

Визитную карточку деда, его портрет и газету «Кавказ» Валерий бережно хранил всю жизнь. Но в советские времена не показывал никогда и никому...

(Далее текст некролога приводится полностью, с некоторым изменением дореволюционной орфографии и минимальными стилистическими поправками).

ПРОТОИЕРЕЙ АЛЕКСАНДР ФЁДОРОВИЧ КАПТЕРЕВ

(из газеты Кавказ № 295 от 29 декабря 1913 г.)

24-го декабря, накануне празднования христианским миром начала земной жизни Божественного Учителя, неумолимая смерть пресекла жизнь одного из ревностных проповедников Его учения. Сомкнулись уста, полвека неустанно проповедывавшие с церковного амвона, с учительской кафедры, с книжных страниц евангельский призыв к миру, любви, всепрощению. Перестало биться сердце пастыря, проникнутое высокою, бескорыстною любовью к ближнему, сердце, скорбевшее скорбями пасомых, радовавшееся их радостями: почил от земных трудов протоиерей А.Ф. Каптерев, благочинный церквей Закавказских железных дорог и законоучитель Тифлисского городского 6-классного железнодорожного училища.

Непродолжительна была деятельность отца Каптерева в семье служащих Закавказских железных дорог, но деятельность эта, измеряемая не временем, а вложенною в неё любовью, надолго сохранится в сердцах всех, кого жизнь приводила в соприкосновение с ним.

Не внешними мишурными отличиями отмечена свыше чем семидесятилетняя жизнь отца Каптерева, а проникновенным служением делу Христову, духовнопросветительной деятельностью среди паствы своей.

Происходя из скромной семьи сельского священника московской епархии, родившийся в 1841 году, А. Каптерев по окончании курса в Московском Донском духовном училище и в Спасо-Вифанской духовной семинарии, начал священнослужительскую деятельность свою в 1864 году на скромном посту диакона Богоявленского собора гор. Богородска, Московской губернии.

Через семь лет отец Александр рукополагается во священники того же Богоявленского собора, и здесь открывается широкая арена применения его высоким душевным качествам, неиссякающей жажды живой деятельности.

Многолетнее служение отца Каптерева нуждам церкви и паствы в городе Богородске отличалось его широкою доступностью для всех, добротою, отзывчивостью к нуждам духовных чад, энергией во всяком полезном начинании.

Много внимания и труда отдавал отец Александр делу религиозно-нравственного просвещения, устраивая чтения и беседы со взрослыми, и отдельно с их детьми.

Особенно широко развёртываются педагогические способности отца Александра с назначением его в 1886 г. наблюдателем церковно-приходских школ по благочинию города Богородска.

Четвертьвековое служение отца Каптерева в должности священника Богоявленского собора города Богородска, отмеченное возведением его в сан протоиерея, сменяется в 1896 году не менее плодотворною деятельностью в должности законоучителя мужской гимназии в городе Серпухове, Московской губернии.

Здесь нашёл отец Каптерев широкое поле для применения своих врождённых педагогических способностей, и тот, кому удавалось быть на уроках редкого по методическим приёмам и по любви, вносимой в дело преподавания, законоучителя, признаёт, что в могилу сошёл выдающийся пахарь нивы Христовой.

Но не только устным словом ограничивал отец Каптерев свою законоучительскую деятельность, последняя выразилась также в вышедшем в 1905 году в свет и выдержавшем три издания печатном труде «Уроки по Закону Божиему Ветхого и Нового завета».

Удалясь в 1909 году за штат, отец Каптерев, по характеру неспособный к жизни безъдеятельной, возобновляет в 1910 году свою многополезную пастырскую деятельность в далёком Закавказье, в должности священника железнодорожной церкви на ст. Самтреди, закавказских ж.дорог, и вновь отдаёт силы законоучительству в местном железнодорожном училище.

Искренними слезами проводила в 1912 г. железнодорожная семья служащих ст. Самтреди своего любимого духовного отца, переведённого в город Тифлис на должность благочинного церквей Закавказских железных дорог.

Здесь он со свойственной ему редкой энергией посвящает себя делам благочиния и с юношеским жаром принимает деятельное участие в создании на добровольные пожертвования служащих дорог величественного храма в память трехсотлетия царствования Дома Романовых.

Принять участие в освящении храма-памятника, послужить в нём делу Христову было заветною мечтою пастыря, но пути Господни неисповедимы, и 24-го декабря 1913 года, в пять часов пополудни, перестало биться сердце того, кто в священно-служительской деятельности своей руководился святыми словами апостола: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, но любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий».

Г. Берг

Отец Александр Фёдорович Каптерев никогда не был «медью звенящей, или кимвалом звучащим», ибо имел много любви к своим ближним, к своим духовным чадам и к жизни – великому Божьему подарку...

* * *

«Дед твой не умер, он родился во Христе. Не зря же Господь взял его к себе на Рождество!» – сказал Валерию отец.

С портрета смотрел на них прекрасный, сильный человек, взгляд которого был полон мудрости, любви и неиссякаемой жизни...

Валерий многократно перечитывал некролог, и всё удивлялся, каким потрясающим был его дед. Хотя он и раньше это знал. Но сейчас почувствовал это особо остро. И так хотелось быть похожим на него!

Хотелось найти своё дело на земле и служить ему верой и правдой до последнего часа земной жизни. Как дед...

ПОЕЗДКА В ОПТИНУ ПУСТЫНЬ

1914 год, ему четырнадцать лет. В начале лета они с отцом едут в Оптину пустынь.

Оптина во все времена была местом паломничества людей самых разных сословий. И Гоголь там жил долгое время, когда душа его была объята смутой, жил в маленьком беленьком домике в скиту, и Достоевский жил в Оптиной – после смерти любимого сына Алёши... Люди здесь находили душевный покой и ответы на мучившие их вопросы.

...Из монастыря в скит вела лесная тропинка, воздух благоухал... задумчиво куковала кукушка... жёлтые лютики сияли в траве, как капли солнца... Было тихо и удивительно спокойно. Хотелось остаться здесь навсегда... сначала послушником, потом монахом...

А что хочет Бог от Валерия? Это ещё предстояло понять. Валерий хотел, чтобы Бог испытал его веру, чтобы Он послал ему испытание. Настоящее испытание. Жажда испытания, жажда духовного подвига вспыхнула в сердце и обдала его всего жаром...

...Из Оптиной Валерий привёз «Молитву оптинских старцев». Она теперь всегда лежала у него под подушкой. Он выучил её наизусть. Особенно любил самые первые строки:

Господи,
дай мне с душевным спокойствием
встретить всё,
что принесёт мне наступающий день...

* * *

Желание испытания. Готовность к нему. Желание уединиться. Где-нибудь в маленькой, крошечной келье. Может быть, даже принять обет молчания. Жить на хлебе и воде. И – творить духовный подвиг. Какой?.. Он не знал.

Но верил, что Господь ему укажет – какой подвиг ему творить.

ПЕРЕЕЗД НА КАДАШЕВСКУЮ, ДОМ 6

На углу Кадашевской набережной и Старомонетного переулка вырос, как на дрожжах, шестиэтажный доходный дом. С лифтом! Лифт в те времена – это было одно из чудес техники.

В самом начале 1914 года Каптеревы переезжают в четырехкомнатную квартиру в этом новом доме, на четвёртом этаже. Квартира № 73 – угловая. Одни окна смотрят на Кремль (с четвёртого этажа его видно ещё лучше!), а другие – на Храм Христа Спасителя.

В квартире есть даже телефон! Ещё одно чудо техники.

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

А в июле 14-го года разразилась Первая мировая война...

Отца, как офицера запаса, мобилизовали сразу же. И он отправился на фронт…

Вот и начались испытания, подумал Валерий.

Оставалось только молиться и надеяться...

Мать, Сашенька, желая заглушить тревогу, начинает ездить на ипподром: на бега и скачки. Она с юности страстно любила лошадей.

На Ипподроме – тотализатор. Никто и не думал, да и сама Сашенька, что это станет её болезненной страстью и горем для семьи.

* * *

Именно тогда, в ранней юности, Валерий дал себе зарок: никогда не жить страстями.

Он видел, к чему это приводит. Этот горчайший урок ему преподала его любимая мать. На всю жизнь в его душе остались горечь и боль. И жалость – к ней, не сумевшей совладать со своей пагубной страстью, которая исподволь завладела её душой.

Сначала она ездила на Ипподром, просто чтобы развеяться, отвлечься от тягостных мыслей. А потом – потому, что уже не могла туда не ездить. Ипподром, тотализатор, ставки – это то, чем она теперь жила...

* * *

В 1916 году Всеволода Каптерева, специалиста с высшим техническим образованием, отправляют с передовой линии фронта в университет оккупированного русскими войсками немецкого города Мюнстера – «для изучения копров и их применения». Так записано в его послужном списке.

Копры, как объяснил потом Валерию отец, – это новейшие строительные машины для забивания свай, что часто пригождается во время военных действий – при переходе болот, топей и солончаков...

БЛАГО ОДИНОЧЕСТВА

Именно в те годы, когда отец был на войне, а мать пропадала на Ипподроме, Валерий узнал, что такое одиночество. Особенно остро оно ощущалось в их большой прекрасной квартире...

Но Бог наградил его удивительной способностью: недостаток переплавлять в переизбыток. Одиночество он воспринял как данность своей жизни. И даже как благо. Он лепил себя, свой характер, идя от противного. Чувствуя страстность своей натуры, которая досталась ему от матери, он воспитывал в себе волю, – чтобы уметь со своей природой справляться. Он стремился к сдержанности эмоций. Он хотел во всех ситуациях уметь владеть собой.

Это была задача номер один – воспитание воли.

Вторая задача – найти дело по душе.

* * *

В те годы он был предоставлен, по сути, самому себе. Ему нравилось думать, анализировать, взрослеть. Он учился отрешаться от внешнего и сосредотачиваться на внутреннем.

Кто ему помогал? Прежде всего, конечно, – книги.

Его увлекала орнитология. Обожал подолгу рассматривать каталоги с рисунками птиц. Потом, спустя годы, маленькие птички будут возникать то тут, то там на его картинах...

Валерий раздумывал: а не стать ли ему учёным-орнитологом? Наверное, так бы и было, если бы его не интересовало ещё очень много других вещей.

Его увлекала астрономия, ему было интересно устройство вселенной. В те времена даже в центре Москвы были хорошо видны звёзды, особенно зимой... Его увлекали идеи Циолковского о полётах на другие планеты... Он часто думал об этих других планетах – о том, как там может быть устроена жизнь...

* * *

А ещё Валерия волновали вопросы времени. Что есть время? Куда оно утекает, откуда приходит? И если время куда-то уходит, то где-то там, куда оно уходит, время должно накапливаться... Ведь ничто не исчезает бесследно. А если время – река, как пишут поэты, то нельзя ли по этой реке поплыть против течения – к истокам?..

Темы времени, темы распада времён будут потом возникать неоднократно в его картинах. Всю жизнь художник Каптерев будет искать ответы на вопросы, которые взбудоражили его душу ещё в юности... Названия картин говорят сами за себя: «Математическая формула пространства», «Читая теорию относительности», «Распад времени», «Восточные учёные, беседующие о вреде атома», «Быстротекущее время в неподвижном пространстве»...

Его волновала поэзия. Ему казалось, что поэзия – это и есть волшебные резервуары неумирающего времени. То есть – вечности. То, что запечатлено в поэтических строках, продолжает жить вечно и волновать людей, спустя годы, столетия и даже тысячелетия...

Он обожал Гомера! Читая Гомера, он чувствовал себя не читателем, а участником событий, действующим лицом, героем... Картина, которую он напишет в зрелые годы, «Странствия Одиссея» – это о себе, о своих странствиях во временах и пространствах...

Он и сам пробовал писать стихи. Они его не удовлетворяли, он очень рано понял, что в поэзии ему не достичь высот. Но поэтические строки то и дело возникали в его сознании, волнуя ритмикой, заставляли пускаться на поиски рифм...

Его интересовала древняя история. Его интересовали античность и археология...

Его раздумья об истории человечества воплотятся когда-нибудь в его работах: «Царь Соломон», «Рукописи Мёртвого моря», «Архаика», «Юдифь с головой Олофера», «Восточный юноша», «Античный изразец с синей птичкой», «Читая античных авторов», «Восточный мудрец», «Пророк», «Дионис», «Античная маска» – и во многих, многих других...

Ему были близки по духу древние философы с их спокойным, мудрым принятием жизни, её тягот и испытаний, с их умением ценить радость сегодняшнего дня...

* * *

Гимназист Валерий Каптерев жалел, что не может прожить десятки жизней, чтобы удовлетворить все свои интересы и найти ответы на все мучившие его вопросы. Чтобы погрузиться с головой во все интересующие его темы, одной жизни было явно недостаточно.

Но юношеская жажда узнать, понять, разгадать, проникнуть вглубь, связать всё воедино присутствовала в Каптереве постоянно, на протяжении всей жизни, не позволяя стареть и успокаиваться. Всю жизнь он оставался по-детски любознательным и пытливым, был страстным читателем умных книг и почитателем умных собеседников.

Не став классическим учёным, он между тем всегда дружил и общался с учёными. С историками и орнитологами, астрономами и археологами, физиками и математиками. Эти учёные мужи слетались на его картины, как пчёлы на цветы с нектаром. Смотреть картины Каптерева – это означало: удивляться парадоксальности мышления художника, неожиданности и яркости его образов, загадочной символике... Каптерев в своих картинах мыслит, философствует, сочиняет музыку... Оказывается, это можно делать с помощью разноцветных мазков масляной краски!

В загадочных Каптеревских картинах можно услышать много вопросов – и найти много ответов...

* * *

А в юности Валерий был мучим вопросом: есть ли на земле профессия, которая дала бы ему возможность соединить воедино всё, что он любит, всё, что ему интересно? Ответить на этот, самый главный тогда для него, вопрос было не так-то просто...

ЧТО В ЖИВОПИСИ ГЛАВНОЕ?

Он открыл для себя прекрасный Музей Современной западной живописи, где впервые увидел картины Ван Гога и Матисса, Сезанна, Фуо, Гогена и многих других... Так называемых фовистов – художников, смело и страстно, порой даже яростно использующих цвет. Цвет яркий, позитивный, максимально насыщенный. Цвет созидательный. Цвет, созидающий радость.

Да, именно художники, как никто, понимали его жажду радости. Именно живопись свидетельствовала о ней. Уже тогда, в юности, Валерий понял, что для него в живописи главное. Конечно – цвет. Цвет – как одно из чудес Божьих. Потому что вначале, как казалось Валерию, мир был бесцветен. Но Творцу такой мир не понравился. И тогда из глубины своей любви Творец выплеснул в мир водопад красок и оттенков...

Разноцветность окружающего мира – это доказательство Божьей любви к своему творению. Разноцветность мира – доказательство постоянного Божьего присутствия в мире. Потому что само так получиться не могло и не может...

Слова апостола Павла «Бог есть любовь» Валерий понял через разноцветность мира.

Только любовь имеет столько цветов и оттенков. Только любовь творит эти цвета и оттенки ежедневно, ежечасно... Поэтому нельзя, невозможно писать картины с холодным сердцем. В сердце непременно должна быть любовь.

Живопись – это постоянное напоминание человеку о Божьем присутствии на земле. Живопись – это соучастие Богу. Живопись нужна, необходима человечеству, чтобы оно – человечество – не утратило зрение. Не разучилось видеть и восхищаться. Не разучилось любить.

Живопись призывала его попробовать – попробовать самому взять в руки кисть...

НАЧАЛО ПУТИ

В пятнадцать лет Валерий стал посещать частную студию живописи Михаила Харламова. Художник реалистической направленности, хороший профессионал, он давал своим ученикам необходимые азы. То, что Валерию и надо было в ту пору.

Он занимался в студии два года, до окончания гимназии. И в это же время много читал о художниках – о стилях, направлениях, но более всего его захватывали биографии. Особенно ему интересно было прочесть о двух своих любимцах – Ван-Гоге и Сезанне. Его потрясла болезненность и трагичность личности Ван-Гога (чего стоит хотя бы собственноручно отрезанное ухо!) – притом, что в полотнах его столько света и тепла!.. Какое-то поразительное несочетание – жизни художника и его творчества. Страдание, надлом, одиночество в жизни и – гармония, наполненность в творчестве. Оказывается, так бывает... «Дух веет, где хочет...»

А с Полем Сезанном Валерий сразу же почувствовал глубинное родство. Он увидел много пересечений с собственной жизнью, хотя он был ещё юн, а Сезанн ушёл, когда Валерию было пять лет, и Валерий переживал это – как потерю близкого друга, с которым он не успел встретиться в этой жизни... Ему всё было понятно и близко в биографии этого удивительного художника – даже то, чего он сам по юному возрасту ещё не мог пережить.

Родился Поль Сезанн в семье глубоко верующих родителей, в детстве получил строгое пуританское воспитание. Став художником, никогда не рисовал обнажённую натуру (только с фотографии, если была такая необходимость), это объясняется тем, что всю жизнь Сезанн оставался пуританином. Его великолепные натюрморты и пейзажи, свидетельствующие о красоте тварного мира и о полноте мироздания, о присутствии Бога в каждом своём творении, не воспринимались ни критиками, ни публикой. Они были слишком... чисты, слишком целомудренны. А публике всегда хочется чего-то эпатирующего, щекочущего нервы, чего-то с перчинкой.

Почти всю жизнь Сезанн прожил в безвестности и непонимании. Первая персональная выставка состоялась, когда Сезанну было пятьдесят четыре года! Им заинтересовались коллекционеры живописи, но это никак не изменило его жизнь. Сезанн давно уже покинул Париж, оставив там жену и сына, а сам вернулся в Экс-ан-Прованс – маленький провинциальный городок, в котором когда-то родился…

Он был тяжело болен диабетом, но каждое утро отправлялся на пленэр, нанимая в течение многих лет один и тот же старый экипаж. Когда цена за экипаж подскочила и стала Сезанну не по карману, он ходил на пленэр пешком... Превозмогая плохое самочувствие, в любую погоду. Ему было не под силу носить тяжёлые принадлежности для работы маслом, поэтому он стал брать с собой лёгкий этюдник и в конце жизни перешёл на акварели. И создал много шедевров!

Он жил уединённо, общался только со своей сестрой Мари и с домоправительницей.

Однажды Сезанн попал в сильную грозу и простудился. Но на следующий день, несмотря на осенний холод, (была середина октября), Сезанн отправился дописывать портрет садовника, начатый накануне... Он простудился ещё сильнее и слёг с пневмонией.

Через неделю его не стало. Ему было шестьдесят семь лет.

Читая о Сезанне, Валерий остро ощущал всей своей кожей пронизывающий осенний холод в неведомом ему Экс-ан-Провансе, он чувствовал сердцем глубокое одиночество великого художника, и многолетнее непризнание его творчества, которое, однако, не убило в нём желания творить, и бедность (Боже мой, даже на экипаж у него не было денег!), и его нежелание сдаваться перед болезнью, и его нежелание быть в тягость своей семье, и его уход из этого мира после тихой исповеди...

Валерий как будто пережил вместе с Сезанном всю его жизнь. Эту жизнь он воспринял как героическую. Да, художник тоже может быть героем!

ПОИСКИ СЕБЯ

Открытие живописи как способа выражения себя. Как способа общения с Богом и миром. Как способа выражения любви к Богу и миру.

Вполне может быть, что среди его предков-греков, когда-то пришедших на Русь, был живописец Феофан Грек... Ему радостно было об этом думать.

Феофан Грек и Поль Сезанн – вот его учителя.

Живопись – как молитва без слов...

* * *

И была консерватория. Музыка погружала юного одинокого Одиссея в океан эмоций и чувств, которым только предстояло найти образы и краски в его будущих картинах...

Если живопись дарила ему радость, то музыка дарила страдание. Но это страдание граничило с непостижимым восторгом...

Потом всё это возникнет в его картинах – и музыка, и любимый цирк, и разноцветность мира, радость и смех...

* * *

В сирень Каптерев влюбился ещё в детстве.

А в ту пору, когда он начал заниматься живописью, сирень открыла ему великую тайну оттенков. Космос оттенков!.. Сиреневый цвет стал его любимым цветом на всю жизнь.

Когда зацветала сирень, Валерий делался немного шальным. Истинно влюблённым. Мог гулять в эти «сиреневые дни», бормоча себе под нос стихотворные строки... или напевая что-нибудь... Да, он был романтиком. И в юности – и всю жизнь.

...От него порой отшатывались прохожие. Но Валерий никогда не боялся показаться странным, или смешным. Его абсолютно не волновало: что о нём подумают и что о нём скажут другие.

ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ 1917-ГО ГОДА

Валерий учился в предпоследнем классе гимназии, когда произошла Февральская буржуазная революция. Которую в обществе давно предчувствовали и ждали...

Какие были на то причины? Причин – много.

Православное Российское государство, о гибели которого многие будут сожалеть и сто лет спустя, было на поверку жёстко-полицейским и откровенно антисемитским.

Каждый житель страны был приписан к своему приходу и должен был исповедоваться определённому священнику. Именно: должен. И если он этого не делал, то попадал под пристальный надзор полиции – ведь этот гражданин явно что-то скрывает от властей...

Про каждого жителя страны было доподлинно известно: какой он национальности, какого сословия и вероисповедания – православный или старообрядец, или какой-то «инославной» веры, а если еврей – то крещённый он или не крещённый. Всё это прописывалось при рождении в метрике.

Существовали регистрация и прописка. Разрешение на прописку надо было получать в полицейском участке. (Кое-что мы всё же унаследовали от «доброго» царского режима.)

А чего стоят еврейские погромы! Только в 1905-м году их случилось более шестисот более чем в ста городах!.. Позорные страницы в истории царской России. Оголтелые антисемиты убивали даже еврейских детей. (Так что подрастающему Гитлеру было у кого учиться и с кого брать пример). И российские власти не очень-то спешили защищать своих еврейских граждан, ведь это были граждане второго сорта.

Евреям в царской России полагалось жить в своих еврейских местечках, в так называемой «черте осёдлости». В двух российских столицах проживать евреям было нежелательно, а временами и жёстко запрещено. Как и учиться в столичных университетах.

Показательна судьба художника Левитана. В Училище живописи, ваяния и зодчества, где учился Исаак Левитан, приехавший в Москву из Латвии, некоторые преподаватели упрекали талантливого студента в том, что он, будучи некрещёным евреем, рисует русские пейзажи. По их убеждению, некрещёный еврей не имел права рисовать русские пейзажи!

И после окончания Училища, Левитану – одному из лучших студентов, выдали диплом всего лишь «учителя чистописания». А вовсе не диплом художника. Хотя к концу учёбы он был уже признанным мастером, но при этом оставался некрещёным евреем. То есть – человеком второго сорта...

Великого русского художника Левитана дважды выселяли из Москвы – именно за то, что он еврей. За него ходатайствовал его друг – писатель Антон Чехов. Один раз ходатайства Чехова помогли. Во второй раз уже нет...

* * *

Эти два жгучих вопроса – национальный и необходимость держать отчёт перед православной церковью – могли довести страну до революции.

Отделение церкви от государства. Об этом мечтали все здравомыслящие граждане страны. Это был один из насущнейших и больных вопросов. Это был – нарыв, который неминуемо должен был прорваться и излиться гноем...

Почему произошла революция? Слишком уж накипело у многих, у всех...

Как говорится, – всё сошлось.

Безвольный монарх. Может, и хороший семьянин, но при этом не способный управлять огромной империей. Сосредоточеный на своих семейных горестях, что можно понять по-человечески: раздавленный неизлечимой болезнью сына, зависимый от Григория Распутина, то ли экстрасенса, то ли плута, ловко манипулирующего монаршей четой...

Поражения на фронтах Первой мировой войны. Недовольство солдат в армии. Бунты матросов на кораблях. Волнения рабочих – непрекращающиеся стачки на заводах и фабриках...

Перемены должны были наступить.

* * *

Февральская буржуазная революция была неизбежностью и спасением.

Идеологом Февральской революции стал Павел Милюков, что не было неожиданностью для людей, хорошо знавших его, в том числе и для Каптеревых.

Замечательный Павел Николаевич, который всю свою энергию положил на просвещение своих сограждан, призывая их к гражданской активности и самостоятельному мышлению. Павел Николаевич, который страстно верил в то, что Россия готова пойти по европейскому пути развития. Конституция и демократия – вот что нужно России вместо пропылённой монархии! И – прямые, свободные и всеобщие выборы в Учредительное собрание, которое должно было стать высшим органом власти в стране. Выборы были назначены на конец октября.

Царь Николай II, сознавая своё политическое бессилие, отрёкся от престола за себя и за своего сына – отрока Алексея. Власть, таким образом, должна была перейти к брату Николая – Михаилу. Но Михаил не решился взял на себя бремя власти в такое неспокойное время.

Его ответом было – пусть Учредительное собрание решит, какая форма власти должна быть в России.

То есть – власть Михаил не взял. И в тот момент монархия де-факто перестала существовать…

Вполне может быть, что Россия могла бы иметь государственное устройство, как Великобритания, и другие европейские страны, где мирно уживаются королевская власть, конституция и демократия. Могла бы... если бы да кабы...

* * *

Временное правительство действовало с начала марта 1917 года по конец октября 1917 года. Это был орган государственной власти в период между Февральской революцией и выборами в Учредительное собрание.

Временное правительство пользовалось широким признанием всех здравомыслящих слоёв населения. В правительство вошли образованные, интеллигентные люди, страстно болеющие за Россию, представители всех партий. Все политические силы России имели право голоса.

Павел Милюков также вошёл в первый состав Временного правительства, от партии кадетов, он был назначен министром иностранных дел.

Временное правительство незамедлительно, с первого же дня, начало проводить насущные для страны преобразования. Прежде всего – была объявлена общая политическая амнистия. В первый же день! На второй день – долгожданное решение жгучего еврейского вопроса, его решение звучало так: «еврейское равноправие по всей полноте». Наконец-то в России евреи становились полноценными гражданами. Так же и женщины – им предоставлялись политические права. На третий день работы Временного правительства были упразнены охранные отделения. Отменена смертная казнь. Отменены военно-полевые суды. Упразнён департамент полиции. Начинают действовать местные органы самоуправления...

Россия никогда дотоле не знала такого душевного подъёма! Это было удивительное время...

* * *

Первый кризис Временного правительства произошёл, когда Павел Милюков призвал продолжать войну. В противном случае России грозило немецкое нашествие. Против продолжения войны резко выступили большевики, в знак протеста они вышли из Временного правительства и организовали свой орган власти – Советы рабочих и солдатских депутатов. Милюков, как невольный виновник такого катаклизма, вынужден был уйти в отставку...

В стране образовалось двоевластие.

Страну начало лихорадить пуще прежнего – митинги, демонстрации, стачки...

На фронтах происходило вообще что-то невообразимое. Ведь Россия, будучи членом Антанты, ещё не вышла из войны, но солдаты массово отказывались воевать, бросали оружие и пополняли собой толпы митингующих и недовольных...

Всё должны были решить выборы в Учредительное собрание.

Но... буквально накануне первых за всю историю России свободных и всеобщих выборов большевики захватили власть. 25 октября 1917 года произошёл военный переворот, названный впоследствии великой Октябрьской социалистической революцией.

...На броневик взобрался картавый гражданин в кепке. И стал бросать в возбуждённую толпу популистские лозунги: «Свобода, равенство, братство! Земля – крестьянам, фабрики – рабочим!»

Лозунги эти были подобны зажжённым спичкам, брошенным в ворох сухого хвороста...

Для людей образованных, мыслящих было очевидно, что это – пустые слова. Но толпа мыслить не способна. Толпа обиженных, уставших от войны, необразованных, обозлённых не способна рефлексировать и предвидеть последствия того, на что её толкают...

Военные столкновения в Петрограде (так теперь назывался Петербург). Военные столкновения в Москве… Многочисленные жертвы в обеих столицах (о чём историки большевизма предпочитали умалчивать).

Большевики в революционном запале чуть было не разгромили Кремль...

Из-за чего Луначарский (нарком по делам культуры в правительстве большевиков) срочно подал в отставку, не желая брать грех на душу, желая поскорее «умыть руки». Но отставка его не была принята.

* * *

Печально, но факт: народ в своей самой необразованной, тёмной массе пошёл за большевиками. И масса эта была очень даже внушительна...

Историк Павел Милюков, главный идеолог Февральской революции, и философ Питирим Сорокин, также входивший в состав Временного правительства, с горечью размышляли впоследствие о причинах поражения Февральской буржуазной революции. Они признавали, что главная причина в том, что народ оказался не способен принять свободу. Большинство населения в 1917 году настроено было монархически.

Как ни странно, но и сегодня, спустя столетие, многие в России настроены монархически. Даже крупные писатели и режиссёры, не стесняясь, бравируют этим.

Русский человек не хотел никогда прежде (и не хочет до сих пор) брать на себя решение своей судьбы и судьбы своей страны. И – ответственность за эти решения. Русскому человеку, которому, к сожалению, свойственна восточная ментальность, куда милее «сильная рука» – монарха, барина, генсека, начальника... Поэтому, почуяв в большевиках «сильную руку», которая рубила, ничтоже сумняшися, массы пошли за ними. И – победили. Разгромив здравый смысл, неокрепшую свободу и все надежды на лучшее будущее для себя и своих детей...

А памятником победившему большевизму стала самая большая за всю историю человечества система концентрационных лагерей – для миллионов российских граждан...

* * *

В октябре 1917 года к власти пришли лжецы. Обещали всё – отобрали последнее. Вместо обещанных свобод для всех и всеобщего благоденствия – страна получила хаос гражданской войны, репрессии против интеллигенции, священства и простых верующих; взрывы храмов, репрессии против инакомыслящих; продразвёрстку, а затем – колхозную принудиловку – фактически новое крепостное право; изгнание целых народов с мест обитания; «железный занавес», отгородивший Россию от остального мира; концентрационные лагеря, бутовские полигоны... Семьдесят лет непрекращающегося террора против собственного народа, реки крови, миллионы, превращённые в рабов, дамоклов меч страха, висевший над каждым человеком... Он мог обрушиться на любого, никто и ничем не был застрахован.

Кто мог это предвидеть? Многие, однако, предчувствовали, – потому и уезжали. А те, кто оставался, на что они надеялись? Как всегда – на лучшее. Человек всегда надеется на лучшее, даже когда летит в пропасть... Надеется, что умрёт мгновенно и мучения его не будут долгими. Однако, Россия летела в пропасть семьдесят лет и мучения её были бесконечными – если суммировать страдания миллионов её граждан...

А куда летит Россия сейчас?..

Когда русский человек, наконец, осознает, что такое свобода, когда он научится свободе и перестанет путать её с анархией и беспределом? Когда русский человек перестанет бояться начальников всех рангов и подобострастно сгибаться перед ними? Когда начальники всех рангов перестанут унижать человека и лгать? Когда русский народ родит настоящих лидеров – не боящихся собственного народа, не кидающих ему пустых популистских обещаний, а по-настоящему радеющих о своей стране? Когда? Опять толпы недовольных на площадях... Сто лет спустя...

* * *

...А что означала революция для молодых сто лет назад? Крушение штампов! Вот что означала для молодых революция. Непаханое поле новых возможностей... Именно такой и была Февральская буржуазная революция. Но в чём смысл октябрьской революции, и сколько она принесёт с собой крови и страданий, утрат и разрушений, ещё никто не знал...

Хотя почти сразу пришли голод и холод. Но ни голод, ни холод Валерия не пугали. В этом (по крайней мере, в начале) был элемент приключения.

Гораздо неприятней было то, что очень скоро к ним в квартиру подселили жильцов, оставив Каптеревым из четырёх – только одну комнату. Это называлось – «уплотнили».

И почти сразу Валерий почувствовал ненависть к себе этих посторонних людей, которые расхаживали теперь по его родному дому, как хозяева...

Он убеждал себя, что это временно. Не могут же чужие люди жить в их доме вечно!

Но это оказалось – навсегда. И когда-нибудь эти пришлые люди сделают его жизнь в родном доме окончательно и бесповоротно невыносимой...

СТРАШНАЯ СИЛА ИСКУССТВА

В те времена, когда не было телевидения, а лишь газеты и журналы для читающей публики, большую силу имели живопись и поэзия. Искусство наглядное и искусство говорящее, вкладывающее в сознание человека яркие образы. Эти образы начинали делать свою работу, порой – сокрушительную: разрушать прежние идеалы и насаждать новые. Живопись и поэзия времён советской власти призваны были зомбировать граждан страны, внушать им: всё, что происходит в стране – правильно и даже замечательно!

Горластый, талантливый и темпераментный (сегодня сказали бы: харизматичный) Маяковский, будучи коммунистом, разжигал своими страстными, политизированными стихами молодёжь. Да и не только молодёжь! И неизвестно, кто больше сделал для окончательной победы октябрьской революции – картавый гражданин в кепке – или пламенный поэт Маяковский? Да, Ленин долго готовился к своему звёздному часу, ему не откажешь в уме и воле, но без поэзии Маяковского и без пропаганды его творчества, работающего на руку новой власти, идея революции не могла бы так быстро овладеть умами миллионов. Поэзия – страшная сила. Молодёжь валом валила в Политехнический музей, где Маяковский, с помощью необычных ритмов и рифм, возвещал близкий приход всемирной революции... Да и художником он был талантливым. И оба свои таланта он отдал идее революции. Признавался потом, что время Гражданской войны было лучшим в его жизни. По пословице: кому – война, а кому – мать родна...

Театр тоже преуспевал в деле политизации граждан.

Мейрхольд, с юности грезивший революцией, сразу же после захвата власти большевиками вступивший в их партию, создал «Театр Октября». Свой талант он положил на пропаганду идей большевизма. Увы, в недалёком будущем секира опустится и на его голову, и на голову его жены Зинаиды Райх... В этой стране никто и ничем не был застрахован.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТЦА

Отец вернулся с Первой мировой войны с двумя орденами св. Станислава в петлице – за хорошую службу. Слава Богу, стрелять ему не пришлось – он, как инженер-механик, занимался обслуживанием автомобильной команды.

Вернувшись домой, отец не нашёл своей прежней жены, Сашеньки. Семья, когда-то тёплая и дружная, перестала существовать. Да, они продолжали жить под одной крышей, на квадратных метрах одной комнаты, но каждый сам по себе. Мать пропадала на бегах и скачках, отец – на службе в страховом обществе.

Когда мать возвращалась после очередного проигрыша, а чаще всего было именно так, отец пытался вразумить жену, но, как всегда, безуспешно...

Притом, что они любили друг друга, оба были глубоко несчастны. То, что происходило с Сашенькой, отец называл болезнью. Так оно, по сути, и было. А лекарств от этой болезни не было... Прочтя роман Достоевского «Игрок», Валерий был поражён, что даже такой гений, как Достоевский, был бессилен перед этой страстью. Ведь он писал своего героя с себя. Только там была рулетка, а здесь – тотализатор...

СМЕРТЬ ИСТОРИКА ЦЕРКВИ НИКОЛАЯ ФЁДОРОВИЧА КАПТЕРЕВА

Николай Каптерев ушёл в вечность 31 декабря 1917 года.

Он пережил своего старшего брата, протоиерея Александра Каптерева, благочинного Закавказских железных дорог, всего на четыре года. Но за эти четыре года страна и мир стали совершенно другими. И меньше всего в этом новом мире кого-то волновали сейчас проблемы старообрядчества и религиозного раскола, которые так волновали обоих братьев. Страна готова была расколоться ещё глубже, ещё страшнее. Старообрядчество – это было только начало...

В последний день рокового для России 1917 года как будто опустился тяжёлый, цвета крови занавес, сокрыв прежнюю Россию навсегда... И пламенный историк христианской церкви Николай Каптерев как будто ушёл за этот занавес – таким образом, оставшись в той России, которую любил, на благо которой работал всю жизнь...

В жизни Валерия это была вторая утрата. Ему было 17 лет. Он потерял второго любимого деда. Да, смерти в мире нет, но есть разлука – болезненная и горькая. Трудно было поверить в то, что больше никогда не увидишь это прекрасное лицо, с огромным, сияющим лбом мыслителя и белоснежной волнистой бородой доброго волшебника, не увидишь эти умные, мягкие глаза, всегда улыбающиеся тебе навстречу... Трудно поверить, что не будет больше оживлённых чаепитий в Сергиевом Посаде, с разговорами о самых важных на свете вещах...

На панихиде Валерий впервые увидел религиозного философа Павла Флоренского. Флоренский был близким другом Павла Каптерева – младшего сына Николая Фёдоровича. Они стояли рядом – два Павла. Они вместе учились в университете и дружили с юности, а потом Флоренский учился в Духовной академии, и Николай Фёдорович Каптерев был его любимым учителем. Последние годы Флоренский и сам преподавал в Академии, и они с любимым учителем были уже коллеги.

О Николае Фёдоровиче горевали и молились многие. Два старших сына – Сергей и Пётр стояли у гроба, и его жена Вера Сергеевна. Этой хрупкой женщине предстоит претерпеть ещё очень много в жизни. Уход любимого мужа – это было лишь началом испытаний, которые уже поджидали её – по эту сторону страшного занавеса...

Приехал из Петербурга младший брат Николая Фёдоровича – педагог и психолог Пётр Каптерев. Все московские Каптеревы тоже были тут. Пожалуй, впервые их собралось вместе так много.

И ещё множество людей пришло, в том числе студентов Духовной академии. И просто жители города пришли помолиться за Николая Фёдоровича, ведь он долгие годы был городским старостой в Сергиевом Посаде, очень уважаемым в городе человеком.

Отпевали Николая Каптерева в Лавре. Похоронили здесь же, в Сергиевом Посаде, на Вознесенском кладбище. Даже не предполагая, что когда-нибудь это кладбище большевики сравняют с землёй...

Оттого, что он, Валерий, горюет не один, ему было немного легче. Но именно уход Николая Фёдоровича, который был ему вторым дедом, добрым и мудрым, ознаменовал конец не просто детства, а всей прежней жизни...

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Ипподром закрыли для скачек и бегов. Теперь там проходят митинги и выступления революционных вождей, в том числе и Ленина.

Гражданская война. Валерий учится в последнем классе гимназии и потому не подлежит призыву. Однако он чувствует вину перед отцом, которого, как офицера старой армии, мобилизуют в новую – Красную гвардию, которая остро нуждается в офицерах-профессионалах, в частности – в инженерах.

Отец, которому уже сорок четыре года, опять уходит на войну...

Многие в Красную армию шли лишь потому, что были патриотами. Видя, что старая армия не дееспособна, а немецкая интервенция возможна, офицеры старой армии шли в новую, более сильную армию, которую формировала новая власть, и которая способна была противостоять немцам. В новой армии была жёсткая дисциплина – пожёсче, чем в старой армии во времена Столыпина. Пятьдесят тысяч царских офицеров ушли в новую армию – кто был призван, а кто пошёл добровольно.

Вступая в Красную гвардию в 1918 году, офицеры и солдаты старой армии шли на борьбу с иностранной интервенцией, а отнюдь не за победу «диктатуры пролетариата». То, что это перерастёт в кровавую бойню всех со всеми и войдёт в историю под названием «Гражданская война в России в 1918-1920 годы», никто и не предполагал. Всё разворачивалось стремительно и, для миллионов рядовых участников событий, совершенно непредсказуемо...

СОБЫТИЯ 1918 ГОДА

– 23 января 1918 года: декретом Совета Народных Комиссаров Оптина пустынь закрыта. Оптина пустынь... Место, напоённое светом и духом... Монастырь ещё продержится какое-то время под видом сельскохозяйственной артели. Но скоро будут разрушены его прекрасные храмы и обители...

– 1918 год: уезжает в Константинополь, а оттуда в Европу Павел Николаевич Милюков, лидер кадетов – он ищёт на Западе поддержку Белому движению. Он ещё не знает, что больше никогда не увидит Россию...

– 17 июля 1918 года: в Екатеринбурге расстреляна царская семья. В стране повеяло мрачным средневековьем...

– Сентябрь 1918 года: расстрелян настоятель собора Василия Блаженного, что на Красной площади, – протоиерей Иоанн Восторгов. Имущество храма конфисковано, все колокола звонницы переплавлены, а сам храм закрыт.

ПЕРВЫЕ СВОБОДНЫЕ МАСТЕРСКИЕ

А жизнь между тем продолжалась. Странная, непостижимая, временами жуткая...

И приходилось искать в ней смысл. И надо было искать в этой непостижимой жизни своё место и своё дело, о котором Валерий мечтал с детства.

Окончив гимназию, он поступает в Первые Свободные Художественные мастерские. Так теперь называлось Училище живописи, ваяния и зодчества. Новая власть всему давала новые названия.

Валерия зачисляют на отделение станковой живописи, в мастерскую Александра Васильевича Шевченко.

* * *

Запах свежих красок кружил ему голову... Пожалуй, так его пьянил только запах цветущей сирени... Да ещё запах цирка...

Каждый мазок на холсте дарил ни с чем не сравнимую радость. Он понял, что означают слова из Библии «Бог сотворил человека по образу и подобию своему». Это означает то, что он – Валерий Каптерев – тоже творец. Творец своего мира.

Первая выставка, в которой он участвовал, называлась «Гармония и ритм».

* * *

Александр Шевченко, страстный поклонник Константина Коровина, был на семнадцать лет старше Валерия Каптерева, но это не помешало учителю и ученику по-настоящему сдружиться, и, прежде всего, именно на почве любви к Коровину. Разницы в возрасте не чувствовалось, – Каптерев к своим восемнадцати годам был созревшей личностью, с сильным характером.

* * *

«Болеть – строго воспрещается!» – висел плакат на стене Первых Художественных мастерских. Студенты ходили в лес за дровами, привозили их на санках, чтобы отопить помещения мастерских. Но это не отбивало желания учиться и молодую жажду жизни: студенты гурьбой ходили в театры, на выставки, в Политехнический – там выступали Блок, Есенин, Маяковский... Поэзия в те годы была почти как хлеб насущный.

ЧТО БУДЕТ С ЛАВРОЙ?

В декабре 1918 года два профессора, Павел Флоренский и Павел Каптерев, радея о сохранении Сергиевой Лавры и предчувствуя её горькую участь, пишут в Комиссию по охране Троице-Сергиевой Лавры проект сохранения Лавры как культурного и духовного центра мирового значения.

«Троице-Сергиева Лавра» – сборник статей.

Авторы: П. Флоренский, П. Каптерев, И. Бондаренко, Ю. Олсуфьев, Ф. Мишуков, Т. Александрова-Дольник, М. Шик, С. Мансуров. Сборник посвящён Троице-Сергиевой Лавре как художественному памятнику мирового значения. Подготовка сборника проводилась Комиссией по охране памятников искусства и старины Троицкой лавры. Комиссия была создана в октябре 1918 года, в связи с национализацией Лавры и угрозой уничтожения её художественного собрания.

Первое издание сборника, отпечатанное в 1919 году, было полностью уничтожено ещё до выхода из типографии.

В 30-е годы почти все авторы сборника будут сосланы, некоторые расстреляны...

Но в 1919 году арест сборника многие восприняли как страшную ошибку власти, как чудовищное недоразумение.

ХУДОЖНИКИ ГРИЩЕНКО И ШЕВЧЕНКО

Художник-авангардист и теоретик искусства, искусствовед Алексей Грищенко был автором живописной теории, которую назвал «Цветодинамос, или Тектонический примитивизм». В соавторстве с Александром Шевченко, они написали Манифест, в котором страстно и доходчиво изложили идеи новой живописной теории.

Пора было нести новую теорию в студенческие массы...

Грищенко и Шевченко были ровесниками, друзьями и единомышленниками, оба родились на Украине, которая тогда называлась Малороссией. До революции успели получить прекрасное образование: Шевченко учился в Москве в Училище живописи, ваяния и зодчества у Коровина, а Грищенко окончил Петербургский университет. Оба успели поучаствовать во многих выставках, наравне с Левитаном, Бенуа, Врубелем, Куинджи. Успели «переболеть» Сезанном. Успели побывать за границей, что для того времени (до 1917 года) было для художников делом обычным и жизненно важным.

Оба были членами «Мира искусства», Грищенко ещё и членом «Бубнового валета». Шевченко уже до революции преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Теперь они оба преподавали в Первых Свободных художественных мастерских.

«ЦВЕТОДИНАМОС, ИЛИ ТЕКТОНИЧЕСКИЙ ПРИМИТИВИЗМ»

В архиве Валерия Каптерева сохранился этот страстный, брызжущий молодой энергией документ.

«МАНИФЕСТ

Мы, преследующие цели великого живописного искусства,

заявляем:

концепция кубизма, футуризма нами изжита. Работать в этом духе – значит эпигонствовать.

Прикладничество всех родов и направлений нами отвергается.

Быт, повествование, просветительский психологизм, мистика нами отбрасываются.

Картина, выражение, живописный строй, дух художника, его чувство и такт, как начало и конец нашего творчества – вот первородная идея нашего искусства, которое мы называем станковым.

Средства нашего искусства в палитре, кистях и красках как материал нашего ремесла и изобретательства, которым управляют высшие основы и регуляторы: тектоника, цвет, фактура...

Живописная пластика, глубина, живописные массы и формы, для которых живым глубоким родником есть вся природа, действительность, жизнь, – вот наши камни, на которых мы строим новое искусство великой современной эпохи.

ЖИВОПИСЬ – наша стихия.

ПРИМИТИВ – наше выражение.

ДИНАМОС – наше сознание.

Алексей Грищенко.
Александр Шевченко.
Москва. Весна 1919 г.

ЦВЕТОДИНАМОС

Живопись ЦВЕТОДИНАМОС обнимает определённый комплекс живописных идей. Краски и цвет – главное лицо этих идей, та волшебная палочка, которая вдохновляет художника, даёт ему ипульс, толчок и побуждение к творчеству.

На основе тектоники – живописного построения – орудием фактуры, выполнения и обработки ЦВЕТ управляет действием картины, создавая её ДИНАМОС и строй.

Отсюда – большие цвето-пластические массы, их встречи, ансамбли и комбинации; отсюда – незримое реальное (не натуралистическое) движение цвета высшего типа; отсюда – магистральность ТЕКТОНИКИ (не композиции!), преследующей передачу движения ЖИВОПИСНЫМИ СРЕДСТВАМИ, передачу значительного – синтеза движения, а не его накипи путём линейного построения; отсюда – главный упор на ОБРАБОТКУ цвета, картины в их единстве, замкнутости и лаконичности, рождающих собой разнообразие, богатство, свободу и ширь.

Дух художника, его образы – творчество входит в картину через краски и цвет, замыкаясь каждый раз в новую, живую тектонику, отливаясь в формы определённым драгоценным материалом – красок с их бесконечным, неповторимым и вечно-новым богатством для каждой эпохи...

Художник творит цветом и им создаёт динамос картины через тектонику и выполнение, т.е. фактуру.

Таков путь и направление. С этой стороны надо подходить к живописи ЦВЕТОДИНАМОС. Здесь лежит корень подъёма, стремлений и лучшего будущего художника...

...Задача художника состоит не в том лишь, чтобы создавать шедевры; двигать же живописную культуру, двигать себя самого, двигать других...

ВПЕРЁД, ЦВЕТОДИНАМОС!..

Алексей Грищенко.

ТЕКТОНИЧЕСКИЙ ПРИМИТИВИЗМ

...живопись не в том, чтобы уметь копировать предметы, а в том, чтобы найти их взаимоотношение, т.е. их жизнь. Натуралистическое же значение предметов исчезает, они перестают быть таковыми, с того момента, как их изображение нанесено на холст... Картина – это мировоззрение художника, это соединение моего «я» с окружающим миром.

Академическая схоластика, как например: пространственность, воздушность, рельефность, перспектива, рефлексы и т.п. – чепуха, вздор, которому в живописи не место.

Картина – плоскость, значит, и выражать свою мысль мы должны при помощи живописных плоскостей. При помощи их цветосильности, гармонии, контраста и их взаимоотношений мы ЖИВОПИСНО выявляем их ГЛУБИНУ...

...Для того, чтобы идти дальше, я должен покончить с тем, что уже сделано – я должен выставить.

Пусть это шаги с ошибками, пусть всё это несовершенно, но это ПОДЛИННО. Я не стою, не топчусь на одном месте. Я ДВИГАЮСЬ ВПЕРЁД, делаю успехи и это осознание есть уже величайшая награда за мой труд...

...Картина – это не декорация, не прикладничество, не украшение, которое сегодня нужно, а завтра нет.

КАРТИНА – ЭТО МЫСЛЬ. МОЖНО ЛИШИТЬ ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНИ, НО ЗАСТАВИТЬ ЕГО ПЕРЕСТАТЬ МЫСЛИТЬ – НЕЛЬЗЯ.

Приветствуйте Динамотектонический примитивизм!

И, да здравствует станковая живопись!

Александр Шевченко.»

ВЫСТАВКА «ЦВЕТОДИНАМОС,
ИЛИ ТЕКТОНИЧЕСКИЙ ПРИМИТИВИЗМ»

Выставка состоялась в 1919 году. В ней участвовали ученики Грищенко и Шевченко – тридцать пять студентов, а также сами Грищенко и Шевченко. Всего было представлено 182 работы.

Алексей Грищенко выставил семьдесят своих работ, Александр Шевченко – сорок.

Валерий Каптерев представил три работы: «Пейзаж», «Этюд», «Композиция». Его однокурсники тоже представили от одной до пяти своих работ.

Эта выставка, можно сказать, и положила начало новому живописному обществу, которому юные студенты дали взрослое название – «Цех живописцев». Это вам не «Ослиный хвост»! Московский «Цех живописцев» – это как привет «Цеху поэтов», основанному в Петербурге Николаем Гумилёвым.

Живописный класс Шевченко и был ядром «Цеха живописцев».

Надо сказать, что и Алексей Грищенко, и Александр Шевченко были прекрасными педагогами. Они не ставили перед собой цели показать ученикам, КАК делается живопись. Они не давлели над ними и ничего не навязывали. У них была цель РАЗБУДИТЬ в учениках ту энергетику, которая будет двигать их дальше...

По крайней мере, с Валерием Каптеревым это произошло. Главные идеи Манифеста глубоко проникли в душу и сознание молодого художника. Не зря он сохранил эти дышущие страстью листочки и хранил их даже в те времена, когда такие листочки хранить было крайне небезопасно...

Он запомнил на всю жизнь, как молитву:

Движущая сила творчества – сам дух художника.

Картина – это мысль.

Мысль выражается при помощи живописных плоскостей и цвета.

Я двигаюсь вперёд, я делаю успехи, и осознание этого является величайшей наградой за мой труд...

ПЕРВЫЙ АРЕСТ ПАВЛА КАПТЕРЕВА, 1920 ГОД

20 апреля 1920 года закрыта Троице-Сергиева Лавра. Декретом Совета народных комиссаров она обращена в музей. Хотя Павел Флоренский взывал к власти почти с мольбой: не совершать этого! Флоренский убеждён: будучи музеем, Лавра неминуемо погибнет...

Что вскоре и случилось. Прекрасные соборы Лавры – одни будут использованы под жильё горожан, другие – под склады.

8 августа 1920 года арестован Павел Каптерев. За участие в сборнике «Троице-Сергиева Лавра», уничтоженного в 1919 году.

Валерий не понимал, что происходит. Не верил. Не хотел верить! Павел – один из умнейших людей, которых он знал в жизни, один из самых светлых и чистых сердцем, кумир его детства. Что Павел мог не так написать в этом сборнике? Он писал только о том, что Лавру надо сохранить. И за это – в тюрьму?!

Мир для Валерия пошатнулся. По лицу мира прошла страшная трещина, искажающая его... Эта трещина прошла и через сердце Валерия.

Эта трещина, тревожная и зловещая, будет возникать потом на многих каптеревских картинах... Разлом, распад мира на бесформенные обломки, утрата целостности, распад времени – тема его многих будущих картин.

Павла Каптерева осудили на пять лет. Слава Богу – условно.

Но мир для Валерия уже никогда не будет прежним...

* * *

И всё равно надо было жить дальше. Надо было искать ответ: зачем он, Валерий Каптерев, здесь? И почему именно в это время?..

ВХУТЕМАС

1920 год. В этот год произошло Слияние Первых и Вторых свободных художественных мастерских в одно учебное заведение. Его назвали звучно – ВХУТЕМАС – Всероссийские художественно-технические мастерские.

Замысел был таков: готовить в стенах ВХУТЕМАСа не художников-станковистов в узком смысле этого слова, а художников – мастеров широкого профиля, связанных с новой жизнью страны, с промышленностью, людей, способных участвовать в развитии социалистической культуры.

Было основано восемь факультетов: архитектурный, скульптурный, графический, текстильный, керамический, деревообрабатывающий, металлообрабатывающий и живо-писный, включавший монументальное и театрально-декоративное искусство. Идея: сблизить высокое искусство с производством. Это был уникальный художественно-технический вуз – крупное явление в искусстве XX века. Курировал ВХУТЕМАС нарком просвещения Луначарский.

Первые два года студенты обучались на Основном отделении, где изучали общественные дисциплины, а также перспективу, анатомию, рисунок, живопись, цвет, объём, пространство, фактуру. Эта общая подготовка необходима была для дальнейшей работы в любой выбранной специальности.

На живописном факультете, организованном по примеру персональных Мастерских, преподавали: Д.Кардовский, И.Машков, Д.Штеренберг, Л.Кончаловский, Р.Фальк, А.Архипов, А.Шевченко.

Брали во ВХУТЕМАС всех желающих, первые годы – без экзаменов. Среди первокурсников была даже малограмотная рабоче-крестьянская молодёжь.

Всё это, конечно, замечательно, но...

Досадно было то, что студентам, отучившимся уже два года в Первых, или Вторых мастерских, было предложено опять поступать на первый курс и всё начинать сначала – вновь проходить предметы, которые они уже изучали в течение двух лет в Мастерских.

Валерий это считал пустой и досадной тратой времени.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТЦА

И тут вернулся с фронта отец. Слава Богу, живой и невредимый.

Он демобилизовался и устроился, хотя и не без труда, на работу в небольшую ремонтную контору.

Отец не был политиком. Красная армия оставила страшные впечатления, он с содроганием вспоминал комиссаров, приставленных следить за офицерами старой армии. Рассказывать о службе в Красной армии не любил. Хотел забыть...

Хотел жить тихо, не засвечивая своего прошлого – до 1917 года. Но на самом деле только прошлым и жил. Его внутренний мир составляли воспоминания об утраченной жизни...

Приходилось мириться с жизнью на небольшую зарплату, в стеснённых жилищных условиях, мириться со склочными соседями, с каждодневными стычками на кухне, которых он всеми силами пытался избежать, творя про себя молитву, когда шёл с чайником к плите... Отец был человеком мягким и неконфликтным. Он, бесстрашный офицер, прошедший две войны, тушевался перед хамством на коммунальной кухне. Ему казалось, что длится и почему-то никак не кончается дурной сон...

* * *

Что-то невообразимое творилось и в русской церкви.

Большевики успели сделать то, чего не успело сделать Временное правительство: отделили церковь от государства. Но всё это было только на бумаге. На деле церковь сразу же попала под жуткий прессинг власти. Власть начала манипулировать высшими церковными иерархами. Началось планомерное уничтожение русской православной церкви. Впереди у неё назревал очередной раскол...

За рубежом в это время создана ещё одна Русская православная церковь, которая отказывается признавать ту, что осталась в большевистской России.

В ЧЁМ СПАСЕНИЕ?

«Исихазм, – сказал Валерию отец. – Только в этом спасение».

Они проговорили всю ночь. За окном занимался тяжёлый серый рассвет...

Они говорили о том, как жить в этих новых обстоятельствах? Эмиграция, как решение проблем, даже не рассматривалась. Легко убежать туда, где жить будет легче. Только достойно ли это христианина – искать, где легче?.. Хотя когда-то их предки-греки бежали из Константинополя, спасаясь от турков... Но – каждый делает свой выбор.

Говоря «исихазм», отец имел в виду существование на всех уровнях – и жизнь бытовую, на той же коммунальной кухне, и студенческую жизнь Валерия, и жизнь в церкви. Ибо есть церковь человеческая – и есть церковь Божественная, а это не одно и то же. Суметь отделить одно от другого. Вечное – от преходящего. Заходя в храм, помнить, что ты вошёл в церковь Христову, святую церковь, а не в церковь, состоящую из человеческих пороков...

Исихазм – то есть молчание. Безмолвное пребывание перед Богом. Постоянная внутренняя молитва и отрешённость от внешнего, суетного. Полный исихазм возможен только у монахов-отшельников. Но и оставаясь в миру, среди людей, тоже можно стремиться к этому...

Отец и сын, оба от природы немногословные, они не чувствовали трудности в молчании. Гораздо труднее было отрешиться от внешнего – не реагировать на тот кошмар, который творился вокруг, на разрушение всех устоев жизни. Что можно делать в такой ситуации? Как противостоять? Только молитвой. Только сохранением Бога внутри своего сердца. Сердце – обитель Бога.

Исихазм. Не произнесение лишних слов. Уход от споров и болтовни. От пустословия. От излишних эмоций. Уход от ссор и выяснения отношений. От высмеивания кого-то. От критики. От умничанья. От выпячивания себя. От навязывания кому-то своего мнения. Уход – во внутреннюю молитву: во время работы, в дороге, в уединении, в толпе... Даже во время общения. Это тоже возможно.

Так, пишут историки, жил Феофан Грек. Великий иконописец тоже был исихатом, не уходя при этом в монастырь. Даже во время труда и во время общения с людьми, он продолжал творить внутреннюю молитву. Не произнося лишних слов...

Так отныне старался жить отец – Всеволод Каптерев. Так учился жить и Валерий. Он понял: это и есть тот духовный подвиг, о котором он мечтал в отрочестве, в Оптиной пустыне. И который ему отныне предстояло творить... творить всю жизнь.

* * *

Ипподром после войны опять стал ипподромом.

На ипподроме опять заработал тотализатор...

И Сашеньку, померкшую за последние годы и впавшую в меланхолию, с потухшими глазами, не знающую, за что зацепиться в новой и странной жизни, опять потянуло туда, где были привычные и любимые с детства запахи… храп коней… летящие по ветру гривы… «Нет-нет, играть я не буду!» – убеждала она сына и мужа.

Но – опять не удержалась…

* * *

А в мозгу Валерия в какой-то миг вспыхнуло: «Туркестан!..»

Детская мечта никогда не умирала, она только ждала своего часа.

Ему было двадцать лет. Он жаждал новых впечатлений. Жаждал движения.

Его душа рвалась на восток – в таинственный Туркестан... Он столько уже прочёл о нём! Пора было увидеть всё воочью.

В начале осени 1920 года, сдав досрочно экзамены за первый курс, он уехал в Среднюю Азию...

ОТКРЫТИЕ МИРА С ДРУГОЙ СТОРОНЫ

Валерий Каптерев был одним из первых московских художников, кто отправился за вдохновением в Туркестан.

До этого молодые художники, как мы знаем, ездили в Европу. Но теперь Европа стала недоступна.

В 30-е годы, после открытия железной дороги «Москва – Алма-Ата», в Азию поедут уже многие молодые художники. А во время отечественной войны и художники в летах, поневоле окажутся тут в эвакуации: кто в Ташкенте, кто в Самарканде, кто в Алма-Ате.

Но Каптерев был одним из первых, кто поехал в Среднюю Азию в 1920 году – по зову сердца...

Конечно, был ещё Николай Рерих, которого влекли Алтай и Гималаи, но Рерих – это совершенно другая история. Американцы снабдили его огромными деньгами, на которые он и отправился в Гималаи, а с какими целями, – об этом уже написано другими. У каждого – свой путь. На всякий случай Рерих делал реверансы и советской власти, присвоив зачинщику страшной катастрофы в России красивый титул – «Махатма Ленин» (махатма означает «Великая душа»).

...Работали в те годы талантливые художники в Ташкенте, которые там жили. Один из них – Александр Волков, автор ставшей впоследствие легендарной «Гранатовой чайханы». Ташкент, начиная с XIX века, был оплотом русской культуры в Средней Азии.

Но Каптерева влекли к себе места, далёкие от цивилизации...

* * *

Он доехал по железной дороге из Москвы до Самары.

Там пересел на другой поезд и трое суток, в клубах чёрного паровозного дыма, ехал до Оренбурга, который в начале 20-х годов был столицей Казахстана. Это был уже конец Европы. Дальше начинались степи и пустыни Туркестана...

Оренбург – город на границе Европы и Азии. На слиянии двух бурных узких рек, несущихся с Уральских гор, – Яика и Сакмары. Город с удивительной лучевой застройкой, а центральная улица – Николаевская – напомнила Валерию Невский проспект в Петербурге, только в миниатюре.

В Оренбурге всегда работало много учёных, приезжающих из Москвы и Петербурга. Здесь не так давно жил и работал замечательный языковед Владимир Даль. До революции в Оренбург приезжали учёные даже из Европы. Почтил Оренбург своим визитом и Николай II, последний русский царь...

* * *

В Оренбурге формировались многие научные экспедиции.

Здесь, на границе двух континентов, – совершенно уникальное сочетание европейской и азиатской флоры и фауны. Уникальное сочетание степного, горного и лесного климата.

В Оренбурге всё – резко, ярко и непривычно. Жгучее солнце, жаркий ветер, рыжие, с бешеными водоворотами, реки... Город, в основном русский, и основан был когда-то как русская крепость, но на улицах часто встречаются люди с азиатской внешностью – широкоскулые, смуглые, с узкими прорезями глаз... Валерию сразу полюбились эти лица, и сразу захотелось их рисовать... Он то и дело выхватывал из своей дорожной сумки блокнот, карандаш и делал быстрые и точные зарисовки... И чувствовал, что вот она – его жизнь, которой ему так не хватало!

В городе много православных храмов, но не меньше и мечетей. Колокольни и минареты мирно соседствуют друг с другом.

Москва отсюда казалась чем-то очень далёким и почти нереальным...

Несмотря на начало календарной осени, в Оренбурге был разгар азиатского лета.

* * *

В те годы фотография ещё не была распространена и доступна. Поэтому в научные экспедиции непременно брали художников. Художники делали очень важную работу – ту, которую делают теперь фотографы.

Валерий оформился художником в Тургайскую ботаническую экспедицию и отправился с ней вглубь дикого, пустынного и прекрасного Казахстана... Наконец-то он увидит своими глазами сказочное перекати-поле и блуждающих по пустыне, погружённой в знойное марево, диких верблюдов...

Исихазм совпал для него с Туркестаном. Продвигаясь, пешком или на ослике, по степи, по пустыне, по узкой горной тропке, легко и радостно не произносить лишних слов. И творить при этом внутреннюю благодарственную молитву...

* * *

...Он добрался до южных границ Казахстана, до посёлка Верного.

Это был небольшой русский посёлок, с русскоговорящим населением и русским укладом жизни, здесь даже была православная церковь.

Посёлок Верный в живописной долине Семиречья был основан как оплот русской империи, для поддержки казахов, на которых то и дело совершали набеги китайцы и нещадно грабили их. Казахи неоднократно просились под крыло России. Но Пётр I отказал им в поддержке – он в то время был озабочен «окном в Европу», а кочевники-казахи с их проблемами его мало волновали. И лишь при Екатерине II казахи стали, наконец, русскими поддаными.

Посёлок Верный был крепким форпостом Российской империи на границе с Китаем. Верный – это маленькая Россия в страшной дали от большой России. Вдали от проблем и катастроф большой России, – по крайней мере, в начале двадцатых годов было пока ещё так...

* * *

В Средней Азии молодому художнику открылся совершенно другой мир. Мир целомудренный и древний. Мир чистых, незамутнённых красок.

В каптеревской палитре вскоре появятся новые для него цвета – песочный, жёлтый, коричневый, шафрановый, тер-ракотовый...

Ему, коренному москвичу, горожанину, полюбились простор степей и пустынь, и величие гор, полюбилась простота быта людей, живущих в маленьких кишлаках и в кочевьях, полюбился неторопливый ритм этой жизни, жаркая пыль дорог... Крики осликов, колючие шары перекати-поля, шуршание змей и ящериц по песку и среди камней, задумчивость черепах и верблюдов, парение коршунов, соколов и орлов в раскалённом небе...

Он влюбился в красоту азиатских пейзажей, в лица людей, почерневших от солнца, в их раскосые тёмные глаза, полные азиатской тайны, в мудрое восточное немногословие. Оно совпадало с его собственным внутренним настроем.

Он видел и тяготы этой жизни, но разве может быть жизнь без тягот?..

* * *

Валерия очаровали яркие восточные халаты и тюбетейки. Потом, у себя дома, в Москве, он любил облачаться в среднеазиатский халат и тюбетейку, зажигать над столом полотняный азиатский фонарь, прикрытый ярким платком...

Любил показывать друзьям кувшины, блюда и пиалы, привезённые из очередной поездки. Он полюбил средне-азиатскую керамику, яркую и сочную по цвету, в которой переплавились все оттенки неба...

Он полюбил простые дудочки и окарины, полюбил их негромкое, хрипловатое и, вместе с тем, удивительно нежное звучание...

Из каждой экспедиции Каптерев привозил новые экспонаты для своего домашнего азиатского музея.

* * *

...А спать на тонком коврике, прямо на земле, часто под открытым небом, полным крупных азиатских звёзд, оказалось удобно и сладко...

Здесь, под ночным азиатским небом, он понял, точнее – прочувствовал всем своим существом идею Владимира Соловьёва и Павла Флоренского о великом «всеединстве» мира...

Здесь, в Туркестане, он чувствовал это всеединство в каждое мгновение жизни: единство неба и земли, тишины и звёзд, солнца и луны, единство бескрайних степей и величественных гор, камней и песчинок, птиц и ящерок, верблюдов и шаров перекати-поля... Он чувствовал всеединство людей, животных, горячего воздуха, скрипящей пыли на зубах, криков ишака, узких улочек кишлаков и простых саманных домишек, прилепленных то ли к земле, то ли к небу...

В Туркестане Каптерев чувствовал всеединство христианства и мусульманства, чувствовал, что это – два могучих ствола, растущие из одного корня...

Восток завладел сердцем молодого художника навсегда.

* * *

Зимой, в Москве, он грезил Азией и очень ждал весну, чтобы вновь отправиться с очередной экспедицией на Восток...

С того года так и было в его жизни: найдя подходящую экспедицию, он устремлялся в Туркестан. Если не находил экспедицию в Москве, он находил её в Оренбурге.

Или ехал сам по себе – куда глаза глядят, по своему собственному маршруту...

Казанская дорога стала самой любимой: из Москвы до Самары. А там пересаживался на другой поезд, и, в клубах чёрного дыма, ехал до Оренбурга... сладко предвкушая...

Прямого поезда ни до Оренбурга, ни до Верного тогда ещё не было.

* * *

До Каптерева в степях Казахстана уже побывали когда-то художники, в основном, в XIX веке – кто-то путешествовал по Туркестану, как Семёнов-Тянь-Шаньский, хорошо известна его картина «Крепость Верный». Василий Штернберг был здесь во время военного похода на Хивы.

Василий Верещагин объездил весь Туркестан и написал множество картин с батальными сценами. Верещагин искренне сочувствовал местным жителям, отнюдь не все они хотели становиться поддаными России, в особенности, жители Ташкента и Самарканда. Верещагин на своих полотнах отобразил колонизаторскую, жёсткую политику России, чем вызвал недовольство царя. Верещагин устраивал выставки во Франции и в Англии, шокируя своими картинами тамошних зрителей. Самая впечатляющая их них – «Апофеоз войны». Верещагин подолгу жил в Европе, опасаясь, видимо, царского гнева, но долго жить на одном месте не мог, много путешествовал по всему миру – Индия, Япония, Филиппины... Любитель острых ощущений и ярких впечатлений, художник рвался в самую гущу жизни – участвовал в войнах, плавал на военных кораблях. И погиб в одном из морских сражений... Туркестан – это был яркий эпизод в его бурной и многогранной жизни.

А некоторые художники отбывали в XIX веке в казахских степях ссылку – Павел Лобановский, польский художник Бронислав Залесский, украинский художник и поэт Тарас Шевченко. Каждый из них оставил прекрасные работы, посвящённые жизни, быту казахов, необычной природе гор и степей, Балхашу и Аралу... Шевченко говорил, что, находясь в Казахстане, невозможно не рисовать, «грех не рисовать». Хотя рисовать ему, как ссыльному, долго было запрещено, и Шевченко от этого сильно страдал. А пробыл он в ссылке более десяти лет...

Был и ещё один русский художник, который, будучи государственным чиновником, почти всю жизнь прожил в Верном. Это – Николай Гаврилович Хлудов, личность для Казахстана легендарная. Живопись – это было его увлечение на досуге, но увлечение очень страстное.

Хотя и не все ценили его картины высоко, но Николая Гавриловича это особо не волновало – он продолжал писать, и писал он, в основном, любимый Казахстан.

А выйдя в 1920 году на пенсию, 70-летний Хлудов открыл в Верном первую рисовальную «штудию». В ней учились Чуйков, Бортников, Соловьёв. И паренёк-казах из маленького аула в Семиреченской области – Абылхан Кастеев, которому суждено будет стать первым казахским профессиональным художником. Мог ли юный Абылхан думать тогда, делая свои первые шаги в рисовании, что его именем когда-нибудь будут называть улицы, что его имя будет носить Казахская художественная галерея...

Николай Хлудов вошёл в историю Казахстана как первый Учитель первого национального живописца.

Конечно, молодой московский художник Каптерев, появляясь в Верном, непременно заходил в «штудию» к Хлудову. Не так уж много было в Верном в 20-е годы художников. Все друг друга знали, все были молоды, активно общались, показывали друг другу свои новые работы, горячо обсуждали их с учителем – Хлудовым, и между собой.

Художник не может «вариться в собственном соку» – ему необходимо общение с товарищами по цеху. И, как ни странно, в далёком посёлке Верный Валерий Каптерев такое общение находил.

* * *

Вслед за Каптеревым, в 23-м году в Туркестан поехал Павел Кузнецов и сделал там много прекрасных графических работ. Цикл «Туркестан» Валерий считал лучшим у Кузнецова.

Но, пока не проложили до Верного железной дороги, мало кто из московских художников отваживался на такое непростое путешествие к подножью Тянь-Шаня... А если и отваживался, то это был лишь краткий экзотический эпизод в жизни.

Никто из московских художников не прикипел к Казахстану так, как Каптерев.

* * *

...Из первой своей поездки в Туркестан Валерий вернулся, обросший густой бородой, и уже никогда не сбривал её. Усы сбрил, а бороду оставил. К тому же, он стал курить маленькую трубку. Из-за бороды, из-за немногословия, из-за всегдашней сдержанности Каптерев казался значительно старше своих лет.

На лекциях во ВХУТЕМАСе он появился только на третьем курсе. И с жадностью погрузился в учёбу...

В системе ВХУТЕМАСа сочетались разные направления, разные творческие методы: студент не был ограничен рамками какой-то определённой художественной мастерской.

Лекции Владимира Фаворского по теории композиции становились настоящим событием, его приходили слушать студенты практически всех факультетов, так что аудитории всегда были переполнены. Рисунок преподавали: опять же Фаворский, Павлинов, Митурич, Львов.

Лекции по перспективе читал профессор Павел Флоренский, которого пригласил во ВХУТЕМАС Владимир Фаворский, бывший в то время ректором ВХУТЕМАСа. Фаворский был автором иллюстраций к книгам Флоренского «Мнимости в геометрии» и «Число как форма».

Павел Флоренский – автор страстной, хотя и не простой книги «Столп и утверждение истины», которая вышла в 1914 году, и в последнем классе гимназии была прочитана Валерием с жадностью. С тех пор имя Флоренского значило для него очень много. Ходить теперь на лекции Флоренского было для Валерия истинным наслаждением. Он был весь пропитан идеями Соловьёва и Флоренского о всеединстве мира – это было и его мироощущение, его опора и его щит...

Каждая лекция Флоренского была событием необычайным и собирала буквально толпы студентов! Флоренский – крупный учёный, математик, физик, биолог, филолог, искусствовед и, одновременно, священник – всё в одном лице. Он всегда ходил в чёрном подряснике, так являлся и на лекции во ВХУТЕМАС, производя всем своим обликом и способом мышления сильное впечатление на студентов.

Будучи профессором ВХУТЕМАСа, Флоренский продолжал служить, как священник, в домовой церкви приюта Красного Креста в Сергиевом Посаде. А во ВХУТЕМАСе, кроме теории перспективы, он читал ещё и необычайно яркие лекции по теории изображения.

* * *

Обветренный и загорелый, чернобородый, с копной тёмных волос, с греческим профилем, с трубкой в зубах, Валерий Каптерев был очень красив, выглядел романтично и загадочно, но никому из студенток ВХУТЕМАСа, этого богемного заведения, даже не приходило в голову попробовать завести с ним роман. Вокруг него как будто был очерчен магический круг...

С девушками Валерий был вежлив и предупредителен, но не более того. Было в нём непостижимое для людей этого возраста и этой профессии – старомодное целомудрие. В эпоху свободы нравов тех лет Каптерев походил на монаха.

Никто из однокурсников не знал, из какой он семьи. Этого не знал даже творческий руководитель его мастерской Александр Шевченко.

«Кто отец?» – спросили его при поступлении. «Инженер-механик». И ведь это чистая правда! Про деда и других родственников не спрашивали.

Всеволод Александрович был рад, что своим выбором профессии он хоть как-то обезопасил сына в этих резко изменившихся условиях жизни.

«Отец – инженер-механик», писал Валерий в дальнейшем во всех анкетах, это стало для него охранной грамотой.

Только Фаворский и Флоренский во ВХУТЕМАСе знали, из какой семьи Валерий Каптерев. Да ещё Лентулов – сам происходивший из духовного сословия.

* * *

При всём своём немногословии и целомудрии, Валерий обожал розыгрыши! Хотя шутил он так серьёзно, что его розыгрыши окружающие принимали за чистую монету.

Его врождённый темперамент проявлялся в том, что когда он стоял за мольбертом и писал, то сам при этом весь превращался в палитру! Хотя и надевал непременно рабочий фартук, но всё равно умудрялся, после того, как вытрет о кусок ветоши кисти и руки, тут же протереть этой ветошью бороду! Его чёрная короткая шкиперская борода нередко бывала измазана краской и походила на щётку маляра.

Чаще всего такая история происходила дома, на Кадашевке, где он писал, полностью погрузившись в работу, забыв про всё на свете, в том числе и про аккуратность... Живопись и аккуратность – разве они совместимы?

Сокурсники подшучивали над ним, что он, наверное, специально красит бороду. И Валерий признался однажды, что да, каждое утро он начинает с того, что красит бороду в новый цвет. Сказано это было так серьёзно, что ему все поверили, ведь он не был похож на шутника. Теперь сокурники даже заключали между собой пари на то, с какой бородой придёт сегодня на занятия Каптерев – с жёлтой, синей или шафрановой?

Таким он и был в жизни: с одной стороны – немногословный, сдержанный в эмоциях анахорет, с другой стороны – эпатажный оригинал, каким его воспринимали многие, и каким он остался в воспоминаниях однокурсников и преподавателей.

С молодости, до глубокой старости таким он и был... «Но ведь старость – это вовсе не старость, если ты не стар душой!» – смеялись его голубые, озорно прищуренные глаза...

20-е годы: НАЧАЛО КОНЦА

Створки свободы начали схлопываться сразу же после октябрьского переворота.

Хотя хотелось думать: вот это – трагическая ошибка, а это – трагическая случайность...

Но в начале 20-х годов многим уже было ясно, что нет в происходящем случайностей, и это на самом деле – начало конца...

ХРОНИКА СОБЫТИЙ

1921 год: уехал пламенный идеолог «Цветодинамоса» Алексей Грищенко. Сначала в Константинополь, оттуда – в Париж. Все свои картины Грищенко оставил в России, не взял с собой ничего. И все его картины бесследно исчезли... В России вскоре забыли, что был такой художник. Как забыли многих и многих...

(Правда, спустя сто лет Алексея Грищенко вспомнят на Украине. И объявят первым украинским художником-авангардистом.)

Август 1921-го: расстрелян гениальный русский поэт Николай Гумилёв...

* * *

Жестокая засуха 1921 года, гражданская война, исчезновение крупных крестьянских и помещичьих хозяйств, тотальная продразвёрстка – у людей отбирали последнее...

Голод на территориях, контролируемых большевиками, охватил 35 губерний, от Поволжья до Сибири, голодало около 40 миллинов, число жертв составило не менее 5 миллионов человек.

Голод стал удобным поводом для массированной атаки властей на православную церковь. Под видом борьбы с голодом большевитская власть занималась изъятием церковных ценностей.

Закрывают церкви и монастыри.

Расстреливают священников...

* * *

1922 год: в Воронеже умер от воспаления лёгких Пётр Фёдорович Каптерев, уехавший из политизированного Питера.

В Воронеже последние годы жизни он преподавал в Педагогическом институте и в Педагогическом техникуме, который он же и организовал – «всё для людей, ничего для себя»...

* * *

В 1922 году, по указанию Ленина, началась подготовка к высылке за границу представителей старой русской интеллигенции. Ленин предложил заменить смертную казнь – на высылку за границу. Видимо, «рачительный» хозяин страны решил сэкономить пули.

Летом 22-го года по городам России прокатилась волна арестов – было арестовано около двухсот человек – философов, историков, литераторов, экономистов, математиков, врачей, агрономов... Среди арестованных были звёзды не только отечественной, но и мировой науки – философы Н.Бердяев, С.Франк, Н.Лосский, А.Карсавин, С.Булгаков, ректоры Москов-ского и Петроградского университетов.

Сентябрь-ноябрь 1922-го года: «Философский пароход» – кампания правительства по высылке неугодных людей за границу. Тех, кто был не согласен с советской властью, или был в этом заподозрен. Решение о высылке было принято без суда и следствия, после чего сотни интеллигентов, на нескольких пароходах, были отправлены за границу.

Уезжающие должны были давать подписку о невозвращении на родину – под угрозой смертной казни.

* * *

А те, кого не выслали силой, – спешно уезжали сами, пока ещё существовала такая возможность, с каждым днём всё более сужающаяся...

Уехал Константин Коровин в Париж – навсегда. Нарком просвещения Луначарский посоветовал ему как можно скорее бежать из Страны Советов. Можно сказать, что Луначарский своим советом спас любимого художника.

Почему же не уехал сам Луначарский, интеллигентный, образованный человек, который к тому времени уже понял сущность большевиков? Потому что он оказался заложником новой власти, которой вначале поверил. И если бы решился на побег – карательная рука советской власти нашла бы его, «предателя», в любом уголке земли, как она нашла, например, Льва Троцкого в далёкой Мексике. И сжимала эта рука в тот момент топор... Большевики не прощали инакомыслия, в особенности – бывшим соратникам, и не гнушались никакими орудиями убийства.

Лавина эмиграции... В результате за границей оказались примерно пятьсот крупных учёных. Эти учёные возглавили потом за рубежом кафедры и целые направления.

Уехали многие деятели литературы и искусства: Шаляпин, Рахманинов, Анненков, Андреев, писатель Куприн, Бальмонт, Бунин, Мережковский, Гиппиус, Зайцев, Ремизов, Шмелёв, Ходасевич, Цветаева, Саша Чёрный, Набоков...

И практически все выдающиеся русские философы покинули Россию, которая в них больше не нуждалась. Кроме тех, что были высланы на «философском пароходе», уехали Сорокин, Изгоев, Ильин, Струве.

Уехал в США гениальный хореограф Георгий Баланчин, он положил начало американскому балету. Уехали талантливейшие, с мировыми именами: Сергей Дягилев и Михаил Фокин, Вацлав Нежинский и Анна Павлова...

Такая массовая и стремительная утечка умов и талантов не замедлила привести к катастрофическому снижению духовного уровня российской культуры.

* * *

А потом опустился «железный занавес»...

Границы Советской России были отныне закрыты прочно и (как полагала большевитская власть) – навсегда. Это было сделано как бы в благих целях – чтобы оградить население страны от «тлетворного влияния Запада». Впереди российских граждан ждала полная политическая изоляция на долгие десятилетия...

Никто не мог теперь выехать из страны без разрешения властей. Были под запретом контакты с иностранцами. Никто не мог вести переписку с заграницей, даже с родственниками, оказавшимися, вследствие эмиграции, за рубежом. Таким образом, многие родные люди навсегда утратили связь друг с другом.

Если же письмо из-за рубежа всё же приходило, его, прежде всего, вскрывали и прочитывали в определённых органах. Зачастую до адресата письмо так и не доходило, оседая в этих самых «определённых органах» как страшная улика, а сам адресат попадал в список потенциальных врагов советской власти. Но если письмо до адресата всё же добиралось, то каждый сознательный гражданин должен был немедленно информировать об этом определённые органы и партийную организацию у себя на работе – то есть должен был «стучать» на самого себя, не дожидаясь, когда на тебя настучат другие.

Стукачество всячески поощрялось властями.

Теперь при поступлении на работу, каждый гражданин должен был заполнять анкету, в которой были пункты: «имеете ли родственников за границей», «бывали ли за границей»? Если ответы на эти вопросы были положительными, на работу могли, скорее всего, не принять. Ибо такой сотрудник мог оказаться «шпионом иностранной разведки».

* * *

В Рождественский сочельник 1923 года в Москве провели кощунственную акцию под названием «комсомольское рождество». Главное действие разворачивалось на площади перед Иверской часовней. Собралась огромная толпа...

Было много ряженых – комсомольцы рядились в попов и монахов, в китайских бонз и раввинов, изображая всех в смешном и нелепом виде. Таким образом, у населения воспитывалось отвращение к религии. Происходило насаждение совершенно иной морали. «Комсомольский поп» пел «акафист Марксу», а хор ему подпевал. Праздничное мероприятие закончилось сожжением изображений Христа и Богородицы...

* * *

В январе 1924 года умер зачинщик всех этих безобразий и глумлений – Ленин.

Но к власти пришёл ещё более жёсткий товарищ – Сталин.

И – началось... Точнее, продолжилось.

1924 год: осуждено более 9-ти тысяч человек за якобы контрреволюционную деятельность.

1927 год: осуждено 16 тысяч человек по той же статье.

К середине 1930 года общее число заключённых уже составило около 145 тысяч.

Машина репрессий набирала обороты...

* * *

1925 год: умер патриарх Тихон, тихий и мягкий человек, глубоко травмированный бесконечными вызовами в НКВД. Его хотели поставить на колени, запугать, заставить сотрудничать с большевитской властью. Но Господь сжалился над ним – и взял его к Себе...

После этого патриархом был избран Сергий, который признал новую власть и пошёл на сотрудничество с ней. Русская православная церковь пополнилась новыми энергичными попами – переодетыми в рясы энкавэдешниками. Цель у них была – отслеживать граждан, не согласных с советской властью. Как раньше отслеживали старообрядцев, так теперь – антисоветчиков.

При этом многие настоящие священники, не желающие марать свою совесть, ушли «в катакомбы» – уйдя из официальной церкви, стали служить на квартирах, там же крестили и принимали исповеди.

В Русской церкви произошёл очередной раскол...

* * *

А жизнь, между тем, продолжалась. И никто не отменял молодость, желание познавать, учиться чему-то новому. И в этом была величайшая сила жизни и сила молодости – это как трава, которая пробивается сквозь асфальт...

1925 год. Закончив ВХУТЕМАС, Валерий Каптерев поступает на операторский факультет в Государственный институт кинематографии. Да, кино было ещё одной его страстью. Да и кого в начале ХХ века не волновало кино?..

Операторское искусство Валерий постигал в течение двух лет, до 1927 года.

Но в кино не пошёл. Кино в то время стремительно становилось идеологизированным. Ленин считал кино главным искусством для народа. Здесь свободой творчества и не пахло. Творчество и отсутствие свободы – для Каптерева были несовместимые понятия.

Хотя взгляд талантливого оператора чувствуется в каждой картине Валерия Каптерева. Здесь нет пустот, нет провисаний, как нет и ничего лишнего. Каждый штрих, каждая деталь – на своём месте. И порой – красный шарик в углу картины, чтобы всё на ней уравновесить...

Взглядом оператора Каптерев выхватывал из окружающей действительности «готовые картины». Этой готовой картиной мог оказаться маленький, залитый жарким маревом, азиатский дворик, или древняя старуха у входа в мечеть, или старик, читающий Коран... Ему нравилось рисовать стариков. Старый человек интереснее и прекраснее молодого. На лице старика – вся его жизнь... Вся жизнь – в одном кадре.

ОТКРЫТИЕ КРЫМА

И были несколько поездок в Крым, в Ялту. Первая – в 1925 году.

Эта поездка стала для Валерия Каптерева открытием ещё одного мира – не похожего на азиатский, но тоже близкого и родного его душе. Гул моря, корабли на рейде и в порту, запах горячих просмоленных канатов... Буйный в своей зелени Ай-Петри, на который он не раз взбирался...

Фантастические оттенки неба и моря... Камушки, черепки, раковины, водоросли... Ошеломляющая яркость красок, волнующая острота запахов, чувств, эмоций... Одиссей, живущий в душе Валерия Каптерева, как будто нашёл в Крыму ещё одну свою прародину...

Приехав в Крым во второй раз, летом 1927 года, Валерий, неожиданно для себя, оказался в эпицентре трагедии: именно в те дни произошло разрушительное Ялтинское землетрясение... Многие приезжие тут же схлынули из города. Но Валерий, вместе со спасателями и добровольцами, разбирал завалы домов, помогая пострадавшим выбраться из каменного плена. Он не считал это героизмом, для него это было естественным решением – остаться в разрушенном городе, где нужны были сильные руки и неколебимое спокойствие. Каптерев обладал и тем, и другим.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ МОСКВЫ В ТЕ ГОДЫ

Художественная жизнь Москвы в 20-е годы бурлила...

Возникают многочисленные новые группировки художников. Но если в 10-е годы группировки художников существовали параллельно, мирно уживаясь друг с другом, то в 20-е годы разгорелись настоящие битвы на художественном фронте!

Начинается резкое идеологическое размеживание. Ещё живы художественные общества именно как художественные, их не так уж мало...

«Маковец» – его идеологи Фаворский и Шевченко проповедуют высокую духовность искуссства.

«Бытие» – его участники увлечены исканиями в пейзаже.

«Цех живописцев» – здесь нет направленности на один стиль – много стилей, много направлений, а объединяет «цеховиков» то, что они все – ученики Шевченко, это как бы одна большая семья; до 29-го года председателем «Цеха» был неизменно Валерий Каптерев.

«Метод» – в него вошли старшекускники ВХУТЕМАСа: Тышлер, Лабас, Лучишкин, Редько, Некритин, Вильямс, они открыли для себя новый метод – проекционизм.

«Жар-цвет» – в него вошли многие члены «Мира искусства» и «Московского салона»: Волошин, Петров-Водкин и другие.

«Мастера аналитического искусства» – Павел Филонов и его ученики.

«Московские живописцы» – Кончаловский, Лентулов, Куприн и другие живописцы старшего поколения, отмеченные в 10-е годы «сезаннизмом», теперь пытаются соединить классическое наследие с окружающей действительностью.

«Общество станковистов», «Общество художников им. Репина», «Объединённое искусство»... По одним лишь названиям живописных обществ видно, насколько активной и всё ещё разнообразной по направлениям была художественная жизнь в двадцатые годы.

В 1921 году создана рабочая группа конструктивистов. Их главным лозунгом стало революционное преобразование жизни, поиск новых форм. Они работали в тесном взаимодействии с левыми течениями – супрематизмом и кубофутуризмом, на стыке живописи, дизайна и архитектуры. Конструктивисты утверждали эстетические идеалы простоты, утилитарной целесообразности предметного мира.

«Левый фронт искусства» (ЛЕФ), созданный в 1922 году (в 1929 году он будет переименован в РЕФ – «Революционный фронт искусства»). Это было литературно-художественное объединение московских художников и литераторов, в которое вошли: Маяковский, Кручёных, Родченко, Татлин и другие. Лефовцы претендовали на создание нового – революционного, пролетарского искусства. Которое должно было возвыситься над старым – буржуазно-дворянским искусством.

Лефовцы продолжили кубуфутуристическую традицию в живописи. Искусство должно служить пролетариям, оно должно быть доступно и утилитарно. Идеи ЛЕФа имели большой резонанс по всей стране, повсюду появлялись его отделения.

АХРР – Ассоциация художников революционной России была основана в Москве в 1922 году. Главная задача – создание жанровых картин на современные сюжеты. Продолжение традиций передвижников. Борьба с «левыми» направлениями в искусстве. АХРР стремительно разрасталась, появлялись филиалы в других городах и регионах. Сюда вливались другие объединения. АХХР активно поддерживала власть, АХХРу выдавались огромные суммы от власти на устроение выставок и на пропаганду революционного искусства.

* * *

Многие живописцы в 20-е годы меняют свои приоритеты.

Во многих живописных течениях просматривается обращение к советской тематике – к поэтизации труда рабочих и крестьян, к поэтизации октябрьской революции.

* * *

1926-й год: ВХУТЕМАС под угрозой закрытия...

Наступление аххровцев на ВХУТЕМАС, вторжение во ВХУТЕМАС большевитской идеологии.

Когда-то, ещё в 21-м году, ВХУТЕМАС посетил Ленин и высказался об этом вузе в таком духе: «Ребята хорошие, а обучают их тут чёрт знает чему...» Эти ленинские слова аххровцы написали на своём щите.

Да, во ВХУТЕМАСе теперь хозяйничают агрессивные аххровцы. Сочиняют доносы на преподавателей. Увольняют профессоров...

Старшекурсники и недавние выпускники получают задание: срочно написать что-то социальное. Деваться некуда – молодые художники пишут... А что делать? Надо же спасать от закрытия альма-матер!

Готовится отчётная выставка к 10-летию октябрьской революции. В каталоге этой выставки значится и картина Валерия Каптерева «Красный праздник».

Картина не сохранилась. Наверное, уничтожил.

* * *

С 1927 года выставки становятся тематическими, приуроченными к политическим датам.

Живописцев принуждают работать на власть.

Ахрровцы весьма активны. Главное направление их деятельности – тематические выставки: «Жизнь и быт Красной армии», «Жизнь и быт рабочих», «Революция, быт и труд», «Искусство – в массы» и другие.

Именно от ахрровцев берёт начало традиция придавать выставкам форму своеобразного художественного отчёта.

Ахрровцы издают журнал «Искусство – в массы», пропагандируют своё «доходчивое» искусство с помощью издания открыток миллионными тиражами. Доходчивое искусство оказывается весьма доходным...

* * *

В жизнь художников в эти годы входит такое понятие, как «социальный заказ». И многие художники идут на это, потому что надо выживать – надо как-то встраиваться, вписываться в новую действительность.

Молодые художники Александр Тышлер и Александр Лабас, ровесники и друзья Каптерева по ВХУТЕМАСу, в 1920 году расписывают в Москве трамвай политическими лозунгами и соответствующими картинками – в подарок съезду Коминтерна.

Да что там трамвай! Лабас рисует революционных матросов и Ленина, а Тышлер – серию «Махновщина».

Даже пожилой, уважаемый Владимир Андреевич Фаворский, чтобы как-то обезопасить себя, делает серию гравюр «Годы революции».

* * *

Роберт Фальк, бывший преподаватель ВХУТЕМАСа, срочно уезжает в 1927 году в Париж – в командировку, на десять лет.

* * *

Кстати: некоторых выпускников ВХУТЕМАСа всё же посылали в то время за границу. Часто по рекомендации самого Луначарского.

Но для того, чтобы продолжить учёбу за границей, надо было, прежде всего, иметь «правильную» анкету: родиться в бедной крестьянской или рабочей семье. Чем семья была беднее, тем она была правильней (с точки зрения властей). Также большим плюсом было, если вхутемасовец воевал во время Гражданской войны в Красной гвардии. И ещё один непременный плюс – если его дипломная работа была на «правильную» тему, а правильных тем было всего несколько: октябрьская революция, её вожди, гражданская война, борьба с «попами».

Проучившись несколько лет за границей, «правильные» вхутемасовцы возвращались в родной вуз и становились «правильными» преподавателями. Удивительно, что свободный европейский воздух уже был не в состоянии проветрить их забитые идеологией мозги...

* * *

Итак, к концу 20-х годов выставки становятся исключительно тематическими.

Но если ты художник – ты хочешь выставляться. Это естественнно и нормально! Ты хочешь иметь зрителя. Ты хочешь говорить со зрителем. Иначе – зачем ты работаешь? Единственная для Каптерева возможность выставляться – это предлагать для выставок жанровые картины. Но непремененно должны быть и картины социальной направленности – так называемые картины-«паровозы».

1928 год: 4-я выставка «Цеха живописцев». Представлено двенадцать работ Каптерева, в том числе и «Починка трамвайного пути ночью» – воспоминания детства...

Но, кроме этого, у Каптерева ещё два «паровоза»: «Агитаторша» и «Парад красноармейцев». Картины не сохранились. Что это могло быть? Агитаторша – девушка с книгой под мышкой? Картину, наверное, можно было бы назвать «Студентка», или просто «Портрет девушки». Но «Студентка» и «Портрет девушки» – это лирика. А нужна была социальная тематика. Картин социальной тематики среди «цеховиков» было не очень много. Самые ударные – у Бориса Голополосова: «У мавзолея Ленина» и «Борьба за знамя» (ошибочно указанная в каталоге как картина Каптерева), ещё работа Глускина «На демонстрацию». Но картины-то вовсе не прославляли новые времена! Картины говорили о чём-то совершенно другом...

«На демонстрацию» – сборище дебилов и алкашей, с детьми-дебилами, рождёнными от этих алкашей, и кто-то там размахивает красными флажками....

«У мавзолея Ленина» – картина, как будто написана кровью, точнее – залита кровью... И люди на ней – не люди, а зомби, утратившие способность мыслить и чувствовать. Очень страшная вещь!

«Борьба за знамя» – как будто кадр из фильма ужасов на тему космических войн... Какой подтекст хотел вложить художник в свою картину?.. Страшная картинка из будущего советских людей? Когда у человека отбирают Бога и смысл жизни, он готов убить другого человека за кусок красной материи...

Поэтому Каптерев, будучи председателем «Цеха», должен был хоть как-то обезопасить выставку, не допустить её разгона в первый же день. Но – прежде всего – обеспечить её открытие. Без «правильных» картин социальной тематики выставка состояться не могла. Да, вот такие настали времена...

Впрочем, в то время «пропуском» на выставку служила порой даже не сама картина, точнее – не содержание картины, а её название. И художники, и устроители выставок пока что играли в эти игры, относясь к нелепым правилам даже со смехом.

Если пролистать книгу Ольги Ройтенберг «Неужели кто-то вспомнил, что мы были...», можно увидеть реальную живописную палитру тех лет. И она отнюдь не такая благостная, какую представляла на протяжение многих лет народу власть. Народ имел возможность видеть только те картины, которые власть отбирала как «правильные» – они были закуплены музеями, растиражированы разными способами, и подрастающее поколение «училось любить советскую Родину» по этим – «правильным» картинам. Но Ройтенберг отыскала по чердакам, чуланам и сараям свидетельства того, что художники не были слепцами, и далеко не все продались новой власти – многие из них прекрасно понимали, что происходит в стране...

«1 мая» Адливанкина (1922 год) – на трибуну, украшенную курчавым потретом Маркса, взобрался некто, очень напоминающий молодого Гитлера. Тогда, конечно, про Гитлера в России ещё не слыхали, но этот тип был уже распространён повсеместно на российских просторах. Толпа внемлет. А трое молодых людей, отвернувшись от трибуны, откровенно хохочут над оратором. Но... не так уж долго осталось им хохотать...

«Ночной город» Садкова (конец 1920-х) – обезумевшая толпа, лица людей, трясущиеся, как желе, от страха, от смертельного ужаса, они подобны маскам из древнегреческих трагедий...

«Восстание» Редько (1925) – Ленин в центре огромной тюрьмы народов. По улицам-коридорам маршируют вооружённые люди-роботы. Люди, одновременно, и охранники и – заключённые. Над головой вождя – камерное зарешёченное окошко. Он и сам является заключённым... По левую и по правую руку Ленина выстроились его соратники – тут и Троцкий, и Крупская, и Сталин, и ещё человек десять приближённых. Чем ближе к Ленину – тем соратник выше ростом. Надо заметить, что будущий вождь Сталин стоит не так уж близко к главному вождю, и роста Сталин не очень большого, – коротышка. Можно критиковать живопись Редько, которая кажется довольно примитивной, но нельзя не отдать должное его проницательности.

«Террор» Пакулина (1929) – каменный двор-колодец – как тюремный двор, люди-тени, свисающие с балкона, а над колодцем проносится кто-то в белой рубахе, с поднятой рукой, то ли прощаясь, то ли предупреждая. Очень сильно передана атмосфера страха, ожидание трагедии и – неумолимость её прихода.

«Митинг в проулке» Траугот (1929) – и в каком же круге ада это всё происходит?.. Неплохая могла быть иллюстрация к Дантовскому «Аду».

«Первое мая в Москве» Расторгуева (1930) – шеренга людей в чёрном, абсолютно все – в абсолютно в чёрном, и каждый из них отбрасывает на мостовую густую чёрную тень (при том, что солнца на небе нет!), и шагает чёрная шеренга уныло, на фоне бесцветно-серого города, – с чёрно-красными, практически коричневыми знамёнами и растяжками...

«Выход из шахты» Щипицына (1932) – кажется, что вовсе не шахтёр выходит из шахты – а Христос из гроба...

Перелистывая книгу Ройтенберг, понимаешь, что история русской живописи на самом деле совершенно другая! И мы её не знаем. Но если бы народ наш мог видеть в своё время эти картины, то идеологической пелены на глазах миллионов, может, и не было бы.

А ведь существовала в те времена и никому не ведомая литература! Тоже отвергнутая и не допущенная к читателям, ибо была «неправильной». Был в советские времена в ходу термин – «очерняющая». Припечатают цензоры таким эпитетом книгу или картину – и всё, никто её не увидит, никто её не прочтёт... Почему-то всегда в этой стране правду клеймили этим нехорошим словом – «очерняющая». Хотя только она, эта заклеймённая правда, и способна прочистить сознание человеку...

Увы, в той же книге Ройтенберг много свидетельств и того, как художники не выдерживали идеологического давления – и ломались... Начинали писать на потребу дня.

* * *

Но вернёмся к 4-й выставке «Цеха живописцев». И к душевным мукам председателя «Цеха» – молодому художнику Валерию Каптереву.

Итак, главное, чтобы в каталоге (для отчёта) было что-то социальное, революционное, что-то из «новой жизни», из «нового быта».

Поэтому милую девушку-казашку, идущую по кишлаку с книжкой под мышкой, пришлось, скрепя сердце, назвать «Агитаторшей». Но за что или за кого она агитировала, не уточнялось. Может, она призывала всех овладевать грамотой? А может, она агитировала за солнце над головой? За простую радость жизни, за молодость?..

Вот так люди и начинают лгать, сказал Валерий сам себе. Не сказал, а зло прошипел. Вот и вертись теперь, как уж на сковородке!.. Вот и пиши «Парад красноармейцев»! Писал и уговаривал себя: да, по улицам родной Москвы теперь часто маршируют красноармейцы – это реальность сегодняшней жизни. Да, и его отец несколько лет служил в Красной гвардии – горький эпизод его жизни. Хотя отец никого не убивал, а лишь чинил машины, но всё равно...

Да, Бог берёг Всеволода Каптерева от страшного: отвоевав на двух войнах, шесть лет проведя на фронтах, он не убил ни одного человека – не пришлось брать грех на душу. На двух войнах, под свист пуль, он чинил машины... «Инженер-механик» – это стало охранной грамотой не только для его сына, но и для него самого.

Ответственность за выставку вынудила Каптерева написать эти работы. Хотя он, вроде, и не покривил душой, но писал не то, что хотела его душа. Он уговаривал, убеждал себя, что это надо для выставки, надо для товарищей по «Цеху». Что своими социальными работами он их «прикрывает»...

Он совершил над собой насилие. А настоящее творчество не может рождаться под давлением «необходимости» и «обстоятельств». Совершив над собой насилие, он подошёл в какой-то тонкой грани, за которой зияла пропасть – ад...

На картинах-«паровозах» можно было очень быстро уехать в ад конъюктурщины и лжи. Нет, нет и ещё раз нет! Это – не его путь.

Он не мог и не хотел кривить душой даже для спасения товарищей по «Цеху». Не хотел лицемерить для устроения своего благополучного будущего. Это перечёркивало смысл творчества и жизни. Вкусив этого яда в небольшой дозе, он, таким образом, получил прививку на всю дальнейшую жизнь.

* * *

Он испытал такое жгучее отвращение и к самим работам-«паровозам», и к себе, что уничтожил работы сразу же после выставки. Более того – сложил с себя обязанности председателя правления «Цеха живописцев». И – ушёл из «Цеха»! Отныне он хотел отвечать только за себя.

Каптерев перешёл в «Бытие», где главным направлением был пейзаж.

* * *

1929 год – последняя выставка «Бытия».

Работа Каптерева «Радио в ауле». Жизнь аула, люди слушают радио – простая житейская сценка, никакой идеологии, пока ему это сходит с рук... Но с этого года он мог выставлять, в основном, только жанровые картины. Никаких исканий ни в каких направлениях быть не должно – всё это формализм и пережитки буржуазности!

* * *

Через год «Бытие» прекращает свою деятельность.

Каптерев переходит в «Общество московских художников».

* * *

Рубеж 20-30 годов – ожесточённые классовые битвы на изофронте...

Как сказал кто-то из живописцев: «Возможность серьёзного творчества сохраняется лишь в плане личного подвижничества».

Именно в 20-е годы большевистская власть осознала, что художников (как писателей, музыкантов и других творческих работников) ни в коем случае нельзя оставлять в свободном плаванье. Никакого свободного художества!

Отныне все работники творческих профессий именуются «работниками идеологического фронта».

* * *

Зима 1930 года. Валерий Каптерев, его друг по ВХУТЕМАСу Ростислав Барто и Александр Васильевич Шевченко, их учитель, увлеклись монотипией. Зима была плодотворной.

Восемь каптеревских монотипий из его азиатской серии были приобретены отделом графики Музея изобразительных искусств имени Пушкина.

У Барто взяли ещё больше. И, вдохновлённый этим, Барто не расставался уже с монотипией практически всю жизнь. Но монотипия требовала станка, то есть – осёдлой жизни. То, чего у Каптерева не могло быть в принципе.

В те годы у Валерия никогда не было установки: сделать что-то на продажу. Установка, точнее – желание было только одно: рисовать то, что хочет душа.

Живопись как молитва без слов...

Живопись как единственный для него способ не утратить свет и смыл жизни.

Бог творит мир каждое мгновение. Он, художник, участвует в этом творчестве – со-творчестве...

* * *

1930 год. Закрытие ВХУТЕМАСа, к тому времени переименованного во ВХУТЕИН.

Постепенное закрытие всех художественных обществ...

Отныне социалистический реализм – единственное допустимое направление.

ВЕРНОСТЬ ВЕРНОМУ ИЛИ ВНУТРЕННЯЯ ЭМИГРАЦИЯ?

Действительно, что это было – верность Верному или внутренняя эмиграция?

И то и другое. Кто-то ездил к морю, в Батуми, например, Шевченко с Барто свой Восток открыли там. Каптерев и Барто съездили вместе в Дагестан, привезли оттуда прекрасные работы, сделали с них монотипии.

Но Каптерева влекли азиатские степи, пустыни и горы. Ему надо было дышать воздухом свободы, воли!..

Средняя Азия для Каптерева – как спасение. Он писал то, что просила душа. Писал простую жизнь бедняков. Писал просто жизнь.

Он видел, как улучшается эта жизнь. Она реально улучшалась.

Проложили железную дорогу до самого Верного! Укрепление Верное переименовано в Алма-Ату. Алма-Ата по-казахски – «цветущая яблоня», в другом прочтении – «отец яблок». Алма-Ата с этого года становится столицей Казахстана. Из небольшого посёлка она год от года расцветает, обретая черты отнюдь не азиатского, а современного европейского города. Восемьдесят процентов жителей в Алма-Ате – русские. Остальные двадцать – казахи и уйгуры.

Алма-Ата становится вторым в Средней Азии оплотом русской культуры, наравне с Ташкентом. С одной разницей в том, что Алма-Ата – Верное, в отличие от Ташкента, изначально являлась русским поселением. Очаг русской культуры вспыхнул именно как очаг русской культуры – среди гор, степей и пустынь... И к этому очагу потянулись и казахи, и уйгуры – потому что здесь была медицина и образование: врачи, больницы, школы, открывались библиотеки, музыкальное училище, драматический театр, музыкальный театр... Строились фабрики, так что для многих здесь находилась работа.

Город растянулся у подножья Тянь-Шаня, длинные улицы одноэтажных по преимуществу домов уходили вдаль... Но уже строились и двух, и трёхэтажные. Но много ещё старых саманных домиков, утопающих в зелени яблоневых садов...

Из любого уголка города, с любой улочки и любого двора, если посмотреть на юг, – видны горы – величественные заснеженные хребты Тянь-Шаня, то озарённые солнцем, то опушённые облаками...

А ещё отовсюду виден Вознесенский кафедральный собор! Это – самое высокое в городе здание, построенное в 1907 году, оно пережило сильнейшее землетрясение 1910 года. Все саманные домики тогда рассыпались – и только деревянный собор устоял! Лишь крест на нём слегка накренился... Собор высок и строен. Алмаатинцы уверяют, что их собор – самое высокое деревянное здание в мире.

Одним словом, Каптерев влюблён в Алма-Ату!

* * *

А там, за снежными хребтами Тянь-Шаня – сияющее синевой чистейшее озеро Иссык-Куль... Это уже Киргизия. Которая тоже изъезжена и исхожена Валерием вдоль и поперёк... Для него и Казахстан, и Киргизия, и Узбекистан, и Туркмения, и Таджикистан с Памиром – один нераздельный прекрасный мир по имени Туркестан…

Конечно же, Валерий не мог не побывать в городе с таким же названием, который прежде назывался Яссы и был расположен на Великом Шёлковом пути...

Туркестан – город с многовековой историй, являлся когда-то резиденцией казахских ханов. Здесь проводились собрания высшей казахской знати по решению важных государственных вопросов. Здесь находились посольства соседних стран. Можно сказать, что Туркестан – первый настоящий город кочевого казахского народа. Идя по залитым солнцем улицам, Валерий чувствовал, как его ноги утопают в пыли тысячелетней истории...

Со времён средневековья сохранился в Туркестана самый значительный архитектурный памятник Казахстана – мавзолей Ахмеда Яссави, основателя нового учения в суфизме. Валерий интересовался суфизмом, он любил суфийскую мудрость, ненавязчивую и проникновенную. И он испытывал настоящий восторг, когда писал мавзолей Яссави, мощный и, одновременно, лёгкий, парящий...

* * *

Там, на знойной улочке Туркестана, он встретил девушку...

Увидев незнакомца, она смущённо опустила глаза, и когда она проходила мимо, Валерий заметил, что тень от её длинных густых ресниц лежала на полщеки. Нежный, мягкий овал лица, и глубокая тень на щеке тёмно-персикового цвета...

Он почему-то подумал в ту минуту, что её ресницы, невероятно густые и длинные, могли бы, наверное, выдержать его карандаш... Он запомнил её смущение и её быстрый взгляд, и прядь тёмных волос, выбившуюся из-под покрывала, и эту тень от ресниц на полщеки, и лёгкость её походки, и простоту её наряда, в которой она казалась ему королевой гор и степей...

Но более всего его поразили целомудрие и чистота его облика. Она была САМА ЧИСТОТА. Он смотрел ей вслед и чувствовал, что она ощущает спиной его взгляд, видел это по её слегка скованной походке... А резкий порыв жаркого ветра вдруг взметнул белое покрывало на её голове, и оно несколько мгновений летело за ней, как серафим... Валерий смотрел ей вслед и понимал, что прекраснее девушки он никогда в своей жизни не видел. И вот она уже завернула за угол улочки, и он больше никогда её не увидит...

Но он знал, что никогда её не забудет. Никогда...

После этой встречи он написал картину.

И назвал её – «Ветер».

* * *

...А потом он вышел из города и отправился в сторону посёлка Ашисай. (Русские называли его Ачисай.) Дорога шла между зелёных гор, горы обнимало синее, аквамариновое небо, а небо обнимало своими лучами солнце, и весь мир обнимал неутомимого путника своим теплом... Несколько раз он останавливался, присаживался на нагретый солнцем придорожный камень, вынимал блокнот, карандаш и делал быстрые зарисовки.

За очередным поворотом дороги он увидел строения обогатительной фабрики. Они были невысоки, своим обликом походили на белые юрты и ничуть не портили пейзажа – даже напротив!

Валерий поставил прямо на дороге свой старый, запылённый этюдник, вынул из дорожного мешка грунтованный картон небольшого размера, кисть, тюбики с краской – вот это настоящий пленэр в горах Тянь-Шаня!

Он писал и что-то насвистывал – как вольная, счастливая птица...

* * *

В 1930 году железная дорога связала этот удалённый край с «большим миром». Добираться стало гораздо проще. Хотя Валерий немного жалел о привычном маршруте: Москва – Самара – Оренбург – Казахстан.

Когда открыли несколько лет назад железную дорогу до Оренбурга, Валерию уже казалось всё легко и просто в смысле добирания. А теперь, так и вовсе никаких проблем. Сел в поезд в Москве – вышел в Алма-Ате. Сказка, да и только!

Хотя кому-то было бы в тягость больше пяти суток трястись в поезде, но Валерий никогда не скучал – он читал, вёл путевой дневник, делал зарисовки заоконных пейзажей и портретов попутчиков...

* * *

Здесь, у подножья заснеженных хребтов Тянь-Шаня он чувствует себя почти как на другой планете…. Здесь можно спокойно работать, чувствуя себя практически в эмиграции.

Жаль, что родители не хотят переехать в Алма-Ату. Их страшит резко-континентальный климат: слишком жаркое лето и слишком холодная зима. Сашенька говорит: «Я там не выживу!» А отец никогда и ничего не делал своей волей, если Сашенька была против. Они прожили уже более тридцати лет вместе, но ни разу не поссорились. Именно отец своей мудростью, спокойствием и любовью умел не допускать споров и конфликтов. Единственное страдание – это её страсть к ипподрому. Но опять же – он не бранил её, не корил, а жалел и молился за неё...

Но будь воля Валерия, он бы увёз родителей в какой-нибудь крошечный кишлак, и поселился бы с ними на высокой горе, под самым синим небом... К сожалению, матери не вынести жизни без элементарных удобств. Но сам Валерий месяцами жил такой жизнью, и эти месяцы постепенно складывались в годы...

В Туркестане он теперь проводил гораздо больше времени, чем дома, в Москве. Ездил с мелиораторами, географами, геологами, ботаниками... Не кривя душой, делал зарисовки пейзажей, растений, птиц, вольного неба над головой... Получал скромную зарплату – и был счастлив. Потому что был свободен.

* * *

1930 год: Каптерев везёт в Казахстан своего друга по ВХУТЕМАСу Ростислава Барто. И открывает ему Среднюю Азию...

* * *

1930 год: работы Павла Филонова резко критикуются в печати, как «упадочнические». Официальный запрет на персональную выставку Филонова, которая должна была вот-вот открыться...

1930-й год: арестован Николай Падалицын, талантливый книжный график, ученик Фаворского, весной 28-го года блестяще закончивший ВХУТЕМАС. Его дипломная работа – иллюстрации к книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Книга с успехом демонстрируется в 1930 году на выставке в Париже, и на других европейских выставках, а молодой художник уже расстрелян...

Часть 3
ГОДЫ БОЛЬШИХ ИСПЫТАНИЙ

30-е годы: ПОЖАР ТЕРРОРА РАЗГОРАЕТСЯ...

1931 год. В течение нескольких лет разворовывался, разрушался, а потом был варварски взорван Храм Христа Спасителя, который Валерий видел из окна своего дома с детских лет. На его месте теперь зияла пустота...

Мрамор из храма пошёл на облицовку строящихся станций метро. А плиты с именами героев Отечественной войны 1812 года были превращены в мелкую крошку, которой посыпались аллеи московских парков...

Проводились конкурсы среди архитекторов на лучший проект безумного Дворца Советов на месте убитого Храма. Валерия страшно коробило, что среди рвущихся поучаствовать в этом кощунственном конкурсе есть и выпускники его родного ВХУТЕМАСа.

МОСКВА – ВСЕГДАШНЯЯ БОЛЬ

Происходило стремительное и необратимое изменение облика Москвы. Однажды он приехал – и не увидел церкви святого Евпла – храма его детства. А Валерий думал когда-то – неуничтожимого... Даже наполеоновское нашествие пережил этот храм, а нашествия большевиков не пережил...

* * *

«Союз воинствующих безбожников» устраивает в Центральном парке культуры и отдыха глумливые праздники под названием «Антирождество».

* * *

1931 год – вырос, как серый гигантский монстр, дом на набережной и кинотеатр «Ударник» – на месте зарослей крыжовника на безымянном острове-стрелке, где Валерий провёл в отрочестве столько счастливых часов с книгой...

ОТЕЦ ПОКИДАЕТ МОСКВУ

В сентябре 1931 года отец, Всеволод Александрович, увольняется с должности помощника начальника Оперативно-технической части Пожарного отдела Промышленного округа. И – уезжает в Казань. Резко меняет жизнь – как когда-то сделал и его родной отец, Александр Фёдорович Каптерев, уехавший на старости лет в Грузию...

Всеволод Каптерев уезжает в Татарию – подальше от Москвы, где начинают набирать силу репрессии. Сидеть и ждать, когда за тобой приедет «чёрный воронок», – глупо.

Отец выбрал Казань потому, что там начиналось строительство завода-гиганта «Авиастрой». Там пригодятся его знания, и там, может быть, не будут так пристально изучать его анкету: «сын священника», «бывший царский офицер»... Здесь, в Москве, его анкета действовала на каждого начальника – как красное на быка! Именно из-за анкеты ему было отказано в пенсии.

Но шут с ней, с пенсией! Там, в Казани, может быть, сбудется, наконец, его мечта – и он будет строить самолёты. Да, ему уже пятьдесят семь лет, но, как говорил его отец протоиерей Александр Каптерев: «Старость – это вовсе не старость! Если ты не стар душой...» Душой Каптеревы не старели.

Взять сразу с собой жену Сашеньку Всеволод Александрович не мог, так как надо было прежде решить проблему с жильём.

* * *

Устроившись на «Авиастрой», он тут же вступил в жилищный кооператив и начал с каждой зарплаты делать взносы, чтобы поскорее заработать на отдельную квартирку (пусть самую крошечную!) и поскорее перевести сюда Сашеньку...

* * *

1932 год. Специальным Постановлением ЦК ВКПб деятельность всех художественных ассоциаций, союзов и объединений прекращена.

Отныне существует только одно объединение, одно на всех – Союз советских художников. Его московское отделение именуется МОССХом.

Так же, как с этого года существует один Союз писателей и один Союз композиторов. Властям так удобнее: чтобы все были где-то в одном месте, под одним увеличительным стеклом. Роль увеличительного стекла исполняли партийные организации на местах. А партия в большевистской России была тоже одна-единственная – разумеется, большевистская. Для благополучной карьеры многие творческие работники спешно вступали в эту единственную партию, дабы доказать власти свою лояльность, желание служить ей верой и правдой, и, при необходимости, лизать ей пятки.

Перед Валерием Каптеревым, как и перед другими художниками, стоит необходимость вступить в МОССХ, иначе ты – никто. А если ты «никто», то тебя могут арестовать за тунеядство. «Свободным художником» быть в Стране Советов не дозволялось. Это было чревато очень большими неприятностями.

К тому же участвовать в выставках могли отныне только члены Союза художников.

Но ни о каком вступлении в большевистскую партию не могло быть и речи – для Валерия Каптерева это было совершенно немыслимо.

УНИЗИТЕЛЬНАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ ОТЧЁТОВ

Необходимость отчитываться перед начальством МОССХа претила его душе. Почему художник должен перед кем-то отчитываться?..

Но если художник не отчитывался и не получал одобрение от начальства, – он не мог выставлять картины на выставках.

Каптереву очень тяжелы были отчёты. Хотя писал он много и страстно, но... Это было совсем не то, что ждали сегодня от живописца. Где прославление строя? Где любовь к мудрым вождям?

Каптерев порой никак не называл свои работы, часто не ставил года и даже не подписывал. Многие художники давали своим работам идейные названия, и это выглядело зачастую комично и нелепо. Например, «Пионерка» – а пионерка на картине кормит грудью ребёнка. Наверное, художник хотел бы назвать картину «Мадонна», но... за одно такое название можно было поплатиться не только членством в МОССХе, но, может быть, и свободой. А иногда художники рисовали то, что было велено, а получалась – правда жизни, как у Голополосова.

* * *

Каптеревские работы 30-х годов (из тех, что сохранились):

«Античный мотив» – античная маска с удивительно живым выражением лица... маленькая мёртвая птичка, лежащая кверху лапками... То время никогда уже не вернётся. Но его мотивы будут звучать во вселенной, пока наша вселенная ещё жива...

«Петухи» – огненные птицы, вечные птицы... Воплощённый дух свободы!

«Старуха» – лицо древнее и вечное. В нём – ни суеты, ни страха. Если есть вера в сердце, то чего бояться?..

«Улочка кишлака» – девочка в красном платьице, с ручейками-косичками, стекающими по плечам – эти ручейки-косички всегда пленяли художника. Старики сидят под навесом, общаются без суеты о чём-то своём...

Чтобы закупить эту картину (её очень хотел приобрести музей им. Пушкина), ей дали название «Совет Джангурского селенья» – якобы эти старики под навесом являются «советом» этого кишлака (большевистские «советы» – органы власти в те времена). Нелепость. Формальность. Но без этого невозможно было закупить картину – музеи тоже были поставлены в жёсткие условия: они могли закупать только «идейно выдержанные» произведения. Хотя бы названия должны были быть идейно правильными!

Эти игры с называнием картин унижали его. Он предпочитал уж если называть, то называть просто и ясно: «Кишлак с висящим бельём», «Старики под деревом», «Аул на фоне неба»...

В то время, когда вечные устои жизни разрушались у него на глазах (здесь, в России, в Москве), когда действительность стала походить на фарс, – в Туркестане Каптерев искал – и находил неразрушаемые устои жизни...

Когда всё вокруг рушилось, разваливалось на безобразные обломки, – он писал цельность и чистоту...

Прелестная, нежная, удивительно тёплая по колориту и по настроению монотипия. На картине – юноша и девушка в азиатском дворике, лето, всё соткано из тепла, из тёплых, мягких полутонов, юноша о чём-то говорит девушке, она целомудренно и радостно внимает ему... И опять тот же водопад чёрных ручейков-косичек...

Ну, как можно назвать эту работу? Конечно, «Влюблённые», ибо перед нами, определённо, – влюблённые. Но Каптерев эту работу никак не назвал. Потому что даже простым, невинным названием можно навредить. Да и зачем картинам названия? Картины сами говорят за себя...

Строгая закупочная комиссия даёт этой работе название «Узбекские пионеры» – и монотипия тут же приобретается музеем им. Пушкина. А иначе – никак. А где же тут узбекские пионеры? – удивятся зрители. А их тут и близко нет!

Теперь, по прошествии многих лет, над этим можно посмеяться. А тогда – Валерия всё это доводило до зубового скрежета...

* * *

Названия выставок приводили его в ярость. «15 лет советской власти», «Художники РСФСР за 15 лет», «Индустрия социализма» и так далее...

* * *

Как ни странно, выставляться теперь можно было только в компании среднеазиатских художников. Так как он уже везде был свой, в любом уголке Средней Азии, и на его глазах образовались среднеазиатские республики, и везде он бывал, и везде рисовал, – то он теперь отсылал на выставки в Москву свои работы то с казахской коллекцией, то с таджикской, то с узбекской...

И названия выставок часто были без идеологической подоплёки, просто «Художники Узбекистана», «Казахское искусство», «Советская Туркмения»... Да, всё теперь в этой стране советское!

На работы из глухих мест смотрели по-другому. Молодая среднеазиатская живопись вызывала неподдельный интерес: к ней на этапах зарождения не было таких жёстких идеологических требований. Пейзажи, портреты, картины простого быта, не тронутого цивилизацией... Какая тут может быть идеология? Да, ему долго это сходило с рук. Эта каптеревская хитрость. Вынужденная. Потому что – а как иначе выживать? Как иначе показать свой труд людям?..

Да, художник Валерий Каптерев отныне – и узбек, и казах, и таджик, и туркмен, и киргиз – всё в одном лице! В шутку (или не в шутку?) он себя называл стихийным мусульманином. Он принял Туркестан в своё сердце, он стал Туркестану как сын родной...

* * *

Все повально рисуют демонстрации! И пионеров! Пионеры служат теми самыми идеологическими «паровозами» – чтобы картины взяли на выставку. Если есть хоть один пионер, или красноармеец, а ещё лучше – вождь, – проход на выставку тебе открыт!

* * *

1932 год. Валерий Каптерев первый и единственный раз в жизни едет в целевую творческую командировку от Наркомпросса. В свою любимую Среднюю Азию. У него задание – написать картину на тему: освобождение женщин Востока.

Он выдавил из себя эту вещь. Он понимал, чего от него ждут. Но всё равно написал то, что чувствовал и думал.

Что же мы видим на этой картине? На переднем плане – не люди, а муляжи. Они расположены кружком. Перед ними на низком деревянном помосте возвышается огромная фигура, с огромными босыми ногами, фигура в женском одеянии, но явно не женщина! Плоская грудь, угрожающая физиономия, дикий взгляд, огромные ступни, нелепые жесты. Рядом с помостом, на палке, – болтается обвислая красная тряпка – типа «знамя». Видимо, идёт агитация за «освобождение женщин востока». А где же эти женщины, которых надо срочно освобождать?..

Вот она – эта женщина, пока ещё маленькая, девочка с ручейками-косичками, идущая вдаль – туда, где вечные горы и вечное небо... Она идёт, не оглядываясь на эту странную группу нелепых личностей. Она – свободна. Свободна от века... Как свободны горы, солнце, травы, цветы, небо... Как свободен ослик, мирно идущий своим путём...

Однако, несмотря на идеологически «выдержанное» название («Освобождение женщин Востока»), картина ни одним музеем закуплена не была. Что-то закупщиков в ней настораживало... – и не зря!

* * *

1932-33 годы – Памир...

С Большой Памирской экспедицией Академии Наук он прошёл и проехал весь Памир. Впоследствие он даже не мог перечислить названия всех аулов и кишлаков, в которых он побывал. Он стоял на горных перевалах, он трогал рукою небо...

* * *

1932-33 годы: страшный голод на Украине, более четырёх миллионов жертв. Люди умирали на улицах даже таких больших цветущих городов, как Харьков...

Валерий мучительно переживал, когда слышал по радио, или читал в газетах о жертвах голода. Кусок не лез ему в горло. Молился за этих несчастных...

ВТОРИЧНЫЙ АРЕСТ

1933 год. В печати развязывается травля Флоренского.

Конец наступает...

Арест Павла Флоренского, чьи лекции во ВХУТЕМАСе были самыми захватывающими.

1933 год. Вторичный арест Павла Каптерева, как члена партии «Возрождение России». Два друга, два Павла, Флоренский и Каптерев оказываются в ГУЛАГе.

Восточно-сибирский лагерь, куда их отправили, носил название «Свободный». У советской власти было обострённое чувство юмора.

Арестован и Сергей Каптерев, старший брат Павла, все трое по статье 58: контрреволюционная деятельность.

Бедная, бедная Вера Сергеевна! – думает Валерий об их несчастной матери. Как это всё пережить?..

Кроме того, что братьям Каптеревым вменялось в вину участие в контрреволюционной организации, стремившейся к подрыву советской власти (тогда по этому делу проходили сотни людей), им вменялось также в вину родство с родным отцом – историком церкви Николаем Каптеревым и с родным дядей – Павлом Милюковым, лидером кадетов, идеологом февральской революции, продолжающим теперь свою антисоветскую (якобы) деятельность за границей...

Из лагеря «Свободный» Павла Флоренского и Павла Каптерева перевели в Сковородино, где они работали на мерзлотной станции – изучали возможности строительства на вечной мерзлоте...

Сохранилась фотография, её можно найти сейчас в интернете: на ней два друга, два Павла – Флоренский и Каптерев в ГУЛАГе – два красивых, свободных человека...

УХОД ОТЦА

Более трёх лет Всеволод Александрович отдал Авиастрою.

Что его подкосило? Его – сильного и крепкого от природы, как все Каптеревы. Его подкосили арест и ссылка дорогих людей – двух его братьев, Павла и Сергея. Лично за ним не успел приехать «чёрный воронок», но пожар разгорающегося террора выжег его сердце дотла. Обширный инфаркт...

Отец умер в феврале 1934 года. Ему было шестьдесят. На квартиру он так и не заработал, жену в Казань перевезти не успел. Но на авиапромышленность всё же поработал...

* * *

...Через полгода, в нотариальной конторе на Мясницкой, на улице его детства, на улице его волшебных вечерних прогулок с отцом, Валерий с матерью получили справку о наследстве. Накопления отца на будущую квартиру были разделены в равных долях. Очень скорбным было для Валерия это наследство.

Прощай, отец, и прости...

* * *

Сразу оставить мать и, по своему обыкновению, уехать в Среднюю Азию Валерий не мог. Сашенька очень тосковала... Хотя она уже три года жила фактически одна, в постоянном ожидании мужа и сына, но при этом одиночество её не было фатальным. А теперь...

Но Валерию всё же удалось в июне, в разгар белых ночей, съездить не очень надолго и не очень далеко – на север, где он никогда раньше не бывал. А именно – в Архангельск. Его позвал с собой его друг по ВХУТЕМАСу Борис Голополосов, для которого Архангельск был родиной.

Они ездили по окрестностям Архангельска, рисовали тихие северные пейзажи... Сохранилась от той поездки каптеревская картина «Река Асу», совершенно замечательная по колориту. Тишина северной реки, в которой отражается яркая вечерняя заря, как будто на наших глазах переходящая в утреннюю зарю...

ЖЕНИТЬБА

В тридцать пять лет, летом 1935-го года, Валерий, неожиданно для себя, женился. Здесь не было большой любви, не было романтического периода ухаживания, а было острое сострадание и желание помочь безотлагательно! Как тогда, в Ялте, когда нужны были его руки и спокойствие, так и сейчас нужны были его спокойствие и его надёжность.

Давняя знакомая – молодая женщина, вдова, с маленькой дочкой на руках. Она осталась без средств к существованию, без какой-либо опоры в жизни, была одинока и растеряна... Валерий, случайно встретившись с ней на улице, и услышав её историю, испытал к ней такую острую жалость, что принял это чувство за любовь. Впрочем, по сути, жалость и есть любовь. А иначе что это такое, если не любовь? Когда сердце твоё остро болит о другом человеке...

* * *

Мать, жена и маленькая падчерица довольно мирно уживались в большой комнате на Кадашевской. Это давало Валерию возможность продолжить работу в экспедициях. Он мог уехать в Азию со спокойной душой, зная, что мать остаётся не одна.

После смерти отца, матерью овладела тяжёлая депрессия, из которой её постепенно вывело весёлое щебетание малышки... У девочки были чёрные, как маслины, глаза и чёрные, как смоль, волосы. В семье её называли Галчонком.

Галчонок была удивительно ласковым существом, и когда Валерий возвращался домой, загорелый, пропылённый, пропахший горами и пустынями, Галчонок с радостным визгом висла у него на шее... И Валерий испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. Он любил Галчонка, как своего родного ребёнка. Жаль, что жена не позволила ему удочерить девочку. Жена хотела, чтобы дочь помнила своего родного отца, который, как герой, погиб на границе. Поэтому для Галчонка Валерий был просто «дядя Валя».

Мать занималась с приёмной внучкой, а жена взяла на себя кухонные заботы. Таким образом, все оказались друг другу необходимы и полезны.

А Валерий осознал себя единственным кормильцем семьи из четырёх человек. Поездки в Среднюю Азию теперь нужны были не только для творчества и прокорма самого себя, но и для усиленного заработка. Он заключил множество договоров, и без конца уезжал то в Казахстан, то в Таджикистан, то в Узбекистан, был и в Туркмении. Он изучал народное творчество этих древних народов, погружаясь всё глубже в восточную ментальность, пропитываясь восточной каждодневной философией – умением отрешиться от суетного, преходящего, умением сосредоточиться на глубинном, простом и вечном...

Будучи женатым человеком, он, по сути, продолжал вести одинокую, кочевую жизнь.

* * *

Пройдёт всего три года, и Валерий горько порадуется за своего отца, что тот успел уйти до совсем уж чёрного 37-го года. Всеволоду Каптереву точно не простили бы не-пролетарского происхождения, припомнили бы Вифанскую семинарию, отца-священника, двух братьев-богословов, дядю – историка церкви и двоюродных братьев-контрреволюционеров – Павла и Сергея Каптеревых, уже сидящихся за колючей проволокой. И прошлое с погонами царского офицера тоже припомнили бы...

Ему, Валерию, это тоже могли припомнить – ибо он, будучи сыном своего отца, тоже был неправильного происхождения, и родился к тому же за границей, и не умел выполнять соц. заказы надлежащим образом.

Но... сам он ссылал себя так далеко, в такую глушь, – что куда уж дальше могли его сослать?.. Он понимал: его спасение – Азия.

Художник Каптерев сделал свой выбор.

Он рисовал простую жизнь людей из азиатских кишлаков, их чистые лица, не замутнённые корыстью, их незамысловатый быт, неизменный веками...

Он рисовал вечность...

* * *

В 1935-м году в Душанбе (который в те годы назывался Сталинабадом) прошла его первая персональная выставка – в Музее изобразительного искусства Таджикистана, созданном в 34-м году, и только-только обрастающим экспонатами. В это же время здесь проходили выставки ещё четырёх художников.

Все свои работы с выставки Каптерев оставил в дар молодому музею. Он легко расставался с работами, легко дарил их друзьям и музеям, ибо всегда помнил завет Петра Фёдоровича Каптерева: «Всё для людей, ничего для себя».

Так он и жил...

* * *

Власть репрессировала целые народы.

Под каток репрессий попали и греки, издавна жившие на юге России. Их заталкивали в товарные вагоны и вывозили в Среднюю Азию на поселение в голые казахские степи...

Везли в тех самых столыпинских вагонах, в которых до революции везли в Сибирь скот. Выражение «столыпинские вагоны» стало нарицательным. Но Столыпин был в этом, конечно, совершенно не виноват. По сравнению со Сталиным, Столыпин с его радикальными реформами, теперь казался мягким интеллигентом...

* * *

Возвращение домой каждый раз причиняло боль.

Происходило убиение его любимой Москвы...

Кроваво заалели звёзды на Кремлёвских башнях – на месте сбитых двухглавых орлов. Уничтожались храмы, бывшие шедеврами архитектуры, а главное – это были святые для народа, веками намоленные места.

Взорвали изумительной красоты Сухаревскую башню. Уничтожили Иверскую часовню, Вознесенские ворота. Взорвали Казанский собор у входа на Красную площадь. На его месте вскоре устроят летнее кафе, а на месте алтаря – общественный туалет. Большего кощунства и придумать было невозможно.

Взорвали чудесную церковь Параскевы Пятницы, что стояла на Пятницкой улице в Замоскворечье. Вскоре на этом месте начнут строить станцию метро «Новокузнецкая».

Когда Валерий узнавал об очередном акте вандализма, когда видел, что стало с любимым, дорогим местом, у него остро болело сердце. Таблетки «от сердца» с тех пор поселились в его нагрудном кармане. Внешне он никак не проявлял своих эмоций, только прикрывал глаза и пытался утишить боль в груди, повторяя про себя молитву Оптинских старцев...

* * *

Действительность предлагала сделать выбор. Каждому человеку. Талантливому – тем более. Многие художники, скульпторы, архитекторы сориентировались очень быстро. Была востребована коммунистическая, ленинская и сталинская тематика.

На бескрайних просторах бывшей Российской, а теперь – Советской империи – везде и повсюду водружались памятники и бюсты вождям пролетариата: Ленину и Сталину. На площадях, вокзалах, почтамтах, у входов на заводы, в портах, в правлениях колхозов, во дворах санаториев и домов отдыха, турбаз и пионерских лагерей, в парках и скверах, в институтах, техникумах и школах... Везде советского человека должен был встречать вождь. Уже опочивший Ильич, или – пока ещё здравствующий его приемник.

Можно было жить безбедно, лепя, вытёсывая, формуя и отливая вождей в гипсе, в камне, в бронзе... Или изображая их на холстах. Или расписывая их изображениями стены дворцов культуры и клубов, стены санаториев и пролетарских столовых... Творцы этих «шедевров» называли Ленина и Сталина «кормильцами». Ибо получали за выполнение соц. заказов огромные деньги.

Да, многие сориентировались очень быстро. Не только художники, но и писатели, поэты, режиссёры и композиторы. Отдали свой талант «на благо народа». А точнее – на благо своего кошелька. И своей безопасности. Во славу партии и правительства. Во славу большевизма.

Возникает вопрос: для всех это была ложь во спасение – или кто-то всё же верил? Тот же Николай Островский, написавший страстный революционный роман «Как закалялась сталь», этой книгой зачитывалась молодёжь, эту книгу изучало в школе каждое новое поколение советских детей. Безусловно, он верил.

Были и другие талантливые поэты, писатели, драматурги, вполне искренне воспевавшие революцию и революционеров – Гайдар, Катаев, Вишневский, Бабель, Багрицкий...

* * *

Кто-то не выдерживал давления идеологической машины и заканчивал самоубийством – депрессивный гениальный Есенин, горластый харизматичный Маяковский, который «себя под Лениным чистил». Эта чистка до добра не довела...

А кого-то власть цинично убивала – того же пламенного революционера Мейерхольда. Возникает естественный вопрос: за что?! Ведь он был таким искренним ленинцем!

Не будучи тираном, трудно ответить на вопрос: за что?! Наверное, для того убивали верных коммунистов, чтобы БОЯЛИСЬ И ТРЕПЕТАЛИ ВСЕ.

Чтобы каждый (абсолютно каждый!) человек в стране чувствовал себя под дамокловым мечом, который может опуститься на него в любую минуту...

Соцреализм – единственное допустимое направление. Но, даже придерживаясь этого направления, никто не был ни от чего застрахован. Никто. Ни один человек.

Ну, а если уж ты не был в русле соцреализма...

Власть убила прекрасного еврейского писателя Исаака Бабеля. А замечательного Хармса спрятала в психушку, где он и умер. А гениального поэта Осипа Мандельштама, написавшего «Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки?..» услала в сибирские лагеря. Где он и погиб, и похоронен в безымянной могиле...

За годы Большого Террора по политическим обвинениям в СССР было арестовано более 1 миллиона 700 тысяч человек, и не менее 725 тысяч были расстреляны. В среднем государство ежедневно убивало тысячу своих граждан...

* * *

1937 год. Арест и расстрел в Омске протоиерея Александра Михайловича Каптерева – двоюродного брата отца. К нему они когда-то ездили всей семьёй в гости... Господи, как будто в другой жизни это было! А ведь так оно, по сути, и есть...

Через семьдесят лет протоиерея Александра Михайловича Каптерева причислят к лику новомученников. Но это уже будет в другой эпохе...

Но – неизвестна судьба многих Каптеревых. Люди в те времена бесследно исчезали. Даже сегодня, спустя сто лет, не удалось пока найти никаких сведений о богословах Борисе и Владимире Каптеревых. Может, их жизни оборвались на Бутовском полигоне?..

О многих родных и близких людях Валерий ничего не знал. Каждый раз, по возвращении из Средней Азии, он находил Москву всё более опустевшей...

И ничего не было известно об одесских родственниках. С надеждой думал: может, успели эмигрировать?.. А может, высланы в степи Казахстана?.. Как узнать? Узнать – невозможно.

И всё это надо было как-то пережить. Пережить, сжав сердце в кулак, сцепив зубы до скрежета, до хруста...

* * *

1937. Неожиданное, через десять лет, возвращение из Франции Роберта Фалька. Его персональная выставка в Доме литераторов, прошедшая с большим успехом. Выделение ему элитной мастерской.

Да, в эти жуткие времена жизнь у всех складывалась по-различному.

* * *

1938 год. Расстрелян последний настоятель Оптиной пустыни, архимандрит Исаакий II. До этого он четырежды претерпел тюремное заключение.

Когда Валерий узнал об этом, ему вспомнились почему-то жёлтые лютики в Оптиной пустыне, по дороге к скиту, – как капли солнца в траве... и тишина...

Репрессии и расстрелы священнослужителей и простых верующих по всей стране...

КТО КАК ВЫЖИВАЛ?

Социалистический реализм – единственное допустимое направление в живописи. Никаких других! Всё другое – враждебно народу, власти и большевитской партии.

Кто как выживал?

Витольд Бялыницкий-Бируля, ученик Левитана. Золотая медаль в 1901 году за картину «Вечные снега». Академик живописи в 1908 году. 1911 – «Час тишины» – почётная медаль в Мюнхене и бронзовая – в Барселоне. Чем он обезопасил себя? Нарисовал серию пейзажей – Горок Ленинских, где опочил первый вождь, и местечка Гори – родины второго вождя, Сталина. Бедный, бедный старый художник! Конечно, не такой уж и бедный, – за труды свои был щедро вознаграждён. Но всё равно бедный...

Ещё один старый художник – Михаил Фёдорович Шемякин, подверженный в молодости вирусам под названием «импрессионизм» и «сезаннизм»... Как теперь отмежеваться от прошлого, как обезопасить себя, как доказать свою лояльность новой власти? Вот и пишет старый художник картины под названием «Женщина-миллиционер в быту», «Агитатор в колхозной семье», «Пионеры на отдыхе». Может быть, этим и спасён?..

Лентулов и Куприн, авангардную живопись которых Каптерев обожал с юности, они теперь пишут индустриальные пейзажи – фабрики и заводы социализма...

Александр Герасимов, тоже уж не мальчик, того же поколения, которое состоялось ещё на рубеже веков, до революции – талантливый живописец, опять же – импрессионист, написавший когда-то в молодости изумительную картину «Яблоня в цвету», глядя на которую, хочется плакать от нежности... И как же этот человек распорядился своим талантом, данным ему от Бога? Он положил его к ногам тирана. Есть ли где-нибудь перечень всех его портретов Сталина? Этот список бесконечен!.. Он писал тирана в анфас и в профиль, на фоне Кремля, и на фоне гор, писал его на трибуне съезда и в тиши кабинета, писал Сталина – как безумно влюблённый, как одержимый...

И любовь его была взаимной! Кроме почётной и очень денежной должности Председателя Союза советских художников, неутомимый Александр Герасимов регулярно получал щедрые вознаграждения от своего кровавого покровителя.

ЛЮБОВЬ ТИРАНА

Обьятия тирана были крепкими, а любовь – щедрой.

С 1940 года в честь дня рождения «отца народов» стала вручаться Сталинская премия. Ежегодно её получали десятки деятелей культуры, науки и техники. 100 тысяч рублей – первая премия. (В пересчёте на сегодняшние деньги это около двух миллионов). Были ещё две вторых и три третьих премии – тоже немалые деньги. И так – в каждой номинации каждого раздела искусства, науки и техники.

Каждый год – до полусотни счастливых номинантов. На верных подданых сыпались горы денег! Номинанты буквально орошались золотым дождём...

Были у Сталина особые любимчики, которые получали премию многократно.

То есть – вся элита советского общества была прикормлена. Вся элита была крепко привязана к кормушке.

Два страшных списка: лауреатов Сталинской премии – и репрессированных.

Ошеломляющие два списка: загубленных и – прикормленных. Миллионы работали, не получая зарплаты, за колючей проволокой – как рабы, за тарелку баланды. Индустриализация страны создавалась рабским трудом. Экономия колоссальная! За счёт этого сотни других ежегодно получали огромные подачки.

Шесть раз получили Сталинскую премию поэт Константин Симонов, артист Николай Охлопков, режиссёры Иван Пырьев, Юлий Райзман и другие личности, фамилии которых для нас ничего уже не значат.

Говорю сейчас только о номанации «Литература и искусство». Пять раз получали Корнейчук и Кукрыниксы, артистки Марина Ладынина и Алла Тарасова, художники Томский и Фёдоровский, композитор Шостакович...

Четырежды были осчастливлены балерины Лепешинская и Уланова, придворный портретописец Александр Герасимов, поэт Маршак и композитор Хачатурян, артистка Марецкая, архитектор Щусев...

Список лауреатов длинный, но имена остальных мало что скажут читателю. А среди названных – много действительно талантливых и даже выдающихся людей.

Десять лет Сталинская премия была в стране главным мерилом таланта, достижений и – великим счастьем для тех, кто её получал из рук тирана, которые были в крови. И деньги эти тоже были в крови... Смущало ли это лауреатов? Что-то не слышно о тех, кто отказался бы от Сталинской премии.

Перечитайте списки лауреатов. Там же ещё и наука была, и техника... Всех, всех надо было привязать к кормушке, всем закнуть рот жирным куском-кляпом. Культурная элита общества превращалась, таким образом, в свою противоположность.

Многих порядочных людей опозорили Сталинской премией: Петра Капицу, Войно-Ясенецкого, Немировича-Данченко, Юрия Любимова...

Так можно ли было отказаться от премии? Наверное, да. Но таких не было. Потому что отказаться от щедрой подачки из рук тирана – это означало бы подписать себе смертный приговор...

* * *

Кроме премий и огромных окладов за разные посты, элита имела шикарные апартаменты (в те времена квартиры были бесплатными), бесплатные государственные дачи, бесплатные персональные машины, личных бесплатных шоферов, одежду и продукты из особых (практически – бесплатных) магазинов.

А ведь была ещё и Ленинская премия!.. Тоже огромные деньги. И так было до конца советских времён, с той только разницей, что после смерти Сталина премию его имени переименовали в Государственную. Ежегодное одаривание творческой, научной и технической элиты.

Вот поэтому благодарная элита старалась не замечать репрессий, концлагерей, колхозное рабство, страшную нищету крестьян и полное отсутствие свобод. Вот поэтому благодарная элита воспевала вождей и социалистический строй, октябрьскую революцию, родную коммунистическую партию и скорую победу коммунизма. Собственно, многие из них в то время жили уже при коммунизме. Жизнь у них была практически бесплатной. Плюс престижные поездки за границу, плюс бесплатные путёвки в роскошные санатории и дома отдыха...

Да ещё получали сотни тысяч на карманные расходы, на «бирюльки». С единственным условием: они, эти деятели культуры и науки, должны были любить власть. Любить тирана. Прославлять тирана, свой талант отдавать на укрепление его власти и той страны, где избранные жили – как в сказке, а миллионы – в это время гнили и умирали на стройках социализма за колючей проволокой, на лесоповалах, на вечной мерзлоте... Получая за рабский, нечеловеческий труд пустую баланду, умирали от холода, истощения и болезней... Зарыты в безымянных могилах...

Страна огромная, рабов много.

А сколько было расстреляно на полигонах, подобных Бутовскому!..

Когда в этой стране была ценна человеческая жизнь?

Часто, очень часто вспоминал Валерий слова своего отца, которые услышал от него в дни большого наводнения: «Недопустимо сказать: погибло всего два человека. Каждая жизнь – неповторима и уникальна».

* * *

Но большевистская власть полагала, что погубить всего пару миллионов во имя мифического «светлого будущего», точнее – для сытого настоящего избранных, – это нормально.

Господи! если бы эти миллионы неповторимых и уникальных человеческих жизней не были насильственно прерваны, то мы жили бы в другой стране... У этой страны, у этой нации было бы другое наполнение. Другой дух, другая энергетика!

Пролистайте картотеку общества «Мемориал», почти на каждой карточке – фотография, короткая биография и – её финал: «расстрелян», «расстрелян», «расстрелян», «погиб в лагерях», «похоронен в безымянной могиле»... Всмотритесь в эти прекрасные лица на маленьких фотокарточках, сделанных в тюрьмах и сталинских лагерях – это совершенно другой народ, которого уже нет....

Как мало благородных лиц встретишь сегодня на улице! Как редко услышишь прекрасную русскую речь! Как мало желающих отдавать, а не наживаться. Как мало сегодня желающих вложить свои капиталы в постройку театров, музеев, больниц, художественных галерей, в поддержку талантливых детей из бедных семей.

А ведь раньше, до революции это было так естественно для состоятельных граждан! Они искали, во что вложить свои капиталы – чтобы это было полезно и нужно для народа. А не для собственного тщеславия. Оглянитесь вокруг – сколько всего построено было до 1917 года на деньги богатых русских купцов – Третьяковская галерея и Морозовская больница, больница Боткина, Сытинская типография, институт Склифософского, детская Филатовская больница и многое, многое другое – не перечислить! Да и не только в Москве – по всей России было так. А теперь...

«Россия – щедрая душа» – этот слоган остался только на упаковке майонеза. Но из народной ментальности щедрость напрочь выветрилась... Вместо щедрости – «Воруй, Россия!» – вот это и есть национальная идея современной России.

А ведь деньги для себя никого ещё счастливым не сделали. Скупые рыцари, дрожащие над своим златом, обычно плохо кончают – алкоголь, наркотики, самоубийства...

Но вернёмся в Россию 30-х годов, к нашему герою.

* * *

На короткое время возвращаясь в Москву, Валерий Каптерев обнаруживал, что родной и когда-то тёплый город всё более и более пустеет... От большой семьи Каптеревых почти никого уже не осталось. Узнать об исчезающих бесследно людях не представлялось возможным...

* * *

Почему секира не опустилась и на его голову?

Сначала Валерий думал: его не трогают потому, что он, можно сказать, добровольно сослал себя в те края, куда других ссылали насильно.

Но когда друга его, художника Валентина Антощенко-Оленева, проживавшего в Алма-Ате, и работавшего в местной газете, арестовали по доносу и сослали на Колыму, Валерий был потрясён до глубины души. О чём же донесли на его друга? О том, что украинец Валентин Антощенко-Оленев вовсе никакой не украинец, а латыш – Флориан Антошкан, сын управляющего заводами в Кронштадте, и три родные сестры Флориана проживают в настоящее время за рубежом. А если так, то не шпион ли этот Антошкан, просочившийся в советскую прессу?.. Иначе зачем ему понадобилась смена имени-фамилии, национальности и места рождения?

А сменил это всё Флориан для того, чтобы учиться в Москве живописи! Да, три сестры его проживали у себя дома, в Латвии, что считалось на тот момент «за рубежом», и это было большим минусом в анкете Флориана. Поэтому Флориана Антошкана во ВХУТЕМАС не приняли. Но зато через год приняли Валентина Антощенко-Оленева. Он приплюсовал к своей ещё и фамилию жены – как говорится, подстраховался. Флориан не делал ничего противозаконного – любой гражданин за небольшую плату может сменить в паспорте всё, что его не устраивает. Флориан не менял только отчество, отчество у него было «правильное» – Иосифович. Если бы захотел сменить такое отчество, то не сносить бы ему головы уже давно...

Но... даже смена почти всех данных в паспорте ему не помогла. Всевидящее око НКВД рассматривало под лупу каждого жителя Страны Советов. Доказать, что ты – не шпион, было практически невозможно.

Нет, за себя у Валерия страха не было. Вручив свою жизнь Богу, он за неё никогда не боялся. Он знал: всё будет так, как должно быть. Потрясён же он был тем, что всю огромную советскую империю ощутил – как огромный концентрационный лагерь. И его любимый Туркестан – тоже часть этого лагеря, а вовсе не оазис свободы, как ему хотелось думать. Так что нечего обольщаться... И все они – птицы в клетке.

Но и птица в клетке поёт... если она – певчая. А каждый творческий человек – птица певчая. И поёт птица о свободе и радости... Прислушайтесь к пению маленькой жёлтой канарейки в клетке – и вы услышите песню о бескрайнем небе и о чистой радости, потому что Небо и Радость живут в её сердце. Крошечное сердце канарейки вмещает в себя всю вселенную... Учись, говорил он себе, учись у этой маленькой птахи. Для счастья нужно только одно – твоё сердце, в котором живёт Бог, который и есть Свобода.

...Маленькие птички, мудрые учителя жизни, они встречаются на многих каптеревских картинах...

* * *

Приезжая в Москву навестить семью и заключить очередной договор на работу в очередной экспедиции, Каптерев заходил в МОССХ.

Будучи членом Союза художников, он должен был посещать собрания. Иначе ему грозило отчисление. Он должен был отчитываться о проделанной работе – предъявлять новые картины. Без этого невозможно было участие в выставках. Без этого невозможна была закупка картин музеями. Всё осуществлялось только посредством жёсткого контроля со стороны МОССХа.

И здесь же оформлялись творческие командировки. Которые надо было заслужить. Но Каптерев даже и не пытался. Ведь в командировки художники посылались с определённым заданием. Командировки были «целевыми». Ему вполне хватило той единственной командировки от Наркомпроса, когда он должен был отчитаться картиной «Освобождение женщин Востока». Уж лучше он будет ездить с мелиораторами, геологами, ботаниками и писать то, что хочет сердце.

Картин из экспедиций он всегда привозил много. Но тематика комиссию не удовлетворяла.

Страшная картина «Лесоповал» – если всмотреться, если вдуматься... На картине – Средняя Азия. Какой здесь может быть лесоповал? Ибо леса здесь нет. Но штабеля лежат... штабеля загубленных жизней...

* * *

Бывать на собраниях МОССХа Валерию было тяжко и стыдно. Здесь обсуждалось участие художников в написании картин для музея Ленина-Сталина. Обсуждалось участие в конкурсах для Дома Советов на месте Храма Христа Спасителя... Здесь готовы были перегрызть друг другу горло из-за квартир, из-за мастерских, из-за тех же творческих командировок, из-за госзаказов, на которые выделялись огромные суммы.

Он сидел где-нибудь в углу, прикрыв глаза, как будто дремал, лишь губы невольно кривились в саркастической усмешке...

* * *

И вот настал 1938 год. И грянула «чистка» в МОССХе! Она носила официальное название «перерегистрация».

Не только в Союзе художников, во всех творческих союзах страны шла ожесточённая «чистка».

В течение полугода члены Союза художников, представители всех секций (живописной, графической, скульптурной, театральной, плакатной) несли на комиссию свои работы для подтверждения профессиональной состоятельности.

На самом же деле, строгая Комиссия изучала состоятельность не столько профессиональную, сколько идеологическую. Члены МОССХа и так все были профессионалами – а иначе как они могли оказаться в профессиональном союзе? Но все ли они были верны линии партии и правительства?.. Вот это и предстояло выяснить.

ПЕРВОЕ ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ МОССХА

Дело В.В. Каптерева рассматривалось на заседании Комиссии при живописной секции 8 февраля 1938 года. Вердикт «слабая квалификация. Перерегистрацию не прошёл». Затем следовала приписка «Много работает по Казахстану». Но приписка не меняла исхода дела.

Короче – исключён.

* * *

...Уходя с заседания Комиссии, Валерий хохотал зло и независимо, задрав кверху бороду. «Лягушшатник!» – прошипел по-тигриному, захлопывая двери МОССХа.

Кстати: в тот же день, когда Каптерева исключали, в тот же день, 8 февраля 1938 года, на том же заседании в Союз художников был принял Роберт Фальк. Только что вернувшийся из загадочной десятилетней командировки во Францию. Что он там делал с 1927-го по 1937-й год? В архивах МОССХа нет ответа, но, наверное, есть ответ в архивах НКВД. Потому что без ведома и без благословения НКВД в ту пору никто за границу не выезжал. Долгие годы проживал за границей и художник Редько, переезжая из страны в страну.

Такое ощущение, что люди жили в разных измерениях, по каким-то совершенно разным правилам. Кто-то – за железным занавесом, а кто-то – совсем по-другому. А чем эти избранные платили за жирные шматки так называемой «свободы», знают только они сами.

ЗАГЛЯНЕМ В АРХИВЫ МОССХА...

Чтобы понять, на каком языке тоталитарная власть, через своих рупоров-чиновников, говорила с художниками, – нужно заглянуть в архивы МОССХа.

Чтобы понять, какие приманки-западни она старательно расставляла для художников, – нужно заглянуть в архивы МОССХа.

Чтобы хоть отдалённо представить себе, ЧТО должен был переживать на собраниях МОССХа нормальный человек, чистый сердцем, духовно здоровый человек, не откусивший от отравленного плода, которыми власть щедро потчевала творческих работников, – для этого нужно опять же заглянуть в архивы МОССХА...

Мне пришлось надолго погрузиться в эти вороха пожелтевших страниц, пахнувшие застарелой пылью, безумием и тоской... Архивы МОССХа огромны и страшны. Страшны потому, что все эти уставы, речи, стенограммы, протоколы, указы, приказы и выписки пропитаны откровенным цинизмом и продажностью, лизоблюдством и звериным страхом. Страхом лишиться своего жирного куска, а того гляди – и жизни...

Папки с расценками на работы... Кто, сколько и за что получал. Причём – получал до написания картины. И писал расписку, что непременно напишет в срок: вождя, или сцену из времён революции, или ударника труда, или колхозника.

Готовились выставки – и ко всем выставкам «правильные» живописцы получали государственные заказы на написание того-то и того-то. Государственные заказы особо хорошо оплачивались – разумеется, из государственной казны. Получить госзаказ – было голубой мечтой многих художников. Для этого необходимо было, прежде всего, иметь... думаете, талант? Нет. Прежде всего, художник должно был иметь «определившееся политическое лицо». Желательно, разумеется, чтобы он был членом большевистской (коммунистической) партии – верным ленинцем, сталинцем.

Кто-то скажет: «Такие были времена. По-другому было просто никак невозможно».

Но я как раз и пишу книгу о человеке, который своей жизнью показал и доказал, что по-другому было возможно. По-другому возможно во все времена. Всё дело в точке отсчёта. Если точка отсчёта – сытое брюхо живописца, то да, выхода у него нет – иди, лижи пятки тирану...

Но если точка отсчёта – Небо над головой и твоя совесть, то выясняется, что времена тут ни при чём. Каждое время по-своему сложное. Каждое время испытывает художника разными приманками... Испытывает на прочность. На истинность.

* * *

Итак, что же там, в пыли архивов МОССХа?..

Пролистаем жёлтые страницы старой машинописи, одну пухлую папку за другой, десятки пухлых папок, – чтобы ощутить на зубах и в душе оскомину от этих кондовых формуляров, от этой анти-жизни, в которую власть погружала, пыталась погрузить всех художников, зомбируя их... пытаясь зомбировать...

И кто-то с готовностью погружался в эту анти-жизнь, становясь убийцей своей души и своего таланта, а кто-то – противостоял этому. Выбор у человека всегда есть.

Из «Устава Московского Союза советских художников»:

«МОССХ ставит своей задачей всемерное и активное участие в социалистическом строительстве средствами изобразительного искусства... Только при этих услових изобразительное искусство может осуществлять свои задачи и служить могучим оружием агитации и пропаганды за великие идеи коммунизма.

Союз считает, что только на пути социалистического реализма, указанного историческим решением ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года, возможно наиболее полное и плодотворное развитие всех творческих сил советского искусства и создание художественных произведений, достойных нашей великой героической эпохи...

Целью и задачей МОССХа являются:

Активное участие советских художников своим художественным творчеством в социалистическом строительстве и в осуществлении очередных задач советской власти...

Членами МОССХ могут быть квалифицированные художники, критики и искусствоведы с определившимся творческим и общественным лицом.»

Да, только так! Без «общественного лица» ты – никто. По крайней мере, не член МОССХа.

Валерия Каптерева исключили из МОССХа на заседании живописной секции. Но это решение ещё должны были рассмотреть на заседании Правления МОССХа. Именно Правление утверждало (или не утверждало) решение секции. В принципе, Правление могло вынести другое решение. Так бывало.

ЧИТАЯ «ПРОТОКОЛ ЗАКРЫТОГО ЗАСЕДАНИЯ
ПРАВЛЕНИЯ МОССХА 16 МАЯ 1938 ГОДА»

Председателем на этом заседании был Сергей Герасимов, секретарём Ксения Львова. Обсуждали итоги работы комиссии по перерегистрации членов МОССХа.

Из списка кандидатов (принятого только что на живописной секции) решили исключить Редько К.Н. «От приёма временно воздержаться до выяснения его политического лица».

Редько девять лет провёл за границей – это очень подозрительно. Только НКВД может ответить на вопрос: чем он там занимался? НКВД знает всё про всех...

Но при этом Р.Р. Фальк, также отсутствовавший в СССР десять лет, на Правлении в приёме утверждён.

Видимо, его политическое лицо уже выяснили.

На 16 мая 1938 года членами МОССХа были 678 человек. Из них вновь принятых 52 человека. Кандидатов 154. Исключено 122 члена.

Из живописного сектора было исключено 38 человек.

По аресту – 17 человек. Исключения по причине ареста в те лихие годы было делом самым обычным.

176 человек были перерегистрированы без предъявления работ, только по предъявлению анкет. В том числе Шевченко, Лабас, Штеренберг... Стало быть, анкеты у этих художников были положительные.

Длинный список членов МОССХа, прошедших перерегистрацию с представлением работ. Напротив фамилии Ростислава Барто стоит приписка: «Несмотря на вкус и технику, его произведения безыдейны и случайны, и ему необходимо найти простое, здоровое отношение к реальной действительности и обратить внимание на отсутствие принципиального отношения к своим творческим задачам».

Исключёнными из членов МОССХа Комиссия считает «Художников слабой квалификации, не выявивших своего творческого лица и не отвечающих требованиям нового устава к членам МОССХа.»

Не принятые на основании просмотра были 38 членов, в том числе под №13...

«Каптерев В.В. – Слабая квалификация. Не выявивший своего творческого лица и не отвечающий требованиям нового устава МОССХа».

В этом списке – Артобатская А.И., (невыявленность лица советского художника), Голополосов Б.А., Гольдштейн Е.А., Кайт Б.А., Пахорская-Потресова, Эмме Л.О. и другие.

Правление МОССХа утверждает этот список.

Стало быть – исключён...

* * *

Что ещё рассмотрело и утвердило Правление МОССХа 16 мая 1938 года?

В театральную секцию из живописной были переведены Татлин В.Е., Ермилова-Платова Е.Т., Тышлер А.Г., всего 12 человек. Живописцы не хотели считать их своими коллегами! Но и выгнать вообще из МОССХа не решались – всё же товарищи были революционно настроены, только вот с соцреализмом у них были проблемы...

Из графической секции по причине ареста исключены 8 человек, в том числе Квятковский Л.П.

Из плакатной секции по аресту выбыли 3 человека.

Даже из текстильного сектора по аресту выбыл 1 человек.

Всего перерегистрация длилась 5 месяцев. Состоялось 37 заседаний. Всё делалось не впопыхах: к делу выявления творческого и политического лица своих коллег советские художники подходили очень серьёзно. Ещё бы! Не будем забывать, какое тысячелетие стояло тогда на дворе. И «чёрный воронок» притаился где-то неподалёку, готовый приехать и за тобой, – и тогда ты пополнишь список исключённых «по причине ареста».

* * *

Кто же в МОССХе заправлял и рулил тогда, в 1938 году?

Из более-менее известных до сего дня: Мартирос Сарьян, Дейнека, боевая троица Кукрыниксов, Чуйков, Ромадин, Борис Ефимов, два однофамильца: Сергей Герасимов (председатель живописной секции) и Александр Герасимов – любимец Сталина и самый большой начальник над всеми художниками страны, он же – самый бешеный реакционер в живописном мире, бросающийся, как бык на красное, на всё живое и самобытное. Неужели это он когда-то написал «Яблоню в цвету»?.. Что же человек должен был сделать с собой, чтобы превратиться в полную свою противоположность?!

Ну, и ещё с десяток фамилий в Правлении МОССХа тех лет, которые решительно ничего не скажут современному читателю, а также и зрителю, ибо не оставили по себе ничего значительного. Но одна фамилия вызывает грусть и сожаление – Владимир Фаворский, прекрасный художник и хороший человек, который хоть и был членом Правления, но чисто номинально, ибо его тихий голос на обсуждениях звучал редко, а если и звучал, то на решение Правления никак повлиять не мог.

* * *

Жена сказала Валерию: «Немедленно подавай заявление на аппеляцию!»

Он гневно взглянул на неё: «Ещщё ччего!..»

Он был в ярости, она – в отчаянье.

«Как же мы будем теперь жить?» – спросила она.

«Пойду в водопроводчики!..» – зло прошипел он.

«Ты же художник! Какие водопроводчики? О чём ты говоришь?!»

Она поняла, что протестовать и бороться за себя Валерий не будет. И тогда решила действовать сама, на свой страх и риск. Ей не надо было переступать через свою гордость, ибо она боролась не за себя, а за него.

Она написала заявление в МОССХ, от своего имени, страстное и отчаянное. И, тайком от Валерия, понесла на Комиссию, которая рассматривала аппеляции, ещё несколько его работ и это заявление.

Валерий ни о чём не знал и даже не догадывался...

* * *

Читаю «Протокол заседания Правления МОССХа от 5 июня 1938».

На этом заседании происходил рассмотр аппеляций.

Слово берёт художница Моторная, исключённая, но настаивающая на своём восстановлении:

«– Эту вещь «Ленин в комсомоле» я делала к молодёжной выставке. Фигуру Ленина я делала 9 раз!

С. Герасимов: – Живопись, правда, неопределившаяся, но, всё-таки, написанная вещь. Я предлагаю принять в члены МОССХа.

Бакшеев: – Я видел её композиционную работу во Всекохудожнике. Должен сказать, что довольно безграмотно в смысле перспективы и рисунка. Я предлагаю принять в кандидаты.

С. Герасимов: – Есть два предложения: одно – принять в члены МОССХа, другое – принять в кандидаты. Кто за то, чтобы тов. Моторную принять в члены МОССХа, прошу поднять руки? (Абсолютное большинство).

С. Герасимов: – Конечно, если человек исключается из членов МОССХа – это влечёт за собой большие последствия.»

Никто не посмел проголосовать против бездарной художницы, малюющей Ленина. Ведь кто-нибудь из присутствующих в зале мог бы заподозрить, что голосуют не против тов. Моторной, а против светлого образа вождя! И настучал бы куда следует.

Далее...

«Лукомский зачитал заявление жены Каптерева».

К сожалению, текст самого заявления в архивах не сохранился.

Каптерев на том заседании не присутствовал, ибо даже не подозревал, что его «дело» пересматривается. Жены его тоже, разумеется, не было, так как она не состояла членом МОССХа.

Удивительно, что никакого обсуждения творчества Каптерева не было. Такое впечатление, что всем присутствующим стало ну не то чтобы стыдно (стыд – это всё же слишком сильное переживание), но какую-то неловкость члены Правления, видимо, испытали. После того, как они только что приняли в Союз художников откровенную мазилу-конъюктурщицу Моторную, – после этого отвергнуть великолепного профессионала Валерия Каптерева?..

Поэтому сразу же, после зачитывания заявления жены Каптерева, Сергей Герасимов объявил:

«– Есть предложение считать его кандидатом. Кто за это предложение, кто против. Большинством голосов принимается кандидатом в члены МОССХа.»

Почему Герасимов не предложил альтернативу в голосовании, как с тов. Моторной – принять в члены Союза или в кандидаты? Видимо, беспартийного художника Каптерева не правильно было бы миловать вот так, сразу.

Полу-помилование Валерия Каптерева произошло на заседании Правления МОССХа 5 июня 1938 года.

* * *

Итак, его приняли кандидатом в члены МОССХа. Благодаря жене. Это Валерия, как мужчину, уязвляло. Он бы предпочёл остаться исключённым. Но надо было признать, что жена совершила свой личный подвиг. Он увидел, что эта женщина, которая когда-то растрогала его сердце своей беспомощностью, на самом деле не так уж слаба. И теперь она протянула ему руку помощи. Спасибо ей, конечно, за это.

Почему же его не восстановили в Союзе, как «товарища Моторную»? А разве он написал девять раз Ленина? Не написал. А она – написала! Она – заслужила. Всё надо заслужить. Так что пусть этот чистюля Каптерев походит теперь в кандидатах, обдумает свою жизнь...

* * *

Это была первая волна борьбы с «формализмом».

Формалистами называли тех художников, кто в своём творчестве был увлечён формой, а не идеей (разумеется – коммунистической, ибо никаких других идей быть не должно!)

Да, его включили в кандидаты в члены МОССХа. Каптереву ясно давали понять, что ему даётся шанс исправиться, взяться за ум, за кисти и, наконец, начать рисовать то, что требуется от «советского художника». То, что ждёт от советского художника партия и правительство. А года через два, глядишь, его могут восстановить в Союзе художников...

Каптерев, вспоминания друга Антощенко, сосланного за «неправильность» в колымские лагеря, удивился мягкости, с какой обошлась с ним судьба.

И – вновь отправился в свой любимый Туркестан, где его ждали заснеженные, озарённые солнцем, хребты Тянь-Шаня, горные перевалы Памира, до которых не долетают птицы, но доходит человек...

Его ждали узкие опасные тропы, идя по которым можно уповать только на Бога, его ждали бурные речки с ледяной водой, простая жизнь в пропылённых юртах кочевников и в саманных домиках кишлаков и аулов, вкуснейший чай с горячими лепёшками и чистые сердцем люди.

* * *

А в МОССХе продолжалась своя анти-жизнь...

Из «Стенограммы Заседания секретариата МОССХа 7 дек. 1938»

«Слушали: Обращение Музея им. Ленина о пополнении музея большими живописными работами.

Тов. Павлов: – До сих пор в практике музея был несколько кустарный подход. Поэтому музей в своих стенах имеет очень мало достойных полотен... Со стороны МОССХа нужна будет определённая помощь, чтобы тема Ленина-Сталина была поднята на соответствующую высоту, чтобы МОССХ включился серьёзно в это дело и помог музею Ленина получить настоящие произведения искусства...

Тов. Шегаль: – Завтра в бюро живописного сектора и графического передать этот вопрос для ознакомления.»

Выписка из «Стенограммы заседания Секретариата МОССХа 20 ноября 1938 года».

«Тов. Фёдоровский: – Я должен призвать советских художников, творческую организацию принять самое активное участие, приблизиться к Дворцу Советов... Художникам всех направлений и специальностей вплотную стать к строительству Дворца Советов и подготовить себя к этой громадной работе...»

Было в МОССХе 12 конкурсов, на которые несли свои работы члены всех секций. Многим хотелось заработать на этом деле. А то, что дело было кощунственным, мало кого это смущало.

ДЕКАДА ТАДЖИКСКОГО ИСКУССТВА

Она состоялась в Москве 15 апреля 1941 года, незадолго до войны.

Валерия Каптерева к этому времени уже восстановили в Союзе художников, и он имел право участвовать в выставке.

Для него это была большая радость – то, что он опять может показывать свои работы людям. Он шесть лет не имел такой возможности.

40-е годы: ВОЙНА И ПОСЛЕ...

Сентябрь 1941 года. Немцы стремительно приближаются к Москве...

В эвакуацию Каптерев с семьёй уехал в Алма-Ату.

Мать, жена и Галчонок первый раз ехали той дорогой, которой он ездил много лет... Жаль, что их первое семейное путешествие было окрашено тревогой, которая висела в воздухе, и не путешествие это было, а, по сути, – бегство...

* * *

По прибытии в Алма-Ату, Валерий тут же получил повестку в военкомат. Сорок один год – возраст ещё призывной, при всеобщей мобилизации.

Но – медкомиссия его решительно забраковала. Ему был поставлен диагноз: «гиповитаминоз А», причём – в тяжёлой форме. Из-за того, что он много лет жил, фактически, на лепёшках и чае, или на хлебе и воде, его руки и ноги покрылись ранками, а глаза слезились и болели. В сумерках он почти утрачивал зрение. Его это пугало, но он думал, что это – наследственное: отец его был сильно близорук. А ранки... это, видимо, от сильного желания пострадать, взять на себя хоть часть страданий других людей.

Врачи говорили с ним строго. Вместо армии ему было рекомендовано... санаторное лечение! Где он будет получать усиленное питание.

– Усиленное питание? А моя семья в это время будет голодать?..

– Если вы не хотите утратить зрение и не хотите умереть от авитаминоза и от всех возможных болезней, которые за этим следуют, вы должны усиленно питаться и придерживаться строжайшей диеты.

– Хорошо, – сказал он, – я не боюсь никаких строгих диет. Пишите рекомендации, я буду им следовать дома.

Когда врач протянул ему листочек с рекомендациями, и Валерий прочёл его, у него начался нервный смех. Ему было предписано: обязательное ежедневное употребление животных белков – мяса, рыбы, яйц, молочных продуктов, желательно – кумыса, а также самые разнообразные овощи и фрукты.

– Простите, доктор, но это же невозможно.

– Что значит «невозможно»? Я прописал вам это как лекарства. Ваша тяжёлая болезнь лечится исключительно питанием.

– Это всё нереально, доктор... И лечь в санаторий нереально, и питаться всеми этими деликатесами дома тоже нереально. У меня нет на это средств. И у меня семья. И у всех у нас война...

– Ну, хотя бы яйца и морковь, – со вздохом сказал врач. – Желательно каждый день. Ну, или хотя бы иногда...

– Хорошо, обещаю, при возможности, есть морковку каждый день.

Надо сказать, что Валерий помнил про обещание есть морковку каждый день. Помнил об этом в течение всей дальнейшей жизни. Потому что единственное, чего он, художник, боялся, – это потерять зрение.

* * *

Последний вызов в военкомат «рядового Валерия Каптерева» был всё в той же Алма-Ате в 1944 году, и ему опять дали отсрочку по состоянию здоровья на год, то есть – до 45-го года.

В 1945 году ему исполнилось 45 лет, истёк его призывной возраст. И в том же году окончилась война.

Но на всю жизнь остались проблемы авитаминоза, которые продолжали подтачивать его здоровье.

* * *

В эвакуации Валерий Каптерев, не взирая на запреты врачей, без устали работал. Он давно заметил: работа укрепляет здоровье. Чем больше работаешь – тем крепче себя чувствуешь. Он много писал, работал в «Окнах ТАСС», был членом Правления Художественного фонда и шефской комиссии. Ездил в командировки в глухие провинции Казахстана, для сбора материалов по народному творчеству. Он чувствовал себя нужным, востребованным.

Жизнь в Алма-Ате во время войны бурлила. Сюда были эвакуированы многие крупные заводы из европейской части страны, приехали тысячи рабочих, приехали театральные труппы, сюда были эвакуированы многие художники и писатели. Город на глазах становился крупным промышленным центром и настоящей культурной столицей.

В июне 1942-го года в Художественной галерее Алма-Аты им. Тараса Шевченко состоялась художественная выставка, посвящённая войне с фашистами. В ней участвовали, на равных, местные художники и эвакуированные – москвичи, ленинградцы, харьковчане.

Валерий Каптерев представил работу «Тёплые вещи». На ней изображена казахская семья, которая готовит тёплые вещи для отправки на фронт. На выставке было много жёстких картин, которые должны были вызвать ненависть к захватчикам, а каптеревское полотно источало тепло и любовь – к этой казахской семье, и к тем, кому были адресованы эти тёплые вещи...

В каптеревском архиве сохранился буклетик, посвящённый этой выставке, художник бережно хранил его.

* * *

В Алма-Ате, в декабре 1943 года, состоялась вторая персональная выставка Валерия Каптерева. (С предыдущей, в Душанбе, прошло десять лет).

Он представил на выставке сорок картин маслом. Основная тема – Казахстан, его нежная любовь и привязанность более двадцати лет жизни. Здесь были работы, приобретённые Казахской художественной галереей в 30-е годы, а также написанные в последние два года, в эвакуации. Были выставлены и его монотипии, также приобретённые в своё время галереей.

Сохранилось в алма-атинских архивах интервью, которое Каптерев дал в те дни. В интервью он назвал себя после-дователем Ван-Гога, Матисса, Врубеля, Коровина. Кто-то скажет: «Очень смелое заявление для того времени! Тем более, если учесть, что Каптерева уже исключали не так давно из Союза художников». Но Каптерев никакой особой смелости за собой не замечал. Просто он был предельно искренним и честным. Всегда. Всю жизнь.

А ещё в алма-атинских архивах сохранился протокол обсуждения выставки. Обсуждение состоялось в день её закрытия – 26 декабря 1943 года. Присутствовали местные и эвакуированные художники – В. Стерлигов, И. Гурвич, М. Аксельрод, М. Левин, Т. Глебова, А. Бортников, З. Назыров, А. Черкасский и другие.

Был настоящий профессиональный разбор его творчества, по сути – первый в его жизни, было высказано много глубоких мыслей, сказано много добрых слов о его работах. О том, что у Валерия Каптерева свой стиль, что он – настоящий певец Востока, что он по-особому, тонко, а не вульгарно чувствует Среднюю Азию, что работы его разнообразны, что у него интересно сочетаются элементы декоративности и живой натуры, что у него одинаково интересны как пейзажи, так и натюрморты. Кто-то отметил близость его работ к фреске и к восточной миниатюре, кто-то подчеркнул стремление художника к монументальности. Кто-то заметил, что в работах Каптерева главное – это мысль. Было сказано и о том, что его живопись музыкальна, что у Каптерева нежная и ранимая душа настоящего художника...

Отмечены были и его монотипии.

Но кто-то всё же не удержался и вставил слово о формализме, «который выключает Каптерева из современности». Но это была жалкая ложка дёгтя, на которую можно было и не обращать внимания.

Хотя, если вдуматься, то говоривший эти слова был абсолютно прав. Да, наполнение живописи Валерия Каптерева выключало его из современности.

Но – включало его в вечность...

* * *

Валерий был счастлив! Хотя совсем недолго...

Вскоре после нового года, сильно простудилась и заболела крупозным воспалением лёгких мать, Сашенька. Через две недели, в конце января 1944 года, пережив отца на десять лет, она умерла... Ей было шестьдесят два года.

«Я там не выживу!» – сказала она когда-то, наотрез отказываясь переезжать в Алма-Ату. Словно предчувствовала...

Из него как будто вырвали кусок сердца.

Стук заступов о мёрзлую, пыльную землю на старом загородном кладбище... И – ветер, ветер, пронизывающий, жёсткий, забивающей глаза и горло сухой, колючей пылью...

Как ей – в этой звенящей от холода земле – ей, южанке, так любившей тепло?..

* * *

Было 5 февраля 1944 года. Ему исполнилось сорок четыре года, и было в тот день – шесть дней с ухода матери.

Он лежал на раскладушке в своём закутке маленького саманного домика, в котором им, по доброте душевной, хозяева выделили комнатку.

Сквозь квадрат пыльного окошка едва просачивался тусклый серый свет холодного февральского дня... Из кухни доносился тёплый запах – жена с Галчонком пекли к чаю лепёшки...

В ногах у него стоял его старый, много повидавший этюдник и картонки для будущих картин. Завершённых работ здесь не было – после выставки он всё оставил галерее.

Слава Богу, что его картины кого-то радуют, кому-то нужны. Хотя Сашенька болезненно раставалась с его работами. Но Валерий считал, что так будет лучше и правильнее – оставить картины в галерее. Так они наверняка сохранятся. Так их увидят люди. А Сашенька всё равно горевала и плакала, как будто он делает что-то неправильное...

Это был первый в его жизни день рождения, когда мать не поздравила его. Он закрыл глаза, ему очень хотелось плакать, но плакать он давно уже разучился. Последний раз он плакал, когда умер дед, Александр Фёдорович. И сейчас сердце его плакало – а слёзы из глаз не текли. И эти невыплаканные слёзы застыли на сердце ледяной коростой...

...Он вспоминал своё чудесное детство на Мясницкой, свои прогулки с Сашенькой на бульварах, её ласковый голос, заразительный смех, игры с ней, её весёлые вопросы: «На что похожа эта ветка? А эта трещина на асфальте? А это облако?..»

Да, именно Сашенька развила в нём главную для художника способность – видеть, внимательно всматриваться, образно мыслить, фантазировать. Именно Сашенька... Спасибо ей. Но не поворачивался язык сказать: пусть земля ей будет пухом, когда вспоминал стук лопат о мёрзлые комья...

Царствие тебе Небесное, Сашенька.

МЕСЯЦ НА ПЛЕНЭРЕ

А потом пришла весна 1944-го года, яркая и щедрая среднеазиатская весна...

Неизбежность прихода весны – одно из великих Божьих чудес. Опять пышно зацвели яблоневые сады...

Ледяная короста на его сердце постепенно таяла... И опять захотелось писать, работать. После выставки в декабре, он сблизился с двумя ленинградскими художниками – Владимиром Стерлиговым и Татьяной Глебовой, его женой. С приходом весны возникла идея поработать вместе на пленэре.

Осуществить эту идею они смогли только в июле. Уехали подальше от города, на северо-восток, в горы, и разбили свой маленький лагерь на берегу речки с чудесным названием – Или. «Или пан, или пропал», – шутил Валерий. Но он – не пропал.

Целый месяц они прожили в уединении, в птичьем щебете, в шорохе весёлых ящериц между горячих камней, под неумолчное журчание Или, под жарким, щедрым солнцем, под низкими крупными звёздами...

Это был один из счастливейших месяцев в его жизни. Он встретил родных по духу людей. Давно у него не было такого общения – глубокого и совершенно свободного. Наверное, так свободно и легко можно было общаться только в каптеревском кругу – но было это слишком давно... Там, на берегах речки Или, они говорили на такие темы, на которые в те времена можно было без опаски говорить только среди дикой природы... Без опаски, что кто-то услышит и «настучит».

Владимир Стерлигов, хоть и был на четыре года младше Валерия, имел биографию богатую и драматическую. Родился, как это ни удивительно, тоже в Варшаве. Детство и юность провёл в Москве, так что ходил по тем же улицам и бульварам, что и Валерий. Закончил Литературные курсы при Союзе Поэтов, писал стихи и прозу, а ещё учился живописи в частных студиях. В середине 20-х годов перехал в Ленинград. Был учеником Малевича. Дружил в поэтами-обэриутами Введенским и Хармсом, работал художником в журналах «Чиж» и «Ёж». Все предвоенные годы писал стихи и прозу. В 1934 был арестован и осуждён по той же статье, что и братья Каптеревы - 58, сослан в Караганду. Так что с Казахстаном Стерлигов познакомился ещё до войны. Отсидел в Карлаге до 38-года. В начале войны был мобилизован. Успел повоевать. Был контужен, лежал в госпитале... Получил инвалидность, был комиссован, награждён медалью «За оборону Ленинграда». Вернулся в Ленинград. Во время блокады похоронил жену... Был эвакуирован в Алма-Ату. И уже здесь, через год, соединил свою жизнь с Татьяной Глебовой.

Она была на четыре года старше Стерлигова – одногодка Валерия. Татьяна была ученицей Филонова. Её отец, Николай Николаевич Глебов, до революции владел электрическими заводами, был основателем электрического общества «Динамо». Он был инженером и философом, дружил с Вернадским, был кадетом – товарищем Павла Николаевича Милюкова. Так что Татьяна с Владимиром и Валерий чувствовали себя почти родственниками! Множество пересечений и совпадений по жизни, множество общих интересов.

Кроме самой большой любви – живописи – все трое обожали поэзию, и, сидя по вечерам у костра, они читали друг другу стихи... А ещё говорили о Боге, о мироздании... Все трое были глубоко верующими. И были убеждены, что художник несёт ответственность перед Высшим.

У Стерлигова была своя теория живописи. Живопись, как говорил он, это «бездны, выраженные цветом»... У него был задуман большой Евангельский цикл и серия «Ангелы»... И, может быть, именно там, на речке Или, по ночам, за долгими разговорами под огромным звёздным небом Казахстана родилась в нём теория «чашно-купольного сознания» – как знать?..

...А потом наступало новое утро в щебете птиц, в сверкании листвы и воды... Валерию казалось, что вернулась его молодость, когда он впервые оказался в Туркестане, – так всё опять было ярко и чудесно в этот месяц на речке Или...

И Господь – через общение с друзьями, через творчество – вернул его к себе. Валерий опять ощущал полнокровность мира, биение его сердца стало ритмичным. И когда он сидел за своим этюдником, он чувствовал себя счастливым...

* * *

Вернувшись в Алма-Ату, они продолжали выезжать втроём на этюды в окрестности города, или ходили с этюдниками в Ботанический сад.

В сентябре в Союзе художников Казахстана открылась выставка «Месяц на этюдах», на которой Татьяна Глебова и Владимир Стерлигов выставили свои акварели и рисунки, а Валерий Каптерев – двадцать четыре работы маслом.

Выставка имела успех.

* * *

И пора было возвращаться в Москву...

Война откатилась далеко на Запад. Многие эвакуированные художники уже складывали свои этюдники и чемоданы.

Картины, написанные в последние месяцы, Каптерев оставил в Алма-Ате, в дар Художественной галерее им. Тараса Шевченко. Работы будут демонстрироваться на последующих выставках. Это его грело. «Всё для людей, ничего для себя...»

Работая в этнографических экспедициях и в худфонде, он заработал немного денег. Этого должно было хватить на первое время в Москве.

* * *

И было возвращение в холодную и голодную Москву. Они не были дома три года.

Их комната на Кадашевской, она же – его мастерская, оказалась разграблена. Картин – не было. Пусто! По комнате гулял ветер...

Картины в деревянных рамах и на деревянных подрамниках пошли, видимо, во время войны на растопку «буржуек» соседей по квартире...

* * *

Оказалось, что такой же шок пережили многие художники, не только Каптерев. Возвращаясь в Москву из эвакуации, они находили свои мастерские опустошёнными. Военные зимы были очень холодными, особенно первая зима 1941 года, когда морозы зашкаливали за 40 градусов! На растопку печурок шли книги, картины в рамах – всё, что могло гореть...

Ну что ж, такова жизнь, сказал он себе. Война – всеобщее горе. У всех потери и утраты.

Он был рад, что многие его работы приобрела галерея в Алма-Ате. Там-то они точно сохранятся и не пойдут на растопку «буржуек»...

* * *

А что сохранилось у него здесь, в Москве, от довоенных лет?

«Старый город», «Ночной натюрморт» и «Освобождение женшин Востока». К счастью, эти три холста были без рам и подрамников и лежали, свёрнутые, в шкафу. Там же лежала небольшая стопка азиатских этюдов на картонках – начала 30-х годов...

По этим работам можно теперь судить, какой силы живопись была у довоенного Каптерева. Как он лепил этот, любимый его сердцу, мир. Лепил жаркими мазками, лепил своей любовью...

«Старый город» и «Ночной натюрморт» находятся теперь в Третьяковской галерее. Это – уже признанная классика. Эти картины периодически демонстрируются на выставках, посвящённых русской живописи 30-тых годов.

Работа «Освобождение женщин Востока» находится в частной коллекции.

Азиатские этюды тоже разошлись по музеям и частным коллекциям...

* * *

Во время войны умер Аристарх Васильевич Лентулов. Он преподавал когда-то во Вхутемасе, когда там учился Каптерев. Можно сказать, что у них с Каптеревым был взаимный творческий интерес, хотя разница в возрасте была почти двадцать лет. Лентулов тоже был из семьи священника, может, ещё и поэтому они с Каптеревым чувствовали духовное родство.

Но Лентулов в последние годы жизни смог переломить себя и, видимо, для спасения семьи стал писать индустриальные пейзажи... То, что требовалось сегодня от живописца.

Лентулов не уезжал в эвакуацию из Москвы. Может быть, поэтому все его работы сохранились, в том числе и дореволюционные.

* * *

Каптерев отправился к дочери Лентулова, выразить соболезнование. И узнать: не нужна ли какая-нибудь помощь?

Марианне Лентуловой в ту пору было тридцать лет, она была искусствоведом, и главной её темой было творчество отца. Как все (точнее – как многие) в ту пору, она очень нуждалась и решилась на продажу некоторых отцовских работ. В основном, – дореволюционных, на религиозную тематику. Ибо было ясно, что ни в какие музеи эти картины не возьмут, и на выставки тоже. Она предложила Валерию выбрать любую. Он выбрал «Москву», работу 1913 года, времён «Бубнового валета». Как страшно давно это было!..

Он отдал за эту работу деньги, которые привёз из Алма-Аты, и на которые они собирались какое-то время жить.

* * *

Жена была в отчаянье. «Ты всегда думаешь только о других!»

Был 1944 год, голодный и холодный. Хлеб по карточкам...

* * *

Конечно, он чувствовал свою вину, но верил, что всё устроится. Так и случилось. Буквально через несколько дней ему удалось найти работу. Его взяли главным художником в Московский художественно-технический институт, по разделу лаковой живописи. И даже выплатили аванс! Отдав аванс жене, он вскоре уехал в командировку от института. И куда же? Опять в Казахстан!

Его отправили на изучение художественных промыслов Казахстана. Нет, этот край определённо не отпускал его!..

Однако, вернувшись из командировки, он понял, что она была последней. Он больше не увидит ни любимых гор, ни зелёных улиц Алма-Аты, ни могилы матери. В сердце были печаль и усталость...

Четверть века он жил мыслями о Средней Азии, постоянно стремился туда. Все творческие планы в течение двадцати пяти лет были связаны с этим краем. Четверть века Средняя Азия была для него радостью. А теперь, после смерти матери, стала болью.

Он осознал, что эта огромная жизнь прожита, полностью. Как будто перелистнул последнюю страницу любимой книги...

* * *

Уволился в 1945 году из института и решил целиком посвятить себя живописи. Было ясно: особого достатка это не принесёт – при его нежелании брать соцзаказы.

В ПЫЛЬНЫХ АРХИВАХ МОССХА.
1946 ГОД – ДВЕ ПАРЫ КАЛОШ...

История – удивительная вещь, она оставляет после себя много бумаг, иногда весьма любопытных. Даже одни названия говорят очень много, например:

«Списки членов МОССХ на получение продовольственного и промтоварного снабжения на 1946-48 гг.»

Это – самая толстая папка в архиве МОССХа. Но в ней списки только на распределение промтоваров. Продовольственный список не выложен в архиве для всеобщего обозрения. Да, некоторые документы засекречены до сих пор, хотя прошло уже более полусотни лет! Или, может, они предусмотрительно «утрачены» (уничтожены), дабы дотошный исследователь в будущем не обнаружил, что в голодные послевоенные годы, когда «простые советские» люди получали свою мизерную пайку хлеба по карточкам, занимая очередь к хлебным магазинам с ночи, – художники питались сытно и разнообразно.

Но судя по бесконечным промтоварным спискам (кто, что и когда получал), советские живописцы в холодную послевоенную пору, когда в магазинам было хоть шаром покати, могли получить решительно всё, что требовалось для нормальной и даже хорошей жизни: от ватных одеял и примусов, до джемперов, юбок, сапог, велосипедов, отрезов кашемира, драпа и крепдешина, от шерстяного нижнего мужского белья до сорочек женских из парашютного шёлка, и прочее, и прочее, и прочее... Брюки и костюмы, платья и жакеты, – всё, что душенька пожелает!

Свитер шерстяной – Фаворский. Джемпер шерстяной – Куприн. Подпись личная о получении. Стоит порадоваться за старых художников. Почему, собственно говоря, старые, заслуженные художники должны мёрзнуть без свитеров и джемперов? Можно порадоваться и за сотни других художников, которые получали в распределителе МОССХа керогазы и примусы, мясорубки, кастрюли и баки для белья, бидоны, панталоны, тюль-гардины, обои, отрезы и простыни суровые... Это всё, повторяю, в то время, когда магазины были абсолютно пусты.

Такие же распределители существовали у писателей и композиторов, у артистов оперы и балета, у работников кино, у деятелей науки и техники, у военных... Власть всегда знала, кого она должна, прежде всего, обиходить – подкормить и приодеть, чтобы заручиться поддержкой. Продолжали щедро выплачиваться Сталинские премии. Один только Скульптор Вучетич с 1946 года по 1950-й получил пять Сталинских премий. 1948 год, выходит на экраны фильм Сергея Герасимова «Молодая гвардия» – восемь Сталинских премий 1-й степени!

Деятели культуры (а также и науки, и прочие деятели) должны были чувствовать на себе постоянную заботу власти, внимание и ласку. Они должны были испытывать горячую благодарность за эту заботу, ласку и, как следствие, – ответное желание послужить «партии и правительству». То есть – попадали в порочный круг. Который многим порочным вовсе и не казался. Даже сейчас слышу порой искреннее: «А что же было делать, если в магазинах ничего не было? Что же – ходить без штанов и босиком?» На протяжении семи десятилетий советской власти вся элита страны была прекрасно одета и обута. Когда ездили в командировки за рубеж – было не стыдно там показаться.

На начальных этапах «заботы», человек, может быть, даже не чувствовал, что попался на крючок... Люди были в безвыходном положении и от безвыходности попадали на крючок.

Полистаем ещё промтоварные списки 1946 года. Читать их больно и стыдно. Больно за одних и стыдно за других. Татьяна Шевченко получила парусиновые тапочки и школьную форму для мальчика. Фаворского одели в пальто зимнее, Митурича в трико-гофре. Лентулова получила галоши школьные, Татлин – брюки мужские. Ариадна Арендт – костюм школьный для мальчика и дамские туфли. Платье-костюм получил для жены Куприн. Лабас приобрёл плащ мужской, Вильямс и Лучишкин отоварились суровыми простынями. Действительно, а что было делать, если в магазинах хоть шаром покати?.. А другие отоваривались кашемировыми и драповыми отрезами, гардинами-тюль, велосипедами и приёмниками, меховыми манто и сорочками из парашютного шёлка...

Возникает естественный вопрос: почему кто-то получал всего лишь примус и парусиновые тапочки, а кто-то радиоприёмник и меховое манто? По заслугам? или по потребностям? И как они отрабатывали свои потребности? Сколько раз надо было нарисовать Ленина, или Сталина, чтобы получить меховое манто, боты фетровые и ночную вазу? А если ты художник с не очень «определившимся политическим лицом», то радуйся керогазу и баку для белья?

Каптерев В.В. в 1946 году получил калоши мужские. О чём свидетельствует его самоличная подпись. Список 24, номер 248. Между прочим, удобная была обувь – снял в помещении – ботинки сухие и чистые. Так что многие получали калоши – необходимейший атрибут тогдашнего гардероба. Калошами отоваривались практически все. Калоши это было как хлеб насущный.

Но что же, кроме калош, получил художник Каптерев?.. Неужели это всё? Десятки страниц перечитала, бесконечные столбцы: что – кому – подпись... что – кому – подпись... Вот!

Каптерев В.В. – брюки мужские хб – (это осень 1946 года) и дамская сорочка хб – (список 19). И калоши дамские (октябрь 1946-го года).

Настолько был скромен – или не заслужил большего? Думаю, что и то, и второе соответствует истине. Тем, кто не угождал власти, видимо, полагались только калоши и брюки хб... Но Каптерев и не стремился заслужить большее.

Больше ни в одном списке его фамилии нет.

Скромны запросы у того же Фаворского, у Куприна, у Аренд, у Т.Шевченко. Или – опять же – не заслужили большего?

Лабас, изобразивший вождя, приникал к источнику благ гораздо чаще, имея возможность одевать и обувать свою жену по высшему разряду.

Живописец Терпсихоров утеплился кальсонами, в платье дамское приоделись Тараканова, Шпраго, Ланцетти и Членова. (Кто сейчас вспомнит этих художниц?.. Наверное, никто). Р.Р. Фальк отоварился отрезом вискозы в четыре метра для своей дамы, Арендт А.А. – получила калоши мужские для супруга, Фаворский и Зефиров – бельё мужское шерстяное, Дейнека ушёл с кастрюлей...

Сорочку мужскую «фантазия» приобрели Преображенский и Бабичев. Были любители даже на такой предмет гардероба, как «гейша мужская»! (Модная в ту пору тенисска).

Чем художники платили за все эти малые и большие дары? Сущей малостью – свободой. Свободой думать и творить – без оглядки на кормушку, на источник благ...

Лебедевы, устиновы, таракановы, павлиновы, хоревы ни в чём себе не отказывали. Бесконечны списки художников, ФИО которых не говорит решительно ни о чём! Они не остались в истории русской живописи, они остались только в промтоварных списках...

УТРАТА СЕМЬИ

С женой разошлись тихо, по инициативе жены. Тихо, но очень болезненно для него, Валерия.

За двенадцать лет Валерий очень привязался к Галчонку, стал для падчерицы настоящим другом. Особенно они сблизились во время эвакуации. Раньше они никогда не жили так долго под одной крышей. Галчонок, потеряв свою лучшую, как она говорила, подругу – бабушку Сашеньку, не отходила теперь от Валерия, жадно слушала его рассказы, смотрела, как он работает, и сама тоже пробовала рисовать. У неё, под его мягким руководством, неплохо получалось. Он общался с Галчонком на равных, тепло, по-дружески, без нотаций и наставлений. Она ловила каждое его слово. С ним было потрясающе интересно!

Именно это и раздражало жену, и чем дальше – тем сильнее. Жена была сторонницей строгого воспитания, баловать Галчонка дозволялось только бабушке – на то она и бабушка. Но теперь, когда бабушки не стало, пришло время взяться за воспитание Галчонка всерьёз. Девочке шёл четырнадцатый год, жена считала дочку упрямой и вызывающе непослушной.

С годами жена приобрела жёсткий характер – рядом с таким бесхарактерным (каким она считала Валерия) мужем, она была просто вынуждена (так она считала) стать сильной. Вынуждена была взять в семье власть в свои руки. Это началось ещё тогда, когда она написала заявление в МОССХ по поводу восстановления Валерия в членстве.

С тех пор жена почувствовала свою силу и полюбила отдавать приказания. А Галчонок не всегда хотела их выполнять. Девочка порой плакала где-нибудь в уголке, и Валерий приходил её утешить, гладил её по голове, потому что считал, что дети плакать не должны, так же как не должны выполнять приказания, ибо дети – не солдаты. Он так же полагал, что родители не всегда должны быть заодно – стоять стеной против ребёнка. Он считал, что для ребёнка это – сущий кошмар! – когда все взрослые против него.

Галчонок обожала дядю Валю – сильного, спокойного, который столько повидал на свете, и который так замечательно рисует горы, деревья, цветы, птиц, больших и маленьких, и её – Галчонка – она появлялась то тут, то там на его картинах, в своём любимом красном платьице... Он любил Галчонка, как свою дочь. Это был единственный ребёнок в его жизни. Ребёнок, которого ему пришлось наблюдать в течение долгих лет, радоваться его развитию, ненавязчиво и деликатно влиять на это развитие...

* * *

Конечно, жену ещё раздражало и то, что Валерий не хочет брать соцзаказы. При его таланте живописца он бы мог достичь в жизни очень многого и жить не хуже других, не хуже того же приятеля своего Лабаса, или Фалька. Мог бы иметь мастерскую, хорошие командировки, хорошие заработки. Её унижали и бесили эти калоши и рубашка хб, брюки хб. Неужели и дальше им ничего не светит? А ведь он талант! Её доводило до отчаянья, что он ничего не делает для того, чтобы жить хорошо. Ну, скажите, что плохого в том, чтобы жить хорошо?

Увы, она вкладывая в понятие «хорошо» совершенно не тот смысл, который вкладывал в это понятие он. Она вкладывала невозможный для него смысл! Который для него смыслом не являлся. Для него это называлось коротко – предательство. Предательство Бога в себе, своего призвания и, вообще, смысла жизни.

Сама она за эти годы закончила педагогический вуз и работала в школе. К великому сожалению Валерия, жена его была очень далека от той педагогики, к которой призывал когда-то учителей и родителей Пётр Фёдорович Каптерев: «К каждому ребёнку – индивидуальный подход. Внимание к его нуждам. Воспитывать любовью».

Нет, жена была против этого буржуазного подхода. А главное – она не могла видеть их дружбы с Галчонком. Она мучительно ревновала их друг к другу. Она не хотела, чтобы дочь подпала под влияние Валерия. А Галчонок уже подпала! И что хорошего из этого могло получится? Из трёх членов семьи два – не о мира сего?.. Только не это! Жена хотела быть для дочери единственным авторитетом.

Это и послужило главной причиной развода – ревность.

Первый раз в жизни Валерию был отдан жёсткий приказ, не выполнить который он не мог: никогда больше не видеть Галчонка... «Ты ей не отец, – сказано было ему. – Не вижу смысла в вашем дальнейшем общении».

...Галчонок продолжала жить в его сердце, но прикасаться к этому месту было больно. И в первые дни – и через много лет...

ЕГО КЕЛЬЯ

В сорок семь лет он остался один. Наедине с миром и Богом. Наедине со своим призванием.

Он стоял посреди комнаты на Кадашевской, которая теперь казалась огромной и пустынной... Вот она – его келья, о которой он мечтал когда-то подростком – в Оптиной пустыне... Можно поставить посреди комнаты этюдник, и никому он не будет мешать.

Но Валерию было грустно здесь и невыносимо. Предстояло привыкнуть, что в этом окне навстречу ему никогда не будет приветливо гореть огонь... Он будет подходить к родному дому – и в его окне всегда будет темно. И никто никогда не бросится ему навстречу, и тёплые руки ребёнка не обхватят его за обветренную, загорелую шею...

Ты хотел когда-то одиночества? – спросил он сам себя. – Можешь вкусить его полной мерой!

...Он проснулся на своём узком жёстком топчане, но не вскочил быстро и резко, как вскакивал обычно, а долго смотрел, как бывало в детстве, в окно – на жемчужный свет утренних облаков, на игру переменчивых образов, на стаи птиц, проносившиеся сквозь облака... И шептал слова своей спасительной молитвы, которая всегда возвращала его к жизни:

Господи,
дай мне с душевным спокойствием
встретить всё,
что принесёт мне наступающий день...
Во всех непредвиденных случаях
не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой...

ЧТО ПРИНЁС ЕМУ НАСТУПАЮЩИЙ ДЕНЬ

Вот и закончилась его экспедиционная, кочевая, вольная жизнь.

Теперь он, как художник, постоянно проживающий в Москве, должен был регулярно посещать собрания в МОССХе. Уклонение от этой обязанности было чревато неприятностями: за частые непосещения могли запросто исключить из МОССХа.

Для Каптерева моссховские собрания были сущей пыткой. Каждый раз он прикладывал немалые усилия, чтобы заставить себя сходить на очередные поседелки «лягушатника». Всё, о чём говорилось на этих собраниях, казалось ему верхом абсурда. Скорее всего, именно тогда у него появилось это словечко – «шшшмаркок!» (в смысле – кошмар).

Но потом он научился смотреть на всё это как на бездарный фарс, как на фантасмагорию... как на жизнь на какой-то далёкой сюрреалистической планете, которую ему почему-то показывают под увеличительным стеклом...

Так о чём же говорилось в те годы на собраниях в МОССХе, какие проблемы и задачи стояли на повестке дня? Об этом нам поведает архив МОССХа. Заглянем туда ещё раз. Заглянем, как говорится, чисто из исторического интереса. Любопытно ведь узнать: как жили-поживали московские художники в те трудные, послевоенные годы? Как они несли с народом тяготы послевоенной жизни?..

Листаю пухлую папку – «Отчёты о творческих командировках по живописной секции – 1947 год».

Огромные деньги шли на прикорм творцов всех жанров.

Что обязывались художники изобразить для любимой Родины? Кстати, 1947 год был юбилейным – 30 лет Октябрьской революции, готовилась большая тематическая выставка, прославляющая революцию и её последствия.

Из протокола заседания секретариата от 28 марта 1947 года читаем: кто ехал, куда и зачем, и сколько вёз в кармане денег. Ехали труженики кисти по всей стране. А что они собирались изобразить, и сколько получили на карманные расходы, это должно быть любопытно всем, кто до сих пор не может понять: как советская власть продержалась не только тридцать, но и все семьдесят лет?!

– Портреты знатных людей промышленности, к выставке 1947 года – 2.500 р.

– Саратовский газопровод – 5.000 р.

– Краснодонцы – 5.000 р.

– Почётные граждане – 3.000 р.

– Оборона Севастополя – 5.000

– Весенний пейзаж. Колхозная тема – 2.500

– Чапаев – 5.000

– Сдача хлеба государству – 5.000

– Ленин и Сталин в Горках – 5.000

– Колхозное собрание – 5.000

– Портреты знатных колхозников или водного транспорта – 5.000

– Клятва – 5.000

Всего 35 человек одних только живописцев, и потрачено было в марте 47-го года на эту идеологическую муру 156.500 рублей. В перерасчёте на сегодняшние деньги – около двух миллионов. Напоминаю: в стране ещё послевоенная разруха, и хлеб для многих граждан – по карточкам...

А ведь были и другие секции и там – то же самое! Графики занимались той же мурой и прекрасно зарабатывали. Вот их темы:

– По Сталинским местам – 5.000

– Люди и труд в колхозах – 2.500

– «Товарищ Сталин среди крестьян» и «Гори – место родины товарища Сталина». (Сюита литографий). Увы, Сигорский получил лишь 2.500 за свои старания.

А вот живописец Горшман получил 5.000 за обещание написать «Колхозное строительство. Портреты стахановцев-нацменов».

Что ваяли скульпторы? Перечень не шибко широк: «Колхозницы», «Узбек-строитель», «Шахтёры», «Металлургия», «Физкультурник таджик».

А чем занимались в декоративной секции, и для каких творческих нужд получали деньги?

– Для работы над ковром «ХХХ лет Советской власти» – 5.000

– Для работы над гобеленом «Сталин – друг белорусского народа» – 4.000

Пять секций – живописная, графическая, скульптурная, театральная, декоративная – и все дружно живописали и ваяли!

За казёный счёт с начала весны до осени живописцы разъезжали по стране, особо тяготея к курортным местам, совмещая приятное с полезным. Это называлось «целевые командировки».

Денег на целевые командировки Художественный фонд тоже давал щедро – от двух тысяч рублей до пяти тысяч. В зависимости от сложности задания. (В перерасчёте на современные деньги, это где-то от 30 до 60 тысяч). При дешевизне тогдашней жизни, и с учётом того, что рубль в те годы был более весом, чем сегодня, а годовая зарплата среднего служащего равнялась около пяти тысяч, то можно себе представить, в какие райские условия жизни были погружены советские живописцы...

Я опять же не называю имён этих «творцов» потому, что они решительно ничего не скажут современному читателю: тюлькины, стелькины, кашкины, петуховы... Эти живописцы, скульпторы, ковроделы не остались в истории искусства. Не остались в истории искусства ни имена, ни произведения всех этих творцов-конъюктурщиков, на которые были потрачены огромные народные деньги. Почему народные? А чьи ж ещё? Кануло в Лету время богатых купцов-спонсоров... Теперь существовала только одна – народная казна.

Но тот, кто был у власти («отец народов») не спешил накормить народ и сделать его счастливым. Главной задачей было народ зомбировать. Записать ему на корку и на подкорку, что он, народ, счастлив и премного благодарен...

А для того, чтобы народ чувствовал себя благодарным и счастливым, везде и повсюду висели и стояли произведения «искусства», прославляющие ТО, ЧТО НАДО БЫЛО ПРОСЛАВЛЯТЬ.

* * *

Всё тот же 1947 год. Листаю бесконечно-длинные списки, получивших бесплатные путёвки в санатории... Кто-то получал два раза в год. А почему бы и нет? От своих великих трудов живописцы должны были полноценно отдыхать, укреплять своё драгоценное здоровье – чтобы творить дальше на благо партии и правительства...

И опять я листаю бесконечно-длинные списки получивших промтоварные заказы в 1947, 1948 годах.

Продолжают, как из рога изобилия, сыпаться на моссховцев кероказы и примусы, жилеты и жакеты, калоши и гардины-тюль, шерстяное бельё для мужчин и шёлковое для дам, пальто и брюки, отрезы драпа, крепдешина, крепжоржета...

С облегчением обнаруживаю, что фамилии Каптерева нет в этих списках.

Нахожу его только в списке членов МОССХа за 1948 год. Всего в МОССХе значились тогда 886 художников. Каптерев В.В., служ., бп, идёт под номером 262.

И всю эту прорву народа и их домочадцев надо было одеть и сыто накормить!

Интересно, много ли было среди этих 886-ти таких скромных и неприхотливых, как мой герой – Валерий Каптерев? А точнее – брезгливых до подачек?

Художник Валерий Каптерев, получив в 1946 году калоши себе и жене, брюки хб и сорочку хб, больше к этому распределителю благ не подошёл. Нет его ни в одном списке, и – слава Богу! Полжизни проходил он в своём старом потрёпанном пальто, в ободранной ушанке, и не смущался этого, и не комплексовал.

Нет Каптерева в списках отправленных с набитым кошельком «в творческие целевые командировки». Нет его в списках получивших путёвки в санатории, или дома отдыха. Нет его в списках, получивших мастерские. Нет его в списках, получивших денежную помощь. Нет его в списках, получивших госзаказ. Не участвовал он ни в каких конкурсах: ни на создание портретов вождей, ни на создание полотен для Дома Советов. Не писал к годовщинам октябрьской революции портреты передовиков и ударников советского строя. В партии большевиков, разумеется, не состоял. Всю жизнь был «бп». В обсуждениях «насущных задач» советских художников не участвовал...

* * *

Читаю «Протокол собрания секции живописи от 28 мая 1948 года».

Председатель секции С.В. Герасимов сообщает, что, согласно предложению Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР, необходимо приступить к пересмотру кадров секции. Секретарь партийной группы Правления тов. Титов И.Ф. говорит о необходимости более строго подходить к оценке работ просматриваемых художников.

«Слушали сообщение Титова об итогах партийной учёбы и политико-воспитательной работе среди художников».

Напомню: партия в стране тогда была одна – ВКПб (всесоюзная коммунистическая партия большевиков). Вскоре её переименуют в КПСС (коммунистическая партия Советского Союза). В советские времена если о человеке говорили «он партийный», это означало только одно – что он коммунист. Коммунисты имели большие бонусы, выражаясь современным языком.

* * *

Заседание Правления МОССХа от 11 июня 1948 года.

Идёт чистка кадров...

Судя по фамилиям, отчисляются, прежде всего, евреи, немцы и другие художники с нерусскими фамилиями: Вайнштейн, Гейденрейх, Рашель, Безикович, Шарман, Каждан и т.д.

Отчислена член декоративной секции Шехтель-Тонкова Вера Фёдоровна в виду того, что «работы её не удовлетворяют требованиям, а членами МОССХа могут быть лишь квалифицированные художники с определившимся творческим лицом».

Но на самом деле отчислена художница лишь за свою девичью фамилию – Шехтель. Ну, не хотела Вера Фёдоровна отказываться от фамилии своего отца – знаменитого архитектора Фёдора Шехтеля, построившего Художественный театр в Камергерском переулке, Ярославский вокзал и ещё более двухсот прекрасных зданий в Москве и в других российских городах. Великий русский архитектор, хотя фамилия и корни – немецкие. И дочери его пришлось за это расплачиваться...

Отчислен и скульптор Казарновский Вениамин Михайлович, все годы старательно ваявший вождя, но не позаботившийся о том, чтобы сменить имя-фамилию.

...Через тридцать с лишним лет, когда этот скульптор умер, мне позвонил его сын – мой друг Володя Казарновский, с которым я училась в Литературном институте. Звонок его раздался глубокой осенью, поздним дожливым вечером, и рассказ Володи окрасил тот вечер в совершенно чёрные тона...

Володя, после смерти отца, должен был освободить подвал, где долгие годы находилась мастерская его отца. Куда и сам отец не заходил уже много лет... Володя был в шоке – мастерская оказалась вся битком забита Сталиными! Бюсты и головы бывшего вождя, их было в этом подвале бессчётно!.. И это – был результат жизни скульптора. Далеко, как считал его сын, не бездарного. Володя чуть не плакал: «И что мне со всем этим делать?! На помойку? Но ведь это работы отца. Он столько сил вложил в это... Но кому, кому это нужно??? И куда мне теперь девать все эти бюсты и головы?! И ведь ничего, ничего, кроме этого, от моего отца не осталось... И зачем, спрашивается, прожил жизнь? И зачем ему Бог дал талант?»

Я не знала, что ответить своему другу на его горькие вопросы...

* * *

Но вернёмся в 1948 год.

Читаю «Стенограмму заседания правления 29 сентября 1948 года».

Заседание посвящено обсуждению результатов конкурса «Ленин и Сталин – руководители ВКП(б) и Советского государства».

Председательствует С.В. Герасимов.

Из выступления Ф.Ф. Федоровского (многократного лауреата Сталиской премии):

«– У меня явилась такая мысль – привлечь к этому конкурсу буквально всех наших художников всего нашего Советского Союза!.. Надо так заинтересовать товарищей, чтобы все ответили на задание. Чрезвычайно ценно, чтобы наши ведущие художники участвовали в конкурсе. По конкурсу поступило 571 работ, из них 299 живописных, скульптурных 205, графических - 67. Премий выдано 30, по живописи – 14, по скульптуре 11, по графике 5. По живописи 1 премия 20 тысяч за композицию, 15 тысяч за портрет. 2 премия 10 т. за композицию, 8 т. за портрет. 3 премия 8 тысяч за композицию, 5 т. за портрет. Поощрительная 5 т.

Участвовало в конкурсе 57 городов.

Конкурсом заинтересовался центральный музей В.И. Ленина. Мы отобрали 3 скульптурных и 3 живописных работы для приобретения.

Часть из премированных работ по скульптуре передаются для репродуцирования в массовом тираже. С авторами заключаются договоры на создание законченных произведений на основе премированных эскизов.

Премированные графические эскизы переданы издательству «Советский художник», которое заключает договоры с авторами, и законченные ими работы выпускает массовым тиражом.

Эти конкурсы, которые Фонд решил создавать, он будет их всё время муссировать, всё время будет задавать темы для того, чтобы нам действительно в течение, скажем, 10-ти лет хотя бы, но получить замечательные произведения наших вождей, наших политических деятелей, нашего рабочего класса.... Конкурсы помогут нам развить это дело. А Фонд имеет для этого достаточно средств, и его обязанность – будить такие желания...»

Обязанность Художественного Фонда (бездонной кормушки для живописцев)– БУДИТЬ такие желания!

Из выступления Герасимова:

«– Товарищи! Это замечательное начинание – конкурс на эти дорогие нам темы – является очень крупным событием в нашей жизни художников. Дело в том, что имея сейчас определённые достижения в этой области, – у нас есть прекрасные портреты Владимира Ильича и Иосифа Виссарионовича. Тем не менее, эта неисссякаемая тема должна руководить художниками и будет руководить ещё долгие-долгие годы...»

Эта тема не руководила художником Валерием Каптеревым никогда. И никакие посулы горы сребренников не могли пробудить в нём ни малейшего желания участвовать в этом театре абсурда.

Трудно ли ему было устоять перед искушениями? Нет, ему не было трудно. Он просто жил в другом измерении. Его всё это не касалось.

Как не касался весь этот абсурд – звёзд в небе и всемирного океана... Звёзды продолжали светить, а океан продолжал катить свои волны... И если у тебя в душе ЗВЁЗДЫ и ОКЕАН, то вся эта мелкая, жалкая суета вокруг кормушки не коснётся твоей души...

* * *

В 1948 году не стало Александра Шевченко, друга и учителя.

В 1948 году закрыт и расформирован Государственный музей нового западного искусства. Часть картин передана Музею имени Пушкина, часть ушла в Ленинград, в Эрмитаж. Каптерев сожалел об этом музее, как о потере любимого друга.

* * *

А потом настал 1949 год. Год юбилея Сталина. «Отцу народов» исполнялось 70 лет.

МОССХ готовился к юбилейной выставке, посвящённой этой знаменательной дате.

Художники работали, засучив рукава, не покладая кистей и тюбиков с краской.

Они-то знали, во имя чего они трудятся в поте лица! Художественный фонд умел «будить их желания»!

Узнаем и мы, если вновь заглянем в пыльные архивы МОССХа...

Ремарка: художники в МОССХе были поделены на три категории. А тасовало их по категориям, разумеется, начальство.

Пыльная папка, в которой лежат, сохранённые для истории «Нормы оплаты труда художников. 1949 год».

Всё тот же архив МОССХа, фонд 2943.

Скучноватое на первый взгляд чтение, но всё же стоит это прочесть, чтобы увидеть – до какого предела дошла купля-продажа душ художников...

Вид художественного произведения Расценки за творческий труд

в тыс. руб.

1 категория 2 кат. 3 кат.

СТАНКОВАЯ ЖИВОПИСЬ

1. Сложная композиция исторического

батального или жанрового характера 46-60 31-45 15-30

2. Историческая батальная и жанровая

композиция 26-35 16-25 10 -15

3. Групповой портрет 21-35 11-20 7-10

4. Сложный композиционный портрет,

с разработкой фона, интерьера

(или конный портрет) 19-25 11-18 5-10

5. Портрет 13-18 8-12 4-7

6. Пейзаж-картина, натюрморт 3-12 5-7 2-4

7. Натюрморт (не этюдный) 4,5 – 7 2,5–4 1-2

8. Эскиз, имеющий самостоятельную

художественную ценность 4 – 6 2-4 1-2

9. Этюд, имеющий самостоятельную

художественную ценность 1-2 0,5-1 до 0,5

Легко прикинуть: художник первой категории, написавший что-то на военную тему, или на тему сбора урожая, получал в 60 раз больше, чем художник третьей категории, написавший натюрморт...

* * *

А вот ещё одно весьма не скучное чтение...

«Список гонораров, которые получили художники за картины, которые они написали на заказ к выставкам, 1949 год (в тысячах рублей)

Аветов М.Н. 75 и 26,750

Аксёнов К.Н. 28.472 и 4,000

Аралов В.Н. 2.300 и 20.600

Аксёнов К.Н. 28.472

Бубнов А.П. 54.298

Бялыницкий-Бируля В.К 16.900

Волков А.В. 40.952

Вольтер А.А. 2.170 и 1.000

Герасимов А.М. 11.996

Налбандян Д.А. договор на 4.000 и на 73.685

Руднев А.М. договор 67.500 и 7.000

Сидорин А.Н. 30.000 и 6.000

Судаков П.Ф. 68.940

Яковлев В.Н. договор на 75.525»

Да... это вам не тридцать сребренников, за которые Иуда продал Христа! Тридцать сребренников это, по сути, гроши... Но то, что получали советские художники, прославляющие тирана и его кровавый режим, это в разы больше! Это вавилонские горы сребренников! Вот за эти горы сребренников советские художники продавали свои души...

* * *

Листаю папку, в которой – «Творческие характеристики членов МОССХ».

Всё тот же 1949 год...

Напрасно я ищу характеристику на Каптерева. Её здесь нет. Потому что выдавались характеристики другим людям и далеко не по творческим поводам.

В характеристиках идёт особый упор, прежде всего, на политическую надёжность:

Из художественной характеристики Налбандяна:

«Худ. произведения Д.А. Налбандяна, изображающие вождей партии и правительства, пользуются заслуженным успехом у широкой общественности.

Картины художника имеются в Гос. Третьяковской галерее и других музеях.

В 1946 году художнику Налбандяну Д.А. присвоего звание Лаурета Сталинской премии 1 степени за портрет И.В. Сталина. С 1947 г. Д.А. Налбандян является членом-корреспондентом Академии Художеств СССР.»

«В выполнении партийных поручений тов. Бальзамов С.П. проявляет себя как серьёзный, инициативный, политически грамотный кандидат ВКПб».

«Партийные поручения т. Горяев В.Н. выполняет честно и добросовестно, серьёзно работает над повышением политического уровня, как слушатель Университета Марксизма-Ленинизма при ЦДРИ».

«В настоящее время Даниличев к выставке 1949 года выполняет по заказу Всесоюзного Комитета по делам искусств картину «Комсомольская-молодёжная бригада на уборке» и по заказу Живописного-выставочного Комбината «В.И. Ленин на съезде Комсомола».

«Козлов Н.Г. добросовестно относится к выполнению партийных поручений. Окончив с отличием Университет Марксизма-Ленинизма при ЦДРИ, он в настоящее время работает над изучением Марксизско-Ленинской философии».

Вот это более всего ценилось в советские времена! А какой он там живописец, не так уж и важно. Главное, чтобы «политическое лицо» было чётко «выявлено».

Жутко становится, когда читаешь подобные характеристики и видишь, кто «стоял у руля» в искусстве того времени. И что ценилось. И что было востребовано. А что востребовано не было...

Не было востребовано живое, искреннее, настоящее искусство. И казалось, что оно не будет востребовано никогда...

Сколько же у человека должно быть духовных сил и веры в своё призвание, веры в Высшее Начало жизни, чтобы в атмосфере тотальной продажности сохранить в чистоте свою душу и продолжать делать своё дело... Чтобы звёзды в душе продолжали светить...

* * *

А вот ещё одна прелюбопытная папка, в которой хранятся «Заявления художников о разрешении производить зарисовки».

Да, есть в архиве МОССХа и такая папка. И чтобы понять, что такое тоталитарный режим, достаточно прочесть заявления художников, которые они писали с просьбой разрешить им... делать зарисовки! Да!!! Оказывается, даже на это надо было брать разрешение у начальства. Просить, кланяться низко, унижаться.

1949 год. Не так уж давно это было. Не в средние века!

Прошу обратить внимание читателей на унизительную лексику этих заявлений.

«В Московский Союз советских художников.

Прошу исходатайствовать разрешение на зарисовку следующих объектов по Москве:

Пушкинский бульвар с памятником Пушкину и домом №22

Университет с видом на гостиницу «Москва»

Ул. Горького

Большой Конюшковский №27

Большой Харитоньевский №21

Пионерские пруды

Москва-река у Парка Культуры и отдыха им. Горького

27 янв. 49 А. Могилевский»

«Прошу возбудить ходатайство о разрешении мне зарисовок по гор. Москве следующих районов:

Бульвар. кольца А

Бульвар. кольца Б.

Москва-реку и набережных с мостами Крымский, Каменный, Устинский.

Химкинский порт.

31. 01.49 Фербер В.А.»

«Прошу к весне 1949 года предоставить мне право на зарисовки в г. Москве:

1. Кадашевская набережная.

2. Каменный мост.

19.02.49 Неменский Б.М.»

Московский государственный художественный институт им. В.И. Сурикова шлёт прошение в МОССХ и «просит оказать содействие в получении разрешения студентке-дипломнице живописного факультета т. Беспаловой Г.М. писать этюды Кремля в районе Каменного моста в ранние утренние часы (6-9 ч. утра), для выполнения ею дипломной работы по теме «Уход комсомольцов из Москвы на фронт»

Данные о Беспаловой.....

3 марта 1949».

Просят выдать разрешение на зарисовки в городе Горьком, в Одессе...

Кому-то нужно разрешение на зарисовку Красной площади для картины «Посещение мавзолея», кому-то заводов. И обо всём надо нижайше просить начальство!

А вот заявление от художника Малаева Ф.П., написанное в апреле 1949 года:

«К Всесоюзной художественной выставке 1949 г. я работаю над картиной «Москва, Кремль, товарищу И.В. Сталину» (по премированному эскизу), где изображаю группу рабочих-сталеваров в цеху, подписывающих письмо товарищу Сталину.

Для правдивого изображения цеха и горящих мартеновских печей мне необходимо побывать на заводе «Серп и Молот», где есть мартеновский цех, и сделать там несколько зарисовок.

Прошу вашего ходатайства о предоставлении мне этой возможности для того, чтобы изображение цеха в картине было правдивым».

Слеза прошибает, когда читаешь заявление художника Радомана И.В.:

«Прошу выдать разрешение на зарисовки и этюды на Красной площади для работы над картиной «Товарищ Сталин и члены политбюро ЦК ВКПб несут гроб с телом М.И. Калинина», исполняемой мной для музея М.И. Калинина...»

А вот заявка от художника Данилевича А.Т.:

«Прошу Вашего ходатайства о выдаче мне разрешения для написания этюдов на Красной площади – для выполняемой мной картины «Выступление В.И. Ленина на параде Всеобуча».

Вот ещё одно заявление:

«В Президиум МОССХа

Заявление

Прошу дать мне разрешение на производство зарисовок карандашом и маслом внутреннего помещения, рабочего персонала, а также видов завода снаружи. Завод электролизный имени Молотова.

13 мая 49 Роберт Фальк»

Да, всем приходилось как-то выживать... И хорошим художникам на старости лет пришлось рисовать заводы, чтобы понравиться власти.

* * *

Может, и надо было давать разрешение на зарисовки железнодорожных узлов, ибо это – стратегические объекты, на посещение горячих мартеновских цехов, – ибо это небезопасно, но зачем было «испрашивать разрешение» на зарисовки Москвы-реки, бульваров и парков???

«В МОССХ от художника Савицкого Игоря Витальевича

Заявление

Прошу дать разрешение для зарисовок и этюдов в Парке Культуры «им. Горького» для серии офортов и акварелей, для выставки 1949 года.

6 июля – 49 Савицкий,

1915 г. рождения, Киев.

Москва, Гоголевский, 31, кв. 5»

А в чём могли заподозрить художника, делающего зарисовки без разрешения МОССХа? Разумеется, в ШПИОНАЖЕ! Тогда каждого третьего жителя страны подозревали в шпионаже – в том, что он АГЕНТ иностранной разведки. За шпионаж могли арестовать даже какого-нибудь пастуха колхозного стада! Сейчас можно было бы над этим посмеяться, если бы тысячи и тысячи людей не были посажены «за шпионаж» и расстреляны...

Таким образом, исключённый из МОССХа художник лишался не только права выставляться на выставках, но даже делать зарисовки и этюды! Ибо никто ему, изгою, разрешение на это дать не мог!!! Изгнанный из МОССХа художник лишался права рисовать не только в столице нашей родины – Москве – но и в других городах Советского Союза и даже в глухих деревнях. Художнику просто-напросто перекрывали кислород...

Оставалось только писать натюрморты в домашней обстановке.

* * *

Любопытны заявления, точнее – прошения выдать разрешение на поездку в командировку, пусть даже в такую глушь, как, например, Дальние Зеленцы Териберского района, Мурманской области, которое подал художник Рубан И.А. В сим прошении всё доподлинно прописано о просителе, вплоть до:

«Подвергались ли судебным или административным репрессиям и по какой статье УК: НЕТ. Имеются ли родственники за границей: НЕТ».

А едет живописец Рубан в эту глушь на два месяца с целью: «Сбор материала к картине «Колхозники Мурмана» к выставке 1949 года».

* * *

А вот трогательное заявление от художника Сенькина С.Я.:

«Прошу дать разрешение на право фотографирования дома 21 по ул. Кирова. Я в этом доме живу в течение 29 лет. Снимок мне нужен для работы над мемориальной доской в память посещения дома В.И. Лениным в 1921 году».

Да, даже на фотографирование родного дома в 1949 году нужно было брать разрешение у начальства МОССХа!!!

А художник Вайтман И.И. просит дать разрешение «на право зарисовок в детском парке Краснопресненского р-она г. Москвы с памятником пионеру Павлику Морозову».

И вот заявление от художника Самойловских А.И., над которым тоже впору заплакать:

«Прошу вашего ходатайства о разрешении на зарисовки по теме «Дети на природе».

Ну, очень хотелось порисовать художнику Самойловских солнечным мартом 1949 года детей на московских бульварах! А без разрешения начальства – НЕЛЬЗЯ.

На вопрос современных молодых людей: «Что такое тоталитарный режим?» – вот он, ответ: надо у высокого начальства нижайше испрашивать разрешение сфотографировать родной дом и порисовать детей на природе!

И если кто-то мечтает о возвращении советского строя и ностальгирует о тех временах, пусть заглянет хотя бы в пыльные архивы МОССХа...

Хотите просить у начальства разрешение на фотографирование родного дома? – тогда возвращайтесь в СССР! Счастливой дороги... Только не кусайте потом себе локти и не лезьте в петлю – а прочувствуйте все прелести советской действительности по полной! Как прочувствовали это миллионы...

* * *

А художник Львов просит «дать разрешение на зарисовки и писание этюдов на Московском море для картины «Сталинское преобразование природы».

Лизоблюдство и страсть к наживе цвели пышным цветом. И никому, вроде, не было стыдно. Напротив! Как раз эти-то и считали, что они – на коне! Именно они получали в распределителе благ драповые отрезы, шикарные костюмы, сорочки из парашютного шёлка и меховые манто для своих дам. Именно они имели роскошные мастерские и щедро оплачиваемые командировки в райские уголки... И никому не было стыдно.

Как никому не стыдно и сейчас...

Потому что, если бы было стыдно, то жизнь в этой стране давно была бы совсем другая...

* * *

Далее следуют фрагменты из документов всё того же архива МОССХА. Читать их трудно – как дышать в безвоздушном пространстве. Но хочется, чтобы читатели всё же прочли эти страницы – для того, чтобы понять весь ужас и идиотизм той эпохи. Чтобы ни у кого не оставалось иллюзий по поводу эпохи сталинизма. Чтобы никто не грезил по «сильной руке» и о «порядке».

Я хотела бы, чтобы мои читатели хотя бы на краткий миг представили себя на месте моего героя, сидящего в зале МОССХа и слушающего эти чудовищные для нормального человека доклады и резолюции...

Пролистаем «Стенограмму Заседания Правления МОССХа с активом. 25 марта 1949 года».

Вот некоторые перлы из выступления С.В. Герасимова, доклад которого носил название «Против антипатриотической деятельности критиков-космополитов в изо-критике»:

«Только под руководством партии Ленина-Сталина советское изобразительное ис-во добилось своих творческих успехов в борьбе со всяческими проявлениями формализма и натурализма...» «...В живописи, особенно последних десятилетий, мы имеем монументальные полотна с глубоким современным идейным содержанием, призванные воспитывать народ в духе коммунистических идей... Такие мастера картин правдиво показывают наших советских людей и нашу соц. действительность, как А. Герасимов, Б. Иогансон, Кукрыниксы, В. Ефанов, А. Пластов пользуются справедливой и заслуженной любовью советского народа...» «...Высокая награда Сталинских премий отметила работы многих сов. худ-ков. Только в одном нашем Москвовском Союзе имеется 58 Сталинских премий, 27 академиков и 18 членов-корреспондентов, народные художники СССР, РСФСР, заслуженные деятели искусств.» «...В настоящее время происходит во всех областях искусства разоблачение антипатриотов-космополитов... Редакционные статьи в газетах «Правда» и «Культура и жизнь»... со всей ясностью указали нам, что в нашей среде ещё существуют люди чуждые нашей идеологии...» «Мы, советские художники, начали разгром этих диверсантов и вредителей на фронте искусства, просмотрели свои ряды...» «Эти безродные космополиты стремились опорочить величайших представителей русского искусства, вместо Репина и Сурикова они выдвигали на первое место упадочническое парижское искусство – Сезанна, Матисса, Пикассо... изгоняя социализм из искусства, всячески протаскивали в здоровую творческую атмосферу советского искусства гнилые, растленные образчики зарубежного формалистического, космополитического иск-ва...» «Мы должны со всей пристальностью и суровостью просмотреть наши ряды, чтобы выбросить из них всех тех, которые сознательно вредят развитию могучего советского искусства...»

«Правление обязывает секции неустанно разоблачать двурушничество и лицемерное поведение формалистов и космополитов, вскрывая ещё не разоблачённых маскирующихся антипатриотов...»

«Мы, московские художники, приложим все наши силы для создания картин, выражающих великие идеи Сталинской эпохи».

* * *

После этого совещания начальство МОССХа совершенно потеряло голову от страха.

Началось чистое безумие... О чём свидетельствуют документы из архива МОССХа, толстая папка под заголовком:

«Сведения о мероприятиях по повышению идейно-политического уровня членов театральной и живописной секций 1948 -1950».

Каждый живописец отныне должен был повышать свой идейный уровень: учиться в двухгодичном университете марксизма-ленинизма при ЦДРИ, или хотя бы посещать кружок по изучению Краткого курса истории ВКПб. Или посещать группу по изучению марксистско-ленинской философии.

ЗА КАЖДЫМ ХУДОЖНИКОМ ПРИСТАЛЬНО СЛЕДЯТ! В этой толстой папке имеются пожелтевшие от времени списки: сколько человек в группе марксиско-ленинской философии университета и сколько в многочисленных кружках. Напротив каждой фамилии – отзыв о его посещениях (посещаемость хорошая – удовлетворительная – слабая – не удовлетворительная – не посещает) – и количество сданных зачётов.

На втором курсе университета марксизма-ленинизма учится даже Павел Кузнецов! Хотя Кузнецову уже 70 лет, но, будучи до 1917-го года модернистом, что причислено теперь к вредительству, бедный старик должен бегать в университет максизма-ленинизма, причём посещаемость у него – «хор», и количество сданных зачётов поболее, чем у некоторых молодых.

О посещении кружков – такая же скурпулёзная отчётность. Тут встречаем фамилии друзей Каптерева по ВХУТЕМАСу – Барто, Адливанкина и Лабаса.

26 человек учатся в университете; в кружках по изучению краткого курса истории ВКПб – 65 человек; в группе марксистко-ленинской философии – 38 человек; в группе по изучению основных произведений классиков марксизма-ленинизма 5 человек.

Каптерева нет ни в одном списке.

Ну, а не желающие ходить на полит-занятия, посещают лекторий МОССХа. Здесь уже встречаем фамилию Каптерева, который за два года из 18-ти лекций посетил лекторий 9 раз. Фальк и Лабас по 10 раз, Кузнецов и Барто по 3 раза. Но здесь не надо сдавать унизительные зачёты, здесь нужно получить только галочку – посетил.

Будучи человеком чрезвычайно любознательным, Валерий в лекторий ходил. Это 1948-49 годы.

Все эти списки направлялись в Секретариат партбюро живописной секции МОССХ тов. Володину М.Ф., а копия – Председателю Бюро живописной секции МОССХ тов. Соколову-Скаля П.П. О радивых или нерадивых живописцах, а также же об уклоняющихся от политучёбы и даже от посещении лектория, составлялось у начальства определённое мнение. Лекторий посещают 333 члена живописной секции.

Кто-то на всякий пожарный случай бегает на все лекции! С учётом того, что в это время идёт пересмотр личных дел живописцев на предмет «определённости» их политического лица, понимаешь страх того же Павла Кузнецова навлечь беды на свою седую голову. Понимаешь страх Фалька, прожившего десять лет на «загнивающем» Западе, и страх Барто, имеющего жену-швейцарку. Люди старательно пытались подстраховаться, засвидетельствовать: «я свой, я свой!»

* * *

Кого они погнали из своих сплочённых рядов прежде всего? Талантливого скульптора Цаплина за его вопиющий формализм! А ещё критиков Бескина, Аркина, Костина, графиков Гринштейна и Миллера... Ну, ясно же, что носители еврейских и немецких фамилий должны быть космополитами!

Ну, а дальше метла разгулялась вовсю...

Не только в МОССХе шла чистка, а во всех творческих союзах.

* * *

Декабрь 1949 года.

Валерия Каптерева обвиняют в «формализме» и исключают из Союза художников. Во второй раз. Ясно, что это уже окончательное решение «лягушатника».

Кто его исключал? Да всё тот же набор «вершителей судеб» – два Герасимова, три Кукрыникса, Соколов-Скаля, Фёдоровский...

Вторичное исключение означало для него, как для художника, полное забвение...

Ясно, что выставок у него уже никогда не будет.

И никто не даст ему разрешение на зарисовки. Хотя Каптерев и раньше никогда его не брал. Он делал зарисовки украдкой, без разрешения начальства, совершая тем самым ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Но не заводы и мавзолей он рисовал – а храмы и монастыри родной Москвы, пока ещё уцелевшие...

В его архиве много замечательных рисунков старой Москвы, но почти все без подписи и без дат. Для конспирации.

* * *

В том, что его исключили, был даже плюс – он не должен больше посещать собрания МОССХа! Не должен больше ходить на эти сюрреалистические посиделки. После которых каждый раз хотелось основательно прополоскать мозги...

У него есть жутковая картина, даже две вариации её: «Головы на вертеле» – видимо, воспоминание о собраниях в МОССХе... Его голова никогда больше не будет на этом вертеле!

Но мысль о том, что он никогда не сможет поучаствовать в выставке, его всё же больно ранила. Никогда – это очень страшное слово.

Серьёзный минус был и в том, что он больше не мог, как официальный художник, покупать в лавке МОССХа кисти, краски и холсты со скидкой. Теперь это всё стало для него дороже в разы.

Как исключённый из Союза художников, как «бп» (беспартийный), он не мог устроиться учителем рисования в школу. Не мог даже вести кружок рисования в ближайшем клубе. Ведь он был «неправильный» художник, разве ему можно доверить детей?!

Пойти, как собирался когда-то (после первого исключения), в водопроводчики?.. Подумал – но не пошёл. По двум причинам. Во-первых, не выносил запаха перегара и сквернословия, которые исходили от водопроводчиков, и признался себе, что больше одного дня в их компании не выдержит. А во-вторых (хотя, скорее, это как раз во-первых): всё чаще неприятно ныло сердце... Нет, он не боялся смерти. Но он хотел что-то ещё успеть – написать то, что было задумано. Эскизов, набросков было великое множество...

* * *

За исключением из МОССХа через несколько лет последует ещё один удар.

В феврале 1953 года вышел приказ Комитета по делам искусств при Совете министров СССР, который предписывал провести пересмотр фондов художественных музеев всего Советского Союза. С тем, чтобы очистить музеи и картинные галереи от работ, отмеченных формализмом.

После этого приказа в Казахской художественной галерее им. Шевченко, по рекомендации идеологической комиссии, картины Валерия Каптерева, как вредные для советского зрителя, были уничтожены – сожжены... И эти тоже.

Вот это пережить было очень тяжело. Он чувствовал себя почти как Иов...

Боль в сердце поселилась, как полноправная и единственная хозяйка.

Что ж, боль – это тоже жизнь, – сказал он себе. Избави Бог от равнодушия. От ничего не чувствования.

* * *

Сколько картин Валерия Каптерева погибло в Алма-Ате?

Как это ни чудовищно, но погибло всё, что экспонировалось на двух его выставках во время войны. Сорок работ маслом он представил на персональной выставке в 1943 году и двадцать четыре работы маслом на выставке «Месяц на этюдах» в 1944 году. Итого шестьдесят четыре картины.

И всё это богатство было оставлено галерее для её процветания! Для того, чтобы картины видели люди! Ещё в галерее были его монотипии и очень много рисунков в разных техниках. В Москву он не забрал ничего.

Ах, неспроста плакала Сашенька, когда он оставлял всё галерее. Как будто что-то предчувствовала...

Особо он скорбел о трёх картинах – «Ветер, «Тёплые вещи» и «Две пряхи»...

* * *

Господи, как же он это всё пережил?!

* * *

Начались годы выживания...

Он много писал тогда. Почти всё – на продажу. Писал, в основном, цветы, натюрморты, пейзажи. И – ни одного вождя! Даже один портретик мог бы решить все его проблемы. Но ему и в голову не могло такое прийти.

Да, один портрет вождя мог бы решить все проблемы. Валерий с грустью вспомнил разговор с женой репрессированного художника N. Тот был осуждён на десять лет лагерей за то, что в начале войны высказал мысль о том, что немцы, которые были в тот момент уже на подступах к Москве, могут взять город. Высказал эту мысль в кругу близких друзей-художников. Но кто-то из этих «близких» тут же настучал, куда надо. Доносительство, стукачество в советские годы было чуть ли не хорошим тоном – все правоверные граждане боролись с контрреволюцией.

Теперь же художник N., трудящийся на лесоповале в сибирской тайге, просил свою жену выслать ему в лагерь кисти, холст и побольше золотой краски – для написания портрета Сталина. Этим портретом художник хотел доказать свою преданность вождю и, таким наивным способом, надеялся заслужить помилования...

Многие, даже крупные и признанные художники, такие, например, как Аристарх Лентулов, профессор ВХУТЕИНа, как замечательный живописец «сезанновец» Александр Куприн, были вынуждены балансировать – писать что-то «для себя», а что-то – на потребу дня: стройки социализма, заводы социалистической индустрии, демонстрируя тем самым свою лояльность власти. Но такое насилие над собой оборачивалось для творческого человека зачастую трагедией. Эту трагедию не смог пережить даже такой физически крепкий человек, как Лентулов.

Валерий до сих пор не смог смириться с его неожиданным уходом – богатырь Лентулов должен был жить до ста лет, не меньше! Глядя на роскошную лентуловскую «Москву», занимающую целую стену в его мастерской, Валерий молился за упокой души убиенного Аристарха. Убиенного советской властью...

* * *

Искусство само по себе как будто уже никому не было нужно.

Но ведь оно было нужно! Очень нужно! Это доказали выставки в Алма-Ате во время войны. Чем человеку труднее живётся – тем более он нуждается в прекрасном!

А иначе где же брать силы для жизни? Религию у людей отняли, Бога оклеветали и изгнали. Осталось только искусство – как спасительная соломинка в пучине идеологии и бездуховности. Как проводник света и смысла...

* * *

Увы, увы, официальное искусство давно уже превратилось в носителя идеологии. И чтобы выжить, чтобы продолжать выставляться, многие художники шли на поводу у власти, дрожа за свою жизнь и за жизнь своих близких. Шли на поводу, играли в предложенные игры. То же самое и поэты, писатели, режиссёры. Всё искусство было залито сладкой патокой восхваления советского строя...

Каптереву нечего было дрожать. Ему не надо было бояться за жизнь своих близких – их у него не было. Тем более, он не дрожал за свою жизнь.

Он писал цветы и натюрморты... И относил их в художественно-закупочный салон. А пейзажи не имел права писать, потому что для этого нужно было разрешение из МОССХа! Всё же он иногда писал и пейзажи – по памяти...

Из художественно-закупочного салона каптеревские цветы, пейзажи и натюрморты разъезжались по стране. И где-то, может быть, до сих пор украшают стены домов отдыха и санаториев. Ни разу за эти годы он не покривил душой. Демонстрации не писал. Вождей не писал. Стройки пятилетки не писал. Ударников коммунистического труда не писал.

Только цветы, пейзажи и натюрморты...

Платили ему далеко не по первому разряду. Исключённый во второй раз из МОССХа художник, какого он теперь был разряда? Вообще никакого! Поэтому платили мизер. Денег едва хватало на оплату жилья и на скудную еду, да на закупку кистей, холстов и красок – это была его самая большая статья расходов.

* * *

От тех лет у него осталось совсем мало работ. Которые по каким-то причинам не были проданы. Чаще всего потому, что жалко было продавать.

А на каком уровне были его работы того периода, можно судить по картине, которую, много лет спустя, я увидела у него дома в Газетном переулке.

«Сирень» – прекрасная, умопомрачительная, целый космос сирени!.. Это – живопись очень высокого уровня. Ниже которого Каптерев никогда не опускался. Даже когда работал на продажу.

Часть 4
ВСТРЕЧА ДВУХ ВСЕЛЕННЫХ

НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Они познакомились, когда ему было сорок девять, в том самом 1949 году. За полгода до его исключения из МОССХа.

Ей было сорок четыре. Хотя выглядела Люся совсем молоденькой женщиной, больше тридцати ей дать было невозможно, и он долго не верил в её реальный возраст.

Невысокого роста, худенькая, с огромными лучистыми глазами какого-то невероятного цвета, и восхитительно горбоносым профилем. А брови – как крылья птицы! Ему сразу захотелось написать её портрет. В ней чувствовался Восток... И во внешности, и в сдержанности манер, и в чувстве юмора – особом, истинно-восточном.

Познакомились они совершенно случайно, на дне рождения у одной общей знакомой. И сразу же почувствовали родство душ.

Люся любила живопись, призналась, что и сама немного рисует. А ещё она прекрасно разбиралась в поэзии и замечательно играла на рояле – могла, наверное, быть профессиональной пианисткой, но почему-то была музейным работником. К тому же, работником не художественного музея, что было бы понятно, а музея Николая Островского, автора книги «Как закалялась сталь». Сказала, что пришла туда по рекомендации подруги. Коллектив молодых интеллигентных женщин её там и держал, а вовсе не страсть к идеологии. Привлекало и то, что на работу надо было приходить к одиннадцати утра, а не спозаранок. Люся призналась, что она – закоренелая «сова», ложится поздно и любит утром подольше поспать.

Пожалуй, это – единственное, что их разнило. Он-то был «жаворонком».

* * *

Во время войны Люся не покидала Москву и работала – куда пошлют. Работала в госпитале санитаркой, работала управдомом в Скатертном переулке, где и жила в маленькой комнатке в коммуналке. Организовывала рейды по крышам, тушила зажигательные бомбы... Ему стало стыдно, что он в это время был в эвакуации, когда эта хрупкая женщина тушила бомбы...

А до войны она работала сценаристом и помощником режиссёра в документальном кино. Вот, ещё одно общее у них – она тоже любила кино. Несколько лет Люся ездила в знаменитом «Кино-поезде», организованном Александром Медведко, по всей стране. Съемочная группа разъезжала по разным регионам, они снимали «живую жизнь» и тут же, в поезде, было установлено всё необходимое для проявления киноплёнок и для монтажа фильмов. Это была настоящая кино-фабрика на колёсах. За несколько лет они сняли более двухсот фильмов! Была у кино-поезда и возможность демонстрации фильмов. Что они и делали в глухих местах, где ещё не существовало кинотеатров.

Да, Люся тоже, как и он, любила путешествовать, любила новизну. Не боялась кочевой жизни, называла себя «бродяжкой». Хотя в это трудно было поверить, видя её изысканность и хрупкость. А в начале войны она работала в почтовых поездах, на Казанской дороге – ездила с почтой до Баку, до Ташкента...

Она любила многие города, во многих ей хотелось бы пожить, но более всех других она обожала Баку и считала его лучшим городом земли. Мечтала даже одно время перебраться туда, обменяв свою комнатку в Скатертном переулке на маленький домик в Баку, на берегу тёплого Каспийского моря. Хотела перевезти в Баку своего старого, больного, горячо любимого отца – это была её страстная мечта...

* * *

А ещё раньше, в молодости, она, оказывается, занималась балетом!.. Вот в это поверить было легко. Её походка была так воздушна, и ступала она по-особому – по-балетному. У неё были длинные, выразительные руки, каждый жест полон грации, гордая посадка головы и – изумительно прямая спина, какая бывает только у балерин.

У неё действительно была частица восточной крови – кабардинской (одна из её бабушек была кабардинкой). Но эта малая частица проявилась в ней очень сильно – Люся была настоящей восточной красавицей!

Она приехала в Москву ещё в двадцатые годы, с Кавказа. Хотя родилась в Киеве – там её отец учился в то время в университете, на юридическом факультете. Но, через месяц, он свою учёбу завершил, и увёз жену Людмилу (Милу) и новорождённую дочку Людмилу (Люсю) – домой, в Кисловодск, в большой дом с прекрасным садом, где и прошли Люсино детство и юность... Люся считала своей родиной Кисловодск.

Валерий удивился про себя, что даже в этом у них сходство: город рождения не совпадает с истинной родиной.

* * *

Было 30 апреля 1949 года. Вечер удивительно тёплый и нежный...

Пока Валерий провожал неторопливо свою новую знакомую в Скатертный переулок, слово за слово, она как-то удивительно просто и легко рассказала ему о своей жизни. Как будто долго дожидалась этой минуты, этой возможности – рассказать ему о себе. О своих родителях говорила с большой нежностью: «Мама и отец были как два моих крыла! Они были самыми близкими моими друзьями. Маме я могла рассказать всё самое сокровенное. А отца просто обожала!»

Отец её был по профессии юрист, но после революции не мог работать по специальности, его не брали на работу юристом потому, что он был беспартийным, то есть – идейно не устойчивым. Поэтому отец выучился на массажиста, он стал замечательным массажистом, очень высокого уровня. А ещё он увлекался теософией. За это своё увлечение и был репрессирован, ещё в двадцатые годы. К счастью, в заключении пробыл недолго.

Люся тоже была увлечена теософией. Ей хотелось разобраться, как устроен мир, и, прежде всего, – мир духовный, невидимый. Ей важно было понять, что в жизни главное...

Валерий отметил про себя, что женщин редко волнуют такие вопросы, и Люся – приятное исключение. Он спросил, где сейчас её родители. И оказалось, что мать умерла давно, ещё молодой. А отец – в 1944 году, от дистрофии. Ещё одно совпадение, печальное – они практически одновременно потеряли: она – отца, он – мать.

Когда Валерий услышал про дистрофию, у него кольнуло сердце, и он подумал, что теперь его всегда будет волновать её худоба... Нет, она не казалась истощённой и лишённой сил – напротив! В ней было столько молодой энергии, столько юмора! Она говорила о родителях так, как будто они были тут – рядом, живые. Рассказывала смешные случаи из своего детства, счастливо смеялась, вспоминая... Она сказала: «Мама и отец до сих пор со мной, я чувствую их постоянное присутствие, их любовь. Они по-прежнему два мои крыла...»

* * *

С удивлением Валерий услышал, что Люся дважды была замужем.

Первое замужество было ранним, они вместе учились на кинематографических курсах им. Чайковского, он – на режиссёрском отделении, она – на сценарном. Его звали Герман Пиотровский, и он был похож (так ей казалось) на Германа из пушкинской «Пиковой дамы». Они вместе работали в Кино-поезде. Герман был талантливым режиссёром.

И всё было замечательно. Но... через несколько лет они поняли: то, что у них – это не любовь, а дружба.

А потом к Люсе пришла любовь... Герман всё понял и отпустил её. Она благодарна ему за это. Он был хороший человек, они остались друзьями, и она продолжала носить его фамилию – Пиотровская. И когда во время войны умер её отец, только они с Германом, двое, шли за его гробом...

А через год она похоронила и Германа. Все трое: мать, отец и Герман покоятся на Пятницком кладбище.

...Валерий вспомнил, как в далёком детстве они с отцом ходили в церковь на Пятницком кладбище, и как он любил эту церковь... Люся сказала: «Я очень люблю церковь на Пятницком кладбище, уже много лет хожу туда на Духов день. И навещаю своих...»

Его сердце больно сжалось... Казань... Алма-Ата... Тифлис... Сможет ли он когда-нибудь поклониться родным могилам?..

* * *

А второе её замужество причинило ей много боли. Сначала всё было замечательно – они вместе ездили в кино-поезде, Николай был помощником режиссёра. Да, такая случилась горькая и странная коллизия в её жизни...

Но вражды между Николаем и Германом не было. Поэтому она могла быть счастлива, хотя и недолго. Вскоре – война, проводы Николая на фронт, бессонные ночи, страх получить похоронку...

А после войны его увела женщина из соседнего дома – та, которая смогла родить ему ребёнка. Люся – не смогла.

Валерий смотрел на неё и не мог поверить, что от такой женщины можно уйти.

Но, хотя детей у неё не было, материнство ощущалось в ней очень сильно. Это он почувствовал, когда она стала рассказывать о Лене – дочери своей подруги Сонечки. Она говорила о девочке с такой любовью, с таким пониманием её детской души, что он подумал: да, у этой женщины должны были быть дети... Природа обошлась с ней несправедливо.

* * *

Когда они дошли до её дома в Скатертном переулке, она показала ему своё окно. Это было окно полуподвальной комнаты. Такая чудесная женщина живёт в полуподвале?..

Телефона у неё не было. Позвонить ей можно было только на работу – в музей.

Договорились, что на следующий день, поскольку будет выходной по случаю Первого мая, он зайдёт к ней на чашечку чая...

ЕГО ПЕРВЫЙ ВИЗИТ

Когда он шёл к ней на чашечку чая, ему казалось, что он идёт к человеку, которого знал всегда. Может быть, ещё до рождения...

Обстановка крошечной Люсиной комнаты его поразила: рояль – и раскладушка. На подоконнике – пишущая машинка. Никакой мебели. Какие-то платьица висели на спинке стула... Столом, за которым они пили чай, служил табурет. На второй табурет сел Валерий. А Люся села на раскладушку, и раскладушка под ней даже не прогнулась, настолько она была воздушна, почти эфемерна – эта удивительная женщина со своими лучистыми глазами загадочного цвета: то они казались ему карими, тёплыми, то тёмно-серыми, как будто подёрнутыми дымкой, то чёрно-синими, как ночное небо...

В отличие от большинства женщин на свете, Люся ни на что не жаловалась. Она себя считала, нет, ощущала счастливым человеком. У неё было счастливое детство – а это богатство на всю жизнь. И Валерий с ней был согласен, он был богат тем же. У неё была музыка. Были книги – они лежали горкой в углу комнаты. У неё были друзья – роскошь общения (она часто повторяла эти слова её любимого писателя Сент-Экзюпери). У неё была работа, при которой можно было не вставать слишком рано.

Женщины, живущей в такой откровенной нищете и при этом такой радостной, светящейся, оптимистичной Валерий никогда в жизни не встречал...

* * *

Она много рассказала ему и на этот раз – опять вспоминала любимый Кисловодск, прекрасных гордых туров на склонах гор, и как потрясающе пахнет горный чебрец... Она посмешила его рассказом, как в гимназии у неё обнаружилась «математическая тупость». Рассказывая об этом, она заразительно смеялась, и он вместе с ней...

Рассказала и про то, как в подростковом возрасте неожиданно заболела непонятной болезнью, и у неё стремительно развился паралич, она с каждым днём теряла силы, жизнь уходила из неё, все лучшие медицинские светила города не могли поставить диагноз, и родители уже потеряли надежду на её спасение...

Было лето, она лежала целыми днями в гамаке в саду, гамак был привязан между двух яблонь, ветви низко склонялись над ней, яблоки были ещё зелёные, незрелые, но ей страстно хотелось этих яблок, и она срывала и грызла их, твёрдые, как камни, и нестерпимо кислые... Она испытывала от этих яблок наслаждение.

И... вскоре встала на ноги! Паралич прошёл как бы сам собой. Врачи недоумевали... А она до сих пор убеждена, что спасли её зелёные яблоки.

Валерий отметил про себя, что, хотя она много рассказывает, но при этом совершенно не кажется болтушкой, как другие женщины. Она не произносила лишних слов. Пустых слов. Она поразительно владела словом, её речь была живописна, образна, он как будто всё видел своими глазами... А главное, в любой мелочи она подмечала особый смысл. Его поражало её мудрое приятие жизни и то, с какой лёгкой, очаровательной иронией она относилась к самой себе.

Всё, что она рассказывала, доставляло ему глубокое наслаждение – как когда-то ей самой кислые кисловодские яблоки... Валерию казалось, что он тоже выходит из какого-то затянувшегося паралича...

* * *

Он попросил её сыграть. Она играла...

За её спиной было окно, и большие мохнатые тени от молодой кленовой листвы шевелились на тротуаре, который был вровень с окном. А ему представилось, что за окном – крымское лето, и пышно зеленеет южный сад... В ту минуту ему почудилось, что у них с Люсей есть будущее... – где-то там, в зелёном южном саду...

Было первое мая, с того года они оба любили этот день – день их первого свидания. И никогда не забывали про 30 апреля – день встречи.

На дворе стоял сорок девятый год – тот самый год, который вскоре принесёт Валерию Каптереву большую горечь: исключение из Союза художников. Но на другой чаше весов (Господь позаботился об этом!) – была нечаянная радость по имени Люся...

* * *

...Красное платье, тёмные волосы, брови вразлёт, горбоносый профиль, чёрное крыло рояля... Эта картина запечатлелась в его сознании, чтобы когда-нибудь родиться на холсте...

Он почувствовал, что хочет писать. Хочет писать для неё...

* * *

А когда Люся открыла окно, в него зашёл дымчатый кот с жёлтыми глазами. Его так и звали – Дымок.

Люся обожала кошек! Это было ещё одно общее у них с Валерием. Когда она держала Дымка на руках, Валерий заметил, как же они похожи – Люся и Дымок, – грацией, худобой и выражением лица.

– Да, я – кошка! – со смехом сказала Люся. – Да и вы, брат-кот, нашенской породы!

Он засмеялся. Он – не возражал.

ЕЁ ПЕРВЫЙ ВИЗИТ

Когда Люся впервые побывала у него на Кадашевской, конечно, первое, что она увидела, – это были купола Лентулова. На стене прямо напротив двери. Она ахнула от неожиданности и восторга.

А потом он показывал ей свои работы: «Старый город», «Ночной натюрморт», азиатские этюды... Она смотрела, почти не дыша, и на лице её была такая гамма чувств, что он подумал: если это последний зритель его работ, то он удовлетворён вполне.

– Надо признаться, – сказала она, – что художник Каптерев нравится мне гораздо больше, чем Лентулов.

– Ну, не знаю... не знаю... – смущённо пробормотал он. – Я в этом ничего не понимаю...

– А я – знаю! – твёрдо сказала она. – Вы – огромный талант, Валерий. В ваших работах столько сердца, столько нежности... Вы – потрясающий колорист!

– Ну, не знаю, я человек тёмный...

– Это вы – человек тёмный? – захохотала она. – Скажите, а что у вас там, в углу, ещё припрятано?

– А... это – на продажу. Так, ничего интересного...

– Покажите-покажите! – потребовала она решительно и безоговорочно.

Пришлось показать: «Сирень», «Натюрморт с синим азиатским блюдом», «Натюрморт с кувшином»...

– Господи, какая красота! – восклицала она. – Неужели вы это отнесёте в салон – и мы больше никогда не увидим эти работы?

– Никогда.

– Но это несправедливо! Я влюбилась в вашу сирень! Я вообще обожаю сирень! И ни за что с ней не расстанусь... Да и с этими натюрмортами тоже расставаться очень жаль...

– Но это мой единственный заработок, – сказал он, извиняясь.

– А вы можете написать на продажу что-нибудь... похуже? – спросила она наивно, как ребёнок.

Он коротко хохотнул.

– Люся, вы – прелесть! Никто ещё меня не просил писать похуже.

– Простите, – сказала она, – я сморозила ужасную глупость.

– Если я их не продам, эти работы вообще никто и никогда не увидит, – сказал он. – Выставки мне не светят. В музеи их никогда не возьмут.

– Что значит «никогда»? Валерий, вы слишком часто произносите это слово.

– Никогда – это значит НИКОГДА! – мрачно сказал он. Даже не сказал – а рыкнул. Как тигр. И в глазах его блеснули ярость и тоска...

– То, что вы говорите, это просто ужасно! Эти картины должны видеть люди, вы понимаете?

– От моего понимания ничего не меняется.

– Я приведу друзей. У меня много друзей и знакомых. Мы устроим показ ваших работ!.. Только дайте мне слово, что вы не отнесёте на продажу сирень! И эти два великолепных натюрморта.

– Даю, – усмехнулся он.

– Валерий, запомните: ваши картины нужны людям!

– Мои картины нужны людям?.. Да с чего вы это взяли?

– Я это чувствую. Я смотрю на ваши картины – и чувствую себя счастливой, обновлённой. Я хочу, чтобы это пережили и другие люди. Да, ваши картины нужны людям!

В СКВЕРЕ НА КАДАШЕВСКОЙ

Они вместе кормили голубей... В сквере на Кадашевской.

Здесь было местечко, куда слетались «его голуби», он их узнавал в лицо, они его – тоже. Подходили близко, вплотную. Он, как ребёнок, этому радовался. И щедро сыпал им золотистое пшено... Это был единственный продукт, который он покупал, кроме чая и хлеба. Пшено было дешёвым. Он варил себе на обед пшённую кашу на воде, всего пару ложек. Потому что холодильника у него не было, и на следующий день он кашу не оставлял. А утром и вечером пил чай с хлебом.

Впрочем, ещё он иногда готовил деликатес – тёртую морковь. Хотя и не очень любил с этим возиться. Он сказал, что во время войны, в эвакуации, пообещал доктору, что будет, по возможности каждый день, есть морковку – чтобы не ослепнуть. Она ужаснулась, что он питается так скудно. Но он считал, что это – нормальная еда, большая половина человечества так и питается, он это видел в Средней Азии: люди пьют чай с лепёшками и счастливы, если у них есть чай и лепёшки.

Люся ему напомнила, что иногда азиаты ещё едят барашков. Он возразил: но это же страшно редко! По большим праздникам, или на свадьбах. А, в основном, чай и лепёшки. Он так питался в экспедициях, и когда жил в кочевьях, в аулах и кишлаках, привык и перенёс эту привычку в свою московскую жизнь. Поэтому на еду у него денег уходит совсем мало. Главные его траты – это краски, кисти, холсты, подрамники...

Она видела аскетизм его жизни, и её это восхищало.

Восхищало и то, что он всегда кормил птиц...

– Люся, – спросил он, – а когда же вы принесёте мне то, что обещали?

– О чём вы?

– Вы обещали мне записать ваши чудесные рассказы про Кисловодск.

– У меня не получается, – сказала она, вздохнула и бросила голубям очередную горсть пшена.

– У вас?! не получается?! Как сказал бы Станиславский: «Не верю».

– Правда, не получается. Начинаю писать – и что-то главное уходит. Сухо как-то всё... Наверное, причина в том, что я слишком долго писала сценарии. Получается только изложение фактов. Без всяких эмоций.

– Куда же вы прячете эмоции?

– Я не прячу умышленно. Но я почему-то стесняюсь...

– Что же делать?

– Я пробовала записать свои воспоминания нотами. Музыка – это живые эмоции...

– Музыка – это прекрасно. Но я убеждён, что ваше призвание – литература.

Она засмеялась:

– Вы говорите в точности, как мой отец! Я тоже так когда-то думала... С тех пор, как написала первое стихотворение.

– И когда это произошло?

– Когда мне было десять лет.

– Десять лет?!

– Да-да. Такое манерное, имажинисское стихотворение, от имени влюблённого щёголя... – она смеялась. – Я его помню до сих пор наизусть, но вам не прочту – мне стыдно. Так что даже не просите!

– Это было одно стихотворение за всю жизнь?.. – осторожно спросил он.

– Ну что вы! Стихов было много, особенно когда я была тайно влюблена в Николая, и очень страдала. Но это не поэзия – а так, изливание девичьих слёз на бумагу. Чистый вздор! Я уже давно ничего не пишу, много лет. С тех пор, как умер мой любимый отец. Отец верил в мой талант, он был убеждён, что я должна писать – и стихи, и прозу. И я ему обещала. Надо признаться, что до войны у меня была написана большая повесть, название, правда, несколько пафосное – «Гордость». Я отцу высылала каждую следующую главу... Мне была очень важна его оценка.

– Высылали в Кисловодск?

– Нет. Отец после возвращения из сибирской ссылки, жил в Куйбышеве, у него там была семья...

– Семья? – удивился Валерий.

– Да, семья. Молодая жена, Ниночка, слепая. Она влюбилась в моего отца...

– Слепая?

– Да. Совершенно слепая, от рождения. И, представьте себе, они познакомились в театральной студии, точнее, это была даже не студия, а народный театр. Они оба там играли. Отец днём работал массажистом в городской поликлинике, а по вечерам играл в этом народном театре. Отец у меня был очень разносторонний человек, со многими талантами. И слепая Ниночка тоже там играла! Она обладала большими драматическими способностями. А в одном спектакле им выпало играть влюблённых – и по ходу действия надо было поцеловаться. И мой отец поцеловал Ниночку... Это был первый поцелуй в её жизни. И Ниночка влюбилась в моего отца без памяти! Она сказала ему, что если они не будут вместе, то она просто умрёт с горя... И он... Видимо, он её пожалел... А потом у них родился сынок Игорёк, мы его называли Игрушечка, чудесный мальчуган. Сейчас он уже отрок. Так что, представьте себе, у меня есть братишка, и он младше меня на целых тридцать лет! Когда-то я мечтала о том, что мы будем все вместе жить в Баку – отец, я, Игрушечка, Ниночка и её мама, она всегда жила с ними, помогала Ниночке по хозяйству. И вот, я мечтала, что мы все вместе поселимся в Баку, в маленьком домике у моря, и я буду разводить цветы в садике у нашего дома, и заниматься литературой... Эта мечта помогала мне во время войны выжить. Я тогда поняла: чтобы выжить – надо мечтать.

– Так может, уже пора?.. – осторожно сказал Валерий.

– О чём вы?

– Вернуться к литературе.

– Ах, Валерий! кому нужна моя писанина?.. Она нужна была только моему отцу.

– Она нужна ещё одному человеку – вам, Люся. Прежде всего – вам! А когда будет написано – увидите, это окажется нужно и другим людям.

Она оторвала взгляд от голубей и взглянула на него, её тёмно-сизые голубиные глаза смеялись...

– Валерий, а вы не замечаете, что мы с вами поменялись ролями?

И тут до него дошло...

Их смех распугал голубей...

ПЕРВЫЙ ПОКАЗ

Она и в самом деле привела своих подруг из музея. Трёх милых, неглупых женщин.

Была среди них тихая Юля, которая пишет сказки, Люся о ней ему рассказывала.

Смотрели картины. Валерий бросал острые, внимательные взгляды на зрительниц. Ему нравилась их реакция – вдумчивая, удивлённая, радостная. Может, Люся и в самом деле права? Нужно просто зазывать людей и устраивать домашние показы. Какая, в сущности, разница: выставочный зал – или домашняя обстановка? В выставочном зале среди сотен зрителей, скорее всего, найдутся те самые три человека, которым это реально интересно и важно. Поэтому нужно просто искать этих людей повсюду – тем, кому это может быть интересно...

А потом пили чай, и тихая, застенчивая Юля по просьбе Люси читала свои сказки. Сказки были необычные, скорее – это были притчи: о поиски смысла жизни, о достижении цели. Ему особенно запомнилась одна: о том, как человек захотел покорить горную вершину. И долго шёл к ней, падая, задыхаясь, обдирая колени, теряя временами надежду, впадая в отчаянье, – но всё же неумолимо шёл к вершине. И он, в конце концов, дошёл до неё! И был вознаграждён – он увидел сверху потрясающую красоту земли... и очень близко – Небо! А ещё он увидел, что с другой стороны горы проложена асфальтовая дорога, и по ней, сюда, на вершину, везут в автобусах толпы туристов... Оказывается, всё так просто: заплати определённую сумму – и ты здесь, на вершине. Сначала человек пережил шок и разочарование. Но потом понял, что у него – совершенно другая вершина, чем у тех, кого привозят сюда за деньги.

Да, у Валерия и Люси тоже были свои вершины. И путь к ним был ещё долог...

ВЫСОКАЯ НОТА

Они гуляли по Замоскворечью. Цвела сирень...

Он ей рассказывал, что на том месте, где сейчас стоит серый, огромный и мрачный дом на набережной, в котором обитают партийные бонзы и приближенные к ним деятели советской культуры, когда-то в этом месте были заросли крыжовника... Да, в самом центре Москвы, совсем недалеко от его дома. И он, Валерий, умеет варить очень вкусное крыжовниковое варенье...

А с тех пор, как снесли Храм Христа Спасителя и воздвигли это ужасное здание-монстр, он старается в ту сторону даже не смотреть. К каким-то вещам невозможно привыкнуть. Невозможно смириться.

А Люся в ответ рассказала, как взрывали собор в Кисловодске... на рассвете... совсем недалеко от их дома... И как страшно было утром увидеть то, что осталось от собора, в который она ходила с раннего детства... Да, смириться невозможно.

Они даже не подозревали, что пройдут десятилетия – и любимые храмы, о которых они горевали, восстанут из праха... Хотя они этого и не увидят.

* * *

Их романтическая дружба длилась десять лет.

Вместе – в кино, вместе – на выставки, вместе – к друзьям. Он познакомил её с художниками, с которыми дружил с молодости: с Ростиславом Барто, Самуилом Рубашкиным, Борисом Отаровым. С Барто они дружили со времён ВХУТЕМАСа, с Рубашкиным – со времён института кинематографии, где вместе учились на операторском факультете. Самуил стал прекрасным оператором, снял множество фильмов. А потом тоже стал рисовать. Без всякой надежды на то, что когда-нибудь сможет выставляться. Его картины были пронизаны еврейской, неизбывной печалью... А Борис Отаров был физик, учёный и яркий живописец. На его полотнах как будто взрывались, рождались новые вселенные... Вскоре Отаров оставит науку и полностью посвятит себя живописи.

Люся понимала и ценила не только живопись Валерия. Его это радовало. Это говорило об искренности её чувств. Ей можно было доверять. В жизни не так часто встретишь человека, которому можно доверять.

* * *

А потом он провожал её в Скатертный переулок и шёл к себе на Кадашевку...

Давно ощущая себя одним целым, они даже не помышляли о жизни под одной крышей. Им это казалось совершенно невозможным. Понимая друг друга с полуслова, бесконечно дорожа друг другом, они боялись это испортить.

Глубокая нежность, горячий, неубывающий с годами интерес друг к другу, и при этом – непостижимая сдержанность в проявлении чувств. Ничего не выплёскивалось наружу. Он не изменился со времён своей юности, когда давал себе зарок не жить страстями. Она – не стремилась его менять.

Спустя годы, она напишет в одном из своих стихотворений:

«Только слово стыдное "люблю"
Никогда не поминалось нами».

Глубина чувств была такова, что не нуждалась в назывании каким-либо словом. Тем более, таким затрёпанным, обиходным...

Знать, что есть на свете родная душа. Которая тебя понимает. Которая тебя принимает. Молится о тебе. Больше ничего и не надо...

Друзья за глаза их давно поженили. Некоторые до сих пор так и думают: что они встретились – и тут же поженились. Ведь они были созданы друг для друга! Это всем было понятно.

А они десять лет говорили друг другу «вы». Он ухаживал за ней так долго, словно впереди у них – целая вечность! Впрочем, так оно и было...

* * *

Их любовь начиналась на тех высотах, до которых многие из нас просто не добираются за всю свою жизнь... С самого начала была взята очень высокая нота. И никогда, в течение тридцати лет, не ниже. Несмотря на возраст, болезни, нищенский быт, многочисленные испытания, которыми полна жизнь любого человека, а творческого – тем более.

* * *

После 1953 года жизнь в стране изменилась. После смерти тирана тиски несвободы ослабли. В стране потеплело... Стали возвращаться из лагерей те, кто там выжил.

Вернулся и друг Каптерева, художник Антощенко-Оленев, которого Валерий считал погибшим. Друг, пройдя Колыму и Магадан, выжил только благодаря своему могучему здоровью. И тому, что его в лагерях и в ссылке часто использовали как художника. А творчество – это великая сила!

Антощенко опять поселился в Алма-Ате.

* * *

Колыма, Магадан... Эта участь Валерия миновала. Можно сказать, что чудом.

Да, его не сослали. А просто сказали: тебя нет.

И что он, как художник, может предъявить сегодня – себе и Богу? Несколько холстов и папку с азиатскими этюдами? И это – ВСЁ?! Тридцать лет работы, работы азартной, страстной, работы на выкладку – и вот, такой финал...

А теперь пиши цветы и натюрморты для санаторных столовых! Да, и там – люди, пусть любуются, жуя котлету, может, это улучшит их пищеварение...

* * *

Но даже эти работы, которые у него сохранились, если вдруг с ним что-то случится (с каждым ведь рано или поздно это случается), – они пропадут бесследно. Придут работники из домоуправления опустошать его комнату – и выкинут его творения на помойку... Куда же ещё?

Ни один музей страны не примет на хранение работы опального художника, чьё имя находится в чёрном списке исключённых за формализм. Значит, работы его будут уничтожены. Это однозначно. И зачем он тогда жил? И вспомнит ли кто-нибудь когда-нибудь о том, что он был на земле?..

Его мучила жажда писать, о, как ему хотелось писать что-то своё! Но когда он становился перед мольбертом, его охватывала жгучая тоска, и сердцу становилось тесно и больно в грудной клетке... Он уже привычным жестом доставал из нагрудного кармана рубашки флакончик с таблетками от сердца. Но не было таблеток от тоски, от ощущения бессмысленно прожитой жизни.

* * *

Но разве его жизнь была прожита бессмысленно? В ней было много любимой работы и много радости. Но от этой радостной, полной труда жизни не осталось на земле почти никакого следа...

Яростно, зло дожевав таблетку, он принимался за очередной натюрморт, потому что на столе лежали неоплаченные счета за электричество...

* * *

Люся стояла перед его новыми работами, её глаза сияли восторгом.

– Валерий, какие чудесные натюрморты! Особенно вот этот, с пиалой... И этот – с розами...

– А разве они не вредны людям? – усмехнулся он кривоватой улыбкой.

– Господи, да забудьте вы про этих тупых, бесчувственных чиновников от искусства! Зачем вы повторяете их пустые, глупые слова?

– Я бы забыл, если бы от них не зависела судьба моих работ.

– Разве только от них она зависит? – спросила она.

– А от кого же ещё в этой стране зависит судьба моих работ?

Она помолчала. Улыбнулась как-то загадочно... не ему, а про себя. И сказала тихо, без всякого пафоса, почти интимно, глядя не на него, а куда-то в окно:

– Валерий, не под пустым небом живём...

ЕГО ПОЕЗДКА В ЕЁ КИСЛОВОДСК

В пятьдесят четвёртом году Валерий ездил в Кисловодск – в санаторий. После сожжения картин в Алма-Ате, сердце болело постоянно. И ему дали первую в жизни профсоюзную путёвку.

Он уехал в город её детства и юности... Она ему немножко завидовала и писала ему письма-путеводители по этому чудному городу.

ЕЁ ПИСЬМА ВАЛЕРИЮ

17.III.- 54 г.
5 ч. вечера

Приветствую Вас, Валерий Всеволодович, в моём любимом Кисловодске!

Возможно, что это письмо ехало с Вами в одном поезде, но встретились Вы с ним только в Почт. Отд. №2... Здорово я запомнила, куда Вам надо писать?! А Вы всё брюзжали, что кошачья память никуда не годится. Эх, Вы!

Очень хочется узнать о том, как Вы доехали, как лечились в дороге – сосали ли лимон (три «ли» подряд!), и какой погодой встретил Вас кисловодский Март...

Я только что вернулась домой от одного моего знакомого, очень милого приятеля, – вернулась вся залепленная весенним снегом, который периодически срывался с проходящих тучек, и от которого – как я помню, вздрагивали стёкла окон в комнате моего приятеля... Вы можете не ревновать к нему, так как он во время моего пребывания в его комнате, ничем (кроме братского поцелуя в щёку Кошки) не нарушил ни своей, ни её скромности. Кроме того, он угостил Кошку вкусной куриной котлеткой и крепким сладким чаем с лимоном.

...Перед сном почитаю «Неведомый шедевр», взятый мною на прокат у того же моего знакомого.

Сейчас из окна комнаты я вижу очень голубое небо, такое невинное и кроткое, будто это недавнее снежное хулиганство не имеет к нему ровно никакого отношения. Деревья стоят тихони-тихонями, и воробьи на залитых солнцем колышках забора вертятся на одной ноге, сухие и пушистые. Какое лукавство!

Желаю Вам как можно скорее полностью восстановить Ваше здоровье и силы, и хорошее настроение. Помните кошачьи заветы: покой, лимоны, витамины, МЁД (натощак). Пейте молочко, только не сразу после лимонов.

Ну, достаточно советов, – что-то их больше, чем следует – боюсь, я сама заскучаю от такого ультра-медицинского письма.

Пишите. Ждите письма.

Приветствую Вас,

Люся

Спасибо Вам за всё!

(Внизу письма – рисунок: Кошка-Люся, идущая сквозь метель и роняющая крупные слёзы...)

(без даты)

Сегодня у меня выходной день, и я решила обязательно написать Вам хоть маленькое письмо. Спасибо, что Вы так тепло говорите о Кисловодстве. Мне приятно это, хотя воспоминания о нём причиняют мне некоторую боль. После Ваших писем я так ясно вдруг вспомнила себя в нём, и пушащую хвостом, и с подстриженными когтями, и всякую. Я рада, что Вы поняли Кисловодск и немножко всё-таки завидую Вам.

Мне так хотелось бы забраться ночью, одной, на верхушку Сосновой горы и полежать в траве под звёздами... В Кисловодске огромные звёзды и луна, и небо кажется от этого удивительно близким, и думается и мечтается по-другому, чем в любом другом городе – выше, чище.

А летом Кисловодск ещё лучше, чем ранней весной. Его природа не даёт повода для грусти. Она то опьяняет, то приводит мысль к необычной ясности. Я очень любила забираться в горы ранним утром до восхода солнца и любила смотреть на это замкнутое кольцо гор, особенно на меловые горы над станицей справа, и на розовый Эльбрус, весь в золотых и перламутровых облаках. Кажется, больше всего на свете я любила эти одинокие прогулки и возвращения вниз, в тёплый, уютный город, с охапкой цветов в руках.

Я не любила синие колокольчики, они пахнут каким-то тленом, и очень любила в феврале находить крокусы, белые и розовые, около Храма Воздуха и около Серых Камней. Я выкапывала подснежники перочиным ножичком и, как заяц, обкусывала сладкие луковицы... А кисловодский воздух? А сумасшедшая Ольховка?..

Я не понимаю, как Вы могли не найти моего дома. Это же очень просто. Номера, конечно, могли переместиться в обратном порядке, но окна санатория «Крепость» всё равно выходят в наш сад. Это довольно «солидный» ориентир. Спросите, наконец, у кого-нибудь, где находится бывшая Соборная площадь. Наш дом – второй от угла, прямо против сквера. Но, в общем, это не так уж важно...

Я рада, что Вы добросовестно лечитесь, много гуляете и дружите (очевидно, по традиции) с кошечками.

Как Вам понравился Курзал? Сохранился ли в Курз. парке зверинец, и живы ли две медведицы – дагестанка и кабардинка?

В Москве пахнет весной, мокрый снег, солнце и лужи. Сегодня день Евдокии, и курочка утром могла попить водицы, а к вечеру подморозило.

Дымок вернулся из дальнего плаванья с разодранным ухом. Вид у него мрачный и жрёт он ещё больше, чем до побега. Ввиду этого мне пришлось взять ещё одну работу – аккомпанемент на уроках бальных танцев. Очень устаю.

Ну вот, кажется и всё... Письмо, однако, получилось совсем не маленькое и, кажется, ужасно болтливое.

Поправляйтесь хорошо!!!!!!

Извините за кляксу.

Посылаю Вам стихи*, написанные мною в Кисловодске, когда мне было 16 лет.

Привет мой Вам и

Кисловодску.

Люся

Привезите мне камушек на память о Кисловодске, самый маленький...

* Стихи не сохранились.

12.IV -54.

Валерий Всеволодович!

Не могу не поделиться с Вами своей радостью.

В прошлое воскресенье я проехалась на Новопесчанную улицу к Эрьзя. – Кроме этого, написать больше ничего не смогу, так как впечатления меня совершенно захлёстывают. Может быть, Вы поймёте меня, если я скажу, что для меня потускнел Микеланджело. Его вещи, по сравнению с вещами Эрьзя – это гора рядом с Землёй, со всеми её океанами, горами и небом. «Моисей» Мик-Анджело и «Моисей» Эрьзи несопоставимы. «Моисей» Эрьзи древний, как Земля, и именно к такому Моисею относятся слова, написанные Альфредом де Виньи: «Я жил одиноким и могучим, дай же мне уснуть сном всей Земли».

Но и это всё не то. Произведения М-Анджело всё-таки отдают академическим холодком. Впоследствие их смотришь без волнения. А Эрьзя – это живая природа, и все его произведения также капризны, неожиданны и полны стихийной захватывающей силой. Его невозможно анализировать. Им можно дышать и радоваться. Не могу представить себе, что ко всем этим вещам могут прикоснуться липкие, потные лапы критиков, что их плоские мозги будут трактовать их и клеить на них ярлыки, с целью заморозить на корню любое самостоятельное движение мысли у своих читателей.

Из всех вещей Эрьзи (его настоящее имя Нефёдов Степан Дмитриевич) – мне больше всего полюбились Моисей, Бетховен, Улыбка Сократа, Испанка, Спящая Мать, Леда и Леда с Лебедем, Мельпомена, Ужас, Спящая, Христос, Аргентинка, Мужик, Александр Невский, Медуза, Балерина, Каприз леса, Музыка Грига... И очень много национальных типов Лос-Анжелоса, главным образом – женщин.

Материал – драгоценное дерево: чёрное, как уголь, золотисто-коричневое и белое. Белое цветом в слоновую кость, но теплее. Эрьзя выставляет рядом со скульптурами обрубки древесных стволов. Скозь дерево просвечивает тема. Таковы «Улыбка Сократа» и «каприз леса».

Всего 200 скульптур. Работает он инструментом, похожим на бор-машину, только бур к ней прикрепляется покрупнее – шершавая металлическая штучка. Я подержала её в руках: на ней очень острые крохотные зазубринки, – я потрогала пальцем...

После осмотра я дождалась Эрьзя и поговорила с ним. Он старенький и очень ругается. Между прочим, очень сердится: зачем убрали андреевского Гоголя, а поставили «француза»? Не нравится ему метро «Площадь Революции» – «Зачем фигуры согбенные?»

А зал его выставочный очень мал и находится в полуподвале. Если книгу отзывов не уничтожат, то она должна войти в историю. О том, как его поняла и приняла молодёжь, можно написать роман...

Я, кажется, похвасталась, что ничего не буду писать о посещении Эрьзи?..

Мне очень жалко, что Вы не увидите в Москве «Моисея», «Бетховена» и «Толстого». Их увозят в ленинградский Эрмитаж. Возможно, когда-нибудь поедете и увидите.

Вот видите, какая я счастливая.

Да ещё смотрела спектакли Comedie Fransais, по телевизору, конечно. Тут были большие драки из-за билетов. – Ведь для многих спектакли эти только «чёрная пятка» и досадно, что людям, падким на сенсацию, удалось пробиться в театр, а бедным скромным Кошкам, которые «до зрелищ падки», приходится довольствововаться Софочкиным телевизором...

Вы что-то совершенно мне не пишете. Не стыдно ли Вам!

Я тружусь – и всё же успеваю писать Вам БОЛЬШИЕ толковые письма (всё-таки я считаю, что они не бестолковые), а Вы бездельничаете, наслаждаетесь цветением и озоном и ленитесь...»

23.4.54.

Валерий Всеволодович!

Благодарю Вас за поздравление меня с днём рождения: получила письмо и телеграмму.

Узнав из Вашего последнего письма об ожогах, огорчилась. Как это могло случиться?! Я всё-таки надеюсь, что ожог не очень опасен, поскольку Вы смогли быть настолько милым, что выпили (что Вы выпили?) за моё здоровье. Я всё же волнуюсь... – шерсть не спалили? как хвост? пух цел?.. – сколько дней предполагают лечить Вас от ожога?..»

* * *

Валерий привёз ей в подарок из Кисловодска не только маленький камушек, о котором она просила, но ещё картину «Дамский мостик», которую он написал под впечатлением от её писем, и сам будучи очарован этим милым мостиком через маленькую, но бурную Ольховку... Написал ещё несколько пейзажей – окрестности Кисловодска. Она была счастлива!

ПЕРВЫЙ ИНФАРКТ

Поездка в санаторий не помогла. Она лишь оттянула то, что неминуемо должно было произойти. Грянул инфаркт... обширный...

Это случилось в августе пятьдесят шестого.

С того света его вернула любовь – Люсины горячие молитвы о нём, и его нежелание огорчить Люсю своим уходом. А ещё, конечно, – его огромная сила воли, мощные гены и оптимизм.

Придя в себя, ещё на больничной койке, ещё не имея возможности вставать, он уже шутил с медсёстрами и врачами, а Люсю просил поскорее принести ему блокнот и карандаш. Потому что за окном было удивительно красивое дерево, которое он хотел срочно нарисовать. А на соседней койке лежал старый еврей с потрясающе выразительным, библейским лицом, в котором как будто запечатлелась вся вековечная печаль – и этот старый еврей когда-нибудь взглянет на нас с одной из каптеревских картин...

* * *

А потом было возвращение домой. И её робкое желание остаться на Кадашевке, чтобы ухаживать за ним.

«Я не цветок, чтобы за мной ухаживать! Я всё в этой жизни должен делать САМ!» – сказал он, может быть, даже слишком резко.

Но Люся не обиделась. Она понимала: он – гордый и сильный, он – тигр, ему нужно в одиночестве зализать раны, он не любит, чтобы кто-то видел его слабость. Он – настоящий мужчина, каких мало.

Но теперь в её сердце жила постоянная тревога за него...

ЗАПРЕТ НА РАБОТУ

Валерия возмутил стожайший запрет врачей на работу.

Разве затем Господь продлил его жизнь, чтобы он потратил её на бессмысленное прозябание?! На постельный режим?!

Хотя вскоре он и сам почувствовал: стоять часами за мольбертом он больше не может. Лоб покрывался испариной, сердце начинало неприятно то замирать, то беспорядочно колотиться, и рука, сжимающая кисть, начинала дрожать...

Но он не мог не работать! В работе смысл и радость его жизни!

И тогда он решил писать не на холстах, а на грунтованных картонах небольшого размера. Это было и дешевле, и легче физически. На грунтованных картонах он обычно писал в экспедициях. Значит, надо переходить на картоны и дома.

Он мог теперь работать, сидя перед мольбертом на табурете. Работа небольшого формата требовала не таких больших физических затрат, как большой холст.

Но не очень-то много картонок и красок он мог купить на свою инвалидную пенсию... Может, перейти к графике на рисовых зёрнах? – задавал он себе ядовитый вопрос. Но рис стоил очень дорого, так что даже это ему было не по карману. А брать деньги у Люси – это было немыслимо, невозможно. Даже если бы она была богачка!

Они из-за этого даже пару раз поссорились.

Он злился на себя за то, что не может довольствоваться хлебом и водой. Плюс пшёная каша и морковка по воскресеньям. Нормальная для мужчины еда, почему нет? Но он любил чай, никак не мог без чая! Особенно теперь – после инфаркта. Утром, чтобы сердце заработало, завелось, как мотор, ему необходима была пиалушка крепкого чёрного чая. Но хороший чай стоил дорого. Как хорошая кисточка, или тюбик краски. И приходилось постоянно выбирать: или – или...

ВСТРЕЧА С ХУДОЖНИКОМ АЛЕКСАНДРОМ КУПРИНЫМ

– Батенька, и куда же это вы пропали? В выставках не участвуете, на собрания не ходите...

– Так я уже девять лет, как исключён из МОССХа.

– Вы?! исключены?! за что?!

– За формализм, разумеется.

– Девять лет, говорите?.. Как же это прошло мимо меня? И никто за столько лет ни словом не обмолвился о вас. А я думал: вы, как всегда, пропадаете в своём любимом Туркестане...

Они встретились случайно, на Пятницкой улице – Валерий Каптерев, который совершал утреннюю прогулку, прописанную врачами, и Александр Васильевич Куприн, старый художник, один из лучших пейзажистов. Когда-то они одновременно вступили в МОССХ. Участвовали в одних выставках. Валерий с юности обожал работы Куприна, ведь Куприн великолепно писал Крым! Его крымские пейзажи – лучшие из всего, что Валерий видел на эту тему. Кстати, даже индустриальные пейзажи Куприна не казались Валерию конъюктурными, они были поэтичными, хороши по цвету, в них было много воздуха, и была даже какая-то печаль... Конъюктуры в них не чувствовалось, хотя, конечно, они были написаны для того, чтобы обезопасить себя. Куда милее Куприну было писать пирамидальные тополя и кипарисы, чем трубы фабрик и заводов.

Куприн был на двадцать лет старше Валерия. Со времён исключения Каптерева из МОССХа они не встречались. Стало быть, Куприну уже было близко к восьмидесяти, но он был по-прежнему энергичен и бодр.

– Валерий Всеволодович, а вы работаете сейчас – пишете? По-прежнему много?

– К сожалению, после прошлогоднего обширного инфаркта не очень много. Врачи вообще запретили работать. Но, конечно, я всё равно работаю. Только, к сожалению, инвалидной пенсии не хватает порой на кисти и краски...

– Господи, ещё и обширный инфаркт!.. Почему же вы до сих пор не написали заявление о восстановлении в членстве? Ведь уже другие времена настали. Оттепель... Многих восстановили.

– После двух исключений, честно говоря, не хочется унижаться.

– Зачем унижаться? Ни перед кем унижаться вам не надо. Но восстановиться просто необходимо! И пенсию нормальную оформить. И кисти, краски покупать со скидкой, как и положено профессиональному художнику. Вы имеете на это право!

* * *

Так, в разговоре, они дошли до Кадашевской набережной. И Каптерев предложил Куприну зайти, посмотреть его последние работы.

Куприн ожидал увидеть что-то печальное, даже депрессивное, и был поражён свежестью и яркостью каптеревских картин... Каптерев был верен себе!

Куприн был поражён так же и тем, что Каптерев живёт в жуткой коммуналке, никогда не имел своей мастерской и никогда не пытался улучшить свои жилищные условия.

– Одному мне вполне достаточно этих квадратных метров, – сказал Каптерев.

– А вас кто-нибудь навещает?.. навещал во время болезни?

– Одна добрая знакомая.

– А из МОССХа?

– Это было бы небезопасно для навещающих.

– Что вы имеете в виду? – не понял Куприн.

– Навещать исключённого – это как навещать заключённого. Можно испортить себе репутацию и карьеру.

– Валерий Всеволодович, дорогой вы мой, после 53-го года в стране другая эпоха настала. Будем срочно исправлять ваше положение! А для этого вам надо, не откладывая, написать заявление и автобиографию. А я тем временем переговорю с Фаворским и Кузнецовым...

* * *

Ну, это оказалось не так-то просто! Заявление он вообще выдавить из себя не смог.

Что писать? «Прошу меня, негодного, простить и восстановить?» Или: «Прошу меня принять в члены МОССХа, как будто меня там никогда прежде и не было?»

Куприн, по телефону:

– Валерий Всеволодович, не терзайте себя, заявление я сам напишу, от своего имени. Но автобиографию-то напишите, вам есть что написать. А я через два дня зайду, захвачу и отнесу в МОССХ.

Да, ему было что написать...

АВТОБИОГРАФИЯ ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА

Я родился в 1900 году в Москве.

Отец мой был инженер-механик. До революции работал по специальности. В 1914 году был призван в Армию. После Октябрьской революции перешёл в Красную Армию, а затем служил в разных учреждениях. Последние годы перед смертью (1934) служил в Авиастрое.

Я учился в московской гимназии, которую кончил в 1918 году. По окончании поступил в Первые свободные художественные мастерские. Окончил ВХУТЕИН в 1925 году по живописному факультету в мастерской А.В. Шевченко.

Как художник участвовал в обществах «Цех живописцев» (1925-1929), «Бытие» (1929-1930), Общество московских художников. После реорганизации обществ в 1932 году был принят в МОССХ, в котором состоял семнадцать лет, до конца 1949 года. Участвовал до войны почти во всех московских, всесоюзных и других выставках ВОКСа. Выставлялся на выставках «Цеха живописцев», обществ «Бытие», «Всекохудожник». Юбилейных: «10 лет Советской власти», «15-летие Советской власти» в Москве и Ленинграде, в выставках цветной гравюры и «Индустрии социализма». Мои работы с выставок покупались Центральной закупочной комиссией, Музеем изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, Центральным музеем природоведения, музеями Сталинабада, Алма-Аты и т.д.

Интересуясь Средней Азией, я в продолжение многих лет работал как в экспедициях, так и в самостоятельных поездках в Среднюю Азию. Первая поездка в студенческие годы в 1920-1921 году в Тургайской экспедиции. В 1926 году в ботанической экспедиции в Джунгарский Алатау. В 1930 году в высокогорной экспедиции Алма-Атинского музея. В 1931 году в геологической экспедиции Чимкент-Ташкент. В 1932-1933 участвовал в большой Памирской экспедиции Академии наук СССР. В 1934-1935 в различных поездках по договорам ездил в Узбекистан, Таджикистан и Казахстан.

В 1941 году я был эвакуирован орг.комитетом Художественного фонда и жил в Алма-Ате, где был призван в Красную Армию, но затем освобождён, как ограниченно годный и в дальнейшем пользовался бронёй оргкомитета ССХ СССР. В Алма-Ате жил до 1944 года, работал как художник и участвовал в выставках. Работы этих лет «Казахская семья готовит подарки фронту» и другие приобретены Казахским музеем. В 1943 году по заданию Совнаркома Казахской ССР ездил по сбору народного творчества в Джамбульский район.

В 1944-1945 годах работал в должности главного художника в Московском художественно-промышленном институте по разделу лаковой живописи и ездил по заданию института в казахскую ССР по изучению художественных промыслов Казахстана.

С конца 1945 года работал только как художник, регулярно сдавал свои работы на совет в Живописно-Художественный комбинат МХФ.

По общественной работе был председателем Правления общества «Цех живописцев» (1925-1929). Далее, в моей экспедиционной работе по Средней Азии и во время войны, в Алма-Ате был членом Правления Художественного фонда Казахстана и членом военно-шефской комиссии Союза художников. В настоящее время состою членом соцстраха Художественного комбината МХФ.

Выполненные за последние годы работы (пейзажи и натюрморты) приобретены через МТХ и Салон Живописно-производственного комбината рабочими клубами, санаториями и т.д.

В течение 33-х лет моей творческой деятельности в области живописи я старался, как и теперь, принимать активное участие в жизни изобразительного искусства. Вместе с другими художниками, как член творческого союза, я работал и работаю для своего народа, и считаю, что решение бывшего Правления МОССХ о моём отчислении из состава членом МОССХ было неправильным.

В.Каптерев,
11.11.1957,
Москва

* * *

Куприн, как и обещал, зашёл через два дня.

Прочёл...

– Да, богатая у вас биография! Где вы только не побывали... Даже на Памире, подумать только! Я вам завидую. Мне уж там не побывать... И написали всё прекрасно. Только, Валерий Всеволодович, надо некоторые фразы немного подкорректировать. Для пользы дела.

– А вы сказали, что эпоха уже другая, – усмехнулся Валерий.

– Но вы же понимаете: не на сто процентов она другая. Не волнуйтесь только, пожалуйста. Сделайте это отрешённо, без эмоций, вам ни к чему лишние волнения... Вот здесь, где у вас сказано «в жизни изобразительного искусства», впишите, пожалуйста: советского изобразительного искусства. Далее... «вместе с другими художниками» – впишите, пожалуйста: советскими художниками... А здесь, где вы очень хорошо и эмоционально сказали, что работаете для своего народа, добавьте, пожалуйста: овладевая методом социалистического реализма.

– Александр Васильевич, но это же полная ерунда! Какой из меня советский художник?

– Дорогой Валерий Всеволодович, мы в этой стране все – советские. Такая у нас теперь национальность, одна – на всех. Жители Страны Советов называются советские. А как же еще? Кстати, точно так же поступили и в США. У них там все, независимо от национальности, – американцы. По-моему, удобно, логично и практично. Да и потом: вряд ли кто-нибудь мог бы назвать вас антисоветским художником. В ваших пейзажах и натюрмортах решительно ничего антисоветского я не нахожу!

– Но где вы видите у меня стремление к соцреализму?

– Поскольку я не нахожу в ваших работах ни кубизма, ни футуризма, ни постмодернизма, ни каких-либо других «измов», я смело могу назвать их реалистическими – ваши пейзажи и натюрморты. А реализм в нашей стране с некоторых пор употребляется только с приставкой «соц». Ну, не существует в нашей стране другого реализма! Что ж теперь поделаешь? Валерий Всеволодович, голубчик, отнеситесь к этому с юмором. Давайте посмеёмся вместе... И, пожалуйста, уберите в конце фразу о том, что вы не согласны с исключением. Зачем дразнить гусей? Лучше напишите что-нибудь умиротворяющее, ну что-то вроде: «пересмотрел свои взгляды», или – «пересмотрел свои художественные принципы»... Для пользы дела. И непременно напишите о своей болезни сердца, про инфаркт. И про то, что вам запрещено работать.

– Это унизительно. И как-то жалко звучит. А я не привык жаловаться, это не в моём характере.

– Если бы это было в вашем характере, то все бы давно уже знали, что вы живёте на хлебе и воде, экономя гроши на краски... Уверяю вас: ничего жалкого и унизительного нет в том, чтобы написать об этом обстоятельстве вашей жизни. Нам с вами нужно добиться для вас нормальной пенсии. Вы имеете на это право!

Скрипя зубами, Валерий вписывал под диктовку Куприна необходимые «для пользы дела» формулировки...

Но не мог он написать ничего умиротворяющего! Не мог и не хотел. Никаких извинений и расшаркиваний. Оставил фразу о несогласии.

Куприн написал от своего имени заявление и отнёс всё это в МОССХ.

ЗАЯВЛЕНИЕ КУПРИНА

«В Президиум Правления МОССХа

Александра Васильевича КУПРИНА

Заявление

В 1949 году по неизвестным мне причинам художник Валерий Всеволодович КАПТЕРЕВ был отчислен от МОССХа.

Знаю его, как талантливого художника, очень много работавшего в области пейзажа и жанра. Картины его и рисунки в своё время выставлялись на Всесоюзной выставке, на Выставке «Индустрия социализма», «15 лет СССР» и других. Несколько его произведений были приобретены Центральной закупочной комиссией и музеями.

Считаю своим долгом предложить МОССХу исправить ошибку и восстановить т. КАПТЕРЕВА в членстве; тем более, что Валерий Всеволодович перенёс тяжёлую болезнь (инфаркт) и нуждается в помощи, как в материальной, так и моральной.

Подпись – А.Куприн

Москва, 24 ноября 1957 года»

На заявлении Куприна – приписка учёного секретаря МОССХа:

«Познакомившись с последними работами Валерия Всеволодовича, вполне присоединяюсь к мнению Александра Васильевича и считаю нужным срочно восстановить т. КАПТЕРЕВА В.В. в членстве МОССХа.

Подпись – Б.Яковлев

Москва, 27.XI – 57 г.»

* * *

За восстановление Валерия Каптерева в Союзе художников выступили два старых уважаемых живописца: Павел Кузнецов и Владимир Фаворский. Это сработало. Его восстановили. Это был самый конец 1957 года.

За время его отсутствия в этой организации, она потеряла одну букву «С», и теперь называлась – МОСХ. (Видимо, после войны с немцами всех стало коробить это сдвоенное «СС». Отряды «СС» – это были самые жестокие отряды фашистов).

* * *

Но, забегая наперёд, надо с грустью сказать, что Валерию Каптереву так и не было дозволено участвовать в выставках. Не было в дальнейшем его персональных выставок, не было и участия в выставках коллективных.

Современному читателю, человеку ХХI века, трудно представить, что были в нашей стране такие времена, причём, времена очень долгие, когда все художественные выставки были официальные, то есть – разрешённые и одобренные «свыше» – партийным начальством, руководством Союза художников. И к участию в выставках допускались, прежде всего, не талантливые художники, а правильные, те, кто состоял в коммунистической партии, или ещё каким-то образом угодил власти.

Даже после развенчания культа личности Сталина, остался культ Ленина, и коммунистическая партия по-прежнему диктовала всем гражданам страны, что им нужно думать, что любить и что ненавидеть.

Валерий Каптерев никогда никому не угождал. Это было глубоко противно его душе – идти на компромисс со своей совестью, даже если это и сулило бы ему процветание.

За годы опалы и забвения, он не сломался под давлением обстоятельств. В партию не вступил. Не стал играть в те неприглядные (мягко говоря) игры, в которые играли многие живописцы. Катерев жил бедно, трудно, но честно и чисто.

Посему клеймо опального художника осталось на Валерии Каптереве до конца жизни...

* * *

Пенсию ему дали очень скромную, хотя, по сравнению с последним десятилетием, он теперь казался себе зажиточным человеком. И эта пенсия была инвалидной, но больше прежней ровно на... стоимость билета до Симферополя!

А главное – он мог опять покупать картоны, краски и кисти со скидкой! Для него это было счастье.

В КРЫМ!

Весной пятьдесят восьмого он решил ехать в Крым. С точки зрения врачей, это было чистое безумие. Почти самоубийство. Но он решил: «Или пан – или пропал!» Он чувствовал, что в Крыму ему станет лучше, что из Крыма он вернётся здоровым. Верил, что в Крыму он начнёт по-настоящему работать. Как прежде – в полную силу.

Люся не могла решиться отпустить Валерия одного. Если бы в санаторий – это другое дело. Но просить путёвку в МОССХе Валерий не мог, он ведь только-только там восстановился. И начинать с просьбы о путёвке – это было ниже его достоинства. Слава Богу, что пенсию дали.

Значит, в Ялте ему предстояло искать жильё в частном секторе и самому заботиться о своём питании. Но его это не пугало. Что вообще могло его испугать? Он был уверен (точнее – надеялся), что всё будет хорошо. Московские врачи дали ему направление в ялтинскую курортную поликлинику – чтобы он регулярно наблюдался у кардиолога.

В ту, первую после инфаркта, крымскую поездку Люся сопровождала Валерия, взяв недельный отпуск в музее, и поручив любимого Дымка своей подруге.

Первый раз они ехали куда-то вместе. Уже осознав, что они – две половины нераздельного целого, – но всё ещё на «вы». Да, всё ещё на «вы»...

* * *

Они нашли в Ялте чистенькую и недорогую комнату на Загородном шоссе. Вокруг дома зеленел большой сад, половину сада занимал виноградник. По саду гулял задумчивый кот... Милая, интеллигентная хозяйка, Ольга Александровна Деревицкая, сразу вызвала у них дружественные чувства. Эти чувства были взаимны.

Были условия для работы. Валерий взял с собой холст, краски, кисти и очень надеялся хорошо поработать. Были и условия, чтобы он мог приготовить себе простую еду. Всё замечательно! А Люся, втайне от Валерия, заручилась обещанием Ольги Александровны на тот случай, что если (не дай Бог что-то!), то будет вызвана Валерию Всеволодовичу «скорая помощь», а ей, Люсе, будет тут же отправлена телеграмма.

Был конец мая, всё в саду цвело... Поздно вечером, накануне своего возвращения в Москву, Люся вышла в сад, стояла, запрокинув голову к звёздному небу, молилась, просила Небо о том, чтобы с Валерием всё было благополучно. Она стояла среди деревьев, тоненькая, как девочка, прекрасная и бесконечно родная, и эта живая картина буквально просилась на холст! Он знал, что непременно её напишет – «Портрет жены в ночном саду».

Валерий вспомнил, что эту картину он уже видел – видел своим внутренним зрением, девять лет назад – когда впервые пришёл к ней в Скатертный переулок, в мае 1949 года. Тогда, глядя на Люсю за роялем, на фоне окна, он неожиданно увидел за окном пышный южный сад... – и понял, что у них с Люсей есть будущее – в этом южном саду...

Теперь будущее стало настоящим.

Сколько может продлиться это чудесное настоящее? «Как Бог даст, – сказал он себе. – Не нам знать времена и сроки...»

* * *

И Крым подарил ему возрождение!..

Да, он написал «Портрет жены в ночном саду». И «Портрет жены за роялем».

Он ходил к морю, дышал простором... И чувствовал, что внутри бурлят замыслы и мечты, как это было в молодости...

ЖЕЛАНИЕ ПЕРЕМЕН

Его первая, после тридцатилетнего перерыва, поездка в Ялту в 1958 году породила страстную мечту там поселиться. Да, пора что-то менять в жизни. Именно в этом возрасте его отец переехал в Казань. А дед Александр Фёдорович даже в более солидном возрасте переехал в Грузию. Каптеревы никогда не ощущали бремени лет. Молодость души и лёгкость на подъём – это у них фамильное.

Его картина «Портрет жены в ночном саду» не давала ему покоя и требовала превращения мечты в реальность.

В 1959 году (ему 59 лет), он начинает хлопотать о переезде. Он мечтает обменять свою большую московскую комнату, с видом на Кремль, на какое-нибудь крошечное, но всё же отдельное жилище в Крыму, где-нибудь в Ялте или Ялтинском районе...

* * *

Но... врачи выносят заключение: Люсе Крым противопоказан. В Крым ей можно только в мае или в бархатный сезон. Летняя крымская жара и сырая ветреная южная зима будут для неё губительны...

* * *

1960 год. Вскоре ему исполнится шестьдесят лет, и в МОСХе должны будут пересчитать его пенсию. С учётом наступившего пенсионного возраста, пенсия может быть повышена. Ему смешно было слышать в свой адрес – «с учётом пенсионного возраста». И он терпеть не мог слово «пенсия», чаще он называл её стипендией, или получкой.

Итак, для перерасчёта пенсии, Валерий должен был представить в канцелярию МОСХа справки о своих гонорарах за все предыдущие годы. И справки о том, какими музеями были закуплены его картины.

Было просто получить эти сведения в Москве, в Художественном комбинате, куда он сдавал на реализацию в течение десяти лет свои работы.

Легко было написать в Государственный Музей изобразительных искусств им. Пушкина. Вскоре он получил справку о том, что в собрании гравюрного кабинета ГМИИ находятся восемь его монотипий.

* * *

Но очень, очень трудно было написать в Алма-Ату...

И всё же он написал. Скупо, без эмоций. Просто попросил выслать справку о своих работах, закупленных художественной галереей.

И получил ответ... В конверте лежала СПРАВКА.

«Казахская Государственная художественная галерея имени Т.Г. Шевченко

г. Алма-Ата, проспект Ленина, 14

2 февраля 1960 г., № 85

СПРАВКА

Дана настоящая Каптереву Валерию Всеволодовичу в том, что в 1936-37 г. Казахской Государственной художественной Галереей у него были приобретены следующие произведения:

Живопись:

Этюд, картон, масло, 28 х 21,5

Кочевье, картон, масло, 22,5 х 30

Кишлак под Чимкентом, картон, масло 22,5 х 30

Летом в горах Тарбоготая, картон, масло 21,5 х 30

В юрте, картон, масло 22 х 30,5

Девушка-казашка, холст, масло 55 х 44

Митинг женщин, холст, масло 43 х 53

Мечеть в Туркестане, холст, масло 44 х 64

Этюд окрестностей Алма-Аты, картон, масло 41 х 51

Вид развалин Туркестана, холст, масло 35 х 45

Две пряхи, фанера, масло 88 х 87

Общий вид Ачисая, холст, масло 77 х 88

Казах-радист, холст, масло 106 х 84

Юрты, холст, масло 74 х 100

Ачисай, вид на обогатительную фабрику, холст, масло 51х70

Каркаралинск, холст, масло 65 х 80

Стадо овец, фанера, масло 36 х 49

Лепсинская мельница, фанера, масло 39 х 50

Дорога в Ачисай, холст, масло 80 х 59

У юрты, фанера, масло, 79 х 47

Графика:

Девушка с гусём, монотипия, 36 х 28

Голова казашки, монотипия, 12,5 х 16,5

Старик-казах, монотипия, 16 х 13

Старик-казах, монотипия, 16 х 13

Уйгурка, монотипия, 16,5 х 13

Казашка с хлопком, монотипия, 16,5 х 12,5

Казах со снопом, монотипия, 16,5 х 12,5

Портрет Колымбаевой, монотипия, 16,5 х 12,5

Портрет молодого уйгура, монотипия, 16,5 х 14,5

Охотник с беркутом, монотипия, 33 х 24

Мечеть Тамерлана, бумага, сепия, кар. 24 х 32

Директор Галереи Плахотная (подпись)

Главный хранитель Вандровская (подпись)»

Плахотная и Вандровская – его давние, хорошие знакомые. Милые и образованные женщины. Искренне любящие живопись. Картины уничтожали при них. Небось, с их самоличными подписями на актах. Как же без этого? Всё должно быть по форме...

Никто ни словом не обмолвился о том, что случилось – о том, что работ этих уже давно нет. Ему нужна была справка о том, что музей приобрёл у него когда-то картины. Вот она, эта справка.

Но как они всё-таки могли?! Милые, образованные!..

Стоп, сказал он себе, стоп! При чём тут эти две женщины – как и все остальные работники галереи? При чём тут они?!

И всё же как бестрепетно была выдана эта справка... В то время, когда в архиве галереи лежит небось в какой-нибудь пыльной папке акт об уничтожении картин...

И он действительно лежал. (И лежит до сих пор.) Акт № 250 от 11 октября 1955 года. В котором сказано, что работы «списаны» по причине сильного повреждения и не представляющие собой художественной ценности. Он никогда не видел этого акта. И слава Богу, что не видел!

Он был огорчён, что они не выслали ему также справку о закупленных нескольких десятках рисунков. Он делал их в экспедициях специально для галереи, по договору с галереей. Рисунков было много, в самых разных техниках.

Ладно, не прислали, так не прислали...

И они ничего не сообщили ему об остальных его работах – ведь более сорока картин было отдано галерее в дар! Хотя что тут напишешь?..

Работы его в Алма-Ате уничтожались в два приёма. Сначала пошли в огонь те, которые он оставил в дар. А потом и эти, которые были закуплены.

Наверное, туда же пошли и рисунки – бумага горит хорошо...

К сожалению, они не написали ему (а могли бы) о том, что две картины всё же сохранились – «Девушка-казашка» и «Летом в горах Тарбагатая». И какие-то монотипии тоже уцелели. Могли бы написать ему об этом. Но, с другой стороны, можно ли обрадовать художника тем, что из шестидесяти четырёх его картин сохранилось ЦЕЛЫХ ДВЕ? Это прозвучало бы как издёвка...

Он их ни о чём больше не спросил. Ни о чём больше не просил. Никогда больше в этот город не писал.

Алма-Ата – это была рана в сердце, к которой лучше было не прикасаться...

ПРИЙТИ В СЕБЯ...

Люся в том же году вышла на пенсию и блаженствовала, потому что могла теперь (наконец-то!) жить в своём ритме: до четырёх утра читать, рисовать, а потом спать до полудня...

То, что не надо больше вставать по будильнику и ходить на службу, приводило её в полный восторг. Проснувшись в полдень, она тут же вспоминала об этом, и чувствовала себя совершенно счастливой...

Могла целый день ходить по городу, наслаждаясь свободой. Той свободой, которая была в самом начале жизни. И вкус которой был ею давно забыт... Теперь она его обретала вновь.

Она не чувствовала себя старухой, она не чувствовала себя даже чуть-чуть пожилой. Нет! Она шла по улице, лёгкая, светящаяся, молодая... На неё порой оглядывались юноши, но она этого не замечала.

И было радостно и горько, что только в пятьдесят пять лет она получила право дышать свободно, что только сейчас она, наконец, предоставлена сама себе. Что наконец-то может спокойно разобраться со своим творческим потенциалом, о котором так часто говорит ей Валерий. И решить – чем же ей надо заняться в этой удивительной, полной свободы и бесконечных возможностей, жизни?..

«Я должна, прежде всего, прийти в себя», – говорила она ему.

* * *

Три года ей понадобилось, чтобы прийти в себя. Прийти – к себе.

И когда ей исполнилось пятьдесят восемь, случилось чудо: она начала писать стихи!

К великому собственному удивлению. И к великой радости Валерия. Это было то, к чему он призывал её все эти годы, и в чём видел её призвание – конечно, литература! Хотя Валерий ожидал от неё рассказов, но пришли стихи. Стихи не любительские, не дамские, не альбомные. Это была поэзия высочайшего уровня!

Люся не писала до этого двадцать лет...

– Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь! – сказал Валерий.

Свои стихи Люся стала подписывать девичьей фамилией – Окназова.

* * *

Он стал первым её читателем, внимательным и строгим. Первым и главным ценителем. Первым поклонником её творчества.

* * *

Но в эти годы произошло и ещё одно удивительное событие...

СОБЫТИЕ ДОЛГОЖДАННОЕ И НЕОЖИДАННОЕ

Люся стояла на коммунальной кухне на Кадашевской набережной и варила Валерию супчик. Соседки устроили страшный ор: кто она такая, чтобы варить тут супы?! Чужой женщине не место на коммунальной кухне!

Хотя Люся уже девять лет вежливо здоровалась со всеми этими тётками и полагала, что она давно здесь не чужая, и уже не раз варила здесь супчики, но соседки никак не признавали её – эту красотку-балерину. Да и как им было признать её? Разве могут жучихи-навозницы признать бабочку?..

Сегодня у них был какой-то особый прилив ненависти.

Крик на кухне стоял страшный, а она со слезами на глазах всё же пыталась доварить свой супчик... Валерий возник на кухне грозный, как Зевс, его голубые глаза были белыми от гнева, Люся сама испугалась его... Но ещё больше – за него! Господи, разве ему можно после инфаркта так волноваться?!

– Не сссметь!.. – прорычал он, сжимая в ярости кулаки. – Никому не сссметь! так! разговаривать с моей женой!..

В кухне воцарилась мёртвая тишина.

...Когда они вернулись в его комнату, они долго молчали, пытаясь осознать то, что произошло. Наконец, она осмелилась задать вопрос:

– Валерий, это была шутка?

– Нет! – резко ответил он.

– Тогда почему вы на меня злитесь?

– Я злюсь не на вас, а на себя.

– За что?

– За то, что столько лет не решался сказать вам об этом...

* * *

Десять лет они шли к осознанию того, что они не просто друзья, не просто очень близкие друзья, не просто самые близкие друзья. А муж и жена. Две половины одного целого. Десять лет понадобилось на то, чтобы разрушить их обоюдный страх перед браком.

Но страх постепенно стёрся в прах, в ничто...

И впереди у них была ещё большая жизнь вместе – целых двадцать лет!

Часть 5
ОБРЕТЕНИЕ НОВОГО «Я»

НАКОНЕЦ-ТО ВМЕСТЕ

1960 год.

Валерий загорается идеей перебраться в Баку! Ведь Люся мечтала когда-то переехать в Баку? Мечтала!

Он едет в Баку на разведку...

Потом они едут в Баку вместе – и она опять видит свой любимый Каспий, опять ощущает приветливость и доброту местных жителей, их безграничное гостеприимство, опять общается с чудными азербайджанскими детьми. «Боже, какие у этих детей глаза! Как у ангелов! Я ни у кого и никогда таких глаз больше не видела...» – будет вспоминать она и через много лет.

Доброта окружающих людей, тёплый климат, изобилие дешёвых фруктов... Единственное, что её печалит – это то, что придётся расстаться с московскими друзьями, которых она наживала более тридцати лет, и без которых она уже не мыслит своей жизни.

Московские друзья все в ужасе, что Люся и Валерий задумали перебраться в Баку. Их всячески отговаривают. Люся колеблется... И, вместе с тем, она уже почти согласна. Впереди у них с Валерием – новая жизнь!.. Это так заманчиво! А друзья будут приезжать к ним в гости, есть от пуза дешёвые фрукты и плескаться в тёплом Каспийском море – это же так здорово!..

Может, они и решились бы на такую кардинальную перемену в своей жизни, если бы не его второй инфаркт. И хотя это был не обширный инфаркт, гораздо легче первого, но всё равно это было грозным предупреждением: Валерий ясно осознал, что может потратить на хлопоты по обмену жилья и на сам переезд последние силы – и Люся останется в чужом краю совершенно одна...

На этом тема переезда была закрыта.

* * *

Но они много ездили вместе.

Ездили в Армению – в гости к художнику Бабкену Адамовичу Колозяну, с которым Каптерев случайно познакомился в Москве и мгновенно сдружился. Ездили просто в гости. Уже без прицела на переезд.

И так же, как Люся горячо, ещё с молодости, полюбила бакинцев, так она теперь влюбилась в армян. Всё стало близким и родным для неё. Когда они жили в гостеприимном доме Колозяна в Аштараке, среди дивных гор, и он водил их в старинную армянскую церковь неподалёку от таинственного ущелья, Люся сама ловила себя на мысли: «Вот бы здесь поселиться навеки!..» И видела по глазам Валерия, что он думает о том же...

После этих поездок она стала запоем читать переводную азербайджанскую, армянскую, иранскую, персидскую поэзию – для неё открылся новый, удивительный мир. Точнее – миры!.. Она и сама стала пробовать свои силы в переводе.

* * *

А ещё у них был Дагестан, знаменитый аул Кубачи, женщины в тёмных одеждах на узких улочках, с большими кувшинами на плечах... Мальчишки, запускающие воздушных змеев с плоской крыши сакли...

И везде-то им хотелось остаться, прожить здесь одну из жизней... Ах, если бы этих жизней было много!.. И везде Валерий писал, писал жадно, делал наброски, этюды.

Особенно его привлекали женские лица. Полюбив Люсю, он приобрёл редкую для мужчины способность – глубоко проникать в женскую душу. Ему открылся удивительный, непостижимый, чарующий мир женской души. Точнее – миры!..

Превознося Люсю очень высоко, он превозносил теперь всех женщин. Женщин Каптерев считал намного более сложными и утончёнными – лучшими созданиями Бога. Мужчина рядом с женщиной – существо довольно грубое и порой примитивное. И если раньше Каптерев женщин почти не замечал, то теперь он преклонялся перед ними, он пел им хвалу в своих картинах...

* * *

Будут совместные поездки в Ялту, в Восточный Крым.

В Старом Крыму они познакомятся с Ниной Николаевной Грин, женой их любимого писателя – Александра Грина. И будут дружить с Ниной Николаевной до конца её жизни.

А тема Алых Парусов будет много лет владеть творческим воображением Каптерева, не давать ему покоя, проситься на картон вновь и вновь...

Ему было шестьдесят лет, а он рисовал Ассоль и Алые Паруса... И в образе Ассоль трудно было не узнать худенькую, нежную Люсю...

Да, художнику шёл седьмой десяток, но был он молод душой, даже юн, и переживал свою первую в жизни любовь!

Оказывается, так бывает...

* * *

А 2 марта 1962 года, в снежный, солнечный, тёплый, пушистый день, полный нежного курлыканья голубей и сладкого запаха первой мимозы, они сходили в районное отделение ЗАГСа и зарегистрировали свой брак. Она оставила фамилию Пиотровская. Он не возражал.

Работница ЗАГСа поздравила их. Они смущённо улыбнулись ей и друг другу. Молодожёны.

Взволнованные, они вышли под тёплый, пушистый снежок…

Ей было 57 лет, ему – 62 года.

Они стояли в скверике на Кадашевской и кормили своих голубей...

* * *

Он вставал рано, работал пару часов, стараясь двигаться по-кошачьи бесшумно, чтобы не потревожить её сон, а потом уходил по делам. А Люся-сова спала до полудня...

Уходя, он оставлял ей трогательные записки. Вот одна из них:

«Милая, пушистая Кошка!

Прости меня за грязь вокруг.

Подогрей пирог и съешь его.

Днём поджарь себе – или сделай отварное – мясо. ЭТО ПОЛЕЗНО ТЕБЕ!

Обязательно.

Если не найдёшь рис и морс – не надо.

ОБОЙДЁМСЯ.

За подстаканниками поедем в другой раз.

Целую.

В.»

Сколько заботы и нежности в этой короткой записочке!..

А это – её стихо-записка, оставленная на столе ночью:

«У меня под ногами земля, а над головой – небо бесконечности.

У меня есть стихи, звёзды и окна. И пять человеческих чувств... А может быть, их больше, но об этом я ничего не знаю...

В руках я держу ветку сирени и книгу.

На столе у меня хлеб, а за столом – друг...

Кто же может быть счастливее меня в этой жизни?»

Никто. Счастливее Люси не было никого. Потому что редко, очень редко человек находит то счастье, которое ищет... Она – нашла.

* * *

Она стала поэтом – потому что он был рядом. Его строгая, требовательная любовь сосредоточила её на главном. А главным для него было – чтобы она осуществила своё призвание. Чтобы раскрыла весь свой творческий потенциал.

Он написал свои лучшие картины, создал свой уникальный живописный мир, свою Итаку – потому что она, Люся, была рядом. Потому что только рядом с ней он обрёл полную творческую свободу. Он был свободен внутренне всегда. Но трудно лететь, махая лишь одним крылом. Люся стала его вторым крылом...

* * *

Они перевезли на Кадашевку её скромные пожитки: раскладушку, рояль, несколько стопок книг и старую пишущую машинку.

Её раскадушка очень уютно разместилась вдоль полотна «Москва» Лентулова. Рояль занял правый пустующий угол комнаты. Тут же, рядом, на табурете поселилась машинка. Как будто так всегда и было...

* * *

Люся хорошо печатала, и когда-то это был её дополнительный заработок – там, на Скатертном, когда у неё был Дымок, и надо было зарабатывать дополнительные монетки для прокорма любимого пушистого существа. Но эта работа её сильно изматывала. Ещё Люся временами аккомпанировала на уроках бальных танцев, отчего очень уставала. Но делала это тоже ради Дымка, которого любила как своего ребёнка. У Дымка, особенно после мартовских прогулок, «был мощный аппетит», а её крошечной музейной зарплаты катастрофически не хватало.

Но сейчас Дымка уже не было... Он умер от старости год назад, и Люся о нём сильно тосковала. Завести кота на Кадашевке – это означало обзавестись дополнительными проблемами с соседями. К тому же – четвёртый этаж. А кошки такие вольные животные! В Скатертном, где окно Люсиной комнаты было на уровне тротуара, Дымок отправлялся на прогулку, выпрыгивая в форточку, – всегда, когда пожелает его кошачья душа. И возвращался таким же образом.

К сожалению, Люся и Валерий, любя и обожая кошек, не могли себе позволить такую простую тёплую радость...

* * *

После того, как она переселилась на Кадашевку, ей пришлось сдать свою комнату в Скатертном переулке. Семья в ту пору не имела права иметь два жилья.

Таким образом, она лишилась своей «норки», где могла уединиться для творчества.

Валерий по этому поводу очень переживал.

* * *

Люся делала изумительные бусы из хлеба!

Она сама придумала технологию: сначала делала плотные шарики из хлебного мякиша, используя исключительно «рижский» хлеб, – он обладал какими-то особыми лепильными свойствами. Потом насаживала бусины на спички и хорошенько, в течение нескольких дней, просушивала. Потом наносила фон и опять просушивала. Затем расписывала бусины тонюсенькой кисточкой, как виртуозный японский калиграф...

Опять просушивала... А в конце покрывала их лаком. Каждая нитка бус была настоящим произведением искусства!

Валерий высоко ценил художественный вкус Люси, её чувство цвета, изящество её рисунка и умение создавать на маленькой бусине целый мир...

* * *

К Люсе приходили заказчицы – её приятельницы. А те приводили своих знакомых.

Все приходящие заказчики бус, или просто друзья и знакомые (а их у Люси было много), тут же приобщались живописи Каптерева. И вскоре приходили вновь, приводя с собой своих друзей и знакомых...

Валерия всё это радовало, хотя в душе он себя чувствовал по-прежнему исихатом. Ежевечерние приходы друзей были для него по первоначалу несколько утомительны. Очень не сразу он воспринял это как часть своей работы.

Но со временем это стало его насущной потребностью. И он даже завёл тетрадь для отзывов – толстую общую тетрадь, он её назвал «Книга автографов». Желающие писали в эту книгу свои впечатления и мысли после просмотра его картин.

Ему это было очень важно.

Он потом не раз перечитывал отзывы, был счастлив, находя понимание, видя благодарность зрителей. Когда заполнялась очередная общая тетрадь, он заводил следующую.

Сохранилось четыре тетради. И это – замечательные свидетельства того, насколько художник Валерий Каптерев был нужен людям и любим. И какое ошеломляющее впечатление производила на зрителей его живопись!

* * *

Порой кто-нибудь из приходящих выражал желание приобрести какую-нибудь картину. Но сделать это было не всегда просто...

Если картину хотел купить старый добрый друг, то происходили настоящие битвы: друг хотел за картину заплатить, а Каптерев хотел её подарить. После долгих приперательств, сходились на какой-то мизерной, чисто символической цене.

* * *

Постепенно, с годами, они с Люсей создали Каптеревский круг. Который по духу напоминал Валерию тот Каптеревский круг, который был у него в детстве... Но там все были связаны родственными узами, а здесь – только духовными, дружественными.

Можно сказать, что этот тёплый круг друзей возник именно благодаря Люсе, её открытости людям, её общительности, её страстному желанию, чтобы картины Валерия Каптерева видели люди!

Получилась семья, большая семья друзей, которая с годами ширилась...

НАДОЛГО В ЯЛТУ

Почему Каптерев так часто и порой надолго уезжал в Ялту? – По многим причинам.

Во-первых, он не мог без движения. Ему непременно нужно было двигаться, нужны были новые впечатления – чтобы писать, и чтобы нормально себя чувствовать. И когда ему дали пенсию чуть-чуть больше инвалидной, но на которую он уже привык жить, то теперь он казался себе настоящим богачом. Он мог, в течение зимы, понемногу откладывать на оплату крымского жилища – какой-нибудь скромной комнатки в частном секторе.

А ещё потому он уезжал – чтобы Люся могла жить в своём ритме. Это для него было очень важно: чтобы она могла писать. А писала Люся-сова по ночам. К сожалению, в их безумной коммуналке уйти ночью на кухню, чтобы там уединиться и поработать, было невозможно.

* * *

Перед каждой очередной поездкой в Крым, он обычно брал в МОСХе удостоверение, однотипное из года в год, менялись только подписи секретарей внизу.

«21 сентября 1965 г.

Удостоверение

Настоящее удостоверение дано члену Московского отделения Союза художников РСФСР тов. КАПТЕРЕВУ Валерию Всеволодовичу, членский билет № 5049, в том, что он выезжает в Восточный Крым, Ялту и Херсонес для сбора этюдного материала и зарисовок к предстоящим художественным выставкам.

МОСХ просит местные организации оказывать тов. Каптереву В.В. содействие в его творческой работе.

Удостоверение действительно с 22 сентября 1965 г. по 30 января 1966 г.

Уч. секретарь Правления

Московского отделения Союза художников РСФСР

Э.Л. Седаш

Инспектор: Е.Ф. Лаврова»

Такие удостоверения давали возможность работать беспрепятственно на раскопках, посещать бесплатно, или хотя бы со скидкой, музеи. Вот, пожалуй, и всё.

В этот раз удостоверение выдал Эрик Леонидович Седаш, замечательный, интеллигентный человек и большой поклонник живописи Валерия Каптерева. Вскоре они крепко подружатся. Так что и в «лягушатнике» были хорошие люди!

* * *

Когда Люсе позволяло здоровье, когда получалось «накопить монеток», и когда в Крыму спадала жара, она тоже иногда, ненадолго, приезжала к нему. И он тогда был счастлив.

* * *

1961 год. Это год, когда родился новый Каптерев! И это произошло в Крыму. Он писал жадно и страстно, как в молодости. Он нашёл свой новый живописный язык...

Он нашёл свою Итаку! Ему был 61 год.

* * *

Часто, месяцами, они жили в разлуке. Но были письма...

У них был уговор: писать как можно чаще, как можно подробнее, и, главное, – ничего не утаивать друг от друга (это касалось, прежде всего, здоровья). Отчёта о здоровье они требовали друг у друга постоянно. Если такого не получали, то начиналась паника – то у него, то у неё...

Он постоянно ждал её писем. Ожидание писем от Люси – было очень важной составляющей его крымской жизни.

И она скучала о нём и тоже ждала. Порой они по-детски упрекали друг друга в том, что ответы приходят не регулярно, хотя писали они регулярно, просто письма шли долго, иногда с задержками, письма иногда терялись, на письма, бывало, покушались соседи по коммунальной квартире...

Они писали подробные и обстоятельные письма. Писали взволнованные и короткие. Писали быстрые, деловые. Слали открытки и, порой, телеграммы... Ведь никакого другого способа общения у них не было. На телефонные разговоры не было средств.

ЕЁ ПИСЬМА

Из её писем он узнавал все московские новости и новости её жизни: сделала нитку новых бус, написала новое стихотворение, прочла интересную книгу, побывала на концерте Рихтера, Рихтер был, как всегда, великолепен... С радостью сообщает, что через знакомого доктора удалось достать пузырёк страшно дефицитного валокордина, который она сохранит для Валерия. А ещё – развела в трёх банках на подоконнике «огород», и теперь каждое утро съедает пёрышко зелёного лука. Советует и Валерию развести в крымском саду такой огородец. По утрам исправно кормит «их голубей». Просит прощения, что смогла достать только три лимона, и её передачка Валерию с оказией оказалась такой скромной... Просит его написать подробнее о знакомстве с Василием Гроссманом, ей очень интересно! Сообщает о том, что заходили на огонёк Ростислав Барто с женой, очень мило пообщались; а ещё пришло письмо от Антощенко; а ещё звонил Отаров и передаёт Валерию большой привет. В каждом её письме – половину последней страницы занимают приветы от многочисленных друзей и знакомых.

В семейном архиве Каптерева-Окназовой десятки её писем, адресованных Валерию на разных этапах их жизни. Это – великолепная проза. Проза поэта. Это – яркое свидетельство удивительного содружества двух творческих личностей.

Письма Людмилы Фёдоровны мужу (так же, как и её письма отцу, Фёдору Окназову) ждут своего издателя. В этой книге, к сожалению, невозможно поместить всё эпистолярное наследие Людмилы Окназовой, но невозможно и не процитировать хотя бы некоторые из её писем, адресованных Валерию Каптереву.

ПИСЬМО ЛЮДМИЛЫ – ВАЛЕРИЮ
с Кадашевской набережной – в Ялту

6 июня 1963
№13

Дорогой Валерка!

Мне кажется, я никогда не говорила тебе о том, как мне хорошо в твоей комнатке. Мне действительно хорошо и, без всяких преувеличений, могу сказать, что я, конечно, счастливая, потому что лучшего мне не хочется...

Вообще, комната эта – особенная. В ней есть всё для счастья и, кроме того, в ней можно совершать путешествия по всем странам и даже по всем планетам. Когда пристально всматриваешься в неё, она начинает раскрываться, звучать, светиться, рассказывать сказки, утешать... Комната очень добра, щедра.

Я не задумывалась над тем, почему я её так люблю. Мне кажется, причиной этому полная свобода, которая обнимает тебя, как только ты переступаешь её порог. Ты подходишь к двери, как к «калитке в стене» – и вступаешь в прекрасный независимый мир. За дверью остаётся нечто вроде калош: тупое, обыденное, хотя и необходимое для существования, и комната принимает тебя с таинственным выражением своих стен, включает в свой ритм и атмосферу...

Не всех людей принимает она одинаково. Для того, чтобы она раскрылась, надо быть самим собой... И ещё она не терпит пустых разговоров. Иногда она закрывается, и тогда пришедшие ничего не поймут, ничего не увидят... Она может даже просто выпроводить человека, вносящего диссонанс своей буржуазной ограниченностью, или враждебностью к живущим в ней...

Ты, наверное, знал всё о Комнате, но скрывал от меня, хитрый Кот... Я хотела бы, если бы не утеряла этой способности, написать стихи, об огромном небе этой Комнаты, о заряженных электричеством и озоном тучах, проносящихся сквозь неё, о бронзовых и красных закатах, о бесконечности звёздных лучей, в ней пересекающихся, и о том, как плещется море у стен, обдавая брызгами счастливого Арнольда*, и живующую на нём «братию»... А окна – два шестикрылых серафима, сквозь которые вплывают в комнату огромные дома, как теплоходы, полные огней, идущие в сумерках... Или красные, «монеткой» закатного солнца на куполах «Ивана», точно такие же, какие плавали в бокалах вина у Зинаиды Петровны...**

Ленка принесла большой букет лиловой и белой сирени (последней, московской сирени), запаху её тесно в комнате. И вот я – роскошествую. В квартире – никого.

Написала две мелодии: одну на Юлькин текст, другую от себя – «Дождь и птица»...

Приходят часы заката и начинается ТВОЙ час. На стенах вспыхивают костры твоей живописи. Я сажусь на диван и молча смотрю и слушаю музыку спектра: так бывает каждый солнечный вечер. Это особые минуты: без мыслей о мелком, без суеты. Я говорю с тобой. Иногда спрашиваю...

Приехала Елена Фёд. из Херсонеса. Позавчера они были у меня вместе с Петей Чевельчой. Состоялась бурная дискуссия о жизни, смерти и искусстве. В первый раз я увидела, как Петя выходит из себя. Он – прелесть. Принёс мне почитать твоё письмо. Сказал, что написал тебе разъяснительное письмо насчёт обложки с твоей работой.*** Я с нетерпением жду тиража и очень радуюсь твоей удаче.

Пиши, поправляйся, будь осторожней.

Люся.

(Следует куча приветов ВК от друзей).

Ялтинцам привет от меня.

* Арнольдом ЛО называла свой рояль. А «братия» – это любимые ею крымские ракушки и камушки, живущие на чёрном крыле Арнольда.

** Зинаида Петровна – двоюродная сестра ВК.

*** ВК делал обложку для книги Лидии Обуховой.

* * *

Из этого письма явственно видно, что Людмила Фёдоровна перебралась к Валерию Всеволодовичу на Кадашевскую набережную не так давно. Из своего полутёмного полуподвала, в котором она прожила тридцать лет, видя за окном лишь тротуар и ноги прохожих, – она теперь вознеслась почти к небу! Не «почти» – а так оно и было.

Только здесь, в мире Валерия, где её обнимала «полная свобода», где небо смотрело в огромные окна-серафимы – закаты и звёзды, полыхающие купола Кремля, а под окнами ласково плескалось море Водоотводного канала... – только здесь она начала писать стихи. Совсем-совсем недавно... И ещё не вполне уверена, что не утратит этой способности. Не уверена, что сможет написать стихи о «его комнатке». Она пока ещё ищет себя в музыке...

Она пока ещё не отдаёт себе отчёта в том, что Призвание Поэта уже постучало в её сердце, настойчиво и неотвратимо. И те стихи, которые уже случились, они случились не случайно. Отные это и есть её подлинная жизнь...

ЗНАЛА ЛИ ОНА О ЕГО ТАЙНЕ?

В начале своей работы над этой книгой, я не раз задавалась вопросом: а знала ли Людмила Фёдоровна о том, из какого рода Валерий Каптерев? Насколько он был откровенен с ней, насколько он ей доверял? И можно ли ей было доверить тайну, ведь она была таким открытым и доверчивым человеком?..

Людмила Фёдоровна любила дружить, у неё было множество добрых, старинных, близких друзей и подруг, с которыми она дружила годами, десятилетиями. И было такое ощущение, что никаких секретов у Люси от них нет. Казалось, что она – не из тех, кто может хранить тайны. Да и какие могут быть тайны от близких друзей?

И я думала: неужели он вынужден был хранить всё в себе?..

Но в одном из её писем я прочла фразу, которая пролила свет на все эти вопросы...

Вот она, эта фраза:

«Звонил Сергей Николаевич Каптерев и звал на сбор рода Каптеревых, который состоится, как всегда, у него дома. К сожалению, я не смогу пойти, потому что сильно простужена...»

Значит, всё знала... И тайны хранить умела. Стало быть, доверял он ей полностью.

* * *

Сергей Николаевич Каптерев, историк по образованию, – старший брат Павла Николаевича Каптерева, был репрессирован одновременно с братом в 1933 году, осуждён на десять лет лагерей, но в итоге провёл в ГУЛАГе двадцать три года! Видимо, будучи в лагере, получал дополнительные сроки...

В 1953 году, после смерти Сталина, был полностью реабилитирован. Но вышел на свободу только в 1956 году. Не так-то просто было в быстрые сроки оформить реабилитацию и вернуть по домам миллионы невинно осуждённых...

А Павел Николаевич Каптерев, по ходатайству Академии Наук, был выпущен из лагеря ещё до войны, но проживать в Москве ему было запрещено. Ведь он был судим дважды, то есть считался «рецидивистом». Он был приглашён на работу в Академию Наук, руководство Академии выхлопотало ему временную московскую прописку, он был принят на работу и... тут же отправлен в длительную, многолетнюю командировку в Сибирь, в Читинскую область, – для изучения всё той же вечной мерзлоты, которую они изучали на Сковородинской станции вместе с Павлом Флоренским...

Кстати, перед войной, в 1940 году в Москве была издана книга Н.И Быкова и П.Н. Каптерева «Вечная мерзлота и строительство на ней», в книгу анонимно вошли и материалы Павла Флоренского.

В Сибири Павел Каптерев пробыл до конца войны. По сути, это была ссылка. А может быть, таким образом его спасли?..

После войны Павел Николаевич преподавал в педагогическом институте города Иваново, потому что проживать в Москве ему так и не позволили, несмотря на ходатайства двух академиков – генетика Вавилова и офтальмолога Филатова. И лишь в 1953 году, после смерти Сталина, с Павла Каптерева была сняты судимости, и он, наконец, получил возможность вернуться домой, в Москву. В это же время выяснилось, что друг его, Павел Флоренский, переведённый из Сковородино на Соловки, для работы на йодовом производстве, в 1937 году был расстрелян... Для Павла Каптерева это известие стало сокрушительным ударом. Радость от возвращения домой обернулась болью и чувством вины.

Доктор биологических наук, доктор географических наук, магистр философии, Павел Николаевич Каптерев мог бы ещё много послужить науке. Но жизненные силы были подорваны, и через два года после возвращения в Москву, в 1955 году, Павел Каптерев умер. Ему было шестьдесят шесть лет.

Сергей Каптерев в это время ещё находился в лагере. Так что братьям не суждено было встретиться...

* * *

Вернувшись в 1956 году в Москву, Сергей Николаевич Каптерев стал по крупицам собирать род Каптеревых. Это было не так-то просто... Почти никого не осталось.

Легче всего оказалось найти Валерия Каптерева, который проживал по тому же адресу, по которому он проживал с 1914 года.

Потом Сергею Николаевичу удалось найти трёх дочерей Владимира Александровича Каптерева, который служил когда-то в Уфимской семинарии, преподавал там богословие. Это были Вера, Нина и Ксения – три двоюродные сёстры Валерия Всеволодовича – те самые, с которыми он, мальчиком, впервые встретился когда-то в Серпухове на именинах деда, за большим семейным столом... А потом – в зелёном уфимском саду...

Сёстры были старше Валерия, и когда он впервые увидел их, спустя почти целую жизнь, на сборе у Сергея Николаевича, то с трудом узнал в этих пожилых дамах озорных и смешливых Ниночку, Верочку и Ксению... Но только пока они не стали общаться!

Выяснилось, что нестарение души присуще не только мужчинам каптеревского рода, но и женщинам. Лёгкая ирония, самоирония, оптимизм, великолепное чувство юмора, тепло родственных чувств, которые никуда не делись, не выветрились за многие десятилетия, – всё это мгновенно сблизило этих уже немолодых людей, и они стали с упоением общаться, перезваниваться, поддерживать друг друга. А когда Валерий уезжал в Крым, он писал сёстрам письма, вернее – писал Ксении Владимировне, но мысленно адресовал письма всем сёстрам сразу. И Ксения Владимировна, получив от Валерия очередное послание, тут же зачитывала его сёстрам, и они живо обсуждали подробности крымской жизни «Робинзона», так Ксения шутливо называла брата.

После чего она отвечала обстоятельно и подробно, потому что ему важны были подробности жизни ЕГО СЕМЬИ. Нина и Ксения были одиноки, а у Веры были дочь, зять и внук Вадим – праправнук протоиерея Александра Фёдоровича Каптерева. Хотя фамилия у мальчика была, естественно, уже другая.

В архиве Валерия Всеволодовича сохранилось несколько писем Ксении Владимировны, из которых вырисовывается тот родственный круг, который удалось восстановить Сергею Николаевичу. Ещё он нашёл вдову богослова Бориса Александровича Каптерева – Любовь Васильевну Тихомирову, она уже была совсем старенькой, одинокой, и с ней проживала её воспитанница, которая везде Любовь Васильевну сопровождала. Нашлась и Зинаида Петровна – родная племянница Сергея Николаевича, дочь младшего брата Петра.

Зинаида Петровна была моложе всех в этой компании, ей было около сорока лет, поэтому, когда приходила зима, а с ней – неизбежный грипп, и все повально заболевали, такое случалось, то неутомимая Зинаида Петровна объезжала всех заболевших родственников и за всеми ухаживала. Если Валерия не было в Москве, а заболевала Людмила Фёдоровна, то Зинаида Петровна навещала, конечно, и её тоже.

Людмила Фёдоровна сразу же стала в каптеревском кругу своей, родной.

К сожалению, в письмах Ксении Владимировны нет даже намёка на то, как сложилась судьба её отца – Владимира Александровича, их дяди Бориса Александровича и Петра Николаевича Каптеревых? И многих других Каптеревых, проживавших в Москве до 1917 года.

И ещё много вопросов: почему все эти пожилые люди (за исключением Веры) бездетны? Сергей Николаевич и его жена тоже. Неужели у всех этих женщин были сыновья, и все сыновья погибли на войне? Или в лагерях?.. А где мужья всех этих одиноких женщин? В письмах Ксении Владимировны ничего не говорится о прошлом...

Лишь в одном из писем Ксения написала Валерию о том, что сестра Нина решила разобраться с архивом «дяди Игоря» (видимо, брат их матери), разобраться с негативами и фотографиями. И она, Ксения, тоже разобрала свои «художественные ценности» и решила отослать в Серпуховской исторический музей всё, что касается «серпуховского периода». То есть, отослать в Сепухов то, что, видимо, касается жизни их деда – Александра Фёдоровича Каптерева, жившего и работавшего много лет в Серпухове. К сожалению, оставить, передать на хранение, завещать свои «художественные ценности» ей было некому...

Из всех сестёр именно Ксения была Валерию ближе всех по духу, они по-настоящему дружили, он был с ней откровенен, она была в курсе его проблем и переживаний. Однажды, будучи в Ялте, он даже попросил у неё материальной помощи, когда совершенно обезденежел из-за того, что пришлось прибегнуть к платному лечению, а Люся в то время сама была больна. И сестра тут же откликнулась – и помогла брату.

Он помнил не только день рождения Ксении, но и день её именин – и трогательно поздравлял, а она удивлялась этому, потому что в те годы поздравлять друг друга с именинами было не принято. А Валерий всех родственников и близких друзей непременно поздравлял с именинами – с днём ангела!

Писем от Ксении не так уж много, но все их Валерий Всеволодович бережно сохранил.

У Валерия и сестёр было много общего – чисто каптеревская, неугасаемая с возрастом любознательность, почти детский интерес к миру и тёплая, трогательная забота друг о друге...

* * *

Когда в доме Сергея Николаевича собирались все, включая Людмилу Фёдоровну, то их было тринадцать человек.

Значит, те Каптеревы, кто остался в живых после всех катастроф и потрясений, нашли друг друга, общались, встречались, дружили... И Людмиле Фёдоровне посчастливилось видеть и знать этих удивительных людей – род Каптеревых!

Но Людмила Фёдоровна и Валерий Всеволодович умели хранить свою тайну...

КРИЗИС

1965-66 годы. На Валерия Каптерева обрушился жесточайший кризис...

Если кто-то думает, что если Художник встретил прекрасную женщину, и они полюбили друга, и у них взаимопонимание, то дальше всё будет легко и безоблачно, как в сказке, то этот человек глубоко заблуждается. Потому что так не бывает – чтобы легко и безоблачно. Именно тут и подстерегают людей испытания, когда они начинают строить Свой Дом Света. Тут-то и ополчаются на них силы тьмы... Тут-то и начинают силы тьмы раздирать любящих людей в разные стороны...

Лукавый начинает нашептывать Художнику, что молодость уже позади, а он так и не узнал самого главного – великих страстей, без которых жизнь – престна и бесцветна...

Лукавый нашептывает Художнику, что всё, что им создано, не стоит ровным счётом ни гроша...

Лукавый нашептывает Художнику, что ему никогда не сделать любимую женщину счастливой, что он может причинять ей только боль и страдания...

Лукавый вкладывает в душу Художника тяжёлое чувство вины и перед женой, и перед собственным призванием, и перед Богом.

* * *

Тяжелейший творческий и душевный кризис вынудил Каптерева бежать. Подальше ото всех! Бежать в холодную, зимнюю, пустынную Тавриду... То есть – в Крым.

Ему было так мучительно тяжело физически и морально, что было ощущение: скоро, скоро уже конец... Его больное сердце, в рубцах от двух инфарктов, не выдержит долго такого напряжения, такой сокрушительной тоски...

Но, как раненый гордый зверь, он не хотел умирать прилюдно. Пословица «на миру и смерть красна» казалась ему чрезвычайно глупой. Он был убеждён: страдать и умирать нужно в одиночестве. Не следует никому демонстрировать свою боль, свои страдания. Умирание – это не спектакль. Это – лишь наедине с Богом.

* * *

Свой побег в зимнюю Тавриду Каптерев называл «добровольным изгнанием». Он уехал в Ялту осенью 1965 года и прожил там до весны 1966 года.

Часто в ту осень и зиму он вспоминал своего любимого художника Поля Сезанна – его добровольное изгнание, его одинокую жизнь в Провансе...

Отголоски того, что с Валерием происходило тогда, зимой, в Ялте, можно прочесть в его письмах к Люсе. Да, он обещал ей писать подробно. Но то, что прочитывается в его письмах, – это только верхушка айсберга. Всю глубину страданий он пережил один, как настоящий мужчина, как тигр...

Всю глубину его страданий знал только Бог.

И – Валерий Каптерев смог справиться. С Божьей помощью.

Он не умер. Он мужественно преодолевал болезнь, которая стремилась его разрушить, и тоску, которая съедала его. Он заставил себя выйти к людям. Он опять стал общаться.

Он опять взял в руки кисть, и, хотя работа шла чрезвычайно медленно и трудно, он создал в ту драматическую зиму несколько полотен: «Крушение», «Роботы», «Портрет» и – «Алхимики», второе название этой работы «Рената и Рупрехт». Эта картина изумляла и потрясала тех, кто её видел...

* * *

Никогда ему не было так одиноко и тяжело, как в зиму 1965-66 годов в Ялте...

Но если бы он её не пережил, мы бы никогда не увидели его самых пронзительных картин – «Чёрный петух на берегу бушующего моря», «Одиночество», «Жёлтый лес», «Убиенный царевич», «Странник», «Ангел смерти», «Путь», «Христос»...

Его всегда, с юности, спасало чувство «всеединства мира», не давало дойти до края и заглянуть в ту пропасть экзестенциального одиночества, которое переживают многие и многие. Переживают, но, не владея ни словом, ни кистью, не могут об этом рассказать.

Чувство оставленности всеми. Даже Богом.

Падая в пропасть одиночества, мы так чувствуем... Кажется, что даже Бог оставил нас... И у кого-то появляется желание прекратить эту муку добровольно. Потому что нет больше сил терпеть! И кто-то накладывает на себя руки. А кто-то начинает пить водку, чтобы заглушить ужас богооставленности...

* * *

Без Бога Валерий Каптерев жить не мог. Без Бога всё утрачивало смысл. А смысл всё-таки был. Его не могло не быть! Поэтому даже самые трагические картины Каптерева не говорят о бессмысленности. Нет в них даже намёка на бессмысленность жизни и бессмысленность страдания.

Чем Художнику тяжелее жилось, тем сильнее духом он становился.

Потому что это был Валерий Каптерев.

Он всегда помнил: каждому из нас испытания даются по силам нашим...

ЕГО ПИСЬМА

Письма Валерия Каптерева жене Людмиле Окназовой – это документ эпохи. Эпохи, которая уже прошла. И её черты стремительно затушёвываются другими, новыми временами...

В той – далёкой уже эпохе (60-е годы ХХ века) не существовало мобильников, интернета, электронной почты с её стремительным перебрасыванием писем через границы и океаны. Люди писали письма ручкой и чернилами, обмакивая железное пёрышко в чернильницу, отчёго часто в письмах случались кляксы. Ручки-самописки – дорогая вещь, в ту пору они были далеко не у всех, у Каптеревых их не было. Шариковые ручки появились в обиходе только в конце шестидесятых. Поэтому Валерий и Люся писали письма чаще всего простым карандашом, на листочках, вырванных из самых дешёвых школьных тетрадей, или из блокнота. Вкладывали письма в конверты, заклеивали их, проведя кончиком языка по узкой полоске с сухим клеем (кто помнит кисловатый вкус клея на конвертах?..)

А потом письма опускали в гулкие почтовые ящики тёмно-синего цвета – и начинали ждать ответа, высчитывая дни... Ожидание ответа на письмо бывало порой долгим и трудным.

По сравнению с нынешней эпохой, та – прежняя – была почти нищенской, Но она была богата другим – человеческими отношениями.

Письма Валерия Каптерева – это свидетельство удивительной душевной чистоты и потрясающей силы духа того, кто их писал. По этим письмам видно, что Каптерев – это, безусловно, человек преодоления. Видно, как он ежедневно преодолевал свои болезни и немощи, тяготы скудного быта, хроническое безденежье, творческие кризисы и одиночество.

Нет, одиночество он не преодолевал, он его принимал, а порой и сознательно выбирал.

Письма Валерия Каптерева – это удивительно искренний, по-детски непосредственный рассказ о том, как художник живёт свою повседневную, очень простую на первый взгляд жизнь, из которой складываются его художественные впечатления и рождаются его удивительные картины...

Эти негромкие, немногословные, лишённые какого-либо пафоса письма – рассказ о нестяжании материальном, но только духовном. Это пример предельного аскетизма. И аскетизм здесь – как следствие выбора, перед которым стоит каждый человек. А творческий человек – тем более.

Никто, лучше этих писем, не расскажет о Валерии Каптереве – бедном, но бесконечно богатом, умеющим ценить в этой жизни каждый её день...

А ещё он любил свою жену, любил преданно и нежно, каждой своей мыслью, своим страстным, а порой мучительным и тревожным ожиданием её писем, своим непрестанным беспокойством о ней, своим восторгом, когда письмо, наконец, приходило, и, кроме листочка с письмом, в конверт были вложены её стихи...

В самых первых письмах они учились говорить друг другу «ты»...

По его письмам видно, за что он её любил, что он в ней ценил больше всего. Конечно, он понимал, что женат на женщине не от мира сего, поэтому он прощал ей забывчивость и рассеянность, и, порой, непонятливость, он терпеливо повторял ей, что именно нужно ему выслать, и где это нужно взять, или купить. Растолковывал многократно. Оттуда, из Ялты, напоминал, что нужно забрать бельё из прачечной (если сам до отъезда не успел это сделать), и уточнял, где именно лежит квитанция.

Он стремился по возможности оберегать её от быта. Уезжая надолго, старался всё обустроить в доме так, чтобы у неё, в его отсутствие, не было проблем. Чтобы она не отвлекалась от творчества на бытовые неурядицы. (Хотя уберечь её абсолютно от проблем и житейских тягот – было не в его силах, и в её письмах мы читаем о хронических заливаниях квартиры соседями сверху, о судебных тяжбах с коммунальными соседями, и так далее, и так далее...)

Надо сказать, что сам Валерий бытом совершенно не тяготился, он умел с ним ладить, умел вносить во всё элемент игры, расцвечивал быт своей фантазией художника... Кстати: не Люся ему пекла пироги, а он ей пёк, и его это ничуть не напрягало.

Он знал, что его жена ПОЭТ. Этим всё было сказано. Даже тогда, когда она ещё не начала писать в полную мощь, она всё равно была поэт, музыкант, балерина, художник – человек, оторванный от быта, от суеты, от грубой материи быта. Душой она была НАД всем этим. Хотя реальная жизнь требовала напряжения всех её физических сил...

К Люсиной забывчивости он относился, как можно относиться к погоде. Он прекрасно понимал: её забывчивость – это оборотная сторона самопогружённости, её сосредоточенности на поэтической работе...

Эти письма – наглядный пример того, как нужно уметь ценить в человеке ГЛАВНОЕ. А главным для него в Люсе было то, что Люся – ПОЭТ.

Эти письма – красноречивый урок того, как нужно принимать другого человека таким, каков он есть. Со всеми его особенностями.

Эти письма – свидетельство того, как можно глубоко любить, не говоря об этой любви лишних слов...

Часть 6
ПИСЬМА ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА
ЖЕНЕ ЛЮСЕ

1 июня 1958, Ялта
№ 1*

Дорогая Люся, сейчас «едущая в поезде».

Интересуюсь, как доехали до Симферополя, как сели в поезд, как устроились в купе.

Я чувствую себя хорошо. Прибрал комнату, натянул два холста, собираюсь идти на кардиограмму.

Белую розу вынул из красных и поставил в стаканчик. Роза-магнолия ещё не осыпалась.

Сегодня с утра снова туманы ползут с моря...

Огорчился, что Вы забыли нужную вещь – прованское масло. Придётся мне теперь везти, а оно Вам, вероятно, бы пригодилось.

В саду сегодня расцвели табаки белые и красные.

Юра нарисовал картинку: Мурзик ест бычка и одним глазом поглядывает на клюющих крошки воробьёв.

Пишите.

ВК

* Письмо отправлено из Ялты – вслед уехавшей в Москву Люсе. Адресовано на Новослободскую улицу, дом № 29, где, по приезде в Москву, намеревалась временно пожить ЛО – у своих друзей, так как, чтобы «накопить монеток» на поездку в Крым, она сдала на месяц свою комнату в Скатертном переулке.

Обратный адрес: Ялта, Загородное шоссе, дача Деревицкой – здесь Каптерев останавливался много раз в последующие годы.

3 июня 58 (почтовая открытка)

Люся, получил сегодня письмо с дороги.

Я чувствую себя очень хорошо. Начал писать этюды.

Сегодня был у Остапчук,* она нашла у меня улучшение кардиограммы. Также подтвердила это.

Несколько дней были туманы, а сегодня вновь чудесная погода. Сообщите, есть ли в Москве оливковое масло. Если нет, вышлю пузырёк почтой.

Пишу открытку на набережной у почты.

Привет всем. Пиши.

Валерий

* Остапчук – доктор-кардиолог в ялтинской курортной поликлинике, где ВК наблюдался, по совету московских врачей.

16 июня 58 г.

Люся,

наконец-то получил от Вас подробное письмо и более или менее узнал всякие московские новости.

Я беспокоюсь, как будет с получением пенсии. Мне уже пора брать билеты....

Погода стоит переменчивая. Магнолия ещё не распустилась. В саду появился новый жилец! Наверху кедра поселилась СОВА.

Писал этюды, но сейчас думаю некоторое время повременить и полежать на раскладушке, наблюдая сову. Очень интересная птица.

Хотел бы перед отъездом съездить в Алупку к Юмашеву,* а в Симеиз и другие места отложу до лучших времён.

Сегодня был у Остапчук, передал ей Ваш привет. Она сказала, что с сердцем неплохо, но посоветовала сейчас, когда погода очень изменчивая, и давление часто меняется, воздержаться от работы.

Пишите.

Валерий

* Юмашев Андрей Борисович (1901 г.р.) – знаменитый лётчик, совершивший перелёт через Северный полюс. Именно в этой роли (легендарного лётчика) побывал в разных странах. В Париже познакомился с Робертом Фальком, увлёкся живописью, брал у Фалька уроки, и, в итоге, стал неплохим художником. По возвращении Фалька в Москву в 37-ом году, всячески опекал его, помог в получении прекрасной мастерской.

Зимой Юмашевы жили обычно в Москве, а в тёплое время года – на собственной даче в Алупке.

11 июня 58 Ялта
№ 4

Люсенька!

Я с нетерпением жду Вашего подробного письма. Я устроил Вам большую канитель с пенсией, но ничего не поделаешь....

Погода в Ялте стоит неважная. Холодно, (правда, это для меня не плохо), идёт дождь и даже град. В горах выпал снег.

Я написал этюд с роялем. «Женщина в красном за игрой».* Пишу не очень много, чтобы не очень переутомляться. Сегодня вспомнил сюжет отроческих лет и написал сатира со свирелью под кипарисами...

Немного похудел за это время. Теперь убавил всего на 6 кг.

Сейчас стало много народу в столовой, и я стараюсь обедать дома. Как получу деньги за июнь, буду заказывать билет, это надо сделать за две недели. Думаю уехать в первых числах июля. Очень хочется ещё написать этюдов, я так мало сделал.

Помните ли Вы, что я просил найти в моём военном билете записку – телефон армянского художника,** позвонить и узнать для меня адрес его ялтинских знакомых. И вышлите мне, и его фамилию, имя, отчество, т.к. я забыл.

В понедельник был вечером у Ксении Павловны. Комната и окружающее вечером выглядит хорошо. Обратно пошёл пешком сокращённой дорогой, которую знал с 1925 года. Попал в сильный дождь, но на набережной было очень красиво. Море у горизонта почти чёрное, у берегов зелёное, и масса судов, на которых зажигались огни...

Пиши.

Валерий

* Имеется в виду картина, которая в конечном варианте носит название «Портрет жены за роялем».

** Речь идёт о Бабкене Адамовиче Колозяне.

20 июня 58, Ялта

Люся,

я получил второй перевод. Большое спасибо. На днях буду заказывать билет.

Погода стоит ненастная. Редко выпадают ясные дни. На днях всю ночь ревел такой ветер, что, казалось, несёмся на корабле в космосе...

Чувствую себя хорошо, но работать стал с осторожностью, чтобы не перегружаться. Всё равно всего, что хочешь здесь написать, не сделаешь в остающийся отрезок времени.

Я рад, что время Вашего приезда в Ялту совпало с хорошей погодой. Магнолия ещё не расцвела. Поспел белый гут, на базаре 75 к. стакан, чёрная смородина 4 р. стакан, клубника 15-18 р. кило.

Хочется до отъезда сделать этюдов десять.

В столовых теперь полно, и я стараюсь перекусить дома.

Я, кажется, уже писал, что в саду на верхних ветках ели поселилась сова. Мурзик сегодня поймал Сенькину* дочь и с ней молниеносно удрал через забор.

Читаю в старом журнале «Русское обозрение» «Путешествие в Бухару».

Похудел ещё на 1,5 кило, так же общее похудание около 6 кило, а больше не удастся.

Кроме окрестностей сада, нигде не бываю и никуда не езжу.

Что у Вас с сердцем? Почему опять хуже?

ВК

* Сенька – воробей, с которым подружился ВК.

20 мая 61, Ялта (открытка)

Люся, твоё последнее письмо было от 6 мая. Почему нет ответа на мои два письма?

Я не знаю, как быть с нотариусом. Беспокоюсь за твоё здоровье.

Подробно напишу по получении письма.

ВК

Ялта, 29 мая 61 г.

Люся, посылаю доверенность на июнь, июль.

Эти дни в Ялте было пасмурно, шёл дождь. Я очень много работаю, очень упорно, и работы этого лета будут совсем иные, чем я привозил раньше. Трудно перечислить, что я сделал. Вчера я написал, например, две вещи: «Туманная весна» и «Креветки на берегу». Из прошлых работ – «Иронический диалог», «Ночная буря», «Воспоминание».

Ко мне приходят смотреть. Приведу тебе текст одной записи в книге автографов:

«Очень люблю Ваши деревья – розовые по-всякому, и сны гнетущие и сказочные, и креветок, пахнущих настоящим морем, и птиц злых и радостных, и чуть хмельного Адониса – и осень в венке его, и Армянскую церковь – такую разную, и всё, всё... Всё очень хорошее, очень необычное, и очень-очень говорящее – и весело, и грустно, и светло, и туманно, и просто, и сложно, и – слов нет... Очень хочу, чтобы все видели то, что видели мы сегодня, – потому что видеть Ваши работы – это чувствовать их».

Так что, видишь, я работаю, показываю, до очень многих доходит, и веду продолжение книги автографов. Конечно, не всё хорошо, не всё удачно, но всё – поиски, и есть, конечно, и находки.

У меня нет совсем свободного времени: работа, затем кое-что читаю по античности, пробежки для моциона вдоль моря, приготовление пропитания.

Я купил для тебя две книги, которые вышлю бандеролью, считаю – для вас с Леной они будут интересны. Д. Данин «Неизбежность странного мира» о квантовой механике и теории относительности. И вторая: Ф. Зигель «Звёзды ведут в бесконечность» о некоторых разделах современной астрономии, сравнительно редко освещающихся в научно-популярной литературе.

Со здоровьем у меня, считаю, неплохо. Три раза в день подымаюсь на горку.

Когда едет в Ялту Вера Алекс.? Я хотел бы её увидеть и, думаю, что она привела бы ко мне ещё кого из писателей. Около сорока-пятидесяти работ, которые интересно показать.

Пиши подробнее о себе, и как ты относишься к поездке в середине июля в Восточный Крым.

Привет всем.

Валерий

P.S. Не письмо вышло, а настоящая замазючка.

6 июня 61, Ялта

Люся, я вчера получил письмо от Лены и очень встревожен твоей болезнью. Она не пишет, чем ты больна.

Вчера вечером Ольга Алекс. предложила, чтобы ты приехала. В мою комнату поставит вторую кровать. Первый взнос за комнату в размере 15 р. уплатить зимой. Следовательно, надо иметь, во-первых, на дорогу. Если ехать в плацкартном, не купированном, в скором поезде, – одна ночь, и из Симферополя на такси, то выйдет 20 р. И, следовательно, туда и обратно – 40 р. Питание на месяц, я считаю, для тебя 40 рублей. И хорошо бы на поездки 10 р. Итого 90 рублей – это возможный минимум. Это даёт отдых в удобных условиях, лучше которых за такие деньги не найти. С продуктами в Ялте сейчас хорошо.

Если же ехать во второй половине в Коктебель, то нельзя ручаться, как там в теперешних условиях можно будет устроиться, а здесь всё наверняка, и тебе здесь нравилось. Если ты уже поправилась, то немедленно покупай билет. Если денег достанешь больше, то можно будет съездить морем и в Феодосию, но это программа максимум.

С собой возьми рокфор и вату. Договорись, кто будет получать по доверенности твою и мою пенсию.

Извести меня обо всём немедленно.

Привет всем.

Валерий

28 июня 61 г., Ялта

Люся, в последнем письме ты писала, что теперь, когда куплены конверты, письма будут регулярней, но – увы! Опять, что ли, что-нибудь случилось? Но я даже ответа на свои письма не получаю, и это вносит много неясностей в мои планы. Это, конечно, не всегда приятно. По получении июльских денег, я уеду в Восточный Крым, так как мне сейчас у Деревициных жить беспокойно.

К тому же, я очень много сделал, и путешествие будет, возможно, на пользу. Если бы там удалось устроиться, то было бы хорошо приехать тебе туда в начале августа по получении пенсий. Но всё время много «неизвестных» во всех планах.

В основном, я пишу в Ялте по впечатлениям, а не с натуры. Все, кто видел, очень заинтересованы моими работами. Последние три – «Сколопендра», «Портрет восточного юноши», «Мусульманские могилы» и ранее упомянутые «Розы в тюрьме», как говорят, очень сильные по экспрессии. Я очень «обнаглел» и бываю уверен в правильности того, что делаю, но эти семьдесят сделанных работ дают себя чувствовать. Я устал. И, кроме того, последний месяц не досыпаю. Сплю не больше пяти часов. Четыре радио-точки в доме для меня обременительны.

Вышли мне пенсию телеграфом, а то, я боюсь, она задержится и пропадёт заказанный мною билет на пароход; а это сегодня очень трудно. В Ялте сейчас жарко, до + 30, народу много. С продуктами сносно, хотя овощей недоедаю. Два раза брал черешню 75 – 90 к. кило, один раз клубнику. Ел кольраби, читал, что по питательности она приближается к апельсинам. При всей моей экономии, денег не хватает. Иногда приходится подкупать краски. В предыдущие годы у меня было больше денег, тогда я мог даже обедать в кафэ.

У Деревицких пожил лучшее время, когда ещё нет гостей. Кроме того, сейчас они очень нервничают в связи с новыми постановлениями, в связи с пропиской, уплотнениями и т.д. и т.д.

А четыре радиоприёмника, которые я упомянул, это: первый – у Лазаря, он стал неутомимый ловец гремящей музыки, второй – у старухи Беловой, гонит «радио-любитель», третий – у Софьи Людвиговны (теперь, когда Борисову стало лучше, и «скорая помощь» не приезжает через день, они вновь предаются громкослушанию). И четвёртый – у живущих внизу. А кроме того, окрестные радиоприёмники, орущие по настроению то тише, то громче. Если бы я не работал так одержимо, и если бы всё так не удавалось мне нынче, то кочевать с места на место по усадьбе, в поисках относительной тишины, было бы просто ужасно, тем более, что жить в комнате рядом с Борисовыми, тоже мало приятно. Там круглые сутки беспокойно и от них, и от нижних совладельцев.

Я отошлю бандеролью некоторые свои книги и гранки газеты, ты их до меня не открывай. Пиши, как твоё здоровье и ответь на все вопросы в предыдущих письмах.

Привет всем.

Валерий

P.S. Сейчас опять был почтальон, и опять не было ответа на письма. Это очень неприятно и обидно!

P.P.S. Сделал для себя чудесное открытие стихов Бунина (вышли в «Библиотечке поэта») – много чудесного и своеобразное восприятие космических мотивов. Было бы хорошо их приобрести.

(без даты)

Люся! Вчера получил твоё письмо.

Я очень рад, что ты постепенно поправляешься и прибавляешь в весе. Поставь всё-таки себе целью поездку к морю. Но ехать сейчас, в июле, не стоит. Это не очень хорошее время и, к тому же, всегда перенаселённое. Теперь ехать надо – конец августа, начало сентября. Тогда не будет неприятного зноя, а главное – будет и виноград, и ИНЖИР. То и другое, ты говорила, тебе полезно для здоровья.

Я, по получении июльской пенсии, из Ялты уезжаю, но еду налегке, оставив большинство вещей у Лазаря. Книги, которые покупал для себя, отошлю бандеролью. Я очень много работал и сейчас почувствовал некоторую усталость. Спал я в последнее время часов по пять, днём не отдыхал.

Сделано у меня около 70 вещей. Это не пейзажики, как в прошлые годы, а в большинстве вещи другого порядка. Я взял некоторый барьер, который хотел преодолеть для продвижения вперёд, и в этом – основной смысл проделанной работы. Поэтому я не хотел сбиваться со взятого ритма. Но, кроме этого, вещи, несмотря на необычность формы, доходят до зрителя. Я довольно много показывал и пополнил книгу автографов, а Белов даже стихи написал. Сейчас буду писать гораздо меньше и отдохну перед поездкой.

С твоим приездом определимся позднее, куда будет удобнее – в Ялту или Восточный Крым. Во всяком случае, держи меня в курсе денежных дел.

Сейчас здесь установилась жаркая погода, море тёплое, но я ещё не купался. Завтракаю и обедаю дома, т.к. это обходится мне дешевле. Сейчас ввёл в рацион, советую попробовать тоже, капусту кольраби. Её нарезаю тонкими ломтиками и ем сырую, с подсолнечным маслом. Это очень вкусно и, как я читал, в несколько раз питательней обычной капусты.

Мой привет Лене и ВСЕМ.

P.S. С сегодняшнего дня у меня начинается новый распорядок и дня, и работы. Оставшиеся две недели я буду писать главным образом в порту. Днём отдыхать, ходить в Музей армянской церкви (в этом году он открылся, и там интересное собрание раскопочных вещей греческих поселений в Крыму, а также есть и мусульманско-татарский отдел).

Книг мне не присылай. Жду скорых писем.

Валерий

(Фрагмент из письма Ольги Деревицкой,
хозяйки ялтинского дома, от 5 июля 1961 года)

«Дорогая Людмила Фёдоровна!

Я хочу поделиться с Вами своими приятными переживаниями, которые нам на днях доставил Валерий Всеволодович. Он, собрав многих друзей, устроил грандиозную выставку своих работ. Представил 80 этюдов!!

Творчество его в этом году необычайно оригинально, многообразно и всегда СИЛЬНО действует на зрителя. Да, «если бы да кабы»... Но, к сожалению, не «кабы». Но, надеюсь, что с течением времени раздвинутся и расширятся общие требования и вкусы, и тогда не только мы будем одни ценить такое искусство...»

13 июля 1961 г. Ялта

Люся! Я вчера получил письмо от 10 июля, оно застало ещё меня в Ялте.

Сегодня день сборов, а завтра сажусь на теплоход в Феодосию.

Последние дни были завершающими моих успехов в Ялте. Написано 90 этюдов, не считая уничтоженных. Вечер в ВТО у заслуженной артистки Киры Гурецкой.* Пили за мою живопись. Тамара Нагаева читала Блока и свои стихи (это Акимовский театр).** Мне подарили цветы. На следующий день мои картины смотрел Юмашев и его жена (искусствовед К. Володина). У них большое знание французского искусства, и я с некоторой робостью ждал их оценок. И вот записи – Юмашев: «Смотрел и радовался потому, что Ваша живопись настоящая, и Вы полны творческих сил...» К.Володина: «Благодарю Вас за большое и настоящее искусство».

Я и ты приглашены бывать у них в Москве. Они сказали, что такие вещи, как «Пауки», «Запах магнолии», «Звуки весны» и др. могут быть на европейских выставках. У меня теперь борода кверху, и я хожу исполненный гордости. Шутка шуткой, а я не знаю, какая реакция будет в Коктебеле на мои вещи, я беру с собой 25 работ.

Я еду налегке, оставляя вещи у Лазаря. Как только устроюсь на новом месте, напишу. Очень хорошо, что ты приедешь к морю.

Морем проеду около двенадцати часов. Погода стоит жаркая, чувствую себя хорошо, только очень недосыпаю всё время 5-6 часов в сутки. В Коктебеле посажу себя на режим.

Для Москвы у меня очень интересное знакомство с художником театра Станиславского – К. Архангельской. В спектакле «Обручение в монастыре» костюмы делала она.

Видел много интересных книг по Матиссу у Юмашева. Я прогостил у них целый день.

Не забудь 24 июля послать поздравительную телеграмму (именины) Ольге Алексеевне.

Привет ВСЕМ.

В.Каптерев
(Валерий)

* Кира Гурецкая – актриса Ленинградского Театра Комедии (1910 г.р.)

** Акимовский театр – Ленинградский Театр Комедии, которым руководил режиссёр и художник Николай Акимов в 1935-49 и в 1956-68 годах.

15 июля 61 г., Коктебель

Люся! Морское путешествие из-за неисправности теплохода не состоялось. Добрался до Планерской (Коктебеля) на такси и автобусе, с пересадкой в Алуште. Большую часть вещей оставил в Ялте.

Море здесь чудесное, само местечко напоминает станицы Северного Кавказа, окружённое кругом горами разной вышины, с постоянно меняющейся окраской.

Местечко переполнено отдыхающими и достать помещение очень трудно.

Я устроился хорошо, а с 4 августа я занимаю освобождающееся помещение для тебя, так как иначе ничего нельзя будет найти. Поэтому, с получением пенсии, ты должна немедленно выезжать, так как иначе будет зря оплачиваться дорогое помещение. Следовательно, нужно заранее заказать билет до Феодосии. Прошу с получением этого письма немедленно меня известить о том, какого числа сможешь выехать, а когда возьмёшь билет, – вторично, чтобы я смог поехать в Феодосию тебя встретить и помочь доехать на автобусе до Планерской, так как, говорят, попасть на автобус или такси трудно. Главное – не откладывай выезд, так как каждый день уже будет идти плата за комнату. В Планерском проживём до 3 сентября, а затем предлагаю проехать недели на 2-3 в Ялту, где будет в то время инжир... Здесь он не растёт. Так что ты обильно используешь море здесь, а в Ялте инжир и виноград.

В Планерском питание возможно только в столовых, а дома нельзя даже согреть чай. Это, конечно, некоторое неудобство, но зато живёшь среди природы и необычайных соотношений моря и гор. Нигде, говорят, нет такой изменчивой, перламутровой окраски вечернего пейзажа. Ты увидишь совершенно сказочный внутри дом Натальи Алексеевны, наполненный чудесами. Странной живописью, необычными вулканическими камнями и прихотливыми образами из виноградных корней, и прочими необычными вещами.

Я привёз 25 вещей для показа, который вчера и был устроен и: я вновь испытывал чувство робости, как и с Юмашевым. Этот показ должен был быть последним подтверждением, что я сделал настоящие, интересные вещи. И я был очень рад, что получил и это подтверждение. Особенно они были в восторге от портрета «Восточного юноши», «Креветок на берегу», «Диониса» и «Праздника на море».

Эти дни я не работаю. Во-первых, надо отдохнуть, а во-вторых, приноровиться к новому месту и новым условиям жизни. А главное, я пока не устроился с крепким чаем, без которого не могу существовать! Чай есть, но его негде сварить. Вероятно, буду подваривать в столовой.

Валерий

4 августа мои деньги вышли телеграфом, а иначе я не обернусь с оплатой комнаты на двоих.

Люся! Я забыл: посоветовавшись, рекомендую взять резиновые тапочки для пляжа. Так как камушки будут для тебя всё-таки чувствительны. И пачки две зелёного чая. Стоят очень жаркие дни +30, но ветерок и масса воздуха делает это вполне переносимым.

ВК

Если не достанешь картон, сними со стены, который служит фоном. Если такой ещё остался.

9 августа 1961, Коктебель

Люся! Я получил твоё письмо от 28 июля. В котором ты писала, что в понедельник, то есть 31 июля, напишешь подробное, или, как ты выразилась, «платоническое» письмо, так как очень много происшествий ВСЯКОГО (подчёркнуто тобой) рода. Но этого письма не последовало, и вчера я только получил письмо, в котором ты пишешь о своей болезни. Происшествия «всякого рода» остались для меня загадкой. Вероятно, тебе показалось, что ты написала. Так иногда бывает.

На первое письмо я тебе ответил. Костюмы здесь, в основном, трусики и бюстгалтер.

С питанием не очень блестяще. Столовые переполнены, но на рынке можно достать помидоры, огурцы, фрукты, мёд, иногда творог и сметану. В магазине масло, сливочное и подсолнечное, сыр, хлеб, – с трудом, но можно. За квартиру мне пришлось отдать за целый месяц, и это, конечно, меня совершенно обезденежило, т.к. я рассчитывал, что рублей 10-15 ты внесёшь. При всей своей скаредной экономии я смогу продержаться числа до двадцатого августа. В Ялту я выеду 2 сентября. Что я могу посоветовать с твоим приездом. Во-первых, вступает новый фактор – международное положение.* Но это тебе на месте виднее. Я здесь газет почти не читаю, радио нет. Если всё будет благополучно, то, пожалуй, тебе стоит приехать сюда хотя бы и за 7-10 дней до моего отъезда в Ялту. Потому, что такой случай посмотреть и пожить в удобной комнате может не представиться.

А отсюда на автобусе через Судак-Алушту проехать в Ялту. Посмотреть дорогу вдоль восточного берега Крыма. А одну-две недели прокормиться в Коктебеле можно. Возьмёшь что-нибудь с собой из припасов, да и то не обязательно. Но имей в виду: пока стоит сильная жара 30-35 градусов. Но к концу августа должна спать.

Кастрюлю посылать почтой ни в коем случае не надо. Можешь взять, если ты поедешь сама. (А мне она не нужна). Я могу раз, а иногда два пользоваться керосинкой.

Продолжаю писать, но не так много, как в Ялте. Если ты вышлешь бандеролью картон (большие перережь пополам), то это будет хорошо, так как картон у меня кончился. Также пришли тюбиков пять белил.

Я устраивал выставку в доме Волошина.** По-прежнему имею большой успех. Тебе должна была позвонить одна студентка, портрет которой я написал по предложению Волошиной и писателя Мануилова. Она очарована портретом и, конечно, может получить в Москве хотя бы копию. Я просил позвонить, так как беспокоило твоё молчание.

Если ты не сможешь приехать к концу августа, то устрой мне 10 рублей к 22 августа, иначе у меня будет совершенно безденежное положение.

Пиши, чтобы я был в курсе.

Валерий

Р.S. В книге отзывов уже больше сотни фамилий.

* Берлинский кризис 1961 года – мир стоял на грани очередной войны...

** Дом Максимилиана Волошина, поэта и художника, долго был настоящим культурным центром.

20 октября 61 г. Ялта

Люся! Вчера получил второе твоё письмо. Очень интересное, с воспоминаниями о Херсонесе...

Я уже купил билет на среду 25 октября, поезд №32, вагон №2, из Симферополя он отходит в 18.05. Еду не купированным, т.к. денег нет. Поэтому, вероятно, не пошлю и телеграмму, если только не случится каких-либо изменений.

Вчера был в Алупке у Юмашевых.* Они встретили меня очень радостно и хорошо. Объелся инжиру, который остался на деревьях только для меня, т.к. они ждали, что я всё-таки заеду.

Погода за это время стояла разная – и солнечная, и пасмурная, и холодная, и тёплая, и тихая, и штормовая.

Были у меня молодые кинематографисты и артисты цирка.

Я был в цирке, но, к сожалению, программа была прервана. Поднялся ураган, и цирк Шапито не выдержал. Начали рушиться столбы. Поднялась паника, к счастью, всё-таки умеренная, зрители в ужасе бежали, и слон последовал их примеру. Ощущения были довольно сильные, и киношники мне потом завидовали, что я видел столь редкое зрелище. Я на эту тему написал предварительный этюд, в духе Шагала. Дописываю последние картонки, но чувствую, что уже устал и надо переключаться на другое.

Приехал Александр Лабас,** был у меня, и придёт ещё. Ему очень понравились мои работы.

Деревицкие завели сразу двух котят, довольно взрослых. Один из них красавчик, по виду смесь чернобурки с белым песцом, которого назвали Сенсанс. Он трёхцветен – чёрный, белый и серый. Умён чрезвычайно и нрава независимого.

Написал «Осенние виноградники», «Сову», «Девушек» и «Ветку оливы». Осталась одна картонка, но я уже устал за всё лето сразу, за всю работу, и хочу отдыха. Но где он возможен?..

Ты ничего не написала, как твоё здоровье.

Остаётся мне четыре Ялтинских дня.

Я отправил и посылки, и бандероль. Они, вероятно, могут поступать до моего приезда. Во всяком случае, если будешь брать, то по одной, т.к. посылки по 3 кг, а бандероли по два.

Привет всем.

Валерий

* Поразительное дело: ВК дружил с Юмашевыми – очень богатыми людьми, но ему и в голову не приходило занять у них денег. А Юмашевым и в голову не приходило, что ВК в чём-то нуждается, настолько он был самодостаточен, радостен и доволен абсолютно всем.

** Александр Лабас – художник, сокурсник ВК по ВХУТЕМАСу.

18 декабря 1964, Ялта

Дорогая Люся! Я получил твоё письмо № 13.

Прежде всего – о стихах. Они чудесны. Ты приобрела большую поклонницу твоего таланта – Тамару Владимировну.* Много хороших слов сказано по твоему адресу. Что ты – настоящий поэт, что у тебя хорошая образность и музыкальность, что эта поэзия не временной ценности, что у неё и глубокое философское содержание. Твои стихи нравятся и в кружке Соловьёвой.**

Вчера я закончил писать все картонки!! Удавшихся работ не так много, но много подсобного материала и заполнены все взятые и присланные тобой альбомы.

Последние две вещи, которые я писал, это «Маслины» и портрет Люды Никаноркиной. К сожалению, немного не закончен из-за отсутствия жёлтой краски, нужной для её волос.

«Ветки маслины», «Дриада» и «Старый Крым» мне кажутся лучшими из сделанных работ.

В Ялте похолодало, и вновь приходится надевать пальто. Я не помню, писал ли тебе, что в прошлое воскресенье сделал очень интересный поход в горы – до облаков – с Никаноркиной и её подругой. В горах и лесу было чудесно.

Был на концерте венгерской скрипачки. Программа была интересная: Бах, Барток, Янош Франк. В субботу приглашён Мариэттой Шагинян,*** но, кажется, не пойду. Очень с ней трудно говорить. Она совсем глухая. Я подарил ей книжку Обуховой с моей подписью. Про себя она сказала, что она «злая ведьма» и моё счастье, что в вечер моего первого визита к ней она выиграла у самой себя в шахматы и поэтому была в хорошем настроении.

Марфе Михайловне (матери Никаноркиной) я рассказал, что писал тебе, что не могу похудеть в Ялте из-за её обедов и ужинов, которыми она меня постоянно угощает. Она смеялась и просила передать тебе привет.

Приветы шлют также все знакомые.

Билет я взял в купированном вагоне на вторник 22 декабря. Следовательно, приеду в среду в 16 часов. Поезд № 31-32, вагон 4. Куртку мне ни в коем случае не приноси, так как я одет вполне тепло, а шапку, если будет мороз, захвати. Если, конечно, придёшь встречать. Сейчас уже отъезжающее настроение и хочется скорее попасть в нашу комнату.

Привет Лене и всем.

До скорой встречи.

Валерий

Как хорошо, что ты постоянно присылала мне стихи.

На днях сделал очень приятную поездку по морю в Мисхор, где провёл в парке целый день.

Р.S. В Ялте продают КУМЫС!!

* Тамара Владимировна Шмелёва – хозяйка дома на ул.Войкова, где ВК тоже иногда останавливался.

** Соловьёва Александра Ивановна – ялтинский врач-кардиолог, писала стихи, в её окружении было немало пишущих людей, которые и составляли «кружок Соловьёвой».

*** Мариэтта Шагинян – московская писательница.

20.12.1964. Ялта

Что ты думаешь о проблеме двух видов нейтрино – эль-нейтрино и мю-нейтрино, об их различии, кроме способа рождения?*

Эль-нейтрино – это электронные (частицы), получаемые в бета-распаде, а мю-нейтрино – мюомные (частицы), рождаемые в распаде мю-мезона!?

(Вместо подписи – рисунок кота)

* Этот взволновавший ВК вопрос летел к Люсе письмом-авиа, заказным...

На маленьком клочочке бумаги, торопливо вырванном из блокнота. В Ялте ему не у кого было получить на него ответ.

И она, получив это крошечное письмецо, полное больших эмоций, ничуть не удивилась. Она говорила: «Валерий – это большой ребёнок!»

Любознательность ВК с возрастом не убывала. Ему было интересно всё новое, всё необычное. К сожалению, интернета в ту пору не существовало, чтобы ВК мог удовлетворить свой интерес во всех областях знаний.

26 сентября 65 г. Ялта
№ 1

Дорогая Люся, поздравляю тебя с днём ангела и желаю хорошо его провести.

В моих планах произошла большая перемена. Я не поеду в октябре странствовать.

Во-первых, но, может быть, это не во-первых, и не во-вторых, и не в-третьих. У меня почти не осталось для этого денег, но я бы всё-таки рискнул, имея везде знакомых, но явилось заманчивое предложение. Ольга Алексеевна надолго уезжает в Москву и сдала мне задёшево площадь за 15 р. в месяц, и я буду один в доме, один в саду, в замечательном месте, а мне сейчас это очень подходит – покой, тишина. Я очень устал. Она прописала меня до 10 декабря. Я буду хранителем дома. Мне кажется, что от такого предложения нельзя было отказаться. Это совершенно «роскошное» ЖИТИЕ!

Доехал я хорошо. Народу больше не прибавилось. Такси довезло меня до Шмелёвой, где я оставил вещи. У неё, как и у Лидии Агафоновны, сейчас и на октябрь всё переполнено, так что там места не было бы. Сегодня перевёз вещи к Деревицкой. Такси стоило довольно дорого, так как одностороннее движение на улице Войкова – выехать можно, а обратно нельзя, и нужно подыматься в горы, на верхнюю дорогу и въезжать в Ялту с другой стороны. Целое путешествие, с чудесными видами.

На холодное время она мне оставила дрова, и я смогу топить печку. Мне очень жаль, что ты не сможешь разделить со мной это чудесное пребывание.

Я очень благодарен за хорошие проводы.

Валерий

№ 3
29 сентября 1965, Ялта

Дорогая Люся! Посылаю тебе доверенность. В адресе указывай квартиру №1.

Напиши, как пройдут твои именины.

Погода стоит чудесная, днём жаркая. Ол. Ал. завтра уезжает в Москву.

Я, конечно, устроился чудесно. Жаль только, что не побродил по восточному Крыму, но иначе упустил бы возможность такого пребывания надолго в Ялте, и когда будет холодно – в тепле, так как есть дрова, и я смогу топить к зиме печку.

Жизнь будет, вероятно, довольно однобразная, но буду писать и ходить в горы.

О.А. поставила условие, чтобы дом охраняли и, следовательно, уехать больше, чем на день, я не могу.

Много винограду от 40 к. до 1,50, инжир 60-80 к., картофель 40-50 к, есть сливочное масло, кефир и геркулес. Так что с питанием хорошо. Море около 20, но я ещё не купался, так как даёт себя знать радикулит.

Чувствую угрызения совести, что я наслаждаюсь югом, морем, а тебе приходится быть в Москве.

Большой привет тебе от Юли,* она теперь зав. детским садом в Ливадии. Тамара Владимировна шлёт привет, а О.А. написала тебе поздравление и на днях позвонит.

Пиши.

Валерий

* Юлия Эстерзон, портреты которой любил писать ВК.

№ 4
6 октября 1965, Ялта

Дорогая Люся! Получил твоё письмо. На твои именины купил бутылку сухого вина, которую вечером и распил с Марианной Казимировной и Александром Сергеевичем. Хотя, точнее, выпил я её один, так как у них «сухой закон», и пили они только символически.

Был я у Соловьёвой. Она сказала, что я хорошо сделал, не согласившись на больницу. Основное лечение, которое она мне прописала, это виноград. Даже делать три дня в неделю только виноградные. Виноград и хлеб. Сказала, что хорошо остаться мне сейчас в Ялте и не ехать по восточному Крыму.

Чувствую я себя довольно хорошо.

Очень жалею, что не взял картон. Ни в Ялте, ни в Гурзуфе его нет. Из следующей получки купи мне штук 10-15 (небольших) в ларьке в Ермолаевском пер., где раньше был МОССХ (ты знаешь), а также такой же чехословацкий карандаш в футляре, выдвигающийся (какой я тебе показывал) и бандеролью в ноябре вышлешь. Карандаш я хочу подарить дочери Никаноркина, – она была в восторге от моего. Он вернулся в Ялту, а жена его ещё нет, у неё туристическая путёвка по Грузии и Армении.

Погода стоит хорошая, но вечера и ночи уже очень прохладные.

Был у Юмашевых. Встретили очень хорошо. Обедал. И поедал с деревьев инжир. Кило три увёз с собой и даже сварил варенье. Вспоминал, как мы варили его позапрошлый год у Шмелёвой. Очень жаль, что ты и в этом году не смогла поехать в Крым.

На эти дни мне денег уже не хватило, и я занял у Трофимовых.

Работать я ещё не начал. Когда придут деньги, куплю холст и подрамник закажу, и начну писать. К тому времени больше аклиматизируюсь, и настроение будет лучше.

Постарайся хотя бы в Москве есть больше винограду. Он тебе всегда на пользу.

Мой ответный привет Лене.

Валерий

P.S. Картон только грунтованный. А с наклеенным холстом мне не нужен.

№ 5
8 октября 1965, Ялта

Дорогая Люся! Вчера я получил перевод. Спасибо. Почему на карточке перевода ты не написала ни одной строчки? Обычно ты всегда что-нибудь пишешь.

Погода стоит хорошая, но вечера уже прохладные. Досаждает радикулит, не очень сильный, не постоянный, но всё-таки довольно противный.

Я не взял грубое кашнэ. Его можно выслать заказной бандеролью (охристое).

Привёл в идеальный порядок сад, веранду и комнаты. Ты же знаешь, как я люблю порядок и чистоту!! Готовлю себе сам, в том числе неизменное блюдо: геркулес с кислым молоком. Следуя советам Соловьёвой, много ем винограду.

Пока ничего не пишу и даже не знаю, когда начну. Вероятно, когда буду чувствовать себя лучше, и лучше будет настроение. Читал очень интересный очерк Ольги Бергольц «Чилийское лето». Там много говорится и о Пабло Неруде. Во второй книге «Нового мира» также прочёл хорошие переводы с французского М. Кудинова стихов Тютчева.

Поездку к Юмашевым я, кажется, описал в предыдущем письме. Инжирное варенье вышло великолепное. Вспоминаю, как мы его вместе варили в позапрошлом году.

Марианна Казимировна говорит, что в доме Деревицких существуют привидения. Я пока их не видел. Но у меня закрутилась одна идея написать приведение на берегу моря.

Встаю рано, около шести, чай пью на веранде, а иногда в саду.

Сделал перерыв в письме, пришёл гость – старый горный инженер, очень бодрый и живой, хотя ему 80 лет. У него здесь домик. Показал ему свои вещи и был удивлён его необыкновенным пониманием и проникновением в изображённое. Так как он знаток винограда, то вместе с ним я буду делать обрезку винограда Деревицкой, но это в ноябре.

Валерий

Партизаны* просили тебя узнать, нет ли в Москве лекарства. Они написали название на куске газеты, им это очень нужно, а в Ялте его нет.

ВК

* Ялтинские знакомые ВК, которые во время отечественной войны 1941-45 годов, в оккупированном немцами Крыму партизанили в горах. С тех пор ВК их только так и называл – «партизаны».

№6
18 октября 1965, Ялта

Дорогая Люся! Спасибо за хорошее письмо. Как хорошо, что, сделав такие интересные бусы, ты их оставляешь для себя. Они, вероятно, очень красивы.

«Античные» я передал, и они восхитили всех в семье Никаноркиных, и Майя загорелась желанием тоже делать. Она талантливая девочка. Мне очень понравились её новые рисунки и великолепно вырезанная из старого дерева фигурка античной богини.

В Ялте проходил холодный циклон. Температура доходила до 2-х градусов. В комнате очень холодно. Печка оказалась испорченной, и топить было нельзя. Вероятно, завалило дымоход. А добавочное одеяло будет после 25 октября, когда уедут Трофимовы. Так что я порядком мёрз, а так как всё ещё беспокоит радикулит, то вообще дни были мало приятные. Вчера же неожиданно выпал тёплый день. Живу я очень уединённо и почти нигде не бываю. Нет желания никого видеть. Работать тоже не работаю. Сижу в саду на солнце, когда оно есть, смотрю на воробьёв и чёрных дроздов – и это всё. Много читаю. Ходил на порушенное масандровское кладбище. Около него сделали свалку железа, испорченных машин, автобусов. Всё это в диком нагромождении и рядом с этим два-три оставшихся надгробия, в том числе композитора Калинникова, художника Васильева (помнишь, в воспоминаниях у Репина?).

Прочёл в библиотеке книгу о диагностике заболеваний почек и понял, почему меня хотели положить в больницу. Все симптомы и анализы показывали на очень плохое заболевание.

Комету я не вижу, и никто её не видит. Всё это измышления, и не такая уж она большая, и по последним вычислениям пройдёт она мимо Солнца.

Когда будет возможность, вышли мне моё тёплое жёсткое кашнэ, бандеролью.

Привет всем передавшим мне.

Валерий

№7
24 октября 1965, Ялта

Дорогая Люся!

В Ялте пасмурно и очень холодно. Два раза топил печку у себя в комнате.

Чувствую я себя не в форме, и поэтому настроение соответствующее. Работать не начал. По-прежнему досаждает радикулит, и сильно болит нога. Не могу понять: результат спазма или чего другого?

Ходить ни к кому не хочется. Веду по-прежнему уединённый образ жизни. Даже Трофимовых, которые живут через комнату, вижу минут пятнадцать в день. Я посылаю с ними тебе бутылочку морской воды.

Сварил я тебе инжир, но в чём я его привезу, не знаю.

Я писал тебе (не знаю, получила ты письмо или нет), чтобы, когда получишь четвёртые деньги, купила мне четыре или шесть листов грунтованного картона и карандаш чехословацкий в оправе (в Ермолаевском) и выслала бандеролью. Также я просил выслать жёсткое кашнэ, если его ещё не выслала, то вышли его с посылкой, которую я очень прошу мне сделать четвёртого ноября. Положи туда мои тёплые зимние ботинки и грелку. Орехов мне не посылай, здесь всё это есть. Ботинки тёплые очень нужны. Пол здесь очень холодный, и ноги сильно зябнут. Осень прошлого года была тёплая и погожая.

Купил последний номер «Иностранной литературы», в нём напечатаны «Носороги»* и интересный роман Пристли «Сэр Майкл сэр Джордис». Когда прочту этот номер, я его тебе пришлю. Я читал некоторые твои стихи у Юмашева. Им они понравились. По ритму, образности и своему языку. Ты обещала прислать мне «Сад для».

Видел Алекс. Алекс.** в первый день её приезда в Ялту и помог ей найти помещение. Положи в посылку ещё пакет (один) ваты и витамин А в драже.

Желаю всего наилучшего. Прости, что доставляю беспокойство просьбой о посылке, но без этих вещей зимой будет очень плохо.

Валерий

* «Носороги» – роман Ионеско.

** Алекс. Алекс. (далее Ал. Ал., А.А.) – Александра Александровна Соболевская, близкая подруга Люси, пробующая свои силы в литературном творчестве.

№8
29 октября 1965, Ялта

Дорогая Люся! Получил твоё большое письмо, за которое очень благодарен.

Печально, что уходят люди. Всем свои сроки. Мне тоже придётся уйти.

А помнишь, Румнёв* на выставке в Доме Дружбы обещал зайти зимой посмотреть мои картины?

Трофимовы уехали. Я этому рад, хотя наши отношения были хорошие, но я хочу быть совсем один. Сегодня я чувствую себя уже хорошо, это после маленькой катастрофы. Сделанная кардиограмма не показала ничего страшного. Давление приблизилось к нормальному. Начинаю работать.

Сегодня после ночного дождя стало теплее. Заходил Никаноркин, перед отъездом на неделю в Керчь. Но, к сожалению, я не смогу с ним поехать.

Ты пишешь, чтобы я сообразил, что мне нужно слать. Повторяю: тёплые ботинки, грелку (если я её взял и потерял, то не присылай, я достану здесь), и мои щипцы, они, вероятно, лежат на этажерке. Картон, так как его не много, может быть, удобнее будет послать бандеролью. Это ты посмотришь. Размер – какой я обычно пишу небольшие вещи, как, например, «Мышь» и т.д. Если в ларьке большие листы, разрезать пополам. Когда будешь брать картон и карандаш, возьми также тюбик «стронциановый жёлтый» и «английской красной». Это всё!

Вот видишь, я поправляюсь и собираюсь работать. Пришли ещё пачку горчишников и витамин А. Вот теперь уже совсем «ВСЁ».

В Ялте много винограду. В государственных ларьках по 40 – 45 к., на рынке от 30 к. до 1р.50 к.

Хорошо, что ты сделала, после продажи, бусы и себе, которые даже превосходят проданные. Я, кажется, уже тебе писал, что ко мне заходил азербайджанский поэт Ахад Мурадхаллы.

Вот, кажется, все мои новости. Дни идут однообразно, без всяких особенностей.

Привет всем. Была ли у тебя Галина, когда ты болела, и как здоровье сейчас?

Валерий

* Александр Румнёв (1899-1965) – актёр, танцовщик и мим, преподавал пластику, заведовал кафедрой пантомимы в институте кинематографии (ВГИКе). Хороший и давний знакомый ВК.

№9
31 октября 65, Ялта

Дорогая Люся! И вот уже последний день октября. Сегодня потеплело.

Я встал, было ещё темно. Начинался рассвет, и в саду запели птицы. Это был замечательный концерт. Порозовел горизонт над морем, которое виднеется между двумя большими кипарисами. Я вышел чай пить на веранду, и со своей плантации сорвал зелёного лука, а кроме того, был куплен вчера сотовый мёд. (Это после статьи в журнале «Наука и жизнь» академика Цицына об особой пользе только сотового мёда, не очищенного, в котором остаётся цветочная пыльца).

За певчими птицами, когда стало светлее, проснулись шумливые воробьи. Сегодня я уже чувствую себя лучше и начну понемногу работать, уже продуманные вещи. Вчера получил шарф, за который очень благодарен. Я сразу обкрутил его вокруг поясницы.

Получила ли ты морскую воду?

С получением стипендии, вышли мне посылку, я повторяю все вещи, так как писал о них в разных письмах.

1) тёплые ботинки, 2) мои щипцы, которыми я натягиваю холст, 3) брюки с помочами (из-под костюма), 4) тюбики масляной краски: а) стронциановая жёлтая, б) английская красная, 5) карандаш, 6) картон. (Его, вероятно, удобней послать бандеролью), 7) небольшую пачку ваты, 8) витамин А.

Вот видишь, какое огромное поручение.

Сейчас уже рассвело, девятый час, но день, по-видимому, становится пасмурным. Небо заволокло серыми тучами. Пойду на базар за картошкой и виноградом, и по дороге отправлю письмо. Шварц сделала мне кардиограмму, всё благополучно, только некоторые нарушения коронарного кровообращения. Давление также приходит в норму. Ты обещала прислать мне «Сад для...» и ещё какие-нибудь стихи.

Привет всем.

Валерий

3 ноября – 65. Ялта (почтовая открытка)

Дорогая Люся, я получил бандероль с кашнэ. Большое спасибо.

Сегодня в Ялте чудесный тёплый день.

Второй день, как начал работать. Холст на подрамнике р. 50 х 70.

Тема: С двумя фигурами, золотыми рыбками и чайками.

Резиновую грелку я, оказывается, взял, так что ты её не присылай.

Валерий

№ 10
18 ноября 65, Ялта

Дорогая Люся! Я получил перевод, письмо и вчера посылку.

Я выражаю своё искреннее соболезнование Софье Давыдовне и Лене*. Очень рано ушёл Владимир Оскарович...

Я был очень болен и, как говорят, опасно болен. Заболел, как уехали Трофимовы, и только вот три дня, как можно считать, что я вполне выкарабкался. Меня хотели положить в больницу, но я категорически отказался и понадеялся на «фортуну» и на то, как про меня говорят, что я в рубашке родился. У меня была тяжёлая форма гипертонии, очень высокое давление, и нижнее и верхнее, и при том сближенные. Но всё это позади и больше обещаю не болеть! В Ялте опять сильно похолодало, но теперь я уже в силах топить печь, а то и лучины не мог нащипать. Сделал кардиограмму – всё благополучно.

Вчера, получив посылку, раздумывал, долго дожидаясь такси: что она такая тяжёлая? А когда приехал домой и поставил чайник, и вскрыл её, то увидел, что всё дело в большой компании медвежат. Я очень обрадовался мишкам. Заварил чай и выпил его в весёлой медвежьей компании. **

Тёплые ботинки, только вынув из посылки, сразу надел и теперь из них не вылезу. Очень здорово, что ты их прислала.

Веду по-прежнему замкнутый образ жизни, почти нигде не бываю. Много читаю. Купил очень полезную книгу. Американского искусствоведа Бергсона «Живопись итальянского Возрождения». В книге около 250 иллюстраций.

Освоил радиоприёмник Деревицкой, и теперь у меня музыка и известия. Сразу стало веселее. Пишу я одну вещь на холсте на мотив «Огненного Ангела» Брюсова.*** Работа подвигается медленно. Я отвык писать картину, так как эти годы писал почти только быстрые импровизации. Конечно, сказалось и пропущенное время из-за болезни. Но у меня ещё есть крымское время, и думаю, что всё-таки кое-что сделаю.

Получил чудесное, тёплое письмо из Ленинграда от Гурецкой.

Я ещё не получил обещанных тобой стихов. Надеюсь их скоро получить.

Валерий

В саду у меня цветут маленькие лиловые хризантемы.

Позавчера было небольшое землетрясение. Вечером два толчка.

* Софья Давыдовна Колат и её дочь Елена Колат – близкие друзья Каптеревых. Почти в каждом письме ВК передаёт Лене привет. Владимир Оскарович – отец Лены.

** Речь идёт о шоколадных конфетах по названию «Мишка косолапый», в те годы – дефицит, как, впрочем, и всё остальное, включая вату, витамин А, картон, краски и др.

*** «Огненный Ангел» – знаменитый роман Валерия Брюсова (1873-1924), одного из основоположников русского символизма.

№ 11
21 ноября 65. Ялта

Дорогая Люся! Я уже писал, что получил посылку. Косолапые мишки великолепны, и я постараюсь растянуть их надолго.

Сегодня получил бандероль с картоном. Большое спасибо, но ты прислала гораздо больше, чем я просил.

Позавчера пришло письмо с твоими стихами. Они мне очень нравятся, и я их с удовольствием перечитываю. Я считаю, что это у тебя большая удача. Ты становишься большим мастером. И признание этого должно обязательно прийти в своё время.

Второй день идёт ливень. Очень сыро, в доме холодно. Хотя, по правде, сегодня утром часа два-три простояла отличная погода. Сейчас вечер, за окном темнота и беспрерывный шум дождя... Но у меня дома всё запасено, и на верёвке висят кисти винограда. Вчера купил кишмиш, он без косточек и на вкус великолепен.

Чувствую сейчас я себя хорошо (после этой фразы стучу по дереву, как делал Хемингуэй, чтоб не сглазить!), но с работой идёт медленно. Я основательно увяз с картиной, хотя она всё-таки, медленно, но продвигается вперёд. Отбрасываю постепенно всё лишнее, не связанное с сюжетом. (А есть ли он? могут спросить). Двое людей на фоне вечернего неспокойного неба и каких-то полуразвалин внимательно рассматривают глобус. Может быть, я её уничтожу, а может быть, допишу. Не знаю. Время ещё пока есть на всё.

Я хожу теперь обедать в Диэтстоловую. За 50-60 копеек там можно поиметь обед из четырёх блюд – такой, какой мне нужен по указанию Соловьёвой. На первое свёкла рубленная, с сахаром, на второе овощной постный суп, затем очень вкусное блюдо – свёкла варёная с яблоками, или тыквенная каша, и, в заключение, творог со сметаной.

Последовал сегодня твоему примеру – купил грузинский чай за 19 к. и сварил немного варенья из винограда. Получилось довольно вкусно.

Чтобы в доме по вечерам не было полного безмолвия, стал пользоваться радиоприёмником. Ловлю какие-нибудь станции с музыкой.

Был на днях на рождении у Соловьёвой. Вернее, у её знакомых, которые ей устроили маленькое торжество. Были довольно вкусные пироги. Она почитала некоторые свои стихи. У Тамары Шмелёвой буду на днях, как перестанут дожди. Передам твой привет и дам ей прочесть твои стихи, которые, повторяю, мне очень понравились.

Деревицкая прислала мне письмо, где между строчек пишет, что никак не может тебе дозвониться, всё не застаёт дома.

Буду очень рад, если пришлёшь ещё стихи.

Привет всем, которые передавали мне. Передай мою благодарность Серёже за помощь в нарезании картона. Что только я буду делать с таким количеством? Сколько же надо написать!

Валерий

P.S. С картоном получил две бандероли, одну от Окназовой, другую от Пиотровской!

P.S. Ты, вероятно, истратила на посылку и бандероли, и покупку больше пяти рублей. Возьми их из декабрьской стипендии.

P.S. В горах зима. Выпал снег, и горные леса в снегу. Это всегда очень красиво!

P.S. Пиши!

Карандаш искать не надо.

№ 1 (№ 12)
4 декабря 65, Ялта

Дорогая Люся!

Наконец-то получил твоё письмо №9. После получения посылок я послал тебе два. Так как номеров я не помню, то по случаю начала зимнего времени, сегодня начну нумерацию с начала.

Сегодня неожиданно тёплый и немного солнечный лень, и я без пальто сижу на веранде. За это время было очень много дождей, как говорят, прямо «хляби небесные разверзлись».

У тебя в письме несколько идиллические представления о моей жизни в Ялте. Первое – относительно тепла! Понятие это, конечно, «относительное». Обращаюсь к градуснику. У меня Реомюр.* В комнате, где я сплю, 8 градусов, в столовой всегда меньше. Когда делается очень сыро от погоды, то протапливаю. Повышается до 12-ти, но часов через пять восстанавливается прежняя температура. Топлю раз в неделю.

Второе – относительно уюта. Большой пустынный дом с мрачными подвалами, с холодными комнатами, странной витиеватой лестницей и ночными шорохами, крысами и приведениями не может быть уютным.

Третье – встречи с друзьями. Я довольно редко где бываю. Во-первых, вероятно, нет особого желания, а во-вторых, лимитирует выходы высота. Приходится соблюдать осторожность. Один, два от силы спуска в день.

Четвёртое: Болеть не надо. Я выздоровел, но положение было очень опасное, так как неожиданный гипертонический кризис был очень тяжёлый, и хотя это уже прошлое, он очень меня травмировал. А акклиматизация здесь не при чём. Я акклиматизируюсь в Ялте сразу, как приезжаю.

Пятое: Живопись, не знаю почему, укрепляет здоровье. В этом году идёт очень тяжело. Я поставил себе задачи написать картины, а не импровизации, как всегда, и на холсте, – от которых отвык. Но упорно иду к тому, чтобы выполнить свой «промфинплан». Четыре вещи на подрамнике, формат 50 х 70. Три из них я уже веду, тяжело и со скрипом. Первый холст, я уже о нём упоминал: с глобусом, правда, последнего уже нет, а вместо него дьявольская колба, где варится снадобье, и ночь, и лунное затмение, и летучие мыши, и всё вместе. Поиски философского камня. Это Рената и Рупрехт из Огненного Ангела.

Второй холст – «Крушение», почти абстракция.

Третий – портрет на фоне каменной стены – серое, чёрное и охра.

Четвёртый холст ещё не начат. Теперь, когда гипертонический кризис прошёл, может быть, работа и пойдёт интенсивней.

Сейчас делал перерыв в письме. Приходил старый инженер Иван Емельянович, под руководством которого делаю обрезку ветвей винограда. Вот это занятие здоровое.

Приехали Обухова** с Травинским***. Последний, правда, только на несколько дней. Приходили ко мне. Приехала Галина Карпенко, которая тоже приезжала на машине ко мне, вместе с детской поэтессой Ольгой Вознесенской. Кстати, Брей делал иллюстрации к одной из её книжек. Холод в комнате им пришёлся совсем не по вкусу, и они были рады, что не отпустили машину, и довольно быстро, захватив меня, поехали в Литфонд. Вот там было тепло и уютно.

Вот так протекает моя жизнь в добровольном изгнании.

По-прежнему дожидаюсь «Сад для...»

Передай мой привет Аделине Адалис.**** Скажи ей, что я почти написал Ренату и Рупрехта из Огненного Ангела!

Валерий

* «По Реомюру» – то есть на два градуса ниже, чем по Цельсию. Стало быть, 8 градусов по Реомюру означает 10 градусов по Цельсию, а 12 градусов по Реомюру – это 14 градусов по Цельсию.

** Лидия Обухова – московская писательница, с которой Каптеревы были дружны.

*** Владилен Травинский – ленинградский журналист, муж Обуховой.

**** Аделина Адалис – известная поэтесса, последняя жена поэта Валерия Брюсова. Каптеревы много лет дружили с ней.

№ 2 (№ 13)
10 декабря 65, Ялта

Дорогая Люся! Я получил перевод, за который очень благодарен. Напиши, как ты получала деньги – от нашего почтальона, или на почте по доверенности? Мне это нужно сейчас знать. Не откладывай написать.

Ты пишешь вообще очень редко. Попробуй узнать (но не от моего имени) у Ольги Алексеевны, когда она думает поехать в Ялту? Я чувствую себя сейчас хорошо, но всё же должен регулировать количество подъёмов на Загородную. Максимум два. Это, конечно, очень связывает. У Тамары* в этом отношении была благодать.

Вижу Ал.Ал. Пятого она была у Никаноркиных, где прочла с большим мастерством несколько сказок и имела большой успех. Вчера днём были с ней в Доме пионеров. Благодаря мне, она приобрела в Ялте ряд интересных для неё знакомств.

Погода эти дни стоит хорошая. Утром чай пью на веранде, где с восходом солнца теплее, чем в доме. В комнате температура от 8-ми до 12-ти градусов по Реомюру. Я вполне привык к такой температуре, как ты говоришь, меня шуба жира греет, и после виноградного лечения она стала толще. Но вот заходила посмотреть вещи Ал.Ал., поёжилась и сказала: «Ну, Люся не выдержала бы так жить в таком холоде».

В Москву я думаю выехать 2 февраля. Февраль в Ялте самый плохой месяц. Когда же ты пришлёшь «Сад для»? Мне хочется перечитать эту вещь.*

На этих днях поеду в Гурзуф на археологические раскопки.

Мишек ты прислала так много, что они ещё продолжают быть у меня на столе в изобилии.

В одном из писем я писал, чтобы ты выслала мне тёплую шапку, так как в Симферополе могут быть большие морозы, и там ждать поезда на ветру. Может быть, её можно выслать бандеролью. Подумай.

В Ялте ходят сейчас по-разному. Можно встретить женщин в шубках, мужчин в драповых пальто, а я хожу без пальто. Вот как я закалился!

Наконец-то мне удалось достать, о чём я мечтал много лет. Кусок античной живописи. «Женщина, держащая ларец». Фрагмент. Кусок от чернолаковой вазы.

Правда, чудесно!

(рисунок прилагается)

В предыдущем письме я, по-моему, неправильно написал фамилию детской поэтессы, нужно – Ольга Высотская.** Я видел много её книжек. Они на хорошем уровне. Есть у неё и лирические стихи. Но всё очень простое, без высоких сложностей. Сама она довольно приятная, пожилая дама из старых москвичек. Приехала после тяжёлой операции. Её опекает Галина Карпенко, которая двадцатого отвезёт её в Москву. Вот, кажется, и все новости. За окном светает, восемь утра. Встал я сегодня в шесть, так как собираюсь в Гурзуф. Если не будет дождя. Мои спутники – молодой археолог Вася Рыбка, зав. дворцом пионеров Архипов и известная тебе писательница Лидия Обухова.

Пиши.

Валерий

Привет всем.

* В те годы в Москве была большим дефицитом бумага для пишущих машинок. Она продавалась лишь в одном-единственном магазине «Пишущих машинок» на Пушкинской улице. Утром, после открытия магазина, бумагу расхватывали за считанные минуты... «Сад для» – большая вещь, поэма. Скорее всего, такая долгая не присылка её могла означать лишь одно – отсутствие бумаги, чтобы её напечатать для ВК.

** Ольга Высотская – детская поэтесса (1903 г.р.)

№ 3 (№ 14)
18 декабря 65, Ялта

Дорогая Люся! Получил твоё письмо и стихи. Большое спасибо. Письмо принесли мне поздно вечером, когда я, нахохленный, как воробей, сидел (или, вернее, лежал) в комнате с перевязанной головой, так как мне перед этим сделали сильное кровопускание, с помощью пяти пиявок. Чувствую себя сейчас хорошо.

Ты пишешь, что я «сам выбрал всё это...» Конечно. Я нахожусь в добровольном изгнании. Я упорно работаю над картинами. Это давно надо было начать. Ведь последнюю я писал в 42-м году в Алма-Ате. «Казахская семья готовит тёплые вещи на фронт». И с тех пор пошли nature-mort,ы, а затем импровизации. Я даже забыл, что такое холст.

Сейчас я закончил две картины. Одна очень тёмная, рембрандовская, это «Алхимики» (Рената и Рупрехт), и вторая – динамическая абстракция «Крушение». Третья – портрет – почти кончена. Останется четвёртая.

Жизнь моя не так мрачна, как ты восприняла из моего письма. Привидения и домовые мне не страшны – это Марианна Казимировна их страшилась, а крыс боялся Александр Сергеевич. А подвалы помогли мне в написании картины «Алхимики». Что же касается холода, то я привык к температуре 8-10 градусов в комнате.

Вчера утром выпал снег, а вечером по радио сообщили, что в Ялте тепло!! На набережной ходят в драповом пальто и в шубках, а я налегке, в одном пиджаке. Перед сном согреваю постель грелкой.

Обухова уезжает на этих днях, а Травинский уже уехал.

Ездил на днях в Гурзуф, где провёл весь день на археологических раскопках.

Я с удовольствием перечитал твой «Сад», но считаю, что фраза, введённая вместо Умки, а именно «И весь Сад этот выращен каким-то выдумщиком», абсолютно неудачна, и не в строе всей вещи. Собака Умка, при всём своём местном колорите, была куда выразительней. Я читал эту вещь в Литфонде Галине Карпенко и Ольге Высотской. Им очень понравилось, но я прочёл в старой редакции. Галина Владимировна сказала много похвальных слов о философской концепции и музыкальности, и других вещах. Нашла, что прочёл я добрым голосом, а вещь другого порядка. Ольга Высотская написала мне в книгу автографов, что я «обладаю способностью рисовать человеческую душу в самом напряжённом её состоянии» и два стихотворения.

Познакомился с драматургом Глебовой. Пожилая, некрасивая женщина, но, как говорят, очень умная и тонкая.

«День поэзии» я не достал и даже не видел.

Я, может быть, на Новый год уеду дня на четыре в Керчь.

Мои приветы передающим мне.

Здоровье берегу и лечусь весьма усиленно.

ПИШИ.

Валерий

P.S. Я просил тебя узнать – поедет ли Ольга Алексеевна в Ялту, а также выслать бандеролью мою тёплую шапку, это после получки январской.

21 декабря 65 г., Ялта

Дорогая Люся! Вчера получил бандеролью тёплую шапку. Это на предмет моего возвращения второго февраля в Москву.

В Ялте на днях был снег. Все ходят в пальто и шубках, но я по-прежнему креплюсь и хожу без пальто.

В комнате 8-10 градусов. Постель и ночную рубашку согреваю резиновой грелкой. И тогда уже всё великолепно. Но всё же холод утомляет.

Начал четвёртый холст – «Роботы».

Сегодня ко мне пришла группа – молодые работники Ялтинской библиотеки и читального зала. Успех был большой. В книге они оставили запись: «Когда видишь Ваши произведения, учишься шире видеть жизнь, глубже думать и понимать мир!»

Заходил к Ал.Ал. Она очень обижается, что ты ей не пишешь. Уезжать она собирается 28 декабря, а может быть, останется до 4 января.

На днях Ялта была потрясена трагической гибелью автобуса с экскурсантами у Байдарских ворот. Он вследствие гололёдицы свалился в пропасть...

Научился обрезке на зиму винограда, под опытным руководством сделал обрезку Ольге Алекс. Это довольно трудоёмкая работёнка. Завтра соберусь истопить печь. Сегодня заготовил уже дрова и уголь.

ПИШИ.

Валерий

29 декабря 65, Ялта

Дорогая Люся! Поздравляю ещё раз с Новым годом, желаю всего наилучшего.

Получил твоё письмо, с вложением письма Антощенко. Ты напрасно его не открыла. Приеду, тогда уже прочтёшь. Казах передал ему наш привет. Антощенко недавно вернулся из поездки по Японии. Подробно письмо изложить трудно. Между прочим, он предлагает мне устройство выставки для начала в Караганде,* где для этого благоприятные условия.

Я уже писал, что в Керчь поеду числа 8-9 января, так как решил, что ехать на праздники будет не благоразумно. Везде будут много пить, а мне сейчас это ни к чему.

Погода стоит неплохая, правда, часто дожди, но не холодно, по крайней мере – для меня. Я приучил себя к прохладе.

Позвони, пожалуйста, Высотской Ольге Ивановне. Поздравь её и от меня с Новым годом, пожелай здоровья (она после трудной операции) и скажи, что когда я приеду в феврале, мы будем её рады видеть. Она очень милая, талантливая, пожилая женщина.

Мне она ещё написала в книгу автографов: «Я очарована Вашими яркими, необычными картинами».

Валерий

* На выставку было необходимо разрешение МОСХа. ВК его не получил.

10 января 66, Ялта

Дорогая Люся! Я получил твой новогодний подарок – пластинки с картинками* и преогромную конфету. Большое спасибо. Особенно мне понравилась «Зима под Москвой».

Вчера пришли с некоторым запозданием деньги (новогодняя перегрузка почты).

В Ялте второй день очень холодно, и мне, наконец, пришлось надеть пальто. А то я всё продолжал, на удивление окружающим, «закаляться» и ходил без оного.

Среди полученных новогодних поздравлений – письма от Сидорова А.А., Тюплева и Зика. Тамара Владимировна просит тебе передать её поздравления. Я читал ей твои стихи и, в числе их, «Сад для». Она очень высокого о них мнения. Также читал твои стихи молодым поэтам Ялты, которые были у меня в гостях. Им очень понравились. Два раза были у меня гости – писатели, отдыхающие в Литфонде. Приезжал также, гостивший в СССР, шведский поэт Карл Рено с переводчиком. Ему понравились мои вещи, особенно последние ялтинские, он оставил автограф и, кроме того, написал стихи по-шведски.

Послезавтра я всё-таки собираюсь проехать в восточный Крым на неделю, а то засиделся на одном месте. Чувствую сейчас себя я неплохо, так что поездка может быть даже полезной.

Несколько дней назад стояли совершенно весенние дни, и стали распускаться подснежники, и зацвели некоторые кустарники...

Ты мне не писала, работает ли у нас лифт.

Интересуюсь, видела ли ты Адалис, и как её здоровье. Я всё-таки предполагаю 2-3 февраля выехать в Москву.

Валерий

№ 19
16 января 66, Керчь

Дорогая Люся! Я путешествую в не очень холодную крымскую зиму.

Был в Старом Крыму, в Феодосии и Орджоникидзе, иначе называемом: мыс Двухякорный. Останавливался у Махониной, где был принят радушно и радостно. Она писала нам два раза зимой и была немного обижена, что мы не ответили. Я рассказал ей о Иванихе* и о том, как пропадали многие письма.

Вчера был сильный ураган. Ночью, казалось, выломает окна, а утром, проснувшись, я думал, что выпал снег, а это огромные пенистые валы набегали на берег...

Днём я очень быстро попал в Керчь, так как шофёр развил большую скорость, спеша на какое-то свидание. Сегодня солнечный день, но холодно. Пишу на почтамте и иду бродить по городу, зайду в музей и т.д. и т.д.

Валерий

P.S. В Ялте буду, вероятно, 18 января.

ВК

* Иваниха – вредоносная коммунальная соседка на Кадашевке.

24 января 66, Ялта

Дорогая Люся! Я сделал очень интересную поездку в Восточный Крым. Я писал тебе о ней из Керчи. Правда, поездка была кратковременной, всего неделю, но она была больше разведкой на будущее.

Погода, несмотря на зимнее время, мне благоприятствовала, а в Ялте уже весна. Цветут подснежники, кое-где зацветает миндаль и разные кустарники. На рынке видел – уже продают цикламенчики (горные фиалки). В саду у Ольги Алек. зацвели нарцисы.

По приезде я получил твоё письмо № 12. Я, конечно, тебе писал и о двух стихотворениях, и о бандероли к празднику, и о впечатлении от двух пластинок. Ты, наверное, всё это получила, поэтому не буду повторять. У меня ещё цел один мишка из первой посылки, а от праздничного осталась половина. Как видишь, я очень стремлюсь продлить от них удовольствие.

Сейчас, когда я пишу, утро, 9 часов. Я уже в саду на веранде, налил чаю и там же пишу письмо. Тепло. Сегодня будет ясный день. Перекликаются чёрные дрозды, иногда раздаётся трель синичек и вовсю стрекочут воробышки, которых я подкармливаю пшеном и крошками.

Вчера я был у Шмелёвой. Нашёл её в удручённом состоянии. У неё большое несчастье – погиб Рыжий. Его убили мальчишки камнем в голову, а перед этим как-то запустили кирпичом и чуть не попали ей в голову. Школьники из чеховской школы без конца хулиганят, портят ей сад. Ужасно жалко Рыжего. У него была большая индивидуальность, большое сознание, и он был большим другом Тамары Владимировны...

В Ялте я уже последнюю неделю. Выеду 2 или 3 февраля. Как видишь, я уже застал раннюю крымскую весну, правда, несколько преждевременную, так как в феврале могут быть морозы, и тогда погибнет цветение миндаля и многое другое, которое успеет распуститься. Да, зима в этом году была мягкая и тёплая. Один день только был снежок, и ртуть опустилась до минус двух. Всю зиму я проходил без пальто. Правда, я закалился к холоду, и ни разу не студился и не болел гриппом. Что было с тобой, ты не писала, что болела, но о твоей болезни я знал по письмам от других.

Сегодня первый настоящий весенний день, очень тепло, а главное – такой аромат от хвои! Воздух упоительный. Сейчас около часу дня, и уже жарко, можно ходить в одной рубашке.

Валерий

Люся, я выеду из Ялты 3 февраля, поездом 31-32, он приходит в Москву в 18.50.

Пришлю телеграмму.

ВК

2 февраля 66, Ялта

Дорогая Люся! Я получил твоё письмо, где ты подробно пишешь о своих злоключениях. Ну и пришлось тебе выстрадать! Почему только ты не вызвала меня телеграммой?

Ты просишь, чтобы я не приезжал раньше 4 февраля. Постараюсь выполнить твою просьбу, хотя с этим и возникают некоторые сложности, но, надеюсь, что всё образуется и всё будет благополучно.

В Ялте весна. Цветут подснежники, нарцисы, цикламенчики, горная герань, цветёт очень красиво миндаль, белым и розовым цветением.

В комнате не очень холодно, и кончилось топливо.

Вчера у меня была Валерия Зиновьева с сыном, приехали на студенческие каникулы, дней на десять. Смотрели вещи, и я прочёл им твой «Сад для», который им очень и очень понравился. К их приходу истопил печь, так что, сидя в пальто, она не очень мёрзла. Они просят передать тебе привет и очень хотят прийти в Москве.

Сейчас сижу на большой дюне, что не очень высоко. Очень хочется до отъезда написать несколько маленьких пейзажей.

ПИШИ!

Валерий

9 февраля 66, Ялта

Дорогая Люся! Получил твоё письмо и деньги.

Очень огорчён твоими бедами. Это ужасно – сломать руку. Как ты сейчас себя чувствуешь?

Я выеду, вероятно, в среду 16-го. Если не будет мне опять хуже. Сейчас состояние улучшается, но нужна ещё проверка. Надо понизить высокое давление. Медицинской помощью я обеспечен полностью – и Соловьёва, и хороший районный врач. Я хожу, но наверх поднимаюсь на такси. Всё-таки жить наверху мне было не полезно. Завтра сделаю повторные подробные анализы, так как не совсем благополучно с кровью.

В Ялте были Валерия Алексеевна с сыном. Они пробыли почти две недели. Общение с ними доставило мне большое удовольствие. С ними я провёл и день своего рождения. Обошёлся он без вина, так как я сейчас на строжайшей диете, и ни вина, ни мяса, ни колбас даже не пробую. «Мощный кот» живёт, как заяц, питаясь морковкой и тому подобное.

Погода в Ялте меняющаяся, то был снег и ниже нуля, то опять тепло. Цветёт японский гранат коралловыми цветами. Это невысокий кустарник, весь огненный в цветении.

О дне приезда я пришлю телеграмму, но советую тебе с больной рукой не ездить на вокзальную сутолоку. Встретишь меня дома. Так как боюсь, что на вокзале могут толкнуть больную руку.

Писать я кончил, так как чувствую большую усталость и очень высокое давление, что не даёт бодрости.

Надеюсь, что всё БУДЕТ ХОРОШО.

Привет всем, кто передавал мне.

Будь здорова.

Валерий

12 февраля 66, Ялта

Дорогая Люся!

Я уже взял билет на среду, 16 февраля, так что буду в Москве в четверг, с поездом 31-32, вагон № 5, место № 17.

Поезд приходит в 16.27. Если плохая погода и скользко, не ходи встречать, будь осторожна с рукой.

За эти дни я стал чувствовать себя хорошо, можно сказать, что выздоровел. Всё, говорят, к лучшему, по крайней мере, Соловьёва теперь поставила мне точный диагноз. Так что всё ХОРОШО.

До встречи.

Валерий

19 мая 66 г., Ревякино

Дорогая Люся! Я доволен своей поездкой и хорошо отдыхаю.

Живу у яблочного сада в маленьком домике, называемом здесь террасой, так как все четыре стены у него стеклянные. Часть стены, выходящая в сад, сделана горизонтальной вертушкой, и когда повернёшь её – то находишься как бы в саду, только крыша над головой, ну и, конечно, с трёх сторон стеклянные стены.

Мягкая кровать и тёплое одеяло. Питание сытное и здоровое. Молоко, картофельное пюре, гречневая каша и тёртая морковь. Да ещё вегетарианский суп очень вкусный. Для меня условия хорошие, но тебе было бы здесь трудно: полное отсутствие необходимых тебе удобств. Отсутствие умывальника, трудности с водой, часто даже с холодной, не говоря уже о тёплой, и т.д. и т.д. Обычный крестьянский дом. Двор с навозом. Всё это в твоё понятие о гигиене здесь не укладывается.

Черёмуха почти отцвела. Распустилась белая сирень (здесь только белая). В полях незабудки и баранчики. Зацветают ландыши.

Самое трудное – громкоговоритель из сельсовета, оглушительно гремящий с 6 утра до 12 ночи на весь посёлок. Я стараюсь выключаться и не замечать его. Я думаю прожить здесь до 1 июня. Если не очень соскучусь однообразием дней, но для поправки это очень хорошее место.

Читаю «Войну и мир» Л.Толстого.

Валерий

Желаю здоровья и всяческих удач.

ВК

№ 1
1 августа 66 Горячий Ключ

Дорогая Люся!

В поезде было неплохо. В Краснодаре, после некоторого замедления, нашёл трёх попутчиков на такси, которое и довезло меня до самого дома отдыха.

Устроился здесь хорошо. Комната на троих. Сожители неплохие. Среди приехавших есть несколько приятных для меня людей. Питание очень хорошее. Кушанья, которые я не ем, мне заменены другими. Рынок поблизости, но арбузов пока ещё нет, а если немного и привозят, то очень дорого – 50 к. килограмм. Говорят, на них неурожай, так как бахчи пострадали от ливней, града и наводнений. Яблоки 30-40 к. Дёшев кизил. Ведро 2 рубля. Помидоры 30 копеек.

Начал пить минеральную воду. Она, как мне кажется, для меня полезна. Источники четырёх разных составов выведены в бювет, который расположен в большом парке санатория, приблизительно в километре от нашего дома. Хожу три раза. Перед завтраком, обедом и ужином. Так что в день выходит 6 километров, что тоже полезно. Первую неделю я думаю посвятить всецело отдыху, надеюсь, что все явления, связанные с болезнью, будут затухать.

Жду от тебя письма. Как твоё здоровье? Ездила ли ты в Заречное?

Здесь жарко, но страшная жара стояла за неделю до нашего приезда, а сейчас стала более терпимой.

Валерий

(Горячий Ключ, без даты)

Дорогая Люся.

Извещение на перевод есть, но я ещё не ходил, т.к. был сильно простужен, с высокой, под 39 температурой. Лечил себя этазолом и тетрациклином – и ликвидировал. Врача здесь вызвать нельзя, с этим здесь обстоит очень неблагополучно. Правда, при доме есть медицинская сестра, она же библиотекарь. По приезде она мне колола викасол и сегодня опять придётся прибегнуть к её помощи.

Вероятно, то, что была температура и невероятная жара, которая здесь сейчас, действовали неблагоприятно на мою болезнь. При страшной духоте воздух влажный, утром скамейки в саду как бы политы водой. Весь день у всех страшная испарина, все ходят мокрые. Климат очень трудный. Минеральные воды, которые здесь, для меня оказались абсолютно противопоказаны. На арбузы неурожай и пока они 50 к. за килограмм, что делает их недоступными. Вообще, я не ожидал всех трудностей, которые меня здесь поджидали и поджидают. Ко всему ещё здесь ужасные сквозняки и какие-то холодные, которые при жаре, и при том, что ты мокрый, очень зловредны. Но надо как-то дотянуть до октября, чтобы съездить к Соловьёвой.*

Пиши о себе. Я ничего не знаю, что дома.

Валерий

* Соловьёва – врач-кардиолог в Ялте.

14 августа 66 г. №3

Дорогая Люся! Я получил твоё письмо, а также перевод.

Вот уже второй день, как болезнь меня отпустила, не знаю – надолго ли. Я очень замучился за это время, а вдобавок сильная простуда с высокой температурой. И во всём надо полагаться только на себя, т.к. врача вызвать нельзя. Дикость, но это так. Уколы мне, правда, делала здешняя библиотекарша, по совместительству и мед. сестра. Сейчас я перешёл на самую строгую диету. В этом мне здесь пошли на встречу.

Было очень жарко, температура доходила, вероятно, до 40 градусов. Сейчас прошло немного дождей и стало легче. Приехав, я купил себе белую войлочную шляпу, без которой при здешнем солнце быть невозможно, а также сандалии.

Природа окружающая и само место Горячие Ключи для живописи неинтересны. Жизнь в Доме творчества меня также мало привлекает – всё-таки это КАЗАРМА!

За это время постельного режима много читал: Бёлль «Бильярд в половине десятого», Ромен Роллан «Очарованная душа» (конечно, не весь роман) и купил №7 «Иностранной литературы», где очень интересный роман Эльзы Триоле «Великое никогда». Я привезу или вышлю тебе. Прочти обязательно.

Сейчас многие разъехались группами. Кто к морю в Новороссийск, кто в горы, кто к рыбакам. Для меня сейчас такие поездки невозможны.

Ещё предстоит пожить здесь полтора месяца, чтобы иметь возможность в октябре поехать в Крым, и в Ялте повидать Соловьёву. Жизнь здесь для меня тяжёлый труд и за Ялтинскую поездку приходится это выдерживать.

Про работу: конечно, ничего не могу написать и похвалиться. Пока мне не до этого.

Самое плохое время это после восьми, когда начинает кричать телевизор и раздаются ударные звуки бильярда.

Надеюсь, что ты будешь писать более часто. Письма сюда идут медленно. Приходят на шестой день. Не посылай только заказными, их мне трудно будет получить.

Мой привет всем.

Валерий

31 марта 67, № 4, Ялта *

Дорогая Люся!

Получил вчера твоё письмо и стихи «Рассвет» и «Коровки». Они мне понравились в Москве и продолжают нравиться сейчас. Это настоящая поэзия.

Я очень рад, что получил посылку, все три присланные вещи очень нужные.

Сегодня второй день, когда днём тепло, и, надев под пиджак лыжную куртку, можно было гулять без пальто.

С печкой дело сложное, и я попытаюсь обойтись без неё, тем более, что в комнате стало несколько теплее, а грелка согревает кровать.

Сегодня ходил гулять и к Массандре. Нарвал веточек расцветающего миндаля, поставил в вазочку на столе. Писать я ещё ничего не начал, но кое-что задуманное сделал в карандашных набросках.

Вчера смотрел франко-итальянский фильм «Они идут за солдатами», очень тяжёлый, но сделанный блестяще.

Ходики рады полученному привету и передают свой. Но они очень горды, что у них нет аритмии, что у них правильный ход и громкий голос.

Простые письма сюда доходят хорошо, так что продолжай писать так же. Из-за зубов не надо даже слегка терять смысл жизни; через это проходит большинство, и я прошёл, и постепенно всё всегда улаживается. Тебе, конечно, особенно не везло.

«Сказку о печке» Луговского я не читал.

Купил эмалированную кастрюлечку – кипятить молоко и варить манную кашу. Иногда покупаю 300 гр. теста 9 коп. и пеку к чаю лепешку.

Звонила ли Чудецкая и принесла ли книгу? Если нет, позвони ей сама и напомни, скажи, что книга тебе нужна. Получила ли по квитанции, которая в шкатулке, бельё из прачечной?

Я в холодной Ялте поправился и чувствую себя уже вполне хорошо, но ты не смогла бы существовать в такой температуре и сбежала бы немедленно. Да и море, и природа вся не такая в это время, какую ты знаешь по летнему пребыванию.

В эту поездку я долго здесь не пробуду потому, что как начнётся съезд курортников, здесь будет невыносимо. Все с ужасом говорят о прошлогоднем лете. Да и комнату придётся освободить. Самое большее, что пробуду апрель, в лучшем случае и май. А ехать в какое-либо отдалённое глухое место я не могу из-за питания – надо соблюдать диету, а так же из-за непрошедшего «шока» от прошлогодней поездки в Горячий Ключ, в глухом месте не будет врачебной помощи.

Пока всё хорошо!

Пиши.

Валерий

* На этот раз ВК остановился в доме у Тамары Владимировны Шмелёвой.

(без даты)

Дорогая Люся. Только что получил твоё письмо и извещение на перевод. Подробно напишу позднее, а сейчас коротко, потому что УЖАСНУЛСЯ, прочтя письмо. Большой картон ТРОГАТЬ НЕ НАДО. Я же подробно написал, что нарезанные малые листы лежат в деревянной папке, которую делал Володя. И прислать их нужно бандеролью, без папки, это будет небольшой вес (папка мне здесь не нужна).

А большие листы куплены для окантовки к выставке. Чтобы вы не вздумали их трогать! Пожелание – прислать мною нарезанные небольшие листы, которые внутри деревянной папки!

В Ялте очень холодно, как и в Москве. Чувствую себя хорошо. Подробно обо всём напишу в следующем письме.

Привет Лене.

Валерий

11 апреля 67 Ялта

Дорогая Люся!

Поздравляю тебя с днём рождения и желаю всего, всего хорошего и здоровья.

Вчера купил тебе подарок, который, я думаю, тебе очень интересен. Это великолепное издание иранских миниатюр «Джами в миниатюрах ХVI века», великолепно изданные, печатанные в Лейпциге. Джами* ты любишь, а это великолепное цветное воспроизведение его образов. Чтобы ты не подумала, что я хвастаюсь книгой, посылаю вырезку из Литературной газеты с рецензией на эту книгу. Желаю тебе хорошо провести свой день.

Сегодня тёплое утро. Я пишу письмо на скамейке в саду, поэтому кляксы и замазючки. А.И.** рекомендовала мне вставать около шести и ранний час проводить у моря, когда (она считает) максимум кислорода. К восьми прихожу домой и завтракаю. Чувствую себя хорошо, но, так как нельзя кататься верхом, ездить на мотоцикле и ходить в горы, то довольно скучно. Если бы не ходики, совсем было бы плохо.

Начал писать и поэтому жду картона.

Тамара Владимировна ещё не приехала. С её приездом будет, конечно, веселее в доме. Видел Мариэтту Шагинян. Она нашла, что я очень за этот месяц поправился и хорошо выгляжу.

Очень приятно, что, кажется, начинает теплеть, и днём можно уже ходить без пальто. С продуктами в Ялте хорошо. Питаюсь, в основном, я дома, это дешевле, а в диет. столовую захожу, чтобы съесть трудно приготовляемые блюда, т.е. тёртую сырую морковь и варёную свёклу.

Ты ничего не пишешь о квартире, как соседи и как лифт?

Твои стихи хороши, и я жду, что ты пришлёшь ещё.

Пиши чаще.

Валерий

Я прочитал в журнале «Здоровье» апрель 67 г., что ни в коем случае нельзя дезинфицировать хлеб, обжигая на пламени газовой горелки, т.к. в пламени содержатся канцерогенные вещества, которые могут способствовать и т. д., и т. д. Если возникает сомнение в чистоте купленного хлеба, его можно продезинфицировать на сковороде, или прогрев в духовом шкафу. ***

ВК

В Ялте второй день тепло, а днём даже сильно пригревает солнце.

* Нуриддин Абдурахман Джами – классик персидско-таджикской поэзии.

** А.И. – Александра Ивановна Соловьёва, кардиолог.

*** Людмила Фёдоровна имела обыкновение обжигать над газом хлеб.

22 апреля 67 Ялта
№6

Дорогая Люся! Если бы ты знала, какое удовольствие получать твои письма, то, вероятно, писала бы почаще!

Было несколько тёплых дней, а потом погода резко изменилась. Сильный ветер развеивал, как снег, лепестки пышно цветущих слив... Резко похолодало.

Я застудил гланды. Пришлось пойти к лорингологу. Он смазывает йодом и прописал витациклин. Сегодня уже чувствую себя хорошо. В Москве я запустил лечение глаз, не знаю, чьё было легкомыслие, – моё или нашего врача в поликлинике, но сейчас за это пришлось взяться всерьёз. Мне ставили пиявки и применили новые лекарства. Всё это очень улучшило зрение, но в бюджете образовались дыры.

В целом, чувствую себя хорошо. Правда, пребывание в Ялте не доставляет мне особенного удовольствия, и перед весной у меня нет умиления. Самое страшное быть равнодушным, но что-то от этого у меня сейчас есть. Это очень плохо, особенно для работы. Поэтому, вероятно, и не работается, и присланного тобою картона хватит. Армянскую церковь можешь отдать и за 50, и за 40 р. Из них купи себе модный зонтик, тебе он необходим. Но просьба: если будешь отдавать, сделай с неё рисунок, я тогда смогу повторить.

Может быть, на настроение сказываются воспоминания о болезни в Горячем Ключе и постоянная боязнь повторения. Строгая диета, которой я продолжаю придерживаться. Всё это дало какой-то комплекс неполноценности.

Был в кино и смотрел «Тигровую бухту». Хорошо. Чудесно играла девочка лет тринадцати.

Не знаю, выслать ли тебе книгу бандеролью, или уже когда приеду.

Я не писал тебе, что себе на именины сделал интересный для себя подарок. Это монография о Египетском портрете I-IV век. Книга чудесно издана, с большим количеством иллюстраций. Купил также вышедшую монографию о Тышлере. Великолепный художник. Лягушатник ничего в нём не понимает.

Привет Лене и всем.

Валерий

26 апреля 67, Ялта
№7

Дорогая Люся! Очень был рад получить твоё интересное письмо с описанием празднества твоего рождения и текстом застольной песни. Очень жалею, что меня не было на этом интересном вечере.

Ялтинская жизнь меня не привлекает. Живу очень скучно. Нигде не бываю. Работа подвигается с трудом.

На днях приехала Тамара Владимировна.

Было сильное похолодание, казалось – вернулась зима, а сегодня погода улучшилась, выглянуло солнце, и ветер прекратился. Весна продолжает своё шествие. Зацветают яблони, вишня. Пышно цвела слива, но сильный ветер сбил цветы, и вокруг деревьев было бело, как от снега.

Возможно, я с удовольствием поездил бы по окрестностям, но на это нет возможностей. Я думаю, что проживу здесь май и вернусь в первой половине июня, когда, как я уже писал, начнётся курортное столпотворение, но ехать в глухое место неудобно из-за питания, отсутствия медицины, к тому же может быть жара. Вообще, много вещей, о которых раньше не приходилось думать.

Ты спрашиваешь, что я писал. Синие анемоны, белые подснежники. Портрет на желтоватом фоне. Вероятно, концлагерь страшных кошек (парки) у креста и полу-абстракция на гибель Комарова*.

Питание сейчас моё домашнее: молоко, хлеб, каша, финики, изюм и, конечно, чай. В комнате есть плитка. Это самое дешёвое, что укладывается в мой бюджет.

В Ялте сейчас началось предпраздничное оживление в магазинах: Великие торты, хлеба и прочие гастрономические изыски.

Поездку мою можно считать удачной, и живу я в хороших жилищных условиях.

Приеду в Москву, поедем за город, сварим земляничное варенье.

Лифт даёт большие возможности для всевозможных выходов.

Заканчиваю письмо тем, чем надо было начинать:

Поздравляю с праздником 30 апреля** и с 1 маем, праздником весны, и желаю всего, всего хорошего.

Валерий

Письмо написано на веранде первого этажа в саду Шмелёвой, под шумные крики школьников за оградой и кипарисами.

ВК

* Космонавт Владимир Комаров, трагически погибший в апреле 1967 года.

** 30 апреля – день знакомства ВК и ЛО. А 1 мая он впервые пришёл к ней в гости. Эти даты они помнили и любили.

16 мая 67, Ялта

Дорогая Люся, из предыдущих писем ты, наверно, поняла, что мои замыслы в отношении Восточного Крыма и Керчи не имели твёрдой определённости. Теперь всё выяснилось окончательно. Я не поеду, а девятого июня направлюсь в Москву. Ты помнишь врача Шварц, которая работает в курортной поликлинике? Она кардиолог, расшифровывает кардиограммы, а её племянница их делает. Мы были у них как-то в гостях. Так вот Шварц решительно мне отсоветовала сейчас ехать.

В Ялте становится теплее. Тебе, наверное, звонила Елена Ивановна. Я послал с ней морской воды. Довезла ли она её?

У Шварца я познакомился с интересной молодой парой. Они архитекторы из Москвы. Следующий день они были у меня, и я обменялся с ними телефонами.

Сейчас пришёл почтальон, и я получил твоё письмо №10, которое меня очень встревожило. Завтра ты будешь у врача, немедленно мне напиши, как обстоит дело, и что у тебя находят. Может быть, мне приехать раньше? Если у тебя слабость, то тебе трудно одной. Жду быстрого ответа, а то куплю билет, не дожидаясь! Я успел хорошо отдохнуть и поправиться.

Колокола у меня не вышли, и писать их не буду, может быть, позднее в Москве вернусь к этому наброску. Был в цирке, хороши были собачки. Особенно одна, которую до полной иллюзии превратили в миниатюрную лошадку.

В саду необычайно пышно цветут вьющиеся жёлтые розы, дотянувшиеся до крыши.

Жду немедленного письма.

Валерий

2 июня 67, Ялта

Дорогая Люся. Получил твоё письмо №12 и вчера заказную бандероль. Большое спасибо. Витамин уже начал принимать.

Баллада и стихотворение очень хороши. Баллада, кроме того, страшная. В ней очень хорошо передана атмосфера.

В Ялте уже десять дней плохая погода. Холодно и идут дожди, то маленькие, то большие и упорные. Ездил опять в Алупку. Юмашев начал писать мой портрет. Возил показать некоторые свои вещи. Очень понравилась «Женщина с бирюзой» (твой портрет – так, по крайней мере, по-моему). Они долго его крутили и рассматривали технику. Понравились также «Парки» и «Сон-трава». Не понравились «Ходики» и «Концлагерь». Первые за сюрреализм, вторые – за преобладание литературы над живописью.

Два дня писал оранжерею в цветочном магазине. Получилась «картинка». Сегодня её уничтожил. А на её месте написал вещь не очень нормальную, а название ей не придумал.

(Дописываю 4 июня).

Второго был на японском кабарэ. Понравились национальные вещи. А также пышно поставленный канкан. Западные оставили меня более равнодушным, а также японский вокал. После концерта не выспался, прилёг отдохнуть днём третьего июля, но был скоро разбужен – это в сад Тамары ворвалась Кира Гурецкая с друзьями, и была шумно-театральная встреча, разыгранная в саду.

Затем показывал работы, восхищались, хвалили, затем пошли гулять и попали в проливной дождь с грозой.

Вечером был у партизан. Взял у них две луковицы розового амариллиса, одну для Тамары, другую в Москву. Сегодня, наконец, достал большой татарский кувшин, похожий на хана. Медный, лужёный, и поэтому серебристого цвета, такой, как у Юмашевых. Очень доволен, но багаж от этого сильно увеличился. Сегодня к вечеру пойду в гости в ВТО к акимовцам. После десятидневного ненастья сегодня первый раз солнце, но облаков много и довольно прохладно.

На будущей неделе, как получу деньги, буду брать билет. Кончается моё крымское житие. Отцвели каштаны. Сейчас время жасмина и роз. На рынке клубника и черешня, но я не пробовал, мне это недоступно по цене.

Тамара и Гурецкая передают тебе привет. Кира остановилась в ВТО, у неё путёвка, а там, по-моему, лучшие условия для отдыха в Ялте. Деревицкая ещё до сих пор не приезжала.

Мой привет Лене и всем.

Валерий

P.S. Сейчас пришло твоё заказное письмо со стихами. Был вечером в гостях в ВТО. Читал там твои стихи и баллады. Всем очень понравилось.

15 ноября 67, Ялта

Дорогая Люся!

Наконец-то я получил от тебя письмо, с великолепным описанием московского салюта и чудесными стихами. Жаль, что оно опоздало на несколько часов, и я уже в тот день уехал в Алупку, а то бы я их там почитал. Вчера был дождливый день, и к вечеру сильно похолодало, так что пришлось даже надеть пальто, но сегодня на солнце опять тепло, но всё же пойти купаться не решился. Из Алупки вернулся с подарком. Несколько больших кистей чудесного винограда и ещё много шиповнику. Последнего у меня теперь столько, что будем пить вместе целый год.

На базаре купил дёшево два кило груш, так что теперь у меня изобилие фруктов. Никакой съедобной бандероли мне не посылай. У меня всё есть. Жаль мне, что ты не послала картон, который нарезанный лежал на полке. Я думаю, что теперь это поздно, т.к. через две недели я уже уеду. Перефразируя поэта, скажу: «Забывчивость – твоя подруга».

В Алупке провёл время очень интересно. Смотрел чудесные монографии Клея, разговоры о живописи и путешествиях.

Приходила ко мне А.А. в гости. Говорила, что она в меланхолии и поэтому тебе не пишет. С работой здесь у неё что-то не клеится. Получил сегодня письмо от Лены Кашинцевой. Она 19 ноября, до мая, уезжает в Среднюю Азию. Заходил к Юле Эстерзон, которая хотела меня угостить старым коньяком и коньячным спиртом, к которым были приготовлены селёдка и холодец из свинины. Пришлось побыстрее уйти, чтобы не искушаться всем этим великолепием. Я стал твердокаменным сейчас в отношении диеты и режима.

В субботу пойду на концерт японской пианистки Яэко Яманэ. В программе произведения Равеля, Мартини, Прокофьева, Макино.

О здоровье предпочитаю не писать, чтобы не сглазить.

Тяжёлая и нудная вещь режим.

Цикл «Из ненаписанных песен Сафо» мне очень нравится. Но во второй для меня ритмически не звучит, и как-то не читаются строки:

– Подобно тем,

– Кто не сошёлся в радости.

Жду пятую, а также не присланную первую.

Великолепно стихотворение «Имя».

Смотрел замечательный фильм «Ключ» с Софией Лорен. Действие происходит в Англии в начале второй мировой войны.

Мне кажется, что здесь я живу долгие месяцы и поэтому хочу в Москву.

Привет всем.

Пиши.

Валерий

Часть 7
ЛЮДМИЛА ОКНАЗОВА:
«МЫ СГОРАЕМ, ЧТОБ ЖИТЬ...»

Художнику

Что-то есть весеннее
В имени твоём...
Словно капля звенькает
Круглым остриём.
Так токует тетерев
В седости дерев, —
Кличут солнце петелы
На цветной заре.
Так вот, — в море катеры
На густой волне,
Так бредут искатели
С кистью по Весне...
Собирай! Нанизывай
Чудотворный май!..
Только аметистовой
Ветки не ломай.
Только этой «битвою»
Луч не оборви,
Чтоб не быть убитою,
Чтобы жить ЛЮБВИ...

7.12.64

Вечность

Она приходит в первый раз
С пятнистым солнцем на ступенях,
Когда древесная кора
Звенит от щебета и пенья.
Она судьбой венчает нас
На солнечной ступеньке детства,
Когда мы пьём рассветный час
Без алчности и без протеста.
И, в странный свет вовлечены,
По кем-то брошенным заметам
Идём к пределу той черты,
Когда мы сами станем следом.
И без оглядки на века,
Пусть, как младенцы, криво, косо,
Но — свой прицел, своя рука —
Пути прокладываем в Космос.
Мы забываем про Неё,
В названьях путаясь и в сроках,
Пока Она не запоёт
В тени у нашего порога.
И в этот несравненный час,
Перед последнею ступенью,
В одно из утренних начал
Мы проступаем постепенно.

декабрь 1966

Любовь

Не назову,
но — прикоснусь
лишь к признакам твоим.
Я Имя знаю наизусть,
но сердце утаит
твою единственную суть —
основу всех основ.
Я Имя знаю наизусть,
как материнский зов.
Я Именем Твоим зову
встающую волну
и заглушающую звук
ночную тишину.
И преизбыток, и — изъян,
и тайной боли смысл,
и комнату, в которой — я,
и мир, в котором — мы.
Над крышей тихую звезду,
что в ночь мою плыла,
любовь, что не лгала, и ту,
которая лгала...
Я не предам, не обойду,
пока мой свет не смерк,
кривую яблоню в саду,
друзей бессмертный смех,
работы святость, соль мечты
и ожиданья жар,
сиреневого утра дым,
Земли лохматый шар.
И то, что словом не связать,
не уместить в строку,
я Именем Твоим назвать
воистину могу.

Осень

Ни в сны, ни в гаданья
не верую больше —
такая свобода в незнании страха!
Ты встал океаном и пламенем, Боже,
и стала душа горячей и моложе,
и к песне готова, как малая птаха.

Я двери открыла
в созревшую осень —
всё может
с душою отныне случиться...
Туманом завешена добрая просинь,
а день, словно в праздник,
цветёт и лучится.

* * *

Мы сгораем, чтоб жить.
Мы огнями окружены.
И огонь нас в себя принимает
На границе Межи...
Листья клёнов горят перед смертью,
Океаны сгорают, хотя незаметно,
Но верно.
Мир горит.
Мы сами торопим сгоранье
всемерно,
Уходя из игры незаметно,
Но верно...
Так в «Прощальной симфонии»
Гайдна
Один за другим музыканты
Уходят,
Финал кому-то доверив,
Последним губ дуновеньем
Срывая огонь с фитилей.
И — последним, помедлив,
Дирижёр свою палочку
стиснув в руке
С головою, увенчанной тенью,
Ждёт несбыточных аплодисментов...
Всё продумано было.
Предусмотрен заранее праздник...
Копоть траурных свеч
Не была предусмотрена разве?..
И — спирали дымков в потолок —
Памятью вечной?..
Что ж не рад Эстергази?..
Может быть,это только игра
в Темноту,
Укоротившую Вечер?
Может быть, это свечи
Потушены? —
Музыканты уходят Домой,
словно души,
И в платье, и в плоти живой
Завтра жизни своей доиграют Мелодию?..

Вновь и вновь перейдя Рубежи,
Мы сгораем, чтоб жить.

28.9.64

Часть 8
ИЗ ТЕТРАДЕЙ ОТЗЫВОВ

* * *

Уважаемый Валерий Всеволодович!

С величайшим удовольствием познакомился с Вами.

Большое спасибо за возможность посмотреть Ваши работы.

Сказать что-либо много о них я ещё не могу. Ваши картины надо смотреть, смотреть и смотреть... Мы так привыкли к серым, безвкусным и бездушным картинам, что очень трудно осмыслить и выразить сразу чувство, охватывающее при виде Ваших работ. Но я всё-таки понял, что в них есть чудесная, милая грусть, радость жизни и славная большая душа.

В.Герштейн

* * *

Дорогой Валерий Всеволодович!

В этот пасмурный, капризный день Вы помогли нам увидеть солнце июля, туман мая, прозрачность сентябрьского утра... много радостного, чистого...

Большущее спасибо.

Н.Прохорова 12.03.66 г.

* * *

Впервые попал в дом замечательного художника. Поражён и обрадован. До сего времени картины и их создатели были страшно далеки от меня. Наконец-то я немножко поближе познакомился с этим чудесным миром.

Впечатлений много, и самых разнообразных. Большое спасибо за всё увиденное и услышанное.

Здоровья Вам, здоровья и здоровья на радость всем нам.

Только начинающий познавать по-настоящему живопись,

Э.Белов
12.03.66 г.

* * *

Вторично смотрю знакомые полотна и с большим удовольствием отмечаю, что старое и новое слито в едином. Вы стали старше, уважаемый Валерий Всеволодович, но дух, молодой, любознательный, проникая пытливым взглядом художника в мир будущего, и возвращаясь к античной старине, – остался тот же. Так пусть же этот дух всегда остаётся тем же, порождая новые мысли, приводящие к новым работам, приносящим новые радости нам, Вашим почитателям.

Г.Познанский
12.03.66

* * *

В Ваших работах много необычайной тонкости и философского подхода ко всему виденному и про-чувствованному. Каждая картина обогащает и является окном в жизнь, неведомую для меня ранее.

Е. Гаврилова
25 апреля 66.

* * *

Милые мои Валерий Всеволодович и Людмила Фёдоровна!

Как вам хорошо! Как у вас славно всё, всё так гармонично.

И картины – они все вылиты из вас, так подходят и к раздумью, иногда спокойно-античному, а иногда шаловливому, Валерия Всеволодовича. Такие все разные эти картины, и так много таланта, и таланта страшно разнообразного.

Я не разбираюсь в специальной терминологии мудрых критиков. Профессия моя сугубо прозаична и реалистична – я медик. Но когда я был у вас – мне стала понятна жажда мечты, как хороша она...

Большое спасибо, что дали мне выпить этого хорошего, мудрого вина.

Как странно, что в Москве нашей, которая так смотрится из этих окон, нет выставки работ художника Каптерева. Как странно, что его работы не украшают наши дома, общественные и официальные места.

Я думаю, лёд тронется, и мы увидим эти прелестные картины, не только осматривая их в этой комнате.

Ю.И. Слободской

* * *

Ваше искусство возникло, по-видимому, как синтез многих наук. Поскольку оно является таковым, в нём просматриваются многие аспекты: психологический, стереометрический, и, если хотите, космогонический. Ваше искусство, при всей своей «психологической» реалистичности, может быть названо «оккультным» искусством. Оно оставляет впечатление сложного гипнотического и телепатического сеанса. Не сердитесь сравнению: после демонстрации Ваших картин, уходишь от Вас, будто ты сносился с «потусторонним» миром и «поговорил» со своими умершими предками, или душами ещё не родившихся далёких потомков...

В Ваших картинах, как и в картине вселенского бытия, сосуществуют одновременно прошедшее и будущее. Их ощущаешь «кожей», а не разумом, скорее психикой, а не мыслью. Картины Ваши нельзя оценить, как это можно сделать в отношении картин Шагала, Кандинского, Филонова, Сикейроса и других. Их, Ваши картины, нельзя толковать, поскольку они и не поддаются этому, – как нельзя толковать Вселенную, в которой заблудились мы, её мельчайшие и ничтожные атомы...

В.К. Зайцев
(Минск)
29.5.66

* * *

Как много тайн ещё в жизни, и как смешны люди, думающие, что они всё знают и всё могут!

Может быть, только художникам доступно неизвестное.

Хотелось бы быть умнее, чаще приобщаться к миру, который не всегда можно логизировать, объяснить.

Преклонимся перед людьми, скромно открывающими непосвящённым богатство человеческой фантазии. Спасибо!

Гришфельд Т.
1 июня 1966

* * *

Спасибо, что приобщили меня к чудесам Вашей фантазии. Жаль, что Ваше творчество до сих пор доступно лишь немногим. Лишь потомки дойдут до Брюсова, Ренаты и Рупрехта. Они Вами поняты до предела.

Елена Чудецкая
1 июня 66

* * *

Бесконечно благодарен прекрасному, редкому поэту за показ его произведений.

А. Тугрин

* * *

Спасибо Вам, дорогой Валерий Всеволодович, за то, что показали мне своё творчество. Я попал в очень тонкий и очень своеобразый мир, далёкий от всякого модничанья и оригинальничанья, – главного порока тех, кто с лучшими намерениями протестуют против академического догматизма.

В Ваших работах, прежде всего, есть живопись – тонкие и богатые цветовые отношения; есть изысканность фактуры, иногда придающей работам вид изразца, мозаики, фрески, – и это очень интересно. И за всем этим кроются размышления об искусстве, о жизни, о мире.

Короче говоря, желаю Вам здоровья, успехов и ещё раз благодарю.

В. Левик*
9 июня 66

*Вильгельм Левик – известный переводчик и художник, учившийся в своё время во ВХУТЕМАСе у Осмёркина.

* * *

С большим интересом просмотрев много работ Валерия Всеволодовича, я для себя лично особенно ясно почувствовал своеобразную красоту работ, имеющих фресковый характер. В них привлекает ясность решения, чувство эпохи, гармоничность колорита, чистота отношений. Мне кажется, что в этих работах, отмеченных конструктивной чёткостью мышления, при поэтичности домысла, более всего выражается индивидуальность художника.

Желаю дальнейших успехов.

М.Костин
13 июня 66

* * *

Очень рад был познакомиться с Вами и Вашими работами. Я ожидал, не скрою, увидеть «тень» Шевченко, а узнал очень интересного и своеобычного художника.

Хорошо бы всё-таки сделать настоящую выставку! Я думаю, многие бы её оценили по-достоинству.

С искренней признательностью,

В. Ракитин
30 июня 1966 г.

* * *

«Алхимики – «Современные алхимики» – удивительная вещь. Я сразу вспомнил Бернье и Пауэлса, и человека, который в начале 30-х годов пришёл к Бернье в лабораторию и посоветовал прекратить исследования атома, ибо это приведёт человечество к катастрофе. Он-то знал, этот человек. Он мог бы быть и этой женщиной. Она тоже знала. И знает. Нам же остаётся только смутно догадываться – и бояться. Но нам ещё остаётся и восхищаться, пока есть на свете такие художники, как Каптерев.

А. Стругацкий*
20 июня 66 г.

*Писатель-фантаст Аркадий Стругацкий.

Часть 9
ПОЧТИ ПО ХАРМСУ...

ПИСЬМО ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА
В ДОМОУПРАВЛЕНИЕ

А коммунальная жизнь на Кадашевке тем временем превращалась в настоящий ад...

Соседи по квартире неутомимо писали бесконечные доносы на Каптеревых, усматривая в них врагов советской власти. Друзья, которые приходили к Каптеревым, тоже, разумеется, тут же попадали в разряд врагов. И то, что приходило много молодёжи, считалось особенно опасным: а не контрреволюционная ли организация у них тут под боком?.. Соседи жаловались на Каптеревых даже в Верховный суд!

Бороться с коммунальным мракобесием было бессмысленно.

Каждый выход на кухню стоил Люсе больших нервных затрат. Тётки-соседки её люто ненавидели. С Люсиной тонкокожестью и чувствительностью жить в такой атмосфере было просто опасно для здоровья. Она держалась на чувстве юмора.

* * *

Такая чудовищная нелепость могла произойти лишь в советские времена. В те самые времена, когда соседи «стучали» друг на друга, когда собрание больше трёх считалось подозрительным, когда в жизни рулило быдло. Когда порядочные, интетеллигентные люди казались «подозрительными» только потому, что они порядочные и интеллигентные.

Всё это было бы смешно, если бы не доводило людей до сердечных и язвенных приступов, до приступов гипертонии. Всё это было бы смешно, как смешны старушки Хармса, вываливающиеся из окна, если бы старушки при этом не расставались с жизнью...

Всё это было похоже на театр абсурда. Но бред советской действительности перехлёстывал даже буйную фантазию мастеров абсурда – Хармса, Ионеско и Беккета. Коммунальные соседи Каптеревых были похлеще носорогов Ионеско!

* * *

Да, великому художнику Каптереву приходилось отчитываться перед соседями по коммуналке. Те подали на Каптеревых очередное заявление в суд. Опять за то же: что Каптеревы ведут подозрительный образ жизни, что к ним ходят подозрительные люди, слишком много людей, и, особенно, много подозрительной молодёжи. Так что с Каптеревыми надо разобраться. Причём – незамедлительно!

И пришлось Валерию Всеволодовичу писать объяснительное письмо...

Письмо Валерия Каптерева в домоуправление

«В этом письме я отвечаю на интересующие общественность вопросы.

1. Почему к нам ходит так много молодёжи?

Как вам уже известно из представленной документации, я являюсь художником и членом творческого союза (МОСХ) с его основания – то есть с 1933 года, участник 30-ти советских выставок. Мои картины находятся во многих (зачёркнуто) в ряде музеев Советского Союза, в том числе восемь моих работ находятся в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.

Поскольку живопись мою смотрят люди молодого, среднего и старшего поколения, нельзя говорить о том, что у нас бывает ТОЛЬКО МОЛОДЁЖЬ. Нас посещают люди разных возрастов, и некоторые из них становятся нашими друзьями на почве общих творческих интересов. Молодые люди, относясь с большим интересом к моим картинам, приходят ко мне, чтобы научиться понимать искусство живописи. С другой стороны, люди других, не сродных с моей, профессий дают мне очень много интересных знаний по науке, литературе, музыке, с которыми моя живопись по тематике тесно соприкасается.

Я пишу портреты и молодёжи, и людей старшего поколения, у меня есть работы, написанные под впечатлением прослушанных концертов и камерных произведений – от симфоний до лирических советских песен. То же самое могу сказать и в отношении других видов искусства или науки (так у меня есть небольшой цикл, посвящённый Симеизской астрономической обсерватории).

Жена моя – профессиональный поэт, печатающаяся в советской прессе, как поэтесса и переводчица национальной поэзии, также привлекает людей своим творчеством: друзья приходят послушать её стихи, и в этом случае интерес также получается взаимный, так как в стихотворениях её отражены темы науки, музыки, темы антивоенные и морально-воспитательного значения.

Я лично живу в Москве со дня моего рождения – то есть 72 года. Жена живёт в Москве с 1925 года. Невольно хочется и нам задать вопрос: могло ли быть нормальным, чтобы, живя всю жизнь в Москве, мы не могли бы приобрести себе друзей в немалом количестве? Мы любим людей, тянемся к ним и, видимо, это рождает ответное чувство у тех, кто общается с нами. И мы счастливы этой дружбой, и гордимся ею, и оправдываться в том, что у нас много друзей, нам как-то странно.

Теперь отвечу на следующие вопросы.

2. Кто эти люди – наши друзья, которые бывают у нас?

Перечисляю, с приблизительным указанием возраста.

Кашинцева Е. (29 лет) – геолог

Залетаев В.С. (40 лет) – орнитолог

Виханский А. (35 лет) – кинооператор (Мосфильм)

Фриххар И.Г. (79 лет) – художник

Шевченко Т.А. (50 лет) – художница

Абрамова Оля (22 года) – художница

Абрамова А.В. (50 лет) – искусствовед

Ванин А. (25 лет) – физик

Кнорре К.Г. (55 лет) – физик

Кабаков М.В. – полковник морского флота

Филистеев А.А. (30 лет) – зав. отделом печати Дома Актёра при ВТО

Буцко Ю.М. (35 лет) – композитор

Рахманова М. (27 лет) – музыковед-органистка

Крылов С. (31 год) – физик

Арзуманов В. (24 года) – композитор-пианист

Обухова Л.А. (43 года) – писательница

Смирнова В.А. – писательница

Казарновская М.И. (50 лет) – врач-хирург

Мидлин А.М. (42 года) – инженер-авиаконструктор

Белецкая В.В. (40 лет) – журналистка журнала «Огонёк»

Луценко М.Н. (47 лет) – зав. сектором МОССХ по работе с художниками старшего поколения

Преловский А. (35 лет) – поэт

Могу добавить, что мною оформлен фронтиспис к книге Лидии Обуховой «Маленькие повести». А на стихи жены пишет музыку для детских песен композитор Юрий Буцко, которые печатаются в альбоме «Музыка» – «Нашим малышам».

Как люди, занимающиеся творческим трудом, и как советские люди, мы без людей обходиться не можем.

3. Почему приходящие к нам люди ходят на кухню, курят там и готовят.

Наши гости на кухню не ходят, на кухне не курят, на кухне не готовят.

Исключение составлял тот отрезок времени, когда моя жена, тяжко заболевшая из-за квартирных склок, была перевезена друзьями к своей знакомой, и я оставался один. У меня уже было два инфаркта, и врач поликлиники МОССХ уложил меня в постель, опасаясь третьего инфаркта.

Именно ПО ЭТОЙ ПРИЧИНЕ друзья взяли на себя поочерёдное дежурство около меня. Они кипятили мне чай и иногда приготовляли пищу. После возвращения жены, всё это естественно отпало.

4. Оставляют ли приходящие к нам друзья грязь?

У нас и нашего непосредственного соседа по квартире Кацюка А.Е. общая небольшая передняя с выходом на лестничную клетку, через которую ходим мы и те, кто к нам приходят. Лычины и Галкины выходят через кухонную дверь (по собственному желанию), нашей передней не пользуются (если не считать того, что они держат там корзину с овощами), и в своё дежурство эту переднюю не убирают, хотя постоянно говорят по телефону, который находится в передней. Кстати, в эту же переднюю, а никак НЕ НА КУХНЮ, выходят курить наши знакомые.

У Лычиных и Галкиных свой коридор, имеющий внутреннюю дверь, которую они закрывают, или открывают по собственному желанию.

ОДНАКО, зять Лычиных, не прописанный в нашей квартире, постоянно КУРИТ НА КУХНЕ.»

Письмо это написано весной 1972 года.

А в начале лета обстановка в квартире накалится до такой степени, что Каптеревы отчётливо поймут: надо бежать! Но – куда?..

В это время их друзья – художник Валерий Волков и его жена Светлана Завадовская – собрались в Европу. И они предложили Каптеревым на время своего отсутствия пожить в их квартире в зелёном и тихом районе, недалеко от метро «Речной вокзал». Для Валерия Всеволодовича и Людмилы Фёдоровны это было настоящим спасением.

Это было страшно жаркое лето 1972, когда в городе плавился асфальт, когда птицы умирали на лету, когда под Москвой горели торфянники, и город был полон горького дыма...

В то сумасшедшее лето Каптерев предпринял попытку, почти немыслимую – он решил добиться отселения с Кадашевки. Он для себя решил: они туда больше не вернутся! С Речного вокзала он повезёт Люсю в их новое (причём – отдельное!) жилище...

Так решил Кот, который в то лето превратился в Тигра...

Часть 10
НЕ ПОД ПУСТЫМ НЕБОМ.
ГОДЫ НАШЕЙ ДРУЖБЫ

ПРИТЯЖЕНИЕ ОЧАГА

С Каптеревыми меня познакомил мой будущий муж – Виктор Кротов.

Это было лето 1972 года. То самое лето нестерпимой жары, когда плавился асфальт, и птицы умирали на лету... Лето, когда умер великий клоун Леонид Енгибаров. И мне казалось, что никогда уже в моей жизни не будет такой потрясающей дружбы и такого глубинного общения.

Но Господь Бог решил не бросать меня в пустоте. С Виктором я познакомилась в то самое лето 72-го года. И очень скоро он привёл меня к художнику Валерию Всеволодовичу Каптереву.

Первый раз в жизни я шла в гости к Настоящему Художнику и очень волновалась...

* * *

Это оказался совершенно удивительный художник! С первого прихода к нему я поняла, что нашла своего любимого художника. Потому что в его картинах была СВОБОДА, которую я более всего ценила и ценю, не только в живописи, но в любом творчестве.

Немолодой, уставший человек выставлял перед нами на мольберте картины небольшого формата, с которых била потрясающая энергия!.. Столько в них было свежести, фантазии, игры, озорства!..

Креветки на берегу моря играли в красный мяч... Быстротекущее время скрутилось сиренево-голубой спиралью в неподвижном пространстве... Смешное, горбатенькое, очаровательное Дитя чудовища смотрело на нас с вопросом: как мы к нему отнесёмся? Маленькие озорные птички перебегали с картины на картину... Восточные учёные беседовали о вреде атома... Пышно цвела магнолия, и из её сердцевины смотрели на нас лица влюблённых... Рыдал увядающий георгин... Повсюду сновали ящерки, оживали черепки, диковинные камни и старинные вазы...

В этих картинах всё, всё было ЖИВЫМ и ГОВОРЯЩИМ! И творец этого мира мне уже не казался пожилым и уставшим. Именно в тот вечер, во время первого показа картин я перестала ощущать его паспортный возраст (сколько ему было в то лето? уже за семьдесят) – и с того часа я чувствовала только молодость его души. Молодость, детскость и, вместе с тем, тысячелетнюю мудрость...

Но более всего меня потрясла картина «Вечерний звон». Жарко полыхал закат... птицы летели сквозь закат... буйно цвела сирень... колокольня раскачивалась от звона... И молодой инок замер, склонив голову перед Божественной красотой мира...

Я поняла, что буду теперь хотеть увидеть эту картину ещё и ещё раз! Буду хотеть увидеть планету Валерия Каптерева, на которой царствуют Любовь, Нежность, Красота, Мудрость и Фантазия...

А чаем нас угощала жена художника – Людмила Фёдоровна, худенькая, невысокого роста, с лучистыми глазами и тонкими пальцами музыканта. А потом она стала читать свои стихи... И это было ещё одним потрясением для меня.

Жасмин

Вечер пахнет чаем и жасмином,
лунно полыхающим в саду.
Начинаясь медленно и длинно,
разговор уходит в высоту.

Стук посуды на веранде где-то,
с гор летящий запах диких смол,
тесный круг тепла под кругом света,
к чаепитию накрытый стол.

И на всём — возвышенности мера
и философический налёт:
первая попытка глазомера
невозможный выверить полёт.

За окном весь вечер будет длиться
неспокойных веток толкотня...
Всё, что есть на свете, — это лица,
только эти лица у огня.

Время всё сотрёт и перемелет
и предъявит перечень утрат,
обнажая пустыри и мели
в той волне,
где плыл под ветром сад.

Млечный путь
жасминным садом мглится,
прошлое на вечность удлиня...
Всё в моей судьбе — вот эти лица,
только — лица, в теплоте огня.

А за окном (квартира была на первом этаже) пышно цвёл, светился в ранних сумерках, сиял огромный жасминовый куст!.. Окно было распахнуто – и в комнату вливался дивный запах жасмина, наполняя комнату свежестью, сливаясь с запахом свежезаваренного чая и запахом картин...

* * *

Пройдёт много лет, и я напишу роман «Побережье памяти». Множество страниц в нём посвящены моим дорогим и любимым Каптеревым.

Далее – две главы из этого романа, дополненные и расширенные.

КАПТЕРЕВЫ: ПРИТЯЖЕНИЕ ОЧАГА

И был в этом огромном холодном мире дом...

Был Дом!

И два светящиеся тёплым светом окна...

...Я шла по улице Огарёва, бывшему Газетному переулку, шла в сторону Тверской и всё оглядывалась на дом, где на лоджии второго этажа стоял он – Валерий Всеволодович Каптерев – и махал мне вслед рукой... Он махал мне до тех пор, пока мог видеть меня, пока, не доходя до Телеграфа, я не сворачивала во двор, срезая угол...

Так было каждый раз. Только зимой, в холода, он не выбегал на лоджию помахать мне вслед. Но во все другие времена года это было традицией – он машет мне вслед, а я иду и без конца оглядываюсь, и тоже машу ему в ответ... И мне кажется, что так будет всегда: он всегда будет махать мне с лоджии...

Но однажды, годы спустя, ему уже было под восемьдесят, меня пронзило, как иглой: «Господи, а ведь так будет не всегда!.. Вот оглянусь когда-нибудь – и не увижу уже его на лоджии...» И всё во мне тут же восстало против этой страшной мысли: «Нет! ТАК будет ВСЕГДА! Он всегда будет махать мне с лоджии!..»

...И опять он стоял на лоджии и махал мне вслед. А я шла и всё оглядывалась и оглядывалась, и махала ему, и в сердце было горячо и радостно оттого, что я так люблю его, и оттого, что он меня любит.

Я знала, что всю жизнь буду оглядываться на этот дом, на эту лоджию, на эти два тёплых окна...

Так и живу...

* * *

И вот, прошло с тех пор более тридцати лет, и я опять иду по Газетному переулку, он теперь носит своё настоящее имя. В который раз я иду по этому переулку, и мне кажется, что трещины в тротуаре под ногами – всё те же, что и тридцать лет назад, и вот эта лужа после дождя у обочины – она всегда была здесь... И, пока я изучаю трещины под ногами и лужи у обочины, пока я не подымаю головы от этих вечных узоров, – я думаю, что вот, сейчас подыму голову – и увижу зелёное буйство на лоджии второго этажа, и – его, с лукавой усмешкой глядящего на меня сквозь ветви ивового деревца, прижившегося на их весёлой лоджии... А в глубине лоджии, за зеленью и цветением, – я увижу два манящих тёплых окна...

Которые светят мне уже столько лет!..

И будут светить ВСЕГДА.

* * *

А однажды, в конце зимы, шла тут, по этим склизким наледям, вечно тут наледи под водосточными трубами! И вдруг почудилось... – вот сейчас они выйдут из-за угла своего дома, два старых и бесконечно дорогих мне человека, она – в сереньком пальтишке на лебяжьем меху и в серенькой шапочке, фасоном – чалма, а он – в длиннополом, старомодном, кофейного цвета, каком-то доисторическом пальто и в смешной ушанке, старой, потрёпанной, с лихо торчащим в сторону одним ухом... И пойдут, рука об руку, осторожно ступая по нечищеным, скользким тротуарам... Два бесконечно дорогих мне человека.

Бывало (это ещё в прежнюю эпоху – до кодовых замков, когда подъезды стояли нараспашку), иногда заходила в их двор дома № 1/12 (в те времена – ул. Огарёва), проходила сквозь крошечный скверик – вот здесь он кормил по утрам голубей, а потом, четыре года, – она... А когда я жила у неё, то голубей кормила я.

...Захожу в полутёмный пыльный подъезд, поднимаюсь на второй этаж и стою перед их дверью № 44.

Просто стою перед дверью.

И представляю: вот сейчас нажму на кнопку звонка – и услышу за дверью знакомый торопливый топот ног (никогда-то он не мог ходить по дому спокойным, размеренным шагом) и его голос: «Люся! Люся! Я уверен, что это – Романушка!»

Господи, неужели это не повторится? Никогда?!

Как же я люблю их! И тогда любила. И сейчас. Как они дороги мне. Как много они для меня значат. Он и она.

* * *

Мой любимый Дом – дом Каптеревых.

Притяжение тринадцати лет.

Притяжение всей жизни...

Дом, где царили два запаха: запах свежих масляных красок и запах свежезаваренного чая... Где дух парил над плотью. Где каждое слово было драгоценно. Дом, где меня всегда ждали. Откуда никогда не хотелось уходить.

* * *

Я познакомилась с ними, когда Мой Клоун был жив. Мы пришли тогда к Каптеревым большой компанией. (Они жили в то лето у Волковых на Ленинградском шоссе). Помню, что поэт Симон Бернштейн был в нашей компании, пианистка Татьяна Зиновьева, мим Анатолий Бочаров. К Каптеревым нас привёл Виктор Кротов.

А второй раз я пришла к ним через две недели, одна. Валерий Всеволодович сам позвонил мне и позвал. Через две недели. Моего Клоуна уже не было...

И они сразу поняли, что у меня что-то стряслось. Сразу, как только я вошла.

Он спросил осторожно:

– У вас что-то случилось?..

И я сказала:

– Умер человек, которого я любила больше жизни.

Нет, они не стали причитать надо мной. И выпытывать подробности. Нет.

Они стали поить меня горячим чаем, и он показывал свои картины, а она читала свои стихи... И всё это было – для меня одной.

И произошло чудо. Я почувствовала себя – в круге тепла и света...

Я попросила Валерия Всеволодовича показать мне картину, которая поразила меня в прошлый раз. Картина называлась «Вечерний звон». И он достал её и поставил на мольберт.

...На маленькой картонке буйно цвела сирень, колокола раскачивались от звона, птицы летели сквозь жар заката, и творил молитву инок...

Я спросила, когда была написана картина. Он ответил: «Давно. В шестьдесят седьмом году». Но он не сказал тогда, что несколько дней назад приписал на обороте ещё одну дату – «25 июля 1972 года». В этот день ушёл Леонид Енгибаров, мой любимый клоун... Но любила его не только я, и горевала о нём не я одна. Этой датой на картине художник как бы уточнял, по ком звонит его колокол...

* * *

Этот дом подарил мне встречу с ещё двумя художниками, картины которых смотрели на меня со стен комнаты. Валерий Волков и его отец Александр Николаевич Волков. К своему стыду, я не знала тогда этих имён. И по причине своей молодости, и по причине того, что художники Волковы в ту пору были ещё мало известны.

Валерий Всеволодович рассказывал мне о них с восхищением, и я поразилась, как тонко он умеет чувствовать других художников, как глубоко понимает живопись. С Волковыми у Валерия Всеволодовича была общая любовь – Средняя Азия! Волковы раньше жили в Ташкенте. А в Москву Валерий Волков с семьёй переехал после сильнейшего замлетрясения в 1967 году.

Мне на всю жизнь запомнились музыкальные, поразительно ритмичные «Восточные базары» Валерия Волкова. И меня поразила картина Александра Волкова – «Снятие с креста»...

* * *

Помню, за чаем я попросила Людмилу Фёдоровну прочесть стихи, которые так понравились мне в тот, первый раз, и она их прочла:

Вечер пахнет чаем и жасмином,
Лунно полыхающем в саду...
Начинаясь медленно и длинно,
Разговор уходит в высоту...

Так всегда и было. Всегда – в высоту. Или – в глубину. Здесь не было топтания на плоскости.

* * *

Каптеревский круг. А ещё недавно – круг циркового манежа... А когда-то давно – круг шумного двора на Философской улице, где прошло моё детство... Эти жизненные круги – как диски позвоночника внутри меня. Говорят же иногда: у этого человека крепкий стержень. Но редко задумываются, из чего состоит этот стержень. А состоит он как раз из этих дисков-кругов. Диски не исчезают. Просто ты переходишь в иное измерение жизни – некая сила тебя выносит на новый круг... И все эти круги нанизаны на нечто вертикальное, устремлённое вверх... Может, это и есть линия судьбы?..

* * *

...Летом 1972 года, когда Каптеревы жили у друзей, убежав из своей коммуналки, и Людмила Фёдоровна переводила дыхание в тихом, уютном доме, утопающем в зелени, Валерий Всеволодович носился каждый день по сумасшедшей жаре, по разным инстанциям, выбивая квартиру – первый раз в жизни он что-то выбивал! Людмила Фёдоровна боялась, что у него случится третий инфаркт.

А он каждый день совершал свои «прыжки тигра»!

Чудом он выбил эту квартиру. Двухкомнатную, в старом мхатовском доме, на углу улиц Огарёва и Герцена (ныне – это Газетный переулок и Большая Никитская улица. Только крошечный скверик на углу застроили...)

А потом был переезд. И мы с Виктором принимали в нём участие. Каптерев поручил мне самое, как он сказал, ответственное, с чем могла справиться только женщина – паковать хрупкую посуду. Я гордилась. А Виктор паковал в это время с Валерием Всеволодовичем картины. Художник, делая заодно ревизию картин, отставлял в сторону те, которые хотел уничтожить: просто вынести на помойку. Виктор хватался за голову: «И ЭТО вы хотите выбросить?!» Да, хорошо, что мы были в тот момент рядом. Благодаря нашим воплям, были спасены от выброса некоторые каптеревские шедевры. Один из них – «Археология», ещё один «Кошка на крыше».

* * *

Каптеревский Дом вобрал в себя целый мир. Этот дом стал для меня идеалом Дома. Дома, который равен Храму.

Лучше всего о нём написала сама Людмила Фёдоровна:

Как бы это мне построить дом?
Для живого,
без границ объём.
Чтобы из любви моей возник
Дом-дружище, спутник и – двойник.
Молодой,
до нескончанья лет.
Чтобы на столе – цветы и хлеб.
Чтоб сквозили добрые черты
в окнах синеглазой высоты.
Чтобы только – нужные слова,
круглые,
как шар земной,
как вальс,
как «люблю!»,
и как объятье рук,
и как солнца незатменный круг.
Дом живой,
поющий поутру,
Дом жилой,
Дом полный строк и струн,
тайный,
как огонь и темнота.
Дом «возьми!»
и, если хочешь, – «дай!»,
Дом – «останься!»,
Дом – «свободен ты!»
Странный, невозможный дом мечты.
Кровом будь
и – кроною лесной.
Дом, как мир.
И Дом, как дом родной.

И они такой Дом построили.

* * *

А внешние черты этого Дома мечты были таковы.

Её комната. Справа у стены, ближе к окну – скромное ложе – простая раскладушка. Над ней, на стене, каптеревская картина – «Сирень». Сирень буйная, источающая свежесть и энергию жизни... Рядом с раскладушкой, на табуретке – старая пишущая машинка. Перед ней – хлипкий раскладной деревянный стульчик, он мог выдержать только Людмилу Фёдоровну, или меня.

Справа от двери – старый, потемневший от времени сервант, он служил вместилищем для книг и рукописей. Наверху – несколько фотографий отца Людмилы Фёдоровны – Фёдора Окназова, её матери – тоже Людмилы, картина Валерия Каптерева «Природа», которую Людмила Фёдоровна любила особой любовью. А ещё на серванте бусы и заготовки для бус, иконки и подсвечники.

Над сервантом – большая старинная картина неизвестного художника, на ней – распятый Христос. Слева от двери – большое, в человеческий рост, зеркало в деревянной раме, под ним – гора книг и рукописей, прикрытая ярким шёлковым платком.

Большую часть комнаты занимал чёрный рояль, который Людмила Фёдоровна называла ласково Арнольдом. На крышке рояля – россыпь крымских камушков и ракушек... Маленький кусочек Крыма, который она так любила! На стене над роялем – картины Каптерева – «Лиловая лошадь» и «Алые паруса»...

Его комната. Тёмный предбанник, – здесь, на грубо сколоченных деревянных стеллажах стояли книги. Библиотека была большая и изысканная: много книг по искусству, много поэзии, восточные мудрецы и древние философы, с которыми соседствовали Герман Гессе, Томас Манн, Александр Грин...

Здесь же, в углу, стоял древний, рассыхающийся гардероб, на нём лежали картины. Картины стояли и на полу, прислонившись к стеллажам, как будто шепчась с книгами...

Предбанник был отгорожен от комнаты тёмно-синей шторой и старым столом, который являл собой вместительный шкаф. В нём лежали картины. А на нём стояли банки с кистями, валялись тюбики с краской. Рядом со столом – старый мольберт. На мольберте – сбоку, на гвоздике – фартук, заляпанный красками, в нём Каптерев работал.

Половину комнаты занимала лежащая на полу циновка, на ней – старинная азиатская посуда, керамические и медные кувшины, диковинные камни, кораллы, древние черепки...

На стене ещё одна циновка, на ней – картины Каптерева – то немногое, что сохранилось с тридцатых годов: среднеазиатские пейзажи. Над циновкой – картина с огненным петухом, Каптерев обожал этих птиц, у него много картин, где действующий герой – петух. Каптерев себя олицетворял с петухом. А ещё с тигром...

В углу, под самым потолком – старинный полотняный азиатский фонарь. На толстом гвозде – азиатский халат Валерия, который он носил когда-то в экспедициях, и его тюбетейки. Иногда Валерий Всеволодович надевал азиатский наряд и сейчас. Он любил старину, любил восток, и друзья отовсюду привозили ему красивые черепки, раковины и камни. И тюбетейки.

На стенах – картины. Повсюду – картины... Изумительный «Ночной натюрморт» – работа тридцатых годов. Через десять лет она уйдёт в Третьяковку, но пока висит в доме у её создателя. У окна – лимонное деревце, выращенное из косточки.

У стены слева – старая узкая деревянная кровать, попросту топчан, довольно жёсткий. Старые табуретки, заляпанные краской. Брызги краски на полу... А главное – запах!.. Здесь всегда царил запах свежих красок. Запах только что написанной картины!..

Никто, лучше Людмилы Фёдоровны, не смог бы описать комнату-мастерскую Валерия Каптерева.

Здесь было всё исполнено добра.
Живое, неживое – без различья:
природы разноликие обличья –
стена и окна, птица и гора.

Здесь тишиной гармонии цела,
вещь каждая взывала необманно:
над раковиной, свитой океаном,
медлительная радуга цвела.

Свеча горела над её витком,
неярким пламенем своим сжигая время,
султаном копоти венчая озаренье,
она сгорала кротко и легко.

В нас прорастали чьи-то голоса,
рождалась суть из панциря улитки:
взывало всё – предметы и реликты,
и окон удивлённые глаза.

А рядом возводились этажи,
ночные сварки резали железо,
и город в росте был подобен лесу,
и это тоже созидала жизнь.

И стоило родиться, чтоб успеть
в наш век, и лучезарный, и зловещий,
услышать, как в тиши умеют петь
бессмертные, задумчивые вещи.

За комнату, в которой я горю,
за чудотворно сбывшиеся лики,
за мудрую жестокость, за улыбки
твоих цветущих снов благодарю.

* * *

Кухня. Разделена посудным шкафом на крошечную кухоньку и крошечную столовую. Окна нет. Вместо окна в стене над газовой плитой – вентилятор, который выходит на лестницу.

А на стене в столовой – солнечная афиша Акимовского театра комедии. Вот она-то и была окном. Окном, в котором всегда сияло солнце!..

Старинный деревянный стол на четырёх львиных лапах. Лет сто этому столу, а то и больше. За этим столом сидели и пили чай лучшие люди Москвы семидесятых годов...

* * *

А ещё... а ещё у них была лоджия!..

Лоджия – это особый мир. Произведение искусства. Валерий Всеволодович постарался. Здесь росли два ивовых деревца, которые солнечно опушались по весне, а потом, летом, отбрасывали на стену и на окно нежную тень... Здесь рос могучий ревень, широко разбросавший свои тёмно-зелёные мускулистые листья... Здесь, с ранней весны и до поздней осени, цвели цветы... Каптерев неутомимо ездил на Центральный рынок за рассадой и нежно лелеял свои посадки. И сколько ликования было, когда цветы начинали цвести!

– Приезжай скорее! – кричал он в телефонную трубку. – В моём саду расцвели два тюльпана! Ты должна их увидеть!

В этом волшебном саду, сменяя друг друга, цвели кудрявые гиацинты и хрупкие нарциссы... Трогательные маргаритки, озорные ромашки, задумчивые незабудки... Жаркие ноготки и пёстрые астры... А ещё здесь буйно вились бобы, вспыхивая красными огоньками цветов...

А ещё сюда залетали неведомо откуда (ведь вокруг только камень и асфальт!) и приживались тут, как у себя дома, лесные и полевые травы – ветреница и донник, лютики и одуванчики... И тоже цвели – на радость садовнику и его жене. А между цветов – всё те же, любимые им черепки и камни... И всё это сплеталось в симфонию мгновенной вечности...

Каждого гостя Каптерев тут же тащил на лоджию – показать, какое чудо у него там сегодня расцвело...

Людмила Фёдоровна обожала их сад!

Унеси в своей памяти
маленький сад,
без цветов дорогих,
без железных оград,
где трава, где ревень,
два простых деревца –
вербы вешней серебряная
пыльца...

* * *

По вторникам, после творческого семинара в Литературном институте, где я в те годы училась, я обязательно заходила к Каптеревым. Это уже стало прекрасной традицией.

Выйдя из ворот института, – направо, по Тверскому бульвару, к Никитским воротам, – не шла, а неслась... Под моросящим дождём, под проливным, по холодной позёмке, под хлопьями метели... Скорее – туда, где пылает очаг и зовёт...

Дальше – резкий поворот налево, на Большую Никитскую (тогда это была улица Герцена). Слева – здание ТАСС, справа – маленький, любимый мной кинотеатр Повторного фильма, – в его небольшом, уютном зале я отогревалась в те осени и зимы, когда мне некуда было идти. Когда у меня ещё не было Каптеревых. Но теперь – есть! Теперь есть дом, где меня всегда ждут...

* * *

Литературный институт – и дом Каптеревых. Как две разные планеты. Пятнадцать минут лёта – c Тверского на Огарёва, едва отталкиваясь от обшарпанных тротуаров, – и ты уже совсем в другом мире. Родном. Близком. Понятном.

Не знаю, как бы я выдержала шесть лет в институте, если бы не было у меня этой – другой – планеты. Планеты по имени Дом Каптеревых.

Не думаю, конечно, что меня институтские жернова смогли бы так уж легко перемолоть в муку, со мной не так-то легко справиться. Но какое счастье, что был дом, где меня ценили именно за то, за что в институте нещадно критиковали.

Был Дом. Дом как мир. Дом как храм.

* * *

В этом доме я узнала, что такое счастье. Не счастье-страдание, которое я в полной мере вкусила, бродя по Цветному бульвару, мимо старого цирка – туда-сюда... А совершенно иное счастье. Счастье-радость. Чувство, переполняющее тебя восторгом, ликованием... Это было для меня что-то абсолютно новое и незнакомое...

* * *

Его картины не выставлялись.

Её стихи не публиковались.

Спасибо Лидии Анциферовой из Черноголовки, она устроила в этом научном городке, удалённом от Москвы, (там она работала в научном физическом институте), выставку гениального художника Валерия Каптерева. Спасибо Анатолию Парпаре из журнала «Москва» и Марку Максимову из издательства «Советский писатель» за три прижизненные публикации гениального поэта Людмилы Окназовой.

Вот и всё.

Иностранцы (которых изредка приводили друзья) тоже не особо покупали картины Каптерева, ведь в его картинах не было лакомого для иностранцев диссидентства и традиционных русских мотивов: бутылка водки, краюшка чёрного хлеба, селёдочная голова и т. п.

Огорчала ли – его и её – невозможность выхода к широкой публике?

Сетований, укоризн, досады на судьбу не было замечено.

Они работали на вечность. И на одного-единственного читателя и зрителя, который придёт к ним сегодня вечером.

* * *

Они были как дети. Как Божьи дети.

Ребёнок, когда сочиняет свои стихи, или рисует свои картины, не думает об общественном признании, о выходе в широкий свет. Тем более, о материальном вознаграждении.

Ребёнок сочиняет и рисует потому, что ему этого хочется. Ему интересно. Из него это само идёт. Из него – или через него?..

Будучи взрослым, опять стать ребёнком. Открыть в себе ребёнка. Погрузиться душой в блаженное детство... Сказано ведь: «Будьте, как дети». И вам откроется царствие Небесное.

Каптеревы были детьми. Детьми, которые нашли свою обетованную землю. И этой обетованной землёй было Творчество. Творчество, которое давало им такую полноту жизни, которая и не снилась никаким «поэтам и художникам современности», вечно юлящим и желающим угодить «и вашим и нашим».

Каптеревы своим творчеством стремились угодить только Истине.

* * *

Ветхий, нищенский быт, скудная еда, некрепкое здоровье, преклонный возраст – и такая полнота бытия, столько счастья, что каждый, входящий в их дом, был точно орошаем благодатным дождём...

* * *

Они работали постоянно. Душа, воображение трудились без отдыха.

...Вот он бежит в магазин, и тут – быстрый взгляд в сторону обшарпанной стены... – и вот уже выхватывает из кармана блокнот, карандаш – и точными, быстрыми штрихами зарисовывает пятно от облетевшей штукатурки... Это пятно показалось ему интересным, говорящим, он увидел в нём некий скрытый образ, который может оказаться потом на картине уже в расшифрованном виде...

...Вот она стоит у плиты, варит гречневую кашку-размазню... но внутри идёт работа... – и вот уже, не снимая фартука, с ухваткой на коленях, она присаживается на минутку у края стола и пишет... Дорабатывает ночное стихотворение? Или это заготовка на будущее?..

* * *

Красивая горбоносая девушка в метро. Весёлая, краснощёкая торговка квашеной капустой на рынке. Колоритный старик, встреченный в булочной, похожий на восточного мудреца. Смешной рыжий воробей, задорно купающийся в луже. Загадочная трещина на стене дома, похожая на линию жизни... Необыкновенной красоты драная кошка, перешедшая дорогу... (Кстати, они оба считали, что кошка, перешедшая дорогу, – это к удаче!).

Всё становилось предметом радостных обсуждений, живописных рассказов.

А потом отражалось в её стихах, в его картинах...

Каждый выход из дома – как маленькое приключение, небольшая творческая командировка.

* * *

Они были бездетны.

Но когда я думаю о том, какими должны быть идеальные родители, я понимаю, что идеальные родители – это он и она.

Не подозревая о том, они меня воспитывали. Именно в этом доме я получила своё настоящее воспитание и образование. При том, что ни разу ничего не было сказано назидательно. Ни разу в этом доме на меня не посмотрели сверху вниз. Хотя Валерий Всеволодович был старше меня на пятьдесят лет, а Людмила Фёдоровна на сорок пять. Но общение было абсолютно на равных.

Они воспитывали меня своим присутствием в моей судьбе. Воспитывали своей жизнью. Своим творчеством.

Они были настоящими учителями жизни, совершенно к этому не стремясь и никак не заявляя о своём учительстве. Они просто БЫЛИ. Такие, какие они ЕСТЬ. Они просто жили СВОЮ жизнь. И это было так заразительно и вдохновляюще!

* * *

Всё было творческим актом. У неё и у него. Мытьё посуды, поездка на рынок, приготовление простой еды, высаживание цветочной рассады на лоджии...

* * *

У Людмилы Фёдоровны была традиция обжигать над газом хлеб.

Хлеб обжигался для уничтожения бацилл. Однажды Людмила Фёдоровна видела, как грузчики выгружали хлеб у булочной, хлеб падал из лотков на замызганный тротуар, и мужики своими грязными ручищами запихивали его обратно в грязные лотки. С тех пор Людмила Фёдоровна обжигала хлеб. Она рассказала как-то дивную историю, что в Европе хлеб в магазинах продаётся в целлофановых пакетах – слышать это было ошеломительно: неужели бывает на свете такое?! А по кухне в это время разносился аппетитный запах подгоревшей хлебной корочки...

Кстати, Людмила Фёдоровна терпеть не могла, когда хлеб клали «неправильно». Как сейчас слышу её вскрик: «Кто это кладёт хлеб кверху пузом?» Она считала, что лежать вот так – «кверху пузом» – хлебу неуютно и унизительно.

Людмила Фёдоровна была чистюля и аккуратистка. Обеденный стол тщательно протирался ваткой с одеколоном, чашки сверкали, Людмила Фёдоровна драила их щёткой с мылом, до мытья посуды никто не допускался, и когда, наконец, была допущена я... О, как я гордилась этим! Людмила Фёдоровна мне доверяет мытьё посуды! Да, такое доверие надо было заслужить.

Раковина на кухне тоже сверкала неизменной чистотой.

Все приходящие в дом тут же отправлялись в ванную – мыть руки. Это было ритуалом, который никогда не нарушался. Полотенце в ванной и мойка тоже сверкали чистотой!

За эту страстную любовь к чистоте друзья над Людмилой Фёдоровной даже подшучивали. Да и она сама над собой подшучивала тоже.

Людмила Фёдоровна любила рассказывать одну «очень страшную историю», как зашла к ней однажды приятельница и, не помыв рук, прошествовала тут же на кухню и плюхнула на обеденный стол пыльную кошёлку. (В этом месте рассказа у Людмилы Фёдоровны было такое изумлённо-страдальческое выражение лица, что можно было только догадываться, какой эмоциональный шок она пережила во время той вопиющей сцены!) И когда она воскликнула: «Марь-Павловна, что вы делаете?!», Марь-Павловна (а это была актриса Мария Гонта), смерив её снисходительным взглядом, строго отчеканила в ответ:

– Людмила Фёдоровна, не безумствуйте!

Это стало любимой поговоркой её друзей – «Людмила Фёдоровна, не безумствуйте!»

Но при этом гости не снимали уличной обуви. И полы в доме не мылись.

* * *

Они не делили домашнюю работу на мужскую и женскую, мог он приготовить кашу, могла она. Но в магазины, на рынок, в прачечную, в разные конторы ходил он – потому что он так решил, потому что он её любил и всячески оберегал от лишних нагрузок.

Всё делалось с охотой, с вдохновением.

Ни он, ни она никогда не жаловались на усталость, на то, что «быт заедает». Хотя быта было не меньше, чем у других. Тем более, что жили они в старом доме, с извечной проблемой протекающих труб, капающих кранов...

Но ведь не обязательно тратить на это нервы, лучше включить воображение. И поход в жилищную контору, и звонок сантехнику – всё потом пересказывалось друзьям, как маленькое приключение. У сантехника оказывался восхитительный греческий профиль, а конторские служащие – вовсе не герои картин Босха, а гораздо симпатичнее.

* * *

Глядя на Валерия Всеволодовича и Людмилу Фёдоровну, я сделала для себя потрясающее открытие: старость – самое прекрасное время жизни!

Уже знаешь, кто ты. Уже знаешь, что ты хочешь. Уже отсеялась всякая мелочёвка, всякая шелуха ненужных дел, пустых желаний, мелких отношений. Уже знаешь, что тебе нужно в этой жизни сделать, – и уже можешь это делать в полную силу!

Жизнь, бытие заострилось до пронзительного луча...

И если идти по этому лучу, то...

* * *

Валерий Каптерев всю жизнь был художником. И только художником.

Живопись была его страстью, его образом мышления, его способом взаимоотношений с жизнью. Его призванием был поиск свободы в творчестве. Разрушение привычных клише и стереотипов – не только в живописи, но и в жизни.

Его призванием было соединение времён, эпох и культур. Он творил это энергией своих линий и мазков – на листке дорожного блокнота, на холсте, на картоне... И это не была эклектика, это было прикновение в саму суть жизни. Соединивший в своей душе прошлое и будущее, Восток и Запад, античность и современность, художник говорил о всеединстве мира – где каждый штрих и звук – на своём месте, где ничто не случайно, где всё полно смысла...

А Людмила Фёдоровна – всю жизнь шла к своему истинному призванию.

Перепробовав многое, она только в пятьдесят восемь лет открыла в себе то, ради чего и родилась на этот свет. Её призвание было – свидетельствовать о Боге. О Божьем присутствии на земле. Её призвание было видеть Творца в самой малой травинке...

Её призвание было не бояться старости и смерти. Как она написала в одном стихотворении:

«И незаметен переход
От жизни к смерти –
и обратно...»

Её свидетельства не были нравоучительны – это поэзия высочайшего уровня, которая подхватывала тебя, как могучая волна – и на гребне этой сверкающей поэтической волны ты возносился в такие высоты, где не увидеть и не почувствовать Бога было просто невозможно...

Тёплый мой снег...

Из дома Каптеревых практически невозможно было уйти атеистом. Войти атеистом ещё можно было, но уйти от них атеистом... – как?! Когда в лучах их творчества всё становилось так ясно и зримо!

* * *

Часто, за чашкой чая, когда в доме был новый гость, и гостем задавля вопрос: когда Людмила Фёдоровна начала писать стихи, она с удовольствием рассказывал о том, что по-настоящему счастливой почувствовала себя, только выйдя на пенсию. Наконец-то свобода! Не нужно ходить на службу, не нужно рано вставать, что для неё, «совы», это всегда было пыткой. Наконец-то! наконец-то можно полностью посвятить себя творчеству. Три года она дышала свободой. А потом пошли стихи... В 58 лет.

У неё началась новая – самая главная – жизнь.

О ЛЕГЕНДАХ

В каптеревском круге ходила легенда о том, что когда Валерий и Люся поженились, она тоже была в ту пору художником. Но он (якобы) сказал строго: «Два художника в одной семье – это слишком много!» И... Люся отказалась от живописи.

Особо часто эту легенду пересказывала Татьяна Шевченко, дочь его учителя Александра Шевченко. Кстати: делала она это исключительно в отсутствие Каптерева. Она же рассказывала легенду про его разноцветную бороду, которую он в молодости, якобы, каждый день красил в другой цвет. Про это она написала и в своих воспоминаниях. Ещё Татьяна Александровна рассказывала (и тоже написала в своих воспоминаниях) про то, как Валерий глупо-нахально ввалился первый раз в мастерскую Александра Шевченко, не понимая, что перед ним – профессор!..

Никто из её слушателей, а тем более читателей, никогда не задумывался над тем, что в те далёкие времена, о которых повествует Татьяна Александровна, она сама была ещё маленькой девочкой и ничего этого видеть и слышать не могла. Но когда она это рассказывала, она уже была пожилой дамой, и её слушатели, не задумываясь над её тогдашним возрастом, воспринимали все её истории за «рассказы очевидца».

А кто-то до сих пор распространяет легенду о том, что Каптерев выиграл у Лентулова в карты его гениальное полотно «Москва»! И кто-то верит...

Из этих полушутливых рассказов вырисовывается образ, не соответствующий реальному Валерию Каптереву. Некий такой Нарцисс... К тому же, не очень умный и нахальный. Плюс к этому – эгоцентрик, семейный диктатор, подавляющий таланты жены. Да, к тому же, ещё и лихой картёжник!

Никто не задумывался над тем: как мог вломиться в мастерскую известного художника и начать говорить нелепости человек глубоко интеллигентный, образованный и, к тому же, застенчивый? Каптерев никуда не вламывался – он сдавал, наравне со всеми, экзамены и был принят в Свободные художественные мастерские, на факультет станковой живописи, в класс Шевченко. После чего пришёл к нему на занятия. И они очень скоро подружились – учитель и ученик.

Далее... Каптерев никогда не играл в азартные игры, и только очень доверчивый человек мог поверить в то, что студент ВХУТЕМАСа Каптерев играл в карты с профессором ВХУТЕМАСа Лентуловым (который был старше его на 20 лет), и Лентулов, проиграв юнцу, расплатился с ним своим известным полотном, побывавшем уже на многих выставках начала века!

Далее, о бороде... Глядя на короткую и седую бороду 80-летнего Каптерева, никто не задавался вопросом: а была ли она такой же белоснежной и «удобной» для окраски в двадцать лет? А была она в молодости густой и чёрной. И вы попробуйте сами каждый день перекрашивать чёрную густую бороду!

Вокруг их жизни, такой ясной и простой в своей сути, было накручено много домыслов. Ещё при их жизни. А Валерий Всеволодович ещё и подливал масла в огонь! Его шутки и розыгрыши, сказанные серьёзным, даже очень серьёзным тоном, многие принимали за чистую монету. И эта, во многом мифическая оболочка, его вполне устраивала. Она была карнавальной одёжкой, неким сберегающим, охраняющим коконом.

Зато там – внутри этого кокона – можно было жить своей истинной, потаённой жизнью. О которой почти никто ничего не знал, даже не догадывался...

Кстати: Людмила Фёдоровна продолжала рисовать всю жизнь. Но она никогда не была станковым художником, никогда не писала больших полотен. Она писала маслом по небольшим медным пластинкам, размером с ладонь. Получались изумительные миниатюры. Чаще всего это были пейзажи. Валерий Всеволодович высоко ценил её работы.

Каждую ночь она оставляла ему на кухонном столе стихи, записочку, и, непременно, смешной рисунок. И всё это очень радовало Валерия.

И его восхищали её потрясающие бусы из хлеба!

* * *

Любимыми поэтами Людмилы Фдоровны были Арсений Тарковский, Давид Самойлов и Борис Пастернак. Обожала Булата Окуджаву.

Её любимые романы – «Иосиф и его братья» Томаса Манна, «Игра в бисер» Германа Гессе и «Вино из одуванчиков» Бредбери. Ещё она очень любила Александра Грина – тут мы с ней полностью совпадали. Юля Еленевич подарила ей полное собрание сочинений Грина и осчастливила её.

А ещё Людмила Фёдоровна обожала новеллы Леонида Енгибарова. Его тоненькая, единственная прижизненная книжечка «Первый раунд» постоянно лежала у неё в изголовье и многократно перечитывалась. И тут наши пристрастия тоже совпадали!

* * *

Каптеревы не любили больших сборищ. Здесь не было просто посиделок, просто чаепитий, здесь не было случайных людей, от скуки залетевших на огонёк.

У них не было задачи перезнакомить между собой всех своих друзей. Они любили общаться малым кругом, а лучше – наедине. И он, и она умели настраиваться на человека, как чуткий камертон. Умели слушать. Говорили только о главном, о важном. Умели давать ненавязчивые советы. Умели утешить, отогреть...

Общение для них было настоящим творческим актом. И для неё, и для него.

То, что я выжила после ухода Моего Клоуна, и то, что меня не сломал Литературный институт, не внушил пожизненный комплекс неполноценности, – за всё за это я должна благодарить Каптеревых. И Господа Бога, который распахнул передо мной двери их дома... Я попала в этот дом Божьей милостью.

Я благодарна дому Каптеревых за то, что можно было отогреться у их очага, зализать раны, попить чайку – и вновь почувствовать себя живой. И увидеть, что жизнь – прекрасна!

* * *

Они были людьми вне возраста. Их невозможно было назвать стариками. Многие молодые друзья называли их просто по имени: Валерий и Люся.

* * *

Он считал женщин существами более высшими, чем мужчины. Он обожал женщин, преклонялся перед ними. Очень любил рисовать женские портреты. Любил рисовать «внутренние портреты» женщин. «Внутренний портрет» – это жанр, который изобрёл Валерий Каптерев. Через изображение различных предметов, а порой с помощью чистой абстракции он передавал внутренний мир женщины. И та, которую он так необычно изобразил, обычно восклицала: «Да, это я!»

Но самый дивный женский портрет – это портрет жены. Он называется «Сон Людмилы Фёдоровны». На нём Людмила Фёдоровна изображена лежащей в цветах, среди порхающих бабочек... Она – как будто душа этой цветочной поляны, прекрасная, воздушная фея...

Её душу он чувствовал лучше всех.

* * *

Он называл её Кошкой. И она была истинной кошкой. И как в каждой истинной кошке, в ней были грация и лукавство, мягкость и чуть-чуть кокетства, любовь к свободе и независимость суждений. Она была гордой и величественной кошкой восточных кровей.

* * *

Она называла его Котом. А ещё – Глав-Котом. И он был-таки Котом! Котом с пиратского корабля. С переменчивым настроением и резкими прыжками. Мог издать раздражённое шипение и оглушительное «мяу!!!», если что-то было не так. Слишком против шерсти. Но, в общем, добрый малый, в глубине души любящий ласку и доброе слово.

Но бывало так – Кот недоволен. Кот сердится. Отчего Кот мог сердиться? Он не выносил, когда приходили без звонка. Когда приходили слишком рано. Он дорожил утренним временем – для работы. А главное – он стерёг сон своей Кошки, которая спала до обеда. И если кто-то приходил слишком рано и к тому же без звонка, этот кто-то мог впасть в немилость.

Глав-Кот, когда был сильно возмущён чем-то, шипел чисто по-кошачьи:

– Шшшмаркок!..

(В смысле: кошмар!)

* * *

Случилось, что и я впала в немилость – на целых три дня! Не предупредив, желая сделать им приятный сюрприз, я привела к ним в дом их давнего знакомого (который, как потом оказалось, был давно и навсегда «отлучён» от дома.)

Глав-Кот на меня сердился. Очень сердился!

Но потом он сменил гнев на милость, и Людмила Фёдоровна тут же позвонила мне:

– Приходи сегодня вечерком, мы так соскучились! И Кот тоже.

* * *

Кошка страдала циклотемией, по крайней мере, так она сама называла эти упадки настроения и периоды меланхолии. Нет, она ни на что не жаловалась, просто была печальна, и Кот готов был всё для неё сделать, только бы её глаза опять залучились.

* * *

Для меня было счастьем абсолютно всё в этом Доме. Смотреть новые картины Валерия, слушать стихи Людмилы Фёдоровны, пить чай на маленькой кухоньке, читать им свои новые стихи, говорить с Людмилой Фёдоровной о смысле жизни, о вере, о любви, мыть посуду, выносить во двор мусорное ведро, идти с Валерием в прачечную самообслуживания... Всё было счастьем, праздником, сказочной наградой неизвестно за что...

* * *

Сидеть в комнате Валерия на жёстком топчане и смотреть его новые картины, вдыхая головокружительный запах свежих красок... Ах, как пахнет только что написанная картина!.. Смотреть. Вбирать. Впитывать в себя. Но не обязательно при этом говорить. Мы умели общаться молча, без слов. Мы оба были молчуны и ценили ёмкость молчания. Не менее, чем полноту слова.

Он смотрел искоса, боком, как птица, прищурив голубой глаз... Никогда не забуду этот острый взгляд. Этот мощный массивный профиль античного мудреца. С него можно было лепить Сократа.

И хоть он был не очень высок ростом, но был большим, сильным, могучим. Он был сгустком энергии. О, его знаменитые «прыжки тигра!» Когда что-то надо было срочно достать (к примеру – книгу, которая только что вышла, или лекарство для Люси), или сделать какие-то решительные действия (как было летом 72-го года, когда он выбивал для них квартиру) – он собирался внутренне и совершал этот самый прыжок тигра! Доставал. Добивался. Никогда не жаловался на трудности. На здоровье. Считал это ниже собственного достоинства. Хотя перенёс два инфаркта. Но жил, не экономя сил, жил мощно и красиво. Ходить спокойно не умел. Носился по дому, как вихрь, как тайфун...

* * *

У неё – тонкий горбоносый профиль. Тонкие губы. Высокий лоб. Зачёсанные назад чёрные, с сединой, мягкие волосы, заколоты в небрежное что-то такое (неважно!). С неё можно было бы рисовать восточную царицу. Высоко, удивлённо вскинутые брови, как крылья птицы.

Но самое потрясающее в её лице – это, конечно, глаза. Они какого-то непостижимого цвета... Нет-нет, не чёрные и не карие, а какие-то сизые. И эти глаза светились... Они казались огромными на узком, бледном, худом лице. Они сияли, светились навстречу тебе, мне... Они обнимали светом и теплом. Они были полны внимания и любви. И какой-то потаённой печали...

* * *

Её бабушка по отцу была украинка, а бабушка по матери – кабардинка. Людмила Фёдоровна говорила с гордостью: «Я – кабарда!» А оба деда – русские. Смешение славянских и южных кровей дало миру изумительного русского поэта.

* * *

Людмила Фёдоровна рядом с Валерием Всеволодовичем казалась былинкой.

Они удивительно дополняли друг друга.

Прекраснее этой пары я никого не знаю.

Он – скала, она – былинка.

Скала, которую не сокрушить, и былинка, которую не сломать.

* * *

Он и она.

Это были равновеликие величины.

* * *

Людмила Фёдоровна обожала город своего детства – Кисловодск. Там она жила с родителями в своём доме, с большим садом... Там были занятия музыкой и балетом, там стоял любимый собор на площади. Там, в Кисловодске, были любимые горы, там была первая любовь...

* * *

Она говорила:

– Я одинаково любила их – маму и отца. Я была очень счастлива в детстве. Это счастье оберегает меня всю жизнь – любовь моих родителей. Я им очень благодарна. Они были моими лучшими друзьями...

* * *

Людмила Фёдоровна любила рассказывать о своём кисловодском детстве. Мне особенно хорошо запомнились три истории.

История первая, смешная, – про математическую тупость. В детстве ей совершенно не давалась математика. Услышать об этом было удивительно. Ведь у неё было прекрасное логическое мышление, очень живой, подвижный ум. Она общалась с учёными, и те поражались глубине и остроте её реакций. Это была самая умная женщина из всех, которых я встречала в своей жизни. Она читала сложные философские книги. К ней приходили обсудить не только личные или творческие проблемы, но и глубоко мировоззренческие.

...Но когда-то в детстве, во время обучения в кисловодской гимназии, она слыла девочкой со средними способностями в точных науках. Особенно в математике. Не помог и репетитор. Устав втолковывать Люсе элементарные вещи, он выдал Люсиной матери заключение:

– У вашей дочери математическая тупость!

Да просто ей скучны были «элементарные» вещи! Как любому гению. Гений не заморачивается элементарной чепухой. Его ум, его воображение обживают другие измерения...

История вторая, немного мистическая, волшебная, – про чудодейственные зелёные яблоки, которые исцелили Люсю в отрочестве от тяжёлой болезни.

История третья – трогательная и тоже очень смешная. Людмила Фёдоровна была ещё совсем маленькая, лет пять ей было. И однажды услышала она от кого-то из гостей, пришедших к родителям, фразу, которую совершенно не поняла, но которая её потрясла до глубины её детского сознания. Запомнила с лёгкостью, потому что память у неё была не просто прекрасная, а фантастическая!

И когда в следующий раз к родителям пришли гости, она им выдала с ликованием эту полюбившеюся ей фразу, чем повергла в шок и гостей, и родителей:

– В наш век абстрактных идей, в сфере позитивной логики каждый индивид имеет право на абсолютный эквивалент эмансипации!

После чего это стало семейной традицией. Только гости заспорят о чём-нибудь, не желая слушать друг друга, как отец говорил Люсе:

– А ну-ка, дочка, скажи им, что ты по этому поводу думаешь!

И маленькая Люся, для убедительности забравшись на стул, с самым серьёзным видом выдавала:

– В наш век абстрактных идей, в сфере позитивной логики, каждый индивид имеет право...

Да, этот индивид в белом платьице с кружевами, с огромными сияющими глазами и пышным бантом в чёрных блестящих волосах, этот индивид имел право на абсолютный эквивалент эмансипации!

...И спустя много десятилетий, когда, бывало, заспорят гости о чём-нибудь на каптеревской кухне, Людмила Фёдоровна с хитрой, кошачьей улыбкой произносила эту, примиряющую и веселящую всех, нестареющую и не тускнеющую с годами фразу:

– Друзья мои, зачем спорить? В наш век абстрактных идей...

Да, на этой волшебной кухне каждый индивид имел право. Быть собой.

* * *

Валерий и Люся были друг для друга прекрасными катализаторами. Рядом с ней – будучи художником – невозможно было не писать картин. Рядом с ним – будучи поэтом – невозможно было не писать стихов.

Воздух их дома был насыщен творческими разрядами, как воздух во время грозы ионами. В такой атмосфере невозможно было стареть. В такой атмосфере невозможно было не творить...

* * *

«Лиловая лошадь» – картина Валерия на стене в её комнате.

Но сначала – были её стихи:

Напиши мне лиловую лошадь
в диком свете приморского зноя,
даже если тебе дороже
написать что-нибудь другое.

Даже если писать портреты,
натюрморты придёт охота,
даже если и есть запреты
на портреты подобного рода.

Напиши! Ничего ведь не может
быть милее затеи жгучей.
Ведь придумать лиловую лошадь –
это тоже особый случай....

Да, сначала были стихи. Её просьба, обращённая к нему. Потом родилась картина. В ответ на это – новое стихотворение!

Голубушка, лошадь, лошадушка!
Простор ветровой нараспах...
Ах, всё это тихие шалости –
мечты в мимолётных стихах.

Отвязана, в срок расколдована,
на волю, к цветущим морям
летишь через рвы и колдобины,
над твердью крылато паря...

* * *

Он любил рисовать цветы, она любила писать о цветах.

Она любила писать о цветах, полных свежести и аромата, рвущейся из всех бутонов жизни...

Когда природа подымает голос
до напряженья, равного любви,
из почв встаёт сонливый гладиолус,
и солнце говорит ему: живи!

Чем станет он?
Он весь – живая тайна,
он весь – надежда,
скопище надежд.
Но вот уж многоликое блистанье
в зелёном плене проторило брешь...

Ему нравилось рисовать увядшие цветы, и я с тех пор нахожу необыкновенную красоту в увядших цветах.

«Увядшие цветы в разбитой вазе, в расколотом пространстве» – одна из моих любимых каптеревских картин. Красота старости, увядания, проявление новых очертаний, нового смысла. В увядшем цветке заостряется его суть, его смысл.

Разбитая ваза, расколотое пространство... Разбивается видимое – чтобы стало видно Невидимое. Разрывается кокон – из которого вылетает бабочка смысла, бессмертия...

* * *

Всё чаще в стихах Людмилы Фёдоровны о цветах слышалась мелодия преображения:

Одуванчика душа
покидает стебель:
звёзды белые пушат
над горячей степью.

Ничего не увидать
за летящим пухом...
Значит, надо увядать,
чтоб воскреснуть духом?

Вянут жёлтые тельца,
догорели свечи...
Дым к подножию Творца
тянется навстречу.

* * *

Он был «жаворонок», она – «сова».

Он вставал рано, пил вчерашний чай, выходил во двор покормить птиц. Потом шёл в булочную, или ехал на Центральный рынок на Цветном бульваре. Возвращался, закрывался в своей комнате и работал...

Она вставала около полудня. Иногда позже. Смотря во сколько уснула. Заваривала свежий чай. Он выходил из мастерской, пили чай вместе. Иногда в это время заходил какой-нибудь дневной гость. Частенько этим дневным гостем была я.

К чаю обычно был хлеб и сыр. Помню, как к чаю у них был лишь один плавленый сырок на двоих. Но это их нисколько не печалило.

Друзья, зная скудость их стола, всегда старались принести что-нибудь к чаю. Это было так приятно – принести кусок любимого ею сыра «чеддер», или пакетик любимого им сухого зелёного сыра. Или ещё что-нибудь вкусненькое. Они радовались, как дети...

Итак, пили вместе чай. Потом Валерий уходил в мастерскую. Иногда звал посмотреть новую картину. Иногда приносил её на кухню.

Он называл свои картины смешно и небрежно – «замазючки». Это от скромности и от застенчивости.

* * *

...А после ухода вечерних гостей начинался её рабочий день, точнее – рабочая ночь. Она писала по ночам...

А перед сном, уже на рассвете, оставляла в кухне на столе озорную записку с каким-нибудь смешным рисунком – для Валерия. И своё новое стихотворение.

Тебе, восставшему так рано
от сна блаженных небылиц,
дано воистину по праву
насытить первый голод птиц.

Когда к тебе
крылатым снегом,
будя дворов рассветных тишь,
слетит воркующее небо
из-под навесов зимних крыш...

Засыпала часа в четыре утра.

* * *

Валерий кормит пшеном и хлебом птиц во дворе и ласково приговаривает:

Ты кроши, кроши, кроши
Хлебушек на снег!
Потому, что воробей –
Тоже человек.

Чьи это стихи? Её или его? (Он ведь тоже сочинял иногда стихи). Или он мурлычет что-то запомнившееся с детства?.. Так и не знаю. Или забыла?..

* * *

Он писал картины в первой половине дня, она стихи – после полуночи.

В его картинах – энергия и краски дня. В её стихах – тишина и мудрость ночи.

* * *

Я любила приносить им цветы. Все любили приносить в этот дом цветы. Без цветов идти к ним было как-то неинтересно. Они так радовались цветам! Часто какой-нибудь простенький букетик оказывался потом героем его картины, или её стихов.

* * *

Людмила Фёдоровна не была «дамой». Совершенно не помню её нарядов.

Оправа была так неярка и скромна, можно даже сказать – бедна: какая-нибудь сиреневая водолазочка, или белая в чёрную полосочку, а поверх неё – зелёненький, в мелкий белый горошек, ситцевый халатик-безрукавка. Вот это почему-то помню... Но было ведь что-то ещё. А что?.. Совершенно не помню! Иногда по случаю дня рождения, или другого праздника, надевались старые, потемневшие клипсы...

Но даже если бы оправа была богата, или даже шикарна, – она всё равно была бы не видна. Потому что была не важна.

Потому что её душа так светилась, так ярок был этот свет... он всё затмевал собой – любой наряд. И сводил его значение к нулю.

* * *

И при этом Людмила Фёдоровна оставалась женщиной. Я не встречала женщины, прекраснее её.

Да, со своей худенькой фигурой-палочкой, со своими руками-спичечками, Людмила Фёдоровна оставалась женщиной, полной грации, женственности и обаяния. И даже иногда милого кокетства (чуть-чуть). Такой милой игры. Она была невероятно остроумна. Она так заразительно смеялась!.. А себя она, смеясь, называла «драной кошкой».

А эти её записки к нему! Полные кошачьего, чисто женского лукавства...

* * *

Часам к пяти вечера готовился супчик. Чаще всего – сырный, из плавленого сырка, плюс картошка и морковка. Она посыпала его зелёным лучком, состриженным на подоконнике.

Еда была совсем простая. Холодильника в доме не было, поэтому ничего не готовилось впрок. Масло в пиале заливалось на ночь холодной водой. Супчик или каша – всё съедалось подчистую, помогали голодные гости, случались и такие. Так что на следующий день был новый супчик и новая каша.

Но любимая еда Валерия – это отварная картошка с квашеной капустой, ему больше ничего и не надо было.

Иногда Людмила Фёдоровна пекла оладушки. Они все получались у неё разной формы, и в каждом оладушке кто-то угадывался: «Бегемотик! – восклицала она радостно, как ребёнок. – Кролик! Ещё один бегемотик!»

А на праздники и на дни рождения она делала маленькие пирожные «бизе» – единственный свой кулинарный изыск. Целую гору! Бизешки у неё получались смешные, и тоже они все были похожи на разных диковинных существ.

А Валерий Всеволодович иногда пёк пироги! Да, именно он, а не она.

Пироги выходили всегда диковинные, тоже каждый со своей неповторимой «физиономией». Он вынимал их из духовки, румяные, ароматные... Они всегда были с начинкой: с капустой, картошкой, или с чем-нибудь сладким, джемом или вареньем.

Он и варенье любил варить! Всегда какое-нибудь экзотическое...

И тут же раздавался звонок:

– Машуня, загляни к нам на огонёк! Кот испёк такой пирог, – пальчики оближешь! – улыбался в телефонной трубке голос Людмилы фёдоровны.

Или:

– Ты пробовала когда-нибудь варенье из молодых грецких орехов и винограда? Кот наколдовал. Приходи обязательно!

* * *

Я поражалась: как им удаётся жить на две крошечные пенсии – шестьдесят рублей у него и сорок пять рублей у неё? А ведь нужно было покупать краски, кисти, картон. И лекарства. И платить за квартиру. Нужно было по чуть-чуть откладывать на поездки – Валерию необходимо было раз в год съездить в Крым. Это была для него зарядка на весь год. Когда-то они ездили вместе, но в те годы, когда мы с ними общались, Людмила Фёдоровна оставалась в Москве. И лелеяла мечту съездить когда-нибудь в город детства – Кисловодск. Она хотела, чтобы мы съездили туда вместе...

Ещё деньги нужны были на книги! На выставки. На консерваторию. И на чай и кашу, в конце концов! Одежду не покупали, ходили в старых пальто, но не комплексовали по этому поводу. Всё это было совершенно неважно! Они были давно выше этого, выше всего материального. За все годы, за все тринадцать лет, я ни разу не слышала, чтобы в этом доме говорили о деньгах и о вещах, на тему: «что почём и где достать».

Не было в доме и телевизора. Было только старое допотопное радио в комнате у Валерия, которое включалось очень редко.

* * *

Он сказал мне однажды, когда мы были в мастерской одни, что его предки – морские пираты. И это не казалось выдумкой или шуткой. Да, он был похож на пирата. На капитана пиратского корабля. Он любил носить старую тельняшку и повязывал порой голову цветастым платком. Ещё у него была короткая седая шкиперская борода. А усов не было. Когда его спрашивали, почему он не носит усов, он отвечал с хитрой усмешкой: «Борода – краса мужей. А усы и у кошки есть».

В нём бушевал океан...

* * *

Он любил Восток.

А она носила Восток в себе.

* * *

Он пытливо глядел в глубину.

Она – вверх...

* * *

Они оба были глубоко верующими людьми.

Но ничего в их вере не было на показ. Он вообще не любил «религиозников», как он называл людей, которые всячески демонстрировали свою причастность к христианству --экзальтированной набожностью, строгостью постов и разговорами только «об этом». Если кто-то из гостей заводил на кухне сугубо религиозный разговор (на тему: как «правильно» верить и как «неправильно»), Валерий Всеволодович вставал и молча уходил в свою комнату. И он, и Людмила Фёдоровна хорошо отличали нарочитую набожность от истинной веры

Хотя по рождению, по воспитанию и по образу жизни они были христианами, но их интересовали и другие религии – мусульманство, буддизм, иудаизм. И это естественно, ведь они оба любили Восток.

Одно время (это ещё до нашего знакомства) Людмила Фёдоровна была сильно увлечена буддизмом. И всё же буддизм в её душе не смог перевесить ценностей христианства. Она горячо любила Христа. Христа не мог затмить никто.

* * *

В церковь ходили редко. Молились дома. В сердце своём. Своей жизнью.

Возлюби ближнего. Принимай жизнь без ропота, но с благодарностью. Не стяжай материальных благ, но лишь духовные. Умей радоваться малому. Это всё – о них.

Святая, блаженная нищета их обители...

* * *

Зимой 1973 года я решила креститься. Людмила Фёдоровна очень обрадовалась, когда я попросила её быть моей крёстной матерью. Но кто будет моим крёстным отцом?..

И тут я должна рассказать об удивительных свойствах, которыми обладал Каптерев.

...5 февраля 1973 года, его день рождения. Собралось много друзей. На кухоньке не помещались. Устроили чаепитие в мастерской.

В разгар вечера Валерий Всеволодович шепнул мне:

– Сейчас придёт человек, которого ты хорошо знаешь.

– Кто же это?

– Кирилл Георгиевич Кнорре. Учёный-физик.

– Я никогда не слышала этого имени...

– А я тебе говорю, что ты хорошо его знаешь, – сказал Валерий Всеволодович как-то особо многозначительно.

И тут в дверь позвонили. «Это он!» сказал Каптерев и умчался в прихожую – открывать.

Через минуту в комнату вошёл человек... Которого я действительно хорошо знала, знала давно – всегда! Так в жизни бывает, хотя очень редко. Узнавание с первого взгляда. Как будто встречались в предыдущей жизни...

Каптерев, видя моё ошеломление, потирал руки от удовольствия и хитро улыбался: «А что я тебе говорил?»

Вошедший был высок, худощав и синеглаз, был похож скорее на спортсмена, чем на учёного. Лет ему было за пятьдесят, даже ближе к шестидесяти, но при этом он был молод, как и все в этом доме! (Как потом выяснилось, он действительно был альпинистом и тениссистом, что не мешало ему быть физиком).

Каптерев, знакомя меня с ним, сказал:

– А эту девушку зовут Романушка.

– Необычное имя, – улыбнулся Кирилл Георгиевич. И его улыбку я тоже знала!

Удивительно и то, что он, по-видимому, переживал то же самое, что и я.

Кто-то подвинулся на топчане, уступая ему место, он сел рядом со мной – и весь вечер мы общались с ним, как после долгой разлуки... А ещё Кирилл Георгиевич потрясающе читал стихи Николая Гумилёва, тогда запрещённого. В тот вечер я впервые услышала «Заблудившийся трамвай», я слушала, и мне казалось, что всё это со мной уже было... было в какой-то предыдущей жизни...

На следующий день мы встретились, чтобы вместе поехать на Ваганьковское кладбище. Мы навестили могилу Леонида Енгибарова и могилу родителей Кирилла Георгиевича. А рядом с могилой родителей была могила его дочери, которая погибла в пятнадцать лет...

На обратном пути я сказала Кириллу Геогиевичу, что собираюсь креститься, и попросила его быть моим крёстным. Он удивился, обрадовался и – согласился.

Он сказал: «А не зайти ли нам к Каптеревым, чтобы сообщить им эту радостную новость?» Почему-то все телефоны-автоматы на нашем пути были сломаны, поэтому мы решились нагрянуть без предупреждения, хотя и знали оба, что это не по правилам.

Когда мы позвонили в квартиру № 44, то услышали за дверью радостный крик Валерия Всеволодовича: «Люся, Люся! Я уверен – это они!»

Топот бегущих ног... Двери распахиваются... На пороге – сияющий Валерий Всеволодович.

– Люся, я же говорил, что это они!

...За чаем, когда мы с Кириллом Георгиевичем сообщили, что крёстный для меня уже найден, Каптерев только хитро улыбался...

Вот откуда он всё знал заранее?!

* * *

Неожиданно Валерий Всеволодович произносил с самым серьёзным и даже грозным видом:

– Люся! Романушка хочет чаю! Она уже полчаса просит у тебя: чаю, чаю!..

Или:

– Люся! Романушка говорит, что у тебя где-то припрятана баночка клубничного джема...

Я краснела, смущалась, оправдывалась, отнекивалась: уверяла, что у меня и в мыслях этого не было – ни чая, ни джема.

А это были его шуточки...

* * *

Через полгода нашего знакомства с Каптеревыми, а точнее – через девять месяцев, как раз срок вынашивания ребёнка, 29 марта 1973 года я крестилась, и Людмила Фёдоровна стала моей крёстной матерью, а Кирилл Георгиевич Кнорре моим крёстным отцом. Бог одарил меня сказочными родителями, я любила их всем сердцем...

У Людмилы Фёдоровны до меня была только одна крестница – её близкая подруга Сонечка Колат. Но они были и оставались именно подругами и до, и после сонечкиного крещения.

У нас же с Людмилой Фёдоровной отношения сложились именно как у матери и дочери. Можно сказать, что я стала её первым ребёнком. Я называла её «мамой Кошкой», «мамочкой Кошкой», она меня – «дочушкой Романушкой» и ещё многими ласковыми именами...

* * *

Никогда не забуду тот день, когда Валерий Всеволодович сказал мне:

– Я долго думал: кем ты мне приходишься?.. И я понял: ты – моя сестра. Я всю жизнь хотел иметь сестру, и вот – я тебя нашёл!

Когда он говорил мне эти удивительные слова, мы стояли в его мастерской у окна, апрельское солнце ярко било сквозь запылённые, ещё не мытые после зимы стёкла, но было столько света!.. и счастья! Волнующее чувство обновления жизни и её полноты!

Обладая потрясающей интуицией, Каптерев вычислил, или лучше сказать – «прозрел» наше с ним родство. Мои корни по отцу – тоже греческие, моя греческая родня издавна обитала в Одессе, а туда мои предки, как и каптеревские, пришли, когда пал под турками второй Рим – Константинополь... И, может быть, в XIII веке, или когда-то раньше, они – наши общие предки – сидели вместе за одним столом, под цветущей оливой, на берегу сияющего Босфора...

Но, кроме родства по крови (в котором мы не сомневались), у нас с Валерием Всеволодовичем было глубочайшее родство по духу. Мы были очень похожи по темпераменту и характеру, у нас были общие интересы и пристрастия: так же, как он, я не знала в отрочестве, какую профессию мне выбрать, потому что меня интересовало ВСЁ! История и астрономия, биология и вопросы времени, цирк и литература, и ещё многое, многое...

Так же, как он, я любила дорогу, стук колёс, море, Восточный Крым, камни, цветы, черепки, поэзию, друзей и при этом – одиночество. Так же, как он, хотела одно время уйти в монастырь, и даже уже готовилась к этому. Так же, как для него, для меня неважен был паспортный возраст человека. Так же, как он, я порой с лёгкостью переносилась мысленно в своё далёкое прошлое – или в будущее... Мы, как говорится, были с братом Валерием на одной волне...

И мне было очень жаль, что я не успела познакомить его с ещё одним человеком, родным нам по духу, – с Леонидом Енгибаровым. Мы бы могли заключить втроём братский союз!

* * *

Теперь, когда Валерий Всеволодович знакомил меня с кем-нибудь, то представлял только так: «Моя сестра Маша». И никто не удивлялся, что у брата и сестры разница в возрасте – полсотни лет. Нам говорили: «А вы похожи! Особенно глаза...»

А я его отныне называла – «брат Валерий», или «братец Валерий».

И для Людмилы Фёдоровны это было радостно и приятно – что мы все состоим в таком близком и тёплом родстве.

– Твой брат сегодня такую картину написал!.. – сообщала она мне по телефону.

Или:

– Твой братец сделал сегодня генеральную уборку на лоджии и произвёл первые посадки! Садовник славно потрудился. Скоро наш сад зазеленеет...

* * *

У Валерия Каптерева много картин, полных поэтического и мистического переживания веры. Начиная с «Вечернего звона», который так поразил меня в самый первый мой приход к ним.

А каким тёплым, живым светом пронизан его «Католический поэт»!..

«Ангел», «Архангел», «Ангел смерти», «Евангелист», «Монах», «Святая ведьма», «Убиенный царевич», «Странник», «Путь», «Витраж с ангелом», «Мадонна», «Бегство в Египет», «Вход в Иерусалим», «Христос», «Храм в степи», «Молитва» – Каптерев редко показывал эти картины гостям. Только самым близким друзьям. А что-то и вовсе не показывал никому. Это было слишком внутреннее, слишком личное. Его чувство веры было в высшей степени целомудренно.

* * *

У Каптерева есть потрясающая «Еврейская серия», полная проникновенных мотивов древней, неизбывной печали, предчувствия катастрофы – и неистребимой надежды на спасение...

«Старое еврейское кладбище», «Распад времени», «Рыба» («Затмение»), «Старый еврей», «Судный день», «Семисвечник», «Петух, семисвечник и время»... Часто на картинах появляется цыплёнок, то жёлтый, то лиловый, такая маленькая бойкая птичка. Я думаю, что каптеревский цыплёнок – это сама ЖИЗНЬ, хрупкая, совершенно, вроде бы, беззащитная, но при этом – бессмертная...

В картинах Каптерева нет смешения религий, нет натужной эклектики. Еврейская серия – это еврейская серия. Картины христианской тематики – это христианская тематика. Античность – это античность. Восток – это восток: завораживающий «Танец дервишей», таинственный «Разговор восточных мудрецов», его ранние среднеазиатские портреты и пейзажи... В его сердце всему было своё место. И в его живописном мире тоже.

Своим острым, внимательным взглядом художника Каптерев проникал очень глубоко... Ничего не навязывал. Не выдавал никаких рецептов. Он лишь помогал видеть, чувствовать, размышлять... Своей доброй кистью древнего мудреца он как будто соединял воедино когда-то рассыпавшийся на осколки мир... Он склеивал его своей любовью, своим вниманием, своим глубочайшим уважением ко всем его ипостасям и деталям. Он чувствовал его единство, всеединство, пронёс это чувство через всю свою жизнь...

Глядя на каптеревские картины, видишь и понимаешь, что МИР – ЕДИН.

* * *

«На каком языке это написано?» – спрашивали порой зрители, пытаясь прочесть таинственные надписи на его картинах. Художник или отшучивался, или отмалчивался, пожимая плечами: мол, откуда ему знать?..

В этих надписях угадывалась и латиница, и греческие буквы, и еврейские, и грузинские, и арабские... Он писал интуитивно, писал сразу на всех языках, писал для всех нас – писал о любви... Писал о том, что мир един и прекрасен...

Он как будто открыл пра-язык, который давно пытаются открыть учёные-лингвисты.

* * *

Весной он любил писать сирень. Сирень была для него земной ипостасью Вечности.

С начала весны он начинал ждать сирень, как ждут любимую женщину, томясь и волнуясь, в горячем нетерпении... Помню, как Людмила Фёдоровна говорила:

– Валерий ждёт сирень... У него уже наготове кисти и краски. А она в этом году что-то запаздывает...

И когда она, наконец, приходила, – все несли ему охапки сирени!.. А Саша Филистеев, их старинный друг, принёс однажды целый сиреневый куст! Людмила Фёдоровна рассказывала:

– Раздаётся звонок в дверь. Открываю... А за дверью – сиреневый куст, весь в цвету!.. Только Саша мог до такого додуматься! Он умеет делать такие сюрпризы.

* * *

Весной семьдесят третьего года Валерий Всеволодович за неделю написал целую сиреневую серию. И все его Сирени абсолютно разные! Сирень реалистическая – и сирень мистическая, сирень буйная, тяжёлая, плотная, плоть сирени – и сирень лёгкая, прозрачная, воздушная, душа сирени... Вся мастерская была заставлена свежими работами – портретами его возлюбленной сирени. Здесь и сирень-витраж. И сирень-мозаика. Сирень-воспоминание. И сирень-намёк. Сирень в городе. Сирень в дождь. Сирень в тумане. И – внутренний портрет сирени...

* * *

И Людмила Фёдоровна обожала сирень!.. И очень любила эти дни, когда он писал сирень...

Мы видим сад из твоего окна,
он ветки мокрые протягивает к нам.
Грохочет ливень,
рухнувший со свода.
А нам – смотреть
на бешеную воду,
сад напоившую сполна.
Вздохнула на холсте твоём Сирень:
в дождливый час,
в счастливый час творенья.
Художником, влюблённым
в бред сирени,
воспета веток благостная лень...
Сирень, сирень!
Она дождя щедрей:
в лиловом облаке
скрывая облик женский,
глаза мои наполнила блаженством
и попросила тихо:
– Не старей!

* * *

Мой любимый Дом.

Самый прекрасный Дом на земле.

И я здесь – у себя дома!

* * *

Когда-то давно, на моё тридцатилетие, Валерий подарил мне чудесную картину – «Кувшин и ветка глицинии». И только недавно (спустя тридцать лет!) я разгадала смысл того, что он мне хотел сказать этой картиной, чего он мне пожелал на все долгие годы вперёд...

Всё на картине имеет символическое значение:

кувшин – это полнота жизни,

стена – крепость дома, крепость семьи,

цветущая ветка глицинии – чтобы молодость души не кончалась,

жемчужно-светлый фон, на котором парит ветка – спокойствие души,

море вдали – «рано или поздно Несбывшееся позовёт нас»...

* * *

А ещё он подарил мне «Архангела» – опять же на день моего рождения.

А ещё подарил Клоуна, пускающего разноцветные мыльные пузыри... это была моя любимая детская забава... Пузыри на этой картине – как сверкающие планеты...

Подарил «Цирк» – на день рождения Леонида Енгибарова.

Подарил свой «Автопортрет в кубинском стиле».

Он любил дарить друзьям картины. Но я была не просто друг, я была сестра. Он трогательно надписывал свои подарки: «Сестрице Маше от брата Валерия».

УРОКИ КАПТЕРЕВА

Всю жизнь хожу на его уроки, и каждую его картину воспринимаю, как послание...

«Жизнь человека». Маленький сгорбленный человек, идёт по направлению указующей стрелки... А над ним нависает туша материи – бык, бычина, сплошная физиология, откровенная физика.

А за спиной быка – по-детски правильно очерченный круг жёлтого наивного солнца... А на солнце – чёрная пятерня! Рок, смерть, неизбежность? И всё это нависает над человеком, а он такой маленький и сгорбленный, уже с палочкой, но – идёт, идёт, семенит ножками. Потому что в этом и состоит жизнь – чтобы идти... Невзирая на всё, что давит на тебя. Идти!

Но самое чудесное на этой картине – глаза быка! Они вовсе не страшные и не тупые, они – весёлые и добрые, даже озорные. Так, может, то, чего мы боимся подчас – вовсе не такое уж страшное? Если отважиться – и взглянуть ЕМУ в глаза...

«Чёрный петух у моря». Вся боль человеческого одиночества и страдания – в этом взгляде. Взгляд Петуха горит огнём боли... Перья взъерошены ужасом. Плеск волн, ливень... А где-то вдалеке, на тревожных волнах, – утлый чёлн с одиноким путником в океане безбрежности... Земная жизнь человеческая. Она длится – покуда она длится... Невзирая на погоду. А петух – это одна из ипостасей того, кто на утлой лодке. И Петух знает, что тому, который на лодке, – скорее всего, не выплыть...

Это – как взгляд человека на самого себя со стороны. А с кем художник, в ком художник? И в том, и в другом. Ибо и петух, и пловец – это он сам...

«Чёрный петух на рыбе». Да это и не петух вовсе, это скорее дракон, дракончик, который оседлал сиреневую рыбу. Дракончик ярится, а рыба отрешённо-спокойна. Дракон понукает её, а она – недвижна. Мир, который перед ними, поделён на три измерения: лиловая буря, вся клокочущая движением, жёлтый мир пустыни – медитация, и болотного цвета покой, статичность. Буря подстёгивает дракончика, а тот пытается расшевелить и сдвинуть с места меланхоличную рыбу – ведь ему без рыбы не переплыть океан жизни... Внутри у нас живёт и дракон, жаждущий движения, и рыба, желающая покоя. Кто победит?

«Рыжий петух на рыбе». Буря стихла, но на сиреневом небосводе проявилось лиловое лунное затмение. А петух, оказывается, вовсе не чёрный – а рыжий! А рыба цвета морской волны, и рот у неё до ушей – она улыбается! А кроме луны, в сиреневом небе повисли буковки неведомого алфавита, как ноты... А кто поёт – петух или рыба? Или у них дуэт? И на каком языке слова песенки? На всеедином каптеревском языке. Но одна буковка их песни отпала от мелодии и зависла в сиреневом пространстве... И перед ними всё те же три пути...

В каптеревском мире петух и рыба – вместе. И поют одну песенку! И дальше им идти-плыть-петь – вместе.

«Старая стена и мышь». О, это целая вселенная, закрученная тугими динамичными спиралями, густыми рельефными мазками... Да, это целая вселенная – с маленьким созданием, замурованным в вечности... Картина как изразец. И каждый из нас когда-нибудь окажется таким вот изразцом...

«Глиняные лошадки, убежавшие в грозу». Настала ночь, когда сбываются мечты – и три маленькие глиняные лошадки бесстрашно рванулись навстречу жизни, навстречу приключениям... Действительно, что может быть страшнее покоя, недвижности, нежизни? Поэтому самое страшное у них – позади. А самое главное было – решиться. В дождь!.. в ночь!.. навстречу неведомой радости...

«Одиночество». Очень Большая Птица. Она застыла отрешённо на скалистом утёсе, в пустоте мира, в этом мире только режущий дождь и серо-лиловый мрак, да чёрный серп луны – и ничего более... И как-то надо пережить этот век одиночества... Надо выстоять. Как монах-столпник, эта птица.

Эту картину Каптерев бы мог назвать «Внутренний автопортрет», потому что ведь это своё одиночество он написал, а не чьё-то...

«Женщина в жёлтом лесу». Жёлтый безлиственный лес с обрубленными кронами, жёлтый воздух, который как будто лишён кислорода. У подножья одного из деревьев сидит в изнеможении обнажённая женщина, и она тоже желта, как осенний лист...

Каптерев практически не писал «ню». Ему это было не нужно. Оболочка у всех похожа, и она не так уж важна. Важно то, что внутри. Душа. Обнажённая женщина в жёлтом лесу – это вовсе не женщина, это – душа, тоскующая душа. Перед тоской мы до жути обнажены – нечем прикрыться. А тоска – жёлтого цвета...

«Мишень». Герой древнегреческой трагедии с мишенью на груди. Герой вечной трагедии... Человек пригвождён мишенью, как огромной канцелярской кнопкой, то ли к обрывку паруса, то ли к листу дерева, то ли к плащанице... и руки его спелёнуты – он не может сопротивляться, да и не видит смысла в сопротивлении. Так что каждый желающий может пустить в него стрелу. Или пулю. Человек открыт для ударов. Само смирение. Но при этом он – не сломлен и не унижен. Он – НАДО ВСЕМ. Он знает цену жизни и смерти. Его невозможно унизить или убить. Да, он уязвим. Потому что он – живой.

Взгляд его, полный скорби и смирения, говорит о том, что человеку этому открыта какая-то высшая истина, которая и даёт ему силы оставаться живым...

«Дитя чудовища». В этой картине весь Каптерев! Под чьей кистью могло бы ещё родиться это краснокожее горбатенькое чудо-чудовище? Кто ещё так любил и ценил в людях, да и вообще в живых существах оригинальность и непохожесть? Кто укреплял в нас нашу индивидуальность? Наш любимый художник! Видел своим острым глазом всё самое удивительное в мире...

Оно весело и счастливо – это маленькое чудовище, потому что оно – дитя, потому что оно – любимо своим творцом, несмотря на свой горб и на свой хвостик, который не поместился в картине и вышел как бы за её пределы. Это не страшно – выйти за пределы, это не дефект – горб и краснокожесть. Главное – доброта внутри!

«Пугало». Ну да, оно пытается быть страшным... Вообще-то оно и есть страшное – вроде огородное пугало, а на самом деле – смерть в лохмотьях пугала. Ветер треплет её чёрное одеяние, продувает её пустые глазницы, её оскал вовсе не похож на улыбку. Подсолнухи вокруг обезумели от страха...

Пугало – это то, чем пугают. Нас всю жизнь пугают смертью. Но если представить, что смерть – это всего лишь огородное пугало, то уже и не страшно. Не так страшно...

«Чужая планета». Где-то там, на чужой планете, живут существа, совершенно не похожие на нас. Кто-то скажет: уроды. А кто-то скажет: милашки. Это как посмотреть... под каким углом зрения. А если оглянуться вокруг?.. Не возникало ли у вас порой ощущение, что вас занесло на чужую планету, и вокруг сплошные уроды?! Если такие ощущения случаются, и даже часто, вам нужно как можно скорее познакомиться с художником Валерием Каптеревым! И вы поймёте, что всё зависит от угла зрения...

«Саженцы». Маленькие и хрупкие. Прутики. Но как жадно впиваются в почву жизни их коренья! Да, они приживутся в этой жизни, они устоят в непогоду, их ничто не сломает и не согнёт! Всё дело – в корневой системе. А тот аккуратный железный, выкрашенный голубенькой краской забор, что вблизи – он корневой системы не имеет, и жизнь его не может быть продолжительна, и цветения он лишён...

«Красные цветы». Ах, как он любил писать цветы! И подзаборные, и садовые, и полевые, и луговые, и те, которые цветут высоко в горах, под самым небом... Он любил писать вольные цветы, и любил писать цветы в вазах и вазочках, стаканах, кувшинах и кувшинчиках, любил писать цветы, пышущие свежестью и цветы увядающие, цветы засохшие...

Каждый цветок был для него как совершенно уникальная личность. Как посланец. Он с ними разговаривал и получал от них ответы... О чём же говорит эта охапка красных цветов, умытых свежим солнцем? Господи Боже мой, до чего же хороша жизнь! Несмотря ни на что...

«Цветок лука». О чём это, о силе жизни? Да. Но не только. Крошечный горшок с землёй, да и земли в нём почти нет, всё пространство горшка занято луковицей, которая выпустила вызывающе длинный стебель! Хотя совершенно непонятно, чем же питается это растение, если земли почти нет. Видимо, какими-то внутренними силами... А кто-то вбил крюк в стену и подвесил этот шикарный стебель на крюке, – чтобы стебель не сломался, хотя вид у него трагический – как у повешенного... Но при этом лук – цветёт, цветёт пышно!..

Да, территория его существования совсем мала, и он не свободен сойти с этого крюка, но он свободен в своём цветении! Разве эта история не про нас? – думаю я. Разве эта история – не о художнике в тоталитарном государстве?.. Да, надо цвести! Если Бог заложил в тебя талант цветения, ты должен цвести! Цвести во что бы то ни стало! Цвести наперекор всем нестерпимым условиям существования. Цвести!

Жизнь самого Валерия Каптерева была ярким доказательством того, что это – возможно!

«Рыба-игла». Эта рыба – довольно агрессивное и опасное существо. Но вот здесь – на территории живописца, где он – хозяин и устанавливает свои законы жизни, сплетение множества рыб-игл, как будто в танце, в сверкающем хороводе – прекрасно и гармонично. Хочется писать о колорите этой картины, о восхитительном сочетании иссиня-чёрного и серебристого, о явственно музыкальном ритме мазков, о музыкальности композиции, о пронизанности всей работы сверкающим, искристым светом... А ещё эта картина о том, что смерти в мире нет. Потому что хоровод рыб находится вне их среды обитания, то есть как бы вне жизни, – но в этих сверкающих существах столько жизненной силы, столько энергетики, что о какой смерти может идти речь?.. Смерть, где твоё жало?

«Подснежники у забора». Неистребимость жизни. Свет жизни. Тяга вверх – к небу. И никакие высокие, плотные заборы не в силах заслонить Небо!..

«Дом и природа». Одна из любимейших работ Людмилы Фёдоровны, она постоянно стояла у неё в комнате на шкафу, рядом с портретом её отца и рядом с большой картиной неизвестного художника, на которой изображён распятый Христос. Можно сказать, что на этом небольшом пространстве были сосредоточены её главные духовные ценности: Природа, Дом, отец земной и Отец небесный.

Картину «Дом и природа» можно было бы назвать абстракцией, если бы она не была вызывающе реалистичной! Все краски природного мира буйно и неудержимо цветут на маленьком картоне, разворачивая его небольшое пространство до бесконечности! Каждый энергичный и свободный мазок художника говорит о красоте и гармонии Природы – творении Божьем. В этой картине – все оттенки тёплого, жаркого лета, лета Господня благоприятного...

И дом вылеплен, сотворён мазками этих же оттенков. Плюс белизна стен... Дом почти не различим в царстве Природы. Он – её дитя, её творение. Так же, как и мы – дети этого дома, дети природы, дети Бога. Всё – едино. Идея «всеединства мира» в этой маленькой картине воплощена во всей полноте...

* * *

Сентябрь 1973 года. Валерий Каптерев уезжает в Крым, и Людмила Фёдоровна предлагает мне пожить это время у неё.

...Я лежу на твёрдом топчане в комнате Валерия... ночь... но я не могу уснуть от счастья!.. Вокруг меня – картины, кувшины, черепки, камни, старые табуреты, забрызганные краской... И запах, запах, потрясающий запах каптеревской комнаты-мастерской!..

Я думаю: «Вот я и в раю...»

Целый месяц я буду жить в его комнате, пока он путешествует по Крыму. Его маршрут похож на мой прошлогодний: Севастополь, Ялта, Судак, Феодосия... В Судаке он будет жить у моих родственников, они уже ждут его, я написала им, и мне страшно приятно, что он будет жить в том же доме на горке, в котором жила и я прошлой осенью... И ходить к Алчаку и в Генуэзскую крепость, и к Перчему, и в Капсельскую долину...

А за стеной – не спит Людмила Фёдоровна, моя любимая мама Кошка, пишет, работает...

Утром я встану раньше неё и найду на столе на кухне ласковую записочку и новое стихотворение...

И, убегая в институт, оставлю свою записочку ей. И, закутанную в толстое полотенце, маленькую горячую кастрюльку с гречневой кашей...

* * *

Я решила сделать сюрприз брату Валерию – к его возвращению из Крыма.

Я помыла полы в его комнате! Которые не мылись уже год. Последний раз их мыла я – после их переезда сюда. В дальнейшем Капетерев запрещал мне, или кому-либо ещё делать это – он боялся за свои сокровища, разложенные на циновке на полу... Боялся, что что-нибудь может быть расколото. Так что только в его отсутствие можно было совершить акцию помывки полов.

Но не только полы. Я перемыла всю посуду, многочисленные среднеазиатские блюда, пиалушки, кувшины и кувшинчики, камни, черепки, кораллы, – одним словом всё, что лежало и стояло на запылённой циновке на полу... И циновку тоже помыла. И окно. И лимонное деревце...

Когда брат Валерий вернулся, и Людмила Фёдоровна сообщила ему о моём сюрпризе, он страшно испугался. И даже был готов разгневаться. Но потом, убедившись, что всё цело и невредимо, и всё стоит и лежит на своих местах, Валерий Всеволодович позвонил мне, благодарил, но сокрушался, что я потратила на эту грандиозную уборку слишком много времени и сил. А я уверяла его, что мне это было только в радость. И я готова хоть каждый день убирать в его комнате! На что он сказал, что убирать каждый день – это было бы уже за гранью разумного. Мы посмеялись...

* * *

Сентябрь 1974 года, Каптерев опять уехал в Крым, а я опять живу в земном раю – в его комнате, среди запахов краски, среди любимых картин, заляпанных краской табуретов, среди кувшинов, черепков и камней... Сплю на его жёстком топчане, на его твёрдой подушке. На стене над головой – «Брак в Кане Галилейской», нежная, полная воздуха картина, создающая эффект присутствия меня, зрителя, внутри этого сюжета...

На стене напротив – «Ночной натюрморт», одна из немногих сохранившихся работ 30-х годов. На неё здорово смотреть в сумерках... Ночной натюрморт начинает светиться лунным светом...

На стенах сияют Сирени... И несётся, сломя голову, под самым потолком огненный петух... Валерий пояснял, показывая эту картину: «Это – я, когда я бегал по Москве в то жаркое лето, выбивая эту квартиру».

Но я должна написать и о молодом человеке в дымчатых очках.

Картина излучала такую силу, что я не могла спать по ночам...

Картина стояла на мольберте, ещё свежая. Валерий завершил её незадолго до отъезда. Красивый молодой человек в дымчатых очках.

– Это кто? – спросила я, думая, что он написал чей-то портрет.

– Антихрист, – негромко сказал Валерий.

Я невольно вздрогнула. Взгляд за дымчатыми стёклами тревожил и притягивал... Невозможно было отвести глаза. Ты как будто «залипал» на этот взгляд – и тебе становилось не по себе. В чём была страшная сила этой картины? Художник увидел и сконцентрировал в ней то, что живёт, присутствует в мире. Это был обычный человек, красивый интеллигент, видно, что образованный, умный, интеллектуал, по виду – преуспевающий кандидат наук. Но при этом – совершенно лишённый духовности. Это ощущалось каждым, глядящим на картину. На нас смотрел воплощённый цинизм и беспредельная самоуверенность.

Было ясно: это – самое страшное, если в душе нет Бога. И было ясно: Антихрист давно пришёл на землю и живёт во многих и многих... Мы встречаемся с ним каждый день. Образ был до жути узнаваем, он был хорошо знаком. И от этого пробирал озноб...

Этот взгляд будил меня по ночам. Мне пришлось даже отвернуть картину так, чтобы человек в дымчатых очках не смотрел на меня. Но присутствие его в мастерской всё равно чувствовалось. И создавало напряжение.

* * *

Когда Валерий Всеволодович вернулся из Крыма, он вскоре тяжело заболел. И отец Александр Мень, который приехал его поддержать, посоветовал от «Антихриста» избавиться. Убрать из дома. Виктор Кротов отправил картину бандеролью в Литву, в Музей чертей, есть там такой музей.

Но до музея картина почему-то не доехала... Она потерялась где-то по дороге. Исчезла...

* * *

Часто встречала я у Каптеревых энергичную, лет пятидесяти женщину – искусствоведа Ольгу Осиповну Ройтенберг. Её интересовала художественная жизнь России 20-30-х годов – те самые трагические годы, когда естественное развитие живописи было искусственно прервано, и начались годы идеологического давления и конъюктуры. Ольга Осиповна (без всяких надежд на публикацию) уже много лет собирала сведения о погибших (на войне, в тюрьмах и лагерях) и просто забытых художниках, чьи имена были вычеркнуты из истории русской живописи, или представлены искажённо, или недостаточно полно.

Она искала оставшихся в живых художников «плеяды» (так она их называла), а таких почти не осталось уже к тому времени, искала их родственников, искала картины 20-30-х годов, пылящиеся у кого-то на антресолях, у кого-то в тёмных кладовках, или даже в сараях... Она работала в архивах и производила изыскания в фондах художественных музеев страны...

И она много, очень много нашла!

...Тогда, в середине семидесятых, Ройтенберг безуспешно пыталась разговорить Каптерева. Ей очень хотелось написать его полную, обстоятельную биографию! Но... ничего не мог (или не хотел?) он ей рассказать. Ограничился только той информацией, которая могла считаться «безобидной»: учился во ВХУТЕМАСе у Александра Шевченко, много лет ездил с экспедициями в Среднюю Азию, дважды исключался из Союза художников, ранних работ почти не сохранилось. Все сохранившиеся работы 30-х годов – на стенах его мастерской. Всё. Никаких подробностей, никаких интересных случаев из жизни. Это умещалось в один абзац и на биографический очерк никак не тянуло.

Ройтенберг взмолилась: «Ну, хотя бы назовите места в Средней Азии, где вы бывали! Экзотические...» Ей нужна была фактура. Какие-то особенности его биографии. Он стал перечислять: «Акжад, Ерназар, Зубаир, Кокпекты, Коктерек, Узунбулак...» Потом махнул рукой: «Везде бывал! Всего не перечислишь. Да и кому нужны эти перечисления?..»

Приходы Ройтенберг были для него радостны (кто-то интересуется, кто-то пишет), но, вместе с тем, вызывали напряжение и печаль. Нахлынывали воспоминания...

Может, именно после очередного визита Ройтенберг Валерий Всеволодович написал это стихотворение. Точнее, не написал, а сказал Людмиле Фёдоровне. А она потом, по телефону – мне:

– Твой брат написал стихотворение! Совсем короткое – одна строчка, но КАКАЯ строчка! Ты только послушай:

«Прошлое дыбом встаёт...»

...Когда я пришла к ним, и Валерий Всеволодович показывал мне новые картины, он вдруг задумался, ушёл мыслями куда-то далеко и неожиданно произнёс – медленно, с большими паузами между слов:

– Прошлое...

дыбом...

встаёт...

– Брат Валерий, вы написали прекрасные стихи. Прекрасные и страшные.

Он посмотрел на меня своим особым – долгим-долгим, как бы вопросительным взглядом и – ничего не ответил.

* * *

А однажды он прочёл своё стихотворение Вите Кротову. Другое. Но тоже трагическое:

Закрой глаза – и ты увидишь тьму.
Как видел тьму с открытыми глазами...

* * *

Как-то раз, когда мы были в его мастерской одни, Валерий Всеволодович, выставляя в это время на мольберт очереднюю картину для показа, как бы между прочим сказал о том, что у него в жизни была когда-то большая персональная выставка. Правда, давно, ещё во время войны, в Алма-Ате.

– Потрясающе! – сказала я, искренне обрадовавшись.

– Ничего потрясающего, – сказал он с гневом и горечью. – После войны все картины были уничтожены! Все, что я им оставил.

– Много?.. – ахнула я.

– Много!

– Неужели все?!

– Все!

– Какой ужас...

И он резко перевёл разговор на другое.

* * *

Вот так, всегда неожиданно, когда мы были наедине, как бы между прочим, брат Валерий сообщал мне что-то важное о своей жизни. Так я узнала о его встрече с Львом Толстым. И о наказе Толстого: «Этому ребёнку нужно дать как можно больше свободы!» Валерий рассказывал об этом с радостным волнением – как будто встреча эта случилась только вчера...

* * *

В другой раз, опять же без всякого предисловия, он рассказал мне о своей первой жене. И даже показал её фотокарточку – крошечную, видимо, паспортную. Я вглядывалась в лицо этой женщины, ища в нём что-то особенное, но оно было самым обычным.

– Она умерла?.. – осторожно спросила я.

– Нет! – резко ответил он. – Мы разошлись. По причине ревности.

И поведал грустную историю про свою падчерицу. «А сейчас вы с ней общаетесь, с падчерицей?» – спросила я. «Нет! Никогда. Нам было запрещено». Сказано это было с обидой и болью, хотя прошло почти тридцать лет...

* * *

А однажды он меня спросил:

– Знаешь, какие женщины самые красивые?

– Понятия не имею, – засмеялась я.

– Казашки, – сказал он.

– Казашки?.. – усомнилась я. – У них ведь широкие скулы и узкие глаза – разве это красиво?

– Просто ты не видела красивых казашек. А глаза вовсе не у всех узкие.

И он рассказал мне о прекрасной девушке, которую встретил когда-то в Туркестане... (Лет сорок назад это было). Рассказал о том, какие у неё были удивительно длинные ресницы, на пол-щеки...

– Наверное, её ресницы могли бы выдержать мой карандаш. Это была самая красивая девушка на свете. А главное в её облике – чистота...

* * *

А однажды он показал мне фотографию своих родителей. У отца – худое, удлинённое лицо, огромный лоб и пушистые, смешные усы. Валерий явно похож на отца. Всем, кроме усов!

Мама – юная и нежная, в каком-то невероятно красивом национальном платье... «Как звали вашу маму?» «Александра», – сказал он.

У отца и у матери удивительные глаза, точнее – взгляд, его наполнение. Спокойствие, ум и достоинство. Но удивляет именно спокойствие, почти безмятежность. В их взгляде –отсутствие страха и суеты, отсутствие напряжения и ожидания чего-то плохого... Фотография из совершенно другой жизни. Это люди, ещё не пережившие катастрофу. И даже не ожидающие её.

Где сейчас встретишь людей с таким ясным, спокойным взглядом, полным веры и доверия к жизни?..

* * *

«Главное – чтоб было написано!»

Много раз слышала я от Людмилы Фёдоровны эти слова.

Каково это: писать стихи – и не публиковаться, писать картины – и не выставляться. Трудно ли это? Обидно ли? И так ли уж это необходимо творцу – общественное признание? И каждому ли творцу оно необходимо? Кто-то, не имея его, ударится в запой. Кто-то перестанет писать – я знаю таких людей. Почему же один спивается, а другой продолжает творить? Писать потрясающие картины. Писать гениальные стихи.

– Главное, чтобы было написано, – говорила она.

Для неё, так же как и для него, это действительно было главным. Не признание, не почёт, не слава, не материальное вознаграждение – а осуществление своего призвания. Для неё, так же как и для него, это было как дышать. Как смотреть в небо. Как кормить птиц. Мы ведь не ждём общественного признания за то, что дышим, смотрим в небо, кормим птиц. Для этих двух удивительных людей творчество – это постоянный диалог с Богом. Молитва. Форма жизни и факт жизни. И суть жизни. Энергия каждого дня.

Да, это было не то творчество, за которое требуют награды – да поскорей! Ибо само творчество и было наградой. Наградой за верность себе, своему пути. Это было величайшей наградой, перед которой меркнут все минутные бонусы...

* * *

Вот, что я вынесла для себя из нашего тринадцатилетнего общения. Вот, что они оставили мне как завет. Вот, что я несу по жизни, стараясь не разменять на суетное:

Творчество – награда.

Праздник каждого дня.

Пиршество духа.

Божье благословение.

Приближение к Истине...

Именно поэтому – «Главное – чтоб было написано!»

* * *

Каптеревы были бездетны. Но разве бездетны были они? Многие, переступившие порог их Дома, становились их детьми. Духовными детьми.

* * *

Они учили меня главному. Учили свободе.

Умение чувствовать себя свободными в самых стеснённых обстоятельствах – это было восхитительное качество Каптеревых.

Как замечательно написала Людмила Фёдоровна:

Свободным – не нужна свобода.
Свободы требуют – рабы.
Душа свободна, как природа,
Когда свободна от толпы...

* * *

Семидесятые годы прошлого века. Это было удивительное время. Когда люди нуждались в поэзии, как в хлебе насущном.

Когда люди ходили в гости и читали друг другу свои стихи. Чаще всего – на кухне.

В доме у Каптеревых читали стихи многие поэты. Это было очень важно – прочесть в этом доме свои новые стихи. Проверка на качество. На истинность.

Какое это было счастье – читать стихи на маленькой кухоньке, с солнечным окном-афишей, с вентилятором в стене...

Он и она. Они были первые, кому я несла то, что написала. Потом можно уже было показывать другим. Потом...

Симон Бернштейн читал тут свои стихи и Георгий Комаров, Виктор Кротов и Борис Глебович Штейн, Миша Файнерман, Иван Ахметьев и Арнольд Вакс – такие все непохожие, такие разные. Но каждый был услышан. Любили в этом доме стихи Татьяны Калининой из Ленинграда и Аллы Беридзе. Читали здесь Анатолий Преловский и Анатолий Парпара, Игорь Лавров и Татьяна Неструева, Владимир Сергеевич Залетаев и Валентин Берестов, Борис Старостин, Зоя Масленникова и Ольга Седакова, Сергей Зик и Пётр Чевельча. И, наверное, ещё многие, с кем мне не довелось пересечься.

Сергей Крылов и Александр Мирзаян пели в этом доме свои песни.

Двери дома были распахнуты. Очаг притягивал многих и многих...

Опубликоваться в то время было делом чрезвычайно трудным, практически невозможным. Но можно было быть услышанным! В этом доме, у этого очага... Ах, как они умели слушать! И он, и она. Он слушал, немного прикрыв глаза, она – широко распахнув. Для меня – два самых главных слушателя на земле. Никто не ценил и не понимал поэзию так, как они.

* * *

Когда я написала повесть «Не прощаюсь с тобой», посвящённую Леониду Енгибарову, то, конечно, прежде всего, принесла её Каптеревым. Первым её прочёл Валерий Всеволодович.

...Поздним ноябрьским вечером я стояла в тёмной телефонной будке, прижимая к уху ледяную трубку, а в трубке – его тёплый голос:

– Маша, ты написала прекрасный роман!

– Братец, это всего лишь повесть...

– Нет! Ты написала роман.

И какая критика после этого мне была страшна? Своей верой в меня, своим одобрением Валерий оберегал меня ото всего, что ждёт молодого автора в бушующем море большой литературы... Этого «всего» было много. Но брат Валерий был моим щитом.

* * *

Каптерев был удивительно лёгок на подъём, в любом возрасте. И любознателен, как ребёнок. И обожал друзей. Я помню наши с ним поездки в гости – куда-то на окраину Москвы, или за город. В любую погоду и в непогоду. Никогда не приходил с пустыми руками – всегда покупал какие-нибудь вкусности. Любил дарить картины.

Помню наши с ним походы в Большой зал консерватории. На выставки.

А ещё мы ездили с ним в Большой цирк на проспект Вернадского, где выступала Ядвига Кокина, потрясающая воздушная гимнастка, подруга Леонида Енгибарова и моя тоже. Каптерев обожал цирк! Был, как мальчишка, в восторге, когда Ядвига, стоя на мостике под куполом, помахала нам оттуда рукой... Был счастлив, когда Ядвига после представления повела нас за кулисы... Ему было всё интересно!

Он и Ядвиге подарил картину.

* * *

На правах старшего брата, Валерий отговаривал меня в своё время от моего первого брака. Хотя человек, за которого я собралась замуж, был вхож в их дом, это был энциклопедически образованный учёный, к тому же – верующий, из прихода отца Александра Меня, но Валерий сказал: «Вы с ним слишком разные».

Он оказался прав. Брак этот распался очень быстро. Но Валерий Всеволодович ни разу в жизни не сказал мне потом: «Я же тебя предупреждал...»

Он с нежностью относился не только ко мне, но и к моему маленькому сыну. С гордостью говорил: «Мой племянник!» Был очень внимателен к развитию Антона. Первые Антошины стихи с интересом прочитывались, его первые рисунки изучались внимательным взглядом художника, без всяких скидок на возраст. Он отмечал у Антона способности и к слову, и к рисованию.

А ещё Валерию нравились мои фотографии Антона. Я любила фотографировать сыночка среди трав и цветов, в лесу, на берегу нашей бухты, и Валерий оценивал мои работы не просто как восторженный родственник, а как художник. Рассматривал фотографии долго и внимательно. Очень интересно коммментировал. А любимого племянника Антона называл «абсолютно античным мальчиком».

* * *

28 января 1980 года – Антону в этот день исполнилось четыре года. Пришли гости.

Но главное – пришёл Каптерев! Антон очень ждал его, и весь день теребил меня вопросом: «Когда придёт Большой Художник?»

А день выдался такой метельный!.. И я волновалась: сможет ли Валерий Всеволодович доехать до нас в такую непогоду? Всё-таки ему уже восемьдесят лет! (Через неделю).

Звонок в дверь. Антошка бежит открывать...

На пороге – весь в снегу Каптерев! И – с огромной дыней в авоське!.. Жёлтая дыня в дырявой авоське вся залеплена снегом...

Так это он ещё на Центральный рынок за ней ездил в такую метель?!

В одной руке – дыня, в другой – картина «Девочка и Аист».

Ликованию Антона не было предела. «Дядя художник», «дядя Валерий», «Большой Художник» затмил для него всех остальных гостей. Он не отлипал от Каптерева весь вечер. Усадил его на тахту и стал выкладывать ему на колени свои рисунки и коллажи. И Каптерев очень внимательно и серьёзно смотрел его работы, о каждой говорил что-то значительное. Ему особо понравились те работы, где Антон использует разные материалы: пёрышки, кусочки ткани, фольги, сухие растения... Валерий сказал, что когда-то тоже любил делать коллажи. О, как Антон гордился его похвалой! И этим – на равных – общением.

А какая сладкая была дыня!..

Валерий Каптерев любил доставлять близким людям радость, умел своим приходом создать Настоящий Праздник.

А за окнами, весь вечер, продолжала мести метель...

* * *

У человеческого бытия две чаши. На одной чаше – печали и утраты, на другой – радости и обретения. То одна чаша перевешивает, то другая...

И когда на чашу с печалями легла страшная утрата – уход Моего Клоуна, – на другую чашу Господь Бог позаботился положить великую радость и обретение – дружбу с Каптеревыми. Свет и силу согревающего очага... Это было так много, что даже все последующие печали, а их было немало, не смогли её перевесить.

Не будет в моей жизни дружбы глубже и горячее, чем эта. Просто такая случается один раз в жизни. Один раз – и навсегда. Не только на всю жизнь, но и на всю вечность.

* * *

Когда я думаю о Каптеревых, я думаю о том, что в нашей стране всегда была, есть и, наверное, всегда будет потаённая культура – как подземные, глубинные воды...

Культура, которая никак не пиарит себя, но без которой невозможна жизнь.

Как невозможна жизнь без глубинных вод, питающих всё, что есть на земле...

В КРУГЕ СВЕТА – КАПТЕРЕВСКИЙ КРУГ

Иногда я слышала, от неё или от него, интригующую меня фразу:

– Ты непременно должна познакомиться с этим человеком!

Так я познакомилась с Зайцевым, с Залетаевым, с Пресманом, с Кнорре, с Юрой Комаровым, с Немировичами-Данченко. Знакомство перерастало в дружбу, с некоторыми – на всю жизнь.

Они ни разу не ошиблись. Мне действительно это было необходимо.

А бывало, что жизнь сводила меня с человеком «каптеревского круга» через десятилетия... И, обнаружив точку пересечения в прошлом, мы ощущали тепло каптеревского дома в настоящем.

Очаг продолжает греть и светить. Огонь в этом очаге – неугасимый...

* * *

Надо особо отметить: Валерий Всеволодович и Людмила Фёдоровна были удивительно доброжелательными людьми. За все годы нашей дружбы я ни разу не слышала, чтобы о ком-нибудь было сказано плохо или слишком критично. Но зато как они восхищались своими друзьями, как они их любили! Каждый был для них «самым любимым». В каждом любимом друге они видели его суть – его замечательные свойства характера, его таланты, может быть, ещё даже не проявленные. И это помогало человеку раскрыться, почувствовать свою человеческую значимость и нужность, поверить в свои способности и силы.

* * *

Была у Каптеревых.

Валерий Всеволодович показывал новую картину – «Портрет Солженицына» – трагический образ пророка, который не знает, куда ему идти со своими пророчествами...

В этот день я познакомилась с Пресманами – учёным-биофизиком Александром Самуиловичем и его милой и тихой женой – Антониной Самойловной.

После показа картин было чаепитие, и Александр Самуилович рассказывал...

Я не встречала ещё в своей жизни человека столь страстного. У него была потрясающая жестикуляция, очень выразительная, даже если бы он говорил только жестами, без слов, всё было бы понятно. Руки потрясающей красоты, они как будто лепили из воздуха зримые, графически отточенные образы. В молодости Александр Самуилович играл вместе с Маяковским в театре «Синяя блуза» (так вот откуда такой артистизм!), а ещё занимался балетом. А детство его прошло там же, где и детство Людмилы Фёдоровны, – на Кавказе, в Кисловодске. Они знали друг друга ещё с тех пор! Старшая сестра Александра Самуиловича училась в одном классе с Людмилой Фёдоровной. А его отец был дирижёром кисловодского симфонического оркестра, который летом играл на открытой эстраде в знаменитом кисловодском парке...

К Пресману Людмила Фёдоровна относилась, как к младшему брату, ласково называла его Саша, а он её – Люся. Как в далёком детстве...

Мне было интересно услышать, что Александр Самуилович не ходил в школу. Ему было просто не до того, столько у него было увлечений! А потом его увлекла наука, и он приехал в Москву поступать в университет. Тут-то и обнаружилось, что он не ходил в школу ни одного дня. Пришлось срочно сдавать экстерном экзамены за школу. Всё сдал, поступил, увлёкся идеями Вернадского, считал себя его учеником и последователем. Он был учёный. Биофизик. И через науку пришёл к вере в Бога.

Верил страстно, пылко... Написал книгу о том, что мироздание создано и пронизано Высшим Разумом. Книга называлась «Организация биосферы и её космические связи». Нигде не мог её опубликовать. Хотя Пресман учёный с мировым именем, и у него уже выходило несколько монографий, которые переведены на разные языки, но на этой книге издатели ломались. На издателей нападал панический страх! Как можно опубликовать книгу, где так явно говорится о Боге?!

Если бы кто-то в те годы на это решился, то он бы подписал сам себе приговор: или в психушку, или в безработицу. Могло быть и ещё что похуже.

Но Александр Самуилович упорно добивался своего! Он собирал отзывы-рекомендации от разных учёных светил, отзывы были восторженные, рекомендации все положительные. А книгу всё равно не печатали. Но Александр Самуилович не сдавался!..

Когда он говорил, его большие иудейские глаза горели огнём на худом, с запавшими щеками, лице, а бурная жестикуляция длинных рук была похожа на выразительную пантомиму... Даже если выключить звук, было понятно, что человек говорит о Боге. Ни о чём другом, ни о Ком другом с таким жаром говорить невозможно. Наверное, такими же страстными и убеждёнными были древние пророки...

Валерий Всеволодович включал вентилятор в стене... а иначе голос Пресмана был бы отчётливо слышан в подъезде, у лифта. Ведь окна на кухне (где происходило чаепитие и обращение всех присутствующих в веру) не было, а было, как я уже говорила, лишь маленькое окошко, точнее – круглое отверстие с вентилятором, которое выходило на пыльную, подъездную лестницу, ведущую на третий этаж. Это был старый дом, такой необычной конструкции. Если вентилятор в стене не был включён, то проходящие по лестнице, или ожидающие лифта могли спокойно слушать разговоры на каптеревской кухне. А так как это были времена тотального прослушивания и тотального стукачества, а также и тотального богоборчества, то, когда на кухне пророчествовал Пресман, спешно включали вентилятор...

* * *

Пресман всегда рассказывал о чём-нибудь удивительном. Однажды он рассказал потрясающую историю о кактусах. Это была история о могучей силе любви. Он прочёл монографию какого-то английского учёного (к сожалению, я не запомнила фамилию) об опытах над растениями. Один опыт заключался в том, что каждое утро учёный подходил к любимому кактусу и говорил ему: «Я тебя люблю! Тебе ничто не угрожает. Зачем тебе иголки?» Так продолжалось не один месяц. И вот, однажды, в одно прекрасное утро учёный подошёл к своему любимцу и... обнаружил, что тот сбросил свои иголки! Из этого учёный сделал естественный вывод, что с растениями можно общаться, что они слышат, чувствуют и мыслят. В книге было описано ещё много разных опытов, но этот – самый впечатляющий. Рассказ о нём производил сильнейшее впечатление на слушателей. Валерий Всеволодович обожал такие истории!

Ещё Пресман с воодушевлениям рассказывал о разных паранормальных явлениях. О которых писать в те времена было строжайше запрещено. Поэтому сведения о том, что мир наш не так уж прост и за видимым кроется много невидимого, эти сведения передавались из уст в уста. На московских кухнях – известных рассадниках свободомыслия. Александр Самуилович посещал секретную лабораторию в центре Москвы, где исследовали людей, обладающих нестандартными способностями. Когда Пресман рассказывал о возможностях человека двигать предметы взглядом, его глаза горели восторгом и источали такую мощную энергию, что он сам мог бы сдвинуть горы, если бы была такая нужда.

Впрочем, он-таки сдвигал горы! Но не физические, а в сознании своих слушателей. Что, может, ещё потруднее...

А какой радостью было для меня узнать от Александра Самуиловича о том, что все великие учёные мира верили в Бога!

* * *

Ещё Пресман любил рассказывать о своих соседях, и рассказывал о них тепло, почти с нежностью.

Он с женой, Антониной Самойловной, жили в огромной коммуналке на улице Фучика, недалеко от метро «Маяковская». Долгое время это была типичная коммуналка с кухонными дрязгами, яростными скандалами и пьяными дебошами. Кроме Пресманов, в квартире обитало ещё четыре семьи простых работяг, тяготеющих к бутылке. И эти работяги люто ненавидели Пресманов: ещё бы! Во-первых, евреи, во-вторых – не пьют и не матерятся, да ещё, к тому же, учёные! Что и говорить: объекты, достойные недоумения и ненависти. Каждый выход из комнаты в коридор или на кухню был испытанием на стойкость – точно, как было у Каптеревых на Кадашевке. Тихая Антонина Самойловна часто плакала, у Пресмана от переживаний открывалась язва желудка.

Бороться со скандальными соседями их же методами Пресманы не могли. И тогда Александр Самуилович решил победить их любовью. Он обращался с соседями, как английский учёный со своими кактусами. Да, это был великий опыт! Как и опыт с кактусами, опыт с соседями длился не один месяц... Много слёз выплакала за это время Антонина Самойловна, но Александр Самуилович не сдавался!

И однажды... когда во время очередного пьяного скандала Александр Самуилович спокойно и ласково каждому из соседей сказал доброе слово, успокаивая рассвирепевших, готовых убить друг друга, алкоголиков, – ЧТО-ТО случилось. Их как огнём прошибло... Пьяные протрезвели. Орущие замолчали. А самая стервозная из соседок закричала в ужасе: «Да он же святой! Посмотрите на него! Он – святой!..»

С того дня всё в их квартире переменилось. Кончились скандалы и дебоши. Воцарился мир. Теперь соседи благоговели перед Пресманами, особенно перед ним. Они о нём так и говорили за спиной: «Наш святой».

* * *

Александр Самуилович каждый день слушал «Голос Америки». Его маленький транзистор был как окошко в большой мир... Хотя слушать было трудно, потому что западные радиостанции старательно глушили в то время, Александр Самуилович буквально вклеивался ухом в приёмник, сквозь шумы и скрежет жадно ловя новости... Без них он не мог жить. Послушать «Голос Америки» – это как выпить утром чашечку крепкого кофе и выкурить сигарету. (Курил Пресман много. Закурил ещё на фронте).

Приходя вечером к Каптеревым, а приходили они практически каждый вечер, Пресманы тут же рассказывали новости. Так что на каптеревской кухне все были в курсе последних событий в стране и в мире, – тех событий, которые не освещались в официальной прессе: кого посадили, кто эмигрировал, а кто стал «невозвращенцем». Обсуждались новости горячо, принимались близко к сердцу...

* * *

Однажды, когда мы были у неё в комнате вдвоём, Людмила Фёдоровна с дрожью в голосе воскликнула:

– Как же я её ненавижу!

– Кого? – не поняла я.

– Советскую власть!

Она сжала виски худенькими руками и смотрела куда-то мимо меня. В её глазах – боль и отчаянье. И она сказала твёрдо, как будто вынося приговор:

– Я никогда! никогда! не прощу ей взорванный собор в Кисловодске! И всё остальное...

Кисловодский собор остался только в её стихах:

Взорвали собор на рассвете,
заплакал ребёнок во сне.
Седея, осунулись ветви,
Поникли в грохочущий снег...

Торжественный, арочный, струнный,
собор был храним и любим,
в ночах ослепительно лунный
над домом твоим и моим...

В паденье своё, как в паренье,
он тучей вскрылился сквозной,
засыпав сады и строенья
прощальной своей белизной...

* * *

Когда Пресман говорил о Боге, о том, как прекрасно и мудро устроена Вселенная, и как велик Разум, стоящий у истока всего, мне становилось спокойно и хорошо. Я готова была слушать его круглыми сутками! Его слова вливали в меня уверенность в том, что у жизни нет конца. Что смерть – это только эпизод бесконечной жизни, – как рождение. Это как переход – из вечности в земное существование – и опять в вечность... И вечность не казалась страшной пустотой – она была наполнена живой, тёплой, мыслящей энергией...

Когда я слушала Пресмана, то явственно понимала и чувствовала, что конца у жизни нет...

Мне вспоминалось моё детство на Философской улице, когда я это чувствовала всем своим существом: СМЕРТИ НЕТ. Я стояла тогда на старой деревянной веранде, глядя на весенний, пронизанный солнцем клён, прямо перед моими глазами, и чувствовала в себе живое, ликующее бессмертие... Куда это потом делось? как и где растерялось?..

И вот, благодаря моим любимым Каптеревым и Пресману, я опять собирала осколки разбитого рая, собирала осколки веры – в единое, ликующее ЦЕЛОЕ. Великий Разум, он являет себя человеку каждую минуту жизни. Надо только уметь видеть. И слышать.

Когда я смотрела картины Каптерева, слушала стихи Людмилы Фёдоровны и страстные проповеди Пресмана, я чувствовала, что стержень внутри меня крепнет. Я почти физически это чувствовала!..

А как его слушал Валерий Всеволодович! Они с Пресманом были единомышленники.

* * *

Новый 1973 год встречаю у Каптеревых. Взяла с собой свою младшую сестру Маришу, ей четырнадцать лет, она всех очаровала. Кроме Каптеревых и нас с Маришей, были ещё Пресманы.

Каптерев, как заправский пират, в своей любимой тельняшке и цветастом платке на голове. Большая медная тарелка используется им как гонг. Когда мы с Маришей вошли в дом, Валерий Всеволодович стал оглушительно бить в эту тарелку. Ну, совсем как мальчишка!..

* * *

Кроме Пресмана, на каптеревской кухне пророчествовал порой ещё один удивительный человек – Вячеслав Кондратьевич Зайцев. Или, как его ласково называла Людмила Фёдоровна, – Зайчик, или просто Заяц. А ещё его называли Марсианином.

Сам Марсианин жил в Минске, изредка наезжая в Москву, чтобы произвести в умах московской интеллигенции, интересующейся не только материальным и не только нашепланетным, – очередное волнение. Марсианин занимался контактами с другими цивилизациями и писал невероятные книги, разоблачающие этот – видимый мир – как пошлую декорацию. Декорацию, скрывающую мир истинный...

Марсианин был прекрасным оратором. Послушав его, некоторые заключали: сумасшедший. Другие понимали: просто он – зрячий. Просто видит то, что не всем дано видеть. О пришельцах из космоса он рассказывал с такой убедительностью, с такой почти обыденностью, что заподозрить его во лжи мог бы только человек, для которого всего важнее, какая будет завтра погода, и завезут ли к обеду в ближайшую «кулинарию» шницеля.

Кстати, Зайцев снялся в одном замечательном фильме – «Воспоминание о будущем», фильм научный (разумеется, не советский, а иностранный), и речь там тоже идёт о пришельцах из космоса.

По профессии Зайцев был филолог и в Минском университете преподавал русскую литературу.

Приезжая в Москву, он останавливался всегда на Старом Арбате, в Староконюшенном переулке, у своей сестры Валентины Кондратьевны, которую в каптеревском кругу называли «Валконда».

Чем Зайцев был похож на Пресмана – так это своей убеждённостью и страстностью. Но страстность его не имела столь ярких внешних проявлений. Внешне Вячеслав Кондратьевич был похож на кабинетного учёного, сдержанный в эмоциях, даже слегка суровый, строгий, приходил всегда точно, как договаривался: ни минутой раньше, ни минутой позже. Людмила Фёдоровна говорила:

– По Зайчику можно сверять часы. Если часы показывают без пяти минут восемь, а он сказал, что будет в восемь и уже звонит в дверь, то прав Зайчик, а часы отстают, и их надо подвести.

Зайчик не любил лирику и эмоции, он быстро съедал свою тарелку сырного супа, накрошив туда хлеба (чтобы не тратить время на откусывания, он очень дорожил своим временем) и начинал говорить...

Зайцев был мистиком, визионером. Он и в самом деле был похож на сумасшедшего, а может, таким отчасти и был, если рассматривать «сумасшествие» как отклонение от общепринятой нормы. Пересказать его «лекции» невозможно в принципе, потому что нужно быть таким же, как он. А быть таким, как он, невозможно. Он был единственный в своём роде. Ему были видения, он слышал голоса, которые рассказывали ему, как устроен этот мир – и тот, он путешествовал по различным мирам, всё мироздание было для него как дом родной...

Он не только рассказывал устно, он записывал свои видения, а энтузиасты размножали на пишущих машинках эти толстенные рукописи... Я читала некоторые его книги, но слушать Зайцева было гораздо интереснее. Жаль, что никто не записал ни разу на магнитофон его лекцию. Впрочем, он бы не позволил. Это вещественное доказательство могло бы попасть в руки спецслужб и послужить прекрасным поводом для очередного заключения в психушку, где он уже однажды побывал. А мог бы угодить и в тюрьму.

Зайцев страстно ненавидел советскую власть. И, прежде всего, за то, что она убила в людях веру в Бога. Вытравила её калёным железом, удушила страхом... Зайцев был убеждён, что наш мир летит в тартарары, что люди так много натворили зла, что наш мир естественно саморазрушается... что мы стоим на пороге Апокалипсиса, что всё, предсказанное пророком, произойдёт ещё на нашем веку... и мы всё узрим – и Конец, и Второе пришествие Христа... И поэтому ни в коем случае нельзя уже ни жениться, ни рожать детей, потому что «горе питающим сосцами»... Его предчувствие близкого Конца Света было таким искренним и острым, что слушателей начинало буквально трясти на его лекциях... мурашки бежали по коже и волосы на голове начинали шевелиться...

Вот таким был Зайцев Вячеслав Кондратьевич. Заяц, Зайчик, Марсианин... Он хотел, чтобы я тоже занималась распро-странением его пророческих книг, но у меня, к сожалению, не было пишущей машинки.

* * *

Залетаев, Владимир Сергеевич. Загорелый и пропылённый, с выгоревшими, рыжеватыми усами-щёточкой, с выгоревшими бровями, тоже щёточками, с потрёпанным, выгоревшим рюкзаком за плечами... Таким я его увидела первый раз – в конце лета 1972 года. Таким я его знала много лет... Путешественник. Географ. Зоолог. Орнитолог. Эколог. Влюблённый в Среднюю Азию. Это у них с Каптеревым было общее. Самая большая любовь Залетаева – Туркмения. Чтобы понять, как он её любил и знал, надо прочесть его книгу «Древние и новые дороги Туркмении».

Собиратель восточных легенд и разных археологических древностей, он всегда приходил в дом Каптеревых с дарами: то привезёт пиалушку с оригинальным орнаментом, то красивый черепок тысячелетнего возраста, то осколок древней таблички с загадочными письменами... Для Валерия Всеволодовича это было самое лучшее лакомство! Уже скоро мы видели на его новых картинах и эту пиалушку, и этот черепок, и эти загадочные письмена...

У Залетаева была большая коллекция древних среднеазиатских женских украшений, он привозил её и показывал Каптереву. Они могли рассматривать эти сокровища и говорить на эту тему часами! Валерий Всеволодович знал во всём этом толк, как никто другой.

Залетаев лучился энергией и теплом степей и пустынь, в которых проводил большую часть жизни. В его рыжеватых глазах навсегда отразилось азиатское солнце. В них постоянно играли смешинки-лучики... Он был большой учёный, но совер-шенно не кабинетный.

Ах, как он рассказывал азиатские сказки! При свете старинного азиатского фонаря, который тепло освещал каптеревскую комнату... Рассказывал своим мягким, ласковым голосом доброго сказочника... Он записывал эти сказки в азиатских аулах и кишлаках, расспрашивая почерневших на солнце стариков. Сказок у него было собрано на несколько книг. Но чтобы «пробить» книгу в издательстве, нужно было посвятить этому пробиванию львиную долю времени и энергии. К сожалению, это никак не вписывалось в его ритм жизни.

А ещё Владимир Сергеевич сочинял стихи. И на кухне, за чашкой чая, он раскрывал свою потрёпанную, запылённую записную книжку, где среди путевых записей и научных выкладок – стихотворные строчки...

Мир неожиданностей полный,
Прекрасный мир и страшный мир.
Бросаем жизни чёлн на волны.
Движенье – вот он, наш кумир.

Хотя немало в днище дыр,
Мы не желаем плыть безвольно.
Надежда манит нас на пир
Любви, успеха, хлебосолья...

А его любимым стихотворным жанром был сонет. Он писал венки сонетов, и хотя это так старомодно, но Залетаевские сонеты были полны свежести.

Людмила Фёдоровна называла Залетаева ласково – Залетайчик. У неё для каждого из друзей находились ласковые прозвища. Залетайчик не заходил, а стремительно залетал на огонёк, в коротких промежутках между экспедициями и командировками.

А ещё она его называла печенегом... И этот печенег, несмотря на свой бродяжий образ жизни, был очень галантным. И Людмиле Фёдоровне, и мне, девчонке, он всегда целовал руку при встрече. Это было необычно и волнующе, в наше время редко целуют женщинам руку. Кроме печенега Залетаева, я не припомню мужчину, который был бы столь же приятно старомоден.

Он был человеком вне времени. Он был человеком пространства... И когда я узнала, как его называют родители и друзья детства, я подумала, что это имя как нельзя лучше отражает суть его характера – Воля.

* * *

К каптеревскому дому стекались люди необычные, удивительные. Порой просто фантастические, в высшей степени свободолюбивые и свободомыслящие. Талантливые, яркие личности. Я не знаю в Москве ещё один дом, который бы мог похвалиться таким большим собранием ТАКИХ друзей!

* * *

Татьяна Александровна Шевченко. Художница. Дочь знаменитого живописца Александра Шевченко – учителя Каптерева. Когда-то Валерий Всеволодович дружил с Александром Васильевичем, а теперь дружил с его дочерью. Хотя как художники они с Татьяной Александровной были противоположны друг другу. Они работали не просто в разных манерах, а как будто в разных живописных измерениях. При этом они оба любили живопись Александра Шевченко.

Интересно, что Татьяна Александровна была единственным человеком каптеревского круга, которая помнила Валерия Всеволодовича молодым. Она была ещё ребёнком, когда в мастерскую её отца приходил юноша Валерий Каптерев, приносил свои новые работы, и они с отцом бурно обсуждали их. Помнила она и как в начале 30-х годов отец с двумя своими любимыми учениками, Валерием Каптеревым и Ростиславом Барто, увлеклись монотипией и занимались ею в мастерской Шевченко, где стоял станок, предназначенный для печатания монотипий.

Татьяна Александровна была уже немолодой женщиной, но необычайно энергичной и смешливой. Однажды мы с ней возвращались от Каптеревых вместе. Она жила в доме художников на Масловке, обычно уезжала от Каптеревых на такси, в тот раз захватила и меня – нам было по дороге. Пока мы ехали с ней по ночной Москве, она рассказала мне столько трагического из своей жизни (чего стоит потеря двоих детей!), что я поразилась её способности после всего пережитого писать свои лирические картины и так заразительно смеяться...

* * *

Мина Исааковна Казарновская. Доктор-хирург. Прошла войну.

С войны вернулась с новорождённым сыном Лёвкой. Лёвке уже под тридцать, она его обожает. Маленькая, горбоносая, жилистая, с лицом в глубоких морщинах и хриплым, прокуренным голосом. Курит с войны. Врач от Бога.

Каптеревы – это её нежная любовь. Она их опекает уже несколько лет. Говорит, что когда первый раз попала к ним в гости и увидела картины Валерия, услышала стихи Людмилы Фёдоровны, то была счастлива, как никогда в жизни. Выйдя потом на улицу, прыгала от счастья на одной ножке и напевала какую-то детскую песенку. Прохожие смотрели на неё, как на сумасшедшую, а ей было всё равно! Её распирало от счастья!

Её отец – академик, известный химик, одержимый идеей вечной молодости. Ему уже за восемьдесят, но он и не собирается стареть! Они живут вдвоём в огромной квартире недалеко от Курского вокзала.

Маленькая Мина – человек свободомыслящий и бесстрашный, это – мина замедленного действия, она водит дружбу с диссидентами, устраивает у себя на квартире встречи с опальными поэтами и писателями. (Папа-академик смотрит на это сквозь пальцы). Много раз пел у неё на квартире Александр Галич. А я так ни разу и не попала на его концерт – мне это было не по карману. Концерты ведь были платными. Нет, не так. Концерты были благотворительными: народ собирался не просто для того, чтобы послушать песни, но ещё и для того, чтобы «скинуться» в помощь поэту, которому уже нигде не давали работы, и жить ему было всё труднее и труднее... К сожалению, сумма взноса была для меня неподъёмной. Но попроситься прийти за бесплатно я стеснялась. По этой же причине не были на этих концертах и Каптеревы. Поэтому приходилось довольствоваться рассказами Мины Исааковны об очередном «потрясающем» концерте...

* * *

Леночка Колат. Молодая талантливая художница-кукольница. Ученица знаменитого мастера по куклам – Екатерины Терентьевны Беклешовой. Именно ей, Леночке, Беклешова передала все секреты своего мастерства.

Но если бы Леночка жила в двадцатые годы двадцатого века, она (я не сомневаюсь в этом) была бы звездой немого кино. Настолько выразителен её облик: огромные тёмные глаза, взгляд – удивлённо-наивный и немного печальный, удлинённый овал лица, крупный, красиво очерченный рот, тёмные прямые волосы, причёска «каре» – лицо как будто заключено в раму. Как будто это кадр из немого кино...

Беклешова долгие годы была прикована к инвалидному креслу, и Леночка поселилась у неё, взяв на себя всю заботу о старой беспомощной женщине. Леночка – редкий в наше время человек, способный на самопожертвование. К тому же без всяких громких слов...

Но её хватает и на Каптеревых! Леночка – частый гость в доме на Огарёва. Она – из числа самых близких друзей, на которых можно положиться во всём.

* * *

Саша Филистеев. По профессии – режиссёр, по призванию – друг, приходящий на помощь в любое время дня и ночи.

– Саша нам достался по наследству от Адалис, – говорила Людмила Фёдоровна.

Когда-то Саша, ещё юноша, студент, опекал одинокую старую поэтессу Аделину Адалис. А она ему, круглому сироте, заменила мать. Каптеревы много лет дружили с Адалис. И, конечно же, были знакомы с Сашей.

Саша был очень домашний, семейный человек, хотя своей семьи не имел. Но имел огромный запас доброты в душе и желания о ком-то заботиться. Когда не стало Аделины Адалис, Саша всю пылкость своей души обратил на Каптеревых. Это был человек, который приходил по первому зову. И без всякого зова. Его можно было попросить о самых бытовых вещах, например, заделать мышиные норы на кухне, и он тут же приходил и законопачивал норы с большим вдохновением и азартом. Он был Каптеревым как сын. Но не каждый сын бывает таким заботливым.

Единственный «пунктик», который огорчал Каптеревых в Саше, так это то, что Саша был склонен к выпивке. Была у него такая слабость.

* * *

Были у Каптеревых друзья, которых я ни разу не видела. Например, композитор Юрий Буцко. Людмила Фёдоровна его очень любила. Она написала цикл трогательных детских стихов на рождение дочки Буцко – Настеньки. А он написал на них музыку. Но последнее время Юрий стал избегать общения. Людмила Фёдоровна переживала из-за этого: не могла понять, чем она его обидела.

А он просто скрылся от мира, затворился, ушёл в творчество – как в монастырь. И ничего не стал объяснять миру и старым друзьям: куда он пропал? И что случилось?

* * *

Но другие никуда не пропадали, а просто мы все приходили в этот дом в разное время. Поэтому я ни разу не пересеклась здесь, например, с Зоей Пыльновой, актрисой театра на Таганке. Но, приходя к Каптеревым, часто слышала: «Только что у нас была Зоя Пыльнова.»

Ни разу не встретилась я и с писательницей Лидией Обуховой, с которой Каптеревы были дружны много лет. Или с геологом Еленой Кашинцевой.

Долгое время оставались для меня мифическими Ирина Хуциева, сестра кинорежиссёра Марлена Хуциева и пианистка Анжелика Немирович-Данченко. Я была знакома с ними только по их портретам на картинах Валерия Всеволодовича. Но потом познакомилась и в жизни.

А прежде чем познакомиться с физиком-бардом Сергеем Крыловым, который написал песню о жёлтом цыплёнке – о том наивном и по-детски нахальном цыплёнке, «который по небу гулял и жёлтые звёзды, как зёрна склевал», – прежде я полюбила картину Валерия Всеволодовича. Она так и называется «Жёлтый цыплёнок». Но прежде была – песня.

И я никогда не забуду 5 февраля 1981 года – день рождения брата Валерия, ему в этот день исполнился 81 год. Пришли друзья, в том числе и Серёжа Крылов с гитарой, который пел свою чудесную песню про Жёлтого Цыплёнка, а рядом, на мольберте, стояла картина «Жёлтый цыплёнок»...

* * *

У Каптеревых я познакомилась со скульпторами Арендтами – Ариадной и Анатолием. Каптеревы дружили с ними много лет. Летом Арендты обычно жили и работали в Коктебеле. И Валерий их всегда навещал, когда был в Восточном Крыму.

Кроме того, что Арендты были хорошими скульпторами, они ещё были убеждёнными сыроедами!

Войдя на каптеревскую кухню, невысокого роста, худенькая, но чрезвычайно энергичная Ариадна тут же потребовала у Людмилы Фёдоровны картошку. Быстро начистила её и предложила нам разделить их трапезу. Мы сидели за столом на львиных лапах и хрустели сырой картошкой. Ариадна и Анатолий хрустели с очень серьёзным видом, а мы с мамой Кошкой и братом Валерием еле сдерживались от смеха...

* * *

Часто в доме у Каптеревых я встречала Игоря Витальевича Савицкого, основателя музея искусств в Нукусе. Это был необычайно энергичный человек. Даже азартный. Приезжая по своим музейным делам в Москву, он непременно заходил к своему давнему, доброму другу – Валерию Каптереву.

Каптерев был любимейшим художником Савицкого – этого страстного, фанатичного собирателя русского авангарда. Савицкий обожал живопись Валерия Всеволодовича! Он смотрел на нестареющего, полного творческих сил художника с нескрываемым восторгом, ведь Валерий Каптерев – это живая история русской живописи ХХ века: он начинал писать в 10-е годы, а в 80-е годы продолжал писать! Причём – всё свободнее, всё ярче и самобытнее! Этот удивительный художник смеялся над возрастом, понятия «старость» для него не существовало. Он был единственный в своём роде – это было настоящее чудо русского авангарда!

С возрастом Валерий Каптерев не впал в бытописательство или в худосочный реализм, он также не застрял своей живописной манерой в 20-х годах – его авангард был живым, развивающимся, удивительно сочным, потрясающе современным – истинным авангардом!

Игорь Савицкий и сам был уникальной личностью: он ведь затеял почти немыслимое – основал в 1968 году в Нукусе, пыльной каракалпакской глуши, в глубокой провинции Узбекистана, – художественный музей! Со всей страны (тогда ещё СССР) Савицкий вёз в свою сокровенную глушь бесценные сокровища. Это был настоящий охотник за прекрасным. Высокий, худой, жилистый, энергичный, он обладал великолепным вкусом, интуицией и хваткой. Без всех этих качеств он бы не смог создать свой музей. Он и сам был художником, но таланты организатора и собирателя оказались в нём сильнее.

Кто-то сетовал, что Нукус такая глушь (и кто там увидит эти картины?), а кто-то радовался, что это глушь (может, только в глуши картины и могут сохраниться?). После московской «бульдозерной выставки» в 1970 году, когда картины многих авангардных художников были варварски уничтожены, впечатаны в грязь бульдозерами, в этой стране можно было ожидать всё что угодно. Хотя это «всё что угодно» уже произошло. И надежды на просветление в мозгах властей ни у кого не было. Поэтому каракалпакская глушь для многих картин могла оказаться спасительной.

Денег на закупку работ министерство культуры Узбекистана выделяло не очень много и не очень часто. По этой причине художникам (или их наследникам) Савицкий платил мало, порой просто гроши, ещё чаще – не платил вовсе, обещая заплатить когда-нибудь, когда появятся деньги, но так как деньги всё не появлялись, уговаривал отдать картины в дар музею. Валерий Всеволодович отдавал. Отдавал легко. Он ничуть не изменился с годами. «Всё для людей, ничего для себя...»

На живопись Каптерева у Игоря Витальевича были очень и очень большие аппетиты. Из старого дома в Газетном переулке охотник за прекрасным никогда не уходил с пустыми руками. Он увёз в Нукус множество каптеревских работ...

Игорь Савицкий обещал Валерию Всеволодовичу (я тому свидетель), обещал горячо и страстно:

– В Нукусе будет целый зал Валерия Каптерева!

Помню эти его слова, как будто сказаны они были вчера. И помню лицо Валерия Всеволодовича при этих словах – озарённое тихой радостью...

Потому и отдавал он работы Савицкому – чтобы их увидели люди. Ведь и в глуши живут люди. И кто-то доезжает до этой глуши...

* * *

Втроём были в гостях у художника Самуила Рубашкина. Каптеревы и я.

Каптерев и Рубашкин учились вместе во ВГИКЕ, на операторском факультете, и дружили с юности, всю жизнь.

Самуил Яковлевич немолодой, бледное лицо, печальные глаза. Не выставляется. До сих пор не было у него ни одной выставки. А в молодости он был кинооператором. И это именно он снял «Последний дюйм» – любимый фильм моего детства! Этот потрясающий фильм стал поворотной точкой в моей судьбе, от этого фильма начинается мой путь к себе...

Грустные картины по стенам квартиры. В основном, портреты. Портреты грустных евреев. Мы сидели за большим столом в большой сумрачной столовой, пили чай с хлебными палочками, и грустные евреи с грустных портретов грустно смотрели на нас...

Грустный художник. И жена у него бледная и грустная. И вся квартира чистая, ухоженная и такая грустная, как будто вместо воздуха здесь одна грусть... Ни пылинки в этой квартире и ни капли радости. Одна грусть...

Потом я узнала, что Рубашкин тяжело болен.

Каптерев ценил Рубашкина как самобытного, очень искреннего художника. Хотя они были, как художники, совершенно, абсолютно разные! Но Каптерев умел понять и принять другого человека – другой национальности, другого мироощущения, другой ментальности, другого стиля. Валерий Каптерев никогда не замыкался в себе и сугубо на своём. Надо сказать, что это – очень редкое человеческое качество, особенно редко оно встречается у людей из творческой среды.

Существует прекрасное выражение: «Человек с открытым сердцем». Мне кажется, что это сказано о Каптереве. И лучше о нём не скажешь! Валерий Каптерев был именно таким – человеком с открытым сердцем...

* * *

У Каптеревых.

– Сегодня придёт существо, – сказала Людмила Фёдоровна.

– Существо?

– Да. Такое необычное существо... Сама увидишь.

Существом оказался молодой человек, невысокого роста, худенький и бледный, в белой водолазке и белых брючках. В очках. Он был похож на мотылька – лёгкий и какой-то эфемерный. Бывший артист балета. Теперь – искусствовед и поэт Георгий Комаров. Людмила Фёдоровна называла его ласково – Юрочка. В нём была какая-то хрустальная хрупкость.

Людмила Фёдоровна рассказала мне потом, что Юрочка болел язвой и чуть не умер, поэтому пришлось бросить балет, и теперь он живёт, можно сказать, святым духом, потому что почти ничего не ест. Обычную еду он не воспринимает и питается, в основном, поэзией, музыкой и живописью.

В Юрочке была какая-то бестелесность. Но при этом глаза его горели огнём, и в голосе чувствовалась большая энергия.

И мы пошли на кухню пить чай, и Юрочка читал свои стихи. Читал он очень выразительно: каждое слово как будто облекалось в плоть. Меня поразили стихи про одуванчики... Он для меня навсегда слился со своими стихами про одуванчики...

* * *

Красивый грузин Эрик Седаш. У него много разных профессий, он изучает народные промыслы, он искусствовед, кинооператор и, наверное, ещё кто-то. Когда-то он работал научным секретарём в МОСХе, тогда-то они с Валерием и подружились.

Я его узнала как талантливого фотографа. Не забыть его потрясающие фотографии горных кавказских селений, которые он принёс показать Каптеревым. А я как раз забежала в тот момент на Огарёва...

– Иди, иди скорее сюда! Смотри, что Эрик принёс!

На топчане в комнате Валерия были разложены... окна в другой мир, который я давно мечтала увидеть...

Как же Эрик Седаш это всё чувствовал! Глядя на фотографии горного селения Кубачи, знаменитого своими мастерами гончарного дела, мне казалось, что я чувствую вкус горного воздуха, слышу музыку гончарного круга, вижу, люблю и хорошо знаю этих людей... Эти дома-хижины, прилепившиеся к горе, как ласточкины гнёзда... Эти потемневшие от солнца лица людей, изрезанные морщинами – точно лица с древних фресок...

Спасибо Каптеревым за это знакомство. Мы дружим с Эриком Седашем с тех пор и до сего дня, уже более тридцати лет. И с его женой – архитектором и художником Ларисой Жук.

* * *

Столько же лет мы дружим с Анжеликой и Василием Немировичами-Данченко.

Оба – музыканты. Пианисты. Пара тёплая и лучезарная. Она – кареглазая гречанка, со смуглым румянцем, с тёмно-каштановой и курчавой, как у Амура, головой. Он – синеглазый и светловолосый, чем-то похож на Антона Чехова. А вообще-то, Василий – внук Владимира Ивановича Немировича-Данченко – того самого, который вместе со Станиславским основал Художественный театр. Так что интеллигентность, утончённость и артистизм у Василия Михайловича в крови. А прекрасная жена его Анжелика – это яркий античный цветок...

С ними мы познакомились на каптеревской кухне. Они как раз привезли Каптеревым в подарок маленький холодильник, чему Валерий Всеволодович несказанно радовался. Ему уже было сильно за семьдесят, и это был первый в его жизни холодильник.

– Я так люблю холодные кушанья! – говорил он, радуясь, как ребёнок.

И мы все радовались за него.

С Анжеликой мы были уже знакомы – заочно. Я знала её по картинам Каптерева – он любил писать её портреты. Один из них называется «Святая Анжелика». Я написала на тему этого портрета стихи, с тем же названием – «Святая Анжелика», и Валерий передал ей моё послание...

Мы встретились с Анжеликой, как родные. И с того дня так и встречаемся на протяжении тридцати лет – как родные. Даже если между встречами случаются годы. И всегда наши встречи озарены светом каптеревского очага...

* * *

Однажды, когда я была на Огарёва, Валерий Всеволодович сказал, что сейчас придёт его старинный друг, ещё с 30-х годов, художник Валентин Антощенко-Оленев. «Хотя настоящее имя его – Флориан», уточнил Валерий.

Да, тот самый Антощенко, сосланный в 38-м году из Алма-Аты на Колыму, а потом проживавший на поселении в Магадане до 54-го года... Валерий сказал, что они с Антощенко ровесники. А жене Антощенко – двадцать лет. Не успела я удивиться этому, как раздался звонок в дверь, Валерий помчался открывать...

И в дом вошли он и она – высокие, красивые и молодые! Неужели этому могучему, загорелому, с весёлыми глазами мужчине семьдесят три года? Неужели он шестнадцать лет провёл на Колыме и в Магадане?.. Это был настоящий богатырь! Оказывается, они ещё есть на свете. У него был прямой, открытый, смеющийся взгляд, густые усы и немного курчавая борода, которая росла, как хотела, и он её, по-видимому, не стриг. В Антощенко чувствовались могучая физическая сила и темперамент.

Юная жена его, русоволосая и сероглазая Ольга, смотрела на своего мужа с нежностью и восхищением. Кстати, она не казалась девочкой, хоть и была младше мужа на пятьдесят три года. Она была умна, серьёзна и не болтлива. Глядя на них, никому бы не пришло в голову, что это – дед и внучка, или отец и дочь. Это были – супруги, очень гармоничная пара.

В Ольге чувствовался сильный внутренний стержень и какое-то непостижимое спокойствие, даже безмятежность. Ольга мне напомнила маму Валерия Всеволодовича (с той, старинной фотографии) – напомнила именно своей безмятежностью. Наверное, только рядом с очень сильным мужчиной женщина может быть такой безмятежной... А может, оттого Ольга была спокойна, что она была математиком.

Они с Антощенко великолепно дополняли друг друга.

Я в тот день была в компании двух потрясающих супружеских пар!

Как всегда, смотрели картины Валерия, слушали стихи Людмилы Фёдоровны и пили чай за старым дубовым столом на львиных лапах...

Это было очень весёлое чаепитие, с шутками, розыгрышами и хохотом... Каптерев и Антощенко соревновались в остроумии. Два поразительных, небывалых человека, которых не сломало ничто!

* * *

Антощенко-Оленевы жили в Алма-Ате, изредка приезжая в Москву навестить друзей, походить по музеям и выставкам. Флориан Иосифович продолжал в те годы много работать в технике линогравюры.

...Через какое-то время я узнала от Валерия, что у Антощенко-Оленевых родился сын. А потом ещё один! И мы все очень радовались этому...

* * *

Часто по воскресеньям, в первой половине дня, к Каптеревым заходила в гости органистка Любовь Шишханова. Валерий Всеволодович называл её «восточной княжной». Видимо, Люба и впрямь была княжной – уж очень хороша и величественна она была. Валерий Всеволодович любил писать её портреты.

Каптеревы восхищались Любой. И было чем восхищаться! Закончив Московскую консерваторию, Люба получила направление в Ярославскую филармонию. Но... в Ярославле не оказалось органа! И были в дефиците в нашей стране органные мастера. Тогда Люба отправилась в Германию и выучилась на органного мастера. Вернулась в Ярославль, и там, под её руководством, был смонтирован прекрасный орган. Теперь ей было на чём играть!.. А она могла его сама чинить, в случае чего.

Поступок, вполне достойный восточной княжны!

* * *

У Каптеревых я познакомилась с поэтом Серёжей Зиком. С актёром и фотографом Петей Чевельчой. С молодым учёным-химиком Никитой Гурецким.

Зик и Чевельча были давними друзьями дома. Зик – невысокий, с большими и круглыми, всегда по-детски удивлёнными глазами и тихим, проникновенным голосом. С ним интересно было вести неторопливые философские беседы. Чевельча – великан, почти два метра роста, эмоциональный и добродушный. Когда он приходил, то каптеревская кухня сразу становилась в несколько раз меньше. В Пете тоже было что-то от ребёнка, он смотрел на Валерия Всеволодовича и Людмилу Фёдоровну с искренним, не убывающим с годами восторгом. «Петя Чевельча, приходи на ча!» – писала в одном из своих шуточных стихотворений Людмила Фёдоровна.

Сейчас, спустя три десятилетия, мы общаемся и с Сергеем Зиком (ныне религиозным философом), и с Петром Чевельчой (поэтом и преподавателем актёрского мастерства). И всегда, когда мы общаемся, нам кажется, что мы сидим на той маленькой волшебной кухоньке, с солнечной афишей-окном... Став совсем-совсем взрослыми (у некоторых из нас уже внуки!) мы по-прежнему остаёмся детьми каптеревского дома...

* * *

А Никита Гурецкий появился у Каптеревых уже в мою бытность, он был племянником ленинградской актрисы Киры Гурецкой, с которой Валерий Всеволодович дружил много лет, встречаясь с ней, в основном, в Ялте. Кира однажды попросила Никиту, который жил в Москве, зайти к Каптеревым и передать им какую-то оказию.

Никита зашёл... да и прикипел к этому необычному дому и к этим удивительным людям. Он стал им верным другом и добрым помощником во многих делах. Никита был сдержанным в эмоциях (по моим понятиям, таким и должен быть учёный-химик), но удивительно точным и обязательным (каким и должен быть учёный-химик).

Мы с Никитой пересекались коротко, на бегу – я пришла, а он уже уходит, или наоборот. Поэтому лично у нас с ним никакой особой дружбы не было. И после ухода Людмилы Фёдоровны мы с ним ни разу не встречались за все годы...

И вот недавно, работая над сборником воспоминаний о Каптеревых, я разыскала его телефон, позвонила ему – и с первых же слов мы почувствовали, что мы – на одной волне. На каптеревской волне...

* * *

Дом Каптеревых был открытым домом. Так же, как и сердца его хозяев.

Не было дня, чтобы не зашёл кто-нибудь из друзей. Круг друзей был очень широк. Часто здесь можно было встретить чудесную женщину Маргариту Андреевну Давыдову, очень светлого человека; журналистку Зою Васильцову, жену Сергея Крылова, именно она привела Сергея к Каптеревым; Наталью Алёшину – будущего директора музея Сытина; художника Валерия Волкова и его жену филолога Светлану Завадовскую; физика-теоретика Лидию Анциферову из Черноголовки...

Общались Каптеревы и с монахиней-иконописицей Юлией Николаевной Рейтлингер. Рождённая ещё в XIX веке, эмигрантка первой волны, она, как только приподнялся «железный занавес», стала регулярно приезжать в Россию. Потому что по духу оставалась русской, сохранила православную веру и прекрасный русский язык. Останавливалась обычно у Валерия Волкова и его жены Светланы Завадовской – в той самой квартире, где когда-то пережидали жару Каптеревы... Светлана Юрьевна, прожившая детство и юность во Франции, с лёгкостью говорящая на многих европейских языках, – гений гостеприимства. Кто у неё только не останавливался! Кто у неё только не останавливается и поныне!..

Хотя Юлии Николаевне было уже много лет, и она постепенно утрачивала зрение, при этом она продолжала писать иконы! Дружила с отцом Александром Менем, приезжала к нему в Новую Деревню, где он служил. Отец Александр меня с ней и познакомил, осенью 1974 года. Тогда же с Юлией Николаевной познакомились и Каптеревы. В дальнейшем они с Людмилой Фёдоровной даже переписывались.

* * *

Друзья приводили своих друзей, а те – своих друзей и знакомых – посмотреть картины, послушать стихи. Некоторые бывали в этом доме один раз в жизни, другие – становились друзьями и начинали бывать часто.

Всех своих друзей мне тут же хотелось затащить к Каптеревым! Хотелось делиться своим богатством. Хотелось, чтобы и другие приобщились к этому чуду, к этой радости...

Приводила к ним маму и сестру, своих подруг Ольгу Тишлер и Таню Неструеву; свою крестницу Марьяну Тонкову, правнучку архитектора Фёдора Шехтеля, и её мужа – библиофила Славу Бачко; писателя Бориса Глебовича Штейна – друга Льва Николаевича Гумилёва, с которым он «прошёл» сталинские лагеря. Борис Глебович подарил Людмиле Фёдоровне и мне отпечатанное на машинке стихотворение Николая Гумилёва «Слово» – это был бесценный в то время подарок!

Приводила к Каптеревым поэта Мишу Файнермана, философа Виктора Кудрина и композитора Николая Каретникова, который, увидев в комнате Людмилы Фёдоровны рояль, тут же бросился бурно играть на стареньком «Арнольде»...

А Людмила Фёдоровна, страдальчески сжав худенькие руки на груди, робко просила: «Пожалуйста, пожалуйста, осторожно! А то он рассыплется...»

* * *

Приводила к Каптеревым Гедрюса Мацкявичюса, гениального режиссёра театра пантомимы. Гедрюс – большой знаток живописи и поэзии.

Как же он смотрел картины Валерия Всеволодовича!.. Каждая картина вызывала бурю эмоций на его лице – и это надо было видеть. Ведь Гедрюс не только режиссёр – он, прежде всего, – талантливый мим. И каждую каптеревскую картину он проживал и мимически проигрывал...

Гедрюс был не просто удивлён – ошеломлён, потрясён. И, прежде всего – великим разнообразием сюжетов, тем, стилей... Он сказал:

– Нет, здесь не один художник – здесь ОЧЕНЬ МНОГО художников! И при этом художник – ЕДИН. Непостижимо: как такое возможно?..

А как Гедрюс слушал стихи Людмилы Фёдоровны!.. Ему всё очень, очень легло на душу – ведь все его спектакли вырастали из поэзии и живописи. Это была пища для его души, для его режиссёрской фантазии.

А как он стремительно и, вместе с тем, пластично вскакивал, чтобы снять закипевший чайник с плиты! – каждый раз это было маленькой пантомимой. Гедрюсу было тепло и уютно в каптеревском доме. Он умел ценить тепло, – выросший без отца, рано потерявший горячо любимую мать, приехавший из Литвы в Москву, чтобы учиться режиссуре, живущий в крошечной съёмной комнатёнке в старом трущобном домике у Красных ворот, на крошечную стипендию...

Каптеревы Мацкявичюса сразу полюбили. Им были по сердцу умные, яркие, талантливые люди, оторванные от материального мира, живущие творчеством, сгорающие в нём...

Гедрюс был именно таким человеком.

* * *

От чашки чая в этом доме отказаться было невозможно. Немыслимо. Вас бы не поняли.

– Нет, я не могу отпустить вас без чашечки чая! – восклицала Людмила Фёдоровна.

– Чаю не пьёшь, откуда силы берёшь? – говорил Валерий Всеволодович с хитрой улыбкой и среднеазиатским акцентом, который ему очень хорошо удавался.

Чай заваривался в честь каждого нового гостя. В этом доме предлагали чашку только свежезаваренного чая. Людмила Фёдоровна великолепно заваривала чай – как настоящая мастерица этого дела. Валерий Всеволодович потрясающе заваривал чай, как настоящий кудесник.

Самым лучшим ценителем их искусства был Залетаев. Отхлебнув глоток золотистого волшебного напитка, вдохнув его аромат, он на минуту погружался в ощущения... и делал безошибочное заключение:

– Индийский чай «со слоном», его больше всего, немного цейлонского и щепотка английского. Прекрасный букет!

Когда я впервые присутствовала при дегустации чая Залетаевым, я была просто потрясена его утончённым вкусом. Людмила Фёдоровна специально для него смешивала разные сорта чая, чтобы увидеть, как он её «раскусит». Ей это доставляло детскую радость. Залетаев не ошибался никогда!

* * *

Принести в этот дом пачку хорошего чая, который был в те времена дефицитом, было для каждого из друзей каптеревского дома большим удовольствием.

Каптеревы умели ценить малое, за которым скрывалось большое.

И друзья их умели ценить эту чашку чая, в которой отражался океан любви...

* * *

Человеку необходимо одобрение и понимание – даже гениальному. Валерий Всеволодович и Людмила Фёдоровна давали это друг другу в полной мере. А глядя на них, окружающие понимали: вот это и есть настоящая любовь – одобрение, понимание, поддержка, забота и нежность. А всё остальное – преходяще...

Их любовь родилась у подножья снежных вершин, до которых мало кто из нас когда-нибудь подымался. А ведь именно там цветут самые удивительные цветы...

А потом, взявшись за руки, они поднялись ещё выше – туда, где Свет и Свобода. Они одарили друг друга истинной свободой. Они полюбили друг друга в том возрасте, в котором многие из живущих уже забывают о том, что на свете существует любовь... А может, никогда и не знали о ней. Эти двое – знали. Поэтому помогли друг другу осуществиться. Полностью. До конца. Может быть, история их любви – одна из самых удивительных на свете. И одна из самых непостижимых...

Двадцать лет они шли земное поприще вместе. И с годами их души только молодели. Это видно по их творчеству, по их жадному общению с людьми, особенно с молодёжью. Это ощущалось по тому потрясающему энергетическому заряду, который всегда ощущался в их доме.

Частицу энергии этого удивительного дома уносил каждый из нас, каждый, кто приходил смотреть картины Валерия Всеволодовича, кто слушал стихи Людмилы Фёдоровны, кто сам здесь читал свои стихи, кто пил вместе с ними чай на кухне и говорил с ними о главном...

Каптеревский круг был широк и светел. Я попала в этот круг Божьей милостью.

Часть 11
ИЗ КНИГИ АВТОГРАФОВ

* * *

Я был счастлив побывать в доме подлинного искусства и настоящей жизни.

Огромное спасибо!

В. Арзуманов
6.02.72

* * *

То, что Вы сделали в искусстве, значительнее наших похвал, они бледны...

Людмила Сергиевич, философ, Белград
20 февраля, 1972 год

* * *

Теперь редко услышишь слово «путешественник».

А Вы называете себя путешественником. Вы – первый путешественник, которого я встретил. Путешествия в горы, в красоту, в женщину, в историю... Они учат, а Вы отдаёте познанное нам. В картинах. В жизни. И позвольте назвать Вас самым большим словом – Учитель.

Спасибо Вам, Учитель.

Виталий Кабаков

* * *

Если и есть в мире нечто бессмертное и абсолютное, то это Гармония, Красота. Она редка, так редка в проявлениях, что каждую её крупицу надо беречь, как птенчика в ладонях.

И вдруг целый водопад Гармонии!..

Берегите себя, и мы будем Вас беречь.

Огромное Вам спасибо!

Ванин Саша

* * *

Потрясён богатством фантазии и огромным талантом Валерия Всеволодовича.

Юнин

* * *

Ваша живопись, дорогой Валерий Всеволодович, явилась для меня великой неожиданностью. Мне казалось, что пламень искусства в нашем стареющем веке уже затухает, ан нет! Сильный, колоритный, гулкий, дивно-своеобразный мир снова замерцал предо мной в Ваших картинах.

Будьте хранимы.

Алесь Яскевич
12 марта 1972

* * *

Дорогой Валерий Всеволодович!

Я несказанно благодарна Вам, открывшему для меня дух линии и цвета. Мне, филологу, верившему только слову, увиденное у Вас подсказало новое измерение прекрасного.

М. Власова

* * *

Вновь я в доме, который однажды вошёл в мою жизнь как нечто необыкновенное среди, в общем-то, размеренно определённой и поэтому подчас скучной действительности.

Ваша живопись опять внесла живую, жизнерадостную, дьявольскую струю, обострила восприятие всего окружающего, старого и нового.

Спасибо Вам за то, что Вы остаётесь таким несгибающимся, не сломленным житейскими неурядицами, дающим через свой талант столько ценного всем, кто имеет счастье быть с Вами знакомым.

Искренне Ваш

В.Власов
12 марта 1972

* * *

Спасибо, Валерий Всеволодович!

Можно мы ещё придём?

Таня Ивкина

* * *

Чрезвычайно восхищён. Это поистине симфония красок, идей, музыка цвета. Первозданная природа в каждом штрихе, в каждом движении кисти. Как жаль, что творчество большого мастера находится на задворках, как чудовищно, что нет в настоящее время возможности увидеть это миллионам любителей настоящего искусства.

Юрий Покидов,
лит. редактор.

* * *

Если бы я могла, открыв Вам новый способ заварки чая, чуть-чуть отблагодарить Вас за огромное впечатление, я была бы счастлива.

Я работаю на счётно-вычислительной машине, но, глядя на ваши картины, понимаешь, что любой спор о том, может ли машина заменить человека, бессмысленен. Однажды мы пошутили и заставили М-222 нарисовать «картину». Я хорошо помню, как наши ребята доказывали, что нет никакой разницы между «творением» машины и настоящим художественным произведением. Я бы очень хотела, чтобы они увидели Ваши картины.

Оля Чащина
28.3.72

* * *

...И гаснет боль
под ласковым дождём
и небо древнее –
надёжней нет защиты
от непогод
творящихся в душе...

В.Кротов, математик
(Хочу с Вами дружить!)
28.6.72

* * *

Это был неожиданный вечер, где Ваше искусство и живое изложение, и живые реакции присутствующих создали неповторимое настроение и восприятие.

Этого-то всем и не хватает в жизни!

физик Кирилл Кнорре
14 октября 1972

* * *

Ещё раз стало понятно, что талант старым быть не может!

Вл. Бродский, физик
14 октября 1972

* * *

Ваш дом, Валерий Всеволодович и Людмила Фёдоровна, – это дивный остров в этом суетливом мире. Остров с живыми вещами, разноцветный, музыкальный.

Такие снятся в детстве...

Спасибо Вам!

Л.Солуянова, «научный» работник, копающийся в архивной пыли

* * *

Можно я приду ещё не раз?

физик-теоретик Лидия Анциферова
из Черноголовки

* * *

Какой мерой измерить неизмеримое?

Душа наших занятий, наших мучений, наших попыток и наших находок, потерь, душа наших неудач и наших творений – вот что я вижу в этих картинах, и вижу яснее и чище, и действительней, чем видел в своей жизни раньше.

Саша Паташинский
физик, Новосибирск

* * *

В пречистый дом Каптеревых
Ходить причащаться.

Е.Лебедева
25.12.72, Рождество

Часть 12
ГЛАВНОЕ – ЧТОБ БЫЛО НАПИСАНО!

ПИСЬМО ИЗ ДУШАНБЕ

В январе 1969 года Каптерев неожиданно получил письмо из Душанбе, из Республиканского музея изобразительных искусств – того самого, на улице Айни, в котором когда-то прошла его первая персональная выставка. Он был очень удивлён и заинтригован, вскрывая конверт...

«Уважемый Валерий Всеволодович!

Ваши произведения: «Грецкий орех», «Махмуди Азам», «Куляб. Кишлак», «Ктут», находящиеся в собрании Музея изобразительных искусств – не датированы.

В связи с созданием каталога, возникла необходимость атрибуции этих работ.

Я предполагаю, что они созданы в 1933 году, когда Вы работали в Большой Памирской экспедици. Однако, это нужно знать точно. Очень прошу Вас, напишите мне свою автобиографию, особенно уточнив годы пребывания в Таджикистане, с кем Вы работали в экспедициях? Какие художники были тогда в Таджикистане и где работали? И датируйте вышеуказанные произведения, созданные в Таджикистане.

Очень прошу Вас выслать в музей свою фотографию (любого времени). Нам нужно знать художников, стоящих у истоков нашего искусства.

С искренним уважением,

зам. директора музея

Чудович Е. Н.»

Он ответил, хотя и не сразу. Не мог найти приличную фотокарточку в ворохе некачественных любительских снимков, не мог вспомнить даты написания картин – ведь столько лет прошло!.. Наконец, ответил. Но в письме его были не столько ответы, сколько вопросы.

Он спрашивал: какие даты стоят под другими его картинами, находящимися в фондах музея? Исходя из них, и нужно проставить даты под этими четырьмя, ибо всё было написано приблизительно в одно время.

Он также интересовался, сколько всего его картин в Душанбинском музее? Сам уже не помнил, а документы не сохранились. Помнил только, что после выставки ничего с собой не увёз. Поэтому он попросил прислать список всех его работ, хранящихся в музее.

* * *

В мае 1970 года пришёл ответ:

«Дорогой Валерий Всеволодович.

Была рада чрезвычайно получить Ваше письмо, в связи с которым возникло ряд просьб к Вам.

1. Нет ли у Вас каких-либо печатных свидетельств о Вашей персональной выставке в Сталинабаде в 1933 г.?

2. Не помните ли, где и в каком году работали в Таджикистане С. Песков и В. Сидоренко.

3. Не могли бы дать музею возможность снять копию с каталога Московской выставки 1933 г. на Кузнецком мосту, где участвовали все пять художников.

4. Очень прошу заполнить анкету.

Что касается списка Ваших работ, то я привела его весь в первом письме. Больше работ в музее нет. Поэтому очень хочется, чтобы все они были датированы.

Очень прошу Вас, Валерий Всеволодович, вспомните или датируйте приблизительно, как автор, Вы, очевидно, это сделаете лучше, чем кто-либо.

С искренним уважением,

Евгения Николаевна Чудович.»

Значит, в Душанбе произошло то же самое, что и в Алма-Ате... И здесь картины были уничтожены! Почти все.

Читая это милое, тёплое письмо, он пережил ощущение, какое, видно, переживает человек, подорвавшийся на гранате, пролежавшей в земле тридцать семь лет...

И печатных свидетельств о его персональной выставке в 1933 году у него не было.

В 70-е годы в Душанбинском музее работали, разумеется, уже новые сотрудники. Да и прежние были ни в чём не виноваты, они лишь выполняли предписания «центра».

И всё же, и всё... не смотря ни на что, Каптерева не забыли. Он для Душанбе, для таджикского искусства – историческая личность, «стоящая у истоков», а его картины – культурное достояние.

Людмила Фёдоровна очень горевала, оплакивая гибель картин. Но и тихо радовалась: где-то там, в далёком Душанбе, у подножья Памира художника Валерия Каптерева помнят!..

О МЫТАРСТВАХ РУКОПИСИ ЛО

В советские времена выходил ежегодно толстый, престижный альманах «День поэзии». В нём печатались как маститые поэты, так и начинающие. В 1967 году Людмила Фёдоровна отослала свои стихи в редакцию, без особой надежды на удачу. Издающим редактором этого номера был поэт Марк Максимов. Он выделил яркие и свежие стихи «молодого автора» Людмилы Окназовой. Стихи были опубликованы.

Максимов запомнил это имя – «Окназова». Позвонил Людмиле Фёдоровне, чтобы поздравить её с публикацией, и был, разумеется, тут же приглашён «на чашечку чая». Они подружились. Максимов стал бывать у Каптеревых.

Максимов работал в издательстве «Советский писатель» – это было одно из крупнейших издательств того времени, ежегодно издающее сотни аторов и огромные тиражи книг. Максимов работал в редакции русской поэзии. Он был уверен, что ему удастся «пробить» книгу Людмилы Фёдоровны.

Рукопись была подготовлена, и летом 1973 года я отвезла довольно объёмную машинопись Максимову прямо домой, потому что он сам хотел отнести рукопись в издательство. И дальше курировать её.

Для нас всех это был очень счастливый день. Редактор крупного издательства САМ предложил издать книгу Людмилы Фёдоровны! Валерий Всеволодович ликовал, как будто книга уже была издана.

* * *

Прошло... шесть лет. Такое долгое ожидание, конечно же, огорчало (особенно Валерия Всеволодовича), но никого не удивляло. Все в то время знали, какой долгий путь от рукописи до издания книги. Пресман за эти годы тоже не смог издать свою книгу. Но не терял надежды.

Максимов уверял, что всё идёт так, как надо, и скоро (скоро!) рукопись Людмилы Фёдоровны отдадут на рецензирование. Он проследит.

Ещё через год Максимов уволился из издательства. И кто теперь «проследит», было совершенно не ясно.

А я в это время уже заканчивала Литературный институт, и мой творческий руководитель, Егор Александрович Исаев, предложил мне принести дипломную работу в издательство – на предмет издания книги стихов. (Речь шла о «Лунных цирках»). Это был всё тот же «Советский писатель»! А Егор Исаев был в то время заведующим редакцией русской поэзии. Обрадовавшись такому счастливому стечению обстоятельств, я решила тут же выяснить судьбу рукописи Людмилы Фёдоровны.

Прежде всего, обнаружилось, что рукопись Окназовой зарегистрирована не была. Тогда её стали искать в шкафах... Надо сказать, что редакция русской поэзии была в ту пору очень большая, – в огромной, прокуренной комнате стояло множество шкафов, забитых до отказа рукописями. Мы искали очень долго... Рукописи Людмилы Окназовой не было нигде!

– Ну что, – сказал Исаев, – пусть приносит заново. Ну да, так бывает – рукописи иногда теряются...

* * *

Когда я рассказала обо всём Каптеревым, Валерий Всеволодович потемнел лицом, смотрел куда-то в пол и еле сдерживал гнев. А Людмила Фёдоровна только вздохнула устало и печально:

– У меня нет сил делать всё заново... Трудно стало печатать. И я не помню, какая там была последовательность стихов... Столько лет прошло!

* * *

У меня к тому времени уже была своя пишущая машинка, поэтому Людмиле Фёдоровне не пришлось печатать всё во второй раз. Я взяла это на себя, и для меня это было счастьем – и печатать, и составлять книгу...

Книга складывалась, конечно же, другая, потому что за последние годы Людмила Фёдоровна написала много новых прекрасных стихов. Но стихи христианской тематики включать в книгу было никак нельзя. Даже те, где был хоть какой-то намёк на что-то такое... Рукопись бы сразу «зарубили». Поэтому стихи мы отбирали очень тщательно – чтобы «не дразнить гусей».

Людмила Фёдоровна хотела назвать книгу «Отдых перед счастьем», но потом передумала, вздохнула, сказала: «Всё равно не поймут. Давай назовём просто: СТИХИ».

* * *

Я отвезла рукопись в «Советский писатель», зарегистрировала её. И попросила Егора Исаева позволить мне её отрецензировать. К тому времени я уже закончила Литинститут и начала работать в поэтической редакции внутренним рецензентом.

Исаев сказал: «Нет проблем! Берите свою Окназову на рецензию».

Так что я тут же получила рукопись Людмилы Фёдоровны обратно – на рецензию. Счастье опять улыбалось нам...

* * *

Валерий Всеволодович мной гордился, как ловко я всё «провернула»!

Но это, конечно, было только начало. Ведь на рукопись должны быть написаны две рецензии (для объективности). А на основании их – редакторское заключение: надо издавать эту книгу – или нет.

Принеся в издательство рецензию, зарегистрировав её (я очень внимательно следила за всеми формальностями), я опять пошла к Егору Исаеву.

– Написали? Хорошо, – сказал он.

– А вторую рецензию кто будет писать?

– Ну, кто-нибудь напишет. Да что вы так волнуетесь об этой Окназовой?

И тут меня прорвало!.. Я рассказывала ему, какие они замечательные – Каптеревы, какие необыкновенные люди, уникальные – и он, и она. И что уже возраст... и уже невозможно долго ждать. Что столько лет зря потеряно, пока рукописью занимался (как бы занимался) Максимов...

Исаев очень хороший человек. Он всё понял.

– Идите, найдите редактора Германа Валикова и расскажите это всё ему. Пусть он пишет вторую рецензию, не откладывая.

* * *

Когда была готова вторая рецензия, я опять пришла к Исаеву.

– Ну, всё хорошо же, – сказал он. – Обе рецензии положительные. Можете успокоиться.

– А кто будет писать редакторское заключение?

– Ну, кто-нибудь напишет. Редакторов у нас много.

– А можно... я напишу?

– Вы же не редактор.

– Ну, в порядке исключения.

Исаев очень хороший человек. Он замеялся и – разрешил. Я благодарна ему. Я была бесконечно счастлива, выйдя из издательства, опять в обнимку с рукописью Людмилы Фёдоровны... Мы победим, мы непременно победим! Книга Людмилы Фёдоровны будет издана!

* * *

Валерий Всеволодович ликовал. Он смотрел на меня, как на героиню. Я ведь такая застенчивая молчунья, и вдруг – во мне прорезались совершенно неожиданные качества.

Да, когда сильно любишь, так и происходит.

* * *

Но даже с двумя положительными рецензиями и с положительным редзаключением рукописи предстояли ещё долгие мытарства... Теперь её должны были включить в план редподготовки. (А могли в этом году и не включить – куда, собственно, торопиться?)

И я опять пришла к Егору Исаеву...

В это же самое время шла подготовка к изданию моей собственной книги, но я не радовалась, а страдала – из-за того, что моя книга невольно обгоняла книгу Людмилы Фёдоровны. Хотя и моя книга, в итоге, к изданию шла пять лет. Но по тем временам это считалось очень быстро!

Когда моя книга была уже на этапе художественного оформления, книга Людмилы Фёдоровны была только-только включена в план редподготовки. Редактором был назначен Герман Валиков – опять же спасибо Исаеву!

* * *

Но жизнь – такая странная штука... Не успели мы выпить с Каптеревыми по чашечке чая за удачу, как стали происходить события непредвиденные.

Егора Исаева выбрали секретарём Правления Союза писателей, и он ушёл из издательства. Таким образом, мы потеряли единственного человека, который мог влиять на процесс. И в это же время неожиданно умер Герман Валиков...

Рукопись Людмилы Фёдоровны оказалась беспризорной. Теперь нужно было ждать год, пока её отдадут другому редактору. Я сходила на приём к новому заведующему редакцией – Симакину. Но все мои просьбы ускорить процесс с рукописью Окназовой потонули, как в тине...

* * *

Валерий Всеволодович был страшно огорчён. Как же он хотел увидеть Люсину книгу! Это было его самое горячее желание в последние годы жизни – увидеть Люсину книгу изданной, подержать её в руках...

А сама Людмила Фёдоровна восприняла очередную проволочку удивительно спокойно:

– Столько лет ждали! Подождём ещё... Главное – чтоб было написано!

Кстати о Марке Максимове: он больше ни разу не позвонил Каптеревым и больше не появился в их доме. Они ему тоже не звонили.

ВЫСТАВКА ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА В ЧЕРНОГОЛОВКЕ

Её организовала физик-теоретик Лидия Анциферова.

Лида была покорена живописью Валерия Каптерева, много раз приводила на просмотры своих коллег-физиков и очень страдала (как и все друзья Каптерева) из-за того, что невозможно устроить выставку. Но именно этой хрупкой, молодой женщине это удалось! В небольшом научном городке Черноголовка, затерянном в лесах на юге Подмосковья, в местном Доме учёных, зимой 1975 года.

Удивительно, что местные власти дали на выставку добро без разрешения МОСХа. Удивительно и то, что руководство МОСХа закрыло на несанкционированную выставку глаза: мало ли чем там физики развлекаются в своей лесной глуши!

Спасибо Лидии Анциферовой. Валерий Всеволодович был счастлив – это была его третья персональная выставка за всю жизнь. Ему было семьдесят пять лет. Со времени предыдущей выставки, алма-атинской, прошло не много-не мало тридцать два года!..

А для Черноголовки выставка Валерия Каптерева явилась настоящим культурным событием. Физики всегда были благодарными зрителями Каптерева.

Сохранилось много фотографий с той выставки. Спасибо безымянному фотографу!

* * *

Вот и всё. Организовать выставку опального художника больше никто не решился.

Но при этом действовала, была открыта ежедневно, без выходных, постоянная выставка у Каптерева дома. Каждый день, в своей комнате-мастерской художник радушно принимал всё новых и новых посетителей...

Даже когда Валерий Всеволодович болел и попадал в больницу (увы, такое случалось), или когда он уезжал в Крым, его дом был открыт, огонь очага продолжал светить, и картины приходящим «на огонёк» демонстрировала Людмила Фёдоровна.

Кто-то оставлял записи в «книгах автографов».

Сотни записей... Есть записи на иностранных языках. Конечно, далеко не все из приходящих посмотреть картины, оставляли письменные отзывы. Потому что увиденное так потрясало людей, что не все могли вот так, сразу оформить свои впечатления в слова...

Перечитывая эти тетради спустя сорок лет, нашла и свой автограф. Мне тогда было двадцать два года. И я тоже не смогла вот так, сразу, найти адекватные слова увиденному в каптеревском доме и услышанному. Я ищу эти слова всю жизнь...

А в день нашего знакомства, 17 июля 1972 года, я в этой тетрадке призналась в любви с первого взгляда – ему и ей, его картинам и её стихам...

АКЦИЯ ОЛЬГИ РОЙТЕНБЕРГ

31 октября 1977 года в Московском Доме художника на Кузнецком мосту состоялась однодневная выставка «Художники первой пятилетки». Её организовала Ольга Ройтенберг. Она оправдывалась за такое кондовое название, объясняя, что только с таким, сугубо советским названием возможно было устроить выставку.

Собственно, это была не выставка для зрителей – а однодневный показ для музейщиков. Ройтенберг, сама пламенея любовью к художникам «плеяды», хотела пробудить в музейщиках страны (тогда это был СССР) интерес к этому, совершенно неизвестному пласту нашей культуры. Пробудить интерес и желание приобрести у стареющих, забытых всеми художников, или у их наследников уникальные работы – чтобы в запасниках музеев сохранить их до лучших времён, если таковые когда-либо наступят. В любом случае запасники музея – это лучше, чем пыльные антрессоли, чердаки, или сараи, где Ройтенберг обнаруживала эти сокровища...

Так как показ был закрытый, Каптерев никого из друзей не звал. Даже никому не говорил об этом мероприятии, которое было исключительно для узкого круга специалистов. Но сам Валерий Всеволодович на нём присутствовал. Об этом свидетельствуют фотографии в книге Ройтенберг – на тех страницах, где она описывает свою героическую акцию (акция и впрямь была героической!) – на двух фото мы видим Валерия Каптерева.

Кроме него, на выставке присутствовали ещё два художника, которые начинали писать в 30-е годы – Николай Витинг и Василий Губин. Но если учесть, что Витинг был на десять лет моложе Каптерева, а Губин – на семь, то Валерия Всеволодовича Каптерева можно назвать «последним из могиканов», ведь он начинал писать в 10-е годы!

* * *

Надо сказать, что Ройтенберг добилась-таки этим показом своей благородной цели: художников и их наследников стали активно посещать музейщики – и многие неведомые миру шедевры, таким образом, были спасены: что-то музеи закупали, а что-то брали на хранение.

Посещали музейщики и Валерия Каптерева. Именно вследствие этой акции, именуемой искусствоведами «31 октября 1977 года», его картины стали разлетаться по музеям и картинным галереям страны. Так его работы оказались в Архангельске и Харькове, Севастополе и Тбилиси, Челябинске и Саратове, Николаеве, Сыктывкаре, Нижнем Новгороде, Новом Иерусалиме... От двух до пяти работ уходило в эти музеи – не так уж много. И всё равно это очень обнадёживало. Хотя... работы тут же оседали в запасниках. Когда они обретут своё место на стенах музеев? Было неясно. И всё же теплилась надежда, что работы будут участвовать в коллективных выставках.

Но самую большую активность проявлял, конечно, Игорь Витальевич Савицкий! Уж он-то был уверен, что в Нукусе будет целый зал Каптерева! В Нукусе всё решал Савицкий, и ему можно было верить.

САМЫЙ ЛУЧШИЙ АВТОГРАФ

Это был самый обстоятельный отзыв.

Он был записан не в Книге автографов. Автор вручил его Валерию Всеволодовичу в виде машинописных страничек. И когда я пришла к Каптеревым в начале весны 1981 года, брат Валерий показал мне эти листочки с полным восторгом.

Такая глубокая и всесторонняя оценка его творчества была дана впервые. Это были монографические тезисы Юрия Линника – учёного и писателя из Петрозаводска.

Юрий Линник: МИР ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА

(Монографические тезисы)

Игра и творчество неразрывны. Игра – высшая форма художнической свободы: она знак естественности и непреднамеренности. Вселенная создана как бы играючи. Поэтому она прекрасна.

Игровое начало глубоко присуще миру Валерия Каптерева. Этот мир ошеломляет своей раскованностью, свободой.

Игра – это отказ от догмы. Игра – это вызов канону. Игра – это мудрость детскости. Игра – это независимость духа. Игра – это презрение к пользе. Игра – это вечная новизна. Игра – это сила Каптерева.

Забудь слова: «Это нельзя». Входя в мир Каптерева, знай: «Это можно». Можно разрисовывать сны. Можно одушевлять сирень. Можно быть Одиссеем. Можно влюбиться в пустыню. Можно уплыть к звезде.

Мастер – свободен. Парадоксы есть способ утверждения свободы. Каптерев – парадоксален. Он любит взламывать схемы логики. Его картины иногда озадачивают как японские коаны. Они раскрепощают сознание.

Каптерев – разнообразен. Каждая картина – новая грань. Мастер не повторяется. Глядя на некоторые его картины, думаешь: здесь потенциал для целого направления. Но Каптерев не любит варьировать уже найденное. Он идёт дальше. Всё дальше и дальше.

Мастер начал работать в двадцатые годы. Над этим временем – особый ореол. Эпоха блистательных начинаний! Каптерев внёс в неё весомую лепту. Он ученик и друг А.В. Шевченко. В 1923 году им организовано «Общество станковых художников» (впоследствии переименованное в знаменитый «Цех живописцев»).

В мастерской Каптерева и сейчас царит живой дух 20-х годов. Мастер остался верен смелым начинаниям юности. Он не изменил самому себе. Его поиск по-прежнему динамичен. Здесь ничего не делается по инерции – здесь всё творится заново.

Каждый год Каптерев пишет сирень. В её гроздьях он видит средоточье творческих сил вселенной. О, это сырое благоухающее великолепие! Сирень трёхмерна, фактурна; она умеет гениально располагать свет и тени; она темпераментно и вдохновенно лепит себя из самой просветлённой субстанции в мире. Ученичество Каптерева у сирени продолжается.

Художник любит археологию. Кто лучше него может передать налёт времени на античном черепке? Каптерев – мастер патины. Вот самый благородный слой в строении ноосферы, – и художник умеет живописать это напечатление времени: патина зримая и незримая придаёт его среднеазиатским холстам удивительное обаяние.

Замечательны работы Каптерева на античные темы. Они передают и духовный и географический колорит Греции. И ещё есть у них одна особенность: они написаны как бы в резонанс поэзии древних. Живопись, овеянная поэзией: это прекрасно.

Каптерев – мастер «внутренних портретов». Это – придуманный им жанр. Это – синтез натюрморта и портрета. Но синтез своеобразный: он осуществлён как бы в неэвклидовом пространстве духа. Каптерев умеет наполнить вещь предельно психологизированным содержанием.

Причём, это содержание всегда индивидуально (оно передаёт суть портретируемого). Язык вещей оказывается адекватным языку души. Это большое открытие Каптерева. Сделанное опять-таки на игровой основе, оно даёт ключ к глубинам личности.

Каптерев тонко чувствует и передаёт стихию женственности. Он подлинный лирик. В его подходе к женской натуре есть особая галантность. Эти портреты – своеобразные живописные мадригалы любимой даме. Реминисценция рыцарских времён? Но вспомним: Каптерев всюду верен духу игры.

Мастеру ведомы драматические обертоны. Он впечатляюще передаёт и неотвратимость рока, и боль утраты. Одна из его работ – «Раздвоение» – отлично выражает извечный дуализм нашего «я».

В работах Каптерева мы часто видим различные знаки. Художник научился передавать их таинственную жизнь. Вот «Фестский диск» – письмена на нём закручены вихрем. Знаковая спираль! Не она ли была архитипической первоосновой для спиральных галактик? Вещи вырастают из знаков. Знаки – первичны. Они были матрицей нашего мира.

Каптерев любит фактуру. Но ему открыт и мир абстрактных сущностей. Вот дерзкая работа «Законы физики». Передавая дух этой науки, она вместе с тем полемизирует с нею. Вспомним: симметрия – основа законов физики. Но работа Каптерева построена на тонкой игре диссимметрий! Нарушение равновесия говорит о творческом импульсе. Игра – асимметрична.

Твержу про себя Пастернака:

Так каждому сердцу кладётся любовью
Знобящая новость миров в изголовье.

Этими словами можно сказать и о Каптереве. Главное в нём – новизна. Новизна ассоциаций, – подчас парадоксальных. Новизна фактуры – удивительно вещной. Новизна образов – иногда фантастических. Новизна чувства, всегда небывало яркого.

Юрий Линник,
член Союза писателей СССР,
кандидат философских наук
1981 год

НАШИ ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ С ВК
из романа «Если полететь высоко-высоко...»

Конец апреля 1981 года.

Ездила к Каптеревым. Показала эскиз обложки к своей книге «Лунные цирки». Мне пришлось самой рисовать обложку, потому что издательский художник нарисовал нечто невразумительное. Валерий одобрил мой первый художественный опыт, Мама Кошка восхитилась.

Всё время жутко скребёт на сердце, что моя книга опережает книгу Людмилы Фёдоровны. Это несправедливо! Так не должно было быть! Из-за этого я не испытываю радости от того, что выход «Лунных цирков» неумолимо близится. Как бы мне хотелось поменять наши книги местами! Увы, это не в моих силах. А то, что в моих силах, я делаю. Нашла в издательстве единомышленника – Виктора Сергеевича Фогельсона, старшего редактора поэтической редакции. Он обещал помочь – поговорить с Семакиным, чтобы Людмиле Фёдоровне поскорее дали нового редактора. Тогда уж дело пойдёт скорее... Людмила Фёдоровна и Валерий Всеволодович слушали меня, боясь радоваться.

– Идём, покажу тебе новую картину! – сказал Валерий. – А потом будем пить чай.

Мы пошли в его комнату.

На мольберте стояла ещё свежая работа, остро пахнущая невысохшей краской. Белые фиалки в простенькой вазочке, вместе со столиком улетают в тёмно-синее небо, разрывая его как декорацию, за которой – весенняя Вселенная...

– Это ты мне их в прошлый раз подарила, помнишь?

– Помню.

– Когда ты вошла с ними, я сразу понял, что буду их писать!

– А как называется картина?

– «Прорыв в весну»... Ну, ты думаешь, что Люсина книга выйдет? – в его голосе слышалась печаль.

– Валерий Всеволодович, я вам обещаю: книга Людмилы Фёдоровны обязательно выйдет! Мы прорвёмся!

– Надеюсь...

* * *

Я зашла к ним 2 мая, под вечер. Никого не было, только мы трое.

Валерий тут же повёл меня на лоджию, где уже зеленели крошечными листочками две вербочки,украшенные золотистыми пушистиками... И проснулся после зимы ревень... Валерий был очень доволен, что произвёл накануне уборку на лоджии, вынес на улицу несколько вёдер мусора и произвёл первые посадки. Он всегда 1 мая делал генеральную весеннюю уборку – говорил, что очень любит этот праздник, потому что 1 мая – это день святого Иосифа-плотника, и в этот день полезно трудиться.

Потом мы пошли на кухню пить чай. Я принесла в тот раз показать новые рисунки Антона – рисунки города Дерефана. Антон придумал этот город, но верил в его существование. В этом городе, кроме прочих существ, проживала волшебная птица Голофомэ... Среди рисунков был её портрет – Маленькая Птичка с большим тюльпаном в клюве. Тюльпан – во много раз больше Птички, и было удивительно: как она его удерживает в своём клювике?..

Птичка с тюльпаном произвела на Валерия очень сильное впечатление. Он сказал:

– Я буду это писать! Ты можешь мне оставить этот рисунок?

– Конечно!

– Увидишь потом, что получится... – улыбнулся он загадочной своей улыбкой...

* * *

8 мая 1981 года.

Пришли с Антошей домой, с прогулки. В дверной ручке – записка. Разворачиваю... и мир меркнет... мир рушится... Записка от Светланы Юрьевны Завадовской. (Записка – потому что у меня нет телефона.) Две строчки, которые повергают меня в пучину ужаса и горя:

«Вчера утром умер Валерий Вс. Каптерев.

Отпевание завтра в 12 часов...»

* * *

Никогда не забыть ту ночь, когда я опять спала на его жёстком диванчике – в ночь перед отпеванием. А он был в церкви...

Мы долго перед этим сидели с Людмилой Фёдоровной на кухне, и она мне рассказывала про его последние дни. Четыре дня с моего последнего прихода к ним...

– Валерий был бодрым и деятельным, прекрасно себя чувствовал. Он жил в предвкушении сирени... Скоро, уже скоро она должна была прийти! И заполонить весь наш дом...

А в последний день, 6 мая, вечером, они долго сидели вдвоём на кухне, и никого не было за целый вечер, такой редкий случай, – всего лишь позавчера... только они двое. И они говорили о его картине, которую он только что закончил...

...Эта картина, остро пахнущая свежей краской, стояла на мольберте. Этот запах пронзил мне сердце... Когда я вошла в мастерскую и увидела её – его Последнюю Картину, – я испытала настоящий шок. Это был его, Валерия, привет нам с Антошей. Прощальный привет нам всем...

На его последней картине – маленькая Птичка с большим Цветком! Но птичка Валерия уже выпустила цветок из клюва...

Людмила Фёдоровна стоит рядом и тоже смотрит на картину.

– Он не успел дать ей название, – говорит она тихо. – Я назову её «Завет». Ведь это его завет нам...

* * *

Людмила Фёдоровна негромко, спокойно, совершенно без слёз, рассказала, как всё произошло. Вчера утром, проснувшись, он, как всегда, резко вскочил со своего диванчика. Хотя врачи категорически запрещали ему вот такие резкие вскакивания, которые могли спровоцировать спазм сосудов. Но Валерий жил наперекор болезням и наперекор врачебным запретам! Всю жизнь он совершал резкие движения и прыжки тигра!

В своё последнее утро он резко вскочил – потому что по-другому не умел и не хотел. И, видимо, произошёл спазм сосудов, закружилась голова... Падая, он сильно ударился виском об угол столика, стоящего у его постели...

Она прибежала на шум в его комнате. Он лежал, без сознания, на полу. Неотложка приехала быстро. Но врачи оказались бессильны чем-нибудь помочь.

Он ушёл в вечность, не приходя в сознание...

* * *

Людмила Фёдоровна сказала, что под его подушкой обнаружили «Молитву оптинских старцев». И тихо добавила: «Она всегда там лежала...»

...Мы долго сидели с ней на кухне, и всё казалось – сейчас войдёт Валерий, и скажет какую-нибудь свою шуточку, чтобы смутить меня, например: «Люся! Маша говорит, что у тебя в холодильнике припасено очень вкусное варенье, которое она давно хотела попробовать!» А я начну, как всегда, отнекиваться, а он стрельнёт в нас голубым глазом и засмеётся своим шкиперским хохотком...

Потом мы разошлись по комнатам, она – к себе, я – в комнату Валерия, и обе пытались уснуть...

Я лежала на его диванчике, на котором он вчера умер. Нет, мне не было страшно. Я вообще не верила, что он умер, не могла это вместить в себя... Я уже много раз спала на этом диванчике, а он в это время обычно был в Крыму... Я лежала среди своего любимого рая, среди райских камней и черепков, среди райских картин-окон – в другие измерения жизни, среди волшебных сиреней, среди дивных запахов этого дома (свежей краски и застарелой пыли)... и не верила, не могла поверить, что моему любимому раю пришёл конец... Что мой любимый брат никогда не наденет этот забрызганный краской передник, не возьмёт в руки кисть... И не ударит весело в эту медную тарелку... И не выбежит на лоджию и не помашет мне из своего волшебного сада... И не будет долго-долго смотреть мне вслед...

Если это правда, то как же ТЕПЕРЬ жить?.. Где взять силы, чтобы в очередной раз лепить радость из мелких осколков? Из больно ранящих осколков...

Но я не имею права горевать. Не имею права громко плакать. Потому что за стеной – Людмила Фёдоровна, моя драгоценная крёстная, и я должна быть ей опорой. Я не имею права умирать от горя, потому что дома меня ждёт мой сынок, которому, вернувшись домой, я должна буду улыбнуться... Я оставила его на два дня с бабушкой, но его опора – не бабушка, а я.

Слава Богу, я не одна на свете. Именно поэтому на многое не имею права. Умереть от тоски – эта горькая роскошь не для меня... Я должна быть сильной. Ты мне поможешь в этом, братец Валерий? Мой любимый названный брат... Спасибо, спасибо, спасибо тебе за всё! За то, что ты назвал меня своей сестрой. За то, что ты был. За то, что ты есть. Но неужели ты никогда больше не посмотришь на меня искоса своим острым голубым глазом, с прищуром, выставляя передо мной свою новую картину?.. Неужели, подходя к дверям вашей квартиры, я никогда больше не услышу топот бегущих ног и твой возглас: «Люся, это пришла она, сестрица!»

Я перевернула мокрую от слёз подушку (его подушку), тщетно пытаясь уснуть, но так и не уснула в ту ночь...

* * *

Людмила Фёдоровна знала, как назвать его последнюю картину. Она – знала.

Картина светила в сумерках весенней ночи... И звала в свою глубину...

Я погружалась в неё – и как будто разговаривала с Валерием, вслушивалась в то, что брат хотел мне сказать...

Жечужный фон утреннего неба. Три ноты, повисшие, точнее – явленные в этом пространстве – обрывок его любимой сиреневой мелодии... На земле букетик жёлтых первоцветов – весна. Его любимое время года. Первоцветы скромно сияют внизу, в левом уголке. А в правом углу внизу – птичка со скрипичным ключом на хвосте. Но главный персонаж картины – большой цветок – Калла! Калла – цветок прощания, каллы всегда белые. Каптеревская калла – сиреневая, это – его цвет. Это его душа вырвалась из клювика птички – из клювика земной жизни. И устремилась вверх... в небо... в Вечность...

Кажется, что эту картину нарисовал Ребёнок. Да, маленький Ребёнок подкинул идею большому Ребёнку. Но большой Ребёнок уже прожил свою земную жизнь до конца, и поэтому смысл картины у него – иной. Птичка Антона на его рисунке крепко держит свой тюльпан в клюве. А птичка Валерия свою каллу уже отпустила в свободный полёт... И смотрит ей вслед, запрокинув голову к небу... Прощай! До встречи когда-нибудь, где-нибудь – в неведомых, уже не здешних пространствах...

Любимый мой Брат, что ты нам завещал своей последней картиной?.. Всегда смотреть в небо? И при этом – видеть красоту окружающего мира? И не бояться окрашивать этот мир в любимые цвета? Радоваться трём нотам в жемчужной тишине?.. Всегда держать хвост – нет, не пистолетом, а скрипичным ключом и не сдаваться? И не горевать при расставании?..

Нет печали в твоей последней картине, любимый мой Брат. А есть много света, ведь ты выбрал самые светлые ноты для прощания... Спасибо тебе!

* * *

9 мая 1981 года в церкви Воскресения Словущего в Брюсовом переулке отпевали великого художника... Он был спокоен и прекрасен. Сиял лоб мыслителя, и отдыхали на груди руки труженника... Я поцеловала его лоб и руки. Этот человек сделал всё, что ему было завещано Богом. И дай Бог каждому из нас прожить свою жизнь так, как прожил свою Валерий Каптерев, – честно, несгибаемо и щедро...

В небольшой церкви собрался весь каптеревский круг, как большая семья. В тот день в Москве расцвела любимая сирень Валерия Всеволодовича, и многие принесли ему на прощанье охапки сирени... охапки своей нежности...

А ещё в тот день было много солнца! Оно вливалось в окна церкви и заполняло внутренность храма жарким светом... И мне казалось, что наш любимый Художник обнимает нас всех своей любовью...

Валерия Каптерева отпевали в День Победы. И это было символично.

Да, он ушёл победителем...

* * *

Через несколько дней. Бродили с Антошей и с Юрой Комаровым на побережье нашего залива, до ночи... На пустынном берегу горел костёр, высокий и яркий... Мы подошли и долго-долго смотрели в его пламя...

И всё не верилось и не верилось...

Часть 13
КАК ОНА ЖИЛА БЕЗ НЕГО

Как она жила без него?.. Трудно и мужественно. Грустно и светло.

Поливала их маленький сад на лоджии...

Кормила их голубей...

Писала пронзительные стихи...

О своей книге уже не волновалась – знала, что «в случае чего» я это дело доведу до конца.

* * *

Написала к вечеру памяти Валерия Каптерева, который состоялся в январе 1982 года в Доме художника на Кузнецком мосту, замечательный очерк, посвящённый Валерию, – «Прыжок тигра».

* * *

Её довольно часто навещал духовный отец – Александр Мень.

В эти годы она особо нуждалась в его поддержке. Он её исповедовал и причащал в каждый свой приезд. Они вместе молились за Валерия...

И всегда подолгу общались. Он приезжал к ней и никуда не спешил...

* * *

Хотя жизнь без Валерия была для Людмилы Фёдоровны трудна, но она прожила её стоически.

Слава Богу, была у неё в последние годы славная помощница – Ирочка Смирнова, молоденькая и не обременённая семьёй девушка, которая часто навещала Людмилу Фёдоровну, помогала ей в домашних делах. Да и просто они задушевно дружили.

* * *

Навещали её и другие. С уходом Валерия Всеволодовича каптеревский круг не распался. Все были тут, рядом: Пресманы, Залетаев, Кнорре, Саша Филистеев, Лена Колат с Галей-Мышкой, Никита Гурецкий, Татьяна Шевченко, Юля Еленевич, Эрик Седаш с Ларисой, болгары – Наташа и Младен, Немировичи-Данченко, Светлана Завадовская, Пётр Чевельча, Крыловы, Мина Исааковна Казарновская, Юра Комаров, мы с Виктором...

Двери каптеревского дома были по-прежнему открыты для друзей. А друзья, как это водится, приводили своих друзей...

Людмила Фёдоровна непременно устраивала показы картин. Угощала гостей свежезаваренным чаем – традиции каптеревскго дома не нарушались. И читала друзьям новые стихи, написанные сегодня ночью...

* * *

Иногда она видела в снах Валерия и бывала долго счастлива от этих встреч, переживая вновь и вновь все подробности сна. Однажды он задал ей во сне вопрос, на который она не смогла ему ответить. Он спросил её: «Кто тебе сошьёт платье из бесконечной материи?..»

Я была у неё в тот день, она была взволнована этим сном, мы долго размышляли с ней над вопросом Валерия, который так поразил её и озадачил...

* * *

Она ещё больше похудела в последние годы, как-то истончилась вся, глаза казались ещё больше, они были полны печали и света... Она тосковала о нём, и часто говорила о том, как бесконечно любит его. И сожалела о том, что в течение жизни они оба были слишком сдержаны и никогда не говорили друг другу о своих чувствах.

Зато теперь, в стихах, она не скрывала их.

Стихи Людмилы Окназовой – Валерию

Твой Крым

Валерию

Кипит над верандой
сиреневый дождь —
глициний растрёпанных веер,
их капель сухих
лепестковую дрожь
срывает балованный ветер.
О ранняя нежность —
восход голубой!
О чашка крепчайшего чая!..
Плетёное кресло скрипит под тобой,
и слышатся возгласы чаек.

Над жарким бульваром живёшь,
высоко
над бурно вздыхающим морем.
Шальной воробей
над горячим виском
бесстрашен, певуч и проворен.
Ты хлеб ему крошишь —
он бойко клюёт,
и снова потребует пищи.
А возле веранды
оранжевый кот
уже подозрительно рыщет...
Лучом устремится дорога твоя
до моря от ветхой калитки,
и так же стремителен путь бытия
по воле судьбы многоликой...
За ветхое древо, за щедрость стола,
за спинку поющего кресла,
за рай, где с тобой и с собою жила —
где я умерла и воскресла;
за ветер глициний,
за ветреный путь
к пронзительно синему морю —
будь благословен
и вовеки пребудь
в твоём новоселии горнем.

17.8.84

Валерию

"Прошлое дыбом встаёт..."
В. Каптерев

Не уходи далеко,
в сны приходи почаще:
разве забыть легко
хаос горящий —
дней наших чащу?

Морем безмерным влеком,
вспомни о суше.
Не умирай далеко —
Землю послушай.

"Прошлое дыбом встаёт..." —
благословеньем? проклятьем? —
Дым заслоняет свод...

Кто-то мне "платье" сошьёт? —
Вечное платье?

3.9.84

* * *

Чего бояться мне теперь? —
Я вся, как небо
в чёрных звёздах:
на негативе — страх потерь,
и смех, и боль —
всё очень просто.
Но верю —
будет ночь светла
и ясен дивный ход заката.
Всё благо,
и да будет свята
любовь, не помнящая зла.

3.9.84

Жить!

Унеси в своей памяти
маленький сад,
без цветов дорогих,
без железных оград,
где трава, где ревень,
два простых деревца —
вербы вешней серебряная
пыльца.

Нет хозяина здесь,
и хозяйка больна,
чтобы сад охранять,
силы копит она.
А над садом — вороны, синицы,
стрижи.
Воробьи прочирикали:
"Жить надо, жить!
Надо жить,
пока сад окропляют дожди,
подожди уходить,
умирать — подожди!"

Ветер ветки качает
над щедрой травой...
Слышу — сад обещает сквозь слёзы:
"Я — твой!".

4.6.85

Без тебя

Валерию

Сошла дневная маята,
и душу в сон уводит детство.
И не было б вернее средства
тебя забыть,
но — всё не так.

Не так восходит солнца диск,
не так расставлены созвездья:
не там, не так смеялось детство —
мне нынче голос этот дик.

Сгорела поздняя звезда,
разрушен камень базилики.
Тобой оставленные лики
глядят со стен,
но вот беда:
без глаз твоих, без их улыбки
моя вселенная пуста.

4.8.81

* * *

Валерию

Под утро входишь в сон,
живой, цветной, как жизнь.
И всё же — невесом.
О чудо, совершись!

На комнатных цветах
оставь свой лёгкий след,
привета тайный знак,
улыбки зыбкий свет.

Я знаю, твой причал
от этих стен далёк:
в конце любых начал
разъединенья рок.

Но если правда в том,
что ангел нам вещал, —
есть в бытии Ином
ключи от всех начал.

Далёкие слова
мне обещают жизнь...
Ты слышишь? Я — жива.
И я приду.
Дождись!

25.4.83

Сирень

Валерию

Плывут сиреневые дни,
как облака, что ветром вздуты:
не отвратись, не отмени
прощанья краткие минуты.

Начнётся долгий плач дождей —
развоплощенья — превращенья,
не предвещая возвращенья
сиреневых нестойких дней.

Всё — мимо! Сникли паруса —
не в них ли юность счастье ищет? —
И покидая грустный сад,
приходишь в тёмное жилище.

Но в этой смуглой темноте
ты вдруг увидишь новым зреньем
явь торжествующей сирени
на неветшающем холсте.

12.1.83

* * *

Людмилу Фёдоровну очень волновала судьба картин. Валерий Всеволодович не оставил завещания, не сделал никаких распоряжений. Поэтому всё предстояло решать ей самой...

Прежде всего, необходимо было сделать ту работу, которую художник почему-то делать избегал: он редко давал картинам название, редко их датировал и редко подписывал. Может быть, эта привычка осталась у него с тех времён (тридцатые-пятидесятые годы), когда в целях конспирации лучше было этого не делать.

Но теперь предстояло каждой картине дать хотя бы условное название и хотя бы приблизительно определить год написания. В этой работе Людмиле Фёдоровне помогали Никита Гурецкий и Виктор Кротов. (Поэтому многие картины Каптерева надписаны рукой того или другого). Названия, если они не авторские, даны в квадратных скобках. Так же и даты, которые весьма условны.

* * *

Игорь Савицкий при каждом набеге на Москву тут же был у неё. Людмила Фёдоровна отдала ему очень много работ Валерия Всеволодовича. А сколько отдала – никто даже не знал. Отдавала не ради денег – только чтобы сохранил.

* * *

Ещё надо было разобраться с перепиской Валерия Всеволодовича с музеями. В этом ей помогал её крестник Виктор Кротов, которого она называла ласково «Витька».

Перечитывая письма из музеев Алма-Аты и Душанбе, Людмила Фёдоровна испытывала сильную боль. За него – Валерия. Господи, сколько же ему пришлось пережить! И как это всё можно было вынести?

* * *

Перечитывала письма Валерия, которые он писал ей из Крыма...

Тогда-то она и сказала мне:

– Обещай, что напишешь о Валерии книгу. Напиши так, как ты написала о Енгибарове. Так, как можешь написать только ты. Чтобы люди могли в твоей книге увидеть Валерия и полюбить его...

Я пообещала ей.

Она показала мне пачку писем от Валерия Всеволодовича. И сказала:

– Я хочу, чтобы, когда меня не станет, ты бы взяла эти письма себе. Они должны быть у тебя. В них – весь Валерий, нежный и трогательный, как ребёнок... Используй их, пожалуйста, в своей будущей книге.

Я обещала.

* * *

Ещё ей предстояло разобраться со всеми бумагами Валерия – документами, фотографиями... Оказывается, многого она раньше не знала, много не видела.

Вот фотография его дяди, брата отца – богослова Владимира Каптерева. Какое прекрасное, одухотворённое лицо! Разве встретишь сегодня на улице человека с таким лицом?..

Вот фотография бабушки – Татьяны Дмитриевны. А какой потрясающий портрет деда! Сколько могучей силы во всём его облике, сколько проникновенного ума и удивительного спокойствия во взгляде! Вот таким и должен быть настоящий священник, истинный пастырь... Валерий бережно сохранил и тифлисскую визитную карточку деда – благочинного Закавказских железных дорог, и некролог в его память...

Сохранил и послужной список отца – Всеволода Александровича Каптерева. И прекрасную фотографию родителей накануне венчания – такие взрослые и серьёзные оба! А ведь, по сути, ещё дети: ему – двадцать пять, ей – семнадцать... У Всеволода смешные пушистые усы – видимо, отпустил для солидности. А на маме Александре – изумительной красоты платье, не платье, а настоящее произведение искусства! И столько грации и достоинства в её маленькой фигурке! И столько чистоты и нежности в её лице...

А вот Всеволод Каптерев в форме царского офицера, с орденом в петлице – это уже после Первой мировой войны... А вот свидетельство о смерти матери, Каптеревой Александры Ивановны, в Алма-Ате в 1944 году...

Почему Валерий никогда не показывал ей ничего? Видимо, берёг её. Не хотел перегружать грустной информацией. Не хотел причинять ей излишних страданий. Кстати: в советские времена далеко не все хранили документы, говорящие о принадлежности человека к духовному сословию. Многие уничтожали, дабы обезопасить себя. Валерий Каптерев всё это бережно хранил. Но никогда не перебирал – зачем?..

Перебирать выпало ей...

Вот стопочка писем от его двоюродной сестры Ксении Владимировны. Очень они были друг на друга похожи – все Каптеревы. Своей романтичностью, своей влюблённостью в жизнь, своим неистребимым оптимизмом! Ей выпало знать некоторых из рода Каптеревых. Все уже ушли...

Здесь было и много писем Людмилы Фёдоровны к Валерию.

И много её писем к отцу – Фёдору Захаровичу Окназову. И море писем её матери к ней, Люсе, когда она уехала в 25-м году из Кисловодска в Москву. Они писали друг другу практически каждый день!

Письма друзей – Антощенко-Оленева, крымских знакомых... Господи, кому это потом будет нужно, кто это всё будет читать?..

Но рука не поднялась уничтожить. И – слава Богу!

* * *

Разбиралась со своими рукописями. Помогал Никита Гурецкий. Ей одной было это не по силам... Обнаружила, что многие стихи не сохранились – даже те, о которых Валерий пишет в своих крымских письмах, хвалит её. Стихотворение обычно отпечатывалось на машинке в двух экземплярах (редко – в трёх, – о, эта вечная экономия бумаги!), потом один экземпляр отсылался Валерию, если он был в это время в Крыму. А второй экземпляр зачастую она дарила кому-нибудь из друзей, – с надеждой, что в ближайшие дни она сядет и напечатает ещё парочку экземпляров, но... Далеко не всегда так происходило. То не было чистой бумаги под рукой, то не было времени... А потом она могла и вовсе забыть то стихотворение, потому что подступали новые стихи, и она торопилась записать, прежде всего, их...

Валерий любил читать её стихи своим крымским друзьям и, видимо, дарил их, когда те просили. Таким образом, многие её стихи как бы растворились, рассеялись в пространстве... Но она не горевала по этому поводу.

Здесь была и рукопись её незавершённой повести на средневековый восточный сюжет... Господи, кому это нужно?!

* * *

В это время в издательстве «Советский писатель» ей наконец-то дали нового редактора – Валентину Мальми. И мы уже сходили с Людмилой Фёдоровной в издательство, они познакомились с Валентиной, нашли общий язык, и (наконец-то!) началась долгожданная редподготовка рукописи к изданию!

Когда можно было теперь ждать выхода книги? Года через два-три. Да, в советские времена так и происходило. Людмила Фёдоровна смотрела на всё философически – когда-нибудь же выйдет! Я не посвящала её в то, что впереди ждёт ещё одна битва (а может, и не одна) – битва за включение её книги в «план издания»...

* * *

Неожиданно её навестили работники Алма-Атинской галереи, теперь она называлась – Музей изобразительного искусства Казахстана им. А.Кастеева.

Очень милые молодые девушки – сначала Флюра Галеева, потом Назипа Еженова. Встретила она их вначале настороженно. Алма-Ата – это была незатухающая боль Валерия, а стало быть, и её тоже...

Оказывается, в фондах музея сохранились две картины Каптерева, ей это было услышать не столько радостно, сколько грустно – «Боже мой, всего только две!» И ещё девять монотипий и два рисунка. «Ну, слава Богу, хоть что-то...»

Сейчас руководство музея было озабочено пополнением фондов. В Москву алма-атинцы приехали не только из-за Каптерева, но обойти своим вниманием его творческое наследие не могли – этот художник стоял у истоков зарождения казахской художественной галереи. Теперь галерея называлась художественным музеем.

Людмила Фёдоровна показывала и Флюре, и Назипе работы Каптерева последних лет. Видела восторг в их глазах. Сердце её постепенно теплело. Ну, разве в чём-то виноваты эти девочки?..

* * *

С Назипой у Людмилы Фёдоровны сложились не просто тёплые отношения, а настоящая дружба. Сохранились письма от Назипы, которые говорят о том, насколько молодой искусствовед из Алма-Аты приняла близко к сердцу судьбу творческого наследия Валерия Каптерева.

Письмо Назипы Еженовой

«Здравствуйте, Людмила Фёдоровна!

Вы сегодня были очень расстроены. Напишите, пожалуйста, что вас так сильно огорчило.

Я понимаю, что самое главное для вас, чтобы художник Каптерев не был забыт. Идеальное решение, конечно же, создать музей. Это, конечно, совершенно фантастический проект. Есть ещё идеальное пожелание, которое вполне осуществимо. Держать работы все (или как можно больше) в одном месте. Людмила Фёдоровна, извините меня, пожалуйста, что смею вам советовать, но мне кажется, что вы слишком торопитесь определить по музеям (и не лучшим) работы Валерия Всеволодовича. Ведь скоро состоится вечер памяти художника. Это значит, будет выставка (так я себе представляю день памяти художника). Надо, чтобы работы пока не растекались по музеям, и, тем более, таким отдалённым, как Нукус. Пусть появятся о нём статьи, и публикации его работ. Пусть явление «Каптерев» станет немного известным, и тогда музеи сами придут к вам на поклон.

И.В. Савицкий идеальный музейщик, друг Валерия Всеволодовича, и, наверное, вы правы, что отдаёте ему произведения Каптерева. Савицкий, наверное, единственный директор музея, которого отличает не просто понимание и знание своего предмета, но всепоглощающая страсть к искусству. Кому же отдавать работы, как не ему. Произведения будут в хорошей сохранности, художник будет идеально выставлен, но... кто, кто поедет в Нукус? Редкие энтузиасты.

Людмила Фёдоровна, вы подождите чуть-чуть. При всей любви к людям, руководствуйтесь интересами дела. Может, я не права, но мне кажется, судьба картин в центральных музеях лучше. Они в запасниках, но постоянно участвуют на тематических и других выставках. Специалисты или любители могут посмотреть, изучать и т.д.

Конечно, есть большой резон, чтобы в большом количестве работы художника были представлены в разных музеях. Но это не лучший способ пропаганды.

Визит представителей живописной секции – это добрый знак. Они заинтересованы в том, чтобы произведения остались в Москве. Это же очень хорошо.

О том, что сделали, – не жалейте. Вы не только помогли Савицкому в его святом деле, но поселили тревогу и озабоченность у московских деятелей от искусства. Диктуйте условия, а они пускай тревожатся.

Людмила Фёдоровна, ещё раз простите, что лезу с советами. Ничего дельного пока не могу предложить. Я высказала свои соображения и пыталась хоть как-то уменьшить ваши тревоги и заботы.

В Алма-Ате я схожу к Плахотной и в Министерство. Не думайте, что во мне говорит патриот своего музея. Пусть побольше будет к вам предложений, а вы диктуйте условия. Скажем так:

« 1. Организация выставки.

2.Издание каталога.

4.Телепередача и т.д. –

и тогда несколько работ я вам уступлю».

Сейчас времена изменились, и художника Каптерева многие захотят иметь в своём собрании. Не спешите раздаривать.

Не расстраивайтесь.

Главное – берегите себя, вы очень нужны людям, и вы и ваше творчество.

Пусть ваш святой долг перед памятью близкого человека заставляет вас беречь себя.

Людмила Фёдоровна, если не смогу повидать вас до марта будущего года, напишите мне в Алма-Ату. Пришлите, пожалуйста, стихи свои и «Слово» Н.Гумилёва.

Я же о своих обещаниях помню.

Передавайте привет Татьяне Александровне и Никите.

Целую вас.

Назипа
7 октября 1981»

* * *

Людмила Фёдоровна просила Назипу узнать о судьбе тех картин Каптерева – неужели и в самом деле погибли все, кроме двух? Назипа обещала узнать.

Но, приехав в Алму-Ату и начав выяснять этот вопрос в музее, Назипа обнаружила, что узнать о судьбе картин очень даже не просто. Узнала только, что две работы (неизвестно, какие именно) вроде бы были переданы в другие музеи – Джамбульский и ещё куда-то. Так поступало в пятидесятые годы руководство крупных музеев, чтобы спасти работы, которые предписано было уничтожить, – картины отсылали в мелкие провинциальные музеи, куда-нибудь в глушь, подальше от глаз начальства. Не все, конечно, – это было бы слишком явно. А лишь некоторые...

Была просьба и от Ольги Ройтенберг: разыскать списки уничтоженных картин. И Назипа в архивах музеев их разыскала. Не только Каптерева. Но работ Каптерева, как она написала в письме, в списке уничтоженных работ «было очень много». Этот список она выслала в начале восьмидесятых годов Ольге Ройтенберг, которая работала над книгой о русском убиенном авангарде. Но выслала ли Назипа этот список Людмиле Фёдоровне, она уже не помнит. Может, и не выслала, чтобы лишний раз не травмировать её.

Но зато она обнаружила в архивах музея несколько фотографий с картин Валерия Каптерева...

* * *

В середине января 1982 года Людмила Фёдоровна отдала в Казахский музей пятнадцать картин Валерия Всеволодовича.

В Алма-Ату ушли работы:

«Аул», «Днём в ауле», «Ветрено», «Осенний сад», «На огороде осенью», «Казахский мотив», «На хозяйственном дворе», «Лето в горах», «Дом у тополей», «Хмурый день», «Этюд», «Перед дождём», «Заснеженные горы», «Поздняя осень в горах», «Посёлок в горах».

Это были картины, написанные во время поездок Валерия Каптерева по Средней Азии – то есть до 1944 года. Конец тридцатых – начало сороковых.

* * *

18 апреля 1982 года Людмила Фёдоровна отдала пять работ Валерия Всеволодовича в дар Московскому областному краеведческому музею (Новый Иерусалим).

* * *

В мае она получила из Алма-Аты письмо о том, что все отобранные работы закуплены музеем.

* * *

Следом, в том же мае 1982 года, приходит письмо от Назипы:

«Здравствуйте, Людмила Фёдоровна!

Посылаю вам фотографии с работ В.В. Каптерева.

Людмила Фёдоровна, сейчас я делала выставку к 250-летию «Русские художники о Казахстане». На этой небольшой выставке 12 произведений Валерия Всеволодовича. Часть работ потом будет в постоянной экспозиции. Вот одно из преимуществ хранения произведений в музеях...»

В конверт было вложено шесть чёрно-белых фотографий, глядя на которые, трудно было удержаться от слёз. Людмила Фёдоровна долго рассматривала их...

«Горы», «Юрты», «Каркаралинск», «Обогатительная фабрика», «Казах-радист». И «Две пряхи», о которых особенно горевал Валерий... Господи, что же здесь нашли «вредного для советского зрителя»? В чём заключается «буржуазный формализм» этих работ? И вообще, что это значит – формализм? Формализм, как считала Людмила Фёдоровна, – это бездушность, крючкотворство. Но эти живые, милые, такие тёплые картины, тёплые даже при плохой печати, даже в чёрно-белом варианте, – в них столько любви и нежности! И до чего хороши пряхи!.. Как жаль, что Валерий не увидел хотя бы эти фото...

Всего шесть. А картин Валерий оставил в Алма-Ате более шестидесяти... Видимо, фотографии были сделаны во время его персональной выставки в 1943 году, или перед тем, как картины пошли на костёр... Её всю передёрнуло, когда она представила себе ЭТО.

Потом аккуратно обернула их листочком бумаги, на котором написала: «Фотографии работ Валерия, которые были сожженны в Алма-Ате».

Горько усмехнулась: «Вот одно из преимуществ хранения картин в музеях...»

* * *

Спасибо Назипе, она так нежно относится к живописи Валерия. И не только она – и зам. директора Кумарова, и Флюра, которая настоятельно зовёт Людмилу Фёдоровну посетить Алма-Ату. Конечно, эти люди, которые работают в музее сейчас, не винованы в том варварстве, которое произошло в пятидесятые годы. Виновата советская власть, которая действует средневековыми методами – устраивает из прекрасных картин костры!.. Костры инквизиции...

Людмила Фёдоровна знала, что Валерий Всеволодович, конечно же, ни за что бы не отдал картины в Алма-Ату – после всего, что там произошло... А она – отдала. Она была окутана нежными письмами из Алма-Аты, дружественными визитами сотрудников музея, она поверила этим людям. Тем, кто работал в музее сегодня. Она на расстоянии чувствовала, какой это тёплый, ласковый город, который Валерий полюбил когда-то всем сердцем. И его там любили. И там могила его матери... Это родной для него город. И там непременно должны быть его картины!

* * *

В 1983 году пять работ Валерия Всеволодовича («Окраина аула», «Аул», «Бухара», «Женский портрет» и «Лилия в глиняном кувшине») ушли в Самарканд – в Государственный музей истории культуры и искусства Узбекистана.

* * *

Этот же 1983 год подарил Людмиле Фёдоровне большую радость – в конце августа Третьяковская галерея приобрела две картины Валерия Каптерева с выставки, посвящённой 50-летию МОСХа. Приобретены были работы начала тридцатых годов – «Старый город» и «Ночной натюрморт».

Людмила Фёдоровна ликовала: теперь имя Валерия Каптерева уж точно войдёт в историю русской живописи!

И вот, 28 сентября 1983 года Людмила Фёдоровна с Витей Кротовым торжественно отвезли две прекрасные картины Валерия Всеволодовича в Третьяковскую галерею и передали их в заботливые руки галерейщиков.

Был произведён самый тщательный осмотр картин, исследован буквально каждый квадратный милиметр... И составлен акт передачи картин, в котором – подробная опись состояния полотен. По этой описи видно, что творениям художника жилось также непросто, как и их творцу...

Из описи «Старого города»: «Жёсткие сломы кр. слоя по всей картине... с утратами кр. слоя до нижележащего... в правом верхнем углу вертикальная утрата 3 см., выкрошка кр. слоя до холста с расхождением нитей холста от удара острым предметом, там же надавленность с оборота ниже середины верхнего борта...»

Эту опись читаешь, как детективное расследование, и понимаешь, что картину кто-то явно хотел убить! На неё набрасывались с ножом. Кто-то из соседей по коммунальной квартире? Вполне может быть... Но Кто-то не позволил это сделать.

Из описи «Ночного натюрморта»: «Живопись двухсторонняя. На обороте – эскиз пейзажа...» И тут те же сломы и выкрошки...

Порой не было свободного холста или свободного картона. И приходилось писать на обороте картин... И никогда, никогда не было денег на реставрацию.

Второй экземпляр акта-описи был выдан Людмиле Фёдоровне. Было ясно, что здесь о картинах позаботятся и не дадут им пропасть.

И – дай-то Бог! – чтобы времена мракобесия не вернулись...

* * *

За два каптеревских шедевра Третьяковка неплохо заплатила – и Людмила Фёдоровна тут же отдала несколько работ с осыпающейся краской на реставрацию.

Все деньги, которые она получала в эти годы за проданные музеям картины, она тратила на реставрацию тех картин, которые были особо в плачевном состоянии. И она многое успела сделать!

* * *

А ещё она собрала самые ценные документы, касающиеся творчества Валерия Всеволодовича, и передала их также в Третьяковскую галерею.

В августе 1984 года она получила от директора Третьяковской галереи Ю.К. Королёва благодарственное письмо «за переданные в дар архивные материалы о художнике В.В. Каптереве, подобранные и систематизированные Вами. Эти материалы будут храниться в Отделе рукописей Третьяковской галереи».

Людмила Фёдоровна ликовала: Валерий входил в историю!

* * *

Но 1984 год нанёс Людмиле Фёдоровне и два удара: умер Антощенко-Оленев, и, не успела она прийти в себя, – не стало Игоря Савицкого...

Два старых добрых друга...

У Антощенко остались два маленьких сына – разве ему было время умирать?

Савицкий был моложе её на одиннадцать лет – а ему разве было пора?..

* * *

А в 1984 году Людмила Фёдоровна написала (напечатала на своей машинке), что по завещанию в Алма-Ату уйдут ещё 37 работ. Эти работы она отобрала вместе с зам.директора музея Сабиллой Кумаровой. И они вместе подписали эту бумагу.

В январе 1985 года шесть картин из этого списка уехали в Алма-Ату, их увезла искусствовед Валентина Бучинская.

Почему не уехали остальные?.. Это пока мне неизвестно.

* * *

Много графических работ Каптерева Людмила Фёдоровна отдала коллекционеру Саше Заволокину. Скорее всего, просто подарила. Саша был не богач, но очень любил живопись. У него уже была к тому времени большая коллекция графики – одинокие вдовы художников с радостью отдавали ему работы своих мужей, радуясь, что неведомые миру шедевры не окажутся после их смерти на помойке.

Отдавала, отдавала, даже не предполагая (кто такое может предположить?), что когда-нибудь и этим работам суждено будет погибнуть. В третий раз работы Валерия Каптерева будут гореть в огне... Но на этот раз не по инструкции чиновников, а по несчастью.

Всю свою коллекцию Саша Заволокин хранил на даче. Однажды ночью дача сгорела... В огне погибло всё. Все неведомые миру шедевры. В том числе и каптеревские. Но Людмила Фёдоровна об этом уже не узнала...

* * *

Михаил Булгаков утверждал, что рукописи не горят. А картины?.. Куда уходит та энергия, которая была вложена в картину, куда уходят свет и любовь? Куда они уходят, когда сгорает плоть картины? Ведь энергия, свет и любовь не исчезают, не могут исчезнуть! Это – не то, что может сгореть в огне. Огню подвластна лишь материя, но не дух. Не может исчезнуть бесследно гениальная мысль, если она была выражена столь образно и ярко, как это было на картинах Каптерева!

Я верю, что где-то – в каких-то иных измерениях – все каптеревские картины ЖИВЫ. И, может быть, эти «иные измерения» не так уж далеки от нас... Хочется в это верить.

И может быть, когда нас неожиданно посещает гениальная мысль, или в стужу нас неожиданно обнимает нежное тепло, – может, в эти самые мгновения к нам приходят из мироздания, или из ноосферы неумирающие озарения, энергия и тепло старого мудрого Художника. Как знать?..

* * *

На каждый мой день рождения Людмила Фёдоровна дарила мне какую-нибудь картину Валерия: «Это тебе от братца».

Был момент, когда она хотела написать на меня завещание – на все картины. Но – передумала. «Я не имею права взваливать на тебя такую ношу. Конечно, Валерий – твой брат, но... у тебя маленький ребёнок, а я и так оставляю на тебя слишком много – заботы о моей книге... Да и где ты их будешь хранить в своей крошечной квартирке?..»

* * *

Были картины, за судьбу которых она особенно беспокоилась. Картины «другого плана», как она их называла. При ревизии работ, которую она провела с Витей Кротовым, она эти работы сложила в отдельную стопу.

Это были, прежде всего, картины христианской тематики, мистика, картины-варианты, наброски, эскизы и – картины озорные, вызывающе-авангардные. Людмила Фёдоровна называла эти картины «хулиганские», «нестандартные дети».

Так как времена на дворе стояли глухие-советские, то Людмила Фёдоровна боялась, что (если с ней что-то случится) «нестандартные дети» Валерия окажутся просто на помойке.

Особо её одолела тревога после смерти Савицкий. Он был готов увезти в Нукус ВСЁ и ВСЁ СОХРАНИТЬ! Если бы она дала на это согласие, так и было бы. А что теперь?..

* * *

Однажды поздно вечером, когда у неё был Витя Кротов, и они в очередной раз пересматривали картины «другого плана», ею овладело сильнейшее беспокойство, и она сказала: «Витька, немедленно увози их к себе!»

Он отловил на улице частника и перевёз картины в свою квартиру на Щербаковской улице.

Так заботы о «нестандартных детях» Валерия Всеволодовича легли на Виктора.

А потом, когда мы с Виктором поженились (ещё при жизни Людмилы Фёдоровны, она успела нас благословить), это стало нашей общей заботой. Как и заботы о её литературном наследии. Всё произошло естественно и логично, ведь мы с Виктором – её единственные крестники, её дети, хоть и не кровные, но духовные, а это, пожалуй, ещё посильнее.

* * *

После того, как многое было роздано в музеи, а часть переехала к Вите Кротову, был составлен список работ Валерия Каптерева, которые оставались в мастерской.

Это была не простая и не быстрая работа, поэтому список написан пятью разными почерками. У кого из друзей было время, кто мог в этом помочь Людмиле Фёдоровне, приходил и помогал. В один заход эту работу было не сделать. В списке этом 292 картины.

* * *

Людмила Фёдоровна долго не могла решить, на кого написать завещание. Советовалась с близкими друзьями. Маялась. Молилась. Просила совета у Валерия. Боялась не успеть...

Дело в том, что Людмила Фёдоровна не была совсем одинока: у неё в Ленинграде жили двоюродная сестра и племянница, близкие ей по духу люди, которые знали и любили Валерия и его творчество. У неё был и ещё более близкий родственник – родной брат Игорь Окназов, младше её на тридцать лет. У Валерия тоже была племянница – дочь его двоюродной сестры Веры, которая бывала у них и даже помогала им материально в самые трудные дни.

Ну, и, конечно, было много давних и верных друзей. Поэтому принять решение: кого оформить наследником, Людмиле Фёдоровне было не так уж просто. Родственники были. Хорошие друзья были. Но кто из них сможет по-настоящему позаботиться о картинах Валерия?.. Татьяна Александровна Шевченко и мы с Виктором советовали ей написать завещание на Лену Колат. Лена – не просто давний и верный друг, Лена – художник, причём, единственный художник в каптеревском круге, не считая Татьяны Шевченко, но Татьяна Александровна уже пожилой человек, ей не по силам такие заботы. А Лена молодая, не обременённая детьми, энергичная, член МОСХа, знает художественный мир, – может, у неё-таки получится организовать когда-нибудь выставку Каптерева?..

Наконец, Людмила Фёдоровна решилась. Всё, что оставалось в мастерской, она завещала Елене Колат-Михайловой. Это были картины, которые можно было выставлять на выставках, которые могли купить музеи, или взять на хранение. Эти картины уже тогда, в начале 80-х, можно было назвать классикой.

Написав завещание, Людмила Фёдоровна немного успокоилась.

* * *

Пасха 1985 года (её последняя в жизни Пасха) совпала с её днём рождения.

15 апреля Людмиле Фёдоровне исполнилось восемьдесят лет. Гостей было не очень много: Леночка Колат с Галей-Мышкой, Татьяна Шевченко и мы с Виктором. Было удивительно светло и радостно, и тепло, она всех нас чудесно смешила, рассказывая случаи из своего детства и юности, у неё было потрясающее чувство юмора, которое так высоко ценил Валерий!

А ещё она, по моей просьбе, читала мои самые-самые любимые стихи. Я всегда просила её прочесть эти стихи, они все были связаны с Кисловодском: «И бабочки летели на огонь...», «Смутно толпы проходят сквозь толпы...» и «Жасмин». Читала Людмила Фёдоровна изумительно. Я могла бы слушать её до бесконечности!

Эти стихи она читала и в день нашего знакомства, тринадцать лет назад:

Вечер пахнет чаем и жасмином,
Лунно полыхающем в саду...
Начинаясь медленно и длинно,
Разговор уходит в высоту...

* * *

Садик, стихи, друзья, картины Валерия, непрестанные мысли и молитвы о нём. Это наполняло её дни и ночи. Она оставалась неутомимой «совой» – писала каждую ночь, до четырёх утра...

Она писала до последнего дня своей жизни. Это были стихи-молитвы, стихи-благодарения.

Плоды созрели, сыплются дождём...
А ствол подрублен – накренилось древо.
Изьяном трещин улыбнулся дом,
Как дервиш, мудрый и, как память, древний.

Душа созрела – обветшала плоть.
Но жизнь, трезвея, осторожно длится...
Пока мы ждём – пока нас ждёт Господь,
Какое счастье мыслить и молиться.

* * *

30 июля Лена Колат записала последнее стихотворение Людмилы Фёдоровны, которое она продиктовала ей. Это было уже в больнице...

* * *

Наша чудесная крёстная покинула эту планету 31 июля 1985 года.

Её провожали в Вечность июльская гроза и тёплый, ласковый дождь...

И наши молитвы...

* * *

Людмила Фёдоровна пережила Валерия Всеволодовича на четыре года и три месяца.

Её отпевали там же – в церкви Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. В эту церковь они ходили когда-то с Валерием на Пасху...

И опять собрался весь каптеревский круг. Все её духовные дети, их дети, которые осиротели навсегда...

* * *

Теперь они на Пятницком кладбище...

Ещё при жизни, Людмила Фёдоровна показала мне могилы своих родителей, которые – близко, но не рядом. Людмила Фёдоровна сказала, что хотела бы, когда придёт её час, лежать в могиле отца.

Мы ходили с ней на Пятницкое кладбище весной, обычно в Духов день, убирали могилки после зимы, радовались весне, легко говорили о смерти... И, не произнося лишних слов, я пообещала ей, что буду приходить сюда и потом.

* * *

...Я прихожу сюда весной и летом. Стою у серого камня, на котором с каждым годом всё труднее прочитываются их имена – моей крёстной и моего брата... Горюю о том, что нет их сейчас со мной в земной жизни. И никто и никогда их мне не заменит. Негромко читаю её стихи, обращаясь одновременно и к ней, и к нему, читаю мои любимые, которые Людмила Фёдоровна всегда читала по моей просьбе:

Смутно толпы проходят сквозь толпы...
Голоса переплавлены в гул...
В человечьих трясинах и топях
Я тебя отыскать не могу.

И повсюду, повсюду, повсюду
Ты мне чудишься в окнах чужих:
Голос ночи в пустых пересудах,
Мрак лица – в ореоле души.

То как будто в пустующем небе
Тень сгустилась, то снова – пробел...
Пепел трав или прошлого пепел
Я топчу на остывшей тропе?..

Потом иду по пустынному кладбищу... по гремящему мосту к Рижской... А в мозгу продолжают звучать строки:

О, каким ни назвался бы именем,
Вензель твой опознаю из ста:
Оглянись, отзовись, назови меня,
На пути моём ангелом встань!

Смутно толпы проходят сквозь толпы –
Легионы несбывшихся душ.
Зарастают пустынные тропы
Мимолётною мнимостью дружб.

Знаю, ты не из этого рода.
Я тебя не увижу в толпе,
Ты не встанешь на близкой дороге...
О, спасибо, спасибо тебе!..

Часть 14
СУДЬБА СТИХОВ И СУДЬБА КАРТИН

О ТВОРЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ
ЛЮДМИЛЫ ОКНАЗОВОЙ

Валерий Всеволодович страстно мечтал о книге Людмилы Фёдоровны.

В последнюю нашу встречу я сказала ему: «Книга Людмилы Фёдоровны выйдет! Обещаю вам это».

Я даже не представляла, сколько ещё предстоит хождений, звонков, писем разным людям с просьбами помочь, как-то подтолкнуть этот процесс.

Валерий не увидел книгу Люси. Она тоже её не дождалась...

Прекрасный, уникальный поэт Людмила Окназова дожила до восьмидесяти лет, но так и не увидела свою ПЕРВУЮ книгу. Почему? По единственной и очень простой причине: не было в её книге стихов-«паровозов», прославляющих советский строй, партию и коммунистических вождей. Не было и стихов, прославляющих стройки победившего социализма. И лирика её была какая-то подозрительная – в ней проглядывало иное, тревожащее измерение... Издатели печатать её книгу просто-напросто боялись.

(Меня могут спросить: а как же вышла моя книга? Неужели у меня были стихи-«паровозы»? Нет, у меня тоже «паровозов» не было. Моя книга была посвящена цирку и любви. Но, спасибо Егору Исаеву, он убедил начальство, что мои стихи о цирке – это стихи о трудовых буднях цирковых людей. Как ни странно, это сработало. Хотя о трудовых буднях цирка у меня одно-единственное стихотворение.)

...Шли годы, а мы с Виктором продолжали оббивать пороги издательства «Советский писатель» и Правления Союза писателей, прося помощи у Егора Исаева и Евгения Долматовского, у Владимира Гусева и Ларисы Васильевой, у других деятелей нашей литературы – Владимира Лакшина, Анатолия Преловского и Анатолия Парпары.

Все нам сочувствовали, все соглашались с тем, что стихи Окназовой – замечательные, но... повлиять на издательский процесс никто из них почему-то не смог.

Было ощущение, что какие-то неведомые тёмные силы препятствовали этому. Более всего нам сочувствовал редактор отдела поэзии в «Советском писателе» Виктор Сергеевич Фогельсон. Он один во всём издательстве желал того, чего желали мы. Но, как говорится, против лома нет приёма.

* * *

Пока жива была советская власть, панически боящаяся иных измерений жизни, любых намёков на духовность, книга Людмилы Окназовой так и не вышла...

* * *

А потом рухнула советская власть. Настали времена, когда стало можно издавать книги самим. И моя старинная подруга, профессор Полиграфической академии Ольга Тишлер (которую я водила в своё время к Каптеревым) спросила меня: «А вы не хотите сами издать книгу Людмилы Фёдоровны?» Я благодарна ей за этот вопрос. Потому что с него началась новая эпоха в моей жизни.

Я поняла, что отныне судьба многострадальной книги Людмилы Фёдоровны – полностью в наших руках. И мы больше не должны биться в глухие издательские стены.

Хотя тут же возникло множество других вопросов: где взять деньги на издание? и так далее, и так далее... Но все они оказались решаемы. У Виктора был добрый знакомый, программист высокого класса Георгий Георгиевич Смирнов, который решил организовать свою программистскую фирму. И Виктор уговорил Георгия вписать в устав организации «издательскую деятельность». Фирма называлась «Гео». Спасибо Георгию Смирнову за то, что он пошёл нам навстречу. Более того! Он дал нам денег на издание книги Людмилы Фёдоровны.

* * *

Книга Людмилы Окназовой «Под звёздной кручей» стала нашей первой книгой, которую мы сами издали: сами составили, отредактировали, сами оформили и сверстали. Оформлению и вёрстке учились по ходу дела.

На титульном листе красовался логотип «Гео». На обложке – прекрасный портрет Людмилы Фёдоровны.

«Под звёздной кручей» – это, конечно, не совсем та книга, которая так долго пылилась в издательстве «Советский писатель». Это – небольшое избранное Людмилы Окназовой. К счастью, к этому времени атеистическая эпоха в стране уже сменилась на более человеческую, и мы смогли включить в книгу стихи не только лирические, но и глубокого духовного содержания.

Со «Звёздной кручи» началась издательская деятельность нашей семьи.

* * *

Это была ни с чем не сравнимая в моей жизни радость – держать в руках книгу Людмилы Фёдоровны, моей чудесной крёстной, моей любимой мамы Кошки!

Это был 1993 год. С тех пор, как я отвезла рукопись Марку Максимову, прошло ровно ДВАДЦАТЬ лет!

Но я всё же выполнила обещание, данное когда-то Валерию Всеволодовичу.

* * *

К сожалению, к тому моменту, когда вышла книга Людмилы Окназовой, в нашей стране полностью разрушилась книготорговая система. Которая раньше обеспечивала доставку каждой изданной книги в любой уголок огромной империи. В 1993 году не было уже ни самой империи, ни книготорговой системы.

Теперь надо было бегать с вышедшей книгой по книжным магазинам и просить, чтобы её взяли на реализацию. Виктор бегал... В магазине на Остоженке её какое-то время продавали. Ещё где-то...

Но действеннее оказалось просто раздаривать книгу друзьям и знакомым, дарить сразу много экземпляров, с просьбой подарить книгу своим друзьям и знакомым.

Так эта книга и расходится – от человека к человеку – уже двадцать лет... Стихи Людмилы Окназовой читают в Америке и в Германии, во Франции и в Израиле. Я уж не говорю о десятках городов России и стран СНГ, куда мы рассылаем «Под звёздной кручей» своим друзьям и знакомым, всё с той же просьбой: подарить книгу своим друзьям и знакомым...

* * *

В последующие годы мы с Виктором издали ещё две книги Людмилы Фёдоровны.

В 2001 году (под маркой того же «Гео») вышло полное собрание её стихов «Отдых перед счастьем» – название, о котором она когда-то мечтала.

А в 2004 году вышел сборник духовной лирики «У Твоего порога», в издательстве «Духовное возрождение».

На обложке «Отдыха перед счастьем» мы поместили рисунок Валерия Каптерева – маленькую птичку со скрипичным ключом на хвосте (эскиз к последней его картине). А в оформлении третьей книги, «У Твоего порога», была использована репродукция картины Валерия Каптерева «Земля и небо». Думаю, что Людмила Фёдоровна и Валерий Всеволодович были бы очень довольны оформлением книг. Ведь они и здесь оказались – вместе!

(Под маркой «Гео» мы издали книгу ещё одного человека каптеревского круга – Александра Пресмана. «Организация биосферы и её космические связи». К сожалению, Александр Самуилович при жизни так и не смог опубликовать свою книгу. Но его жена Антонина Самойловна успела ей порадоваться...)

* * *

За эти годы появились горячие поклонники поэзии Людмилы Окназовой, и, что особенно радует, – таких ценителей много среди молодёжи. Я убеждена, что поэзию Людмилы Фёдоровны ждёт большое будущее. Просто нашему обществу надо ещё дорасти до её стихов. Это непременно произойдёт. Людмила Окназова – один из ярчайших поэтов ХХ века, не знать которого – значит, обделять, обеднять свою душу.

Когда-нибудь литературоведы будут писать монографии по творчеству Людмилы Окназовой. И поставят её в ряд с теми, с кем она и должна по праву стоять: Гумилёв, Мандельштам, Ахматова, Цветаева... Окназова!

О СУДЬБЕ КАРТИН ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА

Елена Колат заботилась и продолжает заботиться все эти годы о картинах.

Состоялись персональные выставки Валерия Каптерева: в клубе «Искра» (1987 г.), в Центральном доме литераторов (1988 г.), в выставочном зале в Староконюшенном переулке (1990) – это ещё в советские времена.

Потом настала другая эпоха.

В 1993 году в московской галерее «Ковчег» состоялась персональная, большая выставка живописи Валерия Каптерева. Экспозиция была просто изумительная! Очень много картин... Этой выставкой галерея «Ковчег» открыла цикл «Незабытые имена».

В 2000 году, в честь 100-летия Валерия Каптерева, Елена Колат организовала выставку в Доме художника на Крымской набережной.

В 2004 году состоялась выставка в музее И. Сытина.

В 2007 году – в редакции журнала «Наше наследие».

Елена Колат также устраивала персональные выставки Валерия Каптерева в Томске и Новосибирске.

* * *

О Валерии Каптереве начали писать искусствоведы: Михаил Киселёв и Борис Шумяцкий «Валерий Каптерев. Живопись», Сергей Сафонов «К столетию со дня рождения Валерия Каптерева», Дмитрий Смолев «Вечности заложник», Сергей Сафонов «Креветки, играющие в мяч», Сергей Сафонов «Живописная формула времени».

* * *

В 2011 году в издательстве «Галарт», опять же трудами Елены Колат, вышла большая книга-альбом «ВАЛЕРИЙ КАПТЕРЕВ. Живопись. Графика. Архивные материалы», куда включено множество прекрасных репродукций с картин Каптерева, глубокая и обстоятельная статья искусствоведа из Москвы Елены Грибоносовой-Гребневой «Мастер свободного жанра, или Внутренний «видик» Валерия Каптерева», а также захватывающе интересный очерк искусствоведа из Алма-Аты Галины Сырлыбаевой «Последователь Ван Гога, Матисса, Врубеля в Казахстане».

В эту книгу включены блестящие монографические тезисы Юрия Линника «Мир Валерия Каптерева», в которых об уникальном художнике сказано удивительно полно и ёмко. Включены также воспоминания близких людей, архивные материалы, замечательные фотографии, подборка стихов Людмилы Окназовой, посвящённых Валерию Каптереву, и обширный справочный материал.

Имея в руках эту книгу, любой искусствовед, или историк культуры, или просто любитель живописи, может начинать увлекательное плаванье по океану, который носит загадочное и волнующее имя – Валерий Каптерев!

Низкий поклон Елене Колат за все её труды.

* * *

В ответ на эту книгу появилась статья саратовского искусствоведа Ефима Водоноса «Валерий Каптерев: между сейчас, сию минуту и всегда». В ней он рассказывает, как, благодаря изданному каталогу, в Саратовском художественном музее было установлено авторство одной из картин Валерия Каптерева, которая значилась много лет как «работа неизвестного художника».

* * *

Монументальный труд Ольги Ройтенберг, о котором я уже упоминала, но хочу сказать ещё раз. «Неужели кто-то вспомнил о том, что мы были... Из истории художественной жизни. 1925-1935». Издана в 2008 году, в том же издательстве «Галарт». К сожалению, самой Ройтенберг к тому времени уже давно не было в живых. Но труд её жизни всё же увидел свет. Великолепное издание! Великое множество прекрасных репродукций. Великое множество справочного материала. Настоящий кладезь для иссследователей! В книге много упоминаний о Каптереве, то тут, то там. И есть репродукции с его картин.

* * *

И ещё одна книга, о которой я должна сказать, это – «Венок Савицкому». Издана в Москве, в 2011 году, Галеев-Галереей и Московским Клубом коллекционеров, при участии Нукусского музея им. Савицкого.

Книга, как легко догадаться, посвящена уникальной коллекции Нукусского музея, который был основан Игорем Витальевичем Савицким, а теперь носит его имя. В этой книге сказано о многих художниках, чьи работы находятся в Нукусе. О некоторых рассказано скупо, о некоторых чрезвычайно подробно. Даны репродукции. Книга-альбом толстая, хорошо издана.

Каково же было моё изумление, когда я дочитала и досмотрела её до конца...

О Валерии Каптереве – ни слова! А ведь его работ в Нукусе больше, чем кого бы то ни было другого.

Официальное письмо из музея подтверждает, что каптеревских работ в Нукусе 495! 82 картины маслом и 413 листов графики. На языке музейщиков, такое большое собрание картин одного художника называется «коллекция в коллекции».

Валерий Каптерев был любимейшим художником Савицкого. Я свидетель того, как он обещал Валерию Всеволодовичу, что «в Нукусе будет целый зал Каптерева!» Об этом мечтал Игорь Витальевич, это было его желание и его обещание, данное Каптереву.

Увы, Савицкий пережил Каптерева всего на несколько лет. В музей, созданный им, пришло другое руководство. Сегодня в экспозиции Нукусского музея – НИ ОДНОЙ картины Каптерева. Когда-то давно была одна работа – «Тревога в городе», её же вывозили на выставку в питерский Русский музей. Вот и всё...

И как это понимать? Из Нукуса написали, что музею не хватает площадей. Это-то всё понятно... Всем не хватает площадей. Никто ведь не говорит о том, чтобы все каптеревские работы были в постоянной экпозиции (хотя это было бы прекрасно!) Но слишком несправедливо в отношении наследия великого художника – за тридцать лет выставить ненадолго лишь одну картину... Экспозиция ведь периодически меняется! Почему же для работ Валерия Каптерева не находится места? Получается, что почти пол-тысячи работ просто похоронили в запасниках...

И даже в «Венке Савицкому» не нашлось для него ни строки, а ведь художник Валерий Каптерев – один из ярчайших цветков в этом венке!

* * *

Видимо, должна смениться ещё одна эпоха. Видимо, Каптерев слишком опередил своё время. Что ж. Его картины ждали долго. Но, я уверена, они дождутся своих восторженных ценителей...

* * *

А сколько работ Валерия Каптерева сейчас в Алма-Ате? И находятся ли какие-нибудь работы в постоянной экспозиции?

На мои вопросы очень любезно ответила Галина Сырлыбаева – руководитель научного центра по изучению зарубежного классического искусства Государственного Музея искусств им. Абылхана Кастеева (так теперь называется Художественная галерея им. Т.Шевченко).

Галина Сырлыбаева сообщила, что в музее в настоящее время находятся 23 картины Валерия Каптерева (масло), ещё два рисунка в смешанной технике и девять монотипий. Одна картина – «Девушка с птицей» находится в постоянной экспозиции.

Картины Каптерева периодически участвуют в коллективных выставках. Галина даже выслала мне каталог знаменательной выставки, которая состоялась в 1982 году и была посвящена «250-летию добровольного присоединения Казахстана к России».

Это была выставка русских художников, которые писали Казахстан. Два раздела – масло и графика. Восемнадцать художников, среди них В. Верещагин, Т. Шевченко, В. Штернберг, Н. Удальцова, П. Кузнецов, Н. Хлудов... И своё достойное место в этом созвездии занял Валерий Каптерев. Надо заметить, что только Каптерев представлен в двух разделах: пять картин маслом и три графические работы.

Галина Сырлыбаева написала также о том, что в её планах (мечтах) организовать персональную выставку Валерия Каптерева к его юбилею – 115-летию художника. Пожелаем ей удачи!

Слава Богу, что времена изменились – и в России, и в Казахстане.

Хочу сказать ещё вот о чём. Недавно на живописном аукционе в Алма-Ате были выставлены на продажу (по очень достойной цене) две картины Каптерева 30-х годов: «Мавзолей Ходжи Ахмета Ассауи» и совершенно изумительная картина «Ветер»! Значит, она жива... Какое счастье! Значит, не всё тогда сгорело... Значит, кто-то спас какие-то полотна! Может, спасая, рисковал собой. Сколько их – спасённых? Как хотелось бы узнать!..

* * *

На сегодняшний день в этих двух музеях (Алма-Атинский им. Кастеева и Нукусский им. Савицкого) находятся самые большие музейные коллекции живописи Валерия Каптерева. Оба музея, увы, находятся за рубежами России – в Казахстане и Узбекистане.

К сожалению, ни один российский музей не может похвастаться большой коллекцией картин Каптерева. Во многих музеях – от Томска до Архангельска – картины есть, но по чуть-чуть (три, от силы пять). Саратов, Новый Иерусалим, Новосибирск...

Ещё есть картины в Душанбе, опять же это другая теперь страна, как и Самарканд. Есть картины Каптерева на Украине и в Грузии: в Тбилиси, в Харькове, в Севастополе...

У картин Валерия Каптерева, которые постепенно разлетаются по миру, как дивные птицы, – у этих картин, я уверена, прекрасное будущее. И – бессмертие. Ничто настоящее не умирает. Всё настоящее, с Божьей помощью, доходит до человеческих сердец. И производит в них свою благотворную работу – пробуждает их. И здесь не подходит расхожее выражение «рано или поздно». Это никогда не бывает поздно – открыть глаза на красоту и величие Божьего мира, ощутить в своём сердце трепет восторга и вдохнуть полной грудью дух свободы!..

* * *

21 апреля 2012 года в Музее Маяковского состоялся вечер, посвящённый Людмиле Окназовой и Валерию Каптереву. Нам с Виктором хотелось, чтобы он напоминал вечера в каптеревском доме. Зал был полон...

Смотрели картины – была организована однодневная выставка из нашей коллекции (картины «другого плана», как их называла Людмила Фёдоровна). Смотрели слайд-шоу с картинами Каптерева. Выступала искусствовед Елена Грибоносова, её сообщение о том, что картины Каптерева находятся в восьмидесяти музеях нашей страны и за рубежом, слушатели восприняли с большим удивлением и радостью.

Елена Колат рассказала о своей многолетней дружбе с Людмилой Фёдоровной, а потом и с Валерием Всеволодовичем. Музыканты Анжелика и Василий Немировичи-Данченко вспоминали о своих незабываемых встречах с Каптеревыми, читали стихи Людмилы Фёдоровны и играли в четыре руки на рояле.

Эмоционально и очень «по-своему» читала стихи Окназовой молодая актриса Марианна Беспалова. В выступлении философа Сергея Зика всем особо запомнилась его фраза, сказанная о Каптеревых: «Они выламывались из быта!» Ирина Хуциева с юмором рассказала о своём знакомстве с Каптеревыми.

Физик и бард Сергей Крылов также поведал историю своего знакомства с художником, который поразил его с первой же встречи – и обликом своим, и своим феерическим творчеством, а ещё Сергей спел песню, посвящённую Каптереву («Нарисовал я лучик света...») и свою знаменитую песню про Жёлтого Цыплёнка, по мотивам которой Каптеревым была написана картина с таким же названием.

Художник и поэт Лариса Жук читала свои стихи, посвящённые картинам Валерия Каптерева. Мария Шихирева тоже читала свои стихи. Музыкант и актёр Леонид Беспалов показал интересную музыкальную импровизацию.

Старинный друг семьи Каптеревых Пётр Чевельча в своём выступлении предложил всем присутствующим – кто знал Каптеревых, кто с ними общался и дружил – написать книгу, сборник воспоминаний – о Валерии Всеволодовиче и Людмиле Фёдоровне.

И эта книга уже пишется...

Я решила написать к ней небольшое предисловие, на страничку.

Но... небольшое предисловие переросло сначала в большую главу, а потом – в книгу, которую вы держите сейчас в руках.

* * *

Хочется, чтобы всего этого было много – книг о Каптеревых, выставок, вечеров, статей. Хочется, чтобы сокровища их творчества стали доступны людям во всех уголках земли. Для этого мы с Сергеем Симоняном сделали сайт.

Сайт называется «Валерий Каптерев и Людмила Окназова». На нём можно увидеть картины Валерия Каптерева, полные света, загадок и мудрости. Увидеть уникальные фотографии. Прочесть стихи Людмилы Окназовой. Прочесть статьи искусствоведов и воспоминания друзей семьи Каптеревых, а также стихи, рассказы и сказки разных авторов, посвящённые Каптереву и Окназовой, их творчеству.

Адрес сайта: www.kapterev-oknazova.ru

На сайте есть Гостевая книга – аналог Книг автографов, которые вёл Валерий Всеволодович. И в этой книге уже есть первые записи...

«Так получилось, что я не знала раньше о Каптереве и Окназовой. Открыла их личности, картины Валерия и стихи Людмилы, именно благодаря этому сайту! И теперь не могу оторваться, буду приходить сюда снова и снова – пересматривать и перечитывать...

Сквозь яркие и живые воспоминания о них и всё, что здесь собрано, чувствую, как будто общаюсь с ними на расстоянии, но совершенно реально.

Татьяна Алексеева»

«Теперь не изгладится и эта страница нашей культурной истории. Дождётся настоящего признания творчество чудесного поэта-философа Л.Ф. Окназовой, а до того – каждый, кто доберётся до компьютера, сможет читать её стихи! СПАСИБО!

Людмила Левченко, Александр Абелев (Круглов)»

«Вдохновляющий сайт. О мечтах, которые могут становиться жизнью, даже несмотря на внешние обстоятельства. О том, что счастье там, где мы сами готовы его увидеть. О том, что жизнь может быть наполнена смыслом и радостью. Спасибо Валерию Каптереву и Людмиле Окназовой.

Анна Марталлер»

«После первого просмотра – одно желание – возвращаться сюда снова и снова, потому что с творчеством этих замечательных людей невозможно ознакомиться, – но хочется вникать, размышлять, пропускать через свою жизнь... это сокровище!

Тина Отческая»

«Удивительный художник! какое чудо, что мы все теперь можем УВИДЕТЬ его картины! Я не большой знаток живописи, но... когда с картины прямо бьёт жизнь... силища какая-то из глубины таинственной... это захватывает. И не только красотой и необычной техникой, и тем, что в различных манерах написаны работы... (поэтому-то и хочется смотреть их и приходить к ним вновь и вновь!) А вот какой-то правдой, правдой!!! мы ведь жаждем её, этой правды, целую вечность...

Марина»

«А ещё здесь очень много красоты, глубокой, непостижимой (как и положено всякой тайне))

М.Г.»

* * *

В октябре 2012 года в Библиотеке искусств имени А.Боголюбова состоялась небольшая персональная выставка работ Валерия Каптерева, она продлилась всего две недели, но успела порадовать многих.

16 октября в Библиотеке искусств прошёл очередной вечер, посвящённый творчеству Каптерева и Окназовой.

Замечательным было выступление Светланы Юрьевны Завадовской, жены художника Валерия Волкова, которая, с присущим ей юмором, рассказала о московской культурной среде 60-70 годов прошлого века и о том, что ей кажется особенно ценно в живописи Каптерева. Она назвала его стиль «символическим реализмом».

Очень интересным было выступление Ирины Смирновой – той самой Ирочки, которая помогала в последние годы Людмиле Фёдоровне в домашних делах, и, конечно же, они говорили с ней об очень важных вещах – как же без этого? Теперь Ирина – регент храма на Патриаршем подворье в Переделкино. Она рассказала, как на её мировоззрение повлияло общение с Людмилой Фёдоровной.

Рассказали о том, что для них значила дружба с Каптеревыми Зоя Васильцова, Сергей Крылов, Петр Чевельча, Сергей Зик, Виктор Кротов.

И опять же было интересно, как прочитывает «по-своему» поэзию Людмилы Окназовой сегодняшняя молодёжь – это дали почувствовать Ксения Кротова и Ольга Устименко.

РАЗГОВАРИВАЯ С КАРТИНАМИ КАПТЕРЕВА...

Кисть Каптерева творит не только объём, но и глубину.

Передаёт не только вещественность предметов – но и душу предметов, их суть.

Цвет у Каптерева имеет свечение... В картинах заключено много света и воздуха. Картины Каптерева – это частицы бесконечного мира. Поэтому они не кажутся маленькими. Когда ты смотришь в каплю, в которой отражён огромный мир, – она тебе уже не кажется малой. Когда вспоминаешь картины Каптерева, в памяти – они огромны, иногда даже бесконечны... Глядя на маленькую картонку, ты с головой уходишь в этот мир – и уносишь его образы в душе, они не умаляются со временем, но только растут. Ты забываешь о реальных размерах капли, но при этом чувствуешь её бесконечность.

Так и картины Валерия Каптерева. Люди, видевшие их давно, и вновь увидевшие недавно, бывают поражены. «А мне помнится, что «Вечерний звон» – это огромное полотно!» – удивляются они. Оно и есть огромное, несмотря на то, что его размеры 30х40. «А мне помнится, что «Разлука» – большая картина!» – поражаются другие. Она и есть большая.

Сюжеты каптеревских картин шире и глубже – в разы больше размеров картонок, на которых они запечатлены.

Они – как окна, распахнутые в большой мир...

Они – как колодцы. Со дна колодца даже днём можно увидеть большое звёздное небо. Из глубины каптеревских картин даже в сутолоке нашей жизни можно увидеть звёздное небо, вечность, Бога...

Каптеревские картины были для нас уроками свободы – в те времена, когда эта тема на том пространстве, на котором мы живём, была закрыта. Казалось, что – навсегда.

Свобода предполагает прежде всего свободу выбора. И, по большому счёту, она у человека не отнимается ни при каких жизненных обстоятельствах. Человек волен выбрать свободу – или кормушку. Осуществление своего призвания – или погоню за тщетой. Жизнь – или её мнимость.

Картины Валерия Каптерева и стихи Людмилы Окназовой – это чистые колодцы духа. Дающие напиться путникам с иссохшей душой. Призывающие нас, пока не поздно, посмотреть на свою жизнь открытыми глазами.

Безусловно, он и она были призваны к этой миссии.

Безусловно, Бог хранил их и давал им силы.

ЧЕТЫРЕ КОСМОСА ВАЛЕРИЯ КАПТЕРЕВА

Готовя слайд-шоу по каптеревским картинам, я поделила его творчество на четыре космоса: «Восток», «Античность», «Библейские мотивы», «Метафоричность мира».

Можно бесконечно погружаться в эти космосы, дыша поэтической новизной образов, черпая мысли и откровения, поражаясь философским и живописным прозрениям художника, которые настигали его буквально на каждом шагу...

...Я вспоминаю страстные призывы «Манифеста Цветодинамоса», которые прозвучали для девятнадцатилетнего Валерия Каптерева как завет: главное в живописи – ДУХ художника, МЫСЛЬ и – ЦВЕТ! Этому завету художник был верен всю жизнь...

Всё удушевлено в каптеревском мире. Всё метафорично. Всё символично. Невероятно глубоко по мысли. Сложно и просто одновременно. Его картины понимают даже малые дети. Понимают, радуются, хлопают от восторга в ладоши... А старые люди долго размышляют над ними... В его картинах много уровней, много срезов, много пластов. Они удивляют, порой ошарашивают, будоражат мысль и не дают покоя. Можно взять любую из каптеревских картин и написать по ней философский трактакт. Или короткую сказку-притчу. Виктор Кротов написал целую книгу сказок-притч по картинам Валерия Каптерева.

* * *

...Яркие лучи заходящего солнца падают на картину «Вечерний звон», – краски на картине сливаются с заревом за окном... В эти минуты два творца – Господь Бог и живописец Валерий Каптерев – говорят со мной о самом главном в жизни...

* * *

О Валерии Каптереве будут писать ещё много, всё только начинается...

Ведь творчество Каптерева – это послание из будущего. Прошло 32 года, как художник покинул землю. Но его творчество живо, молодо и свежо!

Напишут, ещё не раз, об уникальной творческой судьбе Валерия Каптерева, когда в 50 лет он потерял всё. А в 60 лет пришёл к себе-новому. И создал целый мир! И ещё двадцать лет творил этот мир, притягательный и непостижимый, простой и таинственный, нежный и озорной... Полный ярких цветов, музыкальных мелодий, рифм, ритмов, загадочных знаков и намёков... В этом мире весёлые красные креветки играют в мяч, колдовские птицы идут куда-то по своим колдовским делам, здесь маленький кувшинчик с цветком в горлышке рассказывает нам античное стихотворение, здесь глиняные лошадки весело убегают в ночь, в дождь... Здесь распад времени приостановлен силой духа и силой кисти Художника!

В мире Каптерева нет бытовщины, всё расцвечивается фантазией художника, всё оказывается наполнено глубоким смыслом, будь то черепок древней амфоры, одинокое дерево на утёсе с руками-ветвями, лиловая лошадь на берегу моря, или засохший цветок в разбитой вазе в расколотом пространстве... И – сирень, сирень, сирень во всех образах, обликах и смыслах... И всё это рождается из самой сердцевины жизни, из сердца, которое умеет любить. Умеет мыслить. Умеет соединять в себе времена и эпохи...

О СТАРШИХ КАПТЕРЕВЫХ

Хочется сказать и о старших Каптеревых.

То, что ярчайшие представители этой семьи оставили нам, продолжает работать в обществе. Или скажем так: наконец-то вновь оценено и востребовано.

Переиздаются книги педагога и психолога Петра Фёдоровича Каптерева, его мысли о семейном воспитании, о разумном обучении детей свежи и современны, как никогда.

Институтом Всемирной истории, начиная с 2003 года, проводятся ежегодные «Каптеревские чтения», посвящённые историку церкви Николаю Фёдоровичу Каптереву. Ни один современный серьёзный учёный, занимающийся историей России, не может обойти своим вниманием его исследования, посвящённые эпохе Никона, и не только. Труды Николая Каптерева переиздаются и изучаются.

Священник Александр Михайлович Каптерев, расстрелянный в 1937 году в Омске, причислен к лику новомучеников Русской православной церкви.

А в Тбилиси (бывшем Тифлисе) стоит у входа в русскую церковь Александра Невского – маленькая молельня имени Фёдоровской Божьей матери, построенная в 1913 году в честь 300-летия династии Романовых. Эта молельня строилась при духовном попечительстве протоиерея Александра Фёдоровича Каптерева, Благочинного Закавказских железных дорог – деда Валерия Каптерева. Совсем маленький храмик – не для больших церковных служб, а для тихой, уединённой молитвы... Улица Джавахишвили, 69, недалеко от станции метро «Марджанишвили».

Молельня всегда открыта. Там всегда горят свечи... Можем и мы войти в это намоленное за сто лет пространство, зажечь свечу и помолиться обо всех Каптеревых – прекрасных, сильных верой людей, много потрудившихся для России.

И живут, светят, размышляют о смысле жизни и вечности картины Валерия Каптерева. Последнего из великих Каптеревых. Бог сохранил его в самые страшные времена и дал силы: выжить, не сломаться, не утратить веру и – сказать в своём творчестве о самом главном. В его удивительных картинах – ярчайший сплав всего, чем были во все времена сильны Каптеревы: глубина веры, бесстрашие мысли и свобода духа.

ДОЛГОЖДАННАЯ ВЫСТАВКА В ТРЕТЬЯКОВКЕ

Как раз в эти дни, когда я завершаю свою книгу, произошло событие поистине историческое: 19 марта 2013 года в Третьяковской галерее открылась выставка Валерия Каптерева! Два зала – 71 картина. Выставка называется «Живописные метафоры Валерия Каптерева». Она продлится два месяца. Организовала её Елена Колат. Картины, представленные на выставке, – из её коллекции, из других частных коллекций, а также два полотна, закупленные Третьяковской галереей в 1983 году – «Ночной натюрморт» и «Старый город».

* * *

Я шла на выставку, как на свидание с любимым человеком. Я давно так не волновалась... Я увидела вновь свою любимую Сирень, которая висела когда-то в комнате Людмилы Фёдоровны – космос сирени!.. Я увидела свой любимый «Библейский цикл», завораживающие «Маслины в дождь», смешного «Жёлтого цыплёнка»,

романтичную «Лиловую лошадь». А рядом с ней на стене – стихи Людмилы Фёдоровны, благодаря которым родился этот каптеревский шедевр. Я увидела сирени, много сиреней!.. И засохшие цветы в разбитой вазе в расколотом пространстве... И, конечно, Завет!

* * *

...Я прихожу вновь и вновь в залы Третьяковки. И вижу, с каким радостным изумлением смотрят на каптеревские картины зрители – молодые, старые, дети и подростки. Я открываю Тетрадь для отзывов (Книгу автографов! спасибо устроителям выставки, что они не забыли положить её здесь), – в ней уже много записей... Представляю, с какой радостью прочёл бы эти отзывы сам Валерий Всеволодович!

Читаю как будто его глазами...

Пишут давние друзья Валерия Всеволодовича, которые счастливы, что дождались выставки Каптерева в Третьяковке, и пишут совсем незнакомые люди, которые видят его работы впервые – и покорены ими...

ЗАПИСИ ИЗ КНИГИ ОТЗЫВОВ

«Картины Каптерева волнующе нежны, трогательны, дарят ощущение радости.

И.Карабанова, Владивосток, 28.03.13»

«Замечательно! В кои-то веки можно увидеть работы в большом (относительно) количестве. Чудный, тонкий, проникновенный мастер. Ни на кого не похожий! Поэтический мир. И колорист от Бога!

А.Паранский, 28.03.2013»

«Ах, как жаль уничтоженных работ! Спасибо за то, что осталось. Спасибо тем, кто поддерживал художника. Каждая такая выставка – подарок.

Наташа, Москва, 31.03.13»

«Рад встрече с прекрасным мастером, моим старшим другом.

Ю. Линник, Петрозаводск, 3.04.2013»

«Наконец-то открылась долгожданная выставка одного из самых самобытных и ярких художников XX века – Валерия Каптерева! Эти великолепные картины должны быть в постоянной экспозиции Третьяковки. Они побуждают глубже чувствовать, глубже мыслить. Они дарят восторг и удивление. Их хочется смотреть и смотреть... Эта живопись делает нас богаче, счастливее. Да здравствует великий художник Валерий Каптерев!

МР, 23.03.2013»

«Выставка доставила огромную радость! Особенно после того, как приближаешься к ней – как к оазису – через коридоры того, что считается на данный день «искусством ХХ века». Каптерев – один из грандиознейших художников ХХ века, какими ни были бы размеры его работ. Когда-нибудь это будет оценено по достоинству. Важно нам – России – дорасти до того уровня живописи, который был достигнут им тихо и незаметно.

Смотреть на эти картины – живые, умные, полные фантазии, свободы и юмора, – большое счастье.

Виктор Кротов, 23.03.13»

«Великолепный художник, нежный, тонкий, колоритный. Чудесный. Ещё одна наша боль: не углядели, пропустили, растоптали.

И одновременно – радость! Как будто нежный, беззащитный подснежник проклюнулся сквозь наше грязное время.

Спасибо тебе, Мастер, за то, что и сейчас нас утешаешь. И светишь. Спасибо.

Л. Байрамова, 27.03.13»

«Спасибо большое за чудесную выставку. Восхитительные работы!

Яна, 27.03.13»

«Работы вдохновляют, они удивительны, умны, чисты и прекрасны!

И. Зуева, 04.04.13»

«Замечательная выставка! Очень жаль, что почти не сохранились ранние работы. Уничтожение искусства пониманию не поддаётся.

М. Спиридонова, 04.04.2013»

«Надо оставить картины в постоянной экспозиции! Они столько лет лежали в частных коллекциях, а Валерий Каптерев, вернее – его искусство – он дарил всему человечеству, они идут в вечность. Не лишайте нас возможности видеть их ещё и ещё!

Босоножка, 5.04.13»

«Как хорошо, что эта выставка состоялась, спасибо всем, кто хранит память о нём и совершил эту выставку. Работы Валерия Каптерева неординарны... Около его работ надо постоять, и они сами заговорят с вами. У него удивительные цвета, они звучат, значит – есть гармония. Они рассказывают или свою судьбу – или вашу.

Наслаждение от сиреневого, голубого. А Жёлтый Цыплёнок! Сама повадка, его желтизна – это тревога и стремительность.

В манере – по свежей краске прорисовывать рисунок – большой темперамент, я бы сказала – мужское начало. Как многим художникам его не хватает! Темперамент сравнила бы с Тернером.

Р. Вих, 6.04.13»

«Спасибо большое за эту выставку! Для меня это откровение. Не ожидал такого подарка. Шёл сюда и не думал встретить всё это: не могу оценить, не специалист, но ЗДОРОВО!!!

Бывший алма-атинец, 73 года

P.S. Стыдно за прошлые годы. Какие же мы были дураки!

P.P.S. «Два характера», «Сирень» – Чудо!»

* * *

На стене в зале висит биография Валерия Каптерева, зрители с интересом читают, недоумевают и негодуют: «Как можно было уничтожать ТАКИЕ картины?! И что же у нас за страна такая...»

А рядом с биографией – информация от Третьяковской галереи, умная, вдумчивая. Я читаю её, и мне кажется, что Валерий Всеволодович стоит рядом и читает вместе со мной, то и дело взглядывая на меня своим острым голубым глазом и улыбаясь немного смущённой улыбкой.

«Да, брат Валерий, – говорю я ему, – Высшая справедливость всё же существует. И время расставляет всё по своим местам. Ну что, спишем слова на память?..»

И я достаю свой блокнот и переписываю в него эти строки, испытывая при этом невероятное наслаждение!

«...Он пишет маленькие картины, совмещая в них отзвуки реальной повседневности с атрибутами ушедших культур и цивилизаций. Фрагментарность композици как осколок иного бытия, придуманного художником, сложная фактура, намекающая на патину времени, лаконичный рисунок, близкий примитиву древних культур, насыщенность символами и знаками создают своеобразный метафорический мир каптеревских полотен, где живописная структура вбирает в себя поэтические, музыкальные, философские и научные ассоциации. Фантастические образы, парадоксальные черты обыденности, обращение к античным, ветхозаветным и евангельским мотивам обусловили определение творчества Валерия Каптерева (которое он сам одобрял) как «магический символизм». Являясь наследником большой живописной культуры, сформировавшейся в 1920-1930 годы, живописец как бы ведёт диалог с искусством нашего времени и активно влияет на него становление.

В 1960-80-е годы дом Каптерева становится притягательным центром, где собираются художники, поэты, музыканты, учёные, среди которых присутствует молодёжь, чутко воспринимающая откровения Мастера».

Мог ли когда-либо предположить опальный художник Валерий Каптерев, что в одном из залов Третьяковки, в разделе «Искусство ХХ века» будет висеть такая умная, проникновенная информация о нём, а вокруг – по стенам – более семидесяти его картин!

ЗАПИСИ ИЗ КНИГИ ОТЗЫВОВ

«Спасибо за волшебную выставку! За откровения!

Ефимов, 7.04.13»

«Прекрасная лиловая лошадь и стихи рядом с ней, цыплёнок, сирень и всё остальное. Радостно, что человек-художник нашёл в себе силы сопротивляться, чтобы остаться самим собой.

(подпись неразборчива)
7.04.13»

«Валерий Всеволодович (так и хочется обратиться как к живому). Как жаль, что мне, студенту ВХУТЕМАСа (Строгановки) 1979-1984 г. не посчастливилось встретиться с Вашими произведениями в начале 70-х. Может, что-нибудь и по-другому сейчас сложилось...

(подпись, к сожалению, неразборчива)
07.04.13»

«Спасибо за очень интересную выставку, очень необычную.

Нужно оставить картины в постоянной экспозиции!

А. Кротов
12.04.2013»

«Изумительно! Получила истинное наслаждение. Глаз отдыхает на этих двух залах.

С.М., 14.04.13»

«Ах, как приятно узнавать что-то новое, особенно когда это новое прекрасно! А художник Каптерев был до сегодняшних дней практически неизвестен. Жаль, жаль, жаль! Удивительный колорист, человек с большим чувством юмора, в чём-то провокатор... Но картины совершенно завораживают! Спасибо, что познакомили с неординарным художником XX века. А теперь хорошо бы демонстрировать его работы в постоянной экспозиции Третьяковки. Многие из его картин этого заслуживают.

Е. Кузнецова
Т. Кореглян, Москва
17.04.13»

«Спасибо за выставку. Ещё и ещё раз убеждаюсь в уникальности его работ.

Эрик Седаш,
Лариса Жук,
18.04.13»

«Счастлив, что увидел так много и в целом работ этого художника. При посещении его мастерской в 70-е годы я познакомился только с небольшим количеством работ, которые сам художник отобрал для продажи на выставку, которую устраивал МОСХ для поддержки художников старшего поколения. Я был от этой комиссии, и мы вместе с автором делали отбор работ для реализации. Эта встреча с Ним оставила для меня много раздумий об искусстве и о жизни художника. Я благодарен судьбе, что видел и говорил с этим художником. Спасибо устроителям выставки.

художник Виктор Куколь
19 апреля 2013»

«Классная выставка и хорошо сделана. Она натолкнула меня на счастливые мечты о красоте мироздания, всего мироощущения человеческого... Оказывается, что мысли людей, сплетаясь, образуют новые ансамбли мыслей. Всё величаво и сложно. На выставке окружает единство всех искусств: живопись переходит в поэзию, в религию, в литературу, в глубокие личные переживания. Человек (зритель) – начинает чувствовать себя частью великого и вечного (а ведь этого так не хватает нашему соотечественнику, потерявшему корни человеческие в себе самом: мы как перекати-поле... Выставка возвратила мне покой и силу духа. Работы не просто красивы! Они полны размышлений, они что-то говорят из прошлого (а может быть, из будущего). Каптерев – прекрасный собеседник: он не перебивает, даёт подумать, снова говорит – какое это чудо: можно вернуться и опять послушать.

Георгий Елецкий
19.04.2013»

«Обратите внимание на технику исполнения! Процарапывание после масляной техники придаёт работам сходство с древнейшим письмом: как клинопись по свежей глине. И вот ты уже в Шумере – само содержание работы видится сквозь вечность. Ты одновременно и здесь, и внутри рассказа. Зритель становится и сам частью вечности, а ведь это тот философский камень, который так долго искали и не нашли, а ВОТ КАПТЕРЕВ НАШЁЛ.

Загляните на фотографию его комнаты: он общается с вечностью, и её великое наследие само по себе к нему приходит. Он сам волен общаться с ней.

Георгий Елецкий
19.04.»

«Много лет назад была на небольшой (как сейчас понимаю) нелегальной выставке Валерия Каптерева. Впечатление от его работ было сильное, запоминающееся на всю жизнь. И вот, спустя почти 30 лет, я вновь вижу знакомую фамилию на афише. Радостно и грустно. Талантливый, очень интересный и своеобразный художник – и так мало выставок. Практически полное забвение. Хочется ещё большего количества картин. Спасибо за экспозицию.

(подпись, к сожалению, неразборчива) 20.04.13»

«Спасибо устроителям выставки и особенно Елене Колат. Пришла во второй раз. Очень хотелось бы, чтобы хотя бы некоторые картины были включены в постоянную экспозицию.

Ирина Кнорре.»

«Огромное спасибо за выставку, за возможность увидеть картины, знакомые и любимые по каталогу и детским воспоминаниям. Эти два зала с работами Валерия Каптерева – украшение экспозиции XX века. Их всегда должны видеть люди.

Марина Рябоченко, журналист
21.04.13»

«Огромное спасибо за праздник, доставленный из детства и чистого, неподдельного искусства. Невероятное разнообразие и подлинная красота, как глоток свежено воздуха в мире суррогата. Колорит и рисунок соединяются в работах и образуют ни на кого не похожую пластику.

Н. Михайлова
А. Горленко
21.04.13»

«Чудная выставка для души и сердца – умная, тонкая композиция, звучащие смыслом и гармонической грустью картины...

Великое спасибо!

Петухова-Протасова Марина Игоревна
21.04.2013»

«Большое спасибо! «Прорыв в весну» состоялся. Свежо, интересно, чувственно.

Леонтьев
23.04.13»

«Большой праздник для нас – света, цвета и красок!

Каптереву – УРА!

Его искусству – Ура! Ура!! Ура!!!

Петр Чевельча
27.04.2013»

«Прекрасные, светлые картины!

Большое спасибо за выставку В.В. Каптерева.

Иващенко Татьяна Ивановна,
28.04.13»

«Земной поклон дорогим, незабвенным Людмиле Фёдоровне и Валерию Всеволодовичу Каптеревым.

Юрий Буцко»

* * *

В одном из залов каптеревской выставки висит огромная, до самого потолка, фотография, которую сделал когда-то их друг Пётр Чевельча. На фотографии – комната Валерия Всеволодовича – циновка на стене, на ней картонки с азиатскими пейзажами, азиатский полотняный фонарь под потолком, на полу – керамика, черепки, красивые камни... лимонное деревце... табурет, забрызганный краской... А на стенах – картины, картины, картины...

Перед этой фотографией стоять можно очень долго, погружаясь душой и памятью в ТЕ годы, в ТОТ волшебный дом... Каптеревский дом! Где всегда светил очаг... Где жили два удивительных человека – Валерий Всеволодович Каптерев и Людмила Фёдоровна Окназова.

В их жизни, в их творчестве всё было не по правилам. Не так, как у всех. Каждый день – открытие новых планет и целых галактик. На маленькой картонке. На писчем листе бумаги. На цветущей лоджии. На крошечной кухоньке. Их жилище, светящееся светом нищеты и глубинной, не требующей доказательств веры, было как космическая обсерватория, как святилище, куда спешили мы, их духовные дети, – чтобы узнать смысл жизни и мироздания...

Они учили – без нравоучений, без позы, без пафоса. Учили своей жизнью.

Спасибо вам, мои дорогие. За то, что вы были в моей жизни.

За то, что вы ЕСТЬ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

Будут ещё выставки, много выставок. Я в этом уверена! Будут вечера, посвящённые двум гениальным людям. Потому что время Каптеревых пришло. Время живописи Валерия Каптерева и время поэзии Людмилы Окназовой. Собственно, их время никуда и не уходило от нас. Это мы уходили от него... Всё настоящее – непреходяще. И оно всегда рядом с нами. Как небо над головой. А мы... мы можем или смотреть в небо – или смотреть под ноги. Ну, пора уж нам поднять голову к небу...

И – увидеть, как вечерний звон раскачивает колокола на фоне пылающего заката, а под ним лилово дымится вселенная неумирающей сирени...

июнь 2012 – апрель 2013