Лада Негруль

"И ВОТ, Я С ВАМИ"...

К началу

ЧАСТЬ II.

АПОСТОЛ ЯЗЫЧНИКОВ

Глава 1

Х Р А М

В холодный белый день дорогой одинокой,

Как прежде, я иду в неведомой стране.

Рассеялся туман, и ясно видит око,

Как труден горный путь и как еще далеко,

Далеко все, что грезилося мне.

И до полуночи неробкими шагами

Все буду я идти к желанным берегам:

Туда, где на горе, под новыми звездами,

Весь пламенеющий победными огнями,

Меня дождется мой заветный храм.

В.Соловьев

Когда я вернусь,

Я пойду в тот единственный дом,

Где с куполом синим не властно соперничать небо...

А.Галич

Я иду по дороге, которая ведет меня в никуда. Я иду по дороге и не знаю, когда настанет ее конец, где меня никто не встретит. Зачем я, кто? Человек, которому негде преклонить голову...

Я прошел одно из самых страшных столетий, видел, как рубили головы церквей, и как все, что было светящимся от их золотого множества, что держалось силой святынь, превращалось в пустыню. Я не мог найти ни одного святилища, которое не было бы разорено, опустошено, поругано. Я шел среди людей с черными глазами, уста которых, замороженные страхом, с рождения не смели выговорить слово “Бог”. Пустыня безверия, от которой сама природа, не в силах оставаться отстраненным наблюдателем, содрогалась. И эту пустыню я миновал.

Испытавший ужасы столетия на собственной коже, по которой и сейчас проходит озноб от мысли о том обезумевшем времени, я могу сказать с уверенностью – и отвечаю за свои слова – это не самое страшное. Не самое.

Страшно мне сейчас – я оказался в пустыне более беспросветной, чем пройденная. Из золота храмов и священных стен. Из многолюдства, пытающегося в них втолкнуться. Из леса рук, тянущихся с предложением спасения, рвущихся помочь моей несостоятельной, оступающейся, зыбкой духовности. К кому протянуть руку?..

Красота сооружения. Плачет музыка, грустит песнопение, свечи рыдают в такт. Но я не хочу плакать, этому занятию уже итак посвящено полжизни.

Чужие люди и лица встретят в храме, жужжа на странной ноте – опасная для человеческого слуха частота. То ли это замечания, то ли руководства к действию, то ли инструкции к поведению… А может, я путаю, мне мерещится, и это просто вздох о неудавшейся жизни, раздражение на то, что вчера было что-то невкусным, сгорело, переварилось или наоборот, осталось сырым?! Или, может, им нездоровится?

Нет, не это главное, а то, что это все хотелось оставить там, позади, за спиной, посмотрев в Вечность резко и неотвратимо, словно прыгая в бездонно-прозрачную воду колодца.

Кто посмеет утверждать, что я “не хочу”? Я истинно и искренне желаю прикоснуться, приобщиться, подняться. Но: “пам-м-м, ба-ба-мм, та-ба-бам-м...” – впитывает слишком вместительный слух. От сложно звучащих слов с непонятным содержанием, со смутно улавливаемым священным оттенком, вибрируют барабанные перепонки, но остаются недвижными струны души. И уж совсем не трепещет разум. “-Ише”, “-аше”, “-аще”, “-ать”, “-ихся”, “-сяй”, “-их”...

И снова рушатся храмы – воображение вышло из-под контроля? Что это, то ли чье-то пророчество, то ли воспоминание? Может, осознание своей вины и причастности к разрушению былых святынь? Или... – мое желание?! Ужас! ...Что говорить о душе или высших мирах. Ноги болят! Тело, пытаясь “не замечать” толкотни, еле справляется с ней. Душно. И просверливают, дырявят рентгеном вечно недовольные чьи-то старческие глаза...

И вот я строю храмы без Бога. Никто не скажет, что в величественных зданиях на моей земле есть недостаток, половина из них – святилища всех мастей.

Пока строю, я верю. Но когда приближается завершение, передо мной всякий раз возвышается здание безумия, уродства и черноты. Этим всякий раз заканчивается строительство.

Неужели я обречен мечтать о возвышенном и встречать только отвратительно, бездарно приземленное? Стремиться к вечному и плодить по земле его искажения. Устало, надеясь, борясь, мучаясь идти к храму и никогда не достигать его порога. Не видеть совершенства, не входить под освященные своды. Бороться с ложью и творить только ее. Не знать ничего кроме атеистических или религиозных; пользующихся именем Божьим или не знающих Его; неизменно величественных и никогда не обогревающих души, “храмов” зла.

Да простит меня Тот, кто восседает на престоле Небес – если Он действительно есть – уж лучше я пройду мимо!

И пусть получу в свой адрес все браные слова, на которые только способны (если способны) благочестивые люди. Но я буду продолжать обходить их дом стороной.

Скитание мое ничем не кончится, я это знаю. Вернее, оно наверняка не кончится ничем хорошим для меня. Жизнь моя, еще не начавшись, была завершена.

Так вот и иду – мимо храма и мимо жизни, я – человек, которому негде преклонить голову.

* * *

В одни и те же дни недели: субботу, среду и воскресенье; в одно и то же время, в один и тот же храм спешит Бог.

(И пусть Господь не живет по нашему расписанию и дням недели и не может спешить, бояться и, тем более, опаздывать, но сюда Он именно “боится опоздать”.)

Сюда Он приходит с большей охотой, чем в другие храмы. Потому что устал от лести и восхвалений людей с мрачными выражениями физиономий.

(И хотя Бог не может “устать”, подобно тому, как мы на собраниях, и Ему нет дела до наших глупых, надоедливых и гнусавых похвал, не исполненных ни боли, ни радости, ни искренности; однако, повторяя их в продолжение не одной сотни лет, даже не умеющего уставать можно утомить.)

Спешит Бог, потому что нуждается в человеке, который здесь служит. Он давно искал такого.

(И, несмотря на то, что Создатель знает всех людей, и Ему ни к чему как Диогену ходить с фонарем, провозглашая: “Ищу человека”. Тем не менее, можно сказать, что Он действительно “нашел” этого особенного – среди огромного равнодушного множества – того, который всегда Ему рад.)

Во всех храмах ежедневно Его встречает уйма священников и среди многолюдства так мало тех, кто по-настоящему радует Его Самого. Какие-то полутени снуют в полумраке под церковными сводами, с речами велеречивыми и выспренными. Они предлагают Ему, Богу, общение “с Богом”. В каком же положении, по их мнению, Создатель всего сущего должен чувствовать Себя, когда с таким “Самим Собой” Его знакомят?

(И пусть Господь не может чувствовать себя “в неловком положении”, как герой какой-нибудь нашей комедии, который сталкивается с самозванцем, присвоившим себе чужое имя, но что ни говори, положение отнюдь не из приятных.)

Зачем Ему это? Богу нужен человек. А Бог – Он Сам. Лишь бы люди согласились остаться, даже скорее, все больше становиться людьми. Один такой согласившийся у него есть. Слава Богу!

(И если Господь не мог вздохнуть так, то какой-нибудь подобный вздох радостного облегчения наверняка у Него вырвался при их встрече.)

Во всех храмах Царь Небесный участвует в таинствах. Но никому, кроме того, к которому спешит, не любит Он так помогать, ведь никто не хочет раздавать свое, а только Его, божественное богатство.

Несчастные молят о прощении, а им: “Бог простит”. “Бог-то простит, – думается Богу, – а вы-то сами что?”

(А может Он и не думает так, но все равно, Ему, конечно же, больно!)

Всевышний, наконец, может радоваться тому, что нашелся священник, который отдает свое, кровное, человеческое. Какой-нибудь один взгляд сочувствия, дружеский жест, чуткое и серьезное внимание, слово утешения, улыбка ободрения, взгляд доверия, вселяющий надежду. А как же это много.

К такой человечности, конечно, хочется прибавить всего Себя. Он полюбил этого протоиерея за то, что тот – творец и не бегает за каждым словом или капелькой милосердия обтрясать дерево небес.

Да и как может Бог не любить его, если в этом храме Его, наконец, не только радостно встретили, но верно поняли, не извратили смысла Его слов, и понятое распространяют без страха.

Нравится Повелителю мира и то, что здесь Он не нашел безумного стремления порушить Его обиталище из-за того, что его портит. Сколько справедливых, глубоко чувствующих, совестливых и бескомпромиссных занимались этим. И не Ему же, не Богу, делали хуже. Сражаясь за форму, сами оказывались без дома, себя оставляли без храма.

Да и теперь говорят про Его молитвенный дом: мол, де устаревшее, архаичное богослужение... Слишком долго, слишком заунывно, слишком непонятно; язык несовременный; стоишь стиснутым в толпе, точно в очереди в магазине...

Но вот ведь не начал этот человек с переделки всего этого, а как хорошо у него получилось. Все просят Его, Бога, изменить форму и, чаще всего, не дождавшись обещанного, начинают менять ее самовольно. Может, и есть что-то усыпляюще-заунывное в теперешней православной службе, ну вот ведь та же самая у него она стала вулканическим извержением силы. Молитвы, которые обычно протяжно-гнусаво растягивают минут на двадцать земного времени, расслабленным от духовного солнца голосом, обратились у него в короткий, подтянутый возглас.

И вместо того, чтобы взывать и требовать нормального современного перевода Писания, как то делают иные борцы за обновление веры, он сам вооружился множеством языков. Не стал упрекать Его, Бога, мол, почему до сих пор не перевели, как допустил? А взял и выучил сам и древнегреческий, и древнееврейский, и проник в смысл написанного. А осознав все безобразие, происходящее с этим старым переводом, вернул смысл тем словам, которые сегодня употребляются, безусловно, с иным значением, чем несколько веков назад. И архаизмы, о содержании коих теперь и не подозревают, перестали извращать смысл Священной Книги. Во всяком случае, в его устах, его пером, в его творчестве все они были объяснены.

Еще Небесный Владыка любит смотреть, как он причащает, наблюдая, как какая-то мощная энергия, что-то почти вещественное выходит из его карих глаз и входит в глаза причастника. Бог любуется: тем, как тот держит чашу, и как произносит слова “Верую, Господи, и исповедую...”, “со страхом и верою приступите”. И не надо уже объяснять, что это за “страх” и говорить, что это – “идиома”, а не боязнь в прямом смысле слова, что благоговение... Это и так видно. То, о чем столько спорят на философском и богословском уровне, здесь – наглядно.

Двумя руками он держит чашу, сам держится за нее, как за спасительную соломинку среди бури событий, среди смятения и разброда, обхватывает ее как факел, весь сжимается, поднимает плечи, закрывает глаза и снова широко-широко их распахивает... И в этих

глазах – страх перед громадным событием, вопрос: “Как это?”, и детски восхищенная радость.

И вообще Бог любит его просто так, не “почему”. Любит, когда тот стоит задумавшись... Любит, когда он решительно действует и отдыхает. Любит, когда он жертвует собой ради спасения других и, не покладая рук, работает, и даже, когда он спит. Любит просто потому что любит, без всяких причин, не умея объяснить.

(И хотя Создатель умеет все, но это и Он не может выразить. Иначе, если хоть кто-то мог бы объяснить, за что любит, это была бы, как мы выражаемся, “уже не любовь, а хорошее отношение”.)

Этот “рядовой” служитель Церкви стал для Бога опорой.

(И пусть Вечность не имеет рук и ей нечем “опираться”, и пусть к ней нельзя применять такого выражения, а мы отчего-то абсолютно уверены, что Всесильному не нужна наша помощь... Но Он был рад, что нашел его, именно такого – человека, на которого даже Бог может “опереться”.)

* * *

В одни и те же дни недели: субботу, среду и воскресенье, в одно и то же время один и тот же человек спешит в один и тот же храм – просто потому, что он там служит.

(И хотя человек не Бог, чтобы только и делать, что стремиться раздавать себя, и чаще всего он спешит в кабинеты учреждений, за трамваем или за “синей птицей удачи”, называя этим нежным словом современную мебель, новую машину или пару новых ботинок, этот – со всех ног, неизменно, чуть свет “спешит” навстречу своему Богу.)

Человек рад, что, наконец, отыскал Его.

(И хотя Царь небесный не клад, который может быть зарыт в каком-нибудь саду, а священник, о котором идет речь, с детства воспитывался в вере, все-таки можно сказать, что он “открыл”, что он “нашел” своего Бога.) А, открыв, обрадовался, что Он оказался именно таким, какой есть.

Человеческими ногами, для которых так естественно уставать (ведь мы не можем как Воскресший проникать всюду одновременно, не чувствуя усталости) он обошел множество мест, где находил только идолов-богов. И был рад, когда настоящий Бог оказался не одним из них, а живым, не ждущим религиозного почитания. Ведь ни свечей, ни праздников, ни песнопений, ни мудрости священных книг, ни красоты росписи, ни изображений святых не требуется Всевышнему. Зато они нужны ему – человеку, ведь они – его лестница в небо.

Ему нравится подолгу смотреть на Бога и разговаривать с Ним. Ему хочется ощущать Его постоянно, искать всюду – в красоте неба, в музыкальной фразе, во фреске, в строчке стиха.

Но особенно служащий в храме любит, когда туда приходят люди. Потому что его Отец приходит вместе с ними, смотрит их глазами, думает их мыслями, творчески нервно перебирает их пальцами.

Еще он любит одну особенность своего Творца – Тот всегда приходит неожиданно. Стоят, допустим, взирая в пустое пространство и задирая высоко головы, прихожане. А сзади неслышно подходит их Бог, кладет руки им на плечи и говорит: “Кого ждете?”. “Бога”, – отвечают. И ведь не повернутся, а если повернутся, ничего не заметят. Так и “встречают” – раболепно полусогнутые перед престолами – спиной. И не видят, потому что ищут не в том месте.

(И хотя про Вездесущего нельзя сказать, что Он может быть “в другом месте”, или что может приходить “откуда-то”, но зато точно можно сказать, что те, что Его не находят, ищут действительно “не там”!)

Поворачиваться лицом к прихожанам в порядке службы предусмотрено для священнодействующего. Но ему это делать особенно нравится, чтобы угадывать в их глазах Присутствие. И пусть взгляды, ходит ли он по храму, стоит ли в тесном приделе, прикованы к его фигуре больше, чем к свечам, иконам и узорным стенам. Человек не боится этого и не смущается, зная Кто в его душе притягивает всматривающиеся глаза, ибо его душа – незапертая дверь.

(И хотя человеческая душа не имеет ни дверей из железа, ни увесистых замков на них, все же он почти физически ощущает те моменты, когда Верховная сила помогает ему открывать створки душ тех людей, по железным щитам которых изнутри стучат отчаянные руки.)

Этот представитель духовенства особенно любит совершать таинства. (И хотя они совершаются Самим Богом, и, значит, ни один священник не может их испортить, все же...) Если занавесом закрыть от себя происходящее действо, оно не перестанет от этого происходить, но узнать о нем можно будет лишь приблизительно – по доносящимся звукам и просвечивающим контурам. Тем более трудно будет в нем участвовать. Бывает, что навешивают эти невидимые занавесы перед невидимым же действием – совершаемым таинством, пытаясь “не помешать” евхаристии человеческим участием. Но там где происходят громадные события, помехой становится как раз тот, кто ничего не делает.

А этот священник хочет не только совершать вместе с Богом Его дела. Он любит вообще все, что исходит от Него. Конечно, он рад Божьим дарам, не будь их, не было бы у него столько любви, милосердия, терпения и силы.

И все-таки он Его любит просто так. Потому, что Он – Бог. Потому что Он – такой. И просто потому, что любит.

(И хотя человеку трудно быть бескорыстным, а легче подставлять ладони под дожди из чудес... Ему нужен больше всего Он Сам, такой, какой есть – Бог, которого можно любить!)

* * *

А другой человек, “человек идущий мимо”, “которому негде приклонить голову”, продолжает безрадостно свой путь. До конца его еще нужно дотянуть, продержаться во времени – кто знает, сколько десятков лет? Чем их занять, когда все перестало интересовать?

* * *

...Хотя и по сей день Бог продолжает приходить ко времени во все земные храмы, в которых ежедневно совершается литургия, Он уже “не спешит”. Ему больше некуда стремиться, вот так – “особенно” – “боясь опоздать”. Ведь то, чем Он так дорожил, разрушено...

* * *

…В конце концов, ему самого себя становится жалко. Идти мимо всех счастливых и верящих хоть во что-то... Идущий мимо плачет, хотя это глупо, и он знает точно, что это внешнее проявление страдания ни у кого не вызовет жалости.

* * *

...Нет, они не тронули здания, икон, не стали, как это часто делают, желая надругаться над святыней, осквернять алтарь. Они просто убили человека, любимого Богом, который, по существу и был Храмом. Ради которого в здание церкви приходили толпы и Сам Тот, Кому там служат. И вот теперь Бог идет по земле и как раньше больше никуда не хочет зайти. И Он плачет...

* * *

...Мало мечтать о счастье. Надо, чтобы реально существовало место, где уютно и тепло не телу, мыслям. Мало вести сокровенные беседы с самим собой, будь то самооправдание или самокритика. Что же, в конце концов? Не переходить же на полное “самообслуживание” – перед собственной персоной каяться и, если есть на то необходимость, самому же себя и прощать. Ведь так и завыть можно от бесконечно попадающегося под ноги самого себя. А из людей?.. Есть ли человек, которому можно все о себе рассказать? Это можно сделать в храме. Но у идущего мимо нет своего храма.

* * *

...Люди, если бы могли потерять и начать искать свое тело, наверное, чувствовали бы то же самое. Они думают, что Бог – не человек, чтобы тосковать по телу. Конечно, Он “не человек только”! Но, потеряв на земле такую опору, как этот живой Храм, Воплотившийся словно снова потерял Плоть. А люди, приходящие в Его духовные дома, беспомощно водят глазами, недовольно разводят руками: “Где же Бог? Здесь Его нет, не чувствуется”. Разве это переносимо? Для Господа?!

И вот Он выглядывает из храма, смотря на тех, кто не входит внутрь. И видит:

Человек идет, почему-то мимо... Не замечает Его. Не видит Бога, уходит. Слезы застилают глаза, он не видит Спасителя.

Что ж... Человек – пока не очень добрый, не смелый, слишком прагматический, даже циничный. Недолюбливает людей – то есть человек самый обычный. Но ведь это поправимо.

Может быть, призвать его?.. Может, этого, обычного, научить?.. Может, ему, не слишком пока доброму, рассказать о необыкновенном, избранном священнике? Про жизнь его, про храм, который он, дай Бог, сможет себе построить, создать. Пусть он вглядывается, уясняя суть и детали... Да, надо окликнуть. Надо позвать.

И Бог подходит к идущему. Неслышно приближается к одиночке, бредущему за горизонт, за которым начинается смерть. Кладет руку ему на плечо...

Идущий вздрагивает, останавливается. Чувствует прикосновение. Поворачивается, смотрит. И... видит!

Глава 2

П О К А Я Н И Е

Я страшный грешник, я злодей:

Мне Бог бороться силы дал,

Любил я правду и людей;

Но растоптал свой идеал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я страшный грешник, я злодей...

Прости, Господь, прости меня,

Душе измученной моей

Прости, раскаянье ценя!..

Н.Гумилев

– Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь. Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из всего, что приобретаю.

Евангелие от Луки, 18.11-14.

Я – самый грешный человек на свете. На земле никогда не было большего преступника, чем я. Недостойный я червь, роющий землю, ничтожнейшее отродье. Прах. (Как это я красиво запустил, как сказал, с каким чувством!)

Господи, ослаби, остави, прости мне непотребному, недостойному... мерзкому... нечистому... и злонравному. Как только окаянные уста эти дерзают повторять слова молитвы Твоей святой? Не сойду с этого места, никогда не подниму лба, ибо не достоин взирать. (Сейчас слезы выступят на глазах. Еще немного поднатужусь... Всегда предчувствую, когда наступит этот момент: как только запоют херувимскую, потекут они – чистые как родник слезы покаяния, исторгнутые из глубины сердечной.)

“Вем, Господи яко недостойне... повинен есмь... приими убо и мене... и возьми мое тяжкое бремя грехов”.

Господи, сколько еще недостойных, нераскаянных, неведающих! Кто еще поможет им нужным словом, как не твой раб? Смогу ли пройти мимо, созерцая, как гибнут неразумные в темноте неверия, черствости, прозябая в кощунстве и грехе. (Опять переговариваются во время службы. Не могут час в храме молча постоять, нехристи!) Несчастные. Скорблю о них, Господи, прости им, грешным!

“О Великом Господине и отце нашем... Святейшем Патриархе”... Вся служба на устах сердца моего, язык сам вторит.

“И ныне, и присно, и во веки веков...” Вчера отдал довольно крупную сумму на бедных, и никому не сказал. Случайно настоятель узнал... Жаль. По существу пропало подаяние. А позавчера помог пожилому человеку до дома дойти и тоже удержался от огласки, хотя соблазн был. Спасибо тебе, Господи за ниспосланное смирение! А еще три дня назад никому не рассказал, как наставил на путь заблудшего, шатавшегося праздно и увлеченного мною на службу. Но воздаяния за добро не ищу, недостойный. Только на небесах. “...Вся святые помянувше, паки и паки миром Господу помолимся...”

“...от всякия скорби, гнева и нужды...” Смирение… Всегда ищу последнего своего места: сегодня, в очереди стоя, один исповедник чуть не перестоял меня. Черед дошел до нас двоих, и решалось, кому подойти на исповедь первому. Я не шелохнулся, опустил голову, как бы произнося: “недостоин есмь”. Повисла неловкая пауза. Тогда священник выбрал меня. Но я уступил, и тот, другой, сдался, первый пошел. “...У Господа просим. Подай, Господи”. Я улыбнулся: иди брат, не смею вперед, ничтожнейший червь последует после тебя. Я бы так и до утра мог простоять. “Христианской кончины живота нашего... добраго ответа на Страшнем Судищи...” А мог бы и всю жизнь простоять сзади.

(Куда ж тебя несет – в храм святой без платка!

А губы-то, губы! Зачем намалевала?! Не на танцы, небось, собралась!) “...со Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно... ”

Как там, интересно, поживает наш опекаемый? Которого мы вместе с братьями и сестрами во Христе опекали столько месяцев, в течение которых он получал от нас основные средства к существованию. Вдруг недавно узнаю, что он пытался покончить с собой. К счастью неудачно, ведь грех какой! Братья его вразумляли, а он: “Оставьте меня, видеть вас не могу!” И ругался нецензурно. Прости ему, Господи. Вот она, благодарность! Впрочем, награда – на небесах. Ко смирению. Мы, верно, все больше материальной стороне его жизни уделяли внимания. Ну, теперь займемся и душой. Каждый день станем по очереди наведываться, разъясняя тяжесть смертного его прегрешения, пока не прочувствует весь ужас содеянного, пока не покается, богоотступник.

“Подай, Господи... друг друга и весь живот наш... Тебе, Господи”. (Вот ведь ходят где-то, гуляют… а потом заявляются – на тебе – посреди службы! Дома им не сидится!) “...от Света... от Бога истинна... рожденна, несотворенна, Единосущна...”

А миссия наша, – что мы с братьями только что закончили в узах, в долине скорби, среди несчастных, сбившихся с пути, плененных?! Так разве тут мы встретили заслуженное одобрение – эти, судьбой обиженные, в камере, что мы выбрали для посещения, издевались всем скопом над одним слабым своим собратом. Мы сразу же предложили ему свое заступничество, от которого по упорному сердцу он все отказывался, а, видя нашу благородную неотступность, показал припрятанный у него нож.

Не один месяц наш приходской батюшка говорил с преступниками об их грехах и Божиих заповедях и, наконец – свершилось. Нетерпение заключенных было пересилено упорным терпением нашим. Вся камера публично покаялась в прежних беззакониях. Предпочли они путь правды коснению во мраке (или обличительным речам нашим!).

“...И паки грядущаго со славою судити...” Еще какое-то время мы убеждали нашего подопечного, который, по счастью, совсем перестал нам жаловаться, избавиться от ножа, в котором не было больше проку и вооружиться заместо него христианской любовью ко врагам. Убедить его мы не убедили, но нож забрали от греха…

“...во оставление грехов”... (Успевать бы петь слова службы между благочестивыми мыслями.) И только на днях праздник духа прервался недоразумением. Подопечный наш был придушен сокамерниками, правда, довершить темное дело они, кстити, не успели…

И что же, каков конец? Придушенный, ожив, не насильников начал клеймить, не душителей, но нас, смиренных! Клялся, что разорвет на части любого, кто еще раз приблизится к порогу его камеры. Утверждал, что именно за наше заступничество ему и досталось. И снова – брань, адресованная нам и выше. А тюремные власти после того случая перестали нас пускать к заключенным.

Господи, все снесем силой Твоей святой! Укрепи и наставь их. Безумцы эти не ведают, что мы и не ждем их благодарности. Ибо смиренны, и не думаем претендовать на заслуженное. “...и жизни будущаго века...”, “…буди со всеми вами...”

“...взывающе и глаголюще...” Но за все это Господь

помянул. Послал мне обратить душу молодую, неискушенную.

Мы с ним случайно повстречались, когда он шел на службу. Кажется, он хотел принять святое крещение и услышать совет по этому поводу от меня, недостойного. Я ему целый час пропроповедовал. Закончил, по своему обычаю просто: “иди, чадо, читай Евангелие”. И произошло чудо. Он, слушавший меня с изумлением, переступавший с ноги на ногу и теребивший пальцами пуговицу (видимо, от волнения), как с места сорвался, просто понесся. Давно я не видал, чтобы так спешили к Святому Слову... У меня и у самого, прости Господи, нет такого рвения, все больше тренировкой да упражнением себя понуждаю…

“Славнейшую без сравнения Серафим...”, “…в мире, целых, честных, здравых, долгоденствующих...” А это не он ли там стоит у входа?..

* * *

Только бы он меня не увидел! Как бы так встать, чтоб не разглядел. Поздно. Что от меня этот ненормальный хочет? Поймал на улице, городил какую-то чушь о “погибшей душе”... Что я ему плохого сделал? Кажется, не трогал и не просил ни о чем. Мне бы плюнуть, уйти, но невежливо, все-таки человек старается. Держался я долго и мужественно, даже кивал время от времени. На работу из-за него опоздал. Кажется, он делает мне знаки – замри. Стою себе и слушаю пение. Нету меня... (Никак не разберу о чем поют.)

Ага, кажется ходить сейчас нельзя, значит, он привязан к месту до конца службы. Времени хватит, чтобы сбежать. Хотя здесь не очень-то разбежишься.

Я должен каяться, вы подумайте! На колени и лбом об землю. “Примириться с матерью-церковью”... Ну, про мать я уже слышал, это что Родина мать и что всем за все надо сказать спасибо.

Сколько же у меня этих неизвестных мне “мам”, которых я никогда в глаза не видал. Теперь они все в родственники набиваются, а всю жизнь я ни на кого кроме себя не мог понадеяться. (Как же тут толкаются. Пора вылезать.)

Ему моя любовь, видите ли, не нравится. “Непотребство”... Сам ты – непотребство. Грязь – в луже, а у меня любовь, и ты ее не трогай, если тебя не спрашивают. Его послушать, моя жизнь – бессмыслица. От начала до теперешнего ее состояния. Говорит, надо очиститься от всего... Да не может этого быть, чтобы все – грязь. До вчерашнего дня, видишь ли, была жизнь без церкви, без Бога – так это пустота, а сегодня крестился – глядишь, все стало осмысленно и священно.

Нет уж. Если от всего отречься, то ничего и не останется. (Красивое песнопение.) Были же у меня и устремления, и минуты счастья, было возвышенное, божественное даже.

Разговоры на кухнях, искусство, литература – все “не есть подлинная духовность”. Как вам это понравится? И живу не так, и мыслю плохо. А вот начну прилежно посещать церковь, и тут же оправдаю свое рождение. А то, что я искал, мучился, страдал, радовался столько лет... Так это и плакал “не в Бозе”, и радовался “не во славу”, а только ошибался, похоже, и тогда, когда рождался – тоже. Родиться надо заново. Учиться говорить, ходить и дышать. У кого учиться? Да у него, разве ж непонятно! Вон он стоит – чем не образец – весь съежился, крестится так, сейчас рука оторвется, чтобы за версту видно было. Поет фальшиво, зато громко. (Как хорошо на свежем воздухе.)

* * *

Спиной чувствую, уходит... Тяжело дается духовное воспитание? То-то. Конечно, легче промотать жизнь в безбожном веселии. Легче жить, ни в чем себе не отказывая, перебегая от удовольствия к удовольствию. А ты попробуй, воспитай себя, ограничь. Согласись на неблагодарный, неброский, ежедневный, можно сказать, подвиг. Никто не знает, чего мне стоило себя всего заново перекроить, а эти, молодые, не хотят и пальцем шевельнуть. Видно такова Воля Божия: одному открываться, другого ожесточать... Не знает он: чтобы стать таким как я, сколько надо над собой поработать.

“Верую, Господи, и исповедую, яко Ты... пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз”. Разве это случайность, что он такой? Сколько лет твердили, что Бога нет. Что же теперь восклицать: “бездуховность, бездуховность...” Отчего ж ей не быть.

Как Святая Церковь пострадала, сколько мучений претерпела от власти их безбожной. Какой грех на народе за святыню... Тебе бы на колени, да до конца жизни вымаливать покрова, заступления у матушки Богородицы для земли своей богоотступной. Но нет ведь, не приучены. Оторвались от корней! Попрали ценности! Если бы от младенчества были воспитаны в вере и не подняли пяту на святое, сейчас не так бы жили.

Кругом проливают потоки братоубийственной крови, все им дозволено. А кто будет отвечать? О Боге забыли, о Церкви – вот что.

...Прежде чем подойду к Чаше Твоей Святой, Господи, прости меня еще раз, неразумного – когда посты не соблюдал, когда о молитве не радел, когда на службу задерживался... если даже муху обидел... И нет меня окаяннее!

“Ныне, и присно и во веки веков”.

* * *

Только бы не встретить этого. Теперь так и буду трястись. Но не ходить же в обход. Мимо этого храма до работы – ближе всего.

Пьяный валяется... Грустно выглядит на фоне церкви. Проходу не стало от алкоголиков и преступников. Да что преступность… Войны. Кровь – рекой... А почему все развалилось: и экономика, и нравственность, и иже с ними? Говорят, от бездуховности. Про душу, про Бога, про религию забыли. (Вставай, вставай, чего зря лежать. Смотри, грязный какой.) Ну, хорошо, ладно... А бездуховность-то отчего? Если все дурное от бездуховности, она сама откуда?

А... это, говорят, от дурной безбожной политики, от безнравственного общества, которое религию уничтожало. Постойте, это что же, сказка про белого бычка?..

Пойдем сначала. Откуда беды? От всеобщего безбожия. Всеобщее безбожие?.. От планомерного уничтожения духовности в обществе. Откуда планомерное уничтожение? От безбожия, разве же не ясно?!

Попробуем еще раз: откуда нынешняя бездуховность – “от уничтожения церквей”. Зачем уничтожали церкви? “От бездуховности”. И – по кругу, по кругу, по кругу... вальс!

Как все закручено – прямо детектив. В детективе всегда подозревают, пытаются наказать и обвинить всех подряд. А убийства между тем продолжаются… А на кого-то одного не думают вовсе, кого-то боятся подозревать, потому что он “хороший”. Но в детективе конец есть, а у нас – никакого...

Что же выходит, свирепое тоталитарное государство оторвало нас с кровью от церкви? Но тогда отчего правда не восторжествовала потом? Почему после исчезновения “нехорошей” государственной машины освобожденный народ не рванул что есть силы к своим духовным ценностям? Хотя бы “ум нации”, интеллигенция, к которой я и себя причисляю, должна была помчаться в храмы на всех парах.

Что-то я хожу здесь каждый день и никаких изголодавшихся искателей истины не нахожу. Бабушек много, это правда, как, впрочем, всегда. Была мода на церковь, да ведь прошла. У газетных киосков народу полно. Это что ли оттого, что демократическим политикам верят больше, чем Святой Церкви? Может это потому, что политики покаялись? В том числе и в гонениях на Церковь?..

Предполагаем мы, хотя вслух предпочитаем не говорить, что долгое время нельзя, трудно было продержаться внутри церковного института без связей с известными полицейскими ведомствами. Подозреваем, что многие, особенно получившие чины, не устояли... Но вслух не смеем, молчим. Просто молчим – просто не посещаем богослужений.

...Спросить бы меня, если я такой умный, отчего сам в церковь не бегу? А вот возьму и зайду прямо сейчас. Я ведь сам понимаю, что без покаяния к Богу не подойдешь. Сейчас войду в храм и обращусь к Нему напрямую... Скажу... Что же я Ему скажу?..

“Господи, прости меня за то, что согрешил... (как этот тип говорил) гордостью, непослушанием, разв... развратом, да; раздражением...” (Кому непослушанием, что за гордость?) “Господи, согрешил...”

Стоп! Неужели я буду каяться? Перед кем?! Ведь надо не только пред Ним, перед этими кланяющимися фанатиками, иначе и дома можно. В чем же я виноват перед ними? И если у них просить прощения, что я Богу скажу? “Господи, прости, что согрешил гордостью, а не трусостью? Непослушанием, а не раболепством? Развратом, а не ханжеством? Раздражением, а не равнодушием? Прости, что не поменял одних грехов на другие, более “благовидные”?!

Но кто определит, какие грехи “менее грешные”? Прости, скажу, что видел правду, когда надо было “миролюбиво” закрывать глаза на ложь. Что не превратился в зануду, хватающего прохожих за грудки для произнесения бессильных и сюсюкающих проповедей, что не лишился человеческого рассудка, прости меня за это?! Как же смотреть Ему в глаза после этакой исповеди?

Нет уж, благодарю. Хорошо, что в наше время не надо на работе предъявлять справку о том, что по дороге заходил в церковь.

* * *

Наконец я нашел своего сбежавшего ученика. И за каким занятием? Он теперь постоянный покупатель этих книг. Глаза бы мои не смотрели на эти книжонки! Поразбросали, продают... Все им дозволено! Только мы перекрестились, думали – само имя вольнодумца этого исчезло с лица земли. Нет ведь. “Демократия” – печатают, распространяют.

И там и сям книжонки паршивые этого жидомасона... этого... агента мирового сионизма... этого вредоносного экумениста... сектанта... китайского шпиона... этого... еретика... агента ЦРУ... тьфу!! Уши вянут! Глаза не глядят. А новенький мой (он же мой!) вместо того, чтобы меня слушать, будет это читать? Грамотные стали поголовно!.. (Пройти дай, что встал, папаша! Сам идиот. Ах, ты еще и хромой? Так дома надо сидеть, а не шляться.) Я лично, сам этих книжек не читал, и не собираюсь пробовать. Потому что знаю, в отличие от некоторых, что есть послушание, и выше начальства не полезу.

Говорят мне с самого верха: “не можем с его спорными мнениями согласиться”, значит и мы, “я и мои товарищи”, я и коллектив... ой... то есть община моя... также согласиться не можем. Не можем, и все! Не можем с высшего благословения. И будем против! Всегда и все – заодно, но против. Относительно таких вот, я имею в виду, сомнительных лиц в нашей церкви. И не потерпим.

От книг этого недостойного протоиерея свободомыслием разит за три версты. Свободу им подавай! Распустились... Договорились до того, что каждый может выбирать себе религию по желанию. Скажите еще, что жизнь есть “личное дело каждого”. А единство мнения, а общая стройность мышления? Моя, например, совесть, жизнь и идейная ее сторона... я хотел сказать религиозная... должны быть полностью проконтролированы, выверены и управляемы вышестоящей организацией... вернее... высшей церковной иерархией. Тогда я благонадежен, тогда я “кирпичик”... я хотел сказать, благочестив и могу с честью носить имя “надежного гражданина”... ой, то есть... “православного христианина”. (Без очереди хочешь?.. Куда ты отходил, очкастый! “Интеллигент”! Не пристраивайся, все равно выпихну. Евреи одни, куда ни плюнь. Потолкайся у меня!.. Локти болят распихивать вас!)

Они, видите ли, Библию с научной точки зрения изучают, обучились языкам, в древнегреческих и древнееврейских текстах копаются. Евангелие должно существовать в том виде и в том понимании, в каком оно потребно для наших благочестивых отцов, ныне здравствующих, дай им Бог здоровья.

Священной историей, преданием заинтересовались! Любая история должна быть понята и скорректирована так, как это необходимо партии и правительству... тьфу ты, совсем запутался, эти магазины сбивают с толку... я имел в виду: как это необходимо сегодняшней церковной иерархии, для сохранения ее престижа как священного общественного института. А всякие там чересчур мыслящие – есть враги... враги... прямо скажем “враги народа”. Или враги православных?

А, ладно, не стану я себя больше поправлять!

* * *

Охотится он за мной, что ли? Выслеживает? Нашел и устроил скандал по поводу выбранных мною книг. Ну, это уже просто наглость. Пришлось набраться смелости и объяснить ему в понятных выражениях, куда ему следует отправиться. Когда он стоял, недоумевая и расшифровывая мою длинную фразу, я был уже далеко.

Как нормальные люди существуют у них

рядом с фашиствующими, налепившими на себя православные кресты, наследниками полицейских времен?

У меня ведь есть опыт выживания среди воинствующего официоза. Мы прошли, в плане политическом, прекрасную школу. Еще недавно идеологическими структурами провозглашались гуманные лозунги, которые не имели ничего общего с действительностью. Так что же мы, слепо им верили? В последнее время уже почти никто не верил. А что – устраивали мятежи, попытки свержения и революций? Во времена активного террора – да, во время пассивной лжи – уже нет. Просто все, точно сговорившись, не обращали внимания на нечистую власть – просто жили сами по себе.

А авторитеты, искусственно раздуваемые? Да не давили они на нас. Нам все время прочили кого-то в отцы и учители, а мы находили себе их сами, чаще среди поэтов и мыслителей, чем среди высокопоставленных интриганов. Мы даже говорить смели все, что думали, хотя этого еще было нельзя, а погореть – как раз можно и запросто. Мы заговаривали зубы триумфальной казенщине образным иносказанием книг и фильмов. А самая суть, сила и неотвратимость нашей внутренней победы заключалась в том, что мы перестали бояться политического дракона. Тоска многих по тому времени – может быть, тоска по внутренней свободе, которая нужна, конечно, и во времена внешней.

Почему же у них, в их святая святых, в церкви, так разит этим знакомым, кислым запахом застоя мысли, дефицита личностной уникальности, открытости, азарта и правды. По известному закону, если давят сверху, а “снизу” сплющиваются, последние – достойны. То есть, не хотят другого сами верующие? Может, они скажут: “что мы можем?..”

А что могли мы, когда была вокруг нас непробиваемая железная стена, укрепленная если не веками, то долгими десятилетиями? И ведь им не приставляют пистолета к виску, и в монастырь не ссылают, а мыслить все-таки боятся. Перекрещивают советское безгласие и шестое чувство “полного удовлетворения” советского человека в церковное “послушание”.

И снова сами отыскивают то, чего можно было бы пугаться… правда, не все. Некоторым не страшны ни пуля, ни топор, ни грозный начальственный окрик. Но остальные разве не могут быть просто самими собой, научившись думать самостоятельно? Это ведь трудно запретить. А что если осмелеть всем и сразу? И придет оно – долгожданное обновление “сверху”. Ведь пробилось оно в область социальную, с трудом, не до конца, но пришло.

У них в церкви тоже есть свои герои, тоже “любимые добровольно”. Кабы они им так верили, как мы своим. Тот, чьи книги я купил, уже сказал на своих страницах про вину церкви больше, чем весь ее институт за последний десяток лет. И как говорил: “Мы виноваты” – христиане. Виноваты в нетерпимости, узости, фанатизме, измене Христу... А ведь сам – замечательный человек и к этим гадостям никакого отношения не имел. (Опять я сюда подошел... Все равно ведь войти не решусь. Если я что-то и понимаю, одного меня все равно недостаточно.)

Надо перестать ходить этим путем. А то не избавиться мне от подобных мыслей вовек. Лучше уж терять время, раньше вставать, и... в обход.

* * *

Зачем он меня обидел?.. Я даже не сразу сообразил... Остался стоять в глупой позе: руки растопырены, слезы из глаз. Я, видимо, хотел что-то ответить – рот открыт. Он был так резок... Я... За что?!.. Никому я не нужен.

Видимостью деятельности пытаюсь заслониться от одиночества. Господи, знаешь, я ведь в первый раз плачу по-настоящему. Почему от меня все шарахаются? Ведь шарахаются. А “свои”, христиане... Я потому и окружил себя ими, что ничего против не скажут... правды... Господи, выслушай, у меня ведь раньше были друзья. Куда я их подевал? Куда они исчезли и как? Только остались те, что называют себя “братья”... Ни слова против. Тошнит. Да нет, меня уже не тошнит. Я привык.

Господи, сколько раз меня ругали, смотрели как на сумасшедшего, и хоть бы что, как с гуся вода. Я всегда находил себе оправдания. А этот... почему-то пробил. У него глаза... у меня тоже такие были! Он, когда покупал книги со своим приятелем... Господи, я на него бросился. Но ведь они шутили, смеялись, как я мог это видеть? Когда мне в последний раз было хорошо? Мамочка, что же делать? Меня никто не любит, хотя все и говорят... И я.

Как больно, Господи. ...А, может, это пройдет? Сейчас войду в храм и сделаю вид, что слезы эти – “похвальное покаяние”... Неужели пройдет?

...Господи, Господи! Только бы не прошло!!

* * *

Боже, я иду к Тебе, зная, что это чудовищно бессмысленно. Я проанализировал все возможности, попробовал пройти внутренне все пути к покаянию и нашел, что они закрыты для меня навсегда. Я знаю, что от “избранных” ждать покаяния передо мной – все равно, что снега в Сахаре. Я потому и пришел к самому разумному решению – оставить все эти мысли и церковь обходить за версту. Я и до сих пор уверен в том, что это – самое правильное решение. Самое разумное. И безопасное. Я давно уже хожу в обход. И оказалось – так удобнее.

Но сегодня я пойду напрямик. Почему? Не знаю. У меня нет больше ничего, что бы тянуло меня покаяться. Я никому ничего не должен. Это так. Передо мной множество недостойных Бога людей, которые зовут меня к Богу. И это верно. Передо мной – система, долгое время подспудно перерождавшаяся из духовной в полицейскую, и, стоящие на вершине системы, ее вожди, больше скрытые политики, чем духовные лица. И это правда. И я им не верю.

Но сегодня почему-то я иду напрямик. И хочу остановиться у священных дверей и войти. Какие для этого есть разумные оправдания? Никаких. Какие доводы? Их нету, ни одного. Делать то, к абсурдности чего приходил все последние несколько месяцев?

(Я ведь никуда не опаздываю, зачем бежать?) Бессмысленно, бесполезно... Господи, я не могу больше терпеть, я хочу говорить прямо на бегу... Я виноват перед Тобой в том, что растратил себя... Нет, не те слова... Виноват в том, что всегда боялся верить, хотя на самом деле верил, знал... Что я говорю… Прости, что доверял этим китайским болванчикам, которые клеветали на Тебя... думал Ты как они... серый... злой... занудный моралист... каратель... Думал, хочешь все у меня отнять… Господи, прости, что не имел мужества разобраться во всем. Да, я не знал, не мог знать, никто не рассказал... Но я мог почувствовать... Тебя, настоящего... И я Тебя найду... (Колокола звучат. Нет, это не сон – я отдаю себе отчет в том, что делаю.) Не хочется, чтоб это был сон. Неужели, когда эти слезы высохнут, все пройдет?

Господи! Господи!.. Только бы не прошло!!

ВСЕЛЕНСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Грядущее на все изменит взгляд,

И странностям, на выдумки похожим,

Оглядываясь издали назад,

Когда-нибудь поверить мы не сможем.

Б.Пастернак

Я лежу на кровати и у меня болит голова. Я несчастный больной, который совершенно не верит в призраки. Почему же именно у меня?!.. Я вообще не доверяю потустороннему, я – атеист, стихийный, или убежденный, не знаю. Почему они ворвались в мою комнату, а не к соседям?” – это все мои мысли, я их думаю.

Но вслух ничего не произношу и лежу, затаясь, потому что вдруг это все-таки не призраки, а воры, и я просто проспал момент, когда они, вскрывая дверь, гремели отмычками. От боли в голове все тело болит. ...Воры или привидения? И тут:

“Дорогой друг, я очень рад вас видеть. Поверьте, я долго ждал чего-то подобного. И хотя мы незнакомы, я догадываюсь, что вы – ОТТУДА...”, – тот, который первый заговорил, похож на инопланетянина, хотя я никогда не видел инопланетян. А второй пожал ему руку и даже бороду свою погладил от удовольствия, открыл рот и стал как-то восхищенно заикаться:

– А вы... вы... Неужели... Какая удача! Мне довелось собственными глазами... Я мечтал. Вы сейчас же, немедленно все, все должны мне рассказать!

Наверное, я не выспался. “Оттуда”! Вор из-за границы?.. Тайные агенты устроили у меня на квартире явку? Вот оно что. Надо будет сходить к психиатру. Какой позор, ведь не так много лет и никогда не был предрасположен. Сейчас попробую что-нибудь сказать вслух, произнесу: “Извините, что вы здесь делаете?..” Глупо начал. Может поэтому никакой реакции? Не слышат или делают вид? Совершенно игнорируют мое присутствие, как будто я тумбочка какая или стул. Кстати на стул один сел, другой – в кресло. Могут ли привидения сидеть? Надо будет почитать про это.

Один, тот, что с черной бородой, все время взбудоражено вскакивал и любовался своим собеседником, как картиной, потом на время присаживался:

– Ну, ради всего святого, скажите, когда?! Когда он будет, конец всему этому ужасу? Когда наступит завершение, в надежде на которое я и братья мои преодолеваем столько преград?

Тот, что с глазами инопланетянина, протянул вперед руку и остановил собеседника, мол, “понял, не продолжай”. Но сказал совсем другое и серьезно так:

– Любимый, – говорит, – друг. Не знаю и не могу знать. Ведь у меня есть только будущее, и нет ни прошлого, ни настоящего. Мое время существует еще только в возможном. И потому я ничего не смогу сказать вам о количествe лет, ибо у меня, так скажем: “полный провал в памяти”. Кстати, именно вы и можете отчасти его заполнить. Сами-то вы откуда, по шкале времени, если в точных цифрах?

Наверное, я пропустил начало разговора и потому ничего не понимал...

– Дело не в цифрах. Я бы ответил так: я оттуда, где разместился центр времен и событий. Я из той эпохи, в которую сошел Он сам! Представьте, я видел Его как сейчас вас, живого. И даже более реально. Потому что Он был рядом, настоящий Человек. А вы, я прошу прощения, все-таки призрак... – это второй сказал и сел, потому что до этого все время вскакивал. За ним следом и первый разразился речью:

– Да, мы с вами призраки, – так прямо и говорит, сознался. – Меня еще нет, вас – уже... Но и я вижу Его всегда, причем так, как не можете вы.

Значит, все-таки призраки. Только зачем они все время говорят про какого-то “его”, да так еще значительно, с этаким ударением... Чувствую себя нелепо, как будто подслушал по случаю чужой телефонный разговор. Дурацкое ощущение: и слушать ни к чему, чепуху говорят. И тема тебя не волнует как их. А трубку повесить жалко – не каждый же день удается что-нибудь подслушать. И неудобно, и втягиваешься, и глупо, и интересно, чем кончится. О, бородатый заговорил. Послушаю:

– К делу. Неизвестно сколько нам отпущено... ну этого, в чем мы находимся, как вы сказали, “настоящего”, которого нет ни у вас, ни у меня. Поспешим же переговорить о главном. Прежде всего, скажите, как там поживает наша Община, те, кого у нас совсем недавно начали называть христианами, ведь я к ним принадлежу.

Ну, вот и все. Если мне начали являться призраки, которые про христианство рассуждают, надо серьезно заняться здоровьем. Я знал, что этим кончится телегипноз. Ведь каждый день по всем программам различные “преподобия” ездят по стране и с кем-нибудь встречаются, а потом нас, мирных жителей, агитируют “за Бога” как раньше “за коммунизм”. Вот и доагитировали до “церковной” горячки, если такая есть…

Почему-то голубоглазый прореагировал не так как я. Он удивился, поднял брови, глаза открыл широко, хотя шире чем у него некуда, и улыбнулся от полного своего простодушия: “Как вы, – говорит, – сказали: хри-сти-ане? Я не знаю таких, как же в таком случае могу поведать вам об их судьбе”.

Тут второй весь прямо всполошился: “Не пугайте меня, – говорит, – не может быть, чтобы победили силы темные... не хочу. Но если не сохранилось даже само название... Как это Церковь могла “потеряться” в дебрях времен? Что-то у нас с вами не сходится”.

Первый вместо ответа вдруг исчез и появился в другом конце комнаты, и хоть бы что, спокойно так, будто ничего странного и не делал – чудик.

– Мне, – заявил, – так удобней думать, – сам догадался разъяснить, а то его дружок был озадачен не меньше моего. – Это нервы хорошо успокаивает, вы попробуйте... – снова исчез и снова появился, – вы ведь что-то потеряли, и что-то, я догадываюсь, важное, вот я и переживаю за вас.

И тут второй, призрак горячий и очевидно с характером, совершенно откровенно вспылил:

– Это, – вскричал, – я потерял?! Это у меня подевалось?! Куда вы дели целую религию, движение, предвещавшее всеобщее благо? Я признаю, что наши общины пока немногочисленны, но они с каждым днем расширяются. Да, сейчас они плохо, почти никак не организованы, у них нет социального статуса, своего места в обществе. Элементарна их структура, но она есть. Да и сила наша отнюдь не в социальной приспособленности, а в сути веры. И пусть глава Церкви был распят, ушел с земли, но ведь оставил Себя, так и сказал на прощание, мол, оставляю вам этот хлеб и вино, как Свою плоть и кровь (как Себя Самого, то есть). Зачем вообще вы нужны, кому понадобится ваше будущее, – он совсем разошелся, – если оно без смысла и назначения?! К чему все эти фокусы, демонстрирующие ваше умение владеть собственным телом вплоть до беганья через стены?.. – он даже начал задыхаться, так рассердился.

Вот кричит этот призрак, а, по-моему, при наличии умного вида, они оба недалекие. Один никогда не слыхал, что такое церковь... Другой тоже хорош. Я с моими куриными мозгами понимаю и то больше. “Общины”! Церковь – это такое величественное здание, на нем купола…

Еще институт религиозный так называется, ну, организация. Она имеет свои чины – пониже и повыше. У нас даже в газете про чины церковные печатали. “Немногочисленны”, – это они тоже загнули. Куда ни плюнь, у нас одни христиане, баптисты, адвентисты, православные, католики, всех не перечтешь. Во. Скоро закон Божий смогу преподавать.

Нет, никак он не может успокоиться: – Отказываюсь, – злится, – жить в будущем без моего христианского братства. Признаю, что мы грешны, несовершенны, не умеем по-настоящему любить, но мы хотя бы пытаемся, тогда, как среди неверующих и иноверцев царствуют только неприязнь, раздражение, отвращение и равнодушие e жизни.

Первый, как мне кажется, призрак более уравновешенный и мудрый, выслушав эти бурные речи, наконец, посмотрел на крикливого и очень мягким, нежным голосом, даже слишком, для призрака, говорит:

“Позвольте, друг, – какой он ему друг, если так орет? – Я тоже хочу сказать, – тут он стал расти прямо на глазах (опять фокусы) и чуть не уперся в потолок, должно быть в таком положении ему еще легче “думать”, – во-первых, вы могли бы так сильно не кричать. Еще когда вы подумали все, о чем высказались, я уже знал ваше мнение”.

Он оказывается еще и мысли читает, хорошо, что я для него не существую.

– Во-вторых, – продолжал он, – вы сильно ошибаетесь в своем представлении о нашем времени, – опять сказал и опять немного вырос, кажется, потолок для него не помеха. Хотя тут не только для призрака тесно, потолок – 2.50, это ж для карликов! – Видите ли, у нас, как бы это деликатней выразиться, приняты несколько другие формы ведения диалога. Вот вы тут говорили о любви, вероятно, это вечное слово, раз я понял вас. Но у нас никто о ней не рассуждает, о ней вообще мало говорят – словами. Вы еще высказывались насчет братства. Знаете... Никто из нас не позволил бы себе так сердиться на собеседника, или, не слушая, делать выводы.

Интересное у вас время... я не хочу никого обидеть, видимо, многое успело измениться с ваших далеких пор. Вот вы тут говорили в очень громком тоне о хлебе, вине, вероятно в мистическом, символическом смысле? Это у вас – мистический знак присутствия Христа, правильно я понял? Но посудите сами, зачем нам эта, пусть и самая потрясающая мистика, если мы постоянно имеем возможность общаться с Ним Самим, непосредственно? Как вы сказали “причащаемся” Его лично, в непосредственном контакте.

Еще вы говорили о “неверующих” в довольно резкой форме. Не знаю точно, кто это такие, но догадываюсь... Вы их противопоставляли “христианам”. Так у вас что, есть какие-то группировки относительно взглядов и мировоззрений? Понимаете ли, у нас люди считают ниже своего достоинства формировать из себя какие бы то ни было течения. Каждая личность самостоятельна и может обойтись без толпы. То есть она совершенно талантлива и способна, чтобы совсем не нуждаться в других. У каждого может быть только одна необходимость – поделиться сделанным и созданным. Но чаще всего у нас общаются, потому что чувствуют надобность в каком-либо человеке как таковом, ради него самого, без всякой корыстной примеси. Взаимная помощь есть, но и она производное. Конечно, наше время во всех отношениях совершеннее...”

Дальнейшую часть речи о будущем блаженстве послушать мне, к сожалению, не удалось. То ли они тише заговорили, то ли я слишком громко думал...

– Простите, я заговорился, вы хотели что-то добавить?.. – только конец я и расслышал.

Второй действительно желал что-то добавить к сказанному, но только открыл рот, как из грозного снова стал восхищенным и засиял как начищенная медь. Конечно же, опять начал вскакивать.

– Я уверен, что вы простите меня, – заговорил он, – я должен был предполагать. Как все принижал я в мечтаниях, не мог и осмелиться понадеяться. Но знаете, очень трудно вообразить себе совершенное. Все, что вы рассказали – несомненно, лучшее смысловое завершение нашей религии. Непосредственное соприкосновение, свободный полет духа!..

Что-то вдруг случилось. Я совсем перестал их слышать, как будто радиоприемник потерял волну. Звук стал уплывать, глохнуть и потом совсем исчез. Они продолжали беседу, но о чем говорили, я не мог догадаться даже по артикуляции. Обидно. Только я решил было, что знаю все, ну – тему.

Они успели даже понравиться мне, скучно же одному. Захотелось сказать им, что со мной есть о чем поговорить, ведь и я учился, понимаю. Знаю про Бога, видел Его на иконах и не только... слышал, что существуют догматы, ну там, о Воплощении, о Воскресении, Три Бога в Одном... Они говорили, что Бог Себя оставил, я знаю и это, я видел по телевизору, как Его выдают в церкви во время службы такими специальными порциями, а потом запивают водой. Там в чаше и живет Бог.

Они про общества говорили, про группы, про “общины”, и это мне близко. Мы ведь тоже группируемся, не только по религиозным, а по всяким убеждениям и даже совсем без них. Знаю и что такое “братство” – это когда не так страшно и чувствуешь что я, ты и еще сколько-то “наших” – грозящий меч. “Единица – вздор, единица – ноль”... Помню. А если кто захочет побить тебя, все вместе встают и начинают бить этого захотевшего. А когда одна идея на всех, тогда и сам своим мыслям начинаешь верить – вроде не ты один такой глупый.

И про начальников я в курсе, про “социальную организованность”, да у нас их – каждый второй и такой, что ему бы не начальником, а ассенизатором – самое лучшее. И целая система главных и подглавных в любом деле. Наверное, у призраков похожее творится в их “общинах”, про которые они толковали. Так что я – ваш, свой, слышите? – тут я поймал себя на том, что начал кричать вслух.

Они оба уставились на меня, не мигая, как будто я какой-нибудь десятиголовый змей. И замолкли. Услышали, что ли?.. Прорвало плотину времени? Один, к соседу не поворачиваясь и глядя на меня не мигая, заговорил, а я его почему-то снова расслышал. Тихо прозвучало, но так, что мне стало понятно: “Это и есть наше настоящее?! Это оно – сегодня?!..”

– Не может быть, – разделил его удивление второй призрак.

А я уже напролом пошел, так обрадовался, что они меня услыхали: “Братцы, – кричу, – я свой, наш... Конечно, это я, настоящее!” – даже у самого носа одного из них рукой помахал, чтоб лучше понял.

И тут второй встал во весь свой огромный рост, вздохнул, так что закачались занавески, и продышал:

– Если это наше настоящее, то мы, уважаемый друг, наверняка больше не встретимся, я имею в виду – в истории... Потому что уж лучше я уничтожу все у себя, в прошлом, чтобы этого никогда не было!

И оба принялись исчезать прямо у меня на глазах.

Я еще что-то кричал, пытаясь пробиться сквозь толщу странного, уплотнившегося пространства. Но они растаяли. Последнюю свою мысль я успел ухватить и разместить в памяти: “Я их больше не увижу... Никогда. Подобное не повторяется”.

* * *

Но я ошибся. И не успел, как следует очухаться, как двое снова появились. Это было сразу же на другой день. После чего они еще раз исчезли. А через день, не предупреждая, снова возникли. Я быстро привык к этим странным исчезновениям и появлениям, и больше не пугался. Через несколько таких посещений мне удалось установить с ними непрерывающийся контакт, так что они меня и слышали, и видели. И, наконец, настоящее в моем образе, так сказать, “обрело голос”.

Роль представителя своего времени смутит кого угодно. Тем более, если этот кто угодно я, получивший о нем в школе такое же туманное представление, как о веке динозавров или межгалактических полетов. Но, в конце концов, если меня избрали, значит, я таки – “представитель”!

По неволе оказался я в роли экскурсовода. Они выразили желание заполнить “пробел” в своей памяти, изучив нашу историю, особый интерес проявляя ко всему, что связано с религией. Я разузнал, где находятся лучшие библиотеки. Читать им, способным проникнуть куда угодно незамеченными, было удобно: записываться не понадобилось.

Пока они заполняли свои “пробелы”, я придумывал, чем бы их поразить. Решил поводить по лучшим ресторанам и магазинам. Но не тут то было, они попросились в церковь, да не в одну, и захотели, чтобы – я! – выступал в качестве своеобразного переводчика. Из вежливости я не мог отказаться. Их интересовали все религиозные течения, секты и ответвления от христианства.

Сколько мы храмов обошли – не счесть, так что под конец ноги мои были счастливы оказаться на родном диване. А мои приятели не чувствовали усталости, у них-то ноги не настоящие. Я же, только провалившись в мякоть дивана, снова ощутил способность представлять свою эпоху.

У нас троих была разная реакция на увиденное. Я больше всех устал, и это все – все впечатления. Мой друг из будущего долго удивлялся, зачем для Бога строить специальные здания. У них Он – всюду и не живет в специально отведенных местах. А то, что у нас называют Церковью, не имеет никаких границ и форм, а есть просто соединение людей в любви. Нет у них и самой религии, как какой-то специальной сферы чьей-нибудь деятельности, просто все пронизано ее духом.

А представителя прошлого поразило, что люди в наших храмах не знают друг друга, придут, потолкаются-потолкаются и разойдутся. Он объяснял, что их христиане – это те, кто верят, молятся и действуют заодно, постоянно общаются и даже дружат. Потом добавил, что хоть мы и обладаем вполне достоверной духовной информацией о Божественном, но носит она присущий нашему времени бюрократический характер. Общаемся мы с Небом как закопавшиеся в бумагах мыши. Наше сухое, пусть и соборно санкционированное: “Воплотился. Воскрес. Богочеловек. Две Природы”, не дает исчерпывающего знания о Нем и о том, что с Ним когда-то происходило. Ведь за догматами стоят реальные события, которые надо видеть, так как видят их они.

В общем, из довольно осторожных высказываний – они, конечно, боялись меня обидеть – я выяснил для себя, что им у нас не понравилось. И даже как-то оскорбился за свое настоящее. Почему такая несправедливость?! Им и “великое” и “основное”, а нам только серость сплошная. У нас, как теперь модно говорить, “безнравственность”, “бездуховность”, разбитые фонари, потолки 2.50 и бандиты на каждом углу, а у них “стройность”, “всеобщее

счастье”, “гармония” и “великие начинания”! Им и “братья”, и “совершенство”, и “счастье для всех”, а мне только водка, дождь и рваные ботинки. Они с ангелами разговаривают, с Богом запросто, а мне и поговорить-то не с кем, один сосед, и тот никогда на ногах не держится. Если у них ангелы, почему надо мной ничего никогда, кроме элементов таблицы Менделеева, без всякой потусторонней примеси? Как же жить? Где вы, ангелы мои?! И я хочу в прошлое, где интересно. И я хочу в будущее, где все давно хорошо. И сейчас же, лично, а не в виде генов в телах далеких потомков. Хочу, чтобы не ставили подножки друг другу, чтоб улыбались, чтоб счастье через край, чтобы ни тебе угнетения, ни стройподготовки... Они там, в будущем, не умирают, во как! Не умирают, потому что хорошие, а не от средств медицины. Так я тоже хочу!..

И я поделился с новыми друзьями-призраками такими своими переживаниями. Сказал, если невозможно перебросить меня к ним, может, экспортировать сюда счастливое будущее? Друг, что пришел оттуда, сразу обрадовался, ведь он заботился о собственном рождении и стал побаиваться, что навсегда останется в привидениях. Другой переживал, что никогда не воскреснет, как ему было обещано. И потому мы все вместе сразу начали обсуждать мое предложение. Но, приняв во внимание общую усталость, обсуждение конкретных деталей экспорта счастья отложили на следующий день.

Назавтра мой новый приятель из будущего был мрачнее тучи. Пока я спал, он ночь напролет думал и пришел к выводу, что, учитывая нашу историю и особенно новейшую ее часть, наш вечерний план абсурден.

Я спросил: “Почему?” И услыхал пессимистическое сообщение о том, что ему точно известно: мы уже пытались пересечь века, уравняться в правах, все справедливо перераспределить, помышляли об отмене государства, денег и тюрем. Но закончили тем, что перерезали друг другу глотки, упрятали за колючую проволоку половину собственного населения, построили новые тюрьмы, всех обокрали и только укрепили власть тирании и государства. И это мы пытались делать без имени Бога. А если еще и святое Имя напишем на знаменах и, будучи не готовы к совершенному, попытаемся сейчас же разрушить временное, наступит хаос, не виданный доселе.

Еще он сказал, что для внедрения у нас совершенного будущего пришлось бы разрушить все храмы, так как у них Церковь давно вышла за их рамки. Надо было бы отменить за ненадобностью и церковные догматы, потому что у них Второе Пришествие уже состоялось и догматы – живые, ходят перед глазами. Пришлось бы также упразднить иерархическую лестницу, так как у них существует одна духовная иерархия – естественная, которая не зависит ни от кого, кроме Бога. И, наконец, следовало бы объединить всех людей в единую общину, чтобы все живущие стали друзьями и сотрудниками между собой, а искусственно это осуществить не представляется возможным.

Ведь мы – я и мне подобные, по его утверждению, смотрим на Бога, как младенец на страницы мудрой книги. Потому и свобода наша гарантирована в мире заменой Его реального присутствия на таинства. Без внешнего упорядочения мы не в силах пока обойтись. Значит, и рушить ничего не следует. И вообще можно только строить, деятельность разрушения предоставив времени. И всему оно свое – этим он закончил.

Я, честно признаться, не любитель заведомо неудачных экспериментов, потому сразу же переадресовался ко второму призраку: можно ли мне и моим современникам – к нему? На что получил такой же решительный отказ.

“Нельзя”. В процессе заполнения своего пробела и он нашел, что мы пытались не раз возвратиться в “золотой век”. И, избирая для идеализации какой-нибудь окутанный легендами исторический фрагмент, брали из него отнюдь не самое лучшее. Устремляясь назад, “к природе”, заимствовали из оставшегося позади не чуткость к окружающему миру, не художественные умения, а полузвериный внешний облик и культурную недоразвитость. Возвращались не для того, чтобы отыскать полезное и несправедливо забытое, а чтоб ухватиться за второстепенные мелочи и сделать их источником консерватизма. Пробирались к великим событиям, по лени застревая на полпути. Подобно тому, и церковь наша, к его удивлению, не имея силы докапываться до питающих ее истоков, “застряла”, прокопавшись всего на

несколько веков назад. Взяла у старины манеру выражаться и некоторые обычаи. И до сих пор отчасти пытается сохранить средневековое отношение к науке и

искусству, вместо того, чтобы признать за ними право свободно развиваться, не пересекаясь с Откровением.

Наша церковь считает своей колыбелью его родную эпоху, а из ложного “благоговения” представляет ее застывшей намертво в каждом движении и букве. А ведь настоящая “незыблемость” прошлого возможна лишь при должном его “осовременивании”. Откровение, придя в мир, в его время было самым что ни на есть современным. И вообще, нельзя, заключил он, механически вернуть прекрасное минувшее. Не может быть возврата к изначальной религиозной простоте – Церковь стала слишком многочисленной. Нельзя вернуться к незамысловатости управления, она уже разветвилась.

Так они оба мне отказали. Но потом оба же заверили, что нам надо помнить и думать про них, потому как именно не делая этого, мы и получили свою “бездуховность”, воров и даже все те же карликовые потолки. Так мы ни к чему и не пришли. А в конце еще и поругались. Может, они обиделись? Во всяком случае, больше я их не видел. Ни на следующий день, ни на следующий за ним.

А теперь, как ни стараюсь, не могу выкинуть все это из головы. Все крутятся в голове не привычные для меня мысли, запущенные этими странными посетителями...

Что я без них могу?.. Помечтать? Подумать о том, как бы все могло происходить иначе, в идеале? Как бы я замечательно жил? Но что это даст? Сколько ни желай, к примеру, сейчас же оказаться в Африке среди слонов и пальм, все равно останешься в холоде с мухами и неудачными соседями. А потом... все, чем эти двое поманили мое воображение, так или иначе связано с вопросами религии, церкви. А меня не волнует ни то, ни другое. Я не верю. Заутрени, купола, свечи... Это никогда не станет моим. Сколько бы меня ни убеждали, сколько бы ни агитировали. Я не смогу подчиниться.

Пришелец из будущего говорил, правда, что у них слушают только Бога, а Он, мол, добрый, чуткий, все понимает. Ну и какой толк в том, что он так говорил? Разве у нас это возможно?.. И другой утверждал, что Бога надо слушаться больше, чем людей. Но что значат его слова? Разве он авторитет для наших служителей культа –

какой-то призрак! Он, правда, уверял, что это в Библии записано... Но для моего современника-христианина, изощренного в словоухищрениях, разве она – указ?

Когда я водил их по городу, помню, так стыдно было. Весь транспорт и дома были залеплены какими-то воззваниями с объявлениями о конце света и фотографией новоявленного “мессии”, в женском, почему-то, обличии. А они оба говорили, что общаются со всякими небесными существами запросто. У нас же в Церкви основы веры записаны и незыблемы, но никто почему-то никому ниоткуда не является. А если приходят “оттуда”, то только такие – мужчины в женском обличии. И если кто явится, то столько непристойного шуму наделает... А мне друг из прошлого говорил, что Бог приходит по секрету, а не как рок-звезда, без свиста и обмороков.

Но даже если и так – без шума – кто мне даст общаться с высшими существами? Это призраки – люди свободные. Что им наша ответственность. Представляю, что бы было, если бы кому рассказал я, что общаюсь с прошлым и будущим. Тем более, если бы речь зашла об общении с Самим Богом, Его учениками и святыми запросто, как с приятелями. Конечно, я мог бы это делать без участия и контроля церкви, но надежно ли это?

Друг из будущего предупреждал, что наши церковь и Библия, несмотря на временную их форму, нужны, чтобы показывать верное направление, без них мы такого себе можем навоображать... Что правда, то правда: мы можем! Например, выпил чего лишнего, и ангелы прилетают, поют. Целыми стаями... Правда, люди всегда чувствуют, что за родина у твоих ангелов – Небо или Белые столбы, потому как человек от такого общения или очень скоро сам на ангела становится похож, или на больного с диагнозом. Мне нравятся сами церкви, вернее, храмы, как памятники архитектуры. Но мне, например, и небо голубое тоже нравится, и вода, и природа вообще. А если Бог невидим, то зачем ему как нам дом с квартирой? Ведь не должно быть Ему на улице

холодно. Мне самый пылкий призрак рассказывал, что у них еще какой-то мученик утверждал, будто “Бог не в рукотворных храмах живет”. Да он вообще сказал, что это было давным-давно записано все там же, в Библии. Но это он помнит, потому как сам жил давно, ему лет-то сколько... А у теперешних короткая память.

Не имеющие никакого отношения к нашему времени, только они более-менее доступно объяснили, что такое наше “причастие” – “евхаристия”. Но все это нам – как жемчуг свинье. Видел я, как это делается. “Ел, не ел в течение трех дней? Крест надел или дома оставил?..” – вот же что важно. А что я буду принимать это причастие как зелье приворотное и колдовское или просто “для галочки”, кого это у нас волнует? Заикнись я сейчас, что нужно, как они мне объяснили, “стремиться всей душой к образу Христа”, (который и вне храма, между прочим, посетить может), вот изумятся-то!.. Если даже – друг из прошлого рассказывал – две тысячи лет назад совершали обряды, а Бога, который в это время перед глазами у них ходил, не замечали, то, что уж о моих современниках говорить!

Смешно, честное слово, – призраки подарили мне Евангелие! Чего бы я понял в нем без них. Там описывается как ученики и остальные с ними одной семьей себя считали. …С этими двумя еще можно было бы дружить. Но они разошлись по своим временам, а здесь-то мне дружить с кем? С соседями-алкоголиками?! Или я должен присоединиться к религиозным движениям? Начать с мало знакомыми, может быть совершенно не близкими мне людьми – только на том основании, что они носят название “христиане” – говорить о любви и целоваться в обе щеки? Так я только что разочаровался и, кажется вовремя, в политических братствах. Окунуться в новую “сферу деятельности”, уйти с головой в церковную систему жизни, далекую от прочих, а оттуда сразу на небеса? Так если на них будет столько же фальши, зачем туда так стремиться, мучаясь здесь?! Что мне до того, что и в прошлом, как я теперь узнал, были те же проблемы у их “общин”. Мне нужны друзья теперь, и какая разница, какие у них убеждения, если при том, что у меня другие, они близки мне, и я – им. А попади я в церковь... Не дай Бог, заставят людей и друзей “селекционировать”, делить на “своих” и “чужих”, на избранных и не очень. Или это начнет происходить само собой.

Может, надо ждать, пока, как говорил человек из совершенного времени, мы перестанем использовать друг друга, попадать друг от друга в зависимость и только тогда уже объединяться? Но я не доживу... Или уже сегодня пытаться, не меняя свое мнение на коллективное, идти против течения, если это понадобится? И не бояться объединиться с “братьями”, как они называли наших христиан?.. Что я все сам себя спрашиваю, да спрашиваю? Откуда мне знать, с моей-то сыростью в голове. Если даже представители иных миров не ведают как с нами справиться. Хотя... здесь жить мне, не им!

…Все когда-нибудь проходит. Не осталось следа и от моей взбудораженности. Еще несколько дней это все волновало, а потом... стало забываться. На самое дно мозга осели странные мысли и странные же обстоятельства, да там и остались. Привычный ход событий брал свое, я стал забывать своих чудных гостей. Начало даже казаться, что это был сон. Так бы я и решил, если бы не одно новое обстоятельство...

Как-то вечером, прокручивая без особой надобности по кругу ручку телевизора, я застыл от знакомого ощущения близости невероятного. По телевизору рассказывали про одного убитого священника, а знакомое ощущение вызвало его лицо. Оно оказалось похожим на оба лица моих давешних гостей так же, как я на свою фотографию. Передача заканчивалась и все, что я успел понять, это что человека нет больше в живых, и он как-то очень страшно погиб. Забытое вернулось ко мне мгновенно, будто не прошло этого времени, погрузившего в туманное беспамятство. Но, только, он – уже прошлое. Опять я опоздал. Как что-то интересное, так оно всегда проносится мимо. Правда… я не знаю его. Еще не знаю. Значит что? Все-таки он – будущее для меня? Путаться стал во временах... Впрочем, странные встречи научили меня не слишком серьезно относиться к изменчивому характеру времени. Что значит это портретное сходство? Пока все, что я знаю об убитом – слухи. Говорят разное, и каждый свое.

Но меня это не устраивает. Я должен знать все точно.

Глава 4

АПОСТОЛ ЯЗЫЧНИКОВ

И Тот, Кто шел со мною рядом

В громах и кроткой тишине,

Кто был жесток к моим усладам

И ясно милостив к вине,

Учил молчать, учил бороться,

Всей древней мудрости земли, –

Положит посох, обернется,

И скажет просто: “Мы пришли”.

Н.Гумилев

Знаешь, мне очень тоскливо. Слушай... Да нет, зачем объяснять. Ты сам поймешь, как всегда понимал. Только ты и понимал... Ты!

Только кто... вот что я не соображу. Всю жизнь подсознательно обращаюсь... как будто пишу мысленно одно письмо, к кому-то пробираясь из подслеповатых коридоров нескончаемых и тупиковых своих мыслей. Теперь я понял – что к тебе.

Ты – друг?.. У меня был друг, один, но он умер много лет назад. Тогда... я сам? Моя неведомая половина? Но даже среди лучшего во мне нет такой способности понимать хотя бы себя самого. Фикция? Нет. Пустота так не понимает и не греет. А ты греешь. Ты! Я знаю, чувствую.

Подожди... О чем это я?.. Ах, да. Тоска! И страх. Кого? Черного, лохматого, помнишь? Я тебе рассказывал. Год прошел, как он со мной говорил. Как вспомню, так вздрогну.

Опасная территория – душа, никто не видит, как тебя на ней избивают. Зачем я к нему пришел?.. Что хотел? Креститься! Дурак. Каждое его слово – ударом в печень, поддых, ниже пояса – души, не тела. (Если таковые органы все у нее имеются.) Надо было плюнуть, уйти. Не смог. Никогда себе не прощу...

Он надолго отбил охоту попадаться в золоченые их сети. Смотришь издалека – красиво, узор из прекрасных идей, порывов, слов, благородных поступков. Поближе подойдешь – паутина. Хорошо, что я не муха и могу вырваться.

* * *

Сколько лиц, сколько людей думающих и чувствующих. Сколько одухотворенных сразу. Ожидающие, надеющиеся, вопрошающие.

Зал не может вместить всех желающих. Я место занял поближе. Иначе не увидел бы глаз. А тут важно видеть…

В первый раз ждал, что начнут обрабатывать, давить на чувство долга. Не начали. Теперь совсем свободно, и нигде не жмет.

Сейчас он выйдет и станет спокойно так по сцене прохаживаться, заговорит в микрофон своим красивым успокаивающим голосом. И пройдет врожденный страх-иммунитет, молниеносно реагирующий на попытку религиозной пропаганды.

Вышел. И как будто все это время билась прибоем в пространство волна ожидания, а теперь она достигла цели. И обратно пошла – огромная – облегчения. Раз... – прокатилась туда. Два... – пошла обратно благодарностью и приветствием. Теперь покатилась от сцены – вопросом о самочувствии и настроении. Вернулась – множеством маленьких бурлящих невидимых волн. Доходящая до стоящего на возвышении многоголосица узнаваема им как множественные соло.

Сколько настроений смешиваются. Неслышный разговор волн начался, помчался, закачался и в первые минуты лекции был установлен как взаимный контакт, как полное взаимопонимание, и не остановится уже, покуда не иссякнут все вопросы, пока не утечет все отпущенное время.

Молчаливый разговор льется параллельно теме, иногда пересекаясь со смыслом, иногда независимо от звучащих слов. У тайного разговора – своя тема, свой смысл, дополняющий и наполняющий реальное, как воздух летящий шар. Кажется, его душа, так ярко говорящая о Боге, сейчас донельзя раскрылась. Кажется, видны не только его переживания, но мысли. Может быть, с этой стороны бьющиеся в возвышение волны тоже обнаруживают себя как мельчайшие движения сознания каждого из нас? Наверное. Наверное, и ему со сцены наши мысли видны.

Сердце расшифровывает беззвучное. Та энергетическая волна, что бьется в воздух из его глаз, становится слышна и говорит:

“Здравствуй. Я тебя знаю, помню. Я слушаю. Тебе только кажется, что это я должен говорить, а ты лишь присутствовать. Я готов именно слушать тебя весь вечер, а за это время можно успеть рассказать целую жизнь. Мы перечувствуем ее с тобой вместе заново. Начинай... И не прерывай своего рассказа, не останавливайся”.

* * *

Они меня ловить решили! У них, видите ли, в Евангелии написано, что они “ловцы человеков”. А они возьми и пойми это буквально до невозможности. А я не пескарь. Не креветка и не лещ. Я человек, у меня зубы есть, я сети эти перегрызть могу.

Да что ты говоришь – причем тут символы, метафоры. Я не щука, не урожай, не овца, а если у них плохо

с восприятием метафор, пусть вообще не читают. О чем ты говоришь... “Должно быть”! Какое “у них” может быть ко мне уважение. Презрение. Спасатели. Благодетели человеческого рода, вооруженные дубинами, отбивающими духовные потроха и печенки.

Это тогда я замялся и не сообразил. Церковь, все-таки, обстановка непривычная. Но теперь очухался, будь уверен. Теперь как увижу эту гримасу “ума”, лица “моралью и честью тронутые”, оскалы мнимой добродетели, направо и налево готов всех их до изнеможения душить. Пусть я тогда перед священником сплоховал, зато теперь... С каким удовольствием читаю короткие, как выстрел слова, начинающиеся с “не”. И с какой “оттяжкой” эти “не” я превращаю для себя в “да”. “Не...” в “курить”! “Не...” в “плевать”! “Не...” в “сорить”! Миллионы “не” в “рушить, рвать, бить, ломать, подминать под себя, проходиться ногами”!..

Ты обиделся? Ладно, я не буду кричать. Не убегай. Я и сам себя иногда боюсь. Но это ничего, что я такой лихой. Для них ведь, не для тебя. А ты не бойся, ты пойми.

Я сам стыжусь этой пустоты, хамства, грубости. По-настоящему ведь я не грубый. Посмотри... Никто не хочет смотреть. А человеческий взгляд, он ведь орошает. От него мягче становится душа. А у меня, ну посуди сам, с чего ей мягче-то быть?

Иногда такое подступит... Уходишь в загул, аж свист кругом. А она все цепляется, все жмет – эта погибель, эта грусть нелепая. Так бы и уничтожил, стер с лица земли причину ее – себя то есть. Сжег бы, снес, размотал как моток проволоки эту ничтожную душонку, эту жизнь неудавшуюся. Но крепко сидит! Спиртом ее, голодом изводишь, холодом рушишь жалкие останки. Нет ведь, ходит по земле подлый, никому не нужный, никем не любимый (да и за что, как можно), всеми презираемый двуногий фантом под моим именем. Так ходит, для галочки. Чтоб отметиться – утром встал, воды в рот плеснул, вечером лег, уснул – значит, еще живой, двигаюсь, я, мол. А что этот “я” уже давно не существует, никому ведь и дела нет. Упадешь в лужу – спасать станут, помогать подняться. Найдутся такие, что станут спасать, если не повезет. Зачем?..

Да не спасать, жить зачем?! Ты-то знаешь? Хоть ты?!

* * *

Даром – сокровище. Доехал до дома культуры, вошел в зал и – пожалуйста.

Нет, это не зал, не люди, это цветущий куст какой-то, созвездие мыслей, океан ручьев, растущее многими ветвями дерево, единая душа.

И главное, здесь не слова. Сила, ощущение? Нет, атмосфера – такой преданной, такой безотчетной и, конечно же, наверняка – любви. Откуда она – со сцены, из зала?.. Взаимная – единое огнедышащее кольцо, нависшее в воздухе, замкнувшее и обнявшее всех, прошедшее осью через каждого. Многоосевое, многоцентровое, пронизывающее одним сознанием: “ты есть, ты здесь, ты живой”. И не просто есть, ты существуешь зачем-то. И это “зачем-то” – вот оно, перед тобой. Оно обнаруживается как некий высший смысл. Ты становишься свидетелем рождения себя самого. И опять как будто звучат слова:

“Твоя жизнь – в твоих глазах. Здесь тебе было больно, тут судьба тебя надломила, потом ты ошибался. Но я не осуждаю. Я слушаю. Главное можно выразить кратко, в одном взгляде, в одном вопросе. Тебе нужен мой ответ? Слушай”.

* * *

Ты подумаешь – какая ерунда, ну обидел один лохматый, пусть даже облеченный духовной властью, ну что с того? Хотя ты-то, может, так и не подумаешь... Ведь это не он говорил со мной тогда – вся многочисленная армия, часть которой давно уже секла головы иноверцам, так называемым “язычникам”. И потом продолжала ссылать, бить, преследовать, уже после наступления нашей эры, насаждая “истинную веру” такой “силой убеждения”, от которой начинали пылать костры инквизиции. А часть этой армии и сейчас продолжает сечь, давить, ссылать, пытать, только перевела все это в невидимую сферу, духовную, и потому зажигает свои костры абсолютно безнаказанно. И пылают, понимаешь ты, продолжают пылать языки пламени. Только их никто не видит. Это костры у меня в душе. И поджигает их тот, Лохматый. Скажешь, на что мне жаловаться? Мне же не секут голову кривым лезвием, не выгоняют с работы, не сажают в тюрьму. А я тебя спрошу: кто рассудит нас с беднягой язычником, что погиб от рук, боровшихся за чистоту веры сотни лет назад?

Извини, брат мой, язычник, я не зарюсь на твою судьбу. Но и своей не от милосердия поделюсь – когда секут достоинство, когда сжигают надежду и попирают все твои идеалы – не завидуй, и поверь, это не лучше, чем умирать на костре.

Как может быть все “нежизнь”? Никак в ум не идет – нет меня, кто ж в таком случае смотрит из зеркала? Как воспитанный в грехе мог удержаться от последней черты?

Те, что не дали отчаяться, они что все – ноль без палочки, хлам без знака качества, отверженные с клеймом “ничего не значащие в церкви”? Как жить, если ты ничто? Ну, это – ладно. Как жить с сознанием, что они – ничто?

Да нет же, мы живые. Меня можно видеть, осязать... Скажи ты ему... Хотя этот тебя не услышит...

Короче, похоронили, а я жив – история. “Братства у нас нет”. Ссорюсь я с друзьями, но ей же Богу каждый из них мне больше чем брат. “Счастья нет”. А я вот дышу, солнцу, траве, зелени радуюсь…

Нет, кроме шуток! Представляешь, так сам себе до хрипоты который месяц доказываю, что я человек. И никого. Хорошо, что ты слушаешь. А то бы совсем ошалел от одиночества.

Постой... Погоди... может он прав? Прав лохматый и я – ничто? Прах, во грехах смердящий? Вечность стану посыпать голову пеплом – и то не искуплю. Конечно, червь. Что ты молчишь? Ну, помоги же! Что? Громче.

Ладно. Я сам знаю, он прав. Ты молчишь, потому что не хочешь ни врать, ни обидеть. Я – дрянь... Он как в воду глядел. А ты... Ты вообще ничего не понимаешь! Он с Богом знаком, понимаешь, с Богом! Он дал мне понять, что может и меня познакомить. За небольшую плату – надо отречься. И всего-то отречься – “от всего”. От ценностей, они мнимые.

Пожалуйста. Да было бы от чего отказываться. Я ведь не Джордано Бруно, у меня и открытий никаких нет. Все что накопил – дрянь. Хоть сто свитков об отречении подпишу. Но есть условие – надо в храм ходить. И только с верующими общаться, они братья. Остальных – в шею. Да я уже хочу! Ведь я ничтожество, а меня еще предупреждают, за мной еще бегают. Сердечные привязанности – вон, он так и сказал: сердцу не верь, сердце – ложь, похоть и страсть. Все прочь, и к возвышенному бесчувствию от погибающего мира – ему, миру, так и так погибать.

* * *

Странная тайна – любви. Умы и сердца, закрытые наглухо от серьезных, тем более откровенно религиозных тем, здесь открыты. Как будто известен говорящему со сцены тайный “пароль”. Один взгляд, и люди говорят про себя: это он. Ему можно – открыться, довериться. “У него надо учиться”, – говорят никогда ни у кого не учившиеся, считавшие ученичество унижением своего достоинства.

Что вообще происходит? Что стало с Москвой к концу восьмидесятых годов двадцатого века?!.. Кто когда видывал и кто может поверить, что, различив один звук голоса, спешат, несутся самые непримиримые, самые атеистические, самые легкомысленные и реалистичные? Спешат поверить, и во что?! В то, что нельзя потрогать руками.

Хотя нет, уже можно. Потому что не “об истине”. Потому что – она сама смотрит через него. И потому спешат. Ждут после лекции, окружают, спрашивают, хотят успеть насмотреться, навнимать, наприсутствоваться. Торопятся жить разуверившиеся, верить упавшие духом, говорить никому никогда не вверявшиеся. Как будто он право имеет заглянуть к ним в душу, как будто получил власть войти под ее свод. Туда, где спряталась целомудренная, не привыкшая к взглядам, зыбкая их вера. Это они решили, что имеет право. Только они и имели право так решить.

Шквал духа, огонь мысли. Духовные волны, говорящие без слов. Только потом окажется, что в книгах и статьях им все сказано и словами. Но пока есть только единый, рождающийся сию минуту поток. Не разбавленный, не разделенный на сказанное в разных пространствах, промежутках времени, залах, под покровом многих тем тысячам ушей. Сейчас это одно, горячий посыл, и к тебе обращено, к одной личности. Здесь и теперь волна духа говорит:

“Почему ты боишься? И кого – имеющих “монополию” на праведность? Повесивших себе кресты на грудь и думающих тем оправдаться? Но сами по себе кресты и крещение не значат ничего, ты это знаешь не хуже меня. Монополии на религию ни у кого нет.

Теперь тебя никто не тронет. Кто им не позволит? Я. Тебя ведь не удивляет, когда я возвышаю голос, когда говорю так, как раньше говорить мог только Он: “змеи, порождения ехиднины”? Ты слышал слова, но не придавал им значения. “Оставьте их, они слепые вожди слепых”, “фарисеи”, “лицемеры”, “сами не входите и другим не даете”.

Это они сказали, что нет тебе прощения? Они могут. Никого не слушай. Только Бога и сердце, оно подскажет, где Истина.

А я скажу тебе: не то, что ты не “никто”, не то, что не песчинка. От твоего выбора, поступков и искренности, даже мыслей зависит вся жизнь мира. И не потому, что ты такой важный. А просто в такой мере жизнь зависит от каждого. Твое существование имеет смысл. Твоя жизнь нужна Богу, Он любит тебя”.

* * *

Я давно с тобой не говорил. Знаешь, он будто запрещал нам общаться, точно я делал недолжное. Неудобно было... перед ним... А теперь еще больше неудобно перед тобой. Странно... Хорошо, что ты еще слышишь меня. Я ему не скажу, что с тобой был, лохматому. Да нет, что это я? Я ведь больше к нему не пойду. Это он нас с тобой разлучил. Как ему удалось?..

Ходил к нему? Да. Крестился. Потом исповедовался. Что он со мной сделал? Я спрашиваю! ...Почему я кричу? Было больно, я и пошел. Давило изнутри это треклятое чувство вины, сковывающее как лед преисподней. Сейчас плохо помню порядок событий, но, кажется, именно за это он меня и похвалил, за нее. За вину, не за преисподнюю... Туго соображаю. Душа?.. Эти руины?.. Все, что когда-то было мной.

Прости меня, я пошел к нему, потому что давило... это я уже говорил. Знаешь, когда вдруг наступает такое... – хуже похмелья, жажды и ломки – надо убрать, избавиться от вины (я все про нее). Иначе изведешься, пропадешь. И я открылся как никогда, просил о помощи, на коленях ползал, умолял. А в ответ – одна несгибаемая волевая суровость. Я думал очиститься, а узнал, что рожденный ползать, обречен.

Понимаешь, я... как бы тебе сказать... уже согласился на оплачивание долгов. Но... мне трудно признаться. Мы так давно с тобой не советовались. Кажется, ты к нему плохо относишься?..

Теперь не делаю ничего, что можно было бы назвать предосудительным. Я бы мог перечислить, но боюсь, времени у тебя не хватит на полный список того, что я теперь “не делаю”.

Погода славная... Невозможно все время думать о возвышенном или страдать. Сегодня хорошая, а вчера, кажется, была плохая. Не помнишь? А завтра какая будет? Думаешь, я тронутый? Нормальный, даже слишком. Быть нормальным – вот право, которое я купил. Хочется иногда гульнуть. Да что там иногда – всегда: бросить все и бежать, нестись, мчаться в пропасть вверх тормашками. И умереть с музыкой, под барабаны, под крик, под джаз. И что же я делаю, когда таковые желания меня посещают? Лечу вверх тормашками? А вот и не угадал. Давлю желания, утраивая силы. Я сама воля. Сама сдержанность. Я же – самообладание. Занудно? Тебе не надоело это мое душеизвержение?

Потерпи. Забыл, я теперь не просто совершаю подвиги, а должен быть доволен. И доволен-таки. Нет, я не идиотничаю. А пережевываю свое счастье, не переживаю, а именно “пережевываю”. Смакую. Губы постоянно раздвигаются в улыбке, не могу сдвинуть. Я абсолютно, совершенно, бесконечно, невозможно... как еще?.. счастлив! И счастье это – зажимать и душить в себе инстинкты. Я у-дов-лет-во-рен. Удовлетворен... от чего слово: “удавка”, “удавить”, “удавлен”? “Сварен”. Удавлен и сварен, так. Во всяком случае, у меня так. Нет, не от “удовольствия”, как полагают иные, слово произошло. Им здесь и не пахнет. А может, слово забыло свое происхождение?!..

Новые мои друзья, христиане, лучше прежних... а прежние... Стали почему-то отшатываться. Вроде не моя вина. Рассуди: я стал приветливее, внимательнее. А они... как-то отдаляются. Я думал, “не доросли”. А тут решил с тобой посоветоваться, что я все сам, да сам? Не надо, не отвечай, ты, наверное, не хочешь...

А вчера приятель, не приобщенный к вере, возьми и скажи мне: “с тобой невозможно стало общаться, ты какой-то ужасный стал”. И все, без аргументов. Спокойно в принципе можно было не обратить внимания на сие необоснованное “невозможно”, если бы... если бы не ты, представь себе! Что-то в его взгляде напомнило то,

каким я представляю твой, и в интонации упрека промелькнуло знакомое. Я подумал: “Не ты ли – он”, но тут же осекся: ерунда, это же так, шапочное знакомство…

И все-таки я не смог забыть его слов. Лихорадочно соображал – что же такое, собственно, со мной “стряслось”?

Почему получается так, что все время попадаешь в какой-нибудь “разряд”? Есть каста спасающих, научающих, осчастливливающих. Есть каста отверженных…

...С самого начала чувствовал неудобство, но уж чересчур льстило. А как же, тебя разве никогда не называли избранным? Знаешь, это весьма... Ну, ты-то, может, и не поймешь с твоим, мягко скажем, негативным отношением к притворству. Правда, уже тогда смутил процесс “посвящения” в касту верующих – наподобие прыжков с бамбука у недоразвитых цивилизаций. Бамбук что! Процесс “посвящения в веру” не сравнится с прыжками и татуировками по болезненности. Начинается все с ученичества, с первых понятий о Боге, о Духе, о Царстве Божьем...

С чем бы это сравнить... Дыхание. На это похоже. Представь, дышишь всю жизнь и не подозреваешь о том. Попал в духоту, конечно, больше стал ценить то, чем пользовался без всякого зазрения. Но я не о том... Вот, значит, жил ты, жил, и вдруг приходит к тебе ученый человек и говорит: ты не дышишь вовсе, а надо тебе, братец, потихоньку “научаться респираторному процессу”, “операции по поглощению из воздуха молекул кислорода при помощи расширения и сжатия легких”. Каково?.. Я думаю, если, разумеется, решишь всерьез проникнуться доверием к сему ученому совету, самый вероятный исход – могила. (Попробуй, подыши, “вылавливая молекулы кислорода”, ведь ноги протянешь). Я еще понимаю, учить, скажем, использовать дыхание, чтобы надувать шар или играть на флейте... Но так просто?!

Почему я об этом им не говорил? Да как-то, знаешь... Бывает стыдно не за себя. Состояние такое, хоть под стул лезь. Правильное слово. Именно “стыдно”, когда тебя учат тому, чем ты – да, неосознанно – занимался целую жизнь. Учат размышлять о Вечном, чувствовать Необыкновенное, духовное, молиться, разговаривать с Богом, прикасаться к Вечной красоте, и все это с чистого листа. “Умереть и родиться заново". Но, по

моему скудному уму, остановка, полное прекращение чего-либо – смерть, а не рождение. Остановка – конец. А начало – это развитие предыдущего. Я не прав?..

Ты только не молчи, мне же трудно. Смотри в глаза, тогда я буду знать, что ты слышишь. “Ничего не значу, никто”... слушай, я ведь для тебя все это повторяю, сам-то я в курсе. “Я – песчинка, камешек для грядущего в мир Царства Божья”...

Думали – вот так разом возьму и лягу в их цифры, в галочки, в отчеты религиозной бухгалтерии. Для построения Царствия Божья “поступил”, “убыл-прибыл”, “отмечен прибытием”... А что как не сдамся и улечу корявой галочкой? Худощавой птичкой со страниц всемирной истории упорхну? Одной, но не досчитаются...

“Убыл-прибыл”. А почему, собственно, одной? Нас много, и все – в разгул. Только держите, даже сотнями рук. Если захочу, все равно вырвусь, даже вместе с

руками.

А за то, что открылся и снова получил поддых... Нет, слез не будет. Я просто не дам всем этим религиям превратить мою планету в смирительную рубашку. Не будет им Царства Божьего, пока мы есть. А мы будем всегда, покуда они таковы, все эти Черные, Лохматые. Это пусть знают, пускай поймут. Иначе... Хоть одно в моей власти: не дать им быть благолепно-спокойными. Надмеваться и быть при этом абсолютно, адски, неколебимо спокойными!..

* * *

Извержение вулкана. Буря, шторм. А может, это действительно не человек – стихия? Явление природы, не здешней, Божественной. Гром гремит – вдохновение, сила, размах. И вдруг выглядывает солнце, тихое и вдумчивое.

Я опять сижу в первом ряду. Хотя животное самосохранение подсказывает отойти от раскаленной лавы небесного вещества. Но сила иного происхождения уверяет, что можно подходить и смело греться.

Здесь и теперь существует сразу несколько измерений. Можно слушать глазами, смотреть, вслушиваясь, настраивая все двадцать чувств восприятия, науке еще не известных. Видимая, разноцветная истина продолжает досказывать к звучащим словам, добавлять к происходящему, что-то стремясь передать особо. Надо только суметь услышать:

“...Никто никогда не показал тебе как надо. Только твердили, что нужно поступать как-то “хорошо”. Все только требовали. Я догадываюсь, что те, кто хоть иногда тебе помогали, не обязательно были верующими людьми? Христианство – не убеждение, жизнь. Я знаю, что ты про себя думаешь, напуганный собой больше, чем всеми катастрофами мира. Но половина твоих грехов – самозащита.

Говорить “нет” злу трудно, и совсем невозможно, когда ничего не дали взамен, не предложили ничем “быть”, а только “не...”. Тебя пугают “невероятными”, “страшными” грехами, а ты не пугайся. Твоя самость – комплекс неполноценности, неуверенность, неверие в себя. Принимая самовозвышение за гордыню, тебя “принижают”, зачем ты поддаешься? Ты ведь и так слишком слаб и раболепно стелешься – куда же ниже?

Дело не в одних грехах. Не только в беспочвенных, по большей части, обвинениях. Гораздо серьезней дело обстоит с тем, что касается главного. Нет ничего страшней, когда Бога в тебе называют мифом, греховной выдумкой, я согласен. Когда говорят: “Не смей видеть”. “Я вижу!” – говоришь ты. “Этого не может быть, смирись”. “Я переживал невероятное, был причастен”. “Выдумываешь.”

Что значит, когда агрессию, жалкую попытку защититься называют намеренной жестокостью по сравнению с тем, когда само счастье объявляют химерой, любовь пустотой, непосредственное прикосновение к Царству Божиему углублением в пропасть; талант, искру Божию – самое прекрасное, что в тебе есть – в лучшем случае делом не стоящим, в худшем – бесовской стихией.

Ему, помнишь, они ведь и Ему говорили, что изгоняет беса силой Вельзевула, что богохульствует, потому что не с их разрешения проповедовал. Потому что “посмел” без их санкции непосредственно ворваться в материальную ткань мира”.

* * *

Наконец я могу поделиться с тобой приятным. Я нашел настоящих христиан: улыбаются, смеются, шутят. Оптимисты. Приятно выйти из сети бесчисленных табу, узнать веру свершений, надежд, внутренних прозрений.

Впервые за многие месяцы дышу, даже в прямом смысле – гулять хожу. Разрешаю себе свободу мыслей, движений, разговоров. Оставил потешную заторможенную скованность. Могу работать. Полюбил по-настоящему и без всякого принуждения ходить по воскресеньям в храм. И прошлые духовные перипетии стали забываться.

Новые друзья... “братья во Христе”, привыкаю к слову... помогают. Теперь я знаю, что покаяние – это радость обращения к Вечному. Да мало ли что еще – знаю, усваиваю, пытаюсь осуществить в жизни.

Новые друзья лучше прежних – они православные, но при этом открыты всем вероисповеданиям и не отрицают активной жизни в мире. Они зачем-то все зовут меня на лекции их духовного “пастыря”, они его еще называют “отцом”. Не знаю, надо ли поехать... Как ты считаешь?

* * *

Он слишком стремительно перерастает время, понимание себя людьми, и уносится прочь. Такое не бывает надолго. Почему?! Все больше во взгляде его одиночества, какого-то почти запредельного. А глаза... Такими глазами смотрят не на земле. Значит – ловить каждое мгновение.

Однажды в конце лекции он рассказал, что когда-то видел сон. Хотел что-то приятное сказать перед уходом, и прозвучало: у меня хорошая

память на лица, я многих из вас уже знаю. А потом подумал и со своим всегдашним внутренним светом рассказал. Удивительный сон. Будто он выходит из своей церкви прямо в такой вот зал. К зрителям. Тогда он подумал, что это невозможно. А сон стал пророческим – для него, для нас – счастливым. Из церкви вышел к нам. Мы – его церковь!

Сейчас кончатся вопросы, и он уйдет, и нам надо будет подниматься и уходить. Кажется, здесь нет ни одного, кому бы этого хотелось. Он уже около часа разворачивает записки. И вот закончил, встает, берет микрофон... Сейчас попрощается. Уже звучит “ну” и прощальное “друзья мои”... Но тут ему подают целую кипу новых записок, откуда они взялись – из ящика, с неба?.. И по залу проходит вздох облегчения. И он обрадовался, хотя очень устал.

Да, он тоже вздыхает с облегчением: “Я думал уже все, а тут... еще написали. Ладно!” Конечно это она – взаимная любовь – та самая “редкость”. Взаимность человека с единством целого зала, всего многолюдного организма.

Пока есть время и не кончились эти десять-пятнадцать новых записок, подаренных небом, можно в последний раз послушать беззвучно говорящее чудо:

“Меня так же как тебя огорчает разделение человечества на две группы: верующие, неверующие... Разделение формальное и несправедливое. Ты говоришь, столько гениального, выстраданного написано в стихах, спето в песнях, нарисовано на полотнах про Бога людьми нецерковными? Но ведь это только подтверждает то, что разделение ошибочно. Разве могли все это создать люди, по-настоящему “неверующие”? Даже подумать невозможно про гениального творца, что он не знает своего Создателя.

...Я не всегда смогу разговаривать с тобой вот так. Потому ты многому должен научиться. А когда останешься один, суметь во всем разобраться. Тебя будут звать за собой многие. Если не поставят они ценность жизни в зависимость от принадлежности к какой-либо группе, неважно, как она будет называться, если не станут загонять железной рукой в сомнительное счастье – таких не бойся. Если предложат любые ценности, счастье, любовь в обмен на свободу и ценность личности – что бы не проповедовали, зло или благо – не соглашайся ни за что. Веруй. Бог тебя выведет. Он один не подведет.

И не бойся. Я останусь с тобой даже когда уйду. Только когда ты будешь укреплен и научишься всему, об одном прошу: не делайся таким, как те, кого ты боялся. Запомни и не повторяй! И тогда я всегда, повсюду – с тобой”.

* * *

В общем, когда нечего терять, остаются одни безумства, странности, необдуманные поступки.

Чего меня дернуло поехать в эту несусветную даль смотреть на священника, к которому звали братья?.. Должно быть, чтобы воочию убедиться, что там ничего нет и быть не может. Или сработала дотошная тщательность: уж если захотел самому себе доказать что “не может быть” – так, чтоб уже во всю жизнь не возникало новых поисков, навеянных со стороны непроверенных фактов и не пройденных “спасительных путей”.

Ну, я и поехал.

Он произвел на меня впечатление сразу. Без особого разглядывания. Этот человек из тех, кто поражает сразу и надолго. Я стоял и смотрел, как завороженный. Сначала, как он вел службу. Потом как его разрывали на части прихожане, пытаясь получить совет, стремясь оторвать для себя кусок счастья. И как он им в этом не отказывал. Как стремительно двигался по храму, чтобы успеть насытить всех. Как небесная сокровищница, из которой он черпал, не успевала пополняться, как быстро таяли его силы. Разглядел большие мешки под глазами, следы большой усталости. И все что он делал действительно, было прекрасно, глубоко, искренно...

Но больше всего заинтересовало меня одно обстоятельство: куда-то он все время спешил. Делая все в полную силу, он не забывал куда-то быть нацеленным, устремленным, точно опаздывающим.

...В общем, что говорить. Я зажегся от поездки. Всегда нужно испытывать последний шанс. Больше стал чувствовать тебя, ты у меня теперь почти не “пропадаешь”. Только ему я смог бы довериться, рассказать про наши с тобой разговоры.

...Мне сказали, вечером будет его лекция. Как думаешь, пойти? Сегодня суббота, я могу. Ты пойдешь? Сходи со мной.

...Он шел по сцене в тот момент, когда я входил в зал. Мы вышли навстречу друг другу.

Вроде тот же человек, и не тот... Что-то новое... Вдумчиво, медленно, спокойно выговариваются им слова. Тот же блеск речей, тот же огонь ума, свободная походка, но... Он не спешит – вот и разница! Здесь не только берут счастье, а посылают ему обратно волнами почти родственную любовь.

Здесь ему хорошо, здесь его место, тут ему нужно быть. Видимо, сюда он и спешил из храма со службы. Боже мой! Сколько добрых глаз. Я тоже все опаздывал, все торопился куда-то жизнь напролет... Выходит, и я теперь – на месте.

...До сих пор не могу понять, как это могло произойти. Я видел его в последний раз?! Ведь в первый! Я не успел даже... Я должен был так многое рассказать, расспросить, разве этого больше нельзя? Друзья, близкие, его духовные дети плачут. Но что оплакивать мне?! Они плачут о потерянной жизни, а я – о никогда не начинавшейся?!

Я должен был его узнать. Да я уже и узнал, и успел полюбить, хотя видел каких-нибудь несколько часов. Ты не удивляйся, так бывает.

Ты... Это ведь он объяснил мне, что Ты – не умерший друг, не выдумка, не фикция. Что Ты – Бог! Объяснил одними глазами. Оказывается, я всю жизнь разговариваю с Богом. Подумать только, я мог никогда об этом не узнать!

Где его теперь искать? В каких измерениях? Я хочу знать про него все. Я хочу, чтобы эта встреча не оборвалась на полуслове. Неужели я требую невозможного? Может, Ты знаешь о нем?.. Наверное, только Ты и знаешь.

Хорошо, тогда рассказывай. Ну, же... Я слушаю Тебя. Говори.

М У Ч Е Н И К

И темными силами храма

Он отдан подонкам на суд,

И с пылкостью тою же самой,

Как славили прежде, клянут.

Б.Пастернак

“Где Твоих приспешников орава

В смертный Твой, в последний час земной?

И смеется над Тобой Варавва –

Он бы посмеялся н а д о м н о й !

Был Ты просто-напросто предтечей.

Не творцом, а жертвою стихий,

Ты не Божий сын, а человечий,

Если смог воскликнуть: “Не убий!”

Душ ловец. Ты вышел на рассвете

С бедной сетью из расхожих слов,

На исходе двух тысячелетий

Покажи, богат ли Твой улов?

Слаб душою и умом не шибок,

Верил Ты и Богу, и царю,

Я не повторю Твоих ошибок,

Ни одной из них не повторю!”

А.Галич

а-та-на, Сат-ана, ана-таС, на-Сата, СатанаСатанаСатана – какое имя! Никогда не перестану восхищаться. Миллионы лет буду повсюду ставить свою подпись и любоваться. А кто за подписью, кто! Все-таки мне нет равных ни в каких мирах. Это я, Дьявол. ...Не узнали? И напрасно вы так сморщились.

Вру. Ох, вру – про то, что имя нравится. Кошмарное имя, жуткое. Мог бы поэффектней что-нибудь придумать. Ненавижу! Кто Ему позволил лишить меня способности создавать? Сам бы придумал себе имя, самое-самое что ни на есть – видное, гремящее, опрокидывающее ниц. Но не могу, я их всех раздери.

Ну, какой же я сам для себя ненаглядный. Приврал, приврал... Никогда ничем не восхищался и не собираюсь. Даже и не начинал. Если бурно восторгаюсь – притворяюсь, скорее всего.

Я его убил. Ага. Давно мечтал. Еще когда он не родился, я уже тогда готовился. Каких трудов мне это стоило, в нем же был десяток жизней. Ну не мог смотреть я, как он улыбается. Сколько ни пытался собезьянничать: льстивая гримаса – пожалуйста, змеиная ухмылка – сколько угодно, подобие лошадиного ржания – виртуозно. А эта лучистость – ну, никак. Тоже и блеск в глазах, глубина, правдивость взгляда, всякое такое. Сумей я так правдиво глядеть, сколько бы приобрел. Красоту – гадость эту – и ту научился ненадолго на себя напяливать (дольше противно). Но этот взгляд... сколько ни таращусь – никак. А улыбка, улыбка!

Как он мне навредил. Сплошные несчастья. Беспрерывные убытки. Спрашивается, почему раньше не убил, если исходил весь пеной и злостью? Так ведь надо было все так подстроить... Я ждал. Пока сосредоточится все в одних руках, вернее, в голове. Все эти гадости – праведность, чистота, знания, искренность, самобытность. Да что перечислять... Один этот выскочка знал о Христе и христианстве столько, сколько не знали поколения. Да что знал. На себе мог продемонстрировать. Вот и терпел я. Выжидал, пока он останется в абсолютном духовном вакууме, если уж бить, то наверняка.

И вот как-то оглянулся я – ни одного похожего на него нет. Это и был сигнал. А зачем мне бы понадобилось уничтожать его физически, если бы таких, как он было множество или хотя бы еще один. А так – все больше серые вокруг людишки. Они-то и помогли. Эти непонятливые выродки с дешевым гонором и обеспечили точность удара топором.

...Хочу быть обжорой. Как же все-таки это неудобно – быть духом. Сколько ни жую, со всеми атрибутами: сопя, причмокивая, отдуваясь; золотыми зубами всех обжор мира перемалывая пищу, не могу представить, что жующий чувствует. Нет вкусовых рецепторов. Сколь жертвенна профессия! Мои работники получают удовольствия больше, чем их Хозяин. Ну да, я чавкаю, и это все что могу себе позволить. Чавкать!.. Только разве еще от ругательств на заборе получаю такое мелочное, такое тягучее удовольствие...

Ой, как я вру, ну как же я завираю! Все опротивело, ничто не нравится, удовольствия нет ни в чем. Сплошное омерзение. От всех... Все под меня копают, хотят, чтоб я издох. А я ведь Гитлер, я Наполеон. Великий я Ленин. (Я-то великий, а слава у них, несправедливо.) Работаю, за всех отдуваюсь. А они только пишут гигантскими буквами: “Народ и фюрер едины”, “Сталин – отец народов”. И что бы им взять да заменить несколько букв на плакатах и написать без обиняков: “Сатана – отец народов”. Так нет же, присваивают себе чужие почести. А я – непризнанный всемирный гений, специалист по всем наукам, гениальнейший, умнейший – как будто не у дел.

Да... убийство. Я, я, все я. Организовал, придумал, подстроил, рассчитал, нагромоздил. Ну, не придумал, ну не нагромоздил... Ладно. Подпортил обстоятельства, подпортил только. Ничего себе “только”. Уметь же надо так сломать, вывинтить какой-нибудь этакий винтик, на котором все сооружение держится, чтоб рухнул, к моей матери, весь механизм. Строить – ума много не требуется. Приходится, справляюсь, кто же еще, кроме меня? Сколько на один сценарий сил ушло, как выверял, запутывал, как хитросплетения узорил...

...Да ладно, чего там выверять. И громоздить... Да ну его, лень. Есть у меня в запасе несколько “отмычек”. Человеческий род глуп, слеп и гадок. Одного дешевого приемчика и то слишком для их натуры. А у меня их целых несколько. Все сценарии давно выверены до точки. И сколько веков не меняю – ничего, срабатывают. Люди ведь лучше не становятся, чего ж сценарии менять?

Я, когда к Кресту Самого прибил, еще тогда сюжет в рамочку оправил и под печать – “на веки вечные”. Конечно, применяю в полном объеме только для особых выскочек, для всяких там “эталонов нравственности”...

Убивать – моя слабость. Сила? Или нет, наслаждение! Когда кого-нибудь режу на кусочки, такое испытываю... Ха! Ну, ни столетия без лжи, ни мига. И кого же я обманываю? Себя, милого. Лгать-то приходится частенько, так что сам уже не отличаю, где вру, а где не очень.

А не страшно. Главное не запутаться кому что вшептывать. (Сама правда-то мне без надобности). Люди разнятся чем? У каждого придурь своя, особенная. Перепутаю, кого как дурить – сойдет. Поверят. Подергать за инстинкты, в обертку “благородных намерений” их завернуть, и все дела. Один раз успешно соврешь, представив гадости подвигом, и смело пой впечатлительной, как барышня, совести: “баю, бай”, – до конца не удавшейся их жизни будет находиться под снотворным.

(...Так соврал я на этот раз или нет? Капли крови, руки-ноги отрезанные, уши отдельно от их хозяев... Ужас или удовольствие?..) Крови боюсь. Ха. Ха. Ха! Это я-то? Услышал бы кто, не поверил. (А когда правду эту идиотскую говоришь, никогда и не верят.)

Боюсь я. Смерти боюсь. Не чужой, понятно, своей. Собственной энергии – ни капельки. Мне их жизненный сок до зарезу нужен. Я как костер без дров загибаюсь, когда его не сжираю. На небе считают, смерть – я сам. Что ж, это лестно.

Жизнь ненавижу. Но если не будет ее, за счет чего мне существовать? Противоречие. Диалектика, можно сказать. Естества своего боюсь. Выбора этого дурацкого – все они или один я. По мне пусть все умрут, все скорчатся. Я умирать не хочу!

...Кто Его сюда звал? Явился! Это, когда я уже почти все прибрал к рукам, царил. Без Него так плохо было, то есть отлично. С неба Его призывы доносились с искажениями. Тугоухое, с моей помощью, человечество воспринимало смысл Его речей с большими, мягко говоря, “погрешностями”.

И прийти вот так, свалившись с небес – лбом об землю. Втиснуть все свое всемирное Величие в это мелкое двуногое... Никогда не понимал. И это Он, Царь Вселенной, имеющий всю полноту власти, о которой я только мечтаю. Тот, Кому стоило только цыкнуть, чтоб послушались.

Не нравится Тебе человечество? Понимаю. Но зачем же спускаться? Ты же его и усмири, ликвидируй... Умеешь создавать, есть у Тебя это преимущество, так уничтожай и создавай хоть тысячу раз. Более понятливых лепи. Нет ведь, Ему надо было дать им “достоинство”, “свободу” – мерзкие слова. Полезть Самому в самое пекло, в ад, в мои владенья, всей чистотой удариться в грязь... Имея все, больше чем на тридцать лет отказаться от стольких божественных полномочий! Так пасть: пить, есть как двуногие в свинарнике с продавшимися мне с головой оборванцами. Уж я-то знаю чего они стоят. “Ради спасения”!

Да будь у меня столько власти, я с места бы не сдвинулся. С неба бы всех осчастливил, если б охота была. А захотел, и не осчастливил, убил бы. Окажись я на месте, за которое столько борюсь, цыкнул бы только, они все сами на брюхе ко мне приползли б клясться в верности и преданности моему Добру.

Имело бы смысл родиться царем, я бы еще понял. Всякие там возгласы, поклоны – это приятно, что ни говори. Но спуститься к тем, кто Тебе обязан всем – от мозгов в дурной голове до последнего шнурка на ботинке, от кончика носа до кишок – и не получить подобающих почестей! Элементарной благодарности! Не явиться в красе, в горящем облаке, поигрывая, точно невзначай, громами и всемирными катастрофами?! Стать плотником... столы и стулья тесать! Непостижимо. Мне бы эти духовные богатства, я бы скупил человечество одной тысячной долей. Остальное себе б оставил.

Ничего, они еще захотят моей власти, они позовут, еще попросят великого Мошенника возглавить их стадо, прибегут к своему гению. Еще станут умолять!

...Какой холод. Замерзаю. Бездна совершенно не отапливается. Зима и мороз вечный. Не физический,

конечно – “мета-”. Метафизический холод. Топливно-энергетический кризис бездны, я бы сказал. А ведь не плохо сказал, хорошо, замечательно! Наверху считают, я не умею шутить – зря. Лишь бы унизить, лишь бы уколоть лишний раз. Юмор, говорят, у меня солдатский.

А, по-моему, самый что ни на есть изысканный, вот к примеру: бабуся идет по льду, бряк, упала, нос расквасила. Смешно. Или вот: профессор в очках... ха-ха-ха... в гости идет в чистом костюмчике, глаженный весь, а из окна помои на него, прям на голову. Обхохочешься. Что ж не смеетесь?

...Так я насчет холода. Мое дыхание хоть и ледяное, но я не Дед-Мороз. Самому-то мне надо греться. А от грешников толку никакого, в них энергия нулевая. Опять же темно вокруг, не видать ничего, кругом тени одни. Вообще начинаешь сомневаться, то ли есть она, бездна, то ли нет ее совсем. Какая-то глухомань. Загнали... Места поприличней жалко было им!

Мне ведь праведников не дают, приходится гоняться за ними, только на свои силы рассчитывая. А своих нет, все украденное, стыренное, можно сказать. Что, как говорится, “достал”... Вот и незадача – поймаешь одного-двух, они праведниками быть в аду сразу перестают. Тускнеют, меркнут как пыльные лампочки, значит, снова потеря в энергии. Физика. И нет тепла, и вечный насморк. Хотя какой там вечный, ничто не вечно под луной. Хорошее выражение. У кого я его украл?

...Может, Он думал, я буду играть в Его “благородство”? Стану я делать исключения для “Высокого Гостя”, жди! Пожаловали на Землю – получите по всей программе. Захотел Принц в нищие – изволь вынести тяготы низкого сословья. Вошел в тело двуногих – получи как преступник.

Так что Он Сам подписал Себе приговор, не я. Я просто не упустил случая отомстить. С постепенностью, с растягиваньем мучений. А чего Он еще хотел?..

Ведь приходил я к Нему с рационализаторскими предложениями. Составил договорчик даже по всей форме, взаимовыгодный. И место отыскал, загляденье – пустыня, никого ж рядом, сговаривайся, сколько влезет. Никто бы и не узнал никогда. Поклониться себе предлагал, но это так... было бы приятно... Так нет ведь!

А я Ему служить собирался... Или поделили бы власть. Каких бы дел накрутили вместе моими средствами, проверенными, хотя бы и во имя Его добра. Все отверг. Ради “спасения человечества”. Не верю я, ни капли, властью не захотел делиться, жадина. Я Ему не простил, никогда не прощал, а тогда... “Как” не простил, вот в чем штука.

Изощряться не пришлось, воздал как прочим смертным. Те-то приспособились к грязи как не привыкшие к божественным высотам, как не спускавшиеся с них и не рвущиеся особо подниматься. Им мирозданье по моей схеме – рай. У нас с ними один вкус.

А Этому после гармонии-то... после небесных-то красот – болезни, после духовных утонченностей и высот – глупость, после Единства в Троице – предательство... Кожа-то тонкая. Натура чувствительная. Происхождение Святое, можно сказать, Божественное. Ну, вот... И стал я тут от Него отрекаться трижды, говоря, что знать Его не знаю; да спрашивать, по какую сторону Он меня от Себя посадит, когда явится во славе; да поносить за то, что людям помогает не по тем дням недели; да обвинять в том, что чудеса творит моею силой (которой, кстати, и нет, вот смех-то); да поклоняться Ему за хлеб; да отказываться понимать смысл речей; да раздирать на части, требуя чудес и знамений... И так долго-долго, нудно-нудно, на все возможные голоса.

Да не я это был – Его же создания. Хотя заслуга и слава – мои. В общем, сработал так, что Он долго бы не протянул даже и без Креста. Но мне нужна была Казнь, показательная смерть, мне нужен был Приговор.

...Горжусь особенно одной гадостью, которая Его больше всего донимала. Писатель Достоевский в своей книжке утверждал, будто я мечтаю стать толстой купчихой и приходить в церковь свечки ставить. Вот потеха. Почему? Почему мечтаю-то? Давно я научился и свечки эти самые ставить, и псалмы гнусавить, и тому подобное-разное, хотя и противно было сперва. Ради нахождения универсальной формулы подлости на что ни пойдешь! И в храмы давно хожу, и молитвы читаю. Даже служу в облачении и проповедую по воскресеньям с амвона. И этими своими достижениями весьма горжусь. Неискренен сам, зато убеждаю других. Чистая работа, без швов. И название хорошее нашел: “лицемерие”. Правда подходит? Звучит хорошо. Снабдил этим человечество и правильно угадал – привилось, понравилось. Имеет успех. Именно лицемеры наилучшим образом и исполнили то, что я для Него задумал.

Одна беда. Проклятая ахиллесова пятка... Не получается подделать то, о чем Им сотворенные настрочили столько стихов. “Любовь, любо-о-вь, ты правишь ми-и-ром!..”, (какой-то псих написал!). Словом-то “любовь” пользуюсь для удобства и по привычке. Опошливал, использовал для мерзостей, ханжеством заменял. А сам не чувствую ее, хоть ты тресни. И значит, непонятно как по настоящему бороться. С частицей “не” еще туда-сюда... Но все-таки предпочитаю слово “ненавидеть”...

Спрашивал у людей, что, мол, она такое. Отвечают: “Если можно объяснить, то это уже не любовь”. Идиоты какие! Как же понять, если нельзя объяснить?! Учил даже слова одной русской народной песни: “Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява, что головушка кудрява, а бородушка кучерява”. Вы подумайте... Ну, ничего не понятно. Ну и что, что бородушка?!..

Так я отвлекся... И вот долгожданный миг настал. Удары по щекам, бичи, плевки в лицо. Терновые иголки под кожу, вывернутые из суставов руки, обвисшее от тяжести тело, невозможность дышать, в живую кость вбитые гвозди... Все осуществилось. Наступил он – мой час, мой день, моя песня, моя Пытка. Всегда вспоминаю, все возвращаюсь к картинкам в памяти. Перебираю детали, подробности смакую, смотрю.

Это удобно, что я дух и не испытываю физической боли. Могу мучить сколько угодно, без всяких осложнений, без ассоциаций с собственными ощущениями. Это ведь Он теперь у нас знает, как срабатывают нервные окончания, после того, как стал Человеком и страдал. А я – бью, режу, стреляю, жгу, топлю, душу, раздавливаю – реакции нервной никакой, потому как нервов нет и в помине. Осознавать, что разрушаю, осознаю; что удар наношу, знаю; крики, хруст, вопли слышу; гримасы, судороги, кровь вижу, и не более.

Так что когда люди борются со мной, избивая и убивая друг друга, я стою рядом и только диву даюсь. Чуть не выдаю свое присутствие словами: “Вы что, ослепли?” Или просто хихикаю в кулачок (хотя нет, нету кулачка). Любое зло это я, собственной персоной, говоря без ложной скромности. И от формы борьбы с ним в виде убийств – детских военных забав людишек – уж кто-кто, а я – без малейшего ущерба.

Во всей красе я Ему показал – тот пункт сценария особенно мне дорог – его “спасаемых”, которым Спасенье было нужно меньше, чем пара старых сандалий. “Вот она, Твоя загадочная любовь, смотри. Ты-то от нее никуда не денешься, прибит к ней, а им она без надобности”.

Ну, в общем, все, убил я Его. Пригвоздил. И что дальше? Лучше и не вспоминать… Не хочется и думать. “Воскресение” – слово-то какое... не отплюешься. Испорчено столько работы. Пошли прахом труды стольких бесов, множества отменных предателей, убийц, изменников, клятвопреступников, воров и лжецов всех поколений. Ярости моей не было конца.

Несколько земных десятилетий, нет, веков, я только оправлялся. В припадке гнева, ползая по дну бездны, повторял как заклинание: “Что же Ты не любишь больше всего? Что?! Если не людей, то есть же хоть что-то во вселенной, что Ты совершенно не приемлешь, что не можешь переносить”. И нашел... Оно – лицемерие. С Божиим именем на флаге! Религия вверх тормашками. “Хула на Духа”, “второе отречение от Бога”!

Оно. “Так пусть отныне и навсегда, – повторял я в упоении, – Имя Твое будет слито с тем, что Ты не выносишь. Пусть лживое благочестие на века потопит свободу Твоей мысли”. Да, нашел. Я нашел. И отомстил. Все-таки я отомстил Ему!

* * *

...Время идет. Все меняется. А за всем вдогонку меняемся и мы-с.

Две тысячи лет – приличный срок даже для Духа. В обществе теперь – новые веяния, иные нравы. Скажем, не в моде нынче сказки про чертиков с рожками и копытцами, различные поджаривания на сковородках, адские языки пламени, громы-молнии всякие... Человеческому роду все теперь нипочем. Образование получено. Сам я им теперь не брат. Народ пошел вшивенький, мелкий, но напористый.

Нравственность, точно милая моему сердцу раковая опухоль, распространяется, расползаясь, как тараканы (кстати, мои любимые насекомые – неистребимые, как я сам). Даже люди, что ни в меня, ни в Бога никогда не веровали, нравственным взглядом на вещи успели-таки заразиться. Что делать – дань времени.

Меняюсь и я. И я становлюсь нравственным. О, да!

Если раньше мог дуриком пролезть в самую гущу народа; людоедиком каким-нибудь целое племя зараз изгрызть; публично, ни от кого не скрываясь, правым и виноватым рубить головы, короче, открыто проповедовать свои идеалы – зло, ложь, насилие, убийства, все, что так близко душе Разбойника, теперь все не то.

Минули без возврата они – золотые денечки. Когда-то мог разжигать и объявлять войны ради них самих, из жажды наживы, крови и человечины. А теперь и войны-то все больше объявляю за какую-нибудь национальную или другую, но непременно “благородную”, идейку. И коли людоедом просачиваюсь в массы, то, скорее всего интеллигентным, в очках, не меньше чем с профессорским званием, с ласковой улыбкой и счастливой семьей, где детишек пяток и добрая баба с поварешкой в руках. А коли уничтожаю целые поколения и расстреливаю миллионы, то непременно “во имя всеобщего блага”, “спасения” и, что очень важно, “счастливого будущего”. Это новое словосочетание пришлось выучить. Растем-с.

Слава, которая раньше никак в преисподнюю не желала заходить – вроде и знали обо мне, но больше поносили – наконец, лижет мне пятки, и это сейчас, когда меня не узнают в лицо. Полюбили и питомца моего, лучшего ученика Иуду. Говорят, правильно сделал, что Христа запродал – подвиг совершил. Не было бы без него Казни, а значит, “спасения”.

Вот оно, мое времечко! Такого бы раньше даже придумать не могли. Наконец, начинает перепадать главному “имениннику” – Дьявол, говорят, необходим как двигатель прогресса. Без зла жизнь остановится, делать всем будет нечего. Без ужасов счастья нет. Отлично.

Да, я прогрессист! Не знали? И живу-то за счет энергии невыносимого мной добра, а оказывается, что это они за счет меня существуют со всей силой ощущений, вкушая сладость “полноценной жизни” пополам с водкой. Благодарны-с, “оченно вами признательны-с”. Приятно слышать. Я нищ, я гол, я пуст, но половина человечества, из которых многие – добропорядочные верующие, утверждает в голос, что все, что ни есть в этом мире – зло. То есть – мое имущество! Спасибо за подарки.

Ах, время, время! Недаром я раздробил на тебя вечность. Уж какой грохот стоял, когда ссорился я с Единодержцем. Такой я скандал тогда учинил во вселенной. Горы швырял, пласты земли переворачивал так, что только искры с огнем сыпались. Расколачивал все, что под руку попадалось. Все Его выдумки премудрые разрывал на части.

“Гений”! Он, видишь ли, создал физические законы мироздания и залепил стройность внутрь каждой вещи. А я от законов Его премудрых одни жалкие черепки оставил. Пусть теперь людишки пытаются направить их себе на пользу, с какого-нибудь боку обязательно наткнутся на острый край. Одним таким осколком – законом притяжения – скольких я угробил, утопил, побросал из окошек, с пригорков и небоскребов.

А чего стоит эта самая бывшая вечность, которой Он вздумал всех наградить? Не тут-то было, я сделал из ее обломков такую галиматью. Вместо еще одного претендента на власть, царственного наследника – человека – вышла игрушка. Моим колесом стало разорванное время. Белка не может остановиться, на пятки ей прыгает прошлое, настоящее ускользает, и остается только нестись вперед, подыхая от усталости, в неведомую даль, разве что ко мне на куличики.

Я и сам бегу. Никто ведь не догадывается, что из этой свалки, оставшейся от мироздания, не удается собрать ничего даже для себя. Ну, не умею я “восстанавливать”. А ведь мое колесо – не парк отдыха. Перебегая из прошлого в будущее, сам я превратился в нервное, раздерганное существо.

Все давно минуло... Теперь я больше не скандалю. Все, что возможно, уже разбито, раздроблено, испорчено. Частности только продолжаю портить. Теперь я – образец морали и чистоты. И, значит... из этого следует?.. Что?

А вот что. “Вы знали такого протоиерея Меня?.. Я знал. Я был знаком с ним лично и очень этим горжусь. Многоуважаемый человек. Великий! Вы знаете, что его убили? Ай, ай, ай, трагедия. Это такая страшная потеря для всех нас. Я за него молился. Участвовал в поминаниях и в отпевании. Сколько мы потеряли с его уходом. Умнейший человек, честный, самоотверженный. Какой был популярный. Многие его знали.

Наверное, маньяк убил. Точно маньяк. А может вообще случайность, хулиганы? Несчастный случай, я считаю. Как он страдал при жизни! Сколько людей его не понимали, даже друзья. Страдал от неверия. В этой стране такое неверие! Язычество. А может тут и антисемитизм. Подмешали, наверное, какую-нибудь национальную идейку. А может, и не подмешали…

КГБ, государственная служба безопасности... ну она вряд ли замешана. Маловероятно. И уж совсем не при чем церковь! Как можно даже думать на ее представителей?! Это священно. А ходят такие слухи, разговоры всякие... Говорят, что я в очередной раз повторил свой сценарий, ведь когда-то я исполнил приговор властей духовных с помощью государственных, приговор Каиафы с помощью Пилата… Но зачем же это вспоминать? Не трогайте вашими грязными руками наших чистых идеалов! Ну, да, критиковали немножко, ненавидели, разумеется, считали врагом вовсю, завидовали всячески. Но это же не доказывает, что убили. Нет никаких доказательств, значит нельзя никого обвинять. Дело не раскрыто. Да и вряд ли будет, к слову сказать. Я даже думаю, что скоро для наших верховных иерархов имя этого замечательного человека станет уважаемым, священным. Он ведь мученик, мученик церкви. А это лестно всем, кто к ней принадлежит.

Пусть, почитая его после смерти, скорее всего они будут по-своему и своеобразно истолковывать его слова, книги и мысли. Но ведь тут уже нельзя ничего поделать, герой сам себе не принадлежит. Найдутся такие, что скажут, что их консервативные, порой жестокие, воззрения – то же самое, что мысли этого умницы. Но не ругать же их за это. Пусть лучше будет благодушие и единство, и мир в сердцах, чем недопустимая критика церковных представителей. Якобы они были доносчиками, якобы сами служили в КГБ... Лучше об этом умолчать, чтоб не порочить имя церкви Божией. И сплотиться против единого врага, вернее, врагов. А враги у нас на данный момент – разгул преступности, беспорядок в обществе, языческое безверие, потеря духовных корней и традиций”.

Устал! Устал, устал... Долго не выдерживаю.

Как же хочется в то время... Чтоб как раньше рвать на куски и никому не объяснять почему, уничтожать, ссылать, морить голодом, страхом, презирать, не прикрываясь моралью. Я хочу, чтоб поклонялись Злу как таковому, а не потому что находят у меня награбленное у Этого...

Я приказываю, чтобы все служили мне просто как Пустоте и Смерти, чтобы превозносили бескорыстно, за само зло! Никому ничего не желаю больше обещать, я видеть их не могу, этих “тварей”. Я требую, чтобы все живое размножалось и плодилось сознательно с одной мыслью, видя перед собой одну цель и смысл – кормить меня, питать смерть. Вечно разлагаться, содрогаясь в конвульсиях от болезней и несчастий, заходясь в предсмертных хрюканьях. Хочу царить над вселенной. Трона требую, трона!

Идите ко мне вы, жалкие идиоты. Я научу вас одной вернейшей Религии – поклонения Злу. Это вера в Сатану, ничем не испорченная. Я буду всегда презирать вас с вашей способностью верить и поклоняться. Потому что сам не верю ни во что и сам никому не служу. Но вы будете служить мне – вы, миллионы рабов и трусов.

Приходите, мы с вами договоримся. Поймите. Меня ведь тоже можно понять. Я не хочу больше прикасаться к добру, оно жжет мне несуществующие пальцы. Сами переплавляйте вашу энергию для зла.

Я хочу, чтобы вы сами придумывали логику бессмысленному, обосновывали и делали связным безумное, привлекательным уродливое! Сами, сами, сами! Мне не пристало за всех трудиться. Все гурьбой – на самообслуживание, к самообману, к самозадуриванию и самоодурачиванию.

Для этого нужно немногое – “вводить” во зло элементы добра. Мне это противно, a вы это и сами умеете. Ведь это в вас, поймите, в вас гнездятся совесть и разум. Значит, вы лучше всех знаете, как можно заговорить им зубы. Так давайте, у вас хорошо получается.

...Но вы ведь не хотите?! Ведь так? Вы ведь не хотите открыто? Если я вам скажу, что ненавижу вас, вы ведь за мной не пойдете? Если признаюсь, что хочу обокрасть всех, выпить вашу кровь и, использовав, выбросить на помойку, послав к моей бабушке, вы ведь не будете слушаться моего шепота? Если выкрикну, что никогда ничего никому не дам, сколько ни обещаю, что даже и не собирался давать, вы ведь испугаетесь и бросите меня одного? И я буду гнить в холодных закоулках мироздания.

Нет уж. Вот вам – громадная вселенская фига. Воздержусь от открытых заявлений – пока воздержусь, потерплю, сколько будет можно. Хотя и очень хочется послать всех вас ко мне.

Я еще накричусь. Но сначала поставлю мир на колени: всем всего наобещаю, буду врать каждому разное и говорить, что в голову придет. Кину вам кусок дармового хлеба и навсегда освобожу от свободы, которую дал вам ваш Верховный Мечтатель, она вам не по плечу. Брошу по обглоданной кости – чтоб вы все подавились – по одной на каждого, хватит. Брошу вашим голодным комплексам, из-за которых вы можете продать всех, не исключая себя.

А пока вы будете глодать кости, приправленные ложью, я заберу у вас все оставшееся, земное и не-, материальное и бесплотное, ослеплю, проглочу вместе с разумом и совестью. И все это тихо-тихо, профессионально, незаметно, без следов, виртуозно, как карманный вор. Вы и не заметите, как будете вариться в моем желудке и пролезать сквозь прямую кишку.

И только, когда окончательно поверите мне, я раскрою карты. Это будет мое удовольствие – позволить себе злорадство! Только тогда я уничтожу вас всех, до единого: страшно, жестоко, мгновенно, одним щелчком. Так пойте же меня, возносите. Кричите, кричите мне “хайль”!

Если уж так размечтался я об этом дне, еще скажу... Это я уничтожил вашего Меня. Это я убил, растоптал, стер с лица земли, втоптал в пыль... Какие еще найти выражения? Плачьте, рыдайте, я так этого хотел... Я боялся его, он вздумал помешать моим великим планам всемирного захвата власти. И от страха нашел замечательное орудие – топор. Орудие не убийства, понимаете, не убийства, для этого существует пистолет или нож. Орудие казни! Приговора. “Случайность, случайный маньяк”. ...Какие же они все тупицы. КГБ, власти... Сами по себе могли сделать это и раньше, было бы даже сподручнее.

Но с Именем Бога... “Наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу”... Я знаю эти слова Евангелия, ученый стал. “Я сказал вам сие для того, чтобы вы, когда придет то время, вспомнили, что Я сказывал вам о том”... Никто не помнит божественных слов. Я помню, я. Именно так. С именем Бога на устах.

...Ау? Где вы мои лицемеры всех мастей и калибров? Где вы, мои не состоявшиеся гении, мои лапочки закомплексованные, обыватели астматические, чахоточные маразматики? Идите скорей ко мне, объединяйтесь в свое месиво. Прикрывайтесь именем Бога, мечтая в душе только о моей власти, и приговаривайте невиновного, приговаривайте!

Идите ко мне, косноязыкие фанатики и действуйте, действуйте. Церковь без Бога, в лице пророка еще раз Его убивающая... Теперь осталось только растоптать его исключительность, забыть имя, приравняв самого к его убийцам, назвать редкий цветок серой полевой полынью. И дальше, устранив главную помеху, можно спокойно разворачивать широкомасштабное наступление, приступая вплотную к уничтожению страны, которую давно ненавижу. Да что страны, пора подбираться и к миру.

Страна и церковь, убивающие пророка и Бога в себе, не способные утолить духовный голод и даже не чувствующие его – ко мне! Я – ваш безраздельный хозяин. Извлекайте на свет новых диктаторов, лжепророков и политических безумцев. Вам не нужны пророки? Значит, вам нужен я. Руки мои в крови и они развязаны!

* * *

...Не хочу говорить. Не могу поверить. Он... неприятно даже произносить... сейчас невредимый. Я видел его в небесной славе, когда запрокидывал голову. Этот верховный расточитель благ даровал ему не только бессмертие, Он дал ему право невидимо действовать в мире, в моем мире! Чтоб он снова мог рассказывать о Нем, не давая проявиться в людях моим излюбленным чертам характера – консерватизму, фанатизму, раздвоенности! Я ведь их так бережно подбирал, заваливая, хороня ими христианство.

Хоть бы никто не узнал, что снова мои старания пошли прахом. Если узнают… Если раньше времени, не дай им я, вскроется, что те, на кого я ставил – обманщики! То им перестанут верить так же, как когда-то предводителям Ветхозаветной Церкви, распявшим Христа! Он ведь умный, честный, добрый. За таким могут пойти...

Зря я испугался. Маловероятно... Слишком многое надо будет в себе преодолеть. А тут лень на чеку. Тупость не позволит, индифферентизм. Личная ответственность нужна, покаяние, всякое такое... А у них амбиции... Нет, им не суметь.

Я знаю, наверху хотят смерть его сделать добровольной жертвой, чтоб снова приговорить меня... Только бы не раскрыл никто мою тайну. (Что это? Мания преследования началась?) Только бы он никому не сказал, что я – всесильный палач, клыкастый убийца – на самом деле беззубый, бессильный старик, не умеющий без чужой помощи и руки поднять. Он ведь меня видел...

Только бы не рассказал, что я – умнейший из умных, виртуознейший из виртуозных, обаятельнейший из обаятельных – серость, неудачник, не обладающий ни связным умом, ни каплей таланта. Только бы не прознали, что люди, в которых я предстаю собственной персоной, держатся силой украденной жизни, чужого творчества.

Если узнают, перестанут бояться. И на дрожь буду обречен я сам, как тогда, вначале, когда ничего еще не было украдено. Если узнают... Нет, нет. Не говорите! Прошу. Не говорите никому!

...Что ты смотришь на меня, перестань. Не спрячешься, заняли все верхние позиции. Убери взгляд. Не лучи. Зачем глаза блестят? Я этого не люблю.

Знаю, он хочет убить меня. Все хотят меня убить. Только и ждут моей смерти. Коршуны, людоеды. А я все равно всех побежду... победю... Слышите?! Я всех вас побеждаю быть! Как же сказать? Сколько языков надо знать мне, великому полиглоту. Да не в количестве языков дело, его вообще у меня нет, где он, мой язык? Ничего своего.

А... А вдруг меня все бросят одного? Не бросайте, я без вашей силы никуда. Не забирайте награбленного. Не трожьте! Куда?!

...Всех вас я повесить сейчас... Ой-ой. Разговаривать я сам не могу, не умею, не умяю... Не знаю как это – говорять... Тьфу, что же лезет такое из полости... подлости... пасти... Всем встать! Лечь! Забыть, забить, забрать все! Разум, где он, мой, собственный? Ппп... Ббб... До... Ми... Фа... домик. Отдавайте все сейчас же обратно. Са-а-а-ааа-та-но-о. Са... та... не...

Имя мое, имя. Как произнести? Са-та ...Ну, же. Са-та... Са-та ...но. Са-та ...-не-е-ет!

Не...

БЕССМЕРТИЕ.

ВОСКРЕСЕНИЕ

Заслышав слух весенний,

Что только-только распогодь –

Смерть можно будет побороть

Усильем воскресенья.

Б.Пастернак

Тени, кресты и могилы

Скрылись в загадочной мгле,

Свет воскрешающей силы

Властно царит на земле.

Н.Гумилев

акой полет! Какой чудесный, захватывающий подъем. Легкость в теле небесная. Кто-то под руки подхватил, как балерину и тянет, тянет. Пьяное смешение голосов. Шум в ушах. По имени зовут – знают меня. Приятные малиновые переливы – сказочный сон.

А чей это нос такой синий? Подождите, мои блаженно поющие незнакомцы. Погодите тянуть, мне разглядеть надо, что за синее пятно там, внизу? На фоне

белой простыни какая-то часть тела... Нос. Надо спуститься пониже. До чего смешной тип. Лежит и рот

открыл.

Странная легкость. А как же притяжение? Мы что, на луне? А где мой-то нос? И руки? Зовут. Подождите, подождите. Смех разбирает. Где тело? Кружусь. Лечу. Повернулся, взмахнул, завертелся. Какой-то перепел я, честное слово.

Нет, это определенно мой нос, и это он – синий. Мне ли не знать своего носа. Только почему он внизу, а я?.. Кто-нибудь сейчас попросит достать рукой до носа, а у меня ни того, ни другого – будет неловко. Спокойно. Надо перестать кружиться, собрать мысли в точку. Итак: тот, кто лежит – это я. То, что внизу – больничная палата. Палата есть, а врачей нет. Что ж, это бывает – в больницах. А. А-а-а!.. Умер я, вот оно что. Ну, умер, что ж такого, все когда-нибудь... Умер? Я?! Кошмар

какой!

Надо полететь скорее в соседнюю комнату, сказать, позвать. Сидят-едят. “Скорее! Там человек умер. Да поднимитесь же. SOS, SOS!” Не слышат. “Перестаньте жевать, эй, толстуха. Спасать надо меня”. Жует. Свой треск за ушами слышит, а моего голоса нет.

Обратно не полечу, там расстройство сплошное. На что он мне сдался, этот синий нос, хоть и мой. Господи, куда-нибудь подальше отсюда, где никого никогда нельзя дозваться.

Куда делись ангелы? Это ведь они пели сейчас. А родственники? Должны встречать, я читал. Тоннель должен быть, длинный такой. И свет ласковый. “Дайте тоннель”. Что это я? Не успел прийти на тот свет, уже права качаю.

Подозрительно тихо. “Эй, есть тут кто-нибудь? Ау!” Влип. Ни палаты, ни врачей, ни света, ни тоннеля. Ангелы молчат, и движение наверх прекратилось. Застрял как лифт. “Эй, провожатые на тот свет!” Все. Застрял между тем и этим светом... светами... как правильно сказать? Не смогла проглотить меня бездна, поперхнулась. Как следует не умер. Застрял не в том горле у

вечности. Спокойно, без паники. Кажется, кто-кто здесь все-таки есть. Вроде, человек кричит:

“Есть дайте. Хочу есть! Я к вам обращаюсь, или что? Почему молчите? Жаловаться буду. Самому... (Кому здесь жаловаться?) Неважно, найду кому. Ин-фор-ма-ции! У меня со вчерашнего дня неудовлетворенная политическая жажда. Письма где, газеты? Люди вы или кто? Напьюсь с горя, дайте только чем, чтоб глаза не видели ваших потусторонних гнусностей”.

Кто он? Тоже дух. Кажется, и он от прибытия сюда не получил удовольствия. Крикну ему: “Эй, товарищ, брат! Как тебя?.. No pasaran. (Кулака нет выказать солидарность). Ты и я, – близнецы-братья. (Хотя тут вернее сказать: мертвецы-братья)”. А он долдонит свое:

– Хоть поговорить с кем-нибудь дайте, – чего он, разве я ему не “кто-нибудь”? – Звери. Тоску понагнали – ни предметов, ни стен. Не спускайте мне ваш экран, все равно не стану смотреть. Что бы ни было. Пока не дадите горячую ванну и ужин...

Про какой это экран он ведет речь? Это что ли та штука? Если сравнивать с земным, действительно похоже на экран в кинотеатре. Картинки бегают, как в кино. Из головы этого господина, то есть какой там головы, из того, что от нее осталось... короче, из этой якобы головы идет луч, и в нем – фигурки. Они двигаются, только не слышно, что говорят. Немое кино. Техника тут отстала.

– Ну, ладно. Все равно больше нечем заняться. Что там у вас: боевик, триллер, комедия? Зачем так похоже на жизнь? Надо же отвлекать людей от повседневности.

Какой у него голос противный. Посмотрю, что в его голове, хотя подсматривать, конечно, нехорошо... Ну и кино, убить монтажера: все перемешано. Незнакомые люди мелькают в беспорядке. А он их узнает и руками машет очень эмоционально. Главный герой на экране – то старик, то мальчик, то юноша. И сходство с крикливым духом несомненное. Хотя этот вечно недовольный и полупрозрачный тип на очаровательного ребенка мало похож. А на старика – очень.

Радости-то сколько. Даже захлюпал от удовлетворения и сопереживания себе самому. Бормочет, восклицает. Сам себя комментирует, как будто читает текст за кадром.

Когда ты один, фатально и, быть может, навеки, еще не так заговоришь... завоешь сам с собой на разные голоса! Да я ведь и сам начал говорить вслух. Однако неловко... Все это, видно, не предназначено для моих ушей:

“Неужели я был такой противный? Ты, подумай. Фу, какой сморщенный. Лицо у акушерки адское, душить она меня разве собралась? За ноги хватает... Выплюнул что-то и заорал. Не успеешь высунуться на белый свет – сразу неприятности.

Это... кто? Мать? Мама. Молодая, и платье голубое. В цветок. Зима тогда была, а она в летнем платье... Среди снега. Почему? Мы тогда были на даче... Как мы оказались на даче, когда зима? Не помню. Запомнил только, что дача и на маме платье в цветочек – вот это. А снег? Или снег был раньше? Я еще наелся сосулек. И насморк подхватил.

Вот сейчас она попытается уложить меня в постель, а я запротестую. Прелестный малыш. Откажусь от лекарства – такие большие таблетки, они еще в горле застревали. …Чем эта детская радость обернется. Распрыгался – диван сломал. Жалко. Не дивана, себя, досталось тогда. Во что все превратится... Юность стережет старость, надежды – разочарование.

А этот... неужели?.. Его имя?.. Помню, что друг, а как звали?.. И она – первая любовь. Первый друг, первая девушка, и первые, но не последние, разумеется, обиды. Предательство. Обман. Измена. Все-таки они плохо смотрятся вдвоем, особенно, когда одни. Мне не нравится. Доверял ему как себе. Говорит что-то колкое. Лицо аж перекосило от злобы. Это наш последний разговор. “Ненавижу, презираю, идиот, подлец?” Что он там лопочет? Картинно переживает: глаза сузил, губы кривит. Еще я и виноват оказался. “Дурак?..” “Так тебе и надо?” ...Нет, не разобрать. Какая разница, что говорит, очевидно, что ничего хорошего. Как дал бы сейчас!.. Я был таким чистым, отстаивал идеалы.

Чего это я так руками размахался и искры из глаз? А... как раз идеалы отстаиваю. Важный господин в лакированных туфлях с дамой в мехах... Еще один в дверях солидного учреждения. Растянул губы – улыбка с сотней зубов во рту – что скалишься? Музыканты премию получают. Конечно, я не могу вас не узнать, хоть вы постарели и изменились. Помните клятвы верности, “один за всех”, бескомпромиссный пыл? Все вы привились на черноземных почвах общественной жизни. Только для меня она оказалась высохшим песком.

Не могу видеть этот стандартизированный, землисто-серый цвет кожи. “Коллеги”. Здравствуйте, давно не виделись. Глаза б не смотрели. Думал, хоть на том – то есть теперь уже этом – свете скроюсь от наваждения.

Хотел осчастливить мир, проложить новые пути, прогрызть гранит науки. А преуспевать надо было в постижении одного ремесла, топтать одну тропку – доносов, клеветы, предательства, угождения, подсиживания, ходьбы по телам себе подобных. Не пожелал осваивать сих премудростей – пропал. Пропил все – и деньги, и надежды.

Боролся, стремился, любил, но вот, умер же, хотя и не верилось, что это все-таки случится. У меня нет больше земли, дома, работы, жены, друзей. А здесь... Ну что здесь? Где вы, те, что проповедовали: “после смерти свое возьмем”? Вас бы теперь в этот чудовищный кинотеатр (нехорошо так говорить, пусть еще поживут люди).

Мой дом... Незадолго до смерти. Моей. Уже без семьи... Все пошло прахом. Это, когда я уже заболел этой кошмарной болезнью.

Его я видел недавно. У него на руке... Фашистский знак, свастика. До сих пор я считаю, что это самый честный, самый последовательный человек из всех, кого я знал. Хвала ему – он сознательно избрал зло. У меня же не хватило духу. Так никогда и не хватило...

...Мой гроб? Как, уже? Это что же – все?! “Конец фильма”?! Неужели в моей жизни ничего больше не произошло? Вроде столько всего было... Больше ничего, что можно вспомнить? Зарыли.

Годовщина – как летит время. Не успеешь задуматься... Ну, поплачьте, поплачьте. Ну, вспомните меня, каким-нибудь, пусть недобрым словом. Мне плохо без ваших воспоминаний.

Не хотите, тогда я скажу вам, что презираю себя и вас. И больше мне незачем смотреть. Прощайте”.

* * *

Замолчал. Надо же, целая жизнь прошла, а лучше бы и не было. Пусть он сам виноват, что она у него такая. Но обидно – все-таки жил человек.

…Что это за храп? Заснул он, что ли? Разве духи умеют спать? Или это он по привычке?

Дух храпит себе, а я вижу его сновидение на экране:

Вот, он входит в кабинет к какому-то человеку, одетому в кожаное пальто и похожему на комиссара, который ему говорит:

– Принимая во внимание ваши заслуги и учитывая всю вашу образцовую жизнь, мы решили назвать в честь вас улицу.

“Мертвец” как бы от скромности пожимает плечами и говорит:

– Ну, зачем же улицу. Это слишком. Давайте лучше переулок…

“Комиссар” идет к столу и раскрывает папку. Сознание спящего, как кинокамера при наезде, выделяет особо название папки. И я вижу надпись во весь экран:

“ОЧЕРЕДЬ НА УЛИЦЫ”.

(Что ж, логично: когда мы живые, то стоим в очередь “на квартиры”, а как только умираем, сразу встаем в очередь “на улицы”.)

Человек в кожаном пальто начинает что-то писать в конце длиннющего списка и вдруг спрашивает:

– Прошу прощения за забывчивость… Как вас зовут, не будете ли любезны напомнить.

– Иван, – улыбнувшись широко и простодушно, отвечает дух, всем своим видом как бы давая понять, что хоть его фамилией и назовут улицу, простота имени не позволит ему возгордиться и оторваться от народа.

Кожаный человек записывает имя, и опять начинает мяться:

– Я… опять вынужден попросить извинения… Столько дел! Мне важнее узнать фамилию...

Уже с большим достоинством, на этот раз намеренно подчеркивая то расстояние, которое отделяет человека скончавшегося от простого смертного, мертвец отвечает:

– Безбожный!

“Комиссар”, уже было начавший писать, вдруг задумывается, кладет ручку и поворачивается к посетителю всем телом:

– Миллион извинений!.. Небольшая неувязочка. Видите ли, уважаемый, дорогой, я не боюсь этого слова, незабвенный гражданин Безбожный… В нашем городе такой переулок уже есть. А два Безбожных переулка на одну Москву, – тут “комиссар” широко и размашисто перекрестился, – это уже слишком!

* * *

Да, сам дух странный, и сон у него нелепый. Хотя, все логично: если при жизни нам снятся какие-то потусторонние миры, в которых мы запросто общаемся с покойниками и с теми, кого вообще никогда не было, то когда сами становимся покойниками, нам снится так называемая “реальность”.

Свет, идущий из его головы, начал гаснуть. Проснувшийся дух стал деформироваться и исчезать у меня на глазах. Неприятное зрелище. Улечу, если получится.

* * *

Лечу я как-то странно – кружась на одном месте. Надо подняться. Выше обычно – ближе к свету. Там, наверху кто-то маленький, вроде светлячка... Подлечу. И этот что-то бормочет:

“Вот, а говорили, пугали. Не умер же я. Соображаю. Кино. Немое. Удачно. Ха-ха, здорово! Неужели это я? Детство, юношество. Розы-грезы. Бегаю, гуляю. Хорошо. Разбился... велосипед, лицо вдребезги. Ай-ай-ай. Ну, ничего, ничего. Казалось тогда, не заживет никогда, так расквасился. Зажило! Шрам, правда, остался. Да ну, ерунда. Не стоит и смотреть. Дальше.

Так, так, так... Друг закадычный, приятель любезный. Давно было, а так и запомнился на всю жизнь (не только, оказывается, на жизнь), с улыбкой во все зубы. Отлично скалился: “хы-ы-ы”. Именно так. Подлецом оказался. Потом. Это я так переживал тогда, плакал?.. Зеленый был, неопытный. Не плачь. Не один друг на свете, будут и другие. А вот и “другие”, собственной персоной. Предадут и они.

Знакомые. Здравствуйте. Один лентяй, другой прохиндей (длинный такой). Этот спился совсем. Тот лгун. А что за беда? Людей, слава Богу, хватает на наш век. Есть плохие, не без этого. Но и получше находятся.

Ты смотри. Смотри ты, какая цаца. Покачивается на ходу, прямо плывет. Кто такая? Сейчас вспомню: Марина? Маша?.. Это когда было-то? Первая? Пятая?.. Изменяла часто. Сейчас брошусь под поезд. Нет, только соберусь. Прямо “Каренина”, так картинно. Жалко стало – себя или костюма? В грязь ложиться в ожидании поезда... Хорошо, что женщина на свете не одна. Перебрал я с этим. Под конец опротивели до невозможности. Теперь и вовсе придется распрощаться с привычкой. Уж это точно, что придется. Теперь деваться некуда...

Собачка! Ты подумай. Хорошенькая. Маленькая, щенок, в ладони умещается, лапочка. Ты чья ж будешь? Не узнаю. Та овчарка?.. Нет, у меня до этого еще была... Такая дворняжечка... погибла. Как именно не помню. Горя было... Для дочери. Но я ей другую купил.

А этот весельчак... Само остроумие. Плохо кончил. В окно выбросился. Кто бы мог подумать? Жаль. Зачем? Где-то в этой компании, должен быть и другой... Не понимаю самоубийц. Жизнь – прекрасна, пусть неприятности, пусть трудности. Одно уходит, другое идет на смену, одно умирает, другое нарождается. Круговорот. Сейчас плохо, потом, лучше; сейчас неудача, потом – все путем. Цветет жизнь, тянет, прядет свою нить.

Ага... мой самый близкий друг, можно сказать, учитель. Какой человек. Таких больше нет. (Там нет, здесь – навалом.) Не дожил до сорока. В расцвете лет... Но я верил тогда, что не может такая личность бесследно исчезнуть. Остаются мысли, дела, пример. В памяти человеческой мы ведь бессмертны. Я всегда верил, что душа вечна. Ну, перестал ходить, есть, пить, спать человек. Подумаешь. Но дела... остались... продолжат потомки.

...Это, кажется, работа. Третья? Сколько их у меня было?.. Что только ни пробовал. Все получалось как-то само собой. Выживали, подсиживали, выгоняли. Зато – “кандидат всех наук”.

...Неприятности. Болезни. Драки. Так... политические неурядицы в стране. Мимо, мимо все... Надо же, разом как-то припомнилось. Несчастья – это ничего, они сплачивают людей.

Семья. Плачут... Даже из такой гадости, как моя смерть, вышло добро: и оценили, и заметили, и поняли. Почти... Во всяком случае, поняли, что жил.

Что это? Заново пошло?! Пленку, что ли, забыли перезарядить. Беспорядок. Да, нет, это я зря. Все гуманно. Просто еще раз дают возможность просмотреть родную жизнь. Насладиться разнообразием и многоцветием событий, причудливостью материальных форм. Попрощаться с родными местами. Еще и еще раз восхититься видами природы. Вспомнить лесные запахи, улыбки друзей. С еще большим отвращением взглянуть на свои недостатки, на дурные поступки, на некрасивые движения души. Проанализировать...

Но когда же, однако, Страшный Суд?.. Что-то я начинаю беспокоиться. Разве я сюда пришел кино смотреть, развлекаться, что ли?

...Как? Заново?! В третий раз?! Но позвольте: опять девицы, толстые и худые; гостиные, пустые и переполненные; кинотеатры, маленькие и побольше; друзья, полузнакомые и родные; работа, по окладу и сдельная; листочки, зеленые и сухие; весны, теплые и не жаркие; лица бесконечные невпопад... Смеющиеся, злые, курносые, в веснушках, круглые, вытянутые... Это что же, и есть Бесконечность, к которой я стремился?! Это вот – бессмертие?! Нет уж, “хорошего” понемножку. Пусть что-нибудь когда-нибудь и оборвется!

Спрячьте. Не хочу бессмысленной беспрерывности. Покоя дайте. Что-нибудь одно, на чем можно сосредоточиться. Не надо многих. Пусть будут несколько надежных друзей, которые не предадут, зачем мне сотни? Мне надо одно доброе, неповторимое лицо. Женщина – одна, та, что умерла пять лет назад, я ведь только ее любил. Она должна быть где-то здесь.

Где тут у них Бог? У меня не хватает сил, нет желания продолжать это нелепое бесконечное существование. Где высший Судья? Я всю земную жизнь верил в бессмертие, в загробный мир, был христианином, пытался исполнять Его законы. Пусть не очень удачно. Теперь же, оказавшись здесь, я заявляю – долой бесконечность, даже бесконечность добра. Лучше уж смерть!”

И этот погас. Во дает: нарезал каких-то отрывков из своего фильма, соединил. Всего несколько коротких кадров. И этот малюсенький “ролик” бедняга все прокручивает у себя в голове. Думает, ему для пытки придумали повторять его жизнь. А он же сам ее все время вертит в сознании.

Ну и Бог с ним. Долго мне чужое смотреть?.. Нет, свое не надо! Лучше не оборачиваться, что-то там сзади уже... начинает бурлить. Еще немножко и...

* * *

Пустите! Меня разорвет в ваших скоростных лифтах. Ой, несет, ой, мелькает... Ну, хватит, ну довольно. Щекотно. Отпустите, не хулиганьте. Куда-то подняли. Судя по ощущению, к самым звездам. Пустое пространство. Если бы можно было его измерять... А то летаешь – непонятно на какие расстояния.

Меня, как и тех духов, тоже интересует, где “Сам”? На земле бытует мнение: попал сюда – и сразу видишь Бога. Но те двое не видали, и я в том же положении.

Одни экраны. Опять опустился – шире и выше, чем прежние. И больше похоже не на экран, а на стеклянную стену. За ней – картины. Застекольные фигуры. Они не затертые и не расплывчатые, а четкие, объемные, совсем как живые.

Видны деревянные стены, полумрак, иконы. Очередь длиннющая. Лицом к очереди – человек, руку положил на крест на груди. Стоит в золотом облачении. Тот же человек в черном – в зале, на сцене и с микрофоном в руках. Он же снова среди икон. Волосы с сединой, значит, начало фильма я пропустил. А где хозяин жизни? Почему не смотрит как другие на то, что нажил?

Люди в очереди – со светом из головы. Луч проходит над их макушкой, падая на экраны за их спинами, на которых, бойко перебивая друг друга, прокручиваются события, пейзажи. Но что означают картинки на экранах – жизнь, мысли, прошлое, настоящее, и что означает очередь?.. У человека в облачении за спиной – сверкающая белая световая мантия. Она кладет на лица отсвет, какой бывает от фонаря или свечи. Таинственный, теплый. (...Может, я хоть после смерти стану поэтом?)

Боже! Что у них на экранах! О чем они думают, если то, что над головой – мысли? Вон у этого, первого: ссоры, слезы, скандалы. У того, что сзади на лице скука и в голове не лучше: слоняется по маленькой квартире, зевает, на полу лежит. У третьего... вообще лучше не смотреть. Все они вспоминают самое дурное, что только можно о себе припомнить.

Сколько же в этих людях гадости. Не завидую я человеку с мантией. Они ведь и симпатичными бывают, наверное. Не весь же день кряду раздражаются и злобствуют до умопомрачения. К своим друзьям наверняка поворачиваются и светлыми сторонами. За что же такому приятному и доброму, судя по всему, человеку – одни ужасы? И как можно после таких “исповедей” лучисто улыбаться?

“Исповеди”... Это ведь именно так и называется.

У-у-у... куда меня занесло – в церковь! Понятно... При жизни не ходил, после смерти заставили.

Владельцы экранов пытаются что-то у себя в голове перевернуть, передумать. При этом, правда, в изображении ничего не меняется. В отличие от тех двух несчастных духов, что встретились мне здесь, менять картинки эти очень стараются.

Все подходят к человеку с крестом и о чем-то с ним говорят. Разумеется, как назло, именно в этот момент ничего и не видно. Облака, туман.

...Я оказался под шквалом религиозной пропаганды! Вот оно что! А так надеялся, что нравственное давление кончится со смертью. Но предвкушаю... Еще минута неясности (по моим внутренним, не сломавшимся еще биологическим часам) и перед моими глазами косяками пойдут “осчастливленные” и “возрожденные”. Под возгласы “восхищенной публики”, в назидание заблудшим (то есть мне, конечно) они явят собой волшебные превращения душ, нравственные выздоровления и впечатляющие перевороты.

Волшебное чистилище. Кто раньше был лентяем? Через мгновенье станет самым трудолюбивым в мире – передовиком того и этого света. Проснется в недрах его души бешеная энергия, всегда дремавшая. Где тут был гуляка, развратный, легкомысленный тип? Сюда его! Из него сделают сейчас же пример супружеской верности. В тайне он всегда будет мучаться постылым ему целомудрием. А этот, да он... на которого и смотреть страшно, разрушитель жизни. Станет, конечно, великим миротворцем. Бывший убийца, здесь превратится он в прилежного мастерового, откроет маленький магазинчик,

а главное, перестанет выносить даже запах смерти, будет прямо-таки сочиться животворною силой. Какая ложь! Кому удалось меня сюда заманить?

Не понимаю и не понимал никогда, как вообще на исповеди в церкви могут помогать. Ведь чтобы увеличилось количество добра в человеке, его надо развивать. Но рассказывают на исповеди о себе только самое дурное. Плохое, я считаю, надо не замечать, нивелировать. А что, если я весь состою из недостатков? Как их убирать? Пришел – человек как человек, на своих двоих, а ушел кто, огрызок?

Кем бы ты был без привычных своих минусов? (Дожил, вернее, доумирался, самого себя приходится вопрошать.) Во что превратились бы люди вообще без их маленьких, беззлобных и обаятельных слабостей? Когда пишут литературных персонажей, обязательно ведь

выискивают слабые черты характера, чтобы живее было, чтобы не манекены и не куклы выходили.

Это ведь только кажется, что все должны быть прекрасными. А задумаешься – так повеситься можно. Идеальный стандарт! Людей же отличить друг от друга

невозможно станет. Представить себе, к примеру, какого-нибудь Дон Жуана – этаким добрым семьянином, нянчащим детишек, чиновником среднего достатка, по воскресным дням посещающим мессу; не развратного, скучного-прескучного; не легкомысленного, унылого и не умеющего терять голову. Картина. Да о нем и писать никто не будет, читать тем более. Вообразить себе Обломова без постели, подушек, этаким работоспособным исполнителем, трудягой, рыхлящим по утрам грядки. В кипучей работе ведь потеряет он вместе с толстыми щеками и дурными привычками и шарм, и неповторимость, наконец, перестанет занимать всех как литературный герой. Мечтательность, художественная созерцательность, доброта его куда денутся? Ведь исчезнут

вместе с уютными туфлями, домашними пирогами и постелью, стоящей на страже неповторимости его души.

А Раскольников?.. Перестань этот мечтать о чем-то “сверх”, не убей он бедную, всеми поминаемую старуху, кто о нем самом, несчастном, вспомнит, кто, о сердечном, расскажет? Кто задумается об “особенностях характера”, станет спорить на школьных уроках? Только и будет что нарицательного – “маленький человек”. Акакий Акакиевич, одно слово. Так ведь то уже больше символ, единица безличной толпы, обобщение.

Нет, не хочу я безжизненной правильности! Даже если вы нечаянно назовете это раем. Даже если я уже где-нибудь рядом и в следующее мгновение увижу его со всеми отлаженными механизмами и накрепко соединенными винтиками-праведниками.

…Пока размышлял я, за стеклом успели пролететь все события незнакомой мне жизни. Владелец ее умер и был торжественно похоронен. Но события не прервались, и не пошли по кругу, а продолжаются. Именно не прокручиваются, но идут вперед. Проходит время, человека нет на земле, но люди за стеклом, персонажи его жизни, ходят в тот же полумрак церкви.

Что же это за прозрачная стена? Проход между двумя измерениями? Думал всегда, “тот свет” – поднебесье. Сам же летел, поднимался, чтоб оказаться там же, где был. На родной планете, только в другом слое пространства, “с другой стороны”. Трудно сформулировать, мысли путаются, не складываются в ряды, а как-то косо идут.

Нет, все-таки картина меняется, люди за стеклом уже выглядят иначе, и не только от возраста. Такое впечатление, что теперь они сами видят стеклянную стену. Подходят и с той стороны тыкаются носом в стекло как слепые котята. Некоторые стучат. Другие просто вглядываются в темноту, прислоняются лбом, щурятся. Один что-то увидел... (надеюсь, не меня) и показывает второму. Но сосед его не понимает, жмет плечами.

Кому-то в том мире стало плохо, и он судорожно тарабанит кулаками в стену. Открыл рот, хватает воздух, умоляет глазами.

...У меня кто-то стоит за спиной. Я это чувствую. Обернуться? И вдруг...

Вот это да – человек! Честное слово. Двуногий, настоящий. Не какой-нибудь дух. Ужас, что он здесь делает?! Он же должен свалиться по всем законам, на чем ему держаться? Вышел, стоит, как ни в чем не бывало. Еще и ус покусывает. Духу покусывать было бы нечего и нечем. Значит без почвы, которой здесь, конечно, нет, он стоит на... да, похоже, на земле он стоит! Да, под ним маленький кусочек земли. И не просто голая почва, а травка на ней, все как положено.

Звук знакомый – птицы. Сейчас начну страдать ностальгией. Запахи. Оказывается, раньше в этом загробье ничем не пахло. Какая поэзия – дерево, облака, ручеек булькает. Никогда не замечал этого там, внизу. Никогда так не замечал.

Но, позвольте, что всему этому причина? На чем держится остров?.. Да на нем и держится – на человеке, конечно. Но так ведь не бывает. По закону... Физики или иному прочему. Человек стоит на том, что от него исходит. От него появляется и расцветает пейзаж, и он же во всем этом живет!.. Островок ширится и распространяется в пространстве. Какой красивый куст розовый, точно огонь. (Похоже, я здесь начну-таки слагать стихи.)

Почему мне виден куст, если он растет за спиной человека? А человек – с живой плотью или прозрачный? Или это воскресение тела? Но оно должно произойти, как мне известно, в “конце веков”, а это еще когда будет… Я умирал, и по земному век двадцатый был на дворе, жизнь на планете и не думала заканчиваться. Хотя... Как разобрать какой тут век, это же вечность.

Нашелся, наконец, хозяин экрана – им оказался создатель острова. Именно этот хозяин и вышел из-за моей спины, решительно направившись мимо меня к стеклу. Подошел к нему и кивает просителю, и руку протягивает. Проситель уже успел уйти, а хозяин экрана догнал его рукой. Протянул ее и совершенно свободно провел сквозь невидимое стекло, запросто перейдя в другое измерение. И по ту сторону рука исчезла. С этой стороны она есть, а с другой растворилась, потому совершенно невозможно понять что в мире земном в связи с этим происходит. Однако что-то происходит, потому что умолявший о помощи бежит обратно и начинает барабанить по стеклу с удвоенной силой – быстро, весело так.

Это начинает развлекать... Теплые, солнечные застекольные картинки. Те экраны не вызывали приятных чувств, а этот забавный. Только воздух вокруг меня сперт или разряжен, или его вообще нет? Какой воздух, разве я дышу? Разве духам положено дышать? Похоже, я тоже становлюсь другим. Что это? Усилилось чувство собственного достоинства или просто я отяжелел?..

* * *

Скорее всего, последнее – стал тяжелым и тут же упал. На что-то твердое приземлился. Почва, трава, птицы. Человек... Похоже, что я в гости попал.

Сильно шлепнулся. Влетел всем телом в грунт острова и лежу плашмя. Что-нибудь сломал? Нет, удара не почувствовал. Стойте, каким это “всем телом”?.. Действительно, тело. И нос опять на месте, родной мой. И есть, чем его трогать, и голова... а в ней мысли. Да это же я! Какая радость, так по себе соскучился. Могу снова бегать, руками махать, падать, вскакивать. Не просто задумываться, а этак – подперев подбородок кулаком. Замечательно. Разбежаться и – бабах! Споткнуться нарочно и распластаться. Удовольствие, потому что падать не больно. Земля здесь особенная, может мягкая? Да нет. Тогда, может, я – невесомый? Когда бегу, тяжесть со мной, аж воздух в ушах свистит. А падаю – опускаюсь плавно, как на луне. Закон тяготения то работает, то отдыхает. Надо же, сами законы проявляют здесь дипломатию, гибкость, можно даже сказать, чуткость. От меня зависят. Захотел – задержался в воздухе и парю как стрекоза, без всяких воздушных шаров. Захотел – приземлился. Однако что я разбегался-размахался в гостях?

Хозяин на меня не смотрит. Он занят своим миром, который все время увеличивается. Мы расширяемся. А на горизонте (неизвестно, правда, что здесь горизонт) плывет в непространственных далях второй маленький островок. Ширится и он, и, по всей вероятности оба скоро сойдутся.

Мне интересно, как владелец острова видит происходящее за стеклом? Так как я или по-своему? Хочется подойти и заглянуть из-за спины. Однако какая-то сила или поле удерживают меня на расстоянии.

Ну, если меня не замечают, я еще побегаю. Как хорошо быть не духом – прыгать, дышать, рвать траву, утыкаться в нее лицом. А может, у меня и кровь есть? Ну-ка... Ногтем надавливаю на кожу – не больно. Найти бы что-нибудь острое (естествоиспытатель!). Вот, острый сучок... Что-то потекло из меня. И сразу больно стало, только не в руке, а в душе. Что же, интересно, во мне течет? Да душа и течет, это ясно. Легко же до нее добраться, только тронь. Костер рядом потрескивает. Тепло. Еще какие-то звуки – точно теплый вечер, а вечера нет. Ветки горят и не горят, вернее, не сгорают. И руки от травы пахнут росой.

Запах... Оттуда, где стоит человек и творит свой мир, доносится целый букет ароматов, фонтан, сноп, обонятельная буря. Что-то непривычное будоражит. Фиалки... запах дождя... прогретая почва... молодые ростки... талый снег... розы... горящая сухая трава... разрезанные апельсины... огурцы... море? Все перебрал и не попал. Что это, запах почвы без примеси пыли?.. Моря, без примеси нефти? (Ну и что такого, может здесь хорошая экология, чем тут загрязняться?) Скорее можно определить чего не достает.

В букете не хватает... Аромата сжигаемой травы – обычно он связан с осенью, с умиранием лета, а этот запах не грустный. В нем нет...

Понял! Угадал, вспомнил, чего не узнаю. Нет примеси – запаха испорченной, пригоревшей еды, гнили, болезни, прогорклого, протухшего, разлагающегося и заплесневелого. Нет запаха страха: лекарств, крови, военной формы, кирзовых сапог, пороха, горящей плоти и одежды. Нет запаха тоски: засыхающих желтых листьев, мокрого ветра, пропитанных копотью железных вагонов, помойной ямы, клопов, крыс. Здесь не пахнет смертью! А если нет запаха, значит, нет и ее самой!

Но позвольте – воскресение вещь вневременная, и значит люди, которых я любил и давно похоронил, должны быть где-то здесь, поблизости, на подобном островке воскресения. А это значит, я еще при жизни мог знать об этом, хотя бы верить, зачем тогда страдал, ломал руки, оплакивая их? Только один раз в году заходил я в церковь – на Пасху. Поражала сама идея, сама возможность воскресения.

Я потому мертвых оплакивал, что никогда не мог успокоиться мыслью, что где-то там, за звездами витают души бессмертных моих друзей. Мне этого было мало, нужно было обнять их за плечи, посмотреть в глаза, услышать голос...

Остров внезапно и резко пошел вверх, качаясь с боку набок, как самолет или корабль, а я потерял равновесие и заскользил. Доскользил до края, ища, за что бы ухватиться. А маленькая планета набрала скорость, и трава, за которую я цеплялся, осталась у меня в руках вместе с землей. Остров резко ушел наверх, один, без меня, а я повис в пустоте. И новоприобретенное тело стало таять, становясь все тоньше.

Я уже не могу, как прежде не дышать, а воздуха нет. Неужели же мне придется падать, задыхаясь, в бесконечном космосе, не ограниченном ни пространством, ни временем?! Какой-то клок земли с травой остался в руке, он пока держит, вблизи него можно даже дышать. И держаться обеими руками по очереди, согревая дыханием пальцы...

Все справедливо. Я не своим приготовился наслаждаться. Жаль, что такой мир самому мне не создать. Да и не из чего, кругом пусто же. Кто я теперь – ангел ни ангел, человек ни человек, дух ни дух…

Сбежавший остров уносится вдаль. Наверное, там, куда он стремится, и есть Бог. Если бы все оказалось так просто, как представляют на земле – подключился к божественной энергии, как к розетке и балдей вечность напролет.

Надо срочно что-то придумать. Не хочу умирать так бесславно, после того как уже однажды перешел

в бессмертие. Второй раз и умирать не интересно, противно.

Надо понять принцип, по которому существуют здешние острова. Почему те двое несчастных гасли, а островитянин был полон сил? Из чего они к нему приходили?.. Из того доброго, что наполняло его жизнь? Но “светлячок”, которого я встретил до него, тоже был христианином и верил в бессмертие. Отчего же ему всего этого добра не хватило, чтоб припеваючи жить в вечности? Он верил и в будущие поколения, и в разум, и в высокие идеалы. Если все богатства земные здесь – капля в море... Как медленно я соображаю, кислорода мало осталось. ...Так откуда энергия? Ведь не из мусора же, в конце концов!

Из мусора... А почему бы и нет? Идея! Нет, глупости. Но... почему глупости, все возможно, тем более, здесь. Я теперь догадываюсь, что происходило за облаками и туманом в храме. Священник слушал рассказ о неприятных сторонах души прихожан, как обычно бывает на исповеди. Значит, еще в бытность свою на земле он создавал силу и энергию добра не из самого добра, вернее, не только из него, а из гадостей, да, да. Я стал свидетелем... как же это назвать... вторичного духовного производства, вот!

Зло каленым железом, как я успел понять на примере литературных персонажей, не выжигается, человек ведь устройство тонкое. Уничтожь одну неприглядную мелочь – нарушишь что-то более важное. И оно ведь, может, только на вид неприглядное. А за тем, что называют грехом, прячется какая-нибудь важная человеческая потребность. И если возникает она, если добивается своего, пусть неумело, пусть дурно, то может, сама-то потребность не такая уж дурная? Чего уж так человеку не доверять? Ведь мы “по подобию” созданы. Верно я говорю?

Попробуй, запрети пьянице его запои, попробуй, просто скажи: “нельзя”, не разбираясь, “чего это он вдруг”. Возьмет и станет безжалостным садистом или повесится, и окажется, что бутылкой он защищался от худшего. К примеру, только пьяный он позволял себе прямоту и искренность, самого черта не боялся и был собой. А произнеси это гремучее “нельзя”, и вот он –

послушный, трезвый, лапочка; но лгун, хуже некуда и закрытый наглухо подлец. Значит нельзя просто так “нельзякать”.

И значит, всякую неприятную характерность – не в помойку ее – а как-то так надо перевернуть, чтобы доброе вышло. Выходит, под спудом недостатков, задавленное ими, прячется самое ценное, что есть в личности.

...Легче стало дышать. Или отвлекаюсь? Сбился... Надо продолжать думать, чтоб не замерзнуть. Впервые вижу, чтобы мысли грели как ботинки или пальто. О чем, бишь, я?..

Да! Вот я тут поминал известных литературных героев (кажется, поминал не всуе, слово “всуе” с “вечностью” не очень соотносится). Так вот – романтика недостатков. Любимые разбойники с большой дороги, дорогие сердцу залихватские похождения... Так то литература. Талант и огонь вдохновения в воображении писателя уже переплавляет человеческие недостатки в нечто приличное. А встреть ты этих самых Коробочку, Чичикова, Хлестакова или Свидригайлова в жизни – так сто раз плюнешь. Это будут “просто жадная торговка”, “просто умелый делец”, “просто лжец”, “просто убийца”. Даже смелый мушкетер окажется грязным политиканом, без всякого романтического ореола. Чем станут эти люди – не персонажи – отличаться, скажем, от меня? Да ничем. Вместо литературного бессмертия обретут обычную физиологическую смерть.

...Это только кажется, что я недавно скончался. Еще при жизни надо было воздвигать плиту. Теперь, спустя какое-то земное время после моей действительной смерти, зажав в руке жалкий, тающий кусок родной мне, и, к сожалению, не моей, земли, я так хорошо все понимаю (жаль, что поздно). Можно справляться со смертью! Родственники тебя считают мертвым, а ты жив, смотришь на них, как ни в чем не бывало. Жизнь, смерть находятся здесь по разные стороны, на разных полюсах, одно одерживает верх, другое побеждается…

А если сложнее?.. Если все перепутано как там, на бренной планете? Если смерть вмешана в саму основу событий и проросла в их ткань?

Скоро я исчезну со своими мыслями о литературных героях и привычкой думать. Осталось какое-нибудь мгновенье насладиться скрежетом трущихся друг об друга понятий... земля в руке тает...

Но неужели даже наглядевшись на здешние возможности, на “вторичное безотходное производство”, я не могу его повторить? Неужели исчезну в небытии со своим не появившимся еще экраном и со всем, что на нем должно возникнуть – всеми этими реальными, невыдуманными Раскольниковыми, Обломовыми бесконечными... Глаза бы не глядели! Дон Жуан в реальной жизни – такая гадость, если кто встречал. Настоящий Обломов – просто противно.

Они мелькали передо мной и были похоронены в закоулках памяти, прежде чем успевали исчезнуть со страниц судьбы. Но неужели я даже для них ничего не могу сделать? Ведь они растворятся в бездне с остатком памяти несчастного моего “я”. Надо хотя бы участников своей судьбы, если не себя, напоследок превратить в “героев”, сделав бессмертными хотя бы в воображении.

Скорее. Кем бы могли стать те самые реальные герои моей жизни после здешнего “вторичного производства”?

Каждая женщина мечтает, чтобы ее любил Дон Жуан. Но, чтоб только ее одну! Страстно, рьяно, с романтической возвышенностью, восхищением и огнем во взорах. Кому нужны скучные зануды? (В этом смысле хорошо бы, чтоб все мужчины были Дон Жуанами.) Что плохого в том, что он замечал и ценил (вместо того, чтобы смотреть все время только в крылатое поднебесье) красоту в бесконечном множестве? Он не умел выбрать. Знаток и тонкий ценитель хороших сладостей, попавший в кондитерскую лавку, не станет запихивать в себя все подряд, так что ни вкуса, ни запаха различить уже невозможно, не говоря уже о “тонкой” оценке. Но умение выбирать не исключает романтики.

Обломов... если б засуетился, мало бы принес пользы. Вдумчивая созерцательность, духовная глубина, тонкость души не должны исчезать вместе с ленью, если она заменяется спокойствием. И вот мой Обломов, спокойный, а не праздный, встречает в жизни, как и в

романе, Ольгу… Что дальше? Она, конечно, предпочитает его обаяние примитивной напористости Штольца.

И кладет конец школьным спорам о том, кто из них двоих больше достоин выбора.

Раскольников из гордеца может превратиться в человека с достоинством, в личность, без этой своей плебейской и закомплексованной жажды самоутверждения. Но ведь это убийца...

А кто сказал, что нужно только созидать, не разрушая, вернее, что первое не должно включать в себя элементы последнего?! Не будь разрушения вообще, множилось бы всегда и бесконечно одно лишь бездарное количество. В самом искусстве существует элемент разрушения, и если б его не было, неудачное заполнило бы собой мир. Не было бы и эволюции. И высокоразвитой жизни не было бы. Все остались бы на уровне микроорганизмов. Не убийство индивидуумов, а элемент уничтожения внутри самого процесса сотворения – это же бесконечное стремление к совершенству. Если бы в мире действовала в полной мере разрушающая дурное и отжившее сила, находящаяся внутри творчества, она бы делала из нас не мастеровых-производителей и не серых бюрократов-чиновников (коим так упорно не хотел становиться Раскольников), а одних дерзновенных гениев! (Правда, Раскольников, скорее всего, имел бы уже тогда другую фамилию, скажем, Достоевский, который его из себя и извлек...)

Вообще, может, этим моим “переплавленным” место было бы уже вовсе не на страницах книг, а в “Житиях святых”? Или все-таки лучше вернуть их из моего воображения в реальность? (Вот тебе и на, я же говорил, что стану здесь поэтом. Стал!)

Так, прекрасно. Есть конкретный толк от мыслей: клочок земли в руках становится больше, есть, на

что облокотиться, можно даже расправить затекшие пальцы.

...Но это все касается персонажей моей жизни. Они еще живы. А со мной-то ведь кончено. Ничего не исправишь. Время отсчитано... Пьесу свою я доиграл. Сейчас подадут этот проклятый экран, и... я превращусь из

актера в вечного зрителя. Смотреть придется, куда денешься. Как грохнет сейчас: “Что ты в жизни сделал?” “Ничего”. “Почему?” “Обстоятельства не позволили”. Конечно, не позволили!.. А может, зря трушу, может, не будет громового голоса? Тогда придется самому себя спрашивать: “Что сделал?..” “Трудности, препятствия, не сумел”. “А ведь такой-то сумел!” “Но многие, как я, не смогли”. “Так им не было дано, с них и взять нечего”. Перед собой чем оправдаешься?

Но ведь не поздно. Не поздно же, а?!.. Я ведь все могу еще переиграть. Я помню – они у меня в памяти, эти ужасные эпизоды, дни, часы, складывающиеся в просторы промотанного и загубленного времени.

...Неужели совсем “все”? Не может быть, чтобы совсем. Теперь, когда я столько всего знаю... я не так бы поступил.

Но что мне делать со всей этой нежданно приобретенной мудростью здесь?.. Оно на земле нужно, мое теперешнее знание. Сила воскресения необходима в жизни, а не когда я лежу в земле, окоченев. Это ведь там убиваются за крохи душевной теплоты, полсвета надо обойти, чтобы найти одну душу без гадости. Такой кризис добра, или как теперь говорят “дефицит”… каждый приличный человек на вес золота. А с моим знанием про “вторичное производство”...

Мне бы сначала начать. Как это может быть “нельзя”? Эй, кто-нибудь! Зачем я вам нужен такой, тысячу раз мертвый?! Господи! Ну, где Ты?

– Кто это? Что он здесь делает?!

Вот он, громовой голос! Какой ужас! Ответить? Но не меня же спрашивали, может, отсижусь. Нет, земля проваливается. Дернулся от страха и полетел... Падаю. Прощай, мой маленький остров, прощайте надежды, идеи... Сердце стучит и выпрыгивает. Пулей – вниз, как с вышки. Все... провалился... исчез... пропал.

* * *

В одном месте пропал, но где-то возник. Закон сохранения энергии не подвел.

“Разряд! Еще разряд... Есть! Кислород”.

Вдыхаю. В теле боль. Какое оглушительное приземление. Скорее выбраться из ямы, сонной, тягучей...

“Пульс есть. Быстрее. Пять минут клинической смерти!”

Какие пять минут? Что они?.. Бегают, суетятся, расплываются... Мокро. Кто-то целует в щеки, в глаза и плачет прямо на меня. Голова болит... Я чувствую! Это кто, врачи? Та, толстая, что жевала. Здравствуй. Так это что, я воскрес?! Родные медицинские работники, люди! Спасибо. Спасибо вам!

Далее