Лада Негруль

9 сентября... был убит... 1990 года погиб... мученически погиб... по дороге... Рано... на лесной тропинке... Следствие зашло... ведется... никогда не забудем... Прошел... пронес... Бога... жертвы... Зверски... вечная память... Хоронить пришли... профессора... Крестьяне и студенты... венки от католических... истекая... подвиг протоиерея... скончался... Александра... чудовищное преступление... Невосполнимая потеря... Пастырем... был духовным пастырем... Уделом... его уделом была... верным последователем... он был верным последователем... открыт к правде... был открыт ко всякой правде... Абсолютно... был абсолютно... Был... был... был”, – сколько шума! Как громко.

События орут так, будто сработала надрывная, нервная сирена. Обрывочные крики, заглушаемые звуком наших собственных рыданий, давят на барабанные перепонки и почти разрывают их... Но самое страшное – не они.

Тишина. Вот что. Она проглядывает за каждым звуком, зависла где-то над затылком, все перекрикивает. Ее невозможно не слышать, нельзя слушать. Только, кажется, будто она молчит. Она – ультразвук. В ней поет свой гимн и заливается пустота, в которой не прозвучит... больше никогда не прозвучит... тот голос – полный веры и вдохновения.

Пропущено слово, – чей голос.

Голос отца... Батюшки... отец Александр... отцу...

о протоиерее Александре... Александру Меню... Александра Владимировича... о батюшке... об отце... батюшкин... отцовский... – о, Господи! Ладно – просто “его”. “Его” голос. Пусть так будет...

Тишина – всюду, не в уединении только, не в неуютном мраке ночи. И какая-то она не обычная, странная. От обычной можно спрятаться в бессмысленные шумы. Эта же непонятным образом проникает в звуки. Слух, ею заглушенный, не способен воспринять ни единой ноты. Крики вокруг кажутся шепотом, разговоры немой жестикуляцией, грохот улиц фильмом, показанным без звука...

Открываем рты, заполняем пустоту. Произносим слова о подвиге, о жизни. А она, ни с кем не считаясь, – ни с умудренными, ни с уважаемыми – вступает в разговор и твердит свое, нагло присоединяется к любой речи. Перебивает сановитых и заглушает, перекрикивает!

Идет панихида, протискиваются в воздух заупокойные слова об “убиенном протоиерее Александре”. Доносятся бархатистые звучные баритоны уважаемых служителей православия. И прямо вместе с ними открывает рот эта нахально-крикливая тишина и, во все горло надсаживаясь, обращает всю эту звучную музыкальную красоту в ничто, в комариный писк. И одно повторяет, одно твердит, свое, заученное: “Не то, не тот голос, – не его!”

Привычным движением губы хватаются за словесные формы – о Боге, о христианской вере. А из горла вместо привычно-самоуверенного звонкого звучания – сип, клекот, всхлипы пустоты. Разум выхватывает из памяти и предъявляет миру слова, которые так браво, так успешно мы повторяли вслед за ним. Но вмешивается то самое, всюду проникающее, наглое загробное молчание, насмешливо и грубо: “Не верю. Врешь! Все лживо!..”

Потеряли голос... А был ли?!.. Может, был, но не наш – его? А наш – только отражение, отзвук, эхо?..

Звучавшее в его устах так естественно, в наших – липкая каша вранья – завязает во рту, не дает ничего выговорить. Стремимся проповедовать идеалы веры, и всего вволю: философских терминов, заумных фраз, сложных богословских построений... Уважение – может быть – внушаем. Но стоит еле слышно только шепнуть из-за спины этой пустоте: “Что-что? Не слышу?! Я не слышу!” И вот, ты – голый, немой, и слова твои – ничто. И умствования, облеченные в них – глупость. И ответственная серьезная значительность – нелепое, дурацкое, жалкое смехотворство.

Сколько “духовных учителей”, сколько “наставников” милостиво предлагают из “жалости” заполнить своими разглагольствованиями образовавшееся беззвучие. Но отчего-то частота колебаний их голосов не годится для нашего уха. Они колеблют воздух, но ни умом, ни сердцем не воспринимается эта невнятность, эта чрезмерная настырность!

Звуковое равновесие мира может для нас восстановить только тот, кто его нарушил, замолчав. Но у нас нет больше на это надежды. Что остается? Замолчать самим? Уши заткнуть. Прервать внутри себя все звуки и мелодии. Слушать.

Если включить музыку в комнате, исчезнет та, что надрывается за стеной. Если попытаться “включить” в сердце абсолютную тишину и стать внимательным к ее красноречию, быть может, вместо пытающего и надрывающего сердце крика, она превратится в голос? В его голос.

Может, именно для того, чтобы мы замолчали и вслушались и “орет” она, не давая жить? Может на что-то хочет обратить внимание, что-то пытается объяснить, как отчаянно жестикулирующий немой? Ведь на мир обрушилась бездна, пустота, а мы, может, даже и не заметили случившегося?.. Обошли вниманием, просто прошли мимо, занятые своими звукоизвержениями.

В тишине слышится голос Бога, в тишине робко пробует голос совесть. Может, в тишине и он сумеет обратиться к нам? Чтобы соединить разорванные миры и продолжить начатое в своей земной жизни приближение к нам звуковой гармонии Высшего Мира.

Но куда девать свою немоту, собственную, почти фатальную? (Ведь эта пустота наших душ продолжает портить слух живущим рядом.)

До обретения собственного голоса остался только миг, напряженный и бесконечный. Как тот, что отделяет неизлечимого больного от чудесного мгновенного исцеления.

Что необходимо для того, чтобы прямо сейчас суметь заговорить? Раскаяние?! Но уже заставила от него содрогнуться наша немота, которая лишь из-за собственной глухоты казалась уверенной риторикой.

Или нужно “заслужить право”? Но когда немые начинают говорить, это значит, что должно прозвучать во что бы то ни стало то, о чем молчат говорящие без труда от природы.

Что еще? Вера?.. Но ничего другого ведь и не осталось, все остальное перепробовано. Значит, можно начинать.

...Эта книга посвящается... (опять “посвящается”!) она будет посвящена... написана... памяти... эта книга будет... – что ж такое?! …Это – попытка... ощущаемая необходимость... от всего сердца... посильный дар... – о, Боже! …Сама жизнь... о главном... нельзя иначе... – какое-то заикание сплошное!

Фильм Тарковского “Зеркало” начинается кино-эпиграфом – заику вылечивают сеансом внушения. Врач возвращает ему дар нормальной речи, передавая свою волю и заражая верой в себя: “Сейчас напряжение пройдет, и ты будешь говорить. Свободно. Громко и четко. Если ты сейчас так заговоришь, ты будешь так говорить всегда! Повторяй за мной. Только громко и четко!

“Я могу говорить!”

...Кажется, что он сейчас стоит рядом. И как всегда, помогает. Надо только открыться, сделать усилие и произнести: “Я могу”... Уходит напряжение. Пропадает страх. И, наконец, можно произнести: “Мы можем говорить”.

Мы будем говорить о нем !

Глава 2

В О П Л О Щ Е Н И Е

– Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность!

Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь;

Я знаю, я.

– Ба! право? может быть...

Но божество мое проголодалось.

А.С.Пушкин

Под опущенными веками – пустота, такая, что кажется, что не существует нигде ничего, и творчество вселенной еще не начиналось. От такой пустоты любую живую душу, если б она могла в ней существовать, будоражила бы тоска.

Но вот из небытия начинают выступать очертания образа. Поначалу едва различимый, он приближается, делая каждую свою черту ясной и четкой. Лик, приплывший из вечности, навсегда застыл перед глазами потрясенной души.

Перед мысленным взором чьято невидимая рука рисует глаза, очерчивает контуры лица; проводит линию носа и бровей. Обозначает морщины под глазами и около рта, наносит на лоб параллельные линии; очерчивает бороду и прическу, заштриховывая их не полностью, оставляя пробелы – проседи...

Теперь надо с аккуратной тщательностью повторить на бумаге все эти черты, нарисовать их словами... Рука берет лист, ручку и выводит: “Воспоминания о…”, медлит и перечеркивает слова двумя скрещенными линиями. Ладонь сминает лист.

Нет, не стоит прикасаться грешной рукой к совершенному лику! Не стоит… В словесных портретах (как в скульптурах, картинах и барельефах, выполненных из всех пригодных к обработке материалов), ни у кого из великих людей никогда не было недостатка. К чему прибавлять к такому многообразию еще одну, собственную, возможно неудачную, попытку? Надо ли говорить о человеке, о котором столько всего сказано и еще больше будет?

Но… почему среди множества портретов (в том числе и словесных) так мало тех, на которых великий человек действительно походил бы на себя? Как следует описывать и что – внешние черты? Приводить цитаты, отчитываться в том, что человек говорил, перечислять с кем общался? Называть имена, фамилии; записывать хранимые в памяти и ею искаженные события? Даты вспоминать, выуживать из сознания запомнившиеся слова и поступки; или свои собственные, посещавшие когдато по их поводу, мысли?..

Както это все бессильно, както несостоятельно перед не только величественным, но необыкновенно живым образом. Непостижимо: человек ведь действительно произносил именно эти, а не другие (чуть измененные забывчивостью памяти) слова, совершал все описанные, а не иные, действия, посещал названные места. И все верно, действительно ведь: делал, говорил, общался... Только почемуто в тщательно восстановленных реальных фактах нельзя узнать того, кого любишь.

…Может, всетаки стоит попробовать? Может, перечислить положительные качества? Вроде, здесь можно использовать термины, которые проверены не раз, а, стало быть, должны действовать на читателя наверняка. Можно выразиться так: “энциклопедически образован”, “обладает проницательным умом”, “одарен феноменальной памятью” и еще добавить: “терпим”, “широк во взглядах” и “необычайно остроумен”.

…Или сначала, как полагается в подобных случаях, описать внешность? Но как? Что сказать: что черты лица “правильные”, что нос “прямой”, что лоб “высокий” и “открытый”? Но что это даст?! У скольких людей на свете правильные черты лица и прямой нос! Что говорить о глазах: что “карие”, что “добрые”, что “большие”?! Еще можно употребить эпитет “огромные” и добавить: “часто и внезапно распахиваются”... Но подумаешь, что за невидаль – карие глаза!

Ничего особенного в этих глазах, они исправно выполняют свою функцию – передают своему хозяину информацию об окружающем мире. Они могут потребовать очки при чтении – вот и вся особенность. Да какая это особенность!.. Сколько людей на свете носят очки!

Обычные глаза… были обычные. Но помимо естественной функции, на протяжении многих лет, они пропускали через себя таинственный свет, и, пропитавшись им, превратились в то, что окружающие стали способны воспринять как глаза Тайны.

И если про глаза еще можно усомниться, полагая, что они должны были быть прекрасными с самого начала, то руки у него от природы уж точно были непримечательные. Не обладали они длинными, аристократически и утонченноизысканными пальцами пианиста, даже напротив, были чуть припухлые. Природа предназначила эти руки как все прочие для различных способов добывания пищи, обслуживания естественных потребностей организма и борьбы за существование. Но, оставив такую борьбу, они ежедневно укрывали множество голов, поднимались ввысь для благословений и только ненадолго укладываясь передохнуть на крест на груди, и стали необыкновенными. Руки эти не только неустанно действовали, не только вдохновляли на добрые дела, а умели говорить, величественно и выразительно… И когда начинали речь, казалось, будто рушатся преграды, совершаются великие подвиги и справедливые походы.

Язык обычно не только информирует нас о вкусовых ощущениях, но еще и помогает высказываться. Однако часто бывает трудно определить, в чем отличие употребляемых нами слов и интонаций от тех, что использовались в быту нашими далекими предками, которые проводили большую часть дня на дереве. По сравнению с ними мы, безусловно, пополнили словарный запас, составив толстенные словари. Но в жизни прекрасно обходимся несколькими, ни в один из этих словарей не входящими, звукосочетаниями. Голос… Все мы от природы одарены им – красивым или не очень, низким или высоким. Но используем его выразительные средства нельзя сказать, чтобы очень широко. Нам оттенки его требуются, чтоб обозначить разницу между ответом на раздражение, боевым кличем (при нападении на окружающих) и выражением животного восторга – все. Для излияний же простейших эмоций вовсе не обязателен широкий голосовой диапазон. Вот и получилось, что наши голоса стали... какие же отвратительные эпитеты подыскать для характеристики наших голосов?.. – “крикливые”, “истошные”, “истеричные”, “металлические”?! Мало!

Точно так же, как недостаточно его голос назвать: “красивым”, “теплым”, “сердечным”, “звонким” или “мелодичным”. И хотя у него не бархатный, грохочущий бас и не утонченный фальцет, а самый нормальный, можно сказать, средний голос, обычный по своим природным данным, прозвучав, он не мог остаться незамеченным. Он стал бодрым маршем и полной трагизма симфонией, голосом трубы, колоколом, разящим мечом, шумом прибоя, звуком взволнованно дрожащей струны...

…Стоп! Довольно, хватит. Что это за описание? Что же, скажут прочитавшие подобное, за портрет вы тут изобразили? Да таких людей или вовсе не бывает, или он один из тех, на кого глаза бы наши не смотрели. Как же: не ест, не спит, не ходит, не разговаривает, только и делает, что благословляет да произносит велеречивые слова про Вечность и Истину. Просто какаято статуя ходячая!

А в “статуеобразных” эталонах у нас никогда не было недостатка. “Памятники благочестия” используют язык исключительно для повторения цитат из священных книг, руки для благословений... Но только при этом земные способности свои они считают настолько презренными, что те, бедные позабытые, атрофируются. Глаза перестают видеть; устремляясь зрачками внутрь, заплывая и выцветая; от нарочитозамедленного и помпезновозвышенного произнесения специальнодуховных терминов перестает ворочаться язык. Руки, не знающие обыденной работы настолько отрешаются от природной их индивидуальности, что со стороны начинает казаться, что сами собой они уже двигаться не могут, что их дергают за ниточки.

…Нет, все это не то. Наверное, надо написать о том, почему он поражал так многих людей, сразу и навсегда, разобраться в том, что за феномен – его популярность? Быть может, она возникла благодаря его необычайной духовной одаренности и высочайшему интеллекту?

Но ведь чтобы там ни говорили, как бы ни давили пессимистические “истины”, умных, образованных и духовно богатых людей в мире много и даже очень. Настолько, что для того чтобы прочесть все написанное мудрой частью человечества, едва хватит одной благополучной и продолжительной жизни. И если бы мы захотели вобрать в себя творчество одних наших мудрых современников, то и этим пришлось бы заниматься годами. И мы, конечно, уважаем их, ценим, но не считаем близкими, друзьями.

Может быть, он привлек к себе стольких почитателей не духовным призванием, а самым обыкновенным человеческим обаянием, естественностью, жизнерадостностью, раскованностью – качествами чисто земными, без всяких там “возвышенностей”? Но опятьтаки приходится признать, что на земле живет бесчисленное количество обаятельнейших, приятнейших в обхождении, ищущих защиты от собственной и чужой мысли, непосредственных в

общении и не применяющих для этого никаких духовных усилий, индивидуумов. Но и эти не вызывают интереса.

Чтото еще, наверное, есть... Может, уникальный образ явился не из духовности или естественности, а из уникального их сочетания?

Никому из приезжавших к нему никогда не приходило в голову, что можно приехать “просто так”, о погоде поболтать. Говорил он со всеми только о главном, но при этом так естественно, как мы “о погоде”. Жизнь невидимую и священную искал и находил не только в далеком поднебесье, а в глубине материального мира.

Сочетание духа и материи... Оно поражало. Как было не удивляться: все, к чему мы едва прикасались во время уединенных размышлений, то, что нельзя увидеть, что эфемерно, ранимо и может улетучиться от

малейшей грубости, что, наконец, относится только к потустороннему – вдруг обрело плоть. То, что можно постигнуть лишь умственно при помощи духовного усилия, смотрит на нас своими открытыми, полными счастливого света, глазами!

Мы могли наблюдать как Истина, действовавшая через него, смотрит, дышит, ступает по земле, бессчетно раздаривает улыбки, шутит, смеется, запросто ведет беседу, сидя и покачивая ногой; прохаживается по сцене; покусывает ус, поправляет шнур от микрофона, между словами пьет воду и отвечает на вопросы.

…Нет, все это прочь! Не надо эти мысли записывать, не следует копаться в памяти, даже зафиксированное на пленке не поможет. Не нужно никаких воспоминаний. Все это было когдато – прошло. Есть лучший экран, лучший художник – “глаза сердца”, которые способны увидеть его сейчас. Только теперь им предстоит “обратный процесс”. Если тогда, когда он запросто ходил среди нас, мы сначала видели, а потом уже проникали в смысл стоящего за ним, теперь должно быть наоборот.

Раньше его могли видеть все: те, кто понимали его и нет, те, кто любили и те, кто яростно ненавидели. Теперь же образ ускользнет от взора, если не поймем чегото самого важного, не прочувствуем сути того, чем он жил, во всей полноте.

Даже обычный цветок не сразу повторишь на бумаге. Одна природа, его создавшая, “знает” секрет палитры. А чтобы изобразить уникальный характер, надо смешать столько оттенков, перепробовать столько их сочетаний! Надо постичь всю духовную палитру, чтобы получился тот живой цвет, тот непередаваемый, натуральный, густой и насыщенный оттенок, яркостью своей напоминающий цвет самой жизни, который был призван скрасить землистый цвет нашего убогого существования...

Воспоминаний не будет. Будут рассказы о нем людей разных профессий и мировоззрений. Людей, в основном от религии далеких (может, как раз благодаря этому их взгляд будет объективным), полюбивших и попытавшихся, каждый посвоему, понять его. Надо спросить у них, что сумели рассмотреть они в этой великой душе. И пусть, как всегда бывает в таких случаях, рассказывая о нем, они будут беспрестанно говорить о себе. Это не помешает. Жизнь других людей так часто бывает зеркалом нашей.

Эти рассказы и составят книгу, разделенную на три части. В первой части будут говорить о нем те, кто знал его, и чья жизнь была перевернута, переосмыслена заново благодаря этой встрече. Часто слышишь: “Если бы не этот человек я никогда бы не стал (не стала) верующим (верующей)… Если бы не Александр Мень, я никогда бы не пошел в храм (все это так чуждо мне!), я никогда бы не раскрыл Библию и не понял того, что там написано… я никогда бы… никогда…” Вот именно эти люди, вернее, их литературные герои (вымышленные персонажи) будут действовать и говорить от их лица на страницах этой книги.

Во второй части книги заговорят те, кто узнал его после 9 сентября 1990 г., для кого его смерть стала поворотным событием их обыденной жизни, и началом жизни сокровенной…

И, наконец, в третьей части люди нецерковные – к которым, собственно и была обращена его проповедь – расскажут о своем духовном опыте. (Ведь вопреки расхожему мнению, у людей, которые именуются “неверующими” тоже есть своя духовная жизнь и, пусть бессознательный, духовный опыт).

Ктото читая третью часть может удивиться: “Разве это о нем?! Тут все больше фантастические истории какие-то…”

Но ведь человек, тем более такой человек – это не просто перечень слов и поступков, а то, чему он служил и чему был верен, что составило основу его жизни. Потому основные ценности христианства – заново открытые и возвращенные нам его вдохновенным трудом – и есть он сам – красота, творчество, истинное познание, нравственность, свобода, любовь, вера…

Эти духовные богатства каждым из нас воспринимаются непосредственно, в личном опыте. О мистическом же опыте невозможно говорить без иносказаний, образов и символов. Потому рассказы наших персонажей комуто могут показаться “сюрреалистическими”. Ктото даже скажет, что это сказки… сказки для взрослых… Но мистический опыт – не сказка и не фантастика, а реальность, только высшая, духовная, главная реальность.

Итак, наши персонажи начинают говорить. Пусть это будут монологи – не стоит их перебивать…

Издавна люди говорили,

Что все они рабы земли

И что они, создания пыли,

Родились и умрут в пыли.

Но ваша светлая беспечность

Зажглась безумным пеньем лир.

Невестой вашей будет Вечность,

А храмом – мир.

Н.Гумилев

Я не Шарль Перо и не Ганс Христиан Андерсен. И моя фамилия вряд ли комунибудь чтото скажет. Но меня любят дети!

Дети любят клоунов, добрых волшебников, продавцов мороженого и воздушных шаров... И меня. Потому что я сочиняю для них волшебные истории… к сожалению. Что “к сожалению”? “К сожалению” сочиняю. Потому что хотел бы просто брать их из жизни, в готовом виде. А они не берутся, их там нет. В скучной реальности фея напрасно будет махать волшебной палочкой, старик Хоттабыч – зря портить бороду, а спящая красавица не проснется, потому что никакой принц не придет и не поцелует.

Истории сказочных персонажей, выйди они из книги, закончатся плачевно: никто в трудный момент не придет и не спасет в мире, где царствует жестокая, невозмутимая и невеселая закономерность.

Никакая подлинная история никогда не разрешается чемлибо определенным, потому что реальность сама по себе неопределенна и раздвоена. Одна половина ее – события. Другая – тайна. Переплетать две эти ветви жизни представляется мне кощунственным. И когда я принимаюсь за такое смешение, дохожутаки до кощунства…

Некоторые мои знакомые (взрослые, не дети), объявляя войну внешней бессмыслице, не сообразуясь с ситуацией, к месту и нет, кричат про “духовность” и обильно приправляют свои речи цитатами из святых книг. Я же, слушая их тирады, испытываю желание спрятаться в шкаф или под стул (хорошо, если дело происходит в помещении и мебель под рукой).

Ценность высоких идеалов, не сохраненная духовным целомудрием – таково бесстыдство реальности. В сказках же сокровища охраняет суровый змей и увесистый замок на ларце. Открывать его надо не взламывая, чтобы глаз радовался красоте, привыкая к блеску постепенно. А в жизни вечные слова от частого применения теряют смысл, превращаясь в пустоту, которую начинает наполнять всякий мусор. От тех, кто этот мусор щедро раздает, я и ищу убежища под стулом.

И вот, дабы не сидеть, постоянно согнувшись в три дуги, я выбрал для себя пребывание во внешней половине жизни. В ней я спешу по делам, поглощаю пищу, болтаю, мимолетно встречаю друзей, безостановочно двигаюсь. И перевес времени сам собой происходит в пользу бессмыслицы – удовлетворение насущных нужд требует его массу. Даже праздники, сердечные встречи и застолья влекут за собой столько самых суетливых хлопот, что перекочевывают в сферу внешней обыденности.

Я участвую в этих застольях, говорю ни о чем, (помоему, это лучше, чем произносить напыщенные “душеспасительные” речи). И, конечно, “общение” происходит, то есть я трачу на друзей уйму времени, но умудряюсь быть при этом абсолютно непроницаемым. Чтоб не молчать призываю на помощь множество общепринятых “тем”, которые способны заполнить собой какое угодно количество времени. И как всегда неожиданно приходит известие: ктото из знакомых тяжело заболел, покончил с собой, погиб… Человека больше нет. И мне остается только с опозданием вздыхать: сколько съедено и выпито вместе, сколько историй и анекдотов рассказано друг другу… А кто он был? Зачем жил? Чтото важное так и не облеклось в слова...

Загибаю пальцы на обеих руках для подсчета умерших, а, разгибая их, снова плыву по поверхности, трогая жизнь едва заметным касанием. Может там, на глубине событий, живет злобный морской царь, который не пускает меня к себе? Или я сам не хочу добираться до сути вещей и погружаться на глубину? Уши закладывает, вода выталкивает, слишком много усилий приходится затрачивать, чтоб не всплыть...

Сказка о потерянном времени... Да какая это сказка! Только так и бывает в жизни: дети, не вырастая, сразу превращаются в стариков. В сознании ты ребенок, а годы кричат тебе: “Конец. Не успел и никогда уже не успеешь реализоваться”. Пустота…

В большинстве своем, живущие внешним более органичны, чем углубившиеся в сферу духа. Но подойдешь, как я, к концу такой многолюдности и многоцветности, и, скорее всего, вспомнишь всего пару дней, где действительность задела твою суть, где ты сам углублялся в нее. Нет результата... А ведь так естественно веселился! Только жизнь почемуто не оценила ни твоей естественности, ни легкости, сухо и официально поцеловав тебя на прощанье в остывающий лоб.

Я давно бросил писать свои дурацкие сказки. Зачем врать детям? Они же вырастут и помянут недобрым словом твое чересчур оптимистичное воображение. Но вот недавно, после долгого перерыва и совершенно неожиданно для себя, я написал сказку, причем необычную, сказку для взрослых – впервые, представляете?! Вот она, моя сказка:

“...Когдато, миллионы лет назад, жили двое – он и она, и у них были очень плохие отношения. Это было тогда, когда ничего, что мы видим теперь, еще не существовало. Эти двое звались очень поэтично: “материя” и “дух”.

Были они друг с другом незнакомы и жили порознь. Но однажды один добрый волшебник поселил их вместе, в симпатичном двуногом существе.

Живя вместе на протяжении многих тысяч лет, они часто ссорились. Изза чудовищной разности характеров и непохожести конфликтовали они и периодически даже объявляли друг другу войны. Но… столько лет жить под одной крышей – никуда не денешься и от сближения. Постепенно и невольно начали эти соседи по дому искать и находить между собой общие черты.

И вдруг… (После зловещего “и вдруг”, непременного участника любой сказки, обычно – жди беды, но в моей сказке все наоборот). Так вот, и вдруг после стольких лет вражды они влюбились друг в друга! Вот тебе и на: настолько разные, много лет враждовавшие, накопившие столько претензий друг к другу – и вдруг безумная любовь!

Они поженились. Больше всего это не понравилось людям, ставшим их квартирой (хотя именно с их помощью любовная история и началась). “Не пара, не пара”, – твердили они. Проходили сотни лет совместной семейной жизни, а пересудам и сплетням все не было конца: “ошибка, ошибка”. Но влюбленным до мнения людей не было дела, они расставаться не собирались, а напротив, собирались любить друг друга целую вечность.

И вот, как всегда бывает при долгосрочных браках, супруги незаметно для себя стали обмениваться чертами характера. Дух, который раньше был бесплотным, абстрактным, интерес к абстрактному мышлению както утратил. Начал считать, что все духовное, из высокомерия продолжающее отрекаться от материи, больше ни благородным, ни истинным считаться не может. Не стало больше и материи, к которой можно было бы отнести слова: “низкая, ничтожная, пустая, бренная, горстка праха”. Потому как теперь с ней рядом всегда был тот, кто ее облагораживал.

И только люди все никак не хотели примириться с фактом. Некоторые из них (друзья жены) любили только то, что можно потрогать руками. Зато как уж они ненавидели супруга своей любимицы, выражая эту ненависть в активных действиях (надо признаться небезуспешных, так как на недолгое дело убийства духа и интеллекта вполне хватает даже не очень длинной человеческой жизни). Были друзья и у мужа, которые тоже всячески пытались препятствовать союзу. Как начали они злословить перед свадьбой, так и не могли остановиться. “Как же, – раздраженно заявляли, – жених такой возвышенный, у него благородное происхождение. Он развит, умен, руководствуется в своих действиях высшими соображениями морали. А “эта”... ну что за невеста? Зачем она ему? Обуза! Ведь вовсе не умна и воспитана дурно, а в некоторых своих проявлениях так просто дикарка. Собой не управляет, только и делает, что потакает своим безумным прихотям и внезапным чудным желаниям. Хотя... приходится признать, что ей нельзя отказать в красоте...”

Но проходили века, а расторжения брака все не происходило, не было больше ни духа, ни истины вне материи. Однако несчастному супругу было суждено пережить свою возлюбленную, и потому захотел он сделать ее бессмертной, такой же, каким был сам. Взяв свою жену бедной бесприданницей, одарив ее несказанным богатством, он мечтал теперь, чтобы все забыли о ее низком происхождении, чтоб она стала его во всех отношениях достойной.

Но если уж супруги, чтоб только познакомиться потратили столько лет, сколько же времени должно было потребоваться, чтобы осуществилась эта мечта?! Мечта наивная... Как бы ни пытался дух поделиться со своей избранницей глубиной, возвышенностью, осмысленной красотой; как бы она сама ни становилась благороднее и совершеннее, между ними всегда будет оставаться, хоть и постепенно сужающаяся, но – пропасть. Они оба думали: “Наверное, только наш ребенок сможет по праву носить знатную фамилию, взяв от родителей лучшее: бессмертие отца и обаятельную органичность матери”. И вот на рубеже нулевой отметки истории это Рождение произошло. Произошло в истории один раз. Но, к сожалению, или, может быть, к счастью, через муки рождения, пеленки и нелегкое воспитание снова и снова нужно проходить тому, кто их поселил в себе. То есть тому самому долготерпеливому двуногому. Каждому двуногому заново”...

Вот и все. Конец. Скажу вам по секрету, я эту сказку не писал, и не придумывал. Я ее в первый раз в жизни увидел. Это правда! И теперь я снова стал сочинять для детей, не видя лжи в счастливых и добрых историях. И все благодаря тому, кто был так похож на дитя моих сказочных, но невыдуманных персонажей. Иногда мне казалось, что в этом человеке нет крови. Я видел того, по жилам которого почти физически ощутимо струился живой Смысл Бытия.

Напрасно я написал слово “конец”… Сказка моя не кончилась. Она ожила и вышла в реальность, не спрашивая у нее разрешения и не обращая внимания на серость повседневности, властно перетаскивая в нее свой традиционно счастливый конец.

Глава 3

ЕРЕСЬ?
ИЛИ
ЕДИНСТВЕННО ВЕРНЫЙ ПУТЬ?..

Но знаю я, что лживо, а что свято, –

Я это понял все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята,– Мне выбора, по счастью, не дано.

В.Высоцкий

Сколько же на мне заклепок! Раз, два. Четыре, шесть… Металла со всех сторон понавешано... Откуда столько всего? Кожаная куртка осталась на плечах с поры подражания одному рокеру, и все, как будто намертво приросла. Когда говорю, пришепетываю – манера одного известно поэта. Косичка с одной стороны головы – много лет назад равнялся на итальянского футболиста. Выстриг с другой… забыл… а, хотел походить на чемпиона по боксу. Брюки с дырками на коленях, – похожие были на парне из моего двора. Походка – героя-супермена из боевика.

Окружающим я кажусь пугалом. Не знаю как других, меня это не забавляет давно. Это же не развлечение, это – работа. Мое неуемное профессиональное рвение, оно виновато. Что поделаешь, нелегко быть Дон Кихотом своей профессии. Тем более, если она именуется “социальная психология”, а тема исследования – подражание социальных групп своим лидерам.

Тема занимательная и правдивая: тот или иной социум всегда выбирал себе предмет для поклонения. И вот представьте, что я, как этого социума представитель, стал пробовать на себе подражание литературным героям, “звездам” кино и политическим деятелям. Чего я только ни делал: цитировал их через слово, использовал характерные обороты речи, одевался как предмет моего восхищения, копировал жесты. Бывало, доходил даже до крайностей: какие бы глупости ни творил предмет обожания, согласен был повторить все, вставляя кольца в ноздри и бреясь наголо.

Так я экспериментировал, думал... Опять думал и экспериментировал. И пришел к тому, что не шутки это все и не проявление плебейства, низших инстинктов или же животной стадности. А смешное и детское выражение самых высоких, как ни странно, человеческих устремлений. Таков был мой вывод – уж извините...

Тема моего научного исследования не давала мне покоя до тех пор, пока я не докопался до самых корней явления. И вот каким оказался вывод: когда мы друг другу в чем-то подражаем, дает о себе знать наше самое высокое происхождение. На примитивном уровне следование за авторитетом – это простое “обезьянничанье”, внешнее копирование. На более высоком – это стремление уподобиться внутренним качествам и действиям идеала. Оно заставляет устремляться по стопам известных общественных деятелей, героев романов и кинофильмов. А в идеальном варианте – это подражание человека своим богам. Вот корни. Не осознавая того, человек со всей искренностью и пылом всегда пытался стать похожим на своего Первого. Очевидней всего это проявляется в религии – тут пример осознанно берется с Лучшего. Генетическая клетка “уподобляется” человеку, человек – Создателю.

Это мне понятно. Но, придя к такому выводу, я озадачил себя новым вопросом: какому такому “Создателю” мы уподобляемся? Кто Он, если вообще есть, этот наш Первый? Бедняга-исследователь совсем запутался: Первых и “самых-самых” оказалось не меньше, чем самих религий, которые предлагают самые различные Образы в качестве примера.

Со всей своей неискушенностью в сих делах и недоумевая, я пытался понять: как может существовать одна Истина, коли каждый считает, что она заключена только в его религии и нигде больше? Всякий верит на свой лад, кому же прикажете подражать? Получается, истин много. Или что – ни одной нет? Для того, кто глядит со стороны, как все эти фанатики друг с другом переругиваются, последнее предположение кажется наиболее вероятным.

Представители православного духовенства отвечать на мои недоумения не желают, заявляя: мы – “правые” (от слова “прав”, не “правый”). И все, без объяснений.

Один из них, вопреки общей привычке высокомерия, искал в других религиях искру правды, а не заблуждения. Но за это благодеяние, которое, как известно, не может оставаться безнаказанным, того, о ком мы с вами ведем речь, многие считали и во всеуслышанье объявляли “еретиком”. Мне было обидно это слышать. Ведь он ответил на мой вопрос экспериментально. Правда, как я, цепями он себя не обвешивал, но так искренно стремился походить на своего Лидера, что вызывал самое искреннее желание ему подражать. К тому же становилось просто интересно, с кого же он сам брал пример... А мне: “еретик”!

Иерархи православной церкви, видимо, полагают, что мы, люди от религии далекие, ничего в ней не смыслим и потому с их обвинениями сразу же согласимся. Но они не учитывают только того, что, во всяком случае, мы способны логически рассуждать.

Так вот, я начал говорить про ересь (вернее начал не я). Думаю: “надо срочно узнать, что это такое”. И поинтересовался. Оказалось: ересь – “искажение христианского учения”. Так что, тот о ком я говорю, виновен в “дружбе с еретиками”? Как говорится “с кем поведешься”?..

Подождите, но ведь религии, о которых он так много писал, Христа не знали и, следовательно, Ему не подражали! Какое же “искажение” может быть там, где нет “учения”?! Исповедники этих религий следовали за своими богами, руководствуясь таким представлением о Высшем, какое на свой, дохристианский период истории, имели.

Если же сегодня тех, кто оказался на пике христианского знания, преследует неудержимое желание высокомерно пнуть ногой религиозные ценности “духовно не прозревших”, не задержать ли им мысок сапога? И не спросить ли себя: какой чудовищный грех совершали представители не православных вероисповеданий по отношению к своему Высшему?

Да, было время: человек без зазрения совести творил ужасные дела и этим похвалялся. Но надо помнить, что и его боги, языческие кумиры, известные всем своими весьма непристойными похождениями, вели себя не лучше, подавая соответствующий пример.

Потом человек решил, что ему плевать на собственную индивидуальность и все равно кем быть: собакой, птицей или королем. Перевоплощаться в этих трех, или вовсе во что попало, человеку хотелось бесконечное количество раз. И что ж тут удивляться?.. Боги религий, включавшие в себя учение о перевоплощении, будь то Брахман или Кришна сами показывали пример неоднократных рождений на земле в различных причудливых обликах.

Потом человеку понравилось успокаиваться монастырским уединением. И все пытался он полностью раствориться в некоей высшей Пустоте, в Нирване, и все спасал себя от всего сущего... Ну и?.. В этом ведь он тоже честно следовал за своим обоготворенным принцем – за Буддой.

Дальше человек оправдал воинственную жестокость своего народа по отношению к другим некоей Высшей справедливостью и достижением божественной цели. Его религиозные вожди требовали себе безропотного послушания, превращая религию в выполнение правил и законов под страхом воздаяния. Но и этому были объяснения: происходило так потому, что во времена Ветхого Завета и последовавшего за ним Ислама, его исповедникам представлялся таковым Сам Бог – суровым, строгим, справедливым Отцом, требующим безоговорочного послушания от неразумных детей.

…Конечно, все это – прошлое. А теперь любят говорить, что духовная жизнь в христианскую эпоху стала богаче, что мы мудреем, прозрели, старые верования переросли, что в начале летоисчисления Бог Сам открыл Себя людям. И нечего, мол, держаться за старое, религии, для своего времени бывшие прогрессивными, застыли на ходу и точно каменные реки, в чуть измененном от временных наслоений виде, “перетекли” через нулевую отметку истории, где больше вовсе не нужны.

Хорошо. Пусть современные вероисповедания уста-рели, допустим. Однако и теперь они честны перед собой и этим, вечно недостижимым, Примером. В чем они лгут? Они Христа “не заметили”? Да. Но они Его и не считают своим Богом, а на того, кого видят, все так же честно пытаются походить. И каждый, кто не может сразу прыгнуть на небо, имеет возможность взбираться по ступеням. Услуги этих ступеней-религий сегодня для всех предоставлены – пожалуйста, поднимайтесь.

Но, вероятно, настолько неожиданной для привыкших “почивать на лаврах” оказалась открытость и веротерпимость, внезапно обличившая скудость и серость возомнивших о себе, что последовала защитная реакция. ...Чего голову ломать, правило известное, простое: “сам дурак”. Стараясь жить соответственно ему, “еретик, еретик”, – громко и задыхаясь от страсти, перебивая друг друга, заголосили еретики.

“Искажать учение” – это, кажется, очевидно – может тот, кто, по крайней мере, имеет к нему отношение. В истории этого искажения не произошло, множество лжеучений не смогли расчленить, как ни пытались, известный христианам Образ. И что же? “Строили мы, строили”, отстаивали-отстаивали, боролись за чистоту... Смотрю я на тех, кто говорил, что он что-то искажал, и в толк не возьму: они-то сами кому подражают, на кого они стараются походить?!

Те, что сделали христианство религией бегства от мира, монашеским орденом отшельников, спасающихся от всего, о чем только можно помыслить, кто они – последователи Будды или Платона?

Христиане, старающиеся доказать непосвященным, что самое святое в их вере – традиции, обратившие ее в “культ предков”, кто – последователи Конфуция, духовные наследники первобытных племен? Воспринимают обряды как магическое действо, обожествляют букву церковного устава и Писания, превращают святых в “пантеон богов”. Вера их полна каких-то дремучих, полуколдовских суеверий... Во время проповедей забывают упоминать само имя своего Бога, наставляя прихожан от имени “Матери Церкви” (уж очень похоже на богиню-

Мать)... Кто они, служители Перуна, законные язычники?

Те, кто превращают православие в договор и “торговлю” с Божеством, обещая Ему выполнение правил и обрядов за “мзду” загробного спасения, в пособие для несамостоятельных существ, коих надо наказывать за непослушание, расписывая им поведение до минуты... Эти кто, исповедники Ислама?

Учения о переселении душ хором порицающие, но принижающие значение личности вообще, ее духовное право на свободу и творческое призвание. Кто это, брахманисты или буддисты? И причем тут Тот, кто был свободной и творческой Личностью?

Отождествляющие Церковь с праздниками и воздержанием от еды по средам и пятницам, превратившие ее из явления духовного в нарочито приземленное, кому подражают, Нестору? Это же он придумал ересь, признающую только одну, человеческую ипостась Бога.

Нестандартные человеческие способности и таланты – парапсихологию, предвидение, настоящее целительство, профессионализм в искусстве, называют греховными. Видимо, потому что те, кто так поступают – по призванию не христиане, а монофизиты. Вторую, земную природу Бога, который был в полном смысле человеком и всеми лучшими из человеческих талантов обладал, отрицают. Было бы неплохо, если бы они при этом сами себя отлучили за это от церкви.

…Чего это я так разошелся? “Ну и что”, – скажут. Да это все даже забавно, невинно, никакой трагедии…

Это было бы забавно, если бы называлось своим именем! Но беда в том, что верования, которые когда-то помогали всем увидеть Первого, пробравшись внутрu христианства, уже никуда не стремятся и ничего не ищут. И вся эта религиозная каша возвышается на гордом постаменте “самой совершенной и прогрессивной религии в мире”. А внутри христианства, разные и не похожие на него религии “доразвиться” до него, как в истории, уже не имеют возможности. Потому что не собираются осознавать себя ни ветхозаветным иудаизмом, ни язычеством, ни буддизмом, ни тем более ересью. А называются одним, давно уже трескающимся по швам от такого “расширительного понимания”, словом: “христианство”. Сами же христиане, приближаясь к этому странному синтезу, примыкают к когорте не подражателей, а пародистов, потому как, подражая чужим богам, они становятся пародией на своего.

Вот она – причина обвинений. Не похожим на Христа, стыдно было показывать другим совершенный портрет. Все, что осталось – наспех замалевать то, что было дано в Откровении. Кого они показывают теперь нам, непосвященным? В кого предлагают верить, в это жуткое замалеванное страшилище?!

Этот полу-Шива, полу-Зевс, полу-Будда, полу-Вишну, полу неизвестно кто еще, поставленный на место Лучшего, не только не способен изменить дурные характеры, а годится только для того, чтобы отпугивать залетевших в православие – как стайка любопытных ворон – не приученных думать бывших атеистов. Ни этим “бывшим”, ни “теперешним” верить в это пугало не хочется, да и вряд ли когда-нибудь удастся. Хотя человек и желает подражать всей душой, но ни кому попало, а только самому лучшему. Если это не “самое” и не “лучшее”, склонять колени перед кем бы то ни было, унижает его достоинство!

Если бы мы с самого младенчества не обезьянничали, подсматривая друг за другом, ничему не научились бы. Но советую всем быть весьма осторожным с повторениями… Так многим хочется поскорей стать похожими на тех, кто считается “благопристойным”, что некоторые с охотой поступают учиться на пародистов.

Уж очень не терпится. После бандитских похождений в коммунистических джунглях чувствуется острая необходимость в отдыхе, духовном пристанище. Мы измучены на походных тропах воинствующего атеизма, продрогли в тумане безверия, и бездомны. Дом социального счастья, над которым трудились ни один десяток лет, развалился, на дворе – духовная ночь, нервное, неспокойное время. Надо же куда-то упрятаться. До того ли, чтоб выбирать хоромы? Не все ли равно куда плестись. Дойти бы туда, куда сама собой ведет традиция…

И насмешкой в сегодняшних обстоятельствах где приходится думать в основном только о пропитании, требовать от кого бы то ни было проникновения в тонкости многих религий и выискивания среди них наиболее совершенной. В “своей” (которая под боком) и то разобраться не можем. Просто так уж сложилось: живем в христианском мире, географически ближе к Востоку, значит нам – в православие. Время виновато в том, что христианами становимся автоматически. Это оно повелело разочарованным: “В церковь! Под золотые купола”. И, сформировав собою огромную, бессмысленную толпу, бегущую заполнять пустовавшие дотоле храмы, успокоимся мыслью: “Раз мы в православии, будем считать, что здесь – лучше”.

А если кто-то захочет спросить отчета: “Почему вы именно так верите?”, сошлемся на авторитеты. Ведь на то они и существуют, православные церковные учителя, у которых есть время на то, чтоб быть умными, и которые не устают весьма прозрачно намекать на свое неоспоримое первенство перед иноверными. А если они так уверены в себе, значит, правы. Вот так – не будем думать, и все!

А, отказавшись от столь естественного для человека процесса, можно уже начинать формироваться в толпы “новоразочаровавшихся”, которые с большой оживленностью потекут в скорости из храмов вон...

Если бы в церкви не появился человек, который открыл заново его Лидера, только бы и оставалось, что снова засовывать кольца в нос и старчески шамкать ртом, посвящая свои жизни рок музыкантам и политическим вождям.

Но знаете, все-таки не все его считали еретиком. Находились такие, которые вопреки общему потоку мнений, признавали, что напротив, “открыл самый надежный и верный путь”.

И вот эти нашедшиеся со всей искренностью сердца и пылом желают оправдать своего священника, очистить от обвинений в ереси в глазах исповедников “религиозного винегрета”. И для того берутся доказать, что ни в чем он от “их православия” не отступал, что “соответствовал”, подчинялся, “был согласен”, “шел в том же направлении” и т.д. и т.п. И, сами не замечая того, пролагают себе широкую дорогу к предательству.

Зачем мне это? Я ведь к ним не принадлежу, и, слава Богу, как человек неверующий, могу открыто высказать свои мысли. Я и говорю: нет. Думаю, ничего общего у него не было с называющими себя священниками христианского православия, а на деле предавшими и себя, и православие, и христианство, и Христа, и все, что вообще возможно предать. Ничего не было общего, пропасть их разделяла! И нет никакой необходимости впихивать его изображение в эту кривую занозливую рамку.

Такой человек – не “один из них”, не более талантливый среди не очень способных и не случайно-уникальный среди серой “нормы”. Он кардинально отличался от всего, что мы привыкли видеть в религиозной среде.

И потому неважно, будут кричать ему “еретик” или подобострастным голосом превозносить, перерисовывая под свое многорукое Нечто, чтобы представить “благонадежным”. Неважно, одобряют свысока или ругают те, кому он сам считал себя коллегой! Ни то, ни другое не поможет нам ясно увидеть ничем не заслоненный и заново открытый им Образ.

...Да что я в самом деле? Что мне, больше всех надо? Это ведь все – внутренние проблемы православных. Вы думаете, меня самого не гложут сомнения, типа: да, пусть этот священник отличается от других; говорит то, что трогает струны души... Но ведь он же один! А их-то много! Что же, верить одному больше чем всей церкви, чем всей представительной авторитетной иерархии? Это же – бунт, раскол церковный, ведь так? “Так, так!” – подхватят эти самые авторитетные представители, радуясь удобной логике подобных рассуждений.

Приученным к коммунистической вышколенности, примерещился им Бог – предводитель масс... В своих туманных сумерках, впопыхах вбежав и выбежав из христианства, не успеваешь понять, что религиозный и идеальный Пример для подражания – не политический вождь. И скорей всего для Него совершенно, ну просто абсолютно ничего не значит принцип “демократического централизма”. И, значит, меньшинство может быть право больше, чем вся планета.

Меня всегда удивляла “немасштабность” времени

зарождения их религии. Когда на нескольких людях держалось все новозаветное откровение, тогда как им противостояло многотысячное религиозное множество. От вре-менного одиночества, правда быть правдой не перестанет!

Просто трудно с нашими, по привычке коммунистическими, мозгами привыкнуть к мысли, что Бог хоть и огромнее всего, но не страдает гигантоманией. Что Он согласен, не презирая с высокомерием заблуждающихся, со своей истиной оставаться иногда и в меньшинстве. Кажется, что Он только и делает, что сталкивает группы, движения, поколения. Но я сам хоть и привык исчислять людей в миллионах и делить на группы и подгруппы, в толпу не хочу. Снова быть элементом таблицы Менделеева в химически опасных экспериментах? Быть сначала составляющим толп коммунистических, затем – модно-православных, потом – из православия бегущих?..

Нет, не желаю бегать за недостойными примерами. Вот и ищу себе замену, вешая на себя металл. Ведь лучше других понимаю, что от духовного естества не уйти, значит, придется снова искать богов в атеистических учениях, множа причудливые общественные обряды. Снова строить дом на кровавых социалистических облаках? Нет уж, лучше остаться на улице!.. Не важно, в какой стройке кирпичиком, цементом или глиной ты станешь, а важно, что снова угрожает не самостоятельный выбор, а беспрерывные “движения”, “партии”, “направления” эти бесконечные...

А может, отвернувшись от набивших оскомину религиозных грехов, влепиться в какое-нибудь новое массовое движение с более привлекательным названием? В коллективную ответственность, а значит, в безответственность? Может, вступить теперь в какое-нибудь “движение Меня”?!.. Я же понял, что он прав больше чем другие. Движения и массы призваны сталкиваться между собою. Примкнув к одному, становишься борцом с другими…

Но слава Всевышнему, что после него не осталось последователя, равного ему по силе, который сегодня мог бы возглавить такое “движение имени...”! Счастье, что нет партии Меня, а есть только христианство, которое он очистил и “не христианство”, в тине которого завязают не только верующие. Не существует течения, секты, направления. А есть вера в Христа и то, что не имеет к ней отношения. Идеальный Лик – с одной стороны, и с другой – обвинения, трусливые и неосновательные, как всякая клевета. Что ж! Мне нравится простота выбора, которая, правда, стоила мне нелегких трудов копания во всей этой неразберихе, как в чужой недоеденной каше.

Движения, массы, множество будущих последователей истинного христианства и того, кто возвратил ему Имя, единственно достойное подражания – об этом жизнь позаботится. Тогда, когда существовало только несколько десятков христиан, кто думал, что за этим “явлением” – будущее? “Несколько” не мечтали о масштабах. Они просто верили... Что Истина – одна, что Путь – один.

Говорят, что Бог, которого я еще не видел, создал нас по Своему “образу и подобию”… Значит, верно и обратное, значит, Бог похож на него. Если это так, то в такого Бога я поверю охотно.

Каждая социальная группа подражает Своему. Зачем? Зачем, спрашиваю, так мелко дробиться? В конце концов, все группы составляют одну, называемую “человечество”.

И если Истина все-таки одна, и если я за ней последую, то не бегущей толпой, не увлекаемый модными течениями, не под рукоплескания и одобрения, а через поиск и ошибки, подражая старому для мира и новому для меня, Идеалу.

Глава 4

П Р О Р О К
И
С В Я Щ Е Н Н И К

И ныне есть еще пророки,

Хотя упали алтари,

Их очи ясны и глубоки

Грядущим пламенем зари.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мечты Господни многооки,

Рука Дающего щедра,

И есть еще, как Он, пророки –

Святые рыцари добра.

Н.Гумилев

Простите… Сейчас, откашляюсь… У меня

аллергия на пыль, которой вокруг меня всегда полно. Нет, не та, что копится неделями на

шкафах у нерадивой хозяйки, не будничная, а многозначительная, почтенная пыль. Из мудрых книг. Из библиотек и букинистических книжных отделов. “Пыль веков”? Она самая.

Ладно, оду пыли я потом сложу. А к чему я вообще ее начинал? Хотелось-то о другом...

Об историческом феномене, да! Мы привыкли, что всякое явление подходит под какое-нибудь из известных определений, и пока мы не впишем его в какую-нибудь графу в таблице штампов, не успокоимся. А как поступить с человеком, который ни в одну не вписывается? (Ни в одну или только в одну?..) Если такого захочется куда-нибудь вписать, придется заполнять сразу несколько граф.

Такой феномен все путает нам в нашей бухгалтерской стройности. Сколько людей на свете, о которых, без всяких там лишних оговорок, прямо и просто можно сказать: это – священники. А тут что? Что за явление? Под сложившиеся представления о том, каким должен быть священнослужитель, он, как думали многие его коллеги, не подходил. Слишком броская, слишком независимо мыслящая личность.

В среде не церковных людей, таких как я, где представления о жизни свои, его тоже до конца не признавали. Здесь было свое недоумение – почему бы ему не остаться бродячим проповедником, зачем ему понадобился церковный сан? “К чему, – прямая речь принадлежит так называемой “независимо мыслящей интеллигенции” (к которой я и себя, без ложной скромности, отношу), – к чему ему понадобилась эта чужая и не очень дружелюбная к нам среда?”

Но поскольку он не прибегал к помощи авторитетов, насилия или хитрости для проникновения в сердца, мы ему это как бы... прощали. Вероятно, так ему захотелось – быть еще и священником. Да, что ни говори: “у них, у великих, свои причуды”!..

Ну что тут скажешь?.. Только то, что его “коллеги” не знают свою духовную историю. Те черты, которые так их насторожили – смелость, внутренняя свобода, революционность, дух преобразований, присущи были древним ветхозаветным пророкам, глашатаям Божиим, а никак не отступникам веры.

Значит, черты эти уравнивают его с теми праведниками, которые занимают важное место в Священной Истории. Но феноменальность явления в том, что он был и пророком и священником одновременно. Такое вот необычное сочетание.

Однако это мне и не ясно. Зачем? Почему он не выбрал что-нибудь одно, ведь так было бы понятней.

…Если не воспринимать историю как надоевший учебник, в нее иногда полезно заглядывать даже не

профессионалам. Это касается и светской и духовной ее частей. Так вот, я и говорю, что даже в истории – то есть изначально и самым естественным образом – пророки со священниками не очень-то были близки по духу.

Он об этом писал в своей книге “Вестники Царства Божия”. В Израиле в первой половине V в. до н.э. эпоха раввинов, мудрецов и книжников вытеснила собой так называемое “профетическое” движение. Дух пророческий и священнический Древней Израиль не смог соединить в себе.

Каким был древний пророк? Независимый, свободный, чуждый всякой обособленности, замкнутости, гордыни, присущей “избранным”, он просто и открыто говорил миру о том, что слышал от Бога, слово его было обращено к каждому.

А священник, толкователь Закона по своему долгу не мог не быть более внимательным к “своим”, к представителям богоизбранного народа. Его усилия были направлены на защиту от внешнего языческого зла, а тщательная внимательность – на внутренние проблемы религиозной общины.

Пророк, личность вдохновенная и поэтическая, был далек от повседневной мелочности; его воля была устремлена в будущее, которое он прозревал в духовных озарениях. Темп жизни и деятельности пророка был стремительный, масштаб мысли гигантский.

Внимание же духовенства должно было быть, в силу самой сути призвания, обращено в тогдашний “сегодняшний” день; от него требовалось оказать сиюминутную, повседневную, иногда самую незначительную нравственную помощь. Здесь требовались спокойствие, ожидание, терпение и осторожность. Напротив, излишней, даже вредной стала бы торопливость. Священник не мог позволить себе “парить в облаках”, когда перед ним развертывалась отнюдь не героическая жизнь простых людей, требующая внимания к ее мелочным заботам.

Пророка призывал и благословлял на служение Сам Бог, непосредственно, тут не могло быть постороннего, и в избрании не было человеческого пристрастия.

Священник же сейчас принимает духовный сан из рук людей или, как это происходило во времена Ветхого Завета, сохраняя преемственность, передаваемую из рода в род. Теперь надо пройти специальное обучение, подготовку и практику, но, в конце концов, достоин человек сана или нет, решают духовные лица, облеченные властью, то есть – люди.

Почти все древние пророки были молодыми людьми, их готовность и способность к служению определялась высшей Волей независимо от их возраста или социального происхождения. Только небесное избрание делало их глашатаями Божьими, не считаясь ни с воз-растными, ни с родовыми и кастовыми ограничениями.

Ценность же слов священника повышалась по мере возрастания его духовного опыта, а, значит, и возраста.

Пророки получали высшую мудрость непосредственно с небес, потому ими часто становились самые простые, “некнижные” люди.

Древний раввин, напротив, получал мудрость опосредованно, из духовных книг и устного предания, вбирая в себя накопленный в них религиозный опыт.

Древние пророки всегда подчеркивали второстепенность храмового служения, жертвоприношений, обрядов и религиозных праздников по отношению к милосердию, нравственности, искренней вере и чистоте сердца.

Напротив, большая часть жизни и деятельности священника протекала в храме. Здесь, где в конкретных обрядах зримое прикасалось к незримому, сосредотачивались надежды их и труды.

Пророк ждал вдохновения, только внутренний духовный импульс мог заставить его заговорить, став голосом Вселенной.

Священник, вынужденный служить, ежедневно, годами повторяя привычное, не имел возможности подчиняться изменчивости своего настроения.

Дух пророческий был революционным, преобразовательным, пронизанным атмосферой вечной молодости.

Дух священнический нес в себе приверженность ценностям, значение которых проверялись столетиями. Священник никогда не спешил поменять их на новые, будучи окутан атмосферой скрупулезной основатель-

ности…

…Все, хватит. Сейчас умру, меня просто разрывает от кашля. Не могу так надолго погружаться в древние книги. Придется вернуться к нам, чтоб подышать свежим воздухом. (Хотя где его сейчас найдешь, чистый воздух!) Продышусь и тогда смогу продолжить…

Так вот. Что дальше? А дальше начинается загадочное и непостижимое: зачем понадобилось ему идти против очевидности истории, рискуя быть не понятым и не принятым до конца ни в церковной среде, ни вне ее? Ведь враждебность двух призваний – не дело прошлого. И если раньше у законников и пророков все же были схожие черты и иногда два призвания совмещались в одном человеке, то сейчас сходства вовсе не осталось.

Что сделала церковь с нашими пророками, в какой угол духовной истории она их загнала? Наши пророки живут коротко и стремительно, счастливые мгновения встреч с ними слишком быстро превращаются в памятные даты, которые мы, живя нерасторопно и неторопливо, отмечаем, оставшись без них, не один десяток лет. Даты их рождения и смерти, то здесь, то там появляясь алым цветом в календаре нашей памяти, примиряют нас с остальными серыми его страницами.

Но в настоящие календари, учебники и энциклопедии, будучи при жизни изгоями общества, пророки попадают очень не просто. Официальное признание, чины, почести, земная власть убегают их. Люди, которые обладают духовными полномочиями, не назначают их нашими вождями, пророки ими становятся сами, без чьего бы то ни было разрешения. Не “профессиональный долг” священника, не весомость сана делают их мнение для тысяч людей решающим.

Они не вещают с церковных кафедр под защитой благословенных сводов, а находятся в гуще безумно летящей жизни, в стремительном темпе событий. Их язык становится творчеством, поэзией, живописью, музыкой, а, значит, как и древние их предшественники, (прибегавшие к выразительным жестам и пантомиме для изъяснения Небесной Воли), говорят они на языке, понятном всем.

Свободолюбивы, не любят гнуть шеи, только Небу подчиняются, которое, как ни выпрямляйся, головой не заденешь... Они зовут к Высшим Берегам, помогают взобраться на Небо быстрее, чем те, на ком лежит обязанность такой помощи, наложенная церковным саном... В общем, они такие же, как и прежде?

Почти. И все-таки одно отличие есть, и оно существенное: наши пророки не подозревают о том, что зовут к Богу... Церковные власти отрицают какую бы то ни было духовную ценность их деятельности. Но что поразительно, ее отрицают сами пророки! Глашатаи Небес быть таковыми перестали, они больше не духовные вожди! А вслед за ними и нам приходится покидать церковные ограды.

Отторгнутое от духовного корня, посаженное на чужую почву, пророческое служение плодит не избранников Божьих, но лжецов и безбожников, заполняя ими историческое пространство. Пророческая устремленность к будущему счастью без крепкой основы оборачивается фанатичной одержимостью, стремящейся, во что бы то ни стало, сегодня же воплотить высшую правду на земле. Расплывчатость и неконкретность таких чаяний обращается горем миллионов. Являются на свет утопии, никогда не достигающие мифически прекрасных своих целей. Древние пророки всегда боролись за справедливость в обществе, но не путали духовности, которая питает все сферы жизни с одной – узкопрофессиональной – политикой.

Теперь все по-другому: оторванность от земной церкви способствует появлению лжепророков, духовных уродов и недалеких, упоенных собой богоборцев, несущих с собой только смерть и разрушение. Бывало, что и тысячелетия тому назад тоже путали грядущее духовное Царство с земным государственным устройством. Но те пророки очень скоро, (то есть уже тысячи лет назад!) разоблачили свое заблуждение. Наши же лже-вожди и теперь не готовы последовать их примеру!

В самозванцах на земле никогда не было недостатка. Теперь они самочинно изобретают “новые”, “невиданные” доктрины, фантастическим и иллюзионистским образом смешивая между собой то, что обрывочно извлекли из случайных книг. Даже науки в их “умелых” руках превращаются в объект веры и мифотворения.

Откуда это все? У истории ответ один, и потому как она никогда не стремится никому понравиться, он нелицеприятен: если религия, призванная быть универсальной, веротерпимой и открытой не позволяет произрасти в себе ничему творческому и новому; если личность, ее инициатива становятся ненужными, теряются в общей помпезной пышности ритуалов; если пророческий дух вечно обновляющейся молодости разжалован с духовных высот, люди – и это вполне естественно – начинают искать любые способы утолить голод. Метание из одного учения в другое вослед лжепророкам похоже на то, как если бы человек, у которого в руках был арбуз начал кусать его, но, почувствовав во рту твердую зелень, бросился есть неизвестные подозрительные ягоды. Ведь далеко не у всех найдется терпение докапываться до сути предмета, разрывая кучу исторической ветоши, если у него вид потрепанный и неказистый. Сколько их было уже, этих “новых” ошеломляющих учений, которые не выдерживали простого испытания временем, того самого “суда истории”, что расставляет все по местам.

Наши глашатаи Высшей Воли получили не только презрение церкви земной, они потеряли тех из нас, кто хочет находиться в религиозной общине. Верующие прячутся от пророков за пределы церковных оград и не желают слушаться их голоса. А нерелигиозные вожди сегодняшнего дня проливают кровь, отдают жизни, совершают подвиги веры за тех, кто за золотыми оградами вовсе не замечает этого.

Подождите, я переведу дух… Попью водички. Одного глотка хватит, и пойдем дальше: второе духовное призвание также претерпело изменения. Священник слишком озабочен хранением традиции, не стремясь в будущее, церковь окончательно превратилась в памятник старины, не поспевая за жизнью, постоянно и стремительно развивающейся. Священники потеряли прежнее влияние на умы.

Чрезмерное внимание к обрядам, придание им слишком большого значения сделали церковь ископаемым чудищем. Как в театре, на богослужении мы погружаемся в прошлое, наблюдая старинные декорации, костюмы, слушая старую манеру речи и архаичные, неупотребляемые в современном языке, слова. Эта старина, витающая в атмосфере храмов, скорее убаюкивает, чем пробуждает духовную жизнь или будит нравственный порыв.

Жизнь, руководимая такой церковью, становится “положительной” больше по расписанию, чем по вдохновению; благочестивой скорее по внешней надобности, чем от искреннего импульса.

Дабы не смели думать, даже вспоминать о своих прежних нерелигиозных учителях добра, новые учителя, религиозные, с амвонов объявляют их стихию – искусства и свободного творчества – проданной греху, губительной для незащищенных душ.

Беда их в том, что они не пророки. Слышишь от них: “Это не мое мнение, это мнение Церкви”. Своего же мнения у говорящего подобное чаще всего вообще нет. Приходящие в храм за помощью получают только известные цитаты, (произнесение которых, справедливости ради надо сказать, свидетельствует о неплохой памяти наших пастырей), тогда как нужны не общие места, а советы конкретные настолько, как наша единственная жизнь.

Первоначальное благоговение к таинству рукоположения, как к священной передаче дара из рук Христа через апостолов, выродилось в чинопочитание. Благоговение к облеченным духовной ответственностью – в страх, непонятное желание угодить со стороны даже нас, людей нецерковных. Церковный чин затмил и заменил достоинства самого человека, им обладающего или не обладающего. Спешат послушаться любого, если только этот любой имеет сан.

Даже те, кто никогда не ходил в храм, встретив случайно священнослужителя, начинают расшаркиваться, как-то странно и недостойно втягивать голову в плечи. Так невесть чего опасается, невольно суетится и прячет глаза прохожий под пристальным взглядом милиционера, даже если он – честный человек, а не вор. Люди образованные и в другом отважные боятся того, на ком завидят рясу. (Если конечно ни прикрывают этот страх излишней бестактностью, “бравым”, а на деле трусливым, кощунством.)

Зачастую священники вовсе не заставляют себя вдумываться в то, что заученно повторяют. А стоит ли трудиться, действительно? Ведь слово их и так “закон” для несведущих. Находясь в пределах храмов, где, естественно, оказывают духовную помощь одним “верующим”, то есть крещеным людям, они превратились в духовных целителей, лечащих “по блату”. Разве особая тщательность и внимание, направленные на внутренние заботы и проблемы одних христиан ни превратились в особого рода коллективную церковную замкнутость?

Революционности духовного развития они предпочитают медлительную неторопливость; огненному горению – ровный покой постепенности. Но кто возьмется утверждать, что если бы наша жизнь длилась несколько сотен лет, то, в конце концов, все обязательно “доразвились” бы до совершенства, без всяких особых усилий?! Что духовное развитие человека – исключительно “дело времени”? Ведь есть множество людей, посещающих церковь годами, которые могут “доходиться” до самой глубокой старости и не измениться.

С одной стороны приносят с собой в храм ворох повседневных проблем, скопление повторяющихся грехов, будучи не в силах избавиться ни от одного. С другой – закапываются в этом ворохе. И хотя в том, что внимание духовенства направлено на повседневные заботы людей нет ничего дурного, чрезмерное увлечение деталями оборачивается бедой: духовность лишается поэзии, опускается до обывательского уровня. Церковная жизнь трансформируется в церковный быт, отождествляясь с обрядами и календарными праздниками.

...Правила подтверждаются исключениями. И я с удовольствием должен заметить, что один раз, опровергая законы геометрии, параллельные прямые пророческого и священнического путей, все же пересеклись. История говорит нам о том, что Тот, Кто жил во времена Понтия Пилата был и Пророком и Первосвященником.

Но, сойдясь, две харизмы стали удаляться друг от друга, к нашему времени трещину между собой превратив в пропасть. И вот до чего дошло – один дух пытается подчинить и нивелировать другой: священники желают, чтобы никакой деятельности пророков, так далеко удалившихся от их церкви не существовало; а пророки объявляют пережитками прошлого действительно весьма консервативные по духу наши храмы.

…Простите, я должен принять лекарство. Кашель меня душит. Видимо, на историческую нелепицу сегодняшнего дня у меня аллергия не меньше, чем на заблуждения дня вчерашнего. Что делать! Куда денешься от портящего настроение и раздражающего мою несчастную слизистую этого сомнительного “сегодня”...

Но лучше уж я займусь тем самым феноменом, о котором говорил вначале. Хочу перелистать его жизнь. Вот где надеюсь продышаться, это тебе не запыленный учебник. То, что не удалось истории, сумел сделать один человек. Я опять спрашиваю: зачем? Может, тем, кому мог понадобиться священник и не нравилась его необычность, больше всего необходима была именно она? То есть больше чем в священнике они нуждались в пророке? А искавшим настоящего пророка, помог священник?

Так или иначе, один начал действовать за всю обленившуюся историю. Не превратившись в игрушку в руках Всевышнего, он стал похож на древнего пророка, потому что также, как и его предшественники, мог спорить с Богом, имел право на процесс постижения, священное право на которое не может быть отнято у человеческой свободы.

Используя силу страха, манипулируя авторитетами и “чудесами”, можно и сегодня снова загнать всех в церкви и принудить бездумно подчиниться духовным властолюбцам. Можно еще раз сделать религию государственно-насильственной. Но никакая внешняя сила не может заставить сотни людей покидать ни свет, ни заря пределы Москвы и стремиться к одному, единственному, деревенскому (по местонахождению) пастырю, обходя множество других, московских, которые находились просто “под рукой”!

Небесное избрание дало ему право на рукоположение, а не земное признание. Как многие пользуются саном, когда не хватает силы убеждения. А у него есть только один способ привлечения людей на сторону истины – она сама. Перестраховщики боятся, что сила священного слова ослабнет без принуждения к нему. Напротив! Этот пророк, не имевший особых духовных знаков отличия, должен был завоевать уважение к произносимому сам. (Хотя “знаки отличия” все-таки были, можно было при желании и воспользоваться.) Зато то, что он приобрел – не уважение из страха, не расшаркивающееся почтение, а нечто большее... Не хочется повторять возвышенное, но затертое слово.

Настоящая духовная эволюция возможна тогда, когда она состоит из плавных, органичных переходов друг в друга непрерывных прогрессивных скачков. Его развитие – это цепь духовных революций, настолько частых, что внешне это выглядит как единый плавный переход.

Он не служил для “своих”. В его новодеревенский храм мог прийти любой – неверующий, некрещеный – и почувствовать себя не изгоем, не гостем, а просто дома. Когда он проповедовал с амвона или со сцены, то говорил как пророк – не высоко интеллектуальным языком, не богословским, и за произнесенный на лекции философский термин просил извинения. Не потому, наверное, что хотел принизить и слишком упростить возвышенное, к чему прибегают охотники превратить христианство в пособие для недоразвитых, делая из него только культуру, причем массовую. И думаю, не потому, что не хотел, чтобы слушатели приобщились к богатству философии, высокой литературы и ценной церковной традиции. А потому что Слово, данное Богом, должно быть понятным всем и является таковым по сути.

Как священник, в застоявшемся море земной церкви, он вызвал настоящую бурю. Так будили целые народы древние пророки Израиля своим тревожащим совесть голосом и яркостью примера. Пророки тогда ждали пришествия на землю Мессии, сегодня ожидают великого дня Страшного Суда. Правда, и теперь находятся среди них такие инициативные, что дата за датой сами назначают, и сами же постоянно переносят этот великий день. Но если “забывание будущего”, равнодушие к нему покрывает церковь мхом и поражает как громом длиннобородой старостью, то собственноручное назначение человечеством дат окончания собственной жизни совсем отвлекает от нее. Преждевременный конец, не осознанный как благо, обрывающий путь человечества на низком уровне развития, лишает цели устремления каждого.

У большинства священников правило жизни простое и немудреное: “Тише едешь – дальше будешь”. Его же чувствование жизни – как огромного пространства, его видение истории – как пути, наполненного смыслом.

Одна нить, основа, если за нее потянуть, распускает все хитросплетение пряжи. Так духовный уровень его исповеди распутывал клубок грехов, не обязывая копаться в мусорной яме бесчисленных и мелочных своих недостатков, усиленно разгребая эту грязь руками; он отыскивал их духовный корень.

...То, что нельзя это явление подогнать ни под какой штамп – удача. Конечно, боязливые захотят усомниться в том, что он получал непосредственно от Бога и передавал нам. Но, может быть, вспомнят, что у шаткой их веры есть внешняя опора – в том, что принадлежит церкви: в Писании, в Таинствах, в иерархии, к которой и он принадлежал.

У меня дома есть одна Книга, на которой нет ни грамма пыли. Потому что, с ним познакомившись, я ее часто перечитываю. И могу добавить напоследок: хотя в узкой колее истории более спокойная эпоха раввинов и книжников вытеснила собой эпоху вдохновенных пророков, заменив ее романтизм “духовной практичностью”, широта Библии вместила в себя творения и тех и других: не уменьшая их обоюдной ценности.

И вновь, теперь уже в наше время, случилось чудо с параллельными прямыми, в жизни – не в книге. И недоумения, поверхностность восприятия, закомплексованность, консерватизм не смогут помешать историческому пути пройти сквозь его жизнь. Я уверен, что он, поработав за историю, может спокойно отдыхать. Теперь она будет работать за него, вписывая его имя на свои страницы.

Да и надо ли вписывать!.. Он сам теперь – духовная история.

Глава 4

Ц Е Л И Т Е Л Ь

Вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого... (...) и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье совершенно бессмысленно, вы сами понимаете.

М.Булгаков

У человечества всего –

То колики, то рези,

И вся история его –

История болезни.

В.Высоцкий

врач. Хотя не в этом дело. Не в этом... В наше больное время совсем не обязательно иметь медицинское образование, чтобы быть в курсе того, что в мире кишат сонмы невидимых микробов, которые более живучи, чем мы и нас, невольно

вдыхающих и поедающих их, из нормальных и здоровых людей периодически обращают в пациентов. Когда заболевание доводит боль до степени непереносимой, оно не оставляет свободы выбора, вручая собственный план событий и действий: стоны, употребление лекарств, бюллетени и наша помощь – людей в белых и голубых халатах. Припирающий к стенке недуг примиряет с существованием медицины даже самых строгих ее критиков. Невидимы для глаза сами микробы, однако прекрасно заметны последствия их бандитских действий.

На случай болезни – неприятный, но вполне ожидаемый, у многих из нас имеются знакомые врачи. Случись, что где-то заколет, закрутит, запылает – знают, кого звать, куда звонить, к кому бежать.

Но скажите, куда бежать, если заколет и запылает невидимое? Вообще я – человек, к религии не имеющий отношения... Но, несмотря на это что-то такое там во мне незримое побаливает. А если что-то болит, то мне ведь не важно видимо оно, невидимо, существует с разрешения философов или без него. Если есть боль, значит, есть и орган ее вызывающий! Я часто ощущаю органы души, а не должен бы. Внутренности же свои мы не чувствуем, когда они здоровы.

Я не совсем неверующий, я, можно сказать, спонтанно верующий. Потому как знаю, что не меньше физических мне доставляют неприятности так называемые “болезни духа”. На профессиональный взгляд врача (на мой взгляд) все вокруг только и делают, что болеют. Бесплотные же органы подвергаются опасным заболеваниям не реже (это уже взгляд любителя, или, скорее, духовного пациента). Здесь мы, конечно, не замечаем не только “микробов”, но и самого объекта атак. Однако, чтобы почувствовать боль в физическом органе тоже не обязателен микроскоп. Не нужно резать на себе кожу, определяя патологические изменения внутренностей на ощупь, чтобы зафиксировать наличие заболевания. И чтобы иметь повод обратиться к врачу достаточно симптома – сигнала вполне верного.

Когда же болит у меня душа, я не бегу к духовным целителям, которых теперь развелось как комаров у пруда. Почему? Это ведь так притягательно. Те “доктора” окутаны завораживающей дымкой загадочности.

Просто удивляюсь, с какой самозабвенной страстью многие мои знакомые устремляются в этот туман,

отправляя в него непонятные им самим судьбы. В том тумане можно наткнуться на астрологов в причудливых шапках, расписывающих по секундам каждый наш день, что, конечно же, достойно восхищения. Потому как зрение их отличается такой невероятной остротой, что позволяет им, находящимся на расстоянии множества световых лет от звезд, разглядеть подробное меню, наиболее предпочтительное на данное время календарного дня. Беря на себя тяжелый груз планирования и повинность принятия решений, эти герои оставляют за нами только одно священное право – на самостоятельное пищеварение.

Плавают в том тумане и различные нетрадиционные медики, непривычная эффективность методов которых в области врачевания тела становится поводом к проявлению самого глухого невежества. Склоняясь пред ними, точно пред богами, многие вместе с опухолями и грыжами незаметно пытаются подсунуть им духовные узлы и раны – “авось” не заметят и вылечат, заодно. Можно набрести на магов, колдунов белых, черных и иных цветов радуги. У этих вообще феноменальные способности – изгонять не только дурные, а любые мысли из наших задурманенных мозгов свирепым видом и рецептами, украденными у сказочной бабы-яги.

Я не хочу обругивать все подряд. Я просто хочу сказать, что путать чистую медицину, какая бы она ни была современная и нетрадиционная, с мистикой столь же нелепо, как поручать кузнецу чинить дорогие часы. Кузнец – профессионал в своем деле, мы же поставим его в глупое положение!

Если предположить, что духовные беды на нас нападают так же часто как микробы, то колдовать, пытаясь магически заклинать их – то же, что в наш просвещенный век, когда медицина в развитых странах достигла высот своих небоскребов, обращаться к шаману для лечения, скажем, гриппа.

Короче, все это я веду к тому, что как в каждой из областей медицины есть свои специалисты, так должны существовать и специальные духовные лекари. Разве нет? А зачем иначе вообще нужны семинарии, академии эти духовные, сам по себе церковный институт? (На вопрос никто не отвечает... в таком случае я продолжу.)

Появляются в поле зрения наших затуманенных глаз и летающие тарелки, полюбившие ненароком залетать из научного неба на иностранную для них территорию нематериального небосвода. А он и без того уже

кишит всевозможными неопознанными объектами. Тем, кто успел прокатиться на тех тарелках, не в силах помочь уже никто кроме хорошего психиатра.

Я не отрицаю, что астрология – наука нужная, астрономия тем более. Может, даже и тарелки эти самые есть. Но разве можно вылечить душу мыслью о том, что на звездах заранее расписан каждый твой вздох? Это ведь то же самое, что от тропической лихорадки прописывать разглагольствования о “закономерности и неизбежности ее возникновения в определенных климатических условиях”. Тарелки от тоски не спасают! Летать летают, а тоска – сама по себе.

И когда выше всякой меры поднимается температура мысли, когда ни тарелки, ни традиционная, ни нетрадиционная медицина не облегчают страданий, начинается самое страшное. Состояние жуткое: дышать тяжелей, чем при воспалении легких; в горле ком, который ничем не выполощешь; лихорадит, уныние наваливается с частотой и неотступностью рвоты при сильном отравлении. Личность раздваивается. Весь распадаешься на части. В жизни наблюдается нестроение. Грызут сомнения, и самые неприятные соображения приходят и не отвязываются. Сколько раз на себе испытывал действие подобного вируса. И, что уже вовсе не переносимо, вдруг разыгрывается совесть со своим не проходящим, как зубная боль, болевым зудом. Что зубы! Язвенная болезнь не идет тут ни в какое сравнение. И требует все это изобилие симптомов действий, самых что ни на есть решительных.

Сам я лечу других, если что у кого с телом, зовите, я прибегу. Но к кому, скажите бежать мне, переодеваясь из своего врачебного в больничный халат? К кому протягивать взывающие и слабеющие руки? Куда подсказывает идти за надеждой болезнь, напирая так, что нету никакой мочи?

Да ни к кому и никуда!.. Сиди себе дома и мучайся “на здоровье”. Я прописываю себе “рецепты” сам. Сам лечусь, хотя не имею права, так как ни институтов духовной медицины, ни даже начальных классов не кончал. И пусть известен мне лучше, чем кому-нибудь другому, вред невежественного самолечения. Но больному положено лечиться, а не бежать впопыхах заканчивать курс медицинских лекций.

И вот оно, мое “лечение”: руки привычным жестом берут бутылку (хорошо, если есть). Слух пытается вобрать бессмысленный шум, заслоняющий тишину, от которой – этой собирательнице бед с блестящей памятью – и заболеваешь. И вот ты потихоньку вовлекаешься в сценарий, на этот раз написанный не болезнью, не жизнью, не судьбой, а собственной рукой под диктовку боли. Тех, кто последовательно его дочитывает, на последней странице ждут психическое заболевание или самоубийство.

А если духовный озноб от домашних средств вообще не проходит: не заливается, не заглушается, не упрятывается внутрь?! Что тогда – искать средств более действенных?.. Проверенное лекарство – друзья. Разделят беду – и как бы и нет ее. Есть еще книги, природа, работа, музыка. Все средства хороши, если помогают, но... Не всегда. Не всегда помогают – вот в чем печаль!

Пусть я преувеличил. (Хотя, может, и преуменьшил.) Пусть не всякая духовная проблема обяжет тебя броситься на поиски целителей. Пусть не каждый физический недуг настолько запущен, чтобы необходима была немедленная госпитализация. Многие вообще предпочитают, чтобы их уж лучше немножко “погрызли” микробы, чем медики.

Но в духовном (как и в физическом) организме человека однажды может приключиться приступ такой силы, когда ни пилюли, ни настойки, ни припарки уже не понадобятся; когда ничего не сделают и разведут руками друзья, когда музыка будет выключена, книги с раздражением отброшены, и смерть (в этот момент желанная) будет далеко. Когда все старания отвлечься вызовут

противоположный эффект, окажутся тщетными, как попытки погасить костер бензином. А может случиться и так, что чем настойчивее станешь отвлекаться, тем быстрее достигнет цели отчаяние. Вот тогда не импровизированные методы, тогда врач понадобится!

...Здесь кончается логика очевидных сравнений и становится совершенно непонятно, почему, если нет недостатка в духовных лекарствах, и врачи – на месте, так мало людей, желающих воспользоваться их услугами? Храмов, слава Богу, хватает. “Ибо пришел еси во врачебницу, да неисцелен не отыдеши” – такие слова ежедневно произносят во время таинства исповеди. Остается удивляться, отчего же так мало тех, кто, бросая дела, в эту врачебницу стучится, с трепетом и надеждой на облегчение.

Не только я, многие ведь не устремляются. Целителям с крестами на груди доверяют меньше, чем “врачам” в потешных астрологических колпаках или с кровавыми пятнами на халатах. С неуклонным упорством мы отрицаем наличие в себе духовной болезни, отчего – из вредности? Ведь если у тебя язва, не уходишь из клиники. Конечно только в том случае, если...

Именно! – “в том случае”... Продолжить легко. В том случае, если ты ни уверен заранее, по печальному опыту, что врачи ничего не стоят, ничего не смыслят в своем деле, и не только не помогут, а усугубят мучения. В стране, где разрушена не только медицина, прекрасно известно, что значит обращаться к медикам с одним заболеванием, а уходить с десятком “благоприобретенных”.

У врача вообще не может быть другой рекомендации кроме “помогает” или “не помогает”. А когда хирурги у здорового человека станут вырезать его нормальные органы и выбрасывать их как заразу; когда симптомы болезни начнут приветствовать как признаки выздоровления; когда вместо раздачи целительных снадобий станут всем поголовно прививать вирусы, придет конец не только медицине, но всему что дышит и движется. Просто вымрут все! Что говорить...

А когда вырежут все, что еще теплится здорового в человеке, разлагающегося физически, психически, да еще и духовно!.. Когда его немногочисленные достоинства, те, кто называет себя целителями, объявят грехом и тут же с усердием будут корчевать; а смердящие гнойники и пороки культивировать как добродетели!.. Придет конец тому, что связано с жизнью каждой личности! С ней же связано все. Может нас ждет такое, невероятное – останемся совсем без души?..

Как бы ни была несовершенна медицина в нашей стране (приходится признать это, несмотря на профессиональную честь), какие бы бедные средства она ни имела, сколь бы допотопна ни оставалась по сей день ее технология, те, кто вынужден страдать от ее услуг, нашли для себя лазейки. Ценой больших усилий, когда приходит нужда, находим нужные лекарства. Можно даже сказать, что в том, что касается тела, обмануть нас стало невозможно. Мы следим за постановкой диагноза, не спешим принимать незнакомые пилюли, дотошно проверяем способность усвоения организмом этих препаратов и избегаем побочных вредных действий, читаем толстые медицинские справочники, проверяем качество одноразовых шприцев... С ума сойти!

Нет, бесплотный наш “больной” не может похвастаться таким замечательным уходом. Лечебницы духа в плачевном состоянии (не внешне, снаружи – все в золоте). А ведь больные граждане уже получили государственную санкцию не только на наличие, но и на абстрактную возможность лечения тела духа.

В такое благоприятное время, как ни странно, не до того, чтобы быть разборчивым, ожидая высокой степени мастерства. Изголодавшись по духовному целительству, соглашаемся сходу с любым диагнозом, готовы нахватать кучу “рецептов”, ни капли не сомневаясь. Да и возможности усомниться в необходимости приема незнакомого средства нет, мы в этой области профаны, я, например, ничего не знаю. А чтобы проверить эти рецепты, как проверяют собственный диагноз, следя за рукой недоучившегося районного терапевта, надо иметь хоть какое-то представление о духовных лекарствах.

Краем уха слыхал я про то, что: “надо покаяться”, “начать жить по-новому”... Но что это все значит, что надо делать, как меняться, даже если уже понятно, что действительно надо?.. Я как ребенок, чувствующий боль, не в силах определить страдающую область души. А ведь эта незадачливая непосвященность грозит полной победой лжепомощи. “Помощники” надевают не белоснежный халат, а черную рясу, и с сознанием собственной правоты, с озабочено мудрым видом записывают всех в пациенты лаборатории, из которой похожим на себя редко кто выходит. Те, кто имели несчастье проверить их “лечение” на себе, рассказывали...

Вот был один случай в духовно-медицинской практике. Постигло человека большое несчастье: в духовном “теле” образовалась опухоль, под названием гордыня. Начала разрастаться, искажать сознание, под влиянием ее как в дурном наркотическом сне стали менять форму и размеры предметы. Самые маленькие и незначительные выросли, заслонив собой важные, а те, другие, затерялись где-то на задворках симпатий. В работе больного воображения, подточенного болезнью, происходил сбой. Оно сообщало своему хозяину, что, переступая лужи, он перешагивает моря, что парит над землей, когда на самом деле он расшибался о фонарный столб, который ничего не ведал о его величии. Психиатрия тут была еще не при чем, а диагноз был простой и ясный: “гордыня обыкновенная”.

И вот в результате нескольких столкновений с жизнью, не соразмерной персоне, больной осознал в себе наличие вируса. Начался поиск помощи, попытка справиться с наваждением. Судьба милостиво протягивает руку и указывает “дорогу к храму”, в лечебницу духа, так сказать. Казалось – спасение. Но искавший больницу попал в таинственную лабораторию.

С виду здесь не нарушалась врачебная клятва: от гордыни, что вполне естественно, предложили как противоядие “смирение”. Но не успел посетитель принять лекарство, начали происходить таинственные превращения. В руках невежественного “лекаря” возникли не пилюли, а ножи, хотя никто не давал и не спрашивал согласия на операцию. Не успев опомниться, несчастный оказался на “операционном столе”, где под воздействием какого-то то ли наркоза, то ли гипноза его всего заново перекроили. Как сквозь сон залеченный чувствовал (хорошо, что еще было чем) как вместо опухоли гордыни из него вырезали весь духовный хребет. Смелость, способность мыслить были подведены под черту диагноза и удалены. Результат операции – потеря элементарного чувство собственного достоинства.

Вышел он из врачебницы согбенный, всех и даже самого себя боящийся; из раболепства готовый на любое унижение.

И что особенно интересно, в результате сделанных процедур, пострадавший приобрел множество грехов, каких у него раньше никогда и не было: трусость, безликость, человекоугодничество, способность к предательству и неоправданным компромиссам. И, что самое смешное (хотя какой уж тут смех!), ни на йоту не избавился от основного, то есть от гордыни, из-за которой все и началось. А ею никто и не занимался! Она только получила новую питательную среду в виде лжездоровья и осознания пациентом собственной непогрешимости.

Другой случай. Тоска, мрак, ощущение беспросветности и безрадостности – список симптомов одного больного. Спасительное духовное снадобье, “терпение”, было прописано верно. Но действие выписанной добродетели оказалось подобным действию некоторых сильных психотропных препаратов. Снадобье подавило активность, волю, превратило бывшего до того дня нормальным человека в тихое, послушное животное, невольно довольное всем. И если можно согласиться с тем, что бесчувственность и амебное равнодушие к боли “облегчают” перенесение неудач, то только в этом случае можно предположить, что “лечение” принесло облегчение.

Будь у больного небольшая доля надежды... Но и она была прописана особым образом – в виде порошка ожидания загробных радостей и посмертного облегчения. Что ни говори, “действенная” помощь. Представляю, приходит ко мне больной с грыжей, а я ему: “придите после смерти, я обязательно о вас похлопочу...” И вот, надеялся человек на чудо, а приобрел безволие, слабость, дурацкий вид и взгляд, устремленный в никуда.

Третий случай. Заболевший составлял из своих будней страницы любовных романов и перелистывал их, не дочитав. Пораженный недугом распутства, он разжигал повсюду крошечные огоньки любви, так никогда и не узнав, что был способен гореть вечным огнем страсти. Наконец разбитое сердце и постоянные неудачи в любви привели такого пациента к коленопреклоненному раскаянию – к таинству.

Тут за него и взялись духовные санитары, на этот раз отправляя его под струю чудодейственной воды “целомудрия”. А дальше как по писанному – с “целомудрием” начинает происходить, подобная прежним, метаморфоза. Из прохладного целебного душа оно превращается в ледяной ушат. Не очищает, не скрепляет “составы души”, а превращает ее в кусок льда, не способный к

любви вообще. Нежность записана в личную карточку больного в отдел: болезни детства. Результат лечения – закомплексованность и паралич ханжества.

Какой же вывод сделали трое, пострадавшие таким чудовищным образом? Что добродетели заразили их грехом? Именно так они и решили: что ни терпение, ни целомудрие, ни смирение, ни покаяние не способны их спасти. И ни один не предположил, что под видом лекарств в них проникли сами вирусы, запрятанные в красивую фармацевтическую упаковку. Случаются же у нас массовые отравления таблетками из-за преступной халатности работников фармакологической промышленности, правда, к счастью, не часто, за этим есть кому следить. В загадочной же сфере, духовной, никто ни за чем не следит.

Я хорошо знаю, как самое современное импортное медицинское оборудование, которое дарят нашим врачам, ломается в неумелых руках; как из-за неумеренной экономии шприцы, вакцины, препараты, таблетки используются не по инструкции и без должной доли интенсивности. Это у нас.

А у медицины духа, конечно, должны быть тоже свои чудодейственные средства? Рассуждая логически, ими должны стать добродетели. Главный Целитель, как известно, даже воскрешавший мертвых, конечно, не мог не оставить лекарств. Но, не зная, как пользоваться ими, изобретая собственные и называя их красивыми древними названиями, нас обманывают...

По всему этому судя, должны мы были давно уже помереть. Но живы, вот выносливость! Умерли бы обязательно, если бы хотя бы один профессионал, посетив мрачные обители болезни, ни прервал кошмар невежества. Это было необходимо, и это случилось.

Должен был появиться целитель, чтобы попасть в самый эпицентр врачебной фантасмагории, где живут и движутся маленькие человечки-уродцы. Он и оказался там, где искромсанные и обрубленные, эти несчастные умудрялись охранять как здоровье свое духовное уродство.

Перед лицом попавшего в эту круговерть возникли и затряслись у самых глаз чьи-то старческие, скрюченные, указующие пальцы, выдающие осуждение, занудство и надоедливость за научение и отеческое наставничество. Появились лизоблюды, гнущие спины якобы для добродетели, которую они назвали внушительным и украденным из монастыря словом “послушание”. Замелькали безумные глаза фанатиков, считающие свои психические отклонения заботой о правоверии и чистоте веры.

И хотя почти все они были уверены, что здоровы, под проницательным взглядом специалиста со всей ужасной и беспощадной подробностью открылось настоящее положение вещей.

* * *

Я так и продолжал бы скептически относиться к духовному целительству, если бы не увидел как он лечил. В стране, где медицина держится только на героях, работающих за себя и за сотни других бездарных, одаренному от Бога духовному медику очень не сладко пришлось. В двери его маленькой деревенской “врачебницы” набивалось множество народу, встававшего в очередь, как в приемном покое.

На его плечи легла ответственность не только за исцеление впервые обратившихся за помощью. По большей части приходилось перелечивать. Когда методы твоего лечения уникальны, не удается отделаться формальностью, ограничиться постановкой приблизительного диагноза, выписыванием рецепта и пожеланием доброго здравия. Остановись он на назывании нужной добродетели по имени и пожелании быть смиренными и терпеливыми, какая это была бы помощь? Где гарантия, что человек, с верным духовным “рецептом” не прибегнет к действию лжедобродетелей? Ведь “аптек” с нормальными лекарствами нет.

Предлагаемые им методы лечения и лекарства уникальны не потому, что имеют известные названия добродетелей, а потому, что в “составе” их находится один очень важный компонент. Как он называется – его профессиональная тайна. Но, видимо, это – необходимая часть духовной вакцины, которая должна срабатывать как иммунитет для тех, кто впервые ощутил боль и как противоядие для тех, кто был залечен при попустительстве поголовной религиозно-суеверной безграмотности. Это действенное средство можно прописывать, не опасаясь, что лечение превратится в мучение, а больной – в подопытного кролика.

Истории болезней моих знакомых, которые я приводил в пример, благодаря тому, что им повезло попасть к нему на прием, смогли быть дописаны и сданы в архив.

Случай первый. Пришел к нему жаловаться на боли тот, что приобрел дополнительный “букет” вирусов, представив свою “гордыню с осложнениями”. Шамкающий и бесхребетный – почти уже не человек, не смиренный, а смирный – он не умел сказать ни одного твердого слова. Конечно, такой не выдержал бы больше действия того “смирения”, которое ему выдавали прежде (нечаянно перепутав его со смирительной рубашкой).

И вот, врач принимается за дело, чудом наращивая больному вырезанный хребет. Гениальная и невиданная духовная операция. С помощью вакцины-противоядия находится на задворках личности чувство собственного достоинства. Реанимируется самоуважение. После чего пациенту выдается смирение, в состав которого входит “вещество”, способное раскрыть его характер, не убивая при этом богатства внутреннего мира. Настоящее смирение, как оказалось, “усваивается” духовным организмом с большой охотой и эффективностью, потому как не отнимая таланта, разума и знаний, оно просто открывает их людям. Не чувствовать себя самым лучшим, не превозноситься, не самоутверждаться за счет других, не мечтать о себе больше, чем надо – вовсе не значит “перестать быть собой”. Взаимодействие с миром, похожее на выдох и вдох в методе лечебного дыхания, стало очищать спертый, удушливый воздух самомнения, отсутствием кислорода провоцировавший миражи. Воображение успокоилось, явления обрели подлинную значимость.

Второй случай. Пришел к нему на прием и тот, что, стискивая зубы, довольно долго понуждал себя к “терпению” и оттого на лице его можно было заметить характерную бледность, следы апатии, грозящей внезапными взрывами непримиримости и бесконтрольного раздражения. Конечно же, его привели друзья, сам он уже не был способен ни к какому действию.

Пострадавший совсем потерял надежду. В глазах –полное отсутствие мысли; в который раз за последнее время он почти механически перечислял симптомы: духовное несварение, неприятие словесной пищи. Он уже готов был к тому, что сейчас к его заботам приложат еще столько же...

В этом, не менее тяжелом, случае действие особой вакцины нейтрализовало не подчиняющуюся рассудку гневливость, сняло эффект заторможенности, уничтожив унылую покорность лжетерпения.

Наконец пациент получил согревающий глоток терпения настоящего, которое пробуждало и побуждало его к действию. И как только высвободилась нормальная, здоровая человеческая активность и появилось стремление к преодолению неудач, пришло долгожданное равновесие, которого своеобразно добивались с помощью парализации. Воцарилось оно в душе само собой, без истязаний. Терпение оказалось стремлением к добру в самых тяжких обстоятельствах, борьбой со злом, а не принесением себя ему в жертву.

Третьим пациентом был тот, что нес на себе печать “болезни века”, не умея справиться с тем, что на его родном языке называлось красиво: “свободная любовь”, а строгими духовными врачами с крестами на груди определялось грозно как “разврат” и “блуд”, и грозило не только душевными, но и более неприглядными заболеваниями.

Уже осознав (от страха лечения) всю тяжесть вины пациент прибегал к помощи многих духовных лиц. Но болезнь не только не сдалась, а приобрела скрытый, хронический характер “нездорового интереса”, который, перемешавшись с ханжеством, стал давать симптомы двойной и лживой личности. “Благородная” сила воли полностью затрачивала себя на честную, беззаветную и совершенно безрезультатную борьбу.

В различных духовных клиниках с куполами такому несчастному успели сделать множество внушений относительного опасности “смертного греха”. Он не раз слыхал, как в лечебных воззваниях к народу постоянно муссировался “щекотливый вопрос”, (до того активно, что у пациента возникло подозрение, что и для самих грозно взывающих вопрос этот не совсем здоровый). Сами, видимо, заболевшие духовные врачи со всем невежественным пылом рисовали вселенскую трагедию грехопадения в жанре опереточной мелодрамы, весь конфликт которой, состоял, якобы, в том, что Адам и Ева, оказавшись наги, умело “воспользовались” ситуацией. О высочайшем же повелении: “плодитесь и размножайтесь”, о сотворении мужчины и женщины друг для друга, в этих речах, конечно, не упоминалось. Все эти речи поставили последнюю точку в истории болезни пациента, добавив к его характеру окончательную сексуальную закомплексованность.

Но отрезвляющая доза правды, введенная эффективно, упростила диагноз. Растопила ханжеский лед, успокоила сознанием, что паралитическая скрюченность никакого отношения к целомудрию не имеет; смягчила стенки духовного желудка, делая его способным к получению нового лекарства. Предлагаемое им взамен ложного, целомудрие – не яд, оно не убило ни стремления к красоте, ни к нежности, ни к поэзии, на которую было когда-то способно тело больного. Он реагировал на эту добродетель, не чувствуя необходимости, вырываясь на редкие мгновения из-под запрета, судорожно хватать обрывки телесной романтики.

Усиленный акцент, почти мистическая тайна, связанные с “больным вопросом”, были устранены. Манящий покров недозволенности был снят с вопроса как старая повязка с раны. Врач уничтожил неподписанный никем, (а значит, за последствия никто не отвечал) диагноз, где запрещалась к применению вся область любви, связанная с телом. После этой подготовки оказалось, что ложный диагноз и явился основным рассадником вируса разврата, что он и заставил рваться за запретные линии, не очень разглядывая, что за ними. Снятие запрета само по себе погасило воспаление излишних страстей. И результат: вслед за “вопросом”, пациент сам перестал быть больным.

Начали работать духовно-природные травы целомудрия и верности. Они свое дело сделали. Как говорил сам врач – “человек по природе моногамен, если он любит одного, то уже не любит другого”.

Насмотревшись на все это, даже сам я решился к нему поехать, ощутив в себе жуткий вирус – лже-покаяния. На первой стадии болезнь выражается в сознании подозрительно усиленной вины за грех, а постепенно доходит до тягчайшего комплекса неполноценности.

И достаточно мне было одного глотка чудесной вакцины, принятой из его рук, чтобы мое невидимое здоровье поправилось, а бесконечное и бесполезное самокопание, эгоцентрическая сосредоточенность на своих пороках, стали утихомириваться. Я подумал, что если вспыхнет пожар в доме, даже если по собственной халатности, не станешь ведь биться головой об стены (тогда или – ожоговый центр, или – психиатр на помощь), завывая, что сам виноват. А позовешь пожарных, побежишь за ведром, в общем, что-нибудь начнешь предпринимать. Покаяние, которое он мне прописал применять раз в две недели перед исповедью, погасило пожар души уже тем, что залило огонь вины, вместо того чтобы ранить не обожженные еще места.

...И вот я снова чем-то болен, и нет со мной того, кто может помочь. Одного врача не хватило на всех. Легче оказалось устранить того, кто умеет лечить, чем переделывать всю систему духовной медицины.

Но неужели все и теперь осталось, как было? Неужели после того, как узнали на себе его лечение, мы снова отдадим свою душу под голодные ножи “врачей-садистов”?

* * *

Думаю, что нет. Думаю, поздно торжествовать непрофессионализму, некомпетентности, направивших острие своего недовольства на светило самой таинственной из “наук”. Изменения в духовной медицине, сделанные им, необратимы. Псевдомудрости уже не просто будет называть грехи добродетелями.

Ложные препараты... я хочу повторить их названия. Вот некоторые из них, красиво упакованные и заклеенные яркими “этикетками”. Читайте и будьте осторожны:

Лень и конформизм некомпетентные врачи называют терпением,

компромисс со злом – добротой,

неискренность и сентиментальность – любовью,

убогость и внутреннюю серость – смирением,

лицемерие – благочестием,

лизоблюдство, человекоугодничество, рабскую покорность – отказом от осуждения,

осуждение и ущемление личной свободы – наставничеством,

нетерпимость к чужому мнению, конфессиональную узость, туполобый фанатизм – правоверностью, заботой о чистоте веры,

страх перед телесным, материальным, закомплексованность и ханжество – целомудрием, чистотой,

косность и неповоротливость жизни и мысли – приверженностью святой традиции.

...Вооруженные правдой – может быть, именно она была его чудесной вакциной? – против вирусов лжедобродетели, оказавшихся причиной большинства эпидемий, мы можем стать устойчивыми к воздействию многих заболеваний.

И это хорошо, что температура духа у нас поднимается – значит, больной еще не умер, и у него есть шанс выздороветь! И это ничего, что она от рожденного болью равнодушия, падает – значит, мертвый еще не разложился и может воскреснуть! И это совсем неплохо, что температура у нас в душе держится подолгу – значит, мы еще не потеряли веру, и ее подогревает оптимизм!..

И к тому же, нас уже не просто склонить к вредоносному лечению. Не просто запутать в диагнозах, называемых специальными, мудреными терминами непонятного нам старославянского языка.

И пусть разваленная медицина духа этой, по всем статьям несчастной, страны, еще долго будет собирать себя по крохам – уже известно, как помочь себе.

Опять приниматься за самолечение?.. В данном случае его достаточно, чтобы выжить. Но... Если хочешь не только выжить, а нормально жить, нужны врачи и, как понятно, хорошие. Риторический вопрос: откуда бы им взяться?

...А, может, быть священником – это мое призвание? Вдруг – действительно? Стать “профессионалом” духовной медицины? А почему нет? Переквалифицироваться в духовные медики...

Неплохая идея. Надо обдумать...

Глава 6

Ч Е Л О В Е К
И
Б Л А Г О Д А Т Ь

Вот это да, вот это да!

Спустился к нам не знаем кто,

Как снег на голову, сюда

Упал тайком инкогнито!

В.Высоцкий

А пронзительный ветер – предвестник зимы,

Дует в двери капеллы Святого Фомы,

И поет орган, что всему итог –

Это вечный сон, это тлен и прах!

– Но не кощунствуй, Бах, – говорит Бог,

– А ты дослушай, Бог, – говорит Бах,

Ты дослушай!..

А.Галич

Смотрю в небо и ничего не вижу... Ау, где вы, мои неопознанные и летающие?!.. Никого и ничего. Никаких тарелок и никаких на них пришельцев. Ни вытянутых, ни сплюснутых, ни рогатых, ни змееголовых, ни прочих других. Уфолог я, потому и зову их, с обманутой доверчивостью глядя в неживую небесную даль. Но нету их, родимых и не было, должно быть, никогда. Одни слухи. Проверенных данных нет. Можно сказать, всю жизнь тружусь напрасно – круг вокруг глаз отпечатался от телескопа.

А тут еще на нервы действуют различные “религиозные представители”, не уставая твердить с настойчивостью большей, чем у очевидцев иноземных посещений, что

существует какая-то преобразующая Энергия добра, которая способна враз остановить дурные процессы нашей, единственно пока одушевленной, планеты. Это похлеще гипотез о пришельцах. Не верю я. Да и с какой стати? Где ты, сила, ау?! Где благодать, о которой твердят, что ты есть и что в тебя, будто бы надо верить?

Доказательства существования благодати туманны, и туман этот еще более густой, чем окутывающий тайну неизвестных цивилизаций. Присутствие духовной силы доказать гораздо трудней, чем НЛО, предположительно прилетающих погостить в нашу запыленную атмосферу. Их просто надо подождать, а тут…

Тут ждать нечего. Говорят, было давно: из иного плана бытия прислали Божественную силу и передали представителям земной Церкви. Значит, там должна она находиться и по сей день. Только от тех, от кого более всего должен бы излучаться Дух, больше, чем от всех прочих веет дряхлым старческим бессилием.

Не знаю человека, который бы отказался от услуг универсального помощника, способного оградить от беды, вытащить из неприятностей и подстраховать в минуту опасности. Каждый хотел бы иметь волшебную машину, которая возьмет на себя часть повседневных забот.

Уверяют: благодать-то есть, а вот мы не умеем обращаться с ней. Дикие люди. Неандертальцы, умирающие от страха перед тикающими часами. Так ученые изобретают приборы для облегчения труда, а вместо того, чтобы нажать кнопочку, приведя умную машину в действие, мы бухаемся на колени и умоляем ее заработать.

Продолжают убеждать: недопустимо Божественную силу сравнивать с машиной. Это не абстрактная субстанция, а живое Существо, которое может посетить,

когда Ему захочется. Дух, посылаемый из высшего мира, сильнее всего... Перед Ним расступаются моря, Ему повинуются ветры, Он могущественней любого земного властителя... Творит историю, превозмогает стихии разрушения... Звук вздыхающего моря, успокаивающие лучи рассвета наполняют душу беспричинным счастьем – и это происходит по его велению. Он в шуме прибоя, в поэтическом вдохновении, в пении птиц…

Я хотел примириться с тем, что мы не умеем обращаться с благодатью, даже с тем, что только мне одному, недалекому, чуда в действии видеть не суждено. (Ну не доразвился до восприятия, что поделаешь. Когда еще доразовьюсь, что вообще само по себе сомнительно). Я хотел примириться с этим так же, как примирился с тем, что радость от встречи с инопланетными братьями по разуму испытать удастся лишь моим не рожденным праправнукам.

И вдруг… увидел “инопланетянина”… Да, так я

тогда подумал! Вы не смейтесь. Я смотрел в телескоп, лишь ненадолго отрываясь от его глазка для рассеянного и поверхностного взгляда на запыленный земной ландшафт, когда перед моим удивленным взором предстал этот “пришелец”, чьи таланты фантасмагорическим образом превосходили обычные, и опрокидывали все представления о человеке вообще. По уму, воле и душевным качествам он был соответственно во много раз умнее, сильнее и добрее своих современников, обогнав их на несколько столетий и даже цивилизаций. Сила излучалась от него постоянно и от этого не уменьшалась. (Я даже телескоп свой забросил. Я в первый раз, оставив свой заоблачный идеал, со вниманием рассматривал землю, его породившую.) Да, именно породившую, потому что, конечно, тут же я узнал, что “пришелец” не сошел с космического корабля. Просто Некто одарил его великой силой. Кто? И что это за сила? Я в первый раз заинтересовался Тем, кто так преобразил человека, который был до этого всего лишь одним из обычных землян.

Но моему пытливому сознанию, привыкшему к

эмпирической точности, захотелось поставить опыт. (Если ставить опыты, то в первую очередь на себе, так

гуманней, я считаю). И вот в мой экспериментаторский мозг пришла идея: а что если попробовать поставить себя на место этого Духа, прилетающего к нам? Чтоб эксперимент был чистым, представлю себе без всяких предубеждений и неверия произошедшее перевоплощение в деталях. Хотя как честный исследователь я понимаю, что психология останется моей, человеческой. Ну, что же, я сделаю сноску на эту погрешность, чтобы не бросать из-за нее эксперимента. Пусть по-своему, но уж очень мне хочется понять это таинственное Существо... Почему бы не попытать-ся?.. (Я легко могу вообразить себя представителем других галактик. И Он, Дух, ведь тоже своего рода Пришелец.)

Итак… Допустим, я, невидимый, прибыл на грешную землю помогать несчастным, поддерживать все добрые начинания, передавать землянам важную для них информацию и бороться со злом.

С чего начать и как? Ведь голосовые связки отсутствуют. Как обратиться к заждавшемуся меня человечеству? Может, передвинуть с места на место несколько гор, показывая этим, что не желаю мириться с земными порядками? Или обрушиться на злодеев, обильно поливая из небесных огнеметов и без того многострадальную земную почву? Только ведь “двуногие, разумные”, увидев привидение любимого человека, трепещут почему-то от страха, не от восторга. Рассыпая громы-молнии и эффектно приправляя ими свои щедрые подарки, я вряд ли добьюсь от них сердечной благодарности, а то и лишу дара речи, который мне еще, скорее всего, понадобится.

Есть идея. Земляне искусно умеют притворяться, подменяя подлинные мысли в словах, действиях и мимике, но есть у них самый правдивый род общения – беззвучный. Никто не заботится о том, чтобы скрывать правду на биоэнергетическом уровне – зачем прятать то, что итак невидимо. “Разговор”, состоящий не из слов, взаимное ощущение невидимой сути – вот из чего на самом деле состоят

человеческие встречи. Я, как инопланетянин, умею разговаривать беззвучно даже лучше людей. (Духу, чтобы общаться не нужно ходить на двух ногах, иметь дом, машину и положение в обществе.) Поговорю с кем-нибудь молча, мысленно. И пусть этот кто-нибудь передает воспринятое от тишины своим братьям двуногим в понятных тем выражениях. Решено. Путь более медленный, зато менее экстравагантный, чем передвижение гор.

Но выполнение великой миссии может попасть в зависимость от “левой пятки” какого-нибудь лентяя... Чтобы этого не допустить, я обращусь не к одному представителю земного рода, а к каждому, кто мне попадется.

И вот он попался – первый. Наша первая встреча – историческая. Я ему (беззвучно): “Здравствуйте, рад Вас видеть и приветствовать в вашем лице все остальное человеческое братство”. А он: “Мне плевать на все ваши братства. У меня дел невпроворот”. Может быть, я стану дожидаться, пока этот занятой субъект освободится? И не подумаю. Дела, которые не откладываются ради более важных, сами собой не заканчиваются никогда.

Следующего я останавливаю каким-нибудь важным событием, эмоционально встряхиваю, чтобы отвлечь от “дел”… А этот продукт земной эволюции с восхищением усаживается в позу зрителя. Означает это на языке человеческих жестов, что я должен его развлекать всевозможными мистическими фокусами, преображая мир, делая его жизнь счастливой и безоблачной. Я говорю: “А не поможете ли вы преображать, вместо того, чтобы сидеть и смотреть, как преображаю я?..” А он: “У меня столько недостатков, что я могу только навредить святому делу”. Он хочет, чтобы я превратился в “волшебных человечков”. Так было в сказке: они работали за ленивого мальчика до того старательно, что взяли на себя тяжкий труд по поглощению пищи, чтобы “бедняга” не переутомлялся… Мимо!..

Третий. Бросается навстречу (как только видит, надо же!), осыпает заверениями в верности, оставляет все свои дела, посвящая себя полностью моим, “инопланетным”. Но странно: он теряет взаимопонимание с себе подобными. А он умудряется стать до того “духовным”, что мне рядом с ним просто нечего делать! Я же не тру его лоб, чтоб ему лучше думалось, и не дергаю из стороны в сторону язык, чтоб речь была четче! Мне нужны именно человеческие его качества: простота, обаяние, умение ладить с людьми, способность доступно изъясняться.

Но вот я сообщаю ему животворящую энергию, а он в ответ дарит своим собратьям сомнамбулические улыбки, фанатические глаза, пугающие вскрики восторга и публичные разговоры с пустым пространством. Чтобы дать простор в себе воле моей, свою он уничтожает. Дикость! Только дикарь может пытаться заставить биться тише собственное сердце, чтобы расслышать тикающие часы. Завладей представитель отсталого племени мешком бумажных денег, скорее всего, стал бы ими отапливать пещеру. Так и мое духовное богатство потребляется этим “духовным неандертальцем”, чтобы явить на свет несколько фальшиво-добрых улыбок и елейность, надоедливую и приторно-слащавую.

Кто-нибудь возмутится: современные люди не дикари, к чему крайности в сравнениях? Крайности ни к чему, действительно. Можно привести пример не столь вызывающий: гипноз. Человек под ним смешной, пугающий, непредсказуемый. Бормочет, разговаривает вслух, погружается в воображаемый мир, полный невидимых событий. Плавает, в воздушном море чудно разводит руками, смеется без причины, раскрывает несуществующие зонтики. Сражается с пустым пространством, спит стоя, мяукает, рыдает…

Окружающие в шоке. И уж если живой организм под воздействием сильной биоэнергетической силы теряет возможность управлять собой, то что говорить о сильном воздействии на него “поля” иноприродного?!

Вот тебе и благое воздействие – безумие! Нет, не то творческое состояние духа, которое иносказательно на языке землян именуется высочайшим “безумием”, а самое что ни на есть обыкновенное – клиническое. Его и демонстрирует окружающим третий по счету из встреченных мной, заставляя соседей по жилищу в панике крутить телефонный диск, уповая на помощь санитаров.

А я ведь его волю не подавлял!.. Тот, кто подставляя под струю холодной воды ладонь, думает, что течет кипяток, обожжется. Одурманенным религиозным опиумом окажется тот, кто принимает дух за опиум или за что-то вроде магнитной бури.

Но далеко не всем представителям человечества нравится быть помешанными тихо или буйно. Для сохранения душевного равновесия многие стараются вообще никогда не встречаться с потусторонним.

Неудача догоняет неудачу... Бреду по земле, никем не принятый и не понятый. Однако попыток не оставляю, хотя уже трижды имел возможность убедиться в том, что человеческий род непонятлив и глух.

…Четвертый понимает, что я от него хочу, и – о чудо! – приступает по моей просьбе к преображению

мира, начиная, как и положено, с себя. Но мне и на этот раз не придется вздохнуть с облегчением. В его делах я перестаю себя узнавать. Чудак насмотрелся, видимо, фильмов о звездных войнах и потому ненароком принял меня за представителя межзвездной диктатуры. Я к нему – с дружеским предложением, а он бежит выполнять приказ, прерывая мою речь на полуслове и исполняя недослушанное. Последствия?.. Из дружеского совета не сложно сфабриковать казарменное распоряжение, если подвергнуть его соответствующей цензуре. И вот смысл передаваемого с небес искажается, а дело, бывшее святым, теряя устремленность к совершенству, превращается в кровавое. Как не просто быть Духом! Попробуй найди общий язык с теми, у кого этих языков бессчетное количество (речь не о лингвистике).

…Забыл, какой дальше идет номер?.. Пять? (Всего лишь, впереди же потенциальных избранников – миллионы!) Этот называет себя верующим. Вот и хорошо, это мне подходит. Но как врач-дилетант он начинает проверять мою “кровь” на смертоносные вирусы. А как же! Вдруг я окажусь “духом злобы поднебесной”, упрятавшимся под личину добряка (они, ведь, как известно, мастера принимать кроткий вид). Но когда знакомый приходит в гости, у него не спрашивают удостоверение личности. Посмотрев в дверной глазок и увидев, что там подозрительный тип, не открывают. Что же – никого никогда не пускать на порог из страха нежелательного визита?!

Пятый оправдывает свой невежливый прием: “Как я могу надеяться на свое духовное зрение, если оно у меня слабое”. Выражусь без обиняков: если ты ослеп, купи очки. Нет очков, обратись к друзьям – все разом ослепнуть не могут! Если испугаются знакомые, если почувствуют, что стал ты неестественным, одержимым или злым, тогда прогоняй пришедшего к тебе сомнительного пришельца обратно на его планету (вернее, в преисподнюю), пожалуйста. Но ни с того, ни с сего обижать меня, святого пришельца, излишней подозрительностью! Выталкивать взашей, даже не рассмотрев! Пока пятый будет раздумывать, доверять мне или повременить с этим, я сам его брошу и отправлюсь искать более доверчивого.

Следующий?.. Номер шесть. (Только шестой! Предчувствую вас, миллионы!) Кто у нас оказался под ним? Персонаж строптивый, можно даже сказать, грубый. Он сразу объявляет мне, что меня не существует. (Да так уверенно, что сам начнешь сомневаться в своем существовании, заразишься от этих чудаков материализмом.) Этот – волевой. Ни в сем мире, ни в мирах прочих, он не надеется на помощь. Никаких ангелов и никаких тебе иных измерений... Но вдруг почему-то именно его догоняет чудо! Словно крылья подхватывает, неся над волнами событий, Высшее Вдохновение. Жизнь внезапно делается летучей и счастливой. Невыполнимое ранее превращается в достижимое и вероятное.

Кто-нибудь не поймет резких поворотов моего характера и удивится: что за самодурство, почему всемогущий пришелец вздумал одарить того, кто его безбожно обругал? Неужели именно поэтому? Думаю о себе так: если я до сих пор не поддался ни лести, ни подкупу, ни запугиваниям, не испытаю и особого расположения к тому, кто в меня не верит, ругая.

Кстати, на ругань обижаться не приходится, гораздо больше меня волнует, что столько лет нахожусь взаперти во множестве нерадивых душ сомнительного качества и чистоты. (Надо же, как я перевоплотился в Духа!)

Разгадка моей теперешней благосклонности в том, что этот “неверующий” самостоятельно пошел в направлении добра. Поэтому сила моя и приподняла его над потоком случайностей. Но удачливый шестой может потерять полученное благо. Так и происходит: спустя какое-то время шестой погружается в лень, беспокойство, обидчивую усталость. В болоте уныния сыро, холодно и не до озарений. Сколько их ждать? Неделю, год? А вдруг счастливое состояние не вернется никогда? Направление наших путей совпали случайно. Приказать принять меня я не могу, насильно вздернуть за шкирку не имею права, не уполномачивали – не для насилия посылали...

Где они, мои долгожданные гении, которые годы подряд будут лететь к высшим пределам на крыльях благодати, не сворачивая с выпрямленного их решимостью пути?! Гении, ау, отзовитесь! Что-то я не вижу этих гераклов, что-то я не замечаю этих титанов. Все больше обыкновенные люди кругом. С ними и надо вступать в контакт, на обычных и придется ориентироваться.

...Пропущу сразу несколько тысяч обыкновенных. (Мысленно пропущу, для экономии времени.) И вот, обойдя не один раз земной, крошечный, в сравнении с моей космической мощью, шар, испытав тысячи неповоротливых душ, могу представить с какой радостью, посланец к человечеству, кинусь я навстречу человеку, который меня искал и ждал. (Тут, скорее всего, даже забуду про положенную мне по происхождению степенность походки.)

Потеряв уйму земного времени, затратив неимоверные усилия, раздарив океаны Божественной Энергии и добившись при этом мизерного эффекта, с каким же облегчением обращусь я к принимающему, внимающему, открытому и внимательному! Я даже сам его пойду догонять. Пойду догонять кого?.. Ну конечно же, его, того, о ком вы меня спрашивали. И на радостях отдам ему все свои духовные богатства. Кто вправе заподозрить такого представителя земли в излишнем везении или незаслуженной удачливости? Кто отважится после всего вышеперечисленного утверждать, что он – “любимчик” небес, что катится в рай по неким рельсам, освобожденный от обязанности самому их прокладывать?

Все, хватит. Пора выходить из роли Духа. (Я бы даже сказал, выбираться, так меня в нее утянуло.) Довольно, я свое отыграл. И становлюсь собой.

* * *

По-моему, я исполнил роль Духа отвратительно. Не так?.. Или согласны? Но ведь тут и самый великий ученый и самый великий артист не справились бы. Непонятное и запредельное нельзя постичь, тем более, сыграть.

Ну, не получилось. Что ж такого. Я же не религиозный деятель, я рядовой, неверующий служитель науки. Для меня это вполне допустимая аллегория. Я вовсе не путаю, как многие говорят про нас, людей нецерковных, духовность с астрономией или астрологией. Я представил себя инопланетянином для наглядности, потому как легче сравнить себя с ним, чем с настоящим Духом. Да, я обычный человек – один из миллионов, из тех, что брели по земле в моем воображении навстречу Посланцу.

Вот я и бреду. И никого не трогаю. А Он меня останавливает и делает знаки невидимыми своими руками… Что Ему понадобилось от моей несчастной души? Зачем так усиленно пытается Он что-то сообщить мне на своем языке, беззвучном, правдивом?.. Я человек маленький, а Он хочет, чтобы я с Ним сотрудничал. Гений! Причуды у них. Ведь чтоб с Ним сотрудничать, мне самому придется становиться гением. Никуда не денешься (надо же соответствовать). Неужели придется? Как не хочется!

Ему надо, чтобы я заговорил с Ним. С людьми и то не всегда знаешь, как общаться. Правда, люди останавливают более бесцеремонно, уж если вмешаются в твою жизнь, то ощутимо, толкая в бок или локтем поддых. И хотя у Духа идеальный характер, и является Он более скромно – невидимо, я уже понял, что общение двух миров потребует от меня усилий… А вообще... чтобы вступать в метафизический контакт, не нужно спешить на работу, просиживать сутками в обсерватории, записывать столбиками вычисления со многими нулями и неизвестными; оставляя вокруг глаз не пропадающие круги, ждать сигналов с других планет годы напролет...

Неужели, на самом деле, как тот “инопланетянин”, пообщавшись с Духом, я смогу обнаружить себя парящим над землей? И, оглянувшись назад, за крыльями благодати, не увижу такого длинного отрезка пути, какой мне самому не преодолеть и за столетие? И вдохновение будет со мной не в кратких творческих озарениях, не только в редко испытываемых эмоциональных потрясениях, не наградой за многолетние поиски высшей правды, а постоянно, всегда?! Неужели когда-нибудь я почувствую, что счастливая эта окрыленность больше не покидает меня?..

И, может, тогда, они, наконец, прилетят, мои братья по разуму? Во всяком случае, тогда с настоящими пришельцами мне будет о чем говорить. Будет что рассказать им про нашу благодатную землю…

Глава 7

НОВЫЙ СВЯТОЙ

И должен ни единой долькой

Не отступаться от Лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

Б.Пастернак

Я душу обрету иную,

Все, что дразнило, уловя.

Благословлю я золотую

Дорогу к солнцу от червя.

Н.Гумилев

Вы не смотрите, что я такой нечесаный – вовсе не от неряшливости. Это мой стиль. И длинные волосы ниже плеч… Пусть ветер путает кудри; пусть развиваются, не хочу я их отрезать. Не желаю подходить ни под какие стандарты, хотя сам их создаю. Я – художник-модельер, потому и разрабатываю эти самые стандарты. И хотя не хочу никого загонять в рамки, считаю, что в представлениях людей, сговорившихся выбирать лучшее, должно непременно существовать единство.

Но… если можно надеть любые (и неважно как они выглядят) сапоги, когда и надо-то дойти до соседнего дома или магазина, то во что обуть душу, чтоб она могла по нашим отвратительным дорогам дошагать до вечности? Чтоб было, во что ее обуть, те, кто облечен церковной властью и выбирают для многих поколений верующих, на столетия, (а не как мы на сезон) сверкающий чистотой пример морального совершенства и благочестия, я так понимаю. Они канонизируют святых, указывают нам на них как на пример для подражания.

Но если соответствовать строгим требованиям моды все-таки возможно, даже если приходится идти на сумасшедшие расходы, идеал святости для меня, простого смертного, остается запредельной мечтой. А кто виноват в этом, я или идеал, это еще вопрос.

Сам я – что лукавить – далек от нравственной вершины как Марианская впадина от горы Эверест. И все же требования, мне предъявленные...

Святость должна быть нормой жизни, как костюм на каждый день. Тут уж не до эстетических изысков. А ее сделали недоступной как вечерний наряд, расшитый жемчугом. Каждый в своей области пытается достичь вершины: спортсмен прибежать первым, матрос стать капитаном, лаборант выбиться в академики. Но святость не престиж и не карьера, а одежда души, которая хочет согреться, не просто покрасоваться. Одежду ту мы не видим как нос на собственном лице, зато от постороннего любопытного взгляда не спрячешь, что ты грязный, обтрепанный, не глаженный – смотреть противно.

С течением жизни одежда эта ссыхается и прилипает к ранам, которые, всегда свежие, наготове. Тогда, содрогаясь от боли, мечтательно думаешь о том, что не плохо было бы переодеться во что-нибудь теплое, мягкое, сухое и чистое. Пожалуйста, говорят. Вот готовая модель одежды для вашего духа.

Что ж, дело доброе. Отсутствие в такой серьезной области, как духовная, определенных классических мерок, конечно, опасно. Даже на выставках животных и конкурсах красоты у жюри есть параметры, которым должна соответствовать та или иная женщина или собака: длина шерсти или ноги; ширина торса и объем груди; овал лица и состояние клыков. А как иначе! Ведь если зубы и бедра могут быть какими угодно, на чем будет основываться наша надежда на объективное представление о красоте? Нельзя же поставить столь важное понятие в зависимость от личных вкусов отдельных мужчин и любителей животных! Ведь тогда уродство, не побежденное в спорах о прекрасном, из зависти предпочтет осознанию своего несовершенства истребление красоты.

Тем более, можно представить, во что превратится мир и без того посягающий на божественное Имя без должного самоусовершенствования, если станет относительным такое понятие как святость!

…Да, логика стройна. Если к концу этого умственного построения добавить одно звено, оно покажется не только логически безупречным, но до боли знакомым... Попробуем – достроим.

Значит, чтобы не раствориться в абстрактных далях, идеалы должны осуществляться на земле? И вот: при материализации идеи прекрасного головы начинают разбиваться об одинаково низкие косяки выстроенных по стандарту прекрасного домов, тела – не втискиваться в униформы “желательного” для всех размера, под единый стиль – подстригаться волосы и мысли. А люди, нестандартные по виду, образу мышления и стилю поведения, попадают в волну всеобщего недоверия, презрения, отправляются под замок и на плаху. Или: кто-то нашел идеальную форму черепа, и ее счастливые обладатели объявляются призванными выводить совершенную человеческую расу. Прочие же “неудачники” могут быть, так сказать, “свободными” от жизни. Это уже фашизм... Куда занесло… А начиналось-то все с заботы об общем для всех понятии совершенного и охраны его от неразумных масс, со старания не уступить идеала стихийности и своеволию частных мнений.

…Да, как-то запутано все. Непонятно что делать с жизнью, которая не желает соответствовать математической точности. Красота на бумаге подчиняется законам пропорции и композиции, а в жизни подо что ее подгонишь? Как привести к единому знаменателю мысли, если не только люди, но деревья, облака, реки стремятся к своеобразию? Если даже земля утверждает свою красоту в неправильности формы и неровностях ландшафта?..

Стремясь овладеть единством стиля, садовники подстригают кусты, газоны, а те все время вырастают в привычный для них “неправильный” полный рост. Рабочие кладут асфальты, а те размываются водами и разламываются непонятно как пробравшимися сквозь них травами.

Сколько лет нашим святым?.. Нет, я не шучу и не кощунствую. Это серьезный вопрос. Сколько лет от рождения отмечаем мы тем, кого Церковь почитает как мучеников, преподобных, святителей и чудотворцев? Секрета нет, нашим святым очень много лет – сотни. Самые “молодые” чудесным образом пробрались в начало нынешнего столетия. Этому внушительному и многовековому их “возрасту” оправданий достаточно: нужно время, чтоб оценить масштаб личности, чтоб взвесить подвиги, подтвердить чудеса.

И люди, которых из-за чрезмерной их величины удается разглядеть только на расстоянии, уходят с земли, даже не подозревая о том, что готовит им наша “благодарная память”, грозящая очухаться через века. И не то огорчает, что одарили мы святых идолопоклонским страхом не сразу, а после того, как ветра столетий остудили землю, нагретую их ногами. (Станет ли теплей кому-то от нашего рабского почитания?) А то, что когда они успевают отойти в прошлое на расстояние “безопасное”, легче становится осуществить то самое “почитание” – сровнять “неровности”, “шероховатости” характера, сочинить небылицы, дополнить и перекроить индивидуальность. И то, что некогда было живым человеком подогнать под “эталон святости”. Чтоб потом, глядя на этот застывший рисунок таинственной небесной жизни, производить на свет одни подделки, собственные неудачные копии.

Какие-то мы бездарные реставраторы... Ничего живого, ничего оригинального. Рисуем копию с копии, подделываем подделку. Чего ж удивляться, что святость стала привилегией седой старины, так что кажется: только то, что прошло, кончилось, и может быть совершенным.

Сколько лет нам самим?.. Двадцать, сорок, шестьдесят? Мне лично – тридцать. Но не это важно. А то, что, сколько бы ни было, ждать, пока исполнится двести, триста и шестьсот – долго все-таки. Значит, прощай святость...

Веками устоявшиеся каноны не оставляют места для недоумения. И все-таки “почему”?.. Почему представления о духовном совершенстве сложились так, а не иначе? Почему подавляющее большинство канонизированных – монахи? Почему большинство житий пишутся не по “горячим следам”, а тогда, когда забываются живые подробности, а события жизни могут заменяться только литературными штампами и “общими местами”? Почему в основной объект культа святого превращается его могила и кости больше, чем сама жизнь? Почему, наконец, из множества замечательных людей, из мириадов невыявленных праведников в качестве назидательного примера выбраны именно эти?..

Может вместе с нахождением ответов на все эти “почему” отыщется достижимый идеал, который затерялся в неконкретной помпезности прошлого?

Пока он недостижим. Пока сами требования абсурдны. Что если бы мои коллеги объявили, что нынче не рукава, а руки модны на десять сантиметров короче, чем в прошлом? Смешно? Но над святостью не посмеешься… Ведь говорят, что я не должен пачкаться. Какая истина! Грязным ходить не хочется никому, кто ж спорит.

Однако интересно, пробовал ли кто, пользуясь общественным транспортом, надеть белоснежный костюм и дойти до гостей в том же шикарном виде? Пересечь улицу в многолюдной толпе в только что купленных белых носках, не получив на них отпечатка выразительного и беспощадного чужого башмака? Такого счастливца нет, я полагаю. Надев открытую обувь, старательно избегая опасных ситуаций, шарахаясь от людей, машин и животных и, в конце концов, увидев охраняемый предмет в жалком состоянии, хочется погрузиться в состояние задумчиво-мистическое. Подозревать, что вся тьма бренного мира поставила себе задачу очернить твои носки, сверкавшие вызывающе ярким белым пятном…

Душа – не носки. Ее не постираешь и не выбросишь. На вполне предвиденный случай моей “усталости от грязи”, церковь предлагает мне белоснежное одеяние, на

которое надо умудриться не посадить ни единого пятна.

Как же я стану умудряться? Спрячусь от всех подальше и поглубже? Люди ведь постоянно норовят чем-нибудь измазать, вытереть руки и ноги о белоснежное. Чтобы не произошло неприятности с белым покровом духа, дабы не пасть с праведных высот, лучше провести свою чистейшую жизнь в подземелье и не касаться тех ее областей, которые потенциально могут готовить сюрпризы грязеизвержения. Пусть все, к чему притрагиваешься, будет проверенным, надежным, продезинфицированным как в карантине. Нужно иметь под рукой несколько стерильных понятий. Все остальное – в список недозволенного.

В таком списке “недолжного” скорее всего, окажется и собственное тело, “источник смрадных грехов". А поскольку его не выбросишь, придется обуздать, – нарочно придумывая для него испытания, муки, соглашаясь на нестерпимую боль, вериги, власяницы, деревянные постели. Человек, осмелившийся на изнурение тела, голод, холод, неудобства, конечно, называется героем, хотя при этом не открываются тюрьмы, не освобождаются народы и не плачут осчастливленные. (Сам святой, что закалял дух всеми этими неудобствами, думаю, вряд ли полагал, что совершает великое. Но что правда, то правда – на подобное не каждый отважится.)

Вообще, дабы избежать пачкающей действительности, лучше всего вовсе не жить, не рождаться! Но, к большому сожалению, это невозможно... Какая неприятность. Однако не даром среди канонизированных святых есть убиенные младенцы, коих не успели раздавить колесницы греха.

Но что прикажете делать мне, если по несчастью я не был зарезан в детстве, а “не родиться” уже не смог?! А, понял! Необходимо свести свои действия до верного минимума: молитва, пост, милостыня, помощь больным, духовное чтение, писание икон (которое в свою очередь подотчетно строгим канонам), безвредное занятие народным хозяйством – крестьянским трудом. Все! Остальное – в мусор... И конечно, никакого “опасного” творческого поиска и никаких лишних мыслей.

Меня приблизят к святости монастырские стены? Ведь за ними, судя по истории канонизации, обитает вся надежда на нее. В таком случае надо бежать со всех ног, ведь для всех места в монастырях не хватит. Правда, если по примеру убегающих от мирской суеты, в мужские и женские обители устремится двумя колоннами все вдохновленное человечество, такое событие превратится в маловыразительный конец его истории.

Можно еще уповать на то, что наступят новые жестокие гонения на веру, и представится возможность погибнуть, выкрикнув бесстрашно перед смертью имя Христа и накрыв чистым покрывалом мученичества всю свою беспутную жизнь. Однако гораздо вероятнее, что раньше с тобой приключится какой-нибудь удар, и снова: “прощай святость!”.

Или надеть прохудившуюся рубаху, взять посох и пойти по миру скитаться? Можно. Правда, к нашему времени юродство успело потерять былую церковную благосклонность. Или заняться сельским хозяйством?.. Увы, принадлежность к крестьянскому классу сама по себе никогда не обеспечивала святости. Сельскохозяйственные работы в стенах монастыря – только они по таинственному праву имеют благоговейное название “трудничество”. И, пусть это не покажется пустой игрой слов, это все-таки не “к-ристианство", а “х-ристианство”!

Говорят мне, если я оставлю свою неуместную иронию и серьезно попытаюсь всунуть себя в рамку, подрезав лишние конечности, то придет ко мне долгожданная духовная чистота. И я воскликну: “Здравствуй, не испачкавшаяся грехом, покрытая защитным стеклом прошлого, святость, в которой нет неожиданностей, где все совершилось и определено!”

Но не хочется восклицать! Эта чистота вызывает благоговейный трепет. Но вдохновляет только на зимний пейзаж. Зима, зима... Или, может, лучше нарисовать кладбище? Так будет точнее?

Уважительное молчание, внимательный страх вызывают величие и неподвижность надгробных плит. И заполярный пейзаж, глыбы льда, безупречная, уничтожающая зрение белизна... Я восхищаюсь северной красотой, хотя знаю, что многочисленным проявлениям органической жизни и самому человеку здесь не место, что это – “красота смерти”. Пейзаж, где нет ничего, кроме белых льдин причудливой формы, так что кажется, будто в эти льдины вмерзли дома; застыли на ходу

фигуры и растения, впечатался в снег порыв ветра… Но я отвлекся, лирически отступил.

Прочь иронию. Я уважаю святых. Однако думаю, что это не для меня, что это вообще “не для жизни”. Кому нужна святость смерти? А ее только так можно охарактеризовать, для канонизации многих святых достаточно было одной добровольной и безропотной кончины, оставившей в памяти народной благоговейный отпечаток. При том, что жизнь этих мученически погибших была предана полному забвению.

Обыкновенный, не обработанный идеологически человек, закрепив за собой повинность восхищаться издали таким совершенством, ищет от него укрытия в повседневности, что далека от любых идеалов. Встав перед нечеловечески жестоким выбором: “святость или жизнь”, хочется выбрать последнюю, охотно отдаваясь как широкому разливу ее чистых волн, так и грязному водовороту ее слепых подворотен.

...Кто-нибудь скажет: “Надо же меру знать! Из-за того, что святость – привилегия предков, не позволять же себе, в самом деле, сомневаться в идеалах и не повергать же в прах святыню! Как можно перечеркивать одним махом все наши духовные достижения?!” Святыню никто попирать не собирается. Честное слово. И перечеркивать достижения – тоже. Но то, что является подвигом нравственности для неандертальца, может оказаться отнюдь не столь похвальным для человека цивилизованного.

Людоед, внявший укоризнам совести и ограничивший свое меню до двух людей в неделю вместо пяти, совершил бы нравственный подвиг и превратился бы в пример для чрезмерно кровожадных. Однако если сегодня нам укажут на его действия как на жизненный ориентир, едва ли не потеряется бывшая ценность благородного поступка.

Дитя выговаривает первые звуки, очаровательно коверкает слова, и родители – на вершине счастья. Но если в сорок лет он ограничится мычанием и произнесением трех слов, его не без основания примут за недоразвитого.

Духовный взгляд, точно заевшая пластинка, скользит бессмысленно по одной и той же неперелистанной странице. Кто-то подходит и решается перевернуть ее – всего одну. Но, завороженные хождением мысли по кругу, привыкшие ничего не понимать, человека, сделавшего такой шаг, спешат обвинить во всех возможных грехах.

Мы же не просматриваем ежедневно устаревшие журналы мод. Я не собираюсь утверждать, что надо приспосабливать под себя идеал благочестия, что он должен меняться так же быстро, как меняется мода. Но не может не совершенствоваться восприятие этого идеала!

Что мы так прицепились к этой старой странице? Закрыта уже! Вовремя надо было читать. Пусть кому-то милы пышные ледяные вьюги, весна у дверей. И при свете солнца оказывается, что ледяная отрешенность от мира – не гарантия духовного спасения. Что под идеально-белыми кристаллами мироотрицания – замороженные останки органической жизни. Проще говоря – трупы.

Многие не любят весну. Целомудренно упрятанные под снег кучи мусора становятся видны; мокрая глина и чернозем размываются, делая дороги труднопроходимыми, непривычное солнечное тепло портит самочувствие. Немногие умеют в потеплевших ветрах ранней весны различить начало новой жизни и с радостью встретить его.

* * *

…Как можно вытащить захлебывающегося в волнах и не замочиться? Как может рабочая одежда остаться без единой пылинки? К чему это я?.. К тому, что я знал святого, который вошел в мир морозной святости и смог не замерзнуть, а лед ее растопить. А святым его из церковных людей почти никто не считал. Говорили: “Да, человек хороший, живой. Но позвольте, какой же он святой?!” К тому же ему было не сто, не триста, всего пятьдесят. А это, конечно, серьезный аргумент “против”.

Да. Что и говорить. Попробовал бы кто-нибудь описать его деятельность с помощью одной частицы “не”, что так дорога последователям религии мироотрицания, и нескольких штампов “благочестивого поведения”. Труды напрасные! Если даже пройтись по всем десяти заповедям, (которые, кстати, почти все начинаются с “не”) и удостовериться в том, что он не нарушил ни одной из них; если констатировать, что он беспрестанно молился, соблюдал посты, занимался благотворительностью, помогал больным, все это будет верно, но... недостаточно, чтобы сказать о нем хоть что-то.

Как суметь хотя бы перечислить все, что может быть “сделано”, “осуществлено”, “создано”? Суть его святости заключается в подражании не ритуальным действиям, а жизни Бога, Который сказал к тому же, что верующий в Него сотворит больше, чем Он Сам! Какие же списки здесь надо составлять, какие нескончаемые реестры! И какая бездна грехов открывается перед глазами совести у того, кто осознает, сколько он мог сделать, к чему имел талант и способность, и что никогда не осуществил...

Никто не говорит, что старый наряд надо выбрасывать, но это только нижняя часть туалета, “нижняя юбка” души. И без нее, конечно, плохо, тем более что накидка белая, легкая и без нижнего белья ходить в ней неприлично. Но верхнее зачем же снимать – это еще более непристойно...

Ведь обязательно найдутся “добрые люди”, которые из благих побуждений станут старательно втискивать его в канон святости ветхозаветного образца, чтобы он стал более похож на “типичного святого” e доказывать как “маловерным”, так и “правоверным”, что жизнь его стала “непрерывным подвигом молитвы”.

Но вернее другое: он поднялся до той степени совершенства, когда постоянная молитва перестала быть подвигом, став естественной как дыхание (мы все дышим, не записаться ли в герои?). Хромой, шагая, как бы “жертвует собой”, а здоровый бежит легко. Никто же не называет подвигом разговор с любимым человеком. Зачем обзывать его молитву этим словом, если она – счастливое общение? Конечно, и здесь может идти речь о труде, общаться надо учиться. Но это совсем другое...

Можно и посты его записать в “подвиги”. Только зачем? Плохой наездник изнуряет лошадь и заставляет животное бояться себя. Мастер же верховой езды со своим конем слит: слегка похлопывает по его спине уверенная рука, чуть заметно до боков дотрагиваются шенкеля, на запястье висит ненужный хлыст. Первый ненавидит зверя, мучающего его, второй – внутренней силой достигает взаимодействия с почти очеловеченным существом. Изящество последнего не гармонирует с напыжившимся словом “подвиг”. Для первого же старания восходят именно в эту степень.

Так не сочетается с прилагательным “героическое” достигнутое им умение управлять собой. Он не успевает поесть за работой, он говорит, что воздержание от животной пищи дает ощущение легкости в теле, прилива сил и значит телесный пост для него – потребность, а не квартальный отчет перед Небесами. И это более высокая ступень совершенства, чем “героическое” самоистязание.

Можно еще, следуя образцу древних житий, выискивать знамения, случаи, слова, которые бы свидетельствовали о его избранности и исключительности, проявившейся чуть ли не до рождения. Но к чему?.. Совсем не это важно, а противоположное: не был он идеалом святости в материнской утробе и, родившись таким как все, святым он стал!

Опять же, можно напирать на то, что он закончил свою жизнь мученически, а это уж точно как бы “гарантирует” канонизацию. Но и то, что он пошел на страшные безвинные предсмертные страдания, не составляет сути его святости. И не это должно явиться основанием для официального ее признания. Секрет этой духовной чистоты не в жертвенной смерти за людей, вернее, не только в ней, а в жертвенной за них жизни.

Что значат сами по себе правила? Что значит сама по себе мода? Но есть в обществе люди, которые становятся законодателями моды. И если возможен какой-то “эталон” святости, то это, конечно, не застывшая картинка, не свод правил, а человек и Бог Христос. С этим заявлением никто из благочестивых людей спорить не станет. Но только я сомневаюсь, чтобы Его душа была одета в ту одежду, которую сейчас мне предлагают в качестве образца. Он ведь ни в монастыре не жил, не юродствовал и жизни не боялся: ел и пил с “мытарями и грешниками”.

Так что? Если Сам Бог не устрашился замарать белоснежных одежд схождением на Землю, почему мы так отчаянно дрожим над своими серенькими душонками?! И ведь как ни пытаемся летать по воздуху, за десятилетия жизни успеваем до черноты износить наряды, которые прожигают насквозь как собственные ядовитые испарения, так и недобрые взгляды и поступки посторонних.

Вот и не стал он дожидаться, пока его душа, родившаяся в мир с общей для человеческого рода червоточиной, прогниет изнутри. А добровольно провел единственную свою жизнь в негостеприимных стенах самой грешной и преступной в мире страны. И, отправляясь на помощь к рожденным в ней, шел не на цыпочках, брезгливо заткнув нос и прикрывая глаза, с общими словами о “необходимости исправления и очищения”, а засучил рукава и стал вытирать разъеденные тьмой сердца, кровавые руки и пыльные лица привыкших лежать ниц.

И по закону сохранения энергии, чем тяжелее становилось ему, чем больше чужих грузов он на себя взваливал, тем чище становились люди вокруг. И чем больней ему было, тем чаще в душах окружающих эти боли умолкали, бури утихомиривались, заменяясь необходимым душевным равновесием. Чтобы избавить от заслуженного страдания близких, он страдал сам. По-моему, это и есть святость, которая очищает тебя, когда ты очищаешь других.

Почему только ему не повредило “есть с грешниками”, когда не защищало никакое высокомерие, я не понимаю? Как эта душа осталась светиться незамутненной чистотой после такой неблагодарной работы? Видимо, не осталась. А стала. И это еще более странно...

Обычная одежда – не ты сам, что-то чужое, а новая святость – одежда живая, которая не пачкается, но белеет от сопереживания и сострадания. От лучей любви и творчества вырастает на поверхности духа, как на почве, с виду черной и неказистой, цветы, белые. Белые цветы из черной почвы – настоящее чудо.

Чудесна и сказочна картина зимнего спящего леса, укутанного светящимися под луной сугробами. Но прекрасней чудо рождения из невзрачной пыли, из черного праха разноцветных плодов. Землю и деревья зимой называют голыми, листья и траву – одеждами. Дух тоже может одеться в естественное одеяние, которое не пострадает от земной пыли.

До Нового Завета нельзя было не страшиться бактерий несовершенства. Но после того как Святость сама спустилась на планету, перед неброскими белыми подснежниками померкло величие кладбищ. Можно любоваться воздухом, который называется небом. Но в небе не растут деревья, не текут реки, не созревают семена, не рождаются во плоти люди. Небо, коснувшись земли, отдало ей свое совершенство. И значит святость, уместная два тысячелетия назад, сегодня должна стать иной.

Так что же я надумал в конце концов: святость – это “все вокруг”? Отказываясь от штампов, не объявить ли жизнь, со всеми ее ужасами – священным идеалом? Все зависит от того, какой смысл вкладывать в это слово из пяти букв, что иметь в виду, произнося звукосочетание “жизнь”. Биологическое существование? Оно, разумеется, не свято. Оно не только не может быть названо в том виде, в каком есть “святым”, но даже “живым” в полном смысле слова, так как всегда заканчивается смертью. Никогда нельзя безотчетно и до конца отдаться ни радости, ни удовольствию, ибо ежесекундно подсознание точит едкая мысль о том, что все видимое и любимое, в конце концов, обязательно истлеет, износится, постареет, обветшает, поблекнет, изуродуется, умрет. Даже в быту с каким-то самозабвением мы начинаем неосознанно искать постоянства, вечности, исступленно изобретая нержавеющие сплавы металлов, не рвущиеся ткани, небьющиеся часы, не снашивающиеся сапоги...

Спасаться от тления? Как? Ветхозаветная святость, затянувшаяся на два лишних тысячелетия, именно этот многовековой духовный “карантин” выработал в нас иммунитет против пахнущего разложением, против грязи, которую мы раньше поедали вместе со всеми ароматными плодами, не разбирая вкуса и не чувствуя скрипящего песка на зубах. За столько времени мы хоть теоретически успели понять, что “грех” вообще существует, что есть “хорошо” и “плохо”. И на том спасибо…

Мы запомнили, что “мир горит в огне греха”. А если все горит, надо спасаться. Во время пожара спешат вынести самое ценное: вещи, документы, деньги. Если огонь разошелся не на шутку и если нет времени вытаскивать вещи, уносишь ноги и своих близких. А если есть возможность узнать о пожаре заранее? Тогда, в зависимости от того, каким временем будешь располагать, спасешь вещи по порядку убывания их ценности – от самых незаменимых до просто нужных. Хлам, от которого мечтал избавиться, конечно, останется сгорать.

Трудное положение... Спасать от пожара надо “самое ценное”. Но Бог, прожив около тридцати трех лет на земле, сделал ценным все, к чему прикасался. Жалеть теперь приходится о многом: о земле, о природе, обо всем, что сотворено человеческими руками, разумом и фантазией; и даже о физическом теле и его уязвимых тканях, потому что внутри такого тела побывало Совершенство. Святость старая тут теряется, она умеет отвечать только за себя…

А новый святой успел за свою жизнь вынести из губительного огня науку, искусство, литературу. Он, (здесь уже будет уместно сказать “героически” – как пожарник) смог спасти от огня красоту, творчество, считавшийся “второсортным”, из-за постоянной канонизации монахов, брак и освященную Богом любовь.

Я возвращаюсь к началу. Святость – это… Святыми, он говорил, называли первые христиане всех “посвященных Богу”... А в будущем, я в этом уверен, святость сольется со всем в мире. Жизнь, которая победит несовершенство и саморазрушение, сама жизнь сможет называться святой!

Все разнообразно прекрасное сходно меж собой своим совершенством... Уникальное – схоже? Парадокс? Но “чистота” (а не “стерильность”) не боится ни парадоксов, ни единства, ни разнообразия.

Одна и та же одежда смотрится на всех по-разному. Настоящая мода – это когда она одна для всех, но при этом никто не теряет индивидуальности. Настоящая святость – это когда все похожи на одного Святого, но при этом никто не теряет себя. Я за такое понятие прекрасного. Я за такое восприятие святости.

Далее

Лада Негруль

"И ВОТ, Я С ВАМИ"...

Ч А С Т Ь I. НОВЫЙ СВЯТОЙ

Глава 1

М О Л Ч А Н И Е

Глава 2

В О П Л О Щ Е Н И Е

Глава 3

ЕРЕСЬ? ИЛИ ЕДИНСТВЕННО ВЕРНЫЙ ПУТЬ?..

Глава 4

П Р О Р О К И С В Я Щ Е Н Н И К

Глава 4

Ц Е Л И Т Е Л Ь

Глава 6

Ч Е Л О В Е К И Б Л А Г О Д А Т Ь

Глава 7

НОВЫЙ СВЯТОЙ

Ч А С Т Ь I.
НОВЫЙ СВЯТОЙ

ЕРЕСЬ?
ИЛИ
ЕДИНСТВЕННО ВЕРНЫЙ ПУТЬ?..

П Р О Р О К
И
С В Я Щ Е Н Н И К

Ч Е Л О В Е К
И
Б Л А Г О Д А Т Ь