Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДУШИ

К оглавлению

ГЛАВА 2 В Бюиссонне (1877-1881)

Смерть матери. — Лизье. — Нежная любовь отца. — Первая исповедь. Праздники и воскресенья в кругу семьи. — Пророческое видение. — Трувилль.

Подробности болезни нашей матери до сих пор живут в моем сердце. Особенно хорошо помню последние недели, проведенные ею на земле. Селина и я, мы были похожи на двух маленьких изгнанниц. Каждое утро госпожа Лериш заходила за нами, и мы проводили весь день у нее. Как-то раз мы не успели помолиться перед уходом, и Селина по дороге прошептала мне: «Нужно ли сказать, что мы еще не молились?» — «Да», — ответила я. Тогда она, сильно смущаясь, сказала об этом госпоже Лериш, и та ответила: «Помолитесь сейчас, девочки», — после чего вышла, оставив нас вдвоем в большой комнате. Селина посмотрела на меня, и мы в один голос сказали:

' Небольшой особняк, приобретенный г-ном Мартеном еще до свадьбы.

«Это совсем не так, как с мамой... Она всегда молилась вместе с нами!» Мысль о маме постоянно преследовала нас во время игр с детьми. Однажды Селина, получив румяный абрикос, наклонилась ко мне и тихонько сказала: «Не будем его есть! Пойду отдам маме». Увы! Наша мама была уже слишком больна, чтобы есть земные плоды. Теперь она должна была насытиться только Бо-жией славой на Небе и испить вместе с Господом то таинственное вино, о котором говорил Он на Тайной Вечери, обещав разделить его с нами в Царстве Своего Отца (см. Мф. 26, 29).

В моей душе запечатлелся также трогательный чин соборования. Как сейчас вижу то место, где я стояла рядом с Селиной. Все пятеро, мы выстроились по старшинству, и бедный рыдающий папа тоже был там...

Рукопись «А»

В день смерти мамы или на следующий он взял меня на руки и сказал: «Иди, поцелуй последний раз твою мамочку». И я молча потянулась губами ко лбу моей любимой мамы... Не помню, чтобы я много плакала. Я ни с кем не делилась теми глубокими чувствами, которые испытывала. Я смотрела и слушала молча. Ни у кого не было времени заниматься мною, и я хорошо замечала то, что следовало бы от меня скрыть. Как-то раз я оказалась перед крышкой гроба... и долго стояла, рассматривая ее. Такого я еще не видела никогда и тем не менее понимала. Я была так мала, что, несмотря на небольшой мамин рост, мне нужно было задрать голову, чтобы разглядеть ее верх. Она казалась такой большой, такой печальной... Пятнадцать лет спустя я оказалась перед другим гробом — матери Же-невьевы. Он был той же длины, что и мамин, и я словно вновь вернулась в детство! Нахлынули воспоминания. Та же маленькая Тереза, только большего роста смотрела на гроб, и теперь он казался маленьким, и ей не нужно было задирать голову, чтобы увидеть его целиком. Теперь она поднимала ее, только чтобы смотреть на Небо, казавшееся таким радостным, ибо все испытания ее подходили к концу, а зима в душе прошла навсегда...

В тот день, когда Церковь благословила бренные останки нашей мамы, Господу Богу было угодно заменить ее для меня на земле другой матерью, и Он предоставил мне самой сделать выбор. Собравшись вместе все пятеро, мы печально глядели друг на друга. Луиза тоже была с нами и, посмотрев на меня и Селину, сказала: «Бедные малышки, у вас больше нет мамы!» Тогда со словами: «Так теперь ты будешь моей мамой», — Селина бросилась к Марии на руки. Я же, привыкнув во всем следовать ей, повернулась, матушка, к вам и с криком: «А моей мамой будет Полина!» — бросилась в ваши объятия, словно будущее уже разорвало свою завесу.

Как я уже говорила, с этой поры мне предстояло вступить во второй период моей жизни, самый мучительный из трех, особенно когда та, которую я выбрала себе второй «мамой», поступила в Кар-мель. Этот период длился от четырех с половиной и до четырнадцати лет, возраста, когда я вновь обрела свой детский характер, уже понимая, однако, всю серьезность бытия.

Вы знаете, матушка, что после маминой смерти мой счастливый характер совершенно переменился. Такая живая и непосредственная, я стала застенчивой, кроткой и до крайности чувствитель
ной. Чтобы расплакаться, мне было достаточно одного взгляда, и я бывала довольной, когда никто не обращал на меня внимания. Общество чужих людей стало невыносимо, и веселость возвращалась ко мне только в тесном семейном кругу... Между тем меня продолжала окружать самая чуткая нежность. Папино сердце, и так исполненное любви и ласки, вместило еще и чисто материнскую любовь! Вы, матушка, и Мария стали для меня самыми ласковыми, самыми самоотверженными матерями. И если бы Господь Бог не посылал маленькому цветку Свои благотворные лучи в таком изобилии, он никогда бы не привился на этой земле, потому что был еще слишком слаб, чтобы переносить дожди и грозы. Он нуждался в тепле, сладкой росе, дуновении весеннего ветра, и никогда у него не было недостатка в этих благах, ибо Господь помогал ему находить их даже под снегом испытаний!

Я покинула Алансон безо всякого сожаления. Дети любят перемены, и в Лизье я переехала с удовольствием. Вспоминаю наше путешествие, вечерний приезд к тете; словно сейчас вижу Жанну и Марию, поджидавших нас у дверей... Как я была счастлива, что у меня есть славные двоюродные сестрички. Я очень любила их, любила тетю и особенно дядю, которого, однако, побаивалась и чувствовала себя у него не так свободно, как в Бюис-сонне, где у меня была действительно счастливая жизнь... С утра вы приходили ко мне и спрашивали, отдала ли я свое сердце Господу Богу; затем одевали меня, рассказывая о Нем, а потом я молилась вместе с вами. После этого следовал урок чтения, и первое слово, которое я смогла прочитать самостоятельно, было: «Небеса». Крестная взяла на себя уроки письма, а вы, матушка, вели все остальное. Учеба давалась мне нелегко, но у меня была хорошая память. Моими излюбленными уроками стали катехизис и особенно Священная История. Их я изучала с радостью, а грамматика частенько заставляла меня проливать слезы... Вспомните род мужской и женский!

Лишь только кончались занятия, я с полученными бантиком* и отметкой поднималась на бельведер (мансарда. — Прим. пер.) к папе. Как я была счастлива, если могла ему объявить: «У меня пять с плюсом! Полина первая сказала об этом». Потому что стоило мне спросить вас, пять ли у меня с плю-

' Бантик — награда за успехи в учебе.

Рукопись «А»

сом, то даже, если вы говорили «да», в моих глазах оценка понижалась на балл. Также вы давали мне и дополнительные очки, а когда их накапливалось достаточное количество, я получала вознаграждение и день отдыха. Помню, что такие дни казались мне гораздо длиннее других. И вам это нравилось, ибо свидетельствовало о том, что я не люблю оставаться без дела. После обеда я всегда отправлялась с папой на небольшую прогулку. Мы вместе ходили поклониться Святым Дарам, посещая каждый раз новую церковь. Так я впервые вошла в церковь Кармеля, и папа, показав на решетку, отделяющую хоры, сказал, что за ней находятся монахини. Как тогда далека я была от мысли, что через девять лет окажусь среди них!

После прогулки (во время которой папа всегда покупал мне небольшой подарок за один или два су) я возвращалась домой и учила уроки, а потом, в оставшееся время, бегала и прыгала в саду возле папы, так как не умела играть в куклы. Большой радостью для меня было приготовление напитков из коры деревьев и зернышек, которые я находила на земле. Потом в красивой чашечке я относила их папе; он бросал свою работу и, улыбаясь, делал вид, что пьет. Перед тем как вернуть чашечку, он спрашивал меня (как бы тайком), надо ли вылить содержимое; иногда я соглашалась, но чаще уносила свой драгоценный напиток обратно, в надежде угостить им еще несколько раз... В уголке сада, который мне отвел папа, я любила ухаживать за цветами и забавлялась, устраивая маленькие алтари в углублении посреди стены. Когда все было готово, я бежала к папе и, увлекая его за собой, просила крепко-накрепко закрыть глаза и не открывать до тех пор, пока не разрешу. Делая все, как мне хотелось, он давал привести себя в мой садик, тогда я кричала: «Папа, открой глаза!» Он открывал их и, чтобы доставить мне удовольствие, восхищался, любуясь тем, что я считала произведением искусства! Я никогда не закончу, если начну рассказывать обо всех подобных мелочах, которые во множестве теснятся в моей памяти. Как передать те ласки, которыми папа осыпал свою принцессу? Есть вещи, которые чувствуются сердцем, однако ни слово, ни даже мысль не в состоянии их выразить...

Какими радостными были те дни, когда мой дорогой король брал меня с собой на рыбалку. Я так любила поля, птиц и цветы! Порою я пробовала ловить рыбу маленькой удочкой, но чаще пред
почитала сидеть в одиночестве среди цветущей травы. Тогда мысли становились глубокими, и, не ведая о молитвенном созерцании, душа погружалась в настоящую молитву... Я прислушивалась к отдаленному шуму. Шелест ветра и даже неясные звуки военного оркестра, доносившиеся до меня,» навевали на сердце тихую грусть. Земля казалась, местом изгнания, и я мечтала о Небе. Послеобе-j денные часы проходили быстро, и наставало время] возвращения в Бюиссонне; но прежде чем отправ-! ляться, я съедала принесенный в корзиночке пол-1 дник. Приготовленный вами аппетитный бутерброд с вареньем совершенно менял свой вид: его:

живой, яркий цвет становился едва розовым, а варенье — впитавшимся и застарелым. Тогда земля начинала казаться еще более грустной, и я понимала, что только на Небе радость станет безоблачной. Кстати, об облаках, помню, как однажды прекрасное голубое деревенское небо покрылось ими, и вскоре разразилась гроза. Вспышки молний избороздили темные тучи, и поблизости раздался удар грома. Далекая от испуга, я пребывала в восхищении. Мне казалось, что Господь Бог здесь, совсем близко! Однако папа отнюдь не был доволен, как его принцесса, но не гроза напугала его — трава и высокие маргаритки (одного роста со мной) уже сверкали как драгоценные камни, а нам предстояло еще пересечь несколько лужаек, прежде чем выбраться на дорогу. Тогда, несмотря на рыболовные принадлежности, папа, опасаясь, что бриллианты сильно промочат его девочку, посадил ее к себе на плечи и понес.

Во время наших прогулок папа любил, чтобы я подавала милостыню встречавшимся нищим. Однажды мы увидели одного из них, который с трудом передвигался на костылях. Я подошла, чтобы дать ему су, но, не считая себя настолько бедным, чтобы принимать подаяние, он, грустно улыбаясь, посмотрел на меня и отказался принять то, что я ему предлагала. Не могу передать, что произошло в моем сердце. Мне хотелось утешить его, принести облегчение, а вместо этого, быть может, я огорчила его. Несчастный больной, несомненно, угадал мою мысль, и я увидела, как он обернулся ко мне и улыбнулся. Как раз перед этим папа купил мне пирожное, и у меня появилось горячее желание отдать его калеке, но я не осмеливалась, и в то же время мне хотелось дать ему что-то, что он не смог бы отказаться принять, потому что почувствовала к нему большую симпатию. Тогда я вспомнила как нам говорили, что в день первого причастия получаешь все, о чем ни попросишь. Эта мысль утешила меня, и, хотя мне не было еще и шести лет, я сказала себе: «В день первого Причастия я помолюсь за моего нищего». Через пять лет я сдержала свое обещание и, надеюсь, Господь Бог исполнил молитву об одном из Своих страдальцев, вдохновленную Им Самим...

Я очень любила Господа Бога и часто предавала Ему свое сердце, пользуясь короткой молитвой, которой научила меня мама. И тем не менее в один прекрасный день или, вернее, вечер чудесного месяца мая я совершила проступок, стоящий того, чтобы о нем рассказать. Он дал мне прочное основание к смирению, и я верю, что совершенно покаялась в нем. Будучи слишком маленькой, чтобы ходить на майские службы Пресвятой Богородице', я оставалась с Викторией и молилась вместе с ней, устраивая свою малую службу Деве Марии, которую обставляла по своему вкусу. И подсвечники и горшочки с цветами — все было таким маленьким, что две восковые спички полностью освещали их; иногда Виктория делала мне сюрприз и дарила два настоящих огарка, но это бывало редко. Однажды вечером все было готово к началу молитвы и я сказала: «Виктория, начинайте, пожалуйста, а я буду зажигать». Она сделала вид, что начинает, но ничего не произнесла и, смеясь, смотрела на меня. Я же, видя, как быстро сгорают мои драгоценные спички, еще настойчивее попросила ее прочитать молитву. Она продолжала молчать. Тогда я поднялась с колен и громко сказала, что она злая, и, выйдя из своего обычного кроткого состояния, изо всех сил топнула ногой... У бедной Виктории пропало всякое желание смеяться, она с удивлением смотрела на меня, показывая свечные огарки, которые принесла мне. И тогда после слез, вызванных приступом гнева, потекли слезы искреннего раскаяния, и я твердо решила никогда больше так не поступать!

Как-то со мной произошел еще один случай, связанный с Викторией, в котором, однако, я совершенно не раскаиваюсь, ибо прекрасно сохранила спокойствие. Мне захотелось взять чернильницу, стоявшую на кухонном камине. Будучи слишком маленькой, чтобы достать ее, я очень вежливо попросила Викторию дать ее мне, но та отказалась и предложила мне встать на стул. Я взяла стул и, не говоря ни слова, подумала, что она была не очень-то любезна. Мне захотелось дать ей это почувствовать. В своей маленькой головке я стала искать, что обижает меня больше

всего. «Карапузик», — так она называла меня, когда я чересчур ей надоедала, и это особенно унижало. И вот, прежде чем спрыгнуть со стула, я с достоинством обернулась и сказала: «Виктория, вы — карапуз!» — после чего быстро сбежала, оставив ее размышлять над глубиной адресованного ей слова... Результат не заставил себя ждать, вскоре я услышала крики: «Мам'зель Мари... Те-расса сказала мне, что я — карапуз!» Пришла Мария и велела мне попросить прощения, что я и сделала, но безо всякого сокрушения, считая, что раз Виктория не захотела протянуть свою большую руку для оказания маленькой услуги, она заслужила прозвище «карапуз»... Тем не менее она сильно любила меня, и я тоже хорошо относилась к ней. Однажды она спасла меня от большой беды, в которую я попала по собственной вине. Виктория гладила; рядом с ней стояло ведро с водой, а я, раскачиваясь (как обычно) на стуле, смотрела на нее. Внезапно стул выскользнул из-под меня, и я упала, но не на пол, а в самую глубь ведра!!! Мои ноги касались головы, и я заполняла собою ведро, словно цыпленок яйцо! Бедная Виктория ничего подобного никогда не видела и смотрела на меня с необычайным удивлением. Мне же хотелось как можно скорее освободиться, но это было совершенно невозможно: мой плен был настолько тесен, что я не могла пошевельнуться. Без особого затруднения она спасла меня от большой беды, но платье и все остальное пришлось менять, так как я промокла до нитки.

В другой раз я упала в камин. К счастью, огонь не был зажжен, и Виктории пришлось лишь поднять меня и отряхнуть золу, в которой я испачкалась. Все эти происшествия случались со мной по средам, когда вы с Марией ходили на пение. А однажды в среду пришел к нам господин Дюселье2. Виктория сказала ему, что кроме маленькой Терезы в доме никого нет. Он вошел на кухню, чтобы повидаться со мной, и посмотрел мои домашние задания. Я была горда принять моего духовника, так как незадолго до этого исповедовалась в первый раз. Какое приятное воспоминание!

Дорогая матушка! С какой заботой вы готовили меня, говоря, что не человеку, но самому Господу Богу я буду рассказывать о своих грехах, и так убедили, что я исповедовалась с большой верой и

' Речь идет об особых службах, совершаемых в католических храмах в мае — месяце, посвященном Пречистой Деве. ; Викарий собора св. Петра в Лизье.

Рукопись «А»

даже спросила у вас, не надо ли сказать господину Дюселье, что люблю его всем сердцем, ибо в его лице буду говорить с Господом Богом...

Хорошо подготовленная к тому, что должна говорить и делать, я вошла в исповедальню и стала на колени. Но, открыв оконце, господин Дюселье никого не увидел, ведь я была так мала, что голова моя находилась ниже той полочки, на которую опираются руками. Тогда он велел мне встать. Тотчас послушавшись, я поднялась и, повернувшись к нему, чтобы лучше его видеть, исповедовалась, как взрослая девочка. С большим благоговением я приняла его благословение, ибо вы говорили, что в это мгновение слезы Младенца Иисуса очистят мою душу. Помню, что первое увещание, адресованное мне, призывало к особому почитанию Пресвятой Богородицы, и я пообещала удвоить свою любовь к Ней. Выходя из исповедальни, я чувствовала такую радость и такую легкость, каких никогда ранее не испытывала моя душа. С этих пор я исповедовалась по всем большим праздникам, и каждый раз это становилось для меня настоящим праздником.

Праздники! Это слово пробуждает воспоминания... Праздники — как я любила их! Вы, дорогая матушка, так хорошо умели объяснять мне тайны, скрытые в каждом из них, что они действительно становились для меня небесными днями. Особенно я любила шествие со Святыми Дарами: какая радость бросать цветы под ноги Господу Богу! Но прежде чем дать им упасть, я подбрасывала их высоко-высоко, как могла, и была так счастлива, если лепестки моих роз касались дароносицы...

Праздники! Если большие праздники бывали редко, то каждая неделя приносила один, очень дорогой моему сердцу — воскресенье. Какой же это день — воскресенье! Это — праздник Господа Бога, праздник отдыха. Прежде всего, дольше, чем в другие дни, я оставалась в кроватке, потом мама Полина, балуя свою девочку, прямо туда приносила какао, после чего одевала ее, словно принцессу... Крестная приходила завивать крестницу, которая, если ее дергали за волосы, не всегда бывала вежливой, зато потом была очень довольна, когда брала за руку своего короля, целовавшего ее в этот день нежнее обычного. Затем вся семья отправлялась на мессу. На протяжении всего пути и даже в церкви «папина принцесса» держала его за руку, ее место было возле него, а когда во время проповеди надо было подойти поближе, то приходилось искать два стула рядом. Это не составляло труда, потому что вид та
кого красивого старца с такой маленькой девочкожй был столь трогателен, что люди сами уступали нам места. Мой дядя, сидящий всегда на скамье для ктиторов (попечителей. — Прим. пер.), радовался, КОР да мы подходили, и говорил, что я — его солнечны» лучик... Я очень внимательно слушала проповеди, 1 которых, однако, понимала немного и не испытывала неудобства от того, что меня разглядывали Первая проповедь, которую я поняла и которая меня глубоко тронула, была о Страстях Господних Произнес ее господин Дюселье; с этих пор я стала понимать и все остальные. Когда проповедник говорил о святой Терезе, папа наклонялся ко мне и тихо шептал: «Слушай хорошенько, моя принцесса;

говорят о твоей покровительнице». Я, действительно, внимательно слушала, но смотрела чаще не на проповедника, а на папу: его прекрасное лицо говорило так много! Порою папины глаза наполнялись слезами, которые он тщетно старался удержать. Казалось, он уже был не от мира сего, настолько душа его любила погружаться в вечное... Между тем путь его был еще очень далек от завершения, и долгие годы должны были пройти, прежде чем Небо открылось его восхищенному взору и Господь осушил слезы Своего доброго и верного слуги...

Но возвращаюсь к моему воскресному дню, Этот быстро пролетавший радостный день всегда был с оттенком грусти. Помнится, счастье мое было безоблачно до повечерия', в течение которого я начинала думать, что день отдыха подходит к концу... и что завтра снова придется жить, работать, учить уроки. Сердце мое чувствовало, что здесь, на земле, мы живем в изгнании. Я томилась по вечному отдыху, по не ведающему заката воскресенью Небесной отчизны. И перед возвращением в Бюиссоне мне было не до прогулок, оставлявших в душе лишь чувство грусти. Да и семья уже не собиралась полностью — чтобы сделать приятное дяде, папа оставлял у него на воскресный вечер Марию или Полину; счастлива я была лишь тогда, когда оставалась вместе с ними. Так мне нравилось больше, чем оставаться одной, поскольку тогда на меня обращали меньше внимания. Приятнее всего было слушать дядю. Но я не любила, когда он меня расспрашивал, и боялась, когда, посадив меня на одно колено, он пел своим замечательным голосом о Синей Бороде... Я с радостью встречала папу, который приходил за на-

' Эта служба следовала за вечерней и в прошлом веке начина лась сразу после полудня.

ми, а на обратном пути смотрела на лаского мерцающие звезды. Их вид приводил меня в восхищение... Особенно мне нравилась то скопление жемчужин (пояс Ориона. — Прим. пер.), которое я находила похожим на букву Т. Я показывала их папе и говорила, что мое имя написано на небе. Затем, уже не желая ничего видеть на этой презренной земле, просила его вести меня за руку и, ступая, словно слепая, высоко задирала голову, созерцая без устали усыпанный звездами небосвод...

Что рассказать мне о зимних вечерах и особенно о воскресных? Ах, как сладко было усесться вместе с Селиной на папиных коленях после партии в шашки. Своим прекрасным голосом он напевал арии, наполнявшие душу глубокими мыслями... или же, ласково убаюкивая нас, читал стихи о вечном. После этого мы поднимались наверх, чтобы вместе помолиться, и, оказываясь наедине со своим королем, принцесса только и делала, что смотрела на него, пытаясь понять, как молятся святые... Наконец, по старшинству мы подходили к папе, желая ему спокойной ночи и получая поцелуй. Принцесса подходила, естественно, последней. Король брал ее за локти, чтобы поцеловать, она же громко восклицала: «Спокойной ночи, папа, спи спокойно», — и каждый вечер повторялось то же самое... Потом моя маленькая мама брала меня на руки и несла в Селинину кроватку. Тогда я спрашивала: «Полина, сегодня я вела себя хорошо? Будут ли надо мной летать ангелы?» Ответом всегда было «да», иначе я бы проплакала целую ночь... Затем, вслед за моей крестной, Полина целовала меня и спускалась вниз, а бедная маленькая Тереза оставалась одна в темноте, напрасно представляя себе летающих над нею ангелов. Ее быстро охватывал страх, начинала пугать темнота, поскольку из кроватки она не видела ласково мерцающих звезд...

Как настоящую милость я расцениваю то, что была приучена вами, дорогая матушка, преодолевать свои страхи. Иногда вы посылали меня вечером одну за чем-нибудь в дальнюю комнату, и если бы меня так не воспитывали, я стала бы очень боязливой. Теперь же меня действительно трудно испугать... Порою я спрашиваю себя, как вы смогли воспитать меня с такой любовью и чуткостью и в то же время не избаловать. В самом деле, вы не оставляли без внимания ни одного недостатка, без причины не упрекали меня, но и никогда не отступали от принятого решения. Хорошо зная это, я не только не могла, но и не хотела, если вы запреща
ли, ступить и шагу. С вашей волей был вынужден считаться даже папа. Без разрешения Полины я не гуляла и, когда папа звал меня с собой, говорила:

«Полина не хочет». Тогда он просил пожалеть меня, и, порой, чтобы сделать ему приятное, Полина соглашалась. Однако по выражению ее лица маленькая Тереза отлично видела, что разрешение это не от чистого сердца, и начинала плакать, не успокаиваясь до тех пор, пока Полина не говорила «да» и не целовала ее от чистого сердца!

Стоило маленькой Терезе заболеть, — а это случалось каждую зиму, — невозможно выразить, с какой материнской нежностью за ней ухаживали. Полина укладывала ее в свою кровать (величайшая милость) и давала все, чего она только не пожелает. Однажды Полина вытащила из-под подушки красивый ножичек и отдала своей девочке, повергнув ту в неописуемый восторг. «Ах, Полина, — закричала она, — значит, ты меня действительно сильно любишь, если ради меня лишилась своего красивого ножичка с перламутровой звездой? Если ты так любишь меня, может, пожертвуешь еще и часы, чтобы не дать мне умереть?» — «Я отдам и часы, но не для того, чтобы не дать тебе умереть, а чтобы поскорее увидеть тебя здоровой. Эту жертву я принесу сейчас же». Я не могу выразить своего изумления и признательности, которым не было границ, когда Полина произносила такие слова... Летом меня иногда подташнивало. С той же нежностью Полина ухаживала за мной; и, чтобы развлечь, а это было лучшим из лекарств, она возила меня по всему саду в тачке. После того как я слезала, она клала на мое место небольшой куст маргариток, который с большими предосторожностями довозила до моего садика, и там он торжественно занимал свое новое место...

Именно Полина выслушивала мои самые сокровенные признания и проясняла все сомнения... Как-то меня поразило, что Господь Бог не дает на Небе славу в равной мере всем избранным, и я испугалась, что не все будут счастливы. Тогда Полина велела мне принести большой папин стакан, поставить его рядом с моим крохотным стаканчиком и наполнить их водой. Затем она спросила, который из них более полный. Я ответила, что они одинаково полны и что невозможно налить воды больше, чем они могут вместить. Тогда моя дорогая матушка объяснила, что на Небе Господь Бог даст Своим избранным столько славы, сколько они смогут вместить, и что даже последний ни в чем не будет завидовать первому. Так, делая до-

ступными пониманию самые высокие тайны, вы умели дать моей душе необходимую пищу...

С какой радостью я ждала каждый год раздачи наград! Здесь, как и всегда, сохранялась справедливость, и я получала только то, что заслужила. Стоя в совершенном одиночестве посреди «благородного собрания», я слушала приговор, зачитываемый «Королем Франции и Наварры», и сердце мое сильно билось при получении короны и наград... Для меня это была словно картина суда! Сразу после раздачи принцесса снимала свое белоснежное платье, и ее спешно переодевали, чтобы она могла принять участие в большом представлении.

О, эти семейные праздники, какими радостными были они! Как была я тогда далека от предчувствия испытаний, которые ожидали моего дорогого и такого веселого короля...

Между тем Господь Бог показал мне однажды в совершенно необычном видении живую картину испытаний, к которым Ему было угодно подготовить нас заранее, ибо чаша уже наполнялась.

Несколько дней папа был в отъезде и должен был вернуться дня через два. Было, наверное, два или три часа пополудни, ярко светило солнце, и вся природа казалась праздничной. Я стояла у окна мансарды, которое выходило в большой сад, и смотрела. Думая о чем-то веселом, я увидела перед прачечной, прямо напротив, человека, одетого точно как папа, его роста и с его походкой, только гораздо более сгорбленного... Голова его была закрыта чем-то вроде фартука неопределенного цвета так, что я не могла разглядеть лица. На нем была шляпа, похожая на папину. Я видела, как ровным шагом он продвигался вдоль моего садика... Мою душу охватило чувство сверхъестественного страха, но я сразу же подумала, что, конечно, это папа вернулся и прячется, чтобы удивить меня;

тогда я громко позвала дрожащим от волнения голосом: «Папа, папа!» Однако загадочный человек, казалось, не слышал меня и, не оборачиваясь, продолжал размеренно идти. Следуя за ним взглядом, я увидела, как он направился к рощице, что разделяет главную аллею надвое. Я ожидала, что он появится с другой стороны, однако пророческое видение исчезло! Все это длилось одно мгновение, но так глубоко врезалось в сердце, что и сейчас, через пятнадцать лет, воспоминание живо, словно видение еще стоит перед глазами...

Вместе с вами, матушка, в соседней комнате была и Мария. Услышав, что я зову папу, она испугалась. У нее появилось предчувствие, как она по
том говорила, чего-то невероятного. Тем не мене ничем не выказывая своего волнения, она под6ежала ко мне и спросила, что заставило меня позвать папу, находящегося в Алансоне. Тогда я рассказала о видении. Чтобы успокоить меня, Мари сказала, что это, вероятно, Виктория пыталась на пугать меня, спрятав голову под фартуком. Но когда расспросили Викторию, та заверила, что не покидала кухни, к тому же и я была твердо убеждена в том, что видела мужчину, похожего на папу.

Тогда мы все втроем пошли к тем деревьям, и, не обнаружив никаких следов того, что здесь кто-то прошел, вы велели мне больше не думать об этом

Но не в моей власти было больше не думать oб этом, тем более что увиденная мной таинственная сцена часто сама вставала в воображении... Сколь ко раз я пыталась приподнять завесу, скрывавшую ее смысл, ибо в глубине сердца хранила тайное убеждение в том, что видение имело смысл и когда-нибудь он откроется мне... Как долго заставки себя ждать этот день, но через 14 лет Господь Бог Сам разорвал таинственную завесу.

Как-то во время краткого отдыха мы с сестрой Марией Святого Сердца, как обычно, вспоминали детство и события прежней жизни. Я напомнила ей о видении, которое было у меня в возрасте 6-7 лет, и вдруг, снова сопоставляя детали этой стран-ной сцены, мы обе поняли, что она означает. Это, действительно, был папа. Согбенный под тяжестью лет, он шагал вперед. Да, это был папа, и он нес на своем почтенном лице, на побелевшей голове, печать своего испытания... Подобно Божественному Лику Иисуса Христа, сокрытого во время Страданий, и лицо Его верного слуги должно было остаться сокрытым во дни болезни, дабы воссиять в Небесной отчизне подле своего Господа! Из лона этой неизреченной славы наш отец, воцарившийся на Небе, обрел для нас милость понять видение, посланное его принцессе в том возрасте, когда еще не боятся впасть в заблуждение! Из лона этой славы он обрел для нас сладостное утешение и помог понять, что еще за 10 лет до нашего великого испытания Господь Бог уже показал его нам. Как Отец, Он слегка приоткрыл своим детям то будущее, которое готовит для них, и Сам радуется, избирая заранее те бесценные сокровища, что предназначены им в удел...

Но, почему же именно меня просветил Господь Бог? Почему Он явил такой маленькой девочке то, чего понять она не могла? Видение, которое, будь оно понято, заставило бы меня умереть от горя,

почему? Это — одна из тайн, которые откроются нам только на Небе; тайна, которая всегда будет вызывать восхищение!

Сколь же благ Господь Бог! Как соразмеряет Он испытания с силами, что Сам дает нам. Повторяю снова, что я бы никогда не смогла вынести даже мысли о тех горьких страданиях, что уготованы мне в будущем. Я даже подумать без содрогания не могла, что папа может умереть... Однажды он взобрался на лестницу до самого верха и, так как я стояла прямо под ней, крикнул: «Отойди, кроха, если я упаду, то раздавлю тебя!» Услышав такое, я ощутила внутренний протест и, вместо того чтобы отойти, сильнее прижалась к лестнице с мыслью:

«По крайней мере, если папа упадет, мне не будет больно смотреть, как он умирает, потому что я умру вместе с ним!» Не могу выразить, как я любила папу, все в нем восхищало меня; когда он делился со мною своими размышлениями (словно я была взрослой девочкой), я простодушно говорила ему, что, конечно же, скажи он все это большим государственным людям, те сделали бы его королем и тогда Франция была бы счастлива, как никогда ранее... Однако в глубине души я была рада (и упрекала себя в этой эгоистической мысли), что только я хорошо знаю папу. Ведь будь он королем Франции и Наварры, он был бы несчастлив, ибо таков удел всех монархов — это я понимала, — но, главное, он больше не был бы только моим королем!

Мне было шесть или семь лет, когда папа отвез нас в Трувилль. Никогда не забуду впечатления, которое произвело на меня море. Я не могла оторвать от него глаз. Его величие, грохот волн — все говорило моей душе о величии и всемогуще
стве Господа Бога. Помню, как во время прогулки по пляжу какие-то господин с дамой долго смотрели на меня. Я радостно бегала вокруг папы. Подойдя, они спросили у него, его ли я дочь, а потом сказали, что я очень хорошенькая. Папа ответил утвердительно, но я заметила, как он подал им знак не делать мне комплиментов... В первый раз я услышала, что меня так назвали, и это доставило мне удовольствие. Ведь я думала иначе, потому что вы, дорогая матушка, всегда заботились, чтобы рядом со мной не было ничего, что могло бы смутить мою невинность, и особенно чтобы я не слышала слов, от которых тщеславие проникает в сердце. Но поскольку я принимала во внимание только ваши с Марией слова (а вы ни разу не сделали мне ни одного комплимента), то не придала большого значения восторженным взглядам и словам той дамы. Вечером, в час, когда кажется, будто солнце погружается в бескрайние волны, оставляя за собою сверкающую дорожку, мы с Полиной пошли посидеть вдвоем на утесе... Мне вспомнилась трогательная история «О золотой дорожке»'. Долго я созерцала эту сверкающую дорожку, словно образ благодати, озаряющей путь, по которому должен проплыть кораблик с изящным белым парусом... Сидя рядом с Полиной, я решила никогда не прятать свою душу от взгляда Господа, чтобы она могла мирно плыть к Небесной отчизне!

Жизнь моя протекала спокойно и счастливо. Любовь, окружавшая меня в Бюиссонне, служила моему возрастанию, хотя я, несомненно, была уже достаточно взрослой, чтобы вступить в борьбу, познавая мир и страдания, наполняющие его...

Далее