ИВАН МАЗЕПА

 

 

 

Раздел 1

 

ОТЧИЙ ПОРОГ

 

В биографии Ивана Мазепы много загадок. Первая из них – дата его рождения. Историк Н. Еремеев в своем исследовании приводит свидетельство драгуна Карла XII Криштофа Гасмана, который в своих мемуарах утверждает, будто Мазепе во время Полтавской битвы было 82 года, следовательно, родился он в 1626 г. Другой исследователь, В. Луцив, считает этой датой 20 марта 1632 г. Подобное утверждает и М. Андрусяк. Свои аргументы в пользу 1629 г. приводит Ф. Уманец. Близок к упомянутой точке зрения и мазеповед Р. Млиновецкий, который относит дату рождения Ивана Мазепы между 1629 – 1632 гг. «Дата рождения Мазепы неточная, – замечают в своих исследованиях И. Борщак и Р. Мартель, – догадываемся, что это приблизительно 1640 год». «Вероятнее всего», этой датой является 20 марта 1639 г. – такова точка зрения О. Субтельного. «Правдоподобной» называет ее первым А. Оглоблин (запись рождения гетмана в Кременецком молитвеннике можно прочитать и как 20 марта 1632 г., и как 20 марта 1639. – Авт.). Существуют и другие версии. Какая же из них наиболее достоверная?

На первый взгляд, факт употребления уважаемыми историками даты-версии рождения Ивана Мазепы малозначим и никаким образом не влияет на оценку его как государственного деятеля. Однако это не совсем так. Немало ошибочных суждений, даже мифов относительно личности гетмана появилось из-за незнания даты его рождения. Речь идет, прежде всего, об интимной жизни, годах становления, обучения Мазепы. Таким образом, определение настоящей даты рождения гетмана будет содействовать более глубокому пониманию тех или иных его поступков в определенных обстоятельствах, контексте соответствующих событий.

В этой связи нашей целью не является стремление склонить читателей на ту или иную авторитетную сторону. Изучив существующие источники и публикации, мы пришли к выводу, что уже сегодня можно с уверенностью, без каких-либо предостережений (типа «вероятнее всего», «очевидно»), назвать год и дату рождения гетмана. Версия А. Оглоблина (20 марта 1639) находит серьезное подтверждение в следующих доказательствах.

Доказательство первое. В письме от 22 августа 1741 г. Филипп Орлик писал: «... мне уже 70 лет, столько, сколько было покойнику Мазепе в Бендерах». Поскольку имеется в виду 1709 г., то отсюда вытекает, что год рождения гетмана 1639.

Доказательство второе. В 1704 г. Батурин посетил французский чрезвычайный посол Жан де Балюз. В Национальной библиотеке в Париже хранится его письмо к родственнику, в котором он детально повествует о встрече с гетманом. «Владыка Мазепа уже почтенного возраста, на каких-то десять лет старше меня». Это свидетельство важно тем, что сделано не по внешним признакам (как это позднее делали участники похода Карла XIІ). Из письма узнаем, что Иван Мазепа и Жан де Балюз не раз виделись еще смолоду в Кракове. Дипломат родился в 1648 г. (умер в 1718). Итак, «на каких-то десять лет старше меня» целиком согласовывается с 1639 годом.

Доказательство третье. Английский посол в Москве лорд Чарльз Витворт, сообщая 21 ноября 1708 г. о переходе Ивана Мазепы на сторону Карла XII, отмечал, что «гетман, человек под семьдесят, пользовался большим почетом и доверием царя, бездетный, кроме одной сестры, долго владел этой богатой сказочной страной, где он имел власть несколько меньше, чем у суверенного хозяина». Таким образом, это также подтверждает предыдущую аргументацию, а именно: на день сообщения вождь Украины был в возрасте 69 лет.

Доказательство четвертое. Посол от лютеран при шведском короле Д. Крман так написал о гетмане: «Муж летами свыше семидесятка, с суровым лицом, уложенным по казацкому обычаю... ехал на прекрасном коне».

Доказательство пятое. Официальный историк Карла XII Георг Нордберг во время Северной войны виделся с Иваном Мазепой. В своих заметках он отмечает, что гетман «в 70-летнем возрасте прибыл в королевский стан».

Доказательство шестое. Важна следующая деталь: в 1707 г. еще была жива мать гетмана,  которой было приблизительно 90 лет. С октября до 27 ноября 1707 г. Мазепа находился в Киеве, очевидно, прощаясь с ней, так как 2 ноября писал московскому канцлеру Федору Головкину письмо, в котором сообщал, что «госпожа матка моя вельми болезнует и до кончины жития своего приближается». Если гетман родился в 1626 или 1629 – 1632 гг., то в 1707 ему было бы от 78 до 81 года. Тогда возраст его матери Марии-Магдалины приближался бы до 100 лет, что вызывает большие сомнения. В этом случае опять таки уместным кажется свидетельство французского дипломата Жана де Балюза, который в 1704 г. так описывает гетмана: «Вид у него суровый, глаза блестящие, руки тонкие и белые, как у женщины, хотя тело его крепче, чем тело немецкого рейтара, и наездник из него знаменитый». Очевидно, подобное трудно было бы сказать о человеке 75 – 80 лет.

Доказательство седьмое. Весной 1663 г. гетман Павел Тетеря высказал негодование польскому королю, приславшему своего покоевого Ивана Мазепу с универсалами и «признаками сана». В гетманском письме к коронному канцлеру Николаю Пражмовскому снова речь идет о том, что «знаки власти» приехал вручить не «какой-нибудь князь, большой муж, [что] пользуется полным доверием», а «молокосос». Маловероятно, чтобы подобное было сказано о человеке 31 – 37 лет. Определение «молокосос» более пристало для 24-летнего возраста.

Если знание реальной даты рождения И. Мазепы имеет большое значение для познания и понимания контекста событий, обстоятельств, в которых происходило становление будущего правителя Украины, то выяснение его родовых корней проливает свет и на другие важные детали биографии гетмана. Национальная принадлежность, идеалы окружения не могли не наложить свой отпечаток на духовные ориентиры одного из виднейших представителей украинской элиты второй половины XVII – начала XVIII ст.

Переход гетмана в 1708 г. на сторону Карла XII дал повод трактовать этот шаг как реализацию планов тайного католика-ляха, стремившегося «вернуть под иго польской шляхты» Украину. О Мазепе как «природном поляке» в свое время писали автор «Истории Русов», Вольтер, некоторые хронисты, исследователи. Подобное легкомысленное объяснение мотивов его дальнейших поступков встречается время от времени и в новейших исследованиях. Вместе с тем, вопреки этим голословным утверждениям, имеем достаточно убедительных доказательств, известий о другом.

Будущий гетман родился на хуторе Каменец (со временем село Мазепинцы) близ Белой Церкви в семье Адама-Степана и Марии Мазеп*. Есть сведения об их родословных. Так, за 1544 г. имеем сообщение о том, что король предоставил киевскому земнику Михаилу Мазепе хутор Каменец. Привилегия на него утверждена в 1572 г. «...Учитывая службу и шляхетское сословие Михаила Мазепы, земянина нашего киевского, – читаем в нем, – предоставляем ему письмом нашим земли пустые, людьми незаселенные, что лежат возле р. Каменицы, начиная от моста, по которому проходит большой гостинец, вплоть до урочища Погухова». А. Оглоблин считал, что в этом документе речь идет об очень молодом Николае Мазепе, который по ленному праву должен был отбывать «службу военную при пане старосте Белоцерковском либо наместнике его» и который упоминается почти через 50 лет в источниках 1616 и 1622 гг. В действительности в акте 1572 г. речь идет о Михаиле Мазепе. Николай – его сын или какой-то потомок, который и позднее владел охранительным замком на хуторе Каменец и выполнял функции своего предшественника вначале XVII ст. Вероятно, у Михаила Мазепы были сыновья Николай и Федор. Последний упоминается во многих летописях как казненный в 1596 г. в Варшаве участник казацких восстаний Косинского, Лободы и Наливайко. Поскольку Мазепинцы со временем переходят по наследству Адаму-Степану Мазепе, это означает, что он был их прямым потомком (или сын, или племянник, или внук)*. Предки Ивана Мазепы породнились в результате брака с влиятельной семьей.

«О княжеском происхождении рода Мазеп может в определенной степени свидетельствовать и их фамилия Колединские, – отмечает Я. Токаржевский, – которая, если она была взята от местности «Колодно» на Волыни, указывала бы на возможное родство с другой линией Гедыминовичей – Корибутовичами, помещичьими владельцами Княжества Колоденского, а если происходит от герба «Колодин», то позволяет выводить их от князей Бабичей Друцких из Полоцкой ветви Рюриковичей».

У гетмана Ивана Мазепы был герб, аналогичный гербу «Курч» (или «Корч»), которым пользовались с определенными вариациями на протяжении нескольких столетий князья Курцевичи, потомки Гедыминовичей. Вот как его трактовал Вацлав Потоцкий в 1696 г.:

«Корчом называется этот герб, но от боли не корчится;

Познал не раз татар, познал и шею турок,

Поскольку на коне и тех, и других доставал,

Так в руке, как живую, в тетиве вытягивал.

Ипсилон – это греческий знак, это должно быть буква,

Что этот герб на Волыни, начатый на Руси,

Крест, как меч, посредине, сам в застежке стоит,

Месяц со звездой светят с обеих сторон.

Значит, он был где-то в ночи: спрятался в засаде,

Чтобы врага на приманку заманить,

А потом обеими крыльями быстро его ударил,

Людей на манер буквы Ипсилон распространил...»*

Белоцерковским подстаростой в 1578 – 1596 гг. был Дмитрий Курцевич-Булыга. Возможно, уже тогда породнились Курцевичи и Мазепы. Хотя не следует исключать и приобщение последних к гербу «Курч» на основании тогдашнегоё законодательства, согласно которому в Речи Посполитой разрешалось дописывать к собственному гербу близких и желаемых людей.

Приговором Люблинского трибунала Адам Мазепа был осужден на инфамию[1] и смертную казнь по жалобе Андрея и Феодосия Зеленских, обвинивших его в убийстве 14 мая 1638 г. их отца, Яна Зеленского. На тот момент Киевщина была охвачена широким антипольским восстанием, и, очевидно, Мазепа принимал участие в нем, поэтому упомянутое уголовное дело следует рассматривать в этом контексте как один из признаков подавления сопротивления восставших, наказания наиболее «активных» участников. Польское правительство после разгрома казацкого волнения в 1638 г. объявило запорожцев вне закона и ограничило количество реестровых казаков до 6000.

Приговор не был приведен в действие по нескольким причинам. Подсудимый, как свидетельствует подобная практика, описанная Гийомом де Бопланом, «должен, спасая свою жизнь, покинуть край; а его имущество конфискуется в пользу короны (...) Но, как говорят, и преступления устаревают: уже через несколько лет приятели [осужденного] начинают ходатайствовать о примирении, а к тому же умрет противоположная сторона или смягчится ее сердце из жалости, или еще что-нибудь другое. А тогда уже можно легко вернуть назад свое имение, если он хоть немного чего-то стоит». Вероятно, спасла от смертной казни Адама-Степана 18 – 20-летняя Мария Мокиевская, согласившаяся выйти за него замуж. Убийцы в старой Украине прощались, если таким способом их спасали девушки. Так это было или иначе, – никто не знает, но ориентировочно в июне 1638 г., через месяц после гибели Яна Зеленского, был зачат Иван Мазепа. Можно допустить, что Мария и Адам-Степан породнились во время восстания, но по его окончании, в июне 1638 г., Мазепе пришлось бежать из дома на Запорожье. Лишь в июле 1645 г. король предоставляет преследуемому глейт (охранный лист) на шесть месяцев, «на время которых предоставляется ему право безопасно находиться на землях республики и ходатайствовать о ликвидации приговора Люблинского трибунала». Этот документ выдан в связи с примирением сторон и уплатой дочери пени за убитого отца.

В марте 1654 г. в отписках киевских воевод Адам-Степан Мазепа упоминается уже как белоцерковский атаман. В. Биднов сомневается, что упомянутый во время присяги царю в Переяславе 11 января 1654 г. шляхтич Степан Михайлович Мазепа является отцом Ивана Мазепы. «По всей вероятности, оба эти Мазепы были родственниками, жили в Мазепинцах, и Мария из Мокиевских была женой Степана Мазепы, о котором ничего не знаем», – отмечает он.

Упомянутое разногласие устраняется другим документом – инструкцией 1665 г. киевских дворян послам на сейм, где речь идет об Адаме Мазепе, отце «покоевого при короле Яне Казимире», т.е. Ивана Мазепы, именующем себя позднее по отчеству Степановичем. Итак, речь идет в Мазепинцах не о двух отцах – Мазепах, не двух покоевых-Мазепах в свите короля, а одном отце с двойным именем Адаме-Степане и его сыне Иване. После присяги царю шляхтич Адам-Степан Мазепа переходит в казацкое сословие и получает невысокую, но влиятельную должность белоцерковского атамана. Белоцерковский замок, отстроенный в 1649 г. Стефаном Чернецким, в те годы стал мощнейшей крепостью Правобережья. Здесь на протяжении некоторого времени располагалась резиденция Богдана Хмельницкого. Это содействовало вхождению Адама-Степана Мазепы в круг гетманской верхушки. Он принимает участие в Переяславских переговорах, в делегации к Бутурлину. Неслучайно Иван Мазепа в 1697 г. говорил московскому послу: «У меня и дед, и отец родились на Украине и служили великим государям».

Что касается личности упомянутого деда[2], то речь идет, очевидно, об отце его матери Мокиевского, деде будущего полковника Константина Мокиевского. Всего в «Реестре всего войска Запорожского после Зборовского договора» 1649 г. встречаем семерых Мазеп, в частности Мирона Мазепу из Белоцерковской сотни.

Раздел 2

 

ЖИЗНЕННЫЕ УРОКИ ЮНОСТИ

 

Иван Мазепа рос в просвещенной православной семье. Уровень знаний, набожность его матери позволили ей стать после смерти мужа игуменьей влиятельного Вознесенского Печерского монастыря (упоминается на этой должности с 1683 по 1707 гг.) и ревностной защитницей православия. Младшая сестра Ивана Мазепы, Александра, даже развелась с польским шляхтичем Яном Войнаровским на религиозной почве: принципиально не захотела перейти в католичество. Да и сам гетман считал себя «малороссийской отчизны и святой восточной церкви сыном». Обвинение Петром І Мазепы в том, что он «тайный католик» – всего лишь плод его фантазии.

Д. Дорошенко считал, что будущий властитель Украины попал ко двору Яна Казимира в 1650 – 1652 гг. С этой точкой зрения не можем согласиться, так как с 1654 г. Адам-Степан не спешил бы присягнуть царю, если бы его сын занимал высокое положение в Варшаве. В упомянутые годы Иван Мазепа учился в Киево-Могилянском коллегиуме. О его обучении  в Киеве пишет Филипп Орлик в своем «Диариуше». Самийло Величко в летописи отмечал, что он (Иван Мазепа), «прослушав ранее в Киеве риторику, отошел в Польшу, где так же закончил философию». Это утверждение соответствует действительности, поскольку основателю Киевского коллегиума Петру Могиле не удалось из-за запрета польской власти преобразовать учебное заведение в высшее с полным курсом обучения. Польское правительство хотело, чтобы его воспитанники продолжали обучение в католических академиях. В Киеве же Иван Мазепа имел возможность в совершенстве изучить латинский язык, пройти курсы грамматики, риторики, поэтики, математики, астрономии, музыки.

В библиотеке коллегиума хранились произведения «Метафизика» и «Логика» Монасия, «Красноречие» Каузина, «Политика», «О республике», «Вступление в стоическую философию» Липсия, работы философа Авиценны, комментарии к речам Цицерона и другие работы, которые он, безусловно, прорабатывал.

В эти годы здесь преподавал знаменитый ученый-философ Иннокентий Гизель. В 1650 – 1657 гг. должность ректора в Киево-Могилянском коллегиуме занимал известный украинский церковный и литературный деятель Лазарь Баранович. Его соратником был автор образцовых проповедей «Ключ разумения» Иоаникий Галятовский, который с 1657 г. также стал ректором учебного заведения. Кстати, именно он очень любил цитировать спудеям произведения Макиавелли. Указание Р. Млиновецкого, что И. Мазепа «на Западе прочитал много полезных работ, в частности увлекался писаниями Макиавелли», скорее всего, будет правильным в отношении киевского периода его обучения.

Влияние макиавелловского произведения «Государь», а затем и установок Галятовского на манеру поведения Мазепы как руководителя, как деятеля сложной эпохи конца XVII ст. было значительным. Став гетманом, он придерживался авторитарных методов правления, придавал большое значение развитию регулярного наемного войска, вел хитрую дипломатическую политику.

Обучение Ивана Мазепы в Киеве длилось, по нашему мнению, до 1657 г. – именно тогда Украина, разуверившись в союзе с Москвой, берет курс на поиск контактов с другими государствами, в частности Швецией, с которой в октябре казаки заключили оборонительный союз. Гетман Иван Виговский подписал со шведским послом украинского происхождения Юрием Немыричем договор, согласно которому Карл Х-Август обязывался добиться признания Польшей независимости Украины и присоединения к ней западноукраинских земель. Начала вынашиваться также идея объединения Украины с Польшей на федеративных началах.

Юрий Немырич, перейдя на службу к своему другу Ивану Виговскому, имел большое влияние на его политику. Судьба Ивана Мазепы некоторым образом тоже была определена этим выдающимся государственным и политическим деятелем эпохи Руины. Немырич получил образование в университетах Лейдена, Базеля (1630 – 1634), Оксфорда, Кембриджа, Парижа и дослужился до чина генерала кавалерии у шведского короля (1655 – 1657). Он был автором проекта Гадячского договора 1658 г., в котором отдельным пунктом шла речь об уравнении в правах Киевского коллегиума с Краковской академией и переименовании его в академию.

Исполнявший с Иваном Виговским в 1654 г. дипломатические миссии отец Ивана Мазепы, возможно, принадлежал в 1657 г. к ближайшим соратникам гетмана, а, следовательно, и Немырича.

Поэтому неслучайно в 1657 г. 18-летнего Ивана Мазепу посылают в голландский город Дэвентер изучать артиллерийское дело. Здесь в реестре «Хезеллен Бук» есть запись: «Иоаннес Колединьски, нобилес полёнус». В седьмом томе истории «Армии Нидерландских Штатов» в приложениях, написанных Генералами Тером Аа и де Басом, речь идет о том, что «Иоаннес Колединьски, впоследствии казацкий гетман Мазепа, был один год в Нидерландах при отливе пушек Виллема Вегеваарда в Дэвентере». В этом городе учился артиллерийскому искусству и Немырич, который также был зарегистрирован как «полёнус». Это можно объяснить тем, что тогда еще не употреблялся термин «украинец». Правобережцев называли поляками (так как принадлежали к Польше), а левобережцев — литвинами [3].

Степан Немырич по примеру старшего брата Юрия также перешел от поляков на сторону Виговского и в 1658 – 1659 гг. занимал должность генерала артиллерии Великого Княжества Русского. Разумеется, для казацкой армии нужны были специалисты-пушкари. Этим и мотивируется направление Ивана Мазепы на обучение в Дэвентер. Кстати, там он дружил с будущим генералом Речи Посполитой Мартыном Конским, который 23 марта 1695 г. в письме к гетману упоминал об их «дружбе, которую имел есм в молодых летах с вельможностью Вашею».

Хотя большинство исследователей относит время обучения Ивана Мазепы в Германии, Италии, Франции и Нидерландах к 1656 – 1659 гг., мы склоняемся к мысли, что в упомянутый период, учитывая контекст событий, вероятнее всего, до Дэвентера или после него он учился в Краковской академии (относительно этого важно свидетельство французского дипломата Жана де Балюза, который писал о встрече с гетманом в Батурине: «Господин Мазепа сам вспомнил свою молодость и то, что видел меня не раз в Кракове»). Подтверждается это и сообщением А. Енсена о том, что в Голландии Мазепа изучал артиллерийское дело «на средства мецената Краковской академии Новодворского».

Довольно интересная информация Т. Падуры о том, что «Иван-Адам Мазепа учился у иезуитов в Полоцке за счет князя Дмитрия Вишневецкого, белоцерковского старосты. Киевский епископ Лещинский ввел его во двор Яна-Казимира, и он был слугой и доверенным при короле».

В источниках упоминается польский магнат Дмитрий-Юрий Вишневецкий (родился около 1628 и умер 1682). Если он и назначался белоцерковским старостой, то маловероятно, что до 1657 г., времени завершения противостояния между поляками и казаками, мог поддержать в финансовом плане сына представителя верхушки вражеской на то время стороны.

Однако не исключаем, что это могло происходить в конце 1658 г., по возвращении Мазепы из Дэвентера. С 1657 г. в Полоцкой братской школе начал преподавать Симеон Полоцкий (Самуил Петровский), со временем ставший учителем московских царей. До Полоцка он закончил Киевский коллегиум и, скорее всего, там преподавал, следовательно, как талантливый поэт мог повлиять на выбор будущего гетмана относительно обучения. Эти версии, однако, еще нуждаются в более достоверных доказательствах.

После заключения 16 сентября 1658 г. Гадячского трактата между Польшей и Гетманщиной, согласно которому последняя как Великое Княжество Русское, на федеративных условиях входила в состав Речи Посполитой, на границах с Украиной наращивали силы царские войска, провоцировавшие оппозицию гетмана к выступлениям. Иван Виговский в декабре 1658 г., а также в январе 1659 г. присылает послов к Яну Казимиру с просьбой прислать «людей на помощь», так как русские полки шаг за шагом продвигаются вглубь гетманской территории. В составе одного из таких посольств были Юрий Немырич, Григорий Лисницкий и отец Ивана Мазепы – Степан. Этот эпизод указывает как на высокое положение последнего, так и на очень близкие отношения с Немыричем.

Писарь королевского посла к казакам Станислава Бенёвского Криштоф Перетяткович в своих записках о 1659 г. упоминает, что на сейм, состоявшийся в Варшаве 4 апреля, «для утверждения гадячского соглашения приехало много знатных казаков, среди них были: Самченко – родной дядя Хмельницкого, Константин Виговский – родной брат гетмана, Груша – генеральный писарь Войска Запорожского, Григорий Лисницкий – миргородский полковник, Мазепа и другие». Поляков насторожили гадячские условия относительно ликвидации унии и права занимать правительственные должности в «воеводствах русских» только православным. В Украину к Виговскому опять зачастили послы.

Писарь посла Криштоф Перетяткович, едучи в Чигирин, одного из коней оставил «в Белой Церкви, у жены Мазепы, который был на сейме».

Наконец, 10 июня 1659 г. король Ян Казимир вместе с польской верхушкой присягнул, что будет свято чтить условия Гадячского договора, согласованного в ходе дискуссий и переговоров. После завершения этой важной дипломатической миссии отец Ивана Мазепы добился подтверждения (в 1659 г.) за ним, его женой и потомками права на село Мазепинцы. В королевской привилегии он называется «заслуженным шляхтичем и жолнером», «во многих военных экспедициях испытанным».

Июнь – сентябрь 1659 р. – насыщенный судьбоносными событиями период в жизни Украины. Состоялась знаменитая Конотопская битва, в которой войска Ивана Виговского наголову разбили 100-тысячное московское войско. Вместе с тем она стала точкой отсчета последних дней правления гетмана. Часть правобережной казацкой верхушки, неудовлетворенная утвержденной сеймом редакцией Гадячского соглашения (из 24 пунктов 7 были отклонены, а 6 скорректированы), а также промосковски настроенные левобережцы подняли восстание. В ходе его состоялось жестокое истребление сторонников Ивана Виговского и их семей. Войско московского князя Юрия Баратынского, идя на Киев, казнило свыше 3000 «предателей». Под Кобижчей на Черниговщине был убит Юрий Немырич. В сентябре 1659 г. Виговский остался без войска и вынужден был искать убежища в Польше.

Очевидно, в эти дни решалась и дальнейшая судьба Ивана Мазепы. Спасая сына от возможных репрессий со стороны промосковски настроенных бунтовщиков, семья отослала его под королевскую защиту в Варшаву. Сам гетман позднее вспоминал, что отец послал его «учиться обращению с людьми близ королевского лица, а не где-нибудь в корчмах».

В начале октября Мазепа повёз в Варшаву письма Ивана Виговского к канцлеру Николаю Пражмовскому и королю. В своих посланиях экс-гетман просил освободить его жену из Чигирина и побеспокоиться о малолетнем сыне Остапе. Ян Казимир взял под свою опеку многих сторонников идеи «Русского княжества», в частности Ивану Виговскому предоставил барское староство и киевское воеводство, Степана Немырича назначил киевским подкоморием, Павла Тетерю – коростенским секретарем, мельницким подчашим и полоцким стольником, Степана Мазепу – черниговским подчашим. Не забыт был и сын Степана Мазепы Иван, которого король взял к своему двору покоевым.

Двадцатилетний юноша в составе группы польского правительства вскоре отбывает во Францию. 7 ноября 1659 г. в Париже праздновали завершение войны с Испанией. В 1704 г. Иван Мазепа в Батурине рассказывал французскому послу Жану де Балюзу, что «в молодые годы посетил Париж и южную Францию, был на приеме в Лувре, когда праздновали Пиренейский мир». Так началась служба покоевого при дворе Яна Казимира. Как украинец, родителей которого в трудное время взял под свой протекторат король, юноша должен был стать образцом преданности последнему.

В исторической литературе бытует несколько версий возвращения в 1660-х гг. Ивана Мазепы из Польши в Украину. В XVIII – XIX ст. с легкой руки Вольтера была распространена как наиболее вероятная скандально-романтическая версия, связанная с деталями личной жизни будущего гетмана. Она стала основой или толчком к написанию литературных произведений Джорджем Байроном («Мазепа», 1818), Виктором Гюго («Мазепа», 1829), Константином Рылеевым («Войнаровский», 1825), Александром Пушкиным («Полтава», 1829), Юлиушем Словацким («Мазепа», 1839), Бертольдом Брехтом («Баллада о Мазепе», 1955) и др. Интимно-провокационный ее сюжет, несмотря на это, скорее носит легендарный, вымышленный характер, чем идентичный реальному факту: «Любовное приключение молодого Мазепы с женой польского дворянина открылось. Разгневанный муж привязал голого Мазепу к дикому коню и пустил того на волю. Конь, препровожденный из Украины, вернулся домой вместе с Мазепой, полумертвым от усталости и голода» (Вольтер, «История о Карле XII», 1731).

Еще в молодом возрасте Иван Мазепа, будучи пажем Яна Казимира, нажил в придворной среде недоброжелателей. Поскольку в 1660-те гг. в Польше магнатские партии вели борьбу за власть, становится понятным, почему польский король заботился об уравновешенности этих сил в Варшаве и на местах преданными украинскими выдвиженцами-эмигрантами с Правобережья, предоставляя им поместья и, хотя не ключевые, но ответственные должности. Представителям казацких кругов, задобренным королем, не было никакого смысла участвовать в дворцовых интригах.

Иван Виговский, Павел Тетеря свои планы связывали, прежде всего, с Украиной. Сын Степана Мазепы, как и они, не возлагал никаких надежд на смещение короля, поскольку с его отставкой мог потерять все – привилегии на имущество, высокую должность, дальнейшую перспективу. Ян Казимир давал ему и его отцу, в первую очередь, надежные гарантии имущественной, жизненной стабильности.

Именно эти обстоятельства проясняют позицию молодого Мазепы, когда он заподозрил в 1661 г. придворного Яна Пасека в связях с конфедератами [4], выступившими против короля. Паж Яна Казимира приехал в Гродно и рассказал об услышанном королю. Яна Пасека арестовали, но на суде он выкрутился. Свидетельством Мазепы не было придано значения, так как в ту пору исчезла угроза вооруженного выступления оппозиции, с ней состоялись мирные переговоры, в результате которых было достигнуты компромиссные решения. Следовательно, репрессии конфедератов могли только подлить масла в огонь.

Понятно, что Ян Пасек затаил злость на верноподданного пажа. Об этом он детально повествует в своих воспоминаниях:

«Мазепа уже попросил у короля извинение за ту плохую шутку, которую он сыграл со мной в Гродно, и возвратился ко двору. Мы ежедневно проходили один мимо другого, и давняя обида не могла мне ни повредить, ни прибавить к той моей доброй славе, которой завидовали конфедераты, а другие, наоборот, желали мне. Тем не менее, обида на него крепко засела во мне и пробуждалась чаще всего тогда, когда я бывал под хмельком, так как именно в таком состоянии обычно выныривают из памяти все причиненные человеку несправедливости.

Как-то я проходил по комнате, по соседству с которой находился король, и встретил его, но там присутствовали и некоторые придворные. Я выступил заведомо уже немного подвыпивший, и сказал к тому же Мазепе: «Челом, господин есаул!» А он был очень самоуверенным типом и тут же ответил: «Челом, господин капрал!» Не успел я опомниться, как влепил ему кулаком по физиономии и отступил на несколько шагов. Он схватился рукой за меч, я тоже. К нам бросились с воплями: «Остановитесь! Остановитесь! За дверями же король!» Но никто не стал на сторону Мазепы, все искоса посматривали на него, так как был он подлецом и с ног до головы казаком, хотя и стал недавно шляхтичем. Вдобавок, все знали о той ненависти, которую я испытывал к нему, и уважали меня за то, что я сдружился со всеми, ни перед кем не заискивая.

Поднялся большой гвалт. Один из придворных вошел в соседнюю комнату и сказал: «Ваше Величество! Господин Пасек дал пощечину Мазепе!» Но король сразу же перебил его: «Будешь говорить тогда, когда тебя спросят!» Услышав об этом инциденте, епископ испугался, что меня накажут. Тогда он подошел ко мне и сказал: «Я не знаю вашей милости, но ради всего святого отступитесь, потому что это большое преступление – дать пощечину в королевских покоях кому-то из королевских придворных». А я ответил: «Ваша святость не знает, что этот сукин сын мне должен». И епископ снова начал: «Что бы там ни было, здесь нельзя так себя вести. Извинитесь, пока еще есть время, пока король еще ничего не знает об этом». Но я был упрямым: «Нет, этого я не сделаю".

Слезы стояли в горле Мазепы. Не такой больной была пощечина, как то, что придворные не стали на его сторону, не посчитали его за ровню. Я как раз рассказывал епископу, в чем заключалась моя обида, когда вошел камердинер и сказал, что король хочет видеть епископа. Отходя, камердинер так грозно посмотрел на меня, что я подумал – королю уже все известно. Они пошли к королю, а я подался в корчму. На следующий день была суббота. В замок я не пошел, так как, по правде говоря, немного боялся – настроение людей в трезвом состоянии все-таки отличаются от настроения под хмельком. Всякими обходными путями я узнал, сообщили ли об инциденте королю, и мне сказали, что король обо всем узнал, но не рассердился, разве что резко оборвал камергера, который сообщил ему новость: «Что, меня это касается? Ничего же не случилось! Незачем беспокоить меня из-за таких глупостей!»

В воскресенье я поинтересовался у камергера, можно ли мне появиться на глаза короля. Тот сказал, что король ничуть не сердится и даже сказал следующее: «Нет ничего странного, позор болит больше, чем рана. К счастью, они встретились именно здесь, а не где-то в другом месте. Мазепа легко отвертелся. Это был ему урок. В следующий раз будет знать, как возводить наговоры». Итак, я вошел в покои, семья в тот момент трапезничала. (...)

Потом я еще беседовал на эту тему и с другими придворными. Я остался довольным и больше не думал о том Мазепе. После трапезы король позвал Мазепу и велел нам обняться и попросить друг у друга извинения. «Простите друг друга от чистого сердца, потому что вы оба одинаково виноваты». В конце концов, примирение состоялось, и мы сидели рядом за столом и пили.

Объединивший в своих воспоминаниях правду с фантастическими вымыслами Ян Пасек был, по мнению польского литературоведа О. Брюкнера, «невероятным лжецом», решил утолить свою обиду на Ивана Мазепу – «с ног до головы казака» (в Варшаве это звучало унизительно), обращаясь к литературной мести. Из-под его пера родилось оскорбительное повествование о любовном приключении покоевого с женой польского шляхтича Фальбовского. Автор не жалеет сатирических красок, чтобы ославить своего недавнего обидчика. По версии Пасека, Иван Мазепа тайно бывал у жены его соседа на Волыни. Граф Фальбовский разоблачил эти отношения. Он, «раздев (Мазепу. – Авт.) догола, посадил его лицом к хвосту, а задом к лошадиной голове на его собственного коня, сняв из того кульбаку. Руки связали сзади, а ноги подвязали под живот коня.

На бахмата, от природы довольно прыткого, накричали, ударили его плетьми да еще и, сорвав у него с головы колпак, выстрелили над ним несколько раз. Бахмат скакал домой, как бешеный. А ехать ему нужно было через густые чащи: боярышник, орешник, терны, не просторным путем, а тропами. Конь помнил эту дорогу домой, потому что часто по ней ходил, как обычно бывает, когда ездят втайне окольными путями, а не большаком. И нужно было по дороге часто наклоняться, держа вожжи в руках, объезжать опасные, густые места. Но и в этом случае, бывало, ветка ударит временами по голове и одёжину порвет. Итак, можно вообразить себе, сколько осталось ранений на голом, сидящем спиной к лошадиной голове теле, после того как прыткий и испуганный конь от страха и боли летел вслепую, куда его ноги несли, пока перебежал те чащи. [Фальбовский] задержал тех его двух или трех приспешников, что ехали [с Мазепой], чтобы не было кому его спасти. [Добравшись домой, Мазепа], совсем замерзший, припал к воротам и позвал: «Сторож!» Сторож, узнав голос, отворил [ворота], но, увидев чучело, снова затворил их и убежал. Мазепа вызвал всех со двора. [Люди] заглядывали чрез ворота, крестились. Он заявил, что это в самом деле их пан. Они не верили. С большим трудом его пустили, когда уже, запоротый и замерзший, почти не мог говорить».

То, что Пасек пользовался какой-то сплетней или, как считает X. Пеленская, скорее всего, сам «создал свой собственный мотив Ипполита», «образ человека, наказанного при помощи коня», не подлежит сомнению. Как раз в то время в Польше между 1687 и 1693 гг. Станислав Морштин, а в 1696 г. Алян Бардзинский перевели «Ипполита» Сенеки. Главный герой этого произведения был обвинен в прелюбодеянии и наказан привязыванием к напуганным лошадям. В Польше и до 1687 г. были распространены произведения Сенеки, поэтому Пасек мог читать их в латинском оригинале.

Важным доказательством фантазирования автора стал зафиксированный позднее польским мемуаристом-хронистом Эразмом II Отвиновским (между 1696 – 1728), а также графом Красинским пересказ о прелюбодеянии Ивана Мазепы с женой генерала артиллерии Мартына Конского. Детали здесь несколько иные: раздетый Мазепа уже в Белзком воеводстве измазан липкой жидкостью, осыпан пером и привязан к степному коню, который привез любовника даже на ярмарку в Украину. Поскольку Станислав Фальбовский был реальным лицом, то мы допускаем, что Е. Отвиновский или его современники, усомнившись в причастности госпожи Фальбовской к упомянутому, сделали соответствующую поправку к сплетне или литературной легенде Пасека (граф Красинский, зная о совместном обучении Конского с Мазепой артиллерийскому делу и их дружбе, скорее всего, предположительно привязал любовную историю к их взаимоотношениям).

Ян Пасек дожил до 1701 г. (родился в 1636). Итак, ему не давало покоя гетманство Ивана Мазепы, а потому свои тенденциозные воспоминания и недоброжелательные упоминания о недруге он мог распространять в своем окружении. Неслучайно молва об амурных делах будущего гетмана ходила в варшавских кругах. Французский посол при Карле  II и короле Станиславе Лещинском Жак Луи д'Уссон, маркиз де Бонак, например, в своих мемуарах отметил:

«Мазепа ухаживал за одной дамой высокого происхождения. Муж этой дамы, заметив их отношения, предупредил Мазепу, чтобы тот прекратил свои визиты, но Мазепа не обращал внимания на его предупреждения, и ревнивец отомстил за свой позор. Он велел раздеть Мазепу догола, обмазать его медом и обсыпать перьями. Потом его привязали к лошади и отпустили на волю. Стыд, который испытал Мазепа, не позволил ему возвратиться домой и показаться перед своими друзьями. Он поспешил на Украину».

В конце XIX ст. историк И. Каманин отыскал в архивах своеобразное опровержение изложенных выше версий из жизни гетмана. Это дело за 1663 г. о разводе владимирского судьи Яна Загоровского и его молодой жены Елены, у которой он нашел немало подарков от Мазепы. Понятно, такого факта для развода было недостаточно, а потому ревнивый муж предъявил обвинение жене и ее поклоннику чуть ли не в покушении на собственную жизнь. Мазепа тогда не был осужден, из этого явствует простой вывод: доказательств у Загоровского не было. Владимирский судья, чтобы выиграть имущественный процесс, обвинил жену также в любовных связях с князем Дмитрием Вишневецким, каким-то Убишем и другими.

Ф. Уманец сомневается, что этот в общем типичный «нормальный бракоразводный процесс» положен в основу воспоминаний Яна Пасека, так как, дескать, случай, о котором он говорит, «очевидно, был скандалом на всю Польшу». Заметим, что гиперболизированную скандальность инциденту все-таки придало перо недруга Мазепы. Пасек, как говорится, из мухи сделал слона. Узнав из третьих или четвертых уст какие-то вторичные сведения, он дал волю своему воображению.

На общность фабульной основы фантазии Яна Пасека и реального судебного процесса указывает признание свидетеля со стороны Загоровского о перехваченном письме от Мазепы. Перехватывает переписку влюбленных и пасековский Фальбовский. Такая общая деталь маловероятна в интимной жизни одного и того же героя.

А. Лазаревский связывает отставку Мазепы в 1663 г. не со скандальным инцидентом, а с неудачным выполнением им дипломатической миссии к новоизбранному украинскому гетману – покоевый «вознамерился передать Тетере клейноды без участия ловчего», что было нарушением королевской инструкции. «Легкомысленность Мазепы, да еще в таком важном деле, естественно, могла отвести от него милость короля, и Мазепе оставалось одно – уйти», – отмечает известный историк. В письме на польском языке от 22 апреля 1663 г. к Яну Казимиру Павел Тетеря действительно был возмущен приездом королевского покоевого:

«Издавна Войско Запорожское гордилось особенно тем и знаком родительской любви светлейших повелителей уважало то, что оно не только от предшественников, блаженной памяти, вашей королевской милости, но до недавнего времени еще от вашей королевской милости, господина моего милостивого, с благоговением принимало знаки сана из рук знатных сановников Польской короны и при этом тех, что предоставили важные услуги родине. Так славной памяти его милость, господин Кисель, воевода киевский, вручал булаву и хоругвь покойному господину Хмельницкому; а его милость, господин воевода Черниговский, повелением вашей королевской милости, в Корсуне утверждал моего предшественника в сане гетмана. А теперь эти знаки сана хочет давать господин Мазепа, который втерся в инструкцию, и, вероятно, без ведома вашей королевской милости, господина моего милостивого. И Войско вашей королевской милости Запорожское никак не позволило принимать их из рук его, как лица совсем незначительного, своего брата-казака, неизвестного ни там, ни тут никакой заслугой: он еще не дорос до такой чести, и крепко сокрушало его за то, что он, не отдавая себе отчета в том, кто он такой и каково его звание, отважился возложить на себя ту обязанность, которую всегда совершали люди высокопоставленные. И если в то же время, как царь Московский посылает [теперь же] к Заднепровцам, со знаками сана человека значительного, какого-нибудь князя, нам будет вручать их господин Мазепа, персона настолько маловажная; то не только Заднепровцы не присоединятся к вашей королевской милости, но таким образом еще сильнее возмутятся и придут к мысли, которая Войско Запорожское у вашей королевской милости ни в что не ставится».

Однако из письма Павла Тетери к компаньону молодости, на то время канцлеру Польского королевства Николаю Пражмовскому, видим, что в своем послании к Яну Казимиру гетман таким тактическим приемом проявил смягченное негодование действиями, прежде всего, короля, а не Мазепы:

«Король... решил по-отцовски уважить все Войско Запорожское, прислав ему такие знаки сана, которыми оно, очень довольное, предусматривает себе всяческое благо. Одно только исполнило недовольством сердца старшин и черни, именно, что его королевская милость, господин наш милостивый, верно, вследствие чьего-нибудь неблагонамеренного представления изволил приказать получить столь важные ценные прикрасы из рук господина Мазепы, который не дошел еще до такой высокой чести и не заслужил еще того, чтобы вручать подобные ценности».

Никакого наказания от короля, разумеется, за свою молодость, «незаслуженность» двадцатичетырехлетний Мазепа не понес, поскольку он действовал не самочинно, по собственной инициативе, а выполнял приказ своего патрона. И уже в письме от 22 мая 1663 г. Тетеря сообщает Яну Казимиру, что ожидает вестей от Сомко. После получения их, пишет гетман, «без промедления, отправлю к вашей королевской милости господина Мазепу, он и расскажет вашей королевской милости, как дела пойдут дальше».

Несмотря на то, что Тетеря называет Ивана Мазепу в письме к канцлеру «молокососом», важно отметить такую деталь: молодой покоевый короля имел все-таки незаурядные способности, за что его и ценил Ян Казимир, поручая ответственные задания. Так, в том же году юноша ездил в Крым с королевским посланием к Селим-Герею о согласовании плана совместных действий. «Итак, – писал 26 марта 1663 г. в ответ «из поля» мурза Кутлу-Герей, – теперь мы получили известие от господина Мазепы, вашего слуги, что вы договорились со своим войском, и мы также по этому поводу очень радуемся». С помощью крымско-татарских орд Ян Казимир хотел усмирить конфедератов, снова замахнувшихся на его власть, и они отступили лишь после частичного удовлетворения своих требований.

Покоевый выполнял не только функции гонца. Павел Тетеря, например, в письме к королю отмечает, что Мазепа «знает немало рассказов о злодеяниях, и к тому наслушался плача и стона жителей Украины, что был поражен ужасом: поэтому я возлагаю на него более детальное донесение, которое сообразно его обязанностям как свидетеля, который видел все своими глазами и слушал собственными ушами».

Во второй половине 1663 г. Ян Казимир решил отвоевать у Московии Левобережье. Его войска 13 ноября двинулись в Украину. С королем отбыл на войну и Мазепа. Как сообщает Самийло Величко, когда Ян Казимир «был в Белой Церкви, то он (Мазепа. – Авт.), откланявшись перед королем за службу, остался при своем отце, который тогда был жив». Причиной такого ответственного решения именно во время военных действий, понятное дело, не могло быть любовное приключение. Смерть Степана Мазепы в 1665 г.[5] дает основания говорить о полученном им раньше серьезном ранении или о тяжелой болезни, неутешительное следствие которых ожидалось со дня на день. Возможно, родители Ивана не хотели отпускать единственного сына на войну, в успех которой не верили, поэтому и воспользовались тяжелым состоянием отца, чтобы оставить Ивана при себе. О тогдашних настроениях жителей Белой Церкви осталось свидетельство одного из участников похода – Антуана Грамона: «В городке, очень нехорошем и почти без гарнизона, население, только недавно приведено в подчиненность польскому королю, все казаки – бунтовщики и люди, от природы склонные к преступлениям и измене. Поэтому легко понять, что наши ночи не были спокойными». Хотя Самийло Величко и сообщает о прекращении Иваном службы у короля, есть источники, из которых вытекает, что в 1665 г. (12 марта) он был «под боком господском в покое его королевской милости»[6] .

Французский дипломат де ля Невиль, не раз встречавшийся с гетманом, в своем отчете сообщает о том, что Мазепа был не только покоевым Яна Казимира, но и «со временем офицером в его гвардии». Итак, оставление службы было фактом временным. Это, во-первых. Во-вторых, гиперболизированная интерпретация Яном Пасеком мотивов покидания Мазепой Варшавы (осрамился) противоречит факту его возвращения.

Ян Пасек, принимавший участие в различных военных кампаниях и, как он сам отмечает, «прошатался двадцать лет по Польше, России, Дании и Брандербургии», в другой раз годами не наведывался в Варшаву. По нашему мнению, дошедшие до него отголоски судебного дела Елены Загоровской он связал с повествованием о шотландце Менезиусе, который «завязал интригу с женой одного литовского полковника». Разоблаченный мужем, он «вынужден был бежать и попался, сбившись с пути, в руки московитов, которые воевали тогда с Польшей». Об этом узнаем из донесения вышеупомянутого де ля Невиля. Он встретился в 1689 г. в Смоленске с Менезиусом, который дослужился в Московии до чина генерал-майора. Созвучность фамилий «Мазепа» и «Менезиус» могла повлиять на объединение их любовных историй в одну. Это тем очевиднее, что в 70– 80-х гг. XVII ст. они оба на стороне Москвы сделали блестящую карьеру.

Молодой Мазепа 26 мая 1666 г. получил в дар от родственницы Констанции-Евдокии Бобривикович Васильевой-Мокиевской, законницы Киево-Печерского монастыря, имение Ольшанку-Шавулину. Вероятно, что во второй половине 60-х гг., после получения достаточно весомого наследства, он смог продолжить обучение. Ян Пасек в своих мемуарах отмечает: «Не знаю, куда подался этот казак, но слышал, что он был послан на науку во Францию, и он хорошо изучил там тот язык». В письме Филиппа Орлика к сыну Григорию есть упоминание о том, что Иван Мазепа побывал также в Италии и Германии.

Приведенное выше позволяет допустить обучение будущего гетмана в итальянской Падуанской академии, пользовавшейся популярностью среди православных. Неслучайно Жан де Балюз, находясь в Батурине, заметил, что Мазепа «с итальянскими мастерами, которых есть несколько в гетманской резиденции, говорил по-итальянски», а также имел свежие французские газеты.

Раздел 3

 

СЛУЖБА У ПЕТРА ДОРОШЕНКО И ИВАНА САМОЙЛОВИЧА

 

В 1668 г., после смерти жены, Ян Казимир отрекся от престола. На его место избрали Михаила Вишневецкого, отец которого, Иеремия, ненавидел казачество и был гонителем православия, огнем и мечом подавлял национально-освободительную войну украинского народа в середине XVII ст.

Это и стало, вероятнее всего, решающим в возвращении Мазепы или из Варшавы, или из Италии, или Франции под украинские хоругви. Ведь после Корсунского совета в 1669 г. гетман Петр Дорошенко обратился ко всем патриотам с призывом присоединиться к нему. Мазепа как офицер гвардии короля, прибыв в Чигирин, был назначен ротмистром надворной компании. Таким образом, его функциональные обязанности практически не изменились. Он возглавлял охранительный отряд гетмана, а, следовательно, пользовался доверием последнего. Иван Мазепа был свидетелем и участником борьбы Дорошенко за лучшую судьбу украинцев. Ротмистру и самому приходилось с оружием в руках принимать участие в вооруженных стычках с врагами. Так, Черниговская летопись под 1672 г. извещает: «А Дорошенко послал до монастыря Креховского спод Илвова Ивана Мазепу на залогу. Каплан-паша не видал того и послал часть войска турецкого и татарского добывати того же монастыря. А гды пришло войско его там, били их, боронячися, чернци добре и ханского забито сестренца глиотом железным и сам залога Иван Мазепа з ручницы много турков трупом положил. За що велми розгневався хан и болшую громаду войска татарского и турецкого добывати Крехова послано. Видячи чернцы, же трудно оборонитися, здалися турком и дали за себе окупу сребра церковного каменей чотыри и таляров тысячу. А так отошли от них турки и пришли до цесаря до Каменца-Подолского».

Своему доверенному Петр Дорошенко поручает выполнять и дипломатические задания. В доносе на Демьяна Многогрешного речь идет о его тайных переговорах с правобережным гетманом, которого представлял «капитан Мазепета». Последний якобы слышал от царских посланцев, что гетману «уготовлено в царских слободах 500 дворов подданных, только ты выдай нам старшин и начальных людей украинских».

А. Оглоблин высказывает сомнение относительно следующего служебного повышения Ивана Мазепы: «Кое-кто пишет, что он был генеральным писарем у Дорошенко, и это очень часто повторяется, другие говорят, что он был генеральным есаулом. Первое утверждение полностью ошибочно, так как сам Дорошенко опроверг это. Он указывал, что Мазепа никогда не был генеральным писарем. И в самом деле, с 1669 по 1676 гг. генеральным писарем у Дорошенко был не Мазепа, а Михаил Вуяхевич. Был ли он генеральным есаулом, трудно сказать, потому что должность Генерального есаула не была должностью постоянной, так сказать, с определенными функциями». На эти доказательства ученого, однако, существуют контраргументы. В царской грамоте от 7 мая 1674 г. к Ивану Самойловичу есть приказ «писати к пану Дорошенку, чтоб он, помятуя благочестивую и истинную христианскую веру греческого закону и суд Божий праведной, и прежнее свое и нынешнее обещание, как он обещался через присланного своего писаря Ивана Мазепу» не идти на сближение с Крымом. Как видим, Мазепа занимал должность писаря, хотя возможно и недолго, сразу после перехода многих старшин на сторону царя.

Статус Ивана Мазепы в окружении Дорошенко в 1674 г. был выше статуса руководителя охранительной гвардии. Именно ему поручалось вести переговоры с представителями Москвы, Крыма и, очевидно, Варшавы.

11 июня 1674 г. сечевики взяли в плен Мазепу, который в качестве посла от Дорошенко направлялся с письмами к турецкому визирю, султану и крымскому хану[7] . Вместе с ним ехали 9 татар и 15 казаков-невольников с Левобережья. Самийло Величко в своей «Летописи» повествует, что запорожцы хотели «растерзать и убить» дорошенковского посла, но кошевой Сирко подавил их стремления пророческими словами: «Господа братья, просим вас, не убивайте этого человека, может, он вам и нашей отчизне в дальнейшем пригодится».

Белгородский воевода, князь Григорий Ромодановский, получив весть о пленении важного посланца, прислал на Сечь гонца с приказом выдать Мазепу и одного татарина. Иван Сирко проигнорировал это требование, но вынужден был подчиниться приказу, когда Ромодановский велел арестовать его жену в Харькове.

В сопроводительном письме от 6 июля 1674 г. кошевой атаман писал Ивану Самойловичу: «Покажи милость свою, как отец милосердный, чтобы он в неволе не был и чтобы войско запорожское, даровавшее ему и волю, и жизнь, и здоровье, не стало говорить, что Сирко засылает людей в неволю».

Объяснение такого беспокойства простое: хитрый кошевой еще в апреле 1674 г. посылал в Чигирин к Дорошенко своих посланцев для согласования принципов дружбы и сотрудничества, но вместе с тем с выгодой для себя заигрывал с Москвой и Самойловичем. Захват Ивана Мазепы произошел, вероятнее всего, из-за дорошенковского ясыря. Смерть посла была невыгодной для Сирко, так как это означало бы, что он объявляет войну Дорошенко. Кошевой написал укорительное письмо своему союзнику в связи с перехватом гетманского посланца:

«Ведь видел явную к нам Божью милость, которая преградила твое злое и вредное для души намерение, так как хотя ты и послал был со своим ротмистром Мазепенком нашу братию в бусурманскую неволю, но их с тем твоим посланцем препровождены к нам, на кош Запорожского войска. Надеемся итак, что по той же Божьей милости и настоятельными стараниями наших братьев будем осматривать и приветствовать в скором времени тут-таки, на коше нашем военном, и самого вашу милость» (цитируется по «Летописи» Самийла Величко. – Авт.).

Утверждения, будто Иван Самойлович в ущерб себе проявил большое благодеяние, спасая Мазепу от ссылки, дав ему укрытие и влиятельное положение в Батурине, не совсем отвечает действительности. На то время левобережный гетман был непросто заинтересован свидетельствами посланца Дорошенко против Ивана Сирко как кошевого, ведущего двойную игру относительно Москвы (и это было правдой).

Неуверенно чувствуя себя в окружении старшины и полковников, приведшим его к власти, Самойлович болезненно воспринимал переговоры московского правительства с правобережным гетманом, который еще до 1674 г. заявлял об объединении Левобережья и Правобережья и избрании одного гетмана, понятно, имея в виду себя. Тогда Петр Дорошенко получил отказ: «Великий государь указал быть на той стороне Днепра гетманом ему, Петру Дорошенку, а на сей стороне Ивану Самойловичу и править каждому своя сторона, а наступят неприятели, – и отпорь давать сообща». Узнав об этом, Самойлович даже посылал в Москву черниговского полковника Василия Борковского бить челом, чтобы Дорошенко не принимали в подданство, а если бы и приняли, то чтобы без предоставления правобережного гетманства. Из-за того, по словам гетманского посланца, что если он получит гетманство на правом берегу, тогда тут же захочет быть гетманом и на левой стороне, а если обе стороны захватит, то захочет стать «самовладетелем Украины».

Во время переговоров Дорошенко хотел, чтобы гетмана в Украине оставили одного, настаивая, что Самойлович не способен быть гетманом, оттого что, дескать, не настоящий казак.

Поскольку Иван Сирко время от времени делал ставку на Дорошенко, а последний, теряя поддержку правобережцев, – на Крым и Турцию, эти реалии, известные Мазепе, усиливали позиции Самойловича. Отчет в Москве пойманного  посланника Дорошенко должен был еще раз убедить царское правительство, с какими ненадежными предводителями они имеют дело на Правобережье и Сечи. 15 июля 1674 г. правобережный гетман писал вслед отправленному в Московию свидетелю: «Мой ласкавый господине Мазепо! Как я говорил вашей милости и дал слово, что при пожитках своих и при здоровье со всим домом пребывати будешь, то и повторяю (...) где будет надобно и указано сказать и объявити изволь, никакова и малого не утаив дела». Мазепе и без этих просьб невыгодно было кривить душой или что-то скрывать. Обстоятельства складывались так, что 20 февраля 1674 г. значительная часть заднепровской старшины перешла на сторону царя. Среди них были генеральный обозный Иван Гулак, генеральный судья Яков Улизко, генеральный есаул Яков Лизогуб, полковники: каневский – Иван Гурский, корсунский – Михаил Соловей, белоцерковский – Степан Бутенко, уманский – Григорий Белогруд, торговицкий – Степан Щербина, брацлавский – Павел Лисица и паволоцкий – Константин Мигалевский. Семья Мазепы жила в Корсуне, а потому, как свидетельствовал он в Москве, «будучи де он в Чигирине, просился он Иван у Дорошенка, чтоб его отпустил к жене в Корсунь. И Дорошенко де ему сказал, что де он хочет изменить: знатно, что Ромодановский соболями его прелстил». При этом в марте 1674 г. правобережный гетман и сам не исключал возможности объединения с Москвой, о чем и пытался от его имени договориться Мазепа с боярином Ромодановским. Московские дьяки зафиксировали такие слова генерального писаря: «Когда меня гетман Дорошенко отпускал, то присягнул, что хочет сам идти в Переяслав бить челом, чтоб великий государь изволил принять его в подданство и вины его простить; тебя же, боярин, приказал гетман Дорошенко просить, чтоб ты прислал ему знатных и верных людей, с кем можно было бы ему сюда приехать».

Попытки Петра Дорошенко любой ценой выторговать для себя более выгодные условия московского или крымского подданства и очень частая смена ориентации, которая привела к значительному кровопролитию в Украине, обессилили правобережный гетманат, разочаровали его приверженцев и соратников. Поэтому Мазепе некого было предавать или выдавать чьи-то тайны. Фактически в конце своего правления Дорошенко держался не на силе казаков, а на поддержке крымских ханов. Свидетельство об этом Мазепы в Москве преуменьшало его политический вес и значимость. Поэтому понятна реакция правобережного гетмана на «генерального писарства» своего посланца. Дорошенко таким способом преуменьшал цену информатора из своего ближайшего окружения.

В Малороссийском приказе детально подвергли допросу важного свидетеля. «Почему, – спрашивали его, – Дорошенко не послал атаманов в Черкасы, когда боярин и гетман отправили к нему посланцов принять от него присягу?» Мазепа отвечал откровенно: «Приехало 23 человека от Серка и стали говорить Дорошенку, чтоб он не ездил к боярину и гетману в Переяслав, не отдавал бы своей булавы и бунчука, а по-прежнему оставался бы гетманом на правой стороне и приехал в Сечь для подтверждения своего гетманства. А тут пришли вести, что из Крыма идет к Дорошенку в помощь орда. Дорошенко не поехал в Запорожскую Сечь, опасаясь государевых людей на дорогое, но с посланным стрелецким головою не стал уже ссылаться».

Выслушав объяснения, Мазепу отпустили в Батурин. По просьбе левобережного гетмана ему было разрешено перебраться на Левобережье вместе с женой и детьми.

Иван Самойлович, подозревая близкую к себе старшину в претензиях на булаву, старался окружить себя правобережными дорошенковцами, которые, потеряв правительство и сохраняя признательность за новые, были далеки от борьбы за власть в левобережной старшинской среде и не имели цель сразу погружаться в плетение антигетманских интриг. В резиденции гетмана вскоре стали играть значительную роль правобережцы Михаил Вуяхевич, Василий Кочубей и Иван Мазепа. Гетман, как свидетельствуют документы, очень ценил людей способных и просвещенных. Так, в 1681 г. он фактически принуждает остаться в резиденции выпускника Альбертинской академии и других учебных заведений Европы Адама Зерникау, поощряя его большим жалованьем и хорошим отношением. Высокий образовательный уровень Мазепы, его умение давать дельные и толковые советы способствовали постепенному повышению «военного товарища» (так он указывается в документах за 1677 – 1679 гг. – Авт.) до «ближняго своего человека» Самойловича. Именно ему гетман поручает в январе 1677 г. ехать в Москву с опровержением доноса нежинского протопопа Симеона Адамовича и стародубского полковника Петра Рославца. В октябре того же года Мазепа как почетный посланец вторично едет к царю, чтобы «он с грамотою великого государя к нему гетману ехал». После Чигиринских походов Самойлович приказывает ему доставить в Москву донесение о вероятном нападении крымчаков на Киев. Доверенный гетмана в современных документах уже называется значным военным товарищем. В марте 1679 г. он встретился с думным дьяком Ларионом Лопухиным, чтобы изложить ему точку зрения гетманского правительства на то, как подготовиться к отпору врагу. «Надобно, – говорил Мазепа, – чтоб на оборону Киева и всего Малороссийского края прислано было много войска, а бояр и воевод было бы с ним не много, и ратные люди слушались бы их, а большой воевода был бы один; а если будут бояре и воеводы многие и полки у них разные, то бояре и воеводы станут между собой местами считаться и ни один своего полку полчан никому не даст, будет всякий своих полчан беречь, и будет оттого нестроенье». «Кому боярам и воеводам быть, – заметил Лопухин, – о том уже писано в царских грамотах; промысл чинить надобно, смотря по тамошнему делу и по совету с гетманом, а прежде времени знать об этом нельзя; надобно делать так, как случай воинский покажет; а боярам и воеводам быть всем вместе и розни между ними быть не для чего». Ответ Мазепы свидетельствует, что Самойлович неслучайно послал этого старшину с предложениями и замечаниями. «Буди воля великого государя, – дипломатично ответил посыльный, – но в прошлую войну с князем Ромодановским ратных людей было много, а как они были на того стороне Днепра и шли на выручку к Чигирину и у неприятелей гору брали, и как шли назад из-под Чигирина отводом, то государевых ратных людей на боях очень было мало, только были солдатские полки да стрелецкие приказы, и в стрелецких приказах людей к бою было мало же, человек по триста, остальные стрельцы все были в обозе в телег, а от рейтар и городовых дворян только крик был; к гетману полковники и головы присылали беспрестанно, просили людей в помощь, и гетман людей своих к ним посылал, а сам остался только с двором своим и драгунским полком, который, по указу государеву, в воинских случаях при нем всегда бывает». «У сотен были головы, у рейтар полковники и начальные люди, – говорил думный дьяк, – и они чего смотрели? Для чего ратных людей к промыслу не высылал? Это их дело!» «В то время смотреть было некогда, всякому было до себя!» – ответил Мазепа.

В том же году состоялся «большой сгон» населения из Правобережья. Людей принудили перейти на Левобережье, а их жилье сожгли, чтобы покинутые пожарища городов и сел больше не привлекали завоевателей и разного пошиба авантюристов. По этому делу Самойлович отправил в Москву Ивана Мазепу и своего племянника – гадячского полковника Михаила Самойловича. Их целью было убедить царское правительство в расширении границ Гетманщины за счет слободских полков. «На сю сторону, – отмечали посланцы, – с той стороны Днепра перешло одиннадцать полков, но теперь их осталось у нас одна треть (свыше 20 тысяч семей. – Авт.), а две доли пошли прежде в слободские полки и там жительствуют. Пусть бы великий государь указал полки слободские, населенные малороссиянами – сумский, харьковский, ахтырский и рыбинский – отдать под гетманский регимент, потому что все эти полки, как и гетман, и все войско запорожское, такие же малороссияне и одного государя подданные, и тогда бы гетман ведал, где этих правобережных жителей разселить, и над всеми начальствовал бы гетман, как ныне бояре начальствуют». На это им ответили, что уже дан приказ провести межевание между слободским и малороссийским краями. Иван Мазепа этому не поверил: «Нам сомнительно, что указано отмежевать и ограничить слобожан от нас. Межевать их не для чего: и слободская Украина, и малороссийские городы – под государством одного великого государя, и все жители – и в том, и в другом крае – его верные подданные». Хитрому замыслу гетманцев не удалось осуществиться. Опасаясь усиления роли гетмана, царь не принял предложений Батурина. Посланцы Самойловича получили такой ответ: «Великий государь укажет послать добрых дворян разсмотреть и описать порожния земли, годным к, поселению, и сообразить, сколько на них можно поселить людей, наделивши их пашнями и сенными покосами, а по описи таких земель гетману будет сообщен царский указ о поселении оных заднепрян».

В 1681 г. молдавский хозяин Иван Дука, вассал турецкого султана, стал призывать людей обживать слободы на безлюдном Правобережье. В этой связи Иван Самойлович в марте 1682 г. прикомандировал в Москву своего первейшего доверенного – Мазепу. В Малороссийском приказе между ним и дьяками состоялся диалог, задокументированный писарями:

«– Не приманивают ли народа к переселению обещанием вольнаго производства виннаго пития? – спрашивали члены правительства.

– Эта приманка соблазнительная, – говорил Мазепа, – потому что в крае гетманскаго регимента винная продажа отдана на откупь, устроены оранды (аренды. – Авт.), и никому не вольно держать пития, а преждет того не бывало. Людям, которые от того питались, это не без досады.

– Нельзя ли отменить оранд?

– Невозможно. Нечем будет содержать охотное войско.

– Но война прекратилась, и охотное войско можно распустить.

– Если охочих козаков распустить, то они все пойдут на ту сторону к Драгиничу (казацкий гетман, назначенный Иваном Дукой. – Авт.), и от тех людей станутся ссоры и задоры. Люди они бездомовные и привыкли жить в своевольстве: таким людям молдавский воевода будет рад.

– А нельзя ли обмыслить иных доходов на содержание охотнаго войска?

– Иных доходов взять негде. Если арендные сборы оставить, то придется положить на посполитый народ побор, а это будет малороссийским людям еще противнее. Нынешний арендный откупной доход только тем людям противен, которые прежде держали шинки, да и тем, правду сказать, досадовать нечего. Кто захочет, тот и теперь может тем промыслом промышлять, пусть только явится к откупщику; а побор, положенный на весь посполитый народ, всем равно будет тягостен».

Как видно из этих записей, Мазепа был довольно хорошо осведомлен о ситуации в Гетманщине и мог давать ценные советы царским членам правительства. При этом он сумел отстоять интересы Самойловича, нежелавшего распускать компанейские и сердюцкие формирования.

Дипломатический талант и гибкий ум Мазепы поставили его в ряд влиятельнейших доверенных гетмана. Хотя у него не было значительной власти, он очень часто исполнял обязанности генеральной старшины, к услугам которых Самойлович редко обращался. После назначения генерального есаула Леонтия Полуботка в конце 1682 г. переяславским полковником на вакантное место в генералитете был приглашен Мазепа. Функциональные его обязанности практически не изменились. Он часто бывает в качестве дипломата в Москве и Киеве. При этом, как показывают документальные свидетельства, выполняет и разные деликатные поручения гетмана. Доктор исторических наук Ю. Мицик отыскал в польских архивах письмо от 19 марта 1683 г. какого-то агента о поездке Ивана Мазепы в Москву и совершенного на него покушения: «На этих днях Ивана Мазепу, есаула войска гетмана запорожского северского, который приезжал с дарами (?) к царям их м[илостей], принося (?!) гетманскую дочь с зятем Шереметом, а сына (сына Ивана Самойловича Семена, который несколько лет в качестве заложника содержался в Москве. – Авт.) освобождая из учреждения, когда он ехал ночью из учты от одного боярина, слуги князя Троякурова несколько раз рубнули в голову и в руку. За это их было бито кнутами, а за сына дворецкого, откупая от виселицы, заплатили полчетверти тысячи рублей». В марте 1685 г. гетман послал генерального есаула в Киев проведать дочь Прасковью, выданную замуж за киевского воеводу, боярина Федора Шереметьева. «Жена боярина, девять дней после родов лежавшая в постели, поправилась благодаря частым травяным ваннам, – записал 12 марта в своем дневнике русский генерал шотландского происхождения Патрик Гордон. – Вечером от гетмана прибыл Мазепа, чтобы справиться о здоровье его дочери». 14 марта боярин и генеральный есаул «ужинали у Гордона», а 18 марта дочь гетмана, узнав, что ее муж тяжело заболел, потеряла сознание, упала и долго не приходила в себя. Через два дня ее не стало. Генеральный есаул занимался организацией ее похорон в Михайловском монастыре. Как писал Гордон, «Мазепа, со своей стороны, говорил духовенству, что его светлость гетман не забудет святого места и вознаградит их за их труды». Пришлось ему вскоре выполнять и неприятную миссию: Иван Самойлович решил вернуть себе все вещи, подаренные дочери и зятю во время свадьбы. Как отмечал Гордон, «5 числа (июня 1685 г. – Авт.) Мазепа и бунчужный были присланы гетманом в Киев, чтобы, согласно царскому приказу, получить драгоценности, деньги, одежду и другие вещи, что гетман дал своей дочери при вступлении ее в брак. Они предъявили большой список деньгам, которые гетман в разное время посылал своему зятю, и в том числе даже те, которые предназначались для войска, что составило 7714 р. Из числа их 2500 р. были заплачены за дом в Москве, который, согласно царскому указу, также должен был быть возвращен гетману. В том же списке указаны все подарки, сделанные на свадьбе и после полковниками и другими лицами, а также разные другие вещи, о которых боярин не был в состоянии вспомнить (...). Боярин отдал всю серебряную посуду, весившую больше ста фунтов, также жемчуг, драгоценности и 19 колец, оцененных в 760 рублей, платья и меха стоимостью в 1000 р., белье всякое и домашние принадлежности, полученные его женой от своего отца. Подарки же, сделанные ему полковниками и другими лицами, он не вернул, потому что это требование противоречило всякой справедливости, хотя они и были обозначены в списках у обеих уполномоченных».

Неприятную миссию выполнял Мазепа 29 июня 1685 г. во время выборов нового митрополита. За год до этого события московский патриарх предложил Ивану Самойловичу посодействовать в избрании киевского митрополита, который бы перевел Киевскую митрополию из Константинопольского патриархата под юрисдикцию Московского патриархата. Такой человек вскоре был найден. Гетманским интересам отвечал обиженный в Польше луцкий епископ Гедеон Четвертинский, как раз в это время перебравшийся на Левобережье. На выборы не прибыли очень многие церковные иерархи, даже Лазарь Баранович. Тем не менее, как отмечает в дневнике Гордон, из-за «настойчивых требований депутатов гетмана» акт избрания состоялся. Хотя Иван Самойлович и писал Василию Голицыну, что, отправляя Мазепу и полковников в Киев, он не давал им ни одного указания, это не отвечало истине. Генеральный есаул и полковники (Борковский, Жураховский, Полуботок, Коровченко) обеспечили избрание Гедеона Четвертинского. То, что Мазепа выполнял эту задание без особого желания, вопреки собственным взглядам, подтверждает его последующее неприязненное отношение к митрополиту. Став гетманом, он сообщал в Москву о нем как о человеке злобном и мстительном.

В январе 1686 г. Самойлович отправил генерального есаула со своим сыном Григорием, черниговским полковником, к царю и Голицыну, с целью убедить их в нецелесообразности заключения мирного договора с Польшей. Если же московское правительство уже определилось относительно соглашения, то Мазепа должен был предложить внести в нее положения о подчиненности Запорожской Сечи только царю и защите православных на Правобережье и в польских владениях.

Генеральный есаул, исполняя волю гетмана, доказывал, что польская власть «и не всякие присяги свои сохраняет, и овшем в якой бы присязе оказался им быти непожиток, тую ламлют и разоряют, що и за сих веков оны по собе показали не единожды». Далее он опровергал польскую инициативу, чтобы царские войска согласно заключенному договору шли добывать Крым. Этот изнурительный поход завершится безрезультатно, «поневаж с Крыму есть еще им куды от войны, иле от так явной, ухилитися». Ничего не даст и захват крепостей, поскольку их тяжело будет удерживать из-за недостатка продовольствия в округе. Вместе с тем крымчане, воспользовавшись тем, что московское войско будет далеко от Московии, смогут напасть на нее. Высказанные замечания относительно Крыма практически все оправдались в следующих походах на ордынцев. Походы эти либо завершились безрезультатно, либо принесли лишь локальные победы.

Гетманские послы уже не смогли остановить процесс установления сотрудничества между Московским государством и Польшей. 26 апреля 1686 г. в Москве был подписан «Вечный мир», в котором лишь частично были учтены интересы Гетманщины. Интенсивные усилия Ивана Самойловича, направленные на препятствие его заключения, вызвали недовольство у Василия Голицына и его окружения из русских вельмож.

Раздел 4

 

КОЛОМАЦКИЙ ПЕРЕВОРОТ

 

Как руководитель гетман Иван Самойлович сделал немало для того, чтобы объединить разбросанные земли Украины в одно целое. Его политика относительно этого была последовательной. Он неоднократно высказывал свое недовольство тем, что Правобережье осталось под властью поляков. Вопреки четкому намерению царских дипломатов заключить на этой территориальной основе с Польшей «Вечный мир», гетман настойчиво убеждал их не действовать вопреки украинским интересам. «Поляки хотя и поклянутся, а затем предадут, – остерегал он Москву. – Папа и ксендзы снимут с них присягу, в их вере это можно».

Но мнение Самойловича было проигнорировано. Весной 1686 г. «Вечный мир» был заключен. Согласно ему, закреплялся раздел Украины, Москва обязывалась разорвать перемирие с Турцией и выступить в поход против Крымского ханства. 8 февраля 1687 г. Московия заключила союз с Австрией и Венецией и таким образом стала членом «Священной лиги». Иван Самойлович не скрывал своего раздражения потерей правобережных земель и намерениями россиян выйти к Черному морю. «Не послушала меня глупая Москва, замирилась с ляхами, теперь купила себе пропасти за свои деньги», – комментировал гетман «Вечный мир» в своем окружении. Высказал он свое негодование и польскому королю. Он не возражал против участия в будущих общих действиях против Крыма, но настаивал на возвращении казакам Правобережья. Позицию гетмана адресат передал в Москву, которая отреагировала на это гневом.

Действия Самойловича против воли царевны Софии и ее советника князя Василия Голицина сделали его положение шатким и лишили долголетней надежной опоры, которая была гарантом во время неоднократных антигетманских выступлений. Летописцы, очевидно, справедливо упрекают его за «высокомерие... непомерное и не только на козаков, але и на духовный стан», так как «усех людей незащо мели», «не могл насытитися скарбами».

За пятнадцатилетний срок гетманства Иван Самойлович, казалось бы, надежно укрепил свою власть на Левобережье близкими людьми в старшинском окружении, назначением троих сыновей полковниками в ключевых полках. Его авторитарное правление именно в такой форме обеспечивало относительный покой и стабильность в Гетманщине. Существенным фактором надежности положения гетмана была также московская поддержка. Когда ее не стало, внутренняя оппозиция сразу нашла способ отстранить гетмана от власти. Последний, вдобавок, дал своим врагам основания обвинить его в саботаже во время организации и проведения Первого Крымского похода в 1687 г.

«Пошел слух, – писал свидетель и участник похода Гордон, – что казаки по приказу или, во всяком случае, с гетманского разрешения сами подожгли степи с целью воспрепятствовать вторжению россиян в Крым, вследствие чего между россиянами и казаками установилось взаимное недоверие». Автор дневника отмечал, что казакам невыгодно было подчинять крымчаков, так как тогда Москва могла бы нарушить их вольности. Об этих настроениях информаторы оперативно доносили в Москву. Федор Шакловитый, выехав в войско, вез царское послание такого содержания: «Великим государям известно, что в степи, позади и по сторонам наших обозов, жители малороссийских городов, ехавшие с харчами за обозом, сожгли конские кормы; ты бы, гетман, про тот пожог велел разыскать со всяким радением и виноватых наказал немедленно, потому что это дело великое».

Гетман, недовольный «Вечным миром» и Крымским походом, не скрывал своей радости от того, что его прогнозы сбылись, и 150-тысячной московско-казацкой армии пришлось без боя отступить.

«Не сказывал ли я, что Москва ничего Крыму не сделает? Сие ныне так и есть, и надобно будет впредь гораздо им от крымцов отдыматись!» – зафиксировали его слова, сказанные с насмешкой, авторы челобитной к царям. Можно частично согласиться с их аргументацией «измены»: Иван Самойлович «не посылал» гасить «пожарами пылающие поля», не высылал разведывательные караулы «о положении поля проведывать», «совершенно на том стал и советовал, чтоб бояре, их милости, с войсками возвратилися назад». Понятно, гетман не предавал царя, но фактически своей пассивностью способствовал провалу большой военной операции. Кстати, исследователь А. Востоков отыскал свидетельство подьяческого стрелецкого приказа Симонова, докладывавшего в Москву о не таких уж и страшных масштабах пожаров: «А как он, Михайло, от Сечи ехал до Конских Вод, и в тех местах на горелых степях трава вышла новая и лошадей кормить по нужде можно».

Кроме того, он видел, что в полках не было голода, так как «из черкасских городов привозят питье и хлебных и съестных запасов много и продают дешевою ценою». Упомянутое в какой-то мере подтверждает обвинение Ивана Самойловича в навязывании некомпетентному в военных делах главнокомандующему Василию Голицыну решение об отступлении. Тем временем царевне Софии и ее фавориту нужна была победа.

Влиятельные интриганы при царском дворе давно ожидали послабления позиций Голицына как виновника уничтожения в Московщине местничества. Князья Борис Долгоруков и Юрий Щербатов, отправляясь в поход, даже оделись в черную траурную одежду, демонстрируя этим заведомо свою уверенность в поражении. Голицын с нетерпением ожидал от своего доверенного Федора Шакловитого свежих новостей о напряженной ситуации в Москве. Тем временем в ходе отступления Иван Самойлович приказал после переправы казаков сжечь семь мостов через реку Самару. Возможно, у казацкого руководства не было связи с русскими подразделениями, которые шли вслед за ним. Последним пришлось восстанавливать переправы. Но из-за подобных «мелочей» у союзнического войска появлялись вполне справедливые сомнения относительно настоящих намерений казацкой верхушки. Вследствие организационных просчетов в войске россиян «умерло много офицеров и солдатов» (Гордон. – Авт.), обессилели кони и не могли тянуть пушки и амуницию. Свое недовольство этой ситуацией русское командование переложило на украинских союзников. По мнению Гордона, в падении гетмана значительную роль сыграла личная неприязнь Голицына к Самойловичу. В 1677 г., по сообщению автора дневника, «между фаворитом и нынешним генералиссимусом... и гетманом возникла ссора. Поскольку тот в момент ревностей и ссоры между генералиссимусом и боярином князем Ромодановским открыто стал на сторону последнего, то, возможно, сейчас это припомнилось».

Голицын поручил Неплюеву войти в контакт с самыми влиятельными представителями старшины и выяснить через них настоящие планы гетмана. В дневнике Гордона отмечается, что севский воевода нашел для этой цели двух украинцев, которым Иван Самойлович поручал важнейшие дела: один был генерал-адъютантом, второй – секретарем. Если бы они поддержали гетмана и развеяли подозрения относительно него, то, понятное дело, все бы осталось без изменений. Однако они этого не сделали. Возможно, Неплюев знал, к кому обращаться и что от них можно услышать.

Однако наиболее достоверно, главную роль в дискредитации гетмана сыграла соответствующая настроенность севского воеводы, перед войском которого Самойлович сжег мосты. Жажда мести заставила Леонтия Неплюева обратиться к поиску средств поругания казацкого лидера. Интересы большой группы отставных старшин-оппозиционеров совпали с намерениями воеводы. 7 июля он вместе с новыми заинтересованными сообщниками из окружения Самойловича написал донос на гетмана. На этот раз последний уже не имел надежной защиты.

Поскольку Иван Мазепа в 1687 г. был избран гетманом, то большинство исследователей считает, что он и был главным инициатором и режиссером заговора против Самойловича. Есть об этом и летописные сообщения: «Самойлович по доносу генерального осаула Мазепы в Крымском походи лишен хетманства и в ссылку сослан», «взято на Сибир з подыску Мазепыного». К сожалению, именно такие легендарно-мифологические трактования стали частью научных исследований.

Историку Ю. Шевченко якобы «посчастливилось» найти документальное подтверждение причастности Ивана Мазепы к заговору. В своем исследовании он пишет: «В архиве черниговского историка Александра Ханенко хранилось письмо Ивана Мазепы к Василию Дунину-Борковскому из Москвы от 11 мая 1686 г., в котором Мазепа извещал, что «доложил цесаревне Софии о Самойловиче». Со временем он передал Василию Дунину-Борковскому царский дар – кунтуш и жупан «на соболях» и «20 гривен серебра». Просмотрев указанные источники, мы с удивлением убедились как в недобросовестности автора, так и в его тенденциозности.

Во-первых, цитированный документ написан в Батурине и опубликован «Черниговскими губернскими ведомостями» с ошибкой: «11 мая 1680 г.», вместо «11 мая 1688 г.» «Докладывали мы Пресветлейшим Великим Государям и Великой Государыне их Царскому Пресветлому Величеству о делах бывшего гетмана Ивана Самойловича»,  – указано в письме. Т.е. Мазепа докладывал о делах бывшего гетмана. Ю. Шевченко, с целью подогнать под свои выводы этот источник, фактически его фальсифицирует.

«Мазепа организовал заговор старшины, которая подала главнокомандующему русскими войсками В. Голицыну донос, – утверждает историк Л. Вишневский. – Самойлович обвинялся в предательстве и связях с татарами». Историк Г. Сергиенко якобы находит в подтверждение упомянутого и аргументацию: Голицын, пишет он, «прибегнул к тому, что поручил генеральному есаулу Ивану Мазепе и военному канцеляристу Василию Кочубею (через воеводу Леонтия Неплюева) выведывать мысли и высказывания Ивана Самойловича против политики царского правительства и действий русских вельмож. Об этом знал генерал Патрик Гордон и записал в своем дневнике (там он назвал Мазепу генерал-адъютантом, а Кочубея – секретарем)». Заметим сразу, что автор дневника упоминает генерал-адъютанта и секретаря Самойловича, но не называет их фамилий. Действительно, можно допустить, что это были Мазепа и Кочубей. Но не более того, и при условии, что Гордон до Коломака не общался ни с тем, ни с другим. В действительности это не так. Мазепу, в частности, он знал еще по Чигиринским походам. В дневнике генерала за 1685 г. есть такие записи: «Прибыл Мазепа от гетмана, чтобы узнать о болезнях его дочери», «Боярин и Мазепа ужинали у меня в этот вечер». Следовательно, в своих записях Гордон без сомнений назвал бы Мазепу, если бы на самом деле Неплюев давал ему соответствующие поручения. Вероятнее всего, советник Василия Голицына во время Крымского похода стал свидетелем тайного поручения другим двум старшинам, фамилий которых он не знал.

В этой связи попробуем их определить. Первым подписал обвинение в «измене» генеральный обозный Василий Борковский. Мог ли он быть тем «генерал-адъютантом»? На этот вопрос можно дать утвердительный ответ. Ведь генеральный обозный считался вторым лицом после гетмана и отвечал за артиллерию и разные военные дела. Гордон, не зная структуры гетманского управления, но видя, что Борковский выполняет те или другие ответственные оперативные задания Самойловича, мог определить его должность на уровне генерал-адъютанта. В дневнике шотландец, описывая выборы гетмана, указал, что «некоторые назвали какого-то Борковского, но со временем они затихли». «Какого-то Борковского», т.е. человека, неизвестного автору записок.

Генеральный обозный тем временем занимал высокое общественное положение в Гетманщине. Родившись в 1640 г., Василий Касперович Дунин-Борковский был выбельским сотником (1668), черниговским сотником (1669, 1671), послом в Москву от Многогрешного (1669), Самойловича (1673), значительным военным товарищем (1672), черниговским полковником (1672 – 1685). Полковничью должность он передал сыну Ивана Самойловича – Григорию.

Подпись Борковского под челобитной о многом говорит. Гетман, предоставив ему почетную должность генерального обозного, фактически отстранил его от реальной власти. Номинально занимая высокое положение, Борковский, живя в Чернигове, вместе с тем не имел в своих руках силовых управленческих рычагов. Он был отдален от подчинявшейся ему артиллерии и от батуринского окружения. Гетман самовластно руководил полками, старшиной, не желая видеть в своей резиденции влиятельного заместителя. Роль же «почетного» генерала Борковского обижала. И это чувствовали и понимали те, кто убедил его пойти на большой риск.

Цари могли, как и в предыдущие годы, поддержать Самойловича – недавнего «единого оракула и души всех российских выводов» (Гордон) – и не обращать внимания на тайные интриги против гетмана даже близких к ним вельмож. Идти на смертельную опасность только ради карьеры Ивана Мазепы?

Наиболее логичной нам выдается гипотеза о личном стремлении Борковского занять гетманское правительство. В вероятности этого его, очевидно, убедили Леонтий Неплюев и оппозиционная партия старшины. Неслучайно фамилия генерального обозного как кандидата на должность гетмана выкрикивалась частью казацкой старшины во время выборов 25 июля 1687 г. возле реки Коломак. Главные участники заговора понимали, что переворот обречен на поражение, если стремиться к большему – замене всей креатуры Самойловича. На это не пошел бы Голицын, не решились бы и цари, поскольку появление новых непрогнозируемых и неизвестных лидеров не давало гарантий подчиненности края.

Наиболее заинтересованные в результатах смещения гетмана и правящей старшины безвластные оппозиционеры в тогдашних реалиях контролировались Москвой и не могли сразу претендовать на гетманскую булаву. Борковский как компромиссное высокодолжностное лицо отвечал требованиям момента.

Подкупленный выгодным для него предложением, генеральный обозный, приняв во внимание голицынское недовольство Самойловичем, своей подписью формально возглавил заговор. Если он и не был тем «генерал-адъютантом», которого упоминает Гордон, то, по крайней мере, его позиция относительно челобитной стала решающей и определяющей.

В роли «секретаря» могли выступить тогдашний генеральный писарь Савва Прокопович и реент генеральной военной канцелярии Василий Кочубей. Последний, кстати, ночью 23 июля, перед арестом Ивана Самойловича, пришел к Василию Голицыну и Леонтию Неплюеву «и донес, что все по его приказу исполнено». Правда, он мог быть и рядовым участником заговора, так как челобитная подписана за 16 дней до этого, а, следовательно, все ее авторы уже выполняли те или другие заговорщицкие функции.

Если Борковский, Прокопович и Кочубей обратились к действиям против Самойловича по наговору Неплюева и в силу сложившихся обстоятельств, то в лагере на Коломаке в связи с военным противостоянием собралось немало обиженных, смещенных с урядов знатных военных товарищей, которые ждали лишь намека, чтобы расправиться с гетманом. Главную роль в этой команде играл Родион (Райча) Дмитрашко, венгерский серб, который в 1665 г. с полтысячей воинов «общества хоругвей волоских» появился на Правобережье и начал служить промосковски настроенным гетманам.

С 1667 г. он уже переяславский полковник, хозяйствующий на большой территории с резиденцией в Барышевке. Демьян Многогрешный, обеспокоенный ростам его авторитета и автономностью действий, в 1671 г. арестовывает Дмитрашко и отстраняет его от должности полковника. Поселившись в Батурине, в следующем году Родион становится одним из главных участников успешного антигетманского заговора 1672 г.

Вернув себе переяславское правительство, полковник активно участвует в борьбе против дорошенковцев и крымчаков. Весной 1674 г. он назначен наказным гетманом и с 20-тысячной армией выступает на Правобережье.

Самойлович, очевидно, как и Многогрешный, опасаясь такого влиятельного и амбициозного конкурента, в тот же год отстранил его от полковничьего правительства. Недовольный полковник принимал активное участие в антигетманских заговорах в 1676 и 1682 гг.

Как указывали свидетели во время суда в 1677 г., он хотел «господина гетмана... застрелить из пистолета, в войске». Помиловали его и после суда в Переяславе в январе 1683 г. Правобережный полковник Василий Искрицкий, как рассказывали Самойловичу, в одном из разговоров удивлялся, «что Дмитрашко до сих пор там не заколотил».

Войца Сербин занимал должность переяславского полковника после своего друга-серба в 1674 – 1676 гг., а потом в 1679 – 1683. Он также не прижился в гетманской команде. В 1683 – 1684 гг. его по подозрении в заговоре содержали под стражей.

В челобитной против Самойловича указано: «Судейского уряду уже от четырех лет не отдает, для того, что никого за доброго человека не имеет и хочет, чтоб тот судейский уряд за великие деньги был куплен».

В этих строках — крик души судьи[8] Михаила Воеховича-Высочанского (Вуяхевича), военного писаря времен гетманства Якова Сомко, генерального писаря у Петра Дорошенко, некоторое время (1683) генерального судьи у Ивана Самойловича. Был недоволен своим неопределенным положением знатного военного товарища смещенный с влиятельного правительства Степан Забила, который в 1674 – 1677 гг. был сотником в Борзне, а затем до 1683 г. (времени суда над заговорщиками) исполнял обязанности генерального хорунжего.

Константина Солонину казаки предлагали гетманом еще в 1672 г. Он был (с незначительными перерывами) киевским полковником (в 1669 – 1678 гг.), а потом без должности.

Большая обида на Ивана Самойловича была также у Якова Лизогуба. Он сделал блестящую карьеру на Правобережье: служил каневским полковником (1662 – 1673), генеральным есаулом у Петра Дорошенко (1674), часто исполнял при этом обязанности наказного гетмана. Переяславский полковник Родион Дмитрашко убеждал его перейти на Правобережье. Лизогуб передавал Самойловичу: «Рад бы он, Яков, со всем своим домом и пожитки на сторону царскаго величества, за Днепр перейти да – славу свою утеряет: здесь де он – начальным знатным чоловеком и все тое стороны люди его слушают». После перехода он фактически стал обычным конотопским обывателем и никакой влиятельной должности не получил.

В подобное положение попал Григорий Гамалия – посол к турецкому султану от Ивана Виговского (1659), пирятинский сотник (1663), с незначительными перерывами лубенский полковник (1665 – 1666), охотницкий полковник у Петра Дорошенко (1669), паволоцкий полковник (1671 – 1673), генеральный есаул у Петра Дорошенко (1674).

Г. Маркевич предполагал, что челобитную вообще писала не старшина, а московские члены правительства, поскольку Григорий Гамалия упоминается в ней по обвинению за слова о договоре 1654 г.: «Нас не саблею взяли». Проанализировав источники доноса, мы пришли к заключению, что в основу его легли прежде всего свидетельства:

1) воеводы Леонтия Неплюева (о сожжении мостов, о поездке Михаила Самойловича в Крым[9] и о приезде в Батурин с сообщением о «Вечном мире», от чего гетман «запечалился зело и был печален многие дни, и, кроме того, что пред Окольничим словами нежелательными выявился»);

2) генерального обозного Василия Борковского (только он как житель Чернигова мог хорошо знать детали конфликта войта и мещан с Григорием Самойловичем, сыном гетмана, и что говорил гетман у него за обедом);

3) знатного военного товарища из Переяслава Родиона Дмитрашко (в доносе есть слова «июля в 6 день, призвав к себе Дмитрашку, говорил...», а также пересказывается сказанное гетманом переяславскому войту);

4) отстраненного от власти гадячского полковника Михаила Самойловича (в доносе фигурировали четыре эпизода, связанные с ним, Гадячем и гадячским судьей Степаном Гречаным[10] ).

Авторство других обвинений установить сложно. Единственное, что не подлежит сомнению, то это то, что в доносе зафиксированы слова Ивана Самойловича, сказанные им накануне и во время Крымского похода. Компонировало донос не батуринское окружение гетмана (оно бы дало немало красноречивых показаний о его поведении, злоупотреблениях в 1680-х гг.), а старшинский круг, проживавший в полках. Писалась челобитная, скорее всего, под контролем Леонтия Неплюева или под его руководством, поскольку текст содержит высказывания гетмана, о которых мог знать только воевода. Запись о Гамалее указывает на то, что сначала донос формулировал вместе с севским воеводой узкий круг старшины, вероятнее всего, Борковский, Дмитрашко[11] , а уже написанное предлагали подписать другим, которые в спешке или его не читали, доверяя авторитетным предыдущим автографам, или не считали опасной незначительную оговорку, которая больше касалась И. Самойловича, потому что он, как свидетель антисоюзнической реплики, не поправил подчиненного. О том, что донос готовился без участия Мазепы, свидетельствует такая красноречивая деталь: «Людей старинных войсковых заслуженных всякими своими вымышленными способами теснит, и слова доброго не говорит. А иных, мелких, незаслуженных, с собой поставливал». Поскольку Иван Мазепа был наиболее доверенным лицом Самойловича, вел переговоры от имени гетмана с царскими членами правительства, часто выполнял его деликатные частные поручения (ездил в Москву по делам сына и дочери Самойловича, забирал ценности у зятя Федора), то справедливо допустить, что в контексте доноса речь идет именно о нем. Генеральный есаул был с Правобережья, но благодаря своим талантам быстро стал наиболее влиятельным лицом в Гетманщине. Все это, понятно, не нравилось «более заслуженным».

Василий Голицын, лучше всех старшин знавший Ивана Мазепу и симпатизировавший ему как высокообразованному человеку, вместе с тем напрямую не обратился к нему, чтобы выяснить настоящие намерения Самойловича. Это, как уже упоминалось, он поручил Леонтию Неплюеву. Объяснение этому, по нашему мнению, следующее: Мазепа считался очень близким человеком Самойловича, а потому общение с ним по этому поводу или не дало бы ожидаемого результата, или разоблачило бы стремления главнокомандующего.

Подпись Ивана Мазепы под челобитной все-таки есть. Ничего противоречивого мы в этом не видим. Факт написания челобитной, санкционированной Голицыным, активные действия Неплюева относительно расширения круга участников антигетманского переворота поставили генерального есаула перед реальностью, которая уже была определена. Занял бы он другую позицию – угодил бы в лагерь побежденной и сброшенной с урядов старшины и не стал бы главным претендентом на гетманскую булаву.

Сам Иван Мазепа позднее, в 1693 г., дал такую оценку коломацким событиям: «Гетман бывший Иван Самойлов частию таких же враждебных клевет и лживых наветов оболган и постраждал; хотя дельцы, будучи тогда в уряде воинском, и с протчею старшиною и с полковниками на него били челом, точию о единой ево от гетманства отставки, для ево суровости и что очьми уж худо видел; а чтоб ево разорять, имение ево пограбить и в ссылку совсем в Сибирь ссылать, о том де нашего ни челобитья, ни прошения не бывало». Из этого признания вытекает, что Мазепа как участник антигетманского заговора был согласен со смещением Самойловича с должности, прежде всего, в связи с его болезнью, а также по причине пренебрежительного отношения к окружению, игнорирования старшинского мнения. Против своего патрона генеральный есаул не мог выдвинуть «враждебных клевет и лживых наветов».

Обвинение с соответствующей «аргументацией» писали без его участия другие заинтересованные представители старшины. Ситуация диктовала им не лучший способ отставки нелюбимого правителя: к сожалению, альтернативы традиционной «измены» в системе устройства Гетманщины в составе Московии тогда не знали. Гетман не назначался на какой-то определенный срок. Его власть не контролировалась снизу и не была подотчетна казакам или старшине, а зависела, прежде всего, от благосклонности царя. С одной стороны, это до поры до времени устраивало гетмана и его приверженцев, а с другой – делало его заложником несовершенной формы правления. Власть у избранного на казацко-старшинских советах правителя можно было отобрать лишь с помощью доноса, заговора, мятежа.

В 1687 г. в старшинской среде был распространен стих «Эй, Иван, попович-гетман!» Он – своеобразное оправдание участника заговора против гетмана:

«Эй, Иван, попович-гетман!

Почему ты так пустил себя в незаботу?

Ой был еси сначала добрым всем паном,

Потом еси стал гордым всем сословиям!

Принялся есь целодушно гетмановать,

Жеби твоим и потомкам в том стать.

Не уважал давно в войске вольности,

И всем сословиям надлежащей годности.

Себя только почитал – есь так быти,

Же твой урожай с давних пор стал жить.

Забыл еси, же тя из любви избрано,

И старшим себя паном названо.

Совета тебе отнюдь стало не нужно

И мыслил-есь, аки бы сошел с неба.

Не любил-есь между людьми любви,

Беседы все прировнял – есть оговоры,

Жеби никто ни с кем не ел хлеба:

Ссоры тебе всех было нужно.

Ой почему же так против нашей речи веры

Откуда возникли не веры?

Бог сам любит у всех любовь и согласие,

Ты противку показал – есь уряду.

Не хотел-есь того ничего видеть,

Жеби и то с кем дружно мил жить».

Самийло Величко, цитируя этот стих в своей летописи, отмечает, что «после снятия гетмана Самойловича с гетманства... сейчас един никто из ближних его подручных такия сложил и написал о нем речи, которыя зде полагаются». В. Шевчук вполне справедливо выдвигает гипотезу об авторстве Ивана Мазепы, («так как, насколько знаем, из подручных Самойловича только он и писал стихи»). Строка стиха «Закончил, ах, мне жалко, ты жестоко...» уж очень перекликается с тем более поздним мазепинским признанием послу Виниусу об Иване Самойловича, который «оболган и пострадал» и которого несправедливо заслали в Сибирь.

Сочувственная оценка Иваном Мазепой событий 1687 г., изложение «невинных» тогдашних намерений старшины («просим конечной его гетманской перемены») несколько противоречат тональности Коломацкого переворота. В субботу, 22 июля, гетману не дали дослушать в церкви службу: бывший переяславский полковник Войца Сербин со словами «Пан гетман, требует тебя войско» взял его за руку и вывел наружу. Сразу же Константин Солонина, как повествует Самийло Величко, «намеревался было ударить гетмана обухом». Спасенный русскими полковниками гетман вместе с сыном Яковом был доставлен в резиденцию Василия Голицына, где его снова чуть не забили. На попытки Самойловича как-то оправдаться остро отреагировали язвительными репликами Дмитрашко, Солонина и Гамалия. Они заявили главнокомандующему: «Мы с большим трудом смогли удержать народ, чтоб он не растерзал гетмана: так он стал всем ненавистен». В пылу Дмитрашко пытался ударить своего обидчика саблей, но больного глазами, с мокрой повязкой на голове от головной боли Самойловича спас Голицын.

Смещение руководителя Гетманщины в такой жестокой форме – очевидный признак того, что переворот осуществлялся не по «европейскому сценарию» («а чтоб ево разорять, имение ево пограбить и в ссылку совсем в Сибирь ссылать, отом де нашего... прошения не бывало»), а по мстительной режиссуре обиженной старшины – прежде всего Дмитрашко, Сербина, Солонины и Гамалии, жаждавших крови.

При этом сложно выделить лидерство определенной старшинской группировки. Во время Крымского похода образовалась действующая коалиция как бывших дорошенковцев (Гамалия, Лизогуб, Вуяхевич, Мазепа, Кочубей), так и недовольной старшины, выдвинувшейся в казацкое правление в основном на Левобережье (Дмитрашко, Сербин, Самойлович (гадячский полковник), Борковский, Прокопович, Солонина, братья Забилы). Отличавшиеся своими устремлениями, они объединились на почве общего нежелания видеть дальше гетманом своевластного авторитарного правителя.

Раздел 5

 

ЛЕГЕНДА О ВЗЯТКЕ

 

После ареста Ивана Самойловича в казацком лагере почти сразу началось оживленное обсуждение претендентов на гетманскую булаву. Мнения казаков настолько разошлись, что решено было отложить выборы, чтобы на совет успели приехать духовные лица и знатные казаки из других полков. По свидетельству немецкой прессы, тогда рассматривались четыре кандидатуры. Наиболее достоверные источники (Гордон) называют среди них Ивана Мазепу и Василия Борковского, менее надежные – полкового обозного Полтавского полка Прокопа Левенца (был полковником в Полтаве в 1674 – 1675, 1677 – 1678 гг.) и Якова Лизогуба. Острая дискуссия в лагере и за его пределами сопровождалась репрессиями сторонников Ивана Самойловича – были низложены с урядов и арестованы сват гетмана Федор Сулима, полковники Леонтий Полуботок (переяславский), Григорий Самойлович (черниговский), Максим Ильяшенко (лубенский), Ярема Непрак (нежинский), Павел Герцик (полтавский), Григорий Карпович (Коровка-Вольский; киевский). Еще раньше под арест попал стародубский полковник Яков Самойлович. В результате беспорядков и избиения многих старшин казацкое войско фактически стало малоуправляемым. Русское командование вынуждено было поспешить с выбором гетмана.

24 июля в походной ставке Голицына победители утверждали статьи, на которых должен был присягать новоизбранный гетман. Они сузили правовое поле Гетманщины по сравнению с договором Б. Хмельницкого 1654 г. и Глуховского соглашения 1669 г. Коломацкие статьи ограничивали власть гетмана в деле распоряжения военными землями, подтвердили право и обязанности старшины доносить на своего правителя, ограничили определенными рамками процедуру его выбора и свержения и впервые поставили вопрос о том, чтобы «народ малороссийский всякими меры и способы с великороссийским соединять и в неразорванное крепкое согласие приводить супружеством и иным поведением» и чтобы «никто б голосов таких не испущал, что Малороссийский край – гетманского регименту, а отзывался бы единогласно: «Их ц. пресв. в-ва самодержавной державы гетман и старшине народ малороссийский обще с великороссийским народом».

В Москве впечатлились победой на Коломацком совете. В царской грамоте от 5 сентября 1687 г. есть такие строки: «Да притом же обрани ты, кн. Голицын с товарищи, постановили и написали статьи со многою прибавкой их вел. г-рей именованью и чести, и привели их (Войско Запорожское. – Авт.) в нижайшее к ним, вел. г-рем, подданство и крепкое обещание и во многую их г-рей, прибыль и в пространство... И те все вышеописанныя дела милостью Божею, щастьем их пресв. в-ва и службой вашею совершилися благополучно, без всякия их в-вам противности и замешания и без кровопролития и без убийства...»

А. Яковлив упрекает участников переговоров с украинской стороны относительно договорных статей: «К сожалению, не нашлось там никого, кто бы выступил в защиту государственных интересов Войска Запорожского и народа украинского». И дальше: «Тем временем ситуация на Коломаке для В.З. не была угрожающей и можно было бы не идти на такие большие уступки...» Эти укоры, по нашему мнению, несправедливы, поскольку не учитывают важную деталь: на момент обсуждения статей украинская сторона не была равноправным партнером переговорного процесса. Отдельные представители старшины видели себя претендентами на высочайшие должности в Гетманщине, в частности и на гетманскую, что и предопределяло их чрезвычайно осторожное поведение, стремление не обострять отношения с Голицыным, от слова которого зависело тогда практически все. Главнокомандующий русским войском, хитро и в своих интересах спланировав ход «черного» совета, сумел загнать беспортфельную старшину в глухой угол, когда те предложили, чтобы «все пожитки бывшего гетмана Ивана Самойловича, также и детей его, бывших черниговских и стародубского полковников, отдали им в военную казну».

Гордон зафиксировал в дневнике его реакцию на обращение украинцев:

«После некоторых раздумий сказал генералиссимус с присущей ему естественной живостью очень кратко: «Не смотря на то, что все, что предателю принадлежало, по силе законов принадлежит царям, хочет он все же сам, с угрозой подпасть под царскую неласку, взять на себя, что казацкое войско получит половину имущества предателя, а вторая часть должна пойти в царскую казну». Именно в такой редакции и была принята соответствующая статья. Лишь после этого встал вопрос о претенденте на булаву и распределены должности. Главнокомандующий, как видно, действовал в интересах Москвы.

Версия о тайных сношениях Василия Голицына с Мазепой накануне совета логична с точки зрения предложения первого («Самые видные из казаков спросили совершенно секретно, кого более всех хотел бы генералиссимум видеть гетманом, – пишет Гордон. – И когда они получили намек, что этот человек Мазепа, то подписали все они в таком духе еще этим вечером письмо.»)

Вокруг упомянутого момента появилось немало гипотез. Рассмотрим некоторые из них.

Первая. Согласно изложению автора «Истории Русов», накануне совета Мазепа одарил щедро «секретаря министерского Башмакова[12] ; уверил через него самих министров о значительных суммах им от него предназначенных за выбор его в гетманы».

Вторая. Д. Бантыш-Каменский «слышал от одного уважаемого потомка Борковского: будто Голицын предлагал последнему гетманство за десять тысяч рублей, на что Борковский из-за своей скупости не согласился. Мазепа выпросил у него с большими трудностями указанную сумму, получил желаемое и заплатил долг из военной казны».

Третья. Г. Маркевич другую легенду, бытовавшую в Чернигове, записал в собственной интерпретации: «Не хочу называть фамилию, которую по этой легенде носил при жизни упырь; он был очень богатый и еще больше скупой. Его хотели выбрать в гетманы; князь Голицын, участник дел и верный слуга царевны Софии Алексеевны, попросил у упыря взятку с тем, чтобы доставить ему гетманство; упырь не дал взятку; Мазепа, Иван Степанович, человек сообразительный, любящий деньги, но знающий, как их использовать, короче говоря, мой прадед (??! — Авт.), занял у упыря сумму, которую хотел кн. Голицын; как только он стал гетманом, из военной казны вернул упырю деньги». «Упырь» – это, бесспорно, Василий Борковский, при жизни славившийся своими многочисленными церковными пожертвованиями[13] , но после смерти, благодаря фантазии или намеренному порочению неизвестного автора, ожил в непривлекательном образе:

«Говорят люди:

что полковник

По ночам блуждает, –

Это душа его страдная

Упокой все ищет...»

А. Лазаревский, оперируя несколькими универсалами, приходит к такому выводу: «Не любил Борковского Мазепа, верно, за его богатство и скупость, так как был завистливым и ненасытным. Не любил Борковского и народ – за его жестокость к своим «подданным». Нелюбовь народа к Борковскому подтверждается тем черниговским поверьем об этом богаче, которое записал Маркевич». Заметим, что после смерти Борковского в 1702 г. немало его поместий Мазепа передал другим высокопоставленным старшынам. И это было сделано не потому, что гетман ненавидел генерального обозного, а потому, что села имели статус ранговых, т.е. давались старшине на время его полномочий. По наследству они не передавались.

О скряжничестве и жестокости Василия Борковского нет никаких достоверных известий, кроме данных литературного, историографического происхождения. Фабула же: «...он отказался от гетманской булавы, поскупившись заплатить за нее князю Голицыну 10 тысяч рублей» – лишена всякой логики. Такой суммой (50 тысяч золотых), во-первых, он вряд ли мог распоряжаться, тем более иметь ее в походе, при себе (за службу получал в год разве что 1000 золотых). Во-вторых, если бы у него она и была, то генеральный обозный бы не пожалел ее за предоставление гетманской должности. Ведь гетман распоряжался военной казной бесконтрольно, по собственному усмотрению. Поэтому компенсировать частные затраты было бы делом простым.

К сожалению, интригующие факты легенд действует настолько магически, что даже известные исследователи (И. Борщак, А. Яковлив, М. Грушевский и др.), не сомневаясь, приписывают Мазепе вероятный его поступок как такой, который имел место быть. «Отслужив у Самойловича тринадцать лет, – пишет М. Дмитриенко, – у Мазепы не было даже десяти тысяч карбованцев наличностью, чтобы заплатить, собственно, «отблагодарить» небескорыстного князя В.В. Голицына за покровительство и помощь при избрании, а занял их у обозного Василия Борковского». Источники этих сомнительных версий достоверны разве что в одном: голицынский «намек» на предколомацком собрании относительно Мазепы на самом деле не был бескорыстным. Русская историография, апологетическая относительно Петра І, изображает Василия Голицына в черных красках как заговорщика-предателя, реакционера. По свидетельствам же современников-иностранцев, это был просвещеннейший человек своего времени. Француз де Невиль называл его «великим» и отмечал, что «у него одного было больше ума, чем у всей Московии». Князь знал несколько языков, у него была огромная библиотека. Как фаворит царевны Софии и один из первых членов правительства, он хотел реформировать тогдашний порядок, освободив крестьян от крепостничества с передачей им земли; в его планах было также предоставление дворянам европейского образования и др.

Когда в результате военных действий был разрушен Чигирин, он продал одно из своих сел и вырученные деньги передал жителям, потерявшим свое жилье и имущество. Этот благородный поступок заслуживает внимания хотя бы с той точки зрения, что этого царедворца кое-кто выставляет как ненасытного, загребущего богача-магната, способного ради денег на все.

С Мазепой Голицына объединяли культурные и образовательные интересы. Они могли без преувеличения говорить на равных. Поскольку Мазепа часто встречался с ним в Москве по поручениям Ивана Самойловича, то, понятное дело, Василий Голицын хорошо знал его как человека. Учитывая это, он как влиятельнейший государственный деятель Московии сделал удачную ставку на ум, дипломатический талант, высокую культуру. Этими качествами обладал Иван Мазепа, который «подкупал» европейцев знанием языков, эрудицией. Другие лидеры, во-первых, были малоизвестны для председательствующего на старшинском собрании, во-вторых, все они (Борковский, Левенец, Лизогуб и др.) проявили себя больше в локальных хозяйственно-военных делах, чем в государственных дипломатически-политических. Для построения передового унитарного государства Голицыну нужны были надежные единомышленники-«европейцы» со взглядом в будущее, а не старые консерваторы с опытом интриг, ненасытного расширения собственных и семейных поместий, сокровенные саботажники планов Москвы. В роли последнего виделся московскому члену правительства гетман Иван Самойлович. И фаворит царевны Софии если не организовывает заговор против гетмана, то оказывает содействие его падению. В декабре 1687 г. лондонский ежемесячник «Modern history» даже сообщил, что Голицын «возвратился домой без никаких успехов и, чтобы себя оправдать, обвинил Самойловича и его сына в «измене». Вместе с тем зарубежная печать того времени по информационным источникам из Москвы извещала, что гетманом избрано «славного воина», «господина Мазепу, человека большой репутации и известного благодаря своей храбрости».

После падения Голицына в 1689 г. его недоброжелатели нашли среди бумаг сброшенного члена правительства записку гетмана, в которой он просит милостиво принять от него 10 тысяч рублей «приношения». Это послание, написанное ориентировочно в марте[14] 1688 г., подтверждает, что на Коломаке в 1687 г. новоизбранный гетман на самом деле давал обещание Голицыну. Но какое? Отдать 10 тысяч рублей за выбор? Если бы это было так, то сразу по приезде в Батурин гетман ломал бы голову, как поскорее рассчитаться с князем, фактическим правителем Московии, за гетманское правительство. Вместо этого Мазепа в записке оправдывается, что, во-первых, «приреклая обетница моя вашой княжой вельможности не могла через немалое время (подчеркивание наше. — Авт.) прийти в належитое исполнение», во-вторых, «же немоглем наскоре приспособитися в такую способность, якая бы до посланъя была удобна». И только, когда «теперь теды тую должность мою в пилности належитой составивши», посылает соответствующий денежный подарок. При этом Мазепа отмечает: «Якое мое приношение изволь, ваша княжая вельможность, приняти милостиво и ховати меня в милостивой отческой и благодетельской своей ласце и заступлении». С чем же связано это «приношение»?

Крымский поход был очень затратным для царской Московии: его стоимость составляла почти 560 тысяч рублей. Идея Василия Голицына частично компенсировать огромные затраты средствами гетмана и смягчить таким образом экономические проблемы империи, скорее всего, исходила именно из этих реалий.

Сразу же после ареста Ивана Самойловича он послал для описи имущества гетмана и его близких: в Батурин – Никиту Данилова и дьяка Андрея Юдина, в Глухов – Андрея Никитина и дьяка Михаила Жаденова, в Сосницу – князя Ивана Засекина и дьяка Льва Протопопова, в Кролевец – Михаила Денисова с подьячим, в Стародуб – Ивана Иванова с подьячим, в Чернигов – окольничего Федора Шаховского.

21 сентября 1687 г. севскому воеводе и стольнику Леонтию Неплюеву была прислана царская грамота, согласно которой он назначался ответственным за конфискацию имущества Ивана Самойловича в Украине. Исполнителям, уже делавшим свое дело, «велено учинить книги, да те книги, за дьячьею приписью, привесть с собой в Севск приедут, и ты бы, окольничий наш и воевода, к Нам, Великим Государям, писал и книги и гетманские и детей ево пожитки прислал к Москве с дьяком с Михайлом Жаденовым, а отписку и описные книги велел подать и взятые пожитки объявить в Приказе Малыя Россия, Наши Царственные большия печати и Государственных Посольских Дел Оберегателю, Ближнему Боярине, и Наместнику Новгородскому, Князю Василью Васильевичу, да Боярину Нашему, Князю Алексею Васильевичу Голицыну с товарищи».

Севский воевода Неплюев начал служить в войске в 1654 г., принимал участие в двух походах против поляков и в одном против шведов. С 1677 г. служил воеводой в Севске, Переяславе, Киеве и других городах. После его падения в 1689 г. выяснилось, что он «ратным и уездным людям, чинил много разорение и убытки», брал взятки, взыскивал дополнительные налоги.

Гетман Иван Самойлович в 1684 г. просил царское правительство, «чтоб приказали зятю моему быть в Киеве воеводою, а в товарищах послали бы окольничего Леонтия Романовича Неплюева: он человек добрый, в этих краях жить умеет, зять мой при нем учился бы».

После смерти дочери гетмана в 1685 г. воевода вместе с Иваном Мазепой выполнял неблагодарную миссию – забирал приданое у Шереметьева. Уже тогда он, очевидно, имел представление о состоянии Самойловича и положил на него глаз.

При тех или иных политических интересах В. Голицына и заговорщиков-старшины Неплюев от падения Ивана Самойловича рассчитывал, прежде всего, на выгоду. 11 ноября 1687 г. в Севске по обвинению воеводы был казнен за «воровские затейные и непристойные слова» сын свергнутого гетмана, черниговский полковник Григорий Самойлович. Самийло Величко справедливо указывает главную причину его казни: «...если бы гетманыча отпустили по монаршему указу на волю, то он мог бы требовать у него, Неплюева, свое добро и скарб, которые тот забрал у войска с ним, гетманычем». При аресте же Григория Самойловича севский воевода провел конфискацию всего полковничьего обоза. В этой связи странным кажется желание отдельных исследователей обвинить Мазепу в гибели гетманыча.

Описатели имущества Самойловичей не все заносили в описные книги. Так, 16 сентября 1687 г. цари получили из Переяслава сыскное дело на воеводу Василия Мясного, который стремился обеспечить конфискованным в первую очередь себя.

1 ноября 1687 г. состоялось распределение конфискованного. В гетманской резиденции, как извещается в тогдашнем акте, «столник и воевода Семен Протасьевич Неплюев, да дяк Михайло Жеденев, да з ними генералная старшина, судьи Михайло Вуяхевич да Сава Прокопов, да киевский полковник Константин Солонина, да полтавского полку обозный Прокоп Левенец, да лубенской сотник Андрей Яковлев, да Батуринской канцелярии Сава Степанович, Ивана Самойлова и детей ево Гришковы и Якушковы животы, червоные золотые, и таляры, и мелкие серебреные денги, серебреную посуду, списав все имянно, разделили на две половины; и одну половину червоных золотых и талярей и мелких денег и серебреной посуды он столник и воевода и дяк приняли в казну великих государей и великой государыни, их царского величества, а другую половину червоных золотых и талярей и мелких денег и чехи, сколько их объявилось, все, также и платье всякое, соболье и лисье, и золотное, и бархатное, и атласное, и камчатое, и материи и золотыи и шолковыи и всякия Ивана Самойлова и детей ево Гришковы и Якушковы животы, и лошади и всякую скотину отдали (...) в войсковой скарб войска запорозского обоих сторон Днепра гетману Ивану Степановичю и генералной старшине и всему войску запорозскому на жалованье их же царского величества малоросийских городов ратным людем».

Из пожитков гетмана принято в царскую казну 2458 золотых червонцев, 23 725 ефимок, 1145 левков, 1907 рублей мелких денег, серебряной посуды весом 15 пудов, двадцать восемь фунтов, семь золотников с половиной и пр. Несколько другие сведения подает военный Самийло Величко, который, будучи канцеляристом, имел возможность видеть соответствующие документы. Вот что он пишет об этом деле:

«Произошло так вот по тому указу, что все Самойловича и детей его сокровища и серебро, что были в Батурине вместе с военной казной, разделено пополам в каменной казне в гетманском дворе и в течение нескольких дней перевешено на весах, поскольку, подсчитывая их большое количество, нужно было бы много потратить времени. Разделив, таким образом, одну часть упомянутый царский посланник забрал в Москву, а вторая часть осталась в казне в Батуринском замке в гетманском дворе на нужды войска. Что из тех сокровищ перед разделением и после разделения казны и во дворе гетманском украдено ближними гетманскими слугами, а, может, и забрали их по гетманскому указу и перенесли на другое место, то о том неизвестно ничего, но, ясное дело, их было больше, чем описывается, так как если бы там они были все, то за неделю их невозможно было бы перевесить и разделить пополам. А что осталось для казацкого войска, то я выписал из одного тогдашнего скарбового реестра, который случилось мне увидеть в военной канцелярии, и привожу здесь для наглядности. В том реестре было написано, что обнаружилось имеющихся червонных золотых 22 251, талеров битых 22 855, левов 566, серебряных копеек 7 533, злотых и шагов 9, чехов 204 210 золотых. Приняв, затем червонный, как тогда бывало, по 6 золотых, выйдет сумма 133 506 золотых, а учитывая талеры по 3 золотых, выйдет 68 565 золотых. Левов, положив по копе, как тогда ходили, выйдет 1415 золотых. Сложив ту всю сумму вместе и причислив к ней ту мелкую чешскую и копеечную сумму, получим всего 415 029 золотых и девять шагов. А о том, о чем написал я выше: сокровища выкрадены Мазепиными слугами,  удивляться не следует, так как я видел в том-же денежном реестре безымянную запись о расхищении сокровищ. И ближние слуги, и родственники Мазепины, которые были перед его гетманством крайне бедными, вскоре при гетмане своем стали богатыми, имея по несколько десятков тысяч золотых денег, не считая серебра и других дорогих вещей. Из тех самых близких слуг для большей достоверности вспомню двоих: покоевого Запорожца и Целюрика. Сколько же досталось серебряных столовых креденсов и всяческих дорогих золотых и серебряных специалов клейнодов, жемчуга и других камней, сабель, кульбак, рондов, пистолетов, янчарок, панцирей и других всяческих военных принадлежностей, также меди, цины, стад и множества всякой скотины, о том мне неизвестно, однако известно, что то все досталось не кому-то другому, только Мазепе».

Если выполнить по способу Величко подсчеты средств, поступивших в царскую казну, то выйдет около 100 тысяч золотых. Итак, гетманскому правительству досталось в четыре раза больше? Цифра эта, скорее всего, немного меньше. И вот почему. Ценностей, имущества и денег на сумму 21 690 рублей получили еще непосредственно князь Голицын и Неплюев на протяжении 1688 – лета 1689 гг. 24 декабря 1689 г. гетман прислал со своим дворецким Романом Высоцким государям «Роспись вещей, которые в разных временах даны от меня, Ивана Мазепы, Гетмана, с начала уряду Гетманскаго, во все времена Князю Василью Голицыну». Некоторые трактуют ее как расписку-документ о взятке, которую Мазепа дал князю за гетманство.

По нашему мнению, «Роспись...» отнюдь не свидетельствует о каких-то обязательствах генерального есаула в июле 1687 г. В 1689 г., после падения царевны Софии, Голицына без суда и следствия отправили в ссылку, а уже потом стали искать доказательства его вины. Царедворца абсурдно и голословно обвинили  в том, что он взял за поражение во Втором Крымском походе взятку в крымчаков. Нужны были еще дополнительные свидетельства его вины. Партия победителей решила провести ревизию распределения средств и имущества Ивана Самойловича, надеясь найти красноречивые доказательства злоупотреблений Голицына. 10 ноября в Севск новому воеводе Ивану Леонтьеву была доставлена царская грамота с требованием дать объяснения по поводу перевозки конфискованных ценностей и денег. В ответ тот писал, что в Москву «сколько чего порознь послано, того в отписке их не написано». В Малороссийском приказе все же были найдены некоторые документы о вывезенном и о его распределении. Объяснения по этому делу давал и Мазепа. 24 декабря 1689 г. он извещал царских членов правительства, что передал Василию Голицыну «денег готовых червонных золотых копийками и ефимками 11 000 рублев. Серебра, в розных посудах, 3 пуда, 12 фунтов. Серьги алмазные 1200 р. Другое зарукавье алмазное 400 рублей. Перстень алмазный 200 р. Перстень яхонтовой 50 р. Ковш золотой 100 червонных. Лошка золотая, да пара ножей с яхонты червчетыми, в ковцежцы 120 р. 3  сабли турские, в том же числе 2 с. изумруды, 3 с. червчетыми яхонты 900 р. Завес алтабасной к постели, другой золотоглавой, цена им 400 рубл. Шатер турской новой 300 р. резного цвету золотоглавов 40 аршин, по 8 р. ар. и того 320 р. 3 лошади турские с наряды 1000 рублей. То дано неволею больше, нежели волею с подущения и безпрестанных погрозов Леонтья Неплюева. А всего 17 390 р.»

Последнее замечание, как видим, перекладывает вину с недавнего патрона на севского воеводу. Здесь еще и добавляется: «Леонтию Неплюеву выдано 2000 червонных золотых, да 500 ефимков. В клейнотах, и есть, в запанах, в перснях, так лошадьми и саблями и материями на 2000 р.»

Партия победителей не удовлетворилась «Росписью...» Мазепы. Летом 1690 г. состоялась повторная опись имущества Ивана Самойловича, фактически ревизия деятельности Голицына, Неплюева и гетманских членов правительства в сентябре – ноябре 1687 г. Во время этой проверки пытались выяснить, например, «столник князь Андрей Шаховский тех Гришковых животов, крест и ефимки, и червоные золотые, и мелкие денги, и ружье и клейноты взял ли, и что взял? Также городничей и подьячей по мешку ефимков и иные клейноты имали ль и меж собой разделили ль? И кто имяны черниговцов и какова кто чину в том деле причинились и такое разграблениа учинили?» Согласно первой переписи в замке и церкви было две сундука, а по второй «по сказке батуринского той церкви священика Василия, то сундуки с серебреными денгами и с чехами поставлены, того он не ведает...» Упомянутое свидетельствует о том, что и русские члены правительства стремились как можно больше полакомиться конфискованным, и Мазепа пытался припрятать от вывоза в Москву значительное количество ценностей, имущества и денег Самойловичей. Вероятно, он делал это, очевидно, по согласованию с Голицыным, по договоренности с ним на Коломаке именно о таком неофициальном разделении конфиската. Поскольку сначала главнокомандующий русской армии хотел забрать все ценности гетмана-«предателя» в царскую казну. Но его убедили поступить по-другому! В выигрыше от этого оставались Гетманщина, так как она, во-первых, не теряла полностью военную казну, во-вторых, получила намного больше, чем должна была получить в результате полагающегося распределения средств свергнутого гетмана, а также Голицын, автор соответствующей статьи Коломацкого соглашения. Фактически за собственную идею и учтенные просьбы старшины и Мазепы он взял в 1688 – 1689 гг. заведомо обусловленные комиссионные. В описи имущества Самойловича, например, фигурирует «шатер турецкой». «Шатер турской» встречаем и в «Росписи...»! А поскольку Мазепа не спешил по каким-то причинам исполнить свои обязательства относительно «комиссионных», об этом ему и напомнил Неплюев путем шантажа: он держал под стражей переяславского полковника Родиона Дмитрашко, ездившего весной 1688 г. в Москву жаловаться на гетмана... Сам севский воевода как посредник и надзиратель за передачей конфиската неофициально получил, как узнаем из той же «Росписи....», почти 5000 рублей! Как видим, речь идет об откупных, комиссионных, а не о взятке за гетманство.

Иначе говоря, это была целиком «законная» распределительно-фискальная акция, подкрепленная решением царевны Софии. Другое дело, что ее московские участники, пользуясь властными полномочиями и бесконтрольностью, могли распорядиться конфискованным на свое усмотрение. Мазепа, как полностью зависимый от Москвы вассал, в условиях осени 1687 г. не мог активно влиять на их действия. Вместе с тем как правитель он был заинтересован в уменьшении объема контрибуции с Гетманщины. И это ему удалось, поскольку руководители этого процесса (Неплюев, Голицын) поживились из царской части, не внесенной в реестры. Гетманское правительство тогда никому не предъявило обвинение в злоупотреблениях, так как получило больше прибыли, чем имело бы при условии тщательного учета имущества Самойловичей. По нашим оценкам, благодаря комбинациям Мазепы Москва получила менее трети конфискованного у Самойловичей.

Со временем, во время Бендерской комиссии 1709 г., соратники Мазепы, споря об имуществе умершего гетмана и военной казне, отмечали следующее: «Между Самойловичем и гетманшей часто бывали ссоры, поэтому он отчасти разделил свое сокровище между приятелями на хранение, часть положил в военную казну, часть похоронил в земле. Однако и то и другое перешло в руки Мазепы... В руки Мазепы отдали все доверенное себе исповедник Самойловича Василий и пок. Лисица, Ялоцкий и Турянский». Из упоминаний соратников Мазепы также вытекало, что «ясновельможный гетман Мазепа без согласия запорожского войска передал много скарба гетмана Самойловича в Москву кн. Голицыну за предоставленное себе гетманство, но не весь, а только часть в простой московской монете, не в золоте и серебре и драгоценных камнях, досталось ненасытной московской алчности». Тогда же племянник гетмана Андрей Войнаровский опроверг эти голословные утверждения тем, что из присутствующей в Бендерах старшины в 1687 г. лишь «Ломыковский и теперешний прилукский полковник уже жили в том крае, но не занимали, как в настоящее время, военной должности. Первый в звании дворецкого был при стороне гетмана, второй долго когда-то держался канцелярии, но ни одного из них не было допущено знать что-то глубже». В 1688 – 1689 гг., объяснял претендент на средства военной казны, Мазепа действительно подносил дары Голицыну потому, что «по причине малолетства царя он держал в руке бразды правления государства и улаживал дело по своей воле». Старшина со временем и сама подтвердила информацию о том, что у гетмана были большие расходы в Москве в 1688 г. и позднее, чтобы там не поддержали доносчиков на него, в частности Михаила Самойловича, Полуботка и Дмитрашко.

Щедрыми подношениями московским членам правительства и Голицыну Мазепа стремился изменить ситуацию в свою пользу. Царская семья при этом не пострадала. Раздел имущества сброшенного гетмана – идея Голицына. Решил бы он иначе – состояние Самойловича и его родных перешли бы в военную казну Гетманщины.

Кстати, великие государи (по решению царевны Софии) полученные в казну серебро, золото и червонцы разделили на свое усмотрение в основном между доверенными лицами, в частности выдали жалованье окольничему Венедикту Змееву, думному дьяку Емельяну Украинцеву и другим. Кроме бриллиантов, Голицын получил также тысячу крестьянских дворов.

Не забыта была и украинская старшина. 11 мая 1688 г. Иван Мазепа сообщал генеральному обозному Василию Борковскому, что по его просьбе из конфискованного имущества «монархи наши изволили милостиво указати, абы всякому з старшины и полковников по моему гетманскому разсмотрению учинено пристойное удовольствование, межи иншими теды особами Вашей милости вделити казалисмо по двадцяти гривень сребра в работе доброй будучого, из сукон: кунтуш ластровый соболый обшитый и жупан ластровый, якес то речи через умислного нашего посланого Ивана Бистрицкого посилаем в дом Вашей милости».

Щедро были вознаграждены и запорожцы. В конце 1687 г., кроме царского жалованья, они получили от новоизбранного гетмана по сто золотых, по куфе водки и по десять бочек муки на каждый курень, а на куренных атаманов – по кармазину; кошевому Григорию Сагайдачному и военной старшине, в частности судье, писарю и есаулу, вдвое больше, чем куренным атаманам.

Упомянутое убедительно свидетельствует о том, что конфискованные ценности и имущество были таким способом разделены между влиятельными царскими участниками событий 1687 г. и новой гетманской администрацией. И, следует заметить, благодаря усилиям Мазепы – в пользу последней. Он, овладевая искусством трезвого компромисса, уберег от вывоза из Гетманщины значительные ценности.

Ни должностей, ни гетманства вторая часть конфискованного имущества Самойловичей никому не дала. Распределение ключевых позиций в гетманской администрации состоялось еще до царского указа об описании состояния арестованного гетмана.

Следует отметить в этой связи и правила «хорошего тона» во взаимоотношениях между государственными деятелями того времени. От государей во время избрания гетманом Иван Мазепа получил дар – сорок соболей и атлас. 21 января 1688 г. он благодарил царей за направление к нему врача Романа Николаева. В 1690 г. гетман получил от них бархата двенадцать аршин, два изорбафа, два байберека, два портища атласа и другие ценности. Еще более богатые подарки (золото, алмазы) поступили к нему в 1691 – 1692 гг. Подобные «знаки внимания» оказывали гетману и другие царские сановники. Понятно, Иван Мазепа ездил в Москву и посылал своих доверенных тоже не с пустыми руками. За каждым таким случаем как со стороны царей, так и со стороны гетмана стояли большей частью политика, государственные интересы, этикет. Гетман заботился о свободе и вольностях на землях Гетманщины, об автономии края. Цари – о верноподданости гетмана и Украины. Этот баланс интересов поддерживался до тех пор, пока одна из сторон не решилась на большее...

Заговорщиков на Коломаке, вероятнее всего, не удовлетворил выбор Голицына. Но при этом они с ним согласились, поскольку смещен был Самойлович да и, впрочем, они выиграли. Активные участники гетманского переворота получили авторитетные в старшинской среде должности. Так, Константин Солонина до Коломацкого совета 25 июля был назначен в Козелец киевским полковником, Яков Лизогуб стал черниговским полковником, Степан Забила – нежинским, Родион Дмитрашко – переяславским, Григорий Гамалия – лубенским, Тимофей Алексеев[15] – стародубским. Спустя некоторое время после выборов Федор Жученко[16] был назначен полтавским полковником, а Иван Стороженко – прилукским. За Данилом Апостолом, который, как отмечает Самийло Величко в своей летописи, дружил с Неплюевым, оставили миргородское полковничество. Сохранил правительство и гадячский полковник Михаил Борохович, который приблизительно перед 1687 г. заменил Михаила Самойловича.

Кроме того, должность генерального писаря получил Василий Кочубей, генеральными судьями были назначены Михаил Вуяхевич и Савва Прокопович, генеральными есаулами – Войца Сербин и Андрей Гамалия, генеральным бунчужным – Ефим Лизогуб, генеральным хорунжим – Василий Забила. Лишь двое заговорщиков практически ничего не выиграли в результате переворота – Василий Борковский и Михаил Самойлович. Уже 15 сентября 1687 г. «старшина били челом, чтоб ему, Михаилу, в Малороссийских городих не быть, потому что он непостоянной человек». Заносчивого племянника Самойловича коалиция победителей оставила, как говорится, с носом.

На предыдущей должности и при своих интересах видим генерального обозного. За него еще пытался кое-кто[17] агитировать на казацком совете, однако старшина, помня о предыдущей договоренности, действовала по заранее разработанному сценарию.

Заведомо «договоренный» гетман, при условии, если бы он был главным организатором заговора, с помощью Голицына мог бы позаботиться о более надежном окружении, о «своих» полковниках. Вновь назначенные же, вероятно, считали Мазепу временной фигурой, так как, скорее всего, именно ними в той или иной форме в 1688 г. были инспирированы антигетманские действия.

Выборы нового гетмана состоялись 25 июля. Казацкий лагерь накануне вечером окружили русские отборные полки. В расположении гетманцев был обустроен церковный шатер. В 10-м часу к этому месту прибыли бояре и Василий Голицын. На небольшом столе, покрытом дорогим ковром, перед ними были разложены символы гетманской власти. Очевидно, к выборам гетмана были допущены лишь старшина и знатные казаки. Гордон в своем дневнике сообщает, что в продолжение часа собралось «приблизительно 800 человек на конях и 1200 пеших». Самые уважаемые из них вместе с русским командованием зашли в походную церковь и четверть часа молились. Когда Голицын, услышав из толпы два предложения, спросил повторно казаков, «кого бы они хотели иметь своим гетманом,.. все единодушно ответили – Мазепу». «Дальше на скамью поднялся думный дьяк, – пишет Гордон, – и громким голосом зачитал клятву, которую они должны дать. Сразу же сюда была доставлена книга со статьями, подтверждающими письменно, когда присягали гетману. Это состоялось обычным способом, гетман повторил за думным дьяком присягу, потом была приподнята книга со статьями, которые гетман и все уважаемые присутствующие лица, подписали. Кроме того, эта книга должна была быть доставлена во все значительные места, где ее должны подписать духовенство, магистраты и самые видные казаки, которых не было на выборах. После этого боярин взял жезл властителя (булаву), бунчук и царские флаги, служившие символами гетманской власти, и передал их новому гетману, который передал их дьякам, стоявшим возле него. После высказанных наилучших пожеланий они сели на лошадей и поскакали назад в лагерь, а гетман полдороги сопровождал боярина».

28 июля новоизбранный гетман пригласил к себе на банкет влиятельных бояр и русских генералов. Здравицы в честь Мазепы сопровождались пятью пушечными залпами. На следующий день гетман отправился с казаками в Батурин.