Роланд Бейнтон

НА СЕМ СТОЮ

Жизнь Мартина Лютера

К началу

Глава пятая

СЫН БЕЗЗАКОНИЯ

Обнародуя свои тезисы, Лютер вовсе не намеревался широко их распространять. Он адресовал их лишь тем, кого они непосредственно касались. Один экземпляр был направлен Альбрехту Майнцскому и Бранденбургскому вместе с письмом следующего содержания:

"Отец во Христе и сиятельнейший князь, простите меня, что я, прах под Вашими стопами, осмеливаюсь обращаться к Вашему высочеству. Господь Иисус свидетель, что я в полной мере осознаю свою незначительность и ничтожность. А смелость мне придает преданность Вашему высочеству. Не соблаговолит ли Ваше высочество взглянуть на сей недостойный труд и услышать мою мольбу о снисходительности - как вашей, так и папы".

Далее Лютер сообщает, что Тецель, как он слышал, обещает покупателям индульгенций не только избавление от наказания, но и отпущение греха.

"Боже Всевышний, подобным ли образом надлежит душам, вверенным Вашему попечительству, приготовляться к смерти? Вам давно следует разобраться в этом вопросе. Я более не могу молчать. В страхе и трепете должно нам совершать свое спасение. Индульгенции вовсе не залог безопасности, они лишь освобождают от формальных канонических епитимий. Благочестие и благотворительность бесконечно полезнее индульгенций. Христос повелел распространять не индульгенции, но Евангелие, и что же это за ужас, что за опасность для епископа, коли он не дает Евангелия своему народу, разве что совместно с той трескотней, которая поднята вокруг индульгенций! В наставлении, данном от имени Вашего высочества продавцам индульгенций без Вашего ведома и согласия [Лютер предлагает ему путь для отступления], индульгенции названы неоценимым даром Божьим, предназначенным примирить человека

с Богом и опустошить чистилище. Заявлено, что обязательным условием при этом является раскаяние. Как же мне поступать, сиятельнейший князь, как не умолять Ваше высочество именем Господа нашего Иисуса Христа полностью изъять эти наставления, пока кто-либо не докажет их ошибочность, чем вызовет злословие по поводу Вашего сиятельного высочества, которого я страшусь, но которое, я опасаюсь, неизбежно, если не предпринять определенных скорых шагов? Да соблаговолит Ваше высочество принять мое преданное увещевание. Я также отношусь к числу Ваших овец. Да пребудете Вы вовеки под защитой Господа Иисуса. Аминь.

Виттенберг. 1517, накануне Дня всех святых.

Если Вы просмотрите мои тезисы. Вы убедитесь, сколь сомнительна так уверенно провозглашаемая доктрина индульгенций. Мартин Лютер, доктор богословия августинского братства".

Альбрехт передал тезисы в Рим. Как говорят, папа Лев отреагировал двумя фразами. Скорее всего, ни одной из них в реальности он не произносил, но высказывания эти весьма примечательны. Первое: "Лютер просто пьяный немец. Он образумится, как только протрезвеет". Второе же: "Брат Мартин - прекрасный человек. За всем этим нет ничего, кроме монашеской зависти".

Кто бы ни произнес эти две фразы, обе они отчасти верны. Если Лютер и не был пьяным немцем, который должен, протрезвев, образумиться, он был рассерженным немцем, который, если ли бы его успокоили, стал сговорчивее. Если бы папа сразу же отреагировал буллой, четко сформулировав доктрину об индульгенциях и исправив наиболее явные нелепости, Лютер, возможно, и смирился бы. По многим пунктам он еще не определил своей позиции и никоим образом не стремился к противоборству. Неоднократно он готов был отступить, если бы его оппоненты утихомирились. На протяжении четырех лет рассматривалось дело Лютера, и письма его в этот период показывают, до какой степени он не стремился к публичному диспуту. Лютер был поглощен своими обязанностями профессора и приходского священника, и его куда больше заботил вопрос о необходимости подыскать подходящую кандидатуру для кафедры еврейского языка в Виттенбергском университете, чем желание затеять борьбу с папой. Быстрые и открытые действия могли бы предотвратить взрыв.

Но папа предпочел разделаться с этим монахом, не поднимая шума. Он назначил нового руководителя августинского братства, чтобы тот мог "утихомирить монаха по имени Лютер, погасив огонь прежде, чем он превратится в пожар". Первая возможность предоставилась в мае следующего года на собиравшемся каждые три года съезде братства, который в тот год проводился в Гейдельберге. Лютеру предстояло отчитаться за только что завершившийся период его пребывания на посту викария, а также, как предполагалось, защитить учение основателя братства, св. Августина, по проблеме человеческой греховности. Вопрос об индульгенциях обсуждать не намеревались, но богословие августинцев создавало тот фундамент, опираясь на который Лютер мог обрушиться на них.

Он имел все основания страшиться этого события. Предостережения о грозящей ему опасности раздавались со всех сторон. Враги его упивались предстоящей расправой. Одни говорили, что его сожгут через месяц, другие - через две недели. Лютера предупредили, что по дороге в 1ейдельберг на него нападут подосланные убийцы. "Тем не менее,- писал Лютер, - я повинуюсь. Я отправляюсь пешком. Наш князь [Фридрих Мудрый] без всяких моих по этому поводу просьб принял меры, чтобы ни при каких обстоятельствах меня не могли увезти в Рим". Однако в качестве предосторожности Лютер путешествовал инкогнито. На четвертый день пути он написал домой: "Идя пешком я основательно покаялся. Поскольку раскаяние мое совершенно, полное наказание уже свершилось, и поэтому нет надобности в индульгенции".

К своему удивлению, в Гейдельберге Лютер был принят как почетный гость. Граф Спалатин пригласил его вместе со Штаупицем и другими на обед и лично провел их по своему замку, чтобы они имели возможность осмотреть его убранство и доспехи. Перед съездом Лютер защищал точку зрения Августина, согласно которой даже внешне благопристойные деяния могут оказаться смертными грехами в очах Божьих.

"Если бы эти слова услышали крестьяне, они побили бы вас камнями",- откровенно высказался один из участников, но собравшиеся расхохотались. Съезду были представлены язвительные письма, направленные против Лютера, но они не вызвали желаемой реакции. Люди постарше лишь качали головами, молодые же с энтузиазмом поддержали Лютера. "Я питаю огромные надежды, - говорил Лютер, - что подобно тому как Христос, будучи отвергнут иудеями, отправился к язычникам, так и эта истинная теология, будучи отвергнута упрямыми стариками, найдет понимание у молодого поколения". Среди этих молодых людей были и те, кому предстояло стать видными руководителями лютеранского движения. Это были Иоганн Бренц, реформатор из Вюртембурга, и Мартин Вуцер, глава реформаторов Страсбурга. Он был доминиканцем, получившим разрешение посетить съезд. "Лютер, - сообщал он,- удивительно искусен в своих ответах и выказывает непоколебимое терпение, выслушивая собеседника. Его остроумие сродни стилю апостола Павла. О том, на что Эразм лишь намекал, он говорит открыто и свободно".

Братья не сторонились Лютера. Его пригласили отправиться домой вместе с посланцами Нюрнберга, пока пути их не разойдутся. Затем он перебрался в повозку делегатов из Эрфурта, где оказался рядом со своим старым учителем, д-ром Узингеном. "Я беседовал с ним, - говорил Лютер,- и пытался убедить его, но не знаю, до какой степени преуспел в этом. Я оставил его в задумчивости и замешательстве". В целом Лютер чувствовал, что он возвращается с победой. Это ощущение он выразил так: "Туда я шел пешком. Обратно вернулся в повозке".

Доминиканцы переходят в наступление

Чем ожесточеннее нападали на Лютера доминиканцы, тем меньшее желание преследовать своего непокорного брата проявляли августинцы. Это относится и ко второму высказыванию, которое приписывают папе Льву. Доминиканцы обратились за помощью к Тецелю, которому была пожалована докторская степень, чтобы он имел право публиковаться. Получив повышение, он откровенно стал подтверждать правильность песенки:

Как только монетка падает в мешок,

Душа из чистилища - скок.

Его тезисы были опубликованы. Виттенбергские студенты скупали или выкрадывали их. Таким образом им удалось собрать восемьсот экземпляров и втайне от курфюрста, университета и Лютера они предали тезисы огню. Лютер был в высшей степени смущен их порывом. Тецеля он ответом не удостоил.

Но при этом Лютер воздерживался от более широкого декларирования своих взглядов. "Девяносто пять тезисов" были напечатаны и разошлись по всей Германии, хотя предназначались лишь для профессиональных богословов. Многие смелые положения этого документа требовали объяснения и пояснения, но Лютеру никогда не удавалось удержать себя в рамках того, что он уже говорил ранее. Текст проповеди, записанный в понедельник, отличался от тех ее конспектов, которые вели слушатели в воскресенье. До такой степени он был переполнен новыми идеями, что не мог ограничиваться старым. "Размышления по поводу девяноста пяти тезисов" содержат некоторые новые моменты. Лютер обнаружил, что библейский текст из латинской Вульгаты, который приводился в обоснование таинства исповеди, представлял собой неверный перевод с оригинала. На латыни Мф. 4:17 звучал так: "Penitentiam agite" - "совершите покаяние". Но из греческого Нового Завета Эразма Лютер узнал, что в оригинале употреблено слово "каяться". Буквально это означало: "Измените свои мысли". "Укрепленный этим текстом, - писал Лютер Штаупицу в своем посвящении к "Размышлениям",- я осмеливаюсь заявить, что неправы те, кто придает большее значение акту, как сказано по-латыни, нежели перемене своего отношения, как сказано по-гречески". Это было то, что сам Лютер назвал "пышущим жаром" открытием. То есть одно из наиболее значимых таинств Церкви не подтверждалось авторитетом Писания.

Как бы между прочим Лютер сделал и еще одно замечание, за которое ему предстояло перенести жестокие гонения. "Представьте себе, - сказал он, - будто Римская Церковь стала такой, какой она была до времен Григория I, когда она не возвышалась над другими церквами, по крайней мере, над Греческой". Это означало, что верховенство Римской Церкви явилось результатом сложившейся в ходе исторического развития ситуации, но не Божьего установления, относящегося еще ко времени основания Церкви.

Столь сокрушительные заявления вскоре привели к схватке, далеко выходившей за рамки обычного соперничества между монашескими братствами, и каждая из стадий развернувшейся борьбы все более подчеркивала тот радикализм, который заключался в выдвинутых Лютером положениях. Вскоре он уже отверг не только власть папы освобождать из чистилища, но также и его способность ввергать в него души. Услышав о том, что он отлучен от Церкви, Лютер имел смелость проповедовать об отлучении, заявляя, согласно утверждениям враждебно настроенных к нему слушателей, что отлучение от Церкви и примирение относятся лишь к внешнему церковному братству на земле, но не к благодати Божьей. Нельзя считать благочестивыми тех епископов, которые предают анафеме, руководствуясь материальными соображениями, и поэтому нет необходимости подчиняться им. Противники Лютера записали эти приписываемые ему высказывания и на имперском сейме продемонстрировали их папским легатам, которые, по слухам, переслали их в Рим. Лютеру сообщили, что это сулит ему неисчислимые беды. Для того, чтобы оправдаться, Лютер записывает по памяти свою проповедь для ее напечатания, но эту попытку примирения вряд ли можно считать удачной. Если мать-Церковь заблуждается в своем осуждении, говорил он, то нам все же следует чтить ее точно так же, как Христос выказывал почтение Каиафе, Анне и Пилату. Отлучение от Церкви относится лишь к внешнему совершению таинств - к похоронам и публичным молитвам. Анафема может предать человека дьяволу лишь в том случае, если он сам предался ему. Лишь Бог может разорвать духовное общение. Ни одна тварь не может лишить нас любви Христовой. Не следует страшиться смерти в отлучении. Если приговор, справедлив, то, покаявшись, осужденный вновь обретает возможность спасения; если же он несправедлив, то человек получает благословение.

Отпечатанная проповедь вышла из типографии лишь в конце августа. А тем временем возымела свое действие более дерзкая ее версия, распространяемая противниками Лютера. Папа более не колебался. Отвернувшись от не желающих идти ему навстречу августинцев, он обратился к доминиканцам. Составить ответ Лютеру был назначен магистр священной палаты Сильвестр Приериас из братства св. Доминика. Вскоре он этот ответ представил. Опустив вопрос об индульгенциях, магистр сосредоточил внимание на отлучении и прерогативах папы. Приериас заявил, что вселенская Церковь суть Римская Церковь. Официально Римская Церковь представлена кардиналами, но фактически - папой. Подобно тому как вселенская Церковь не может заблуждаться в вопросах веры и нравственности, не может заблуждаться и истинный собор. Равным образом это невозможно и для Римской Церкви, и для папы, когда он выступает с высоты своего положения. Всякий, кто не признает вероучение Римской Церкви и папы римского непогрешимым правилом веры, из которого Священное Писание обретает силу и авторитет, есть еретик. Точно так же еретиком считается тот, кто утверждает, будто в вопросах об индульгенциях Римская Церковь не может поступать так, как она поступает в действительности. Далее Приериас перешел к разоблачению ересей Лютера, попутно сравнив его с прокаженным, имеющим медные мозги и железный нос.

Лютер ответил:

"Ныне я сожалею о том, что выказывал презрение Тецелю. Сколь бы ни был он смешон, он все же проницательнее вас. Вы не цитируете Писание. Вы не приводите доводов. Подобно коварному дьяволу, вы извращаете Писание. Вы говорите, что фактически папа олицетворяет Церковь. А есть ли мерзость, которую вы не возьметесь счесть деяниями Церкви? Взгляните на ужасное кровопролитие, учиненное Юлием II. Взгляните на возмутительную тиранию Бонифация Vin, который, как говорит пословица, "пришел, как волк, правил, как лев, а умер, как пес". Если Церковь представлена кардиналами, то что же вы можете сказать о великом соборе всей Церкви? Вы именуете меня прокаженным, смешивающим истину с ересью. Рад вашему признанию, что определенная истина там есть. Вы превращаете папу в императора, упивающегося властью и насилием. Император Максимилиан и немцы не потерпят этого".

Радикализм этого послания заключается не в оскорбительном его тоне, но в утверждении, что и папа, и собор могут заблуждаться, и лишь Писание есть последний авторитет. Еще до появления этой декларации папа принял определенные меры. Седьмого августа Лютер получил предписание явиться в Рим и ответить на предъявленные ему обвинения в ереси и непослушании. Ему был дан срок в шестьдесят дней. На следующий день Лютер пишет курфюрсту, напоминая о его заверении не передавать это дело Риму. Далее следует серия уклончивых переговоров, в результате которых дело Лютера слушается на Вормсском сейме. Важность этого события состоит в том, что собрание немецкого народа выступило в роли собора Католической Церкви. Папы делали все возможное для того, чтобы удушить сеймы или подчинить их себе. В результате светское собрание приняло на себя функции церковного собора, хотя произошло это лишь в результате многочисленных хитроумных уловок.

Дело передается Германии

Первым шагом к слушанию перед германским сеймом должно было стать решение о том, что суд над Лютером будет происходить в Германии, а не в Риме. Для этого 8 августа он обратился к курфюрсту с просьбой вмешаться. Прошение было подано не непосредственно курфюрсту, но капеллану суда Георгу Спалатину, которому с этого времени предстояло играть важную роль, выступая в роли посредника между профессором и князем. Фридриху хотелось уверить окружающих в том, что его правая рука не ведает о действиях левой. Из осторожности курфюрсту было совершенно нежелательно создавать впечатление, что он разделяет позицию Лютера или поддерживает его лично. По уверениям курфюрста, за всю свою жизнь он не сказал Лютеру и двадцати слов. Теперь, в ответ на переданное Спалатином прошение, Фридрих вступил в переговоры с папским легатом, кардиналом Кайэтаном. Он просил кардинала лично провести слушание дела Лютера в связи с приближающимся имперским сеймом в Аугсбурге. Слушание должно было проходить не перед сеймом, а конфиденциально, но во всяком случае на немецкой земле. Это преимущество, однако, сводилось на нет компетентностью и характером Кайэтана, высокопоставленного убежденного и эрудированного паписта. Вряд ли он проявит терпимость к "Ответу Приериасу" или "Проповеди об отлучении" Лютера. Особенно маловероятной представлялась его снисходительность в свете того, что императору Максимилиану сообщили отрывки из нашумевшей проповеди, и 5 августа тот сам обратился к папе с письмом, в котором просил "положить конец вредоносным нападкам Мартина Лютера на индульгенции, а иначе смущение охватит не только простолюдинов, но и князей". Имея против себя императора, папу и кардинала, Лютер вряд ли мог рассчитывать, что ему удастся избежать костра.

В мрачном настроении отправлялся он в Аугсбург. Сейчас ему грозила куда большая опасность, чем три года тому назад, когда он прибыл в Вормс как защитник пробудившейся нации. А теперь он был всего лишь монахом-августинцем, заподозренным в ереси. Лютер видел перед собой пламя костра. Он сказал себе: "Настало время умереть. Какой позор я навлеку на своих родителей!" По дороге он разболелся, что не способствовало укреплению его духа. Еще более тревожными были вновь и вновь приходившие в голову мысли о возможной правоте его критиков: "Неужели ты один такой умный, а все остальные целые века пребывали в заблуждении?" Друзья Лютера советовали ему не входить в Аугсбург, не получив прежде гарантию своей безопасности. В конце концов Фридрих заручился таковой от императора Максимилиана. Кайэтан же, когда к нему обратились по этому вопросу, ответил так: "Если вы мне не доверяете, зачем спрашивать мое мнение; если же доверяете, то какая нужда давать охранную грамоту?"

Однако кардинал был далеко не так уверен в себе, как желал показать Лютеру. Открытие сейма уже состоялось, и за это время он многое узнал. Миссия Кайэтана заключалась в том, чтобы побудить север присоединиться к новому великому крестовому походу против турок. Следовало примириться с богемскими еретиками, чтобы они также могли принять участие в этом предприятии. Следовало собрать деньги на крестовый поход. С помощью уступок и наград надо было привлечь к нему знать. Для этого и возвысили архиепископа Майнцского до сана кардинала, а императора Максимилиана наградили шлемом и кинжалом защитника веры. А заодно нужно было и вырвать плевелы из виноградника Господнего.

Сейм открылся с соответствующей средневековому этикету пышностью. Кардиналу были оказаны все подобающие почести. Альбрехт Майнцский встретил известие о сане кардинала с приятным смущением, император же принял кинжал без излишней скромности. Но когда перешли к делу, выяснилось, что князья не готовы воевать против турок под эгидой Церкви. Они отвоевали свое в крестовых походах, а теперь утверждали, что налог после всех обложений, взимаемых Церковью, собрать не удастся. Как и на предыдущих сеймах, были предъявлены жалобы немецкого народа, но на этот раз в них можно было рассмотреть угрозу. Документ гласил:

"Сии сыны Нимрода захватывают монастыри, аббатства, пребенды, канонаты и приходские церкви, оставляя церкви без священников, а стадо без пастырей. Аннаты растут, и распространение индульгенций ширится. В представленных на рассмотрение церковного суда делах Римская Церковь улыбается обеим сторонам в ожидании мзды. В нарушение законов природы немецкие деньги летят через Альпы. Присылаемые нам священники есть пастыри единственно лишь по названию. Вся их забота заключается в том, чтобы стричь шерсть и жиреть на грехах народа. Они пренебрегают служением заказных месс, и набожные жертвователи взывают к справедливости. Просим Святого папу Льва положить конец этим дурным делам".

Кайэтану не удалось добиться ни одной из своих основных целей. Участие в крестовом походе и налог были отвергнуты. Сумеет ли он добиться большего успеха в искоренении плевелов в винограднике Господнем? Кайэтан чувствовал, что в этом деле следует проявить осторожность, однако он был ограничен в своих действиях папскими инструкциями, которые позволяли ему либо примирить Лютера с Церковью, если он откажется от своих взглядов, либо - в противном случае - направить его скованным в Рим. Следовало заручиться поддержкой светской власти, особенно императора Максимилиана, чье обращение к папе, вполне возможно, и побудило того дать такие инструкции.

Истинность этого папского документа оспаривалась сначала Лютером, а впоследствии и современными историками на том основании, что папа не мог принять такое решение до истечения им же самим определенного шестидесятидневного срока. Но папа предоставил Лютеру шестьдесят дней лишь на то, чтобы предстать перед судом, не связывая себя никакими обещаниями в случае, если он этого не сделает. Помимо того, как писал Кайэтану кардинал Де Медичи, "в случае же возмутительной ереси нет нужды в соблюдении дальнейших церемоний или последующих вызовах в суд".

Истинность этого документа установить с абсолютной точностью невозможно, поскольку оригинал до нас не дошел. В архивах Ватикана, однако, содержится рукопись другого - ничуть не менее категоричного - письма, написанного папой Фридриху в тот же день.

"Да пребудет с тобою апостольское благословение, возлюбленный сын мой. Мы помним о том, что первым достоинством твоей благороднейшей семьи было стремление к утверждению веры Божьей, равно как и чести, и достоинства Святейшего престола. Ныне же мы слышим, будто сын беззакония, брат Мартин Лютер из августинских монахов, возбуждающий себя против Церкви Божьей, пользуется твоей защитой. Хотя и знаем мы, что это не так, однако должны призвать тебя оградить репутацию своей достойнейшей семьи от подобного несчастья. Будучи извещенными магистром священной палаты о том, что поучения Лютера содержат ересь, мы повелели ему предстать перед кардиналом Кайэтаном. Мы призываем тебя проследить за тем, чтобы сей Лютер был предан в руки и под правосудие нашего Святейшего престола, в противном же случае будущие поколения поставят тебе в вину содействие укреплению наипагубнейшей ереси против Церкви Божьей".

Встреча с Кайэтаном

Это письмо не оставляет сомнений относительно содержания данных Кайэтану инструкций. Совершенно очевидно, что они ограничивали его свободу действий, а последующие указания еще более ограничивали его, предписывая провести следствие по учению Лютера. Никакого диспута не будет. Состоялись три встречи - во вторник, в среду и в четверг - с 12 по 14 октября 1518 года. Среди присутствовавших был и Штаупиц. В первый день Лютер со всем смирением распростерся перед кардиналом, а тот с отеческой лаской поднял его, а затем призвал отречься от своих взглядов. Лютер отвечал, что он предпринял утомительное путешествие в Аугсбург вовсе не для того, чтобы проделать здесь то, что он мог бы совершить и в Виттенберге. Он хотел бы получить разъяснение относительно своих заблуждений.

Кардинал сообщил, что главное из них - это отрицание учения о церковной "сокровищнице заслуг", содержащегося в папской булле Unigenitus, изданной папой Климентием VI в 1343 году. "Здесь, - сказал Кайэтан, - перед вами произнесенные папой слова о том, что заслуги Христа есть сокровище индульгенции". Хорошо знавший этот текст Лютер ответил, что если в булле сказано именно так, он согласен отречься. Кайэтан хмыкнул и показал на то место в булле, где говорилось, что Христос Своею жертвой обрел сокровище. "Да, - сказал Лютер, - но вы говорили, что достоинства Христа есть сокровище. Здесь же говорится о том, что Он обрел сокровище. Иметь и обрести вовсе не одно и то же. Не следует полагать, что мы, немцы, не сильны в грамматике".

Ответ прозвучал столь же грубо, сколь и неуместно. Лютер взорвался, поскольку он был загнан в угол. Любой непредубежденный читатель сказал бы, что кардинал верно перефразировал смысл декреталии, которая возвещала, что Христос Своей жертвой приобрел сокровище, распоряжаться которым было доверено Петру и его преемникам, чтобы освобождать истинных верующих от временного наказания. Это сокровище было пополнено заслугами Благословенной Девы и святых. Папа называет эту кладовую "сокровищницей" для тех, кто посетит Рим в юбилейный 1350 год, когда тем, кто покается и исповедуется, будет дано полное отпущение всех их грехов.

Вне всяких сомнений, здесь излагалась вся концепция избыточных заслуг Христа и святых, но Лютер попал в капкан, поскольку он должен либо отречься от своих убеждений, либо отвергнуть декреталию, либо истолковать ее в приемлемом смысле. Он попытался сделать последнее и, почувствовав деликатность своей задачи, попросил позволения представить свои соображения в письменном виде, отметив, что они "достаточно поспорили". Кардинал чувствовал себя неспокойно, осознавая, что, вступив в диспут с Лютером, он вышел за предписанные ему рамки. "Сын мой, - резко сказал он, - я не спорил с тобой. Я готов примирить тебя с Римской Церковью". Но поскольку примирение было возможно лишь ценой отречения, Лютер возразил, что он не может быть осужден, не получив при этом возможности высказать свои убеждения и выслушать их опровержение. "Я не имею намерения, - сказал он, - выступать против Писания, отцов, декреталии или здравого смысла. Вполне возможно, что я пребываю в заблуждении. Я готов согласиться с мнением университетов Базеля, Фрейбурга, Левена и, если необходимо, Парижа". Это была открытая попытка оспорить юрисдикцию кардинала.

Письменное истолкование, представленное Лютером, являло собой лишь более искусную и продуманную попытку придать благоприятный смысл декреталии. Кайэтан, должно быть, указал на это Лютеру, поскольку тот изменил свою позицию и выступил с полным отрицанием декреталии и авторитета сформулировавшего ее папы. "Я не обладаю достаточной смелостью, чтобы ради одной неясной и двусмысленной декреталии, изложенной человеческой рукой папы, отречься от многочисленных и совершенно ясных свидетельств Божественного Писания. Ибо, как сказал один из истолкователей канона, "в вопросах веры выше папы не только собор, но и любой верующий, коли он вооружен большими авторитетом и доводами". Кардинал напомнил Лютеру о том, что и само Писание нуждается в истолковании. Истолкователем же его является папа. "Его святейшество искажает Писание, - прозвучал ответ Лютера. - Я отрицаю, что он выше Писания". Вспыхнув, кардинал громким голосом повелел Лютеру удалиться и не возвращаться до тех пор, пока он не будет готов сказать: "Revoco" - "Отрекаюсь".

Лютер писал домой, что кардинал способен разобраться с данным делом не более, чем осел - играть на арфе. Вскоре этот образ был подхвачен карикатуристами, изобразившими в виде осла самого папу. Кайэтан быстро остыл и во время обеда со Штаупицем призывал его побудить Лютера отречься. По словам Кайэтана, у Лютера нет лучшего друга, чем он. Штаупиц отвечал: "Ни способностями, ни знанием Писания я не могу соперничать с ним. Вы представитель папы. Решать дело вам". "Я не буду более разговаривать с ним, - сказал кардинал. - У этого человека глубоко посаженные глаза, а это свидетельствует о том, что его голова переполнена самыми удивительными фантазиями".

Штаупиц освободил Лютера от его клятвы послушания братству. Может быть, он хотел освободить августинское братство от ответственности, а может быть, желал снять оковы с монаха, но у Лютера возникло ощущение, будто его оттолкнули. "Я был отлучен трижды, - сказал он позднее, - вначале Штаупицем, затем папой, а в третий раз императором".

Он пробыл в Аугебурге до следующей недели, ожидая еще одной встречи с кардиналом, чтобы через Кайэтана передать прошение папе. В нем он указывал на то, что доктрина об индульгенциях никогда официально не утверждалась, а поэтому обсуждение спорных вопросов не должно рассматриваться как ересь, особенно, пунктов, не имеющих существенного значения для спасения.

Лютер жаловался, что папское повеление явиться на суд в Рим предает его в руки доминиканцев. Кроме того, Рим нельзя считать безопасным местом, даже если имеешь охранное письмо. Даже сам папа Лев не был в безопасности. Лютер намекал на недавно раскрытый заговор кардиналов с целью отравить его святейшество. В любом случае у Лютера как у монаха нищенствующего ордена не было средств на такое путешествие. Он был милостиво принят Кайэтаном, но вместо продолжения диспута Лютеру была предоставлена лишь возможность отречься. Предложение выслушать мнение университетов было надменно отвергнуто. "Полагаю, что со мной поступают несправедливо, поскольку я учу единственно лишь тому, что есть в Писании. Поэтому думаю, что как только Лев получит достоверную информацию относительно моего дела, мнение его переменится".

К этому времени до Лютера дошли слухи о том, что кардинал имеет полномочия арестовать его. Городские ворота охранялись. С помощью дружественно расположенных к нему горожан Лютеру удалось ночью бежать. Бегство это было настолько поспешным, что ему пришлось скакать на лошади верхом в сутане, не имея ни шпор, ни уздечки, ни меча. Он прибыл в Нюрнберг, где ему показали инструкции, которыми папа напутствовал Кайэтана. Лютер оспорил их подлинность, но при этом оставил за собой возможность обратиться к вселенскому собору. 13 октября он вернулся в Виттенберг.

Грозный изгнанник

Оставаться там было в высшей степени небезопасно. Кайэтан направил свой отчет о беседах с Лютером Фридриху Мудрому. В нем он отметил, что сказанное Лютером о папских декреталиях невозможно даже передать на бумаге. В письме излагалась просьба либо отправить Лютера в оковах в Рим, либо изгнать его из своих земель. Курфюрст показал письмо Лютеру, который еще более осложнил положение своего князя, опубликовав собственную версию диспута с Кайэтаном, подкрепленную последующими размышлениями. Он более не предпринимал уже никаких попыток разъяснить папскую декреталию в благоприятном смысле. Вместо этого Лютер, не сдерживаясь, назвал ее лживой. Двусмысленной декреталии смертного папы противопоставлялись ясные свидетельства Священного Писания. Лютер писал:

"Нельзя считать человека дурным христианином, если он отвергает декреталию. Если же, однако, вы отвергаете Евангелие, тогда вы еретик. Я проклинаю и осуждаю эту декреталию. Апостольский легат обрушил на меня свой высочайший гнев, побуждая меня отречься. Я ответил ему словами о том, что папа извращает Писание. Я буду чтить святость папы, но преклоняюсь я перед святостью Христа и истины. Я не отрицаю новую монархию Римской Церкви, которая возникла на глазах нашего поколения, однако же не признаю, что христианином может быть лишь тот, кто повинуется повелениям папы римского. Что же касается декреталии, то я отвергаю возможность рассматривать заслуги Христа как сокровище индульгенций, поскольку Его заслуги несут благодать независимо от папы. Заслуги Христа устраняют грехи и усиливают достоинства. Индульгенции устраняют достоинства и оставляют грехи. Эти лизоблюды возносят папу над Писанием, утверждая, что он непогрешим. Коли это так, то Писание погибло и ничего не осталось в Церкви кроме слов человеческих. Я противостою тем, кто во имя Римской Церкви желает утвердить Вавилон".

28 ноября Лютер обратился к вселенскому собору с жалобой на папу. В нем он утверждал, что подобный собор, будучи законным образом призванным в Святом Духе, представляет католическую Церковь и стоит над папой, который, являясь человеком, способен заблуждаться, грешить и лгать. Даже св. Петр не смог подняться над этими слабостями. Если повеление папы противоречит Священному Писанию, подобное повеление выполнять не следует.

"Посему, по причине склонности Льва Х прислушиваться к дурным советам, по причине провозглашаемых им отлучении, запретов, вызовов в суд, приговоров и штрафов, равно как и иных других угроз и обвинений в ереси и отступничестве, которые я не ставлю ни во что и отвергаю как несправедливые и тиранические, я обращаюсь за справедливостью к вселенскому собору".

Апелляция была отпечатана в типографии. Лютер попросил передать ему все ее экземпляры, чтобы распространить этот документ лишь в том случае, если он действительно будет предан анафеме. Печатник, однако, не выполнил его просьбы и тут же обнародовал это прошение. Лютер был поставлен в чрезвычайно уязвимое положение, поскольку, согласно повелению папы Юлия П, уже само обращение к вселенскому собору без согласия на то папы рассматривалось как ересь.

Еще более затруднительным было положение Фридриха Мудрого. Будучи истовым католиком, он верил в культ мощей и силу индульгенций, .вполне искренне заявляя, что не имеет возможности судить об учении Лютера. В подобных вопросах он нуждался в помощи. Вот почему Фридрих основал Виттенбергский университет и столь часто обращался к нему за советом в вопросах юридических и богословских. Лютер был одним из тех докторов университета, которым надлежало наставлять князя в вопросах веры. Должен ли был князь поверить тому, что этот ученый, исследующий Священное Писание, заблуждается? Безусловно, если бы папа объявил его еретиком, это решило бы вопрос, но папа своего приговора еще не вынес. Богословы Виттенберга еще не отреклись от Лютера. В Германии многие исследователи Писания считали, что он прав. Если Фридрих предпримет какие-либо действия до того, как папа осудит Лютера, не будет ли это означать, что он выступает против Слова Божьего? С другой стороны, папа настаивал, чтобы Лютер был заключен под стражу, и называл его "сыном беззакония". Не будет ли рассматриваться невыполнение этого повеления как укрывательство еретика? Вот вопросы, которые мучили Фридриха. От других князей своего времени Фридрих отличался тем, что не стремился расширить границы своих владений и не беспокоился о поддержании своей репутации. Он задавал себе лишь один вопрос: "Каков мой долг как христианского правителя?" Все происходившее смущало его, и он не предпринимал никаких действий, ограничившись написанным им девятнадцатого ноября письмом, в котором просил императора либо закрыть это дело, либо назначить его слушание перед безукоризненно честными судьями в Германии.

Лютер писал курфюрсту:

"Я приношу свои извинения за те обвинения, которые выдвигает против Вас легат. Он стремится к тому, чтобы обесчестить власть Саксонии. Он предлагает Вам отправить меня в Рим или изгнать. Чего же мне, бедному монаху, ожидать в изгнании? Если пребывание мое на ваших землях сулит опасность, каково же будет за их пределами? Но если Ваша честь не желает терпеть урон из-за меня, я с радостью покину Ваши пределы".

Штаупицу Лютер писал:

"Князь возражал против опубликования моих бесед, но в конце концов дал свое согласие. Легат просил его отправить меня в Рим или изгнать. Князь весьма внимателен ко мне, но ему было бы куда лучше, если бы я удалился. Я сказал Спалатину, что, если выйдет повеление об изгнании, я подчинюсь ему. Он отговорил меня от поспешного бегства во Францию".

Когда в Аугсбурге какой-то итальянец спросил Лютера, куда тот пойдет, если князь откажется от него, Лютер ответил: "Куда глаза глядят".

Двадцать пятого ноября он направил Спалатину следующее послание:

"Каждый день я ожидаю, что Рим проклянет меня. Я полностью приготовился. Если это известие придет, я препоясан, подобно Аврааму, и готов идти неведомо куда, пребывая, однако, в уверенности, что Бог повсюду".

Штаупиц писал Лютеру из Зальцбурга в Австрии:

"Мир ненавидит истину. Подобной ненавистью был распят Христос, и что ожидает вас сегодня, если не крест, мне неведомо. У вас мало друзей, да и не скроются ли они из опасения гонений?

Оставьте Виттенберг и направляйтесь ко мне, чтобы нам жить и умереть вместе. Князь [Фридрих] согласен. Оставленные, будем же следовать за оставленным Христом".

Своим прихожанам Лютер сказал, что он не прощается с ними, если же, однако, они обнаружат, что он исчез, то пусть это будет его прощанием. Он поужинал с несколькими друзьями. Спустя два часа его уже не было бы дома, не получи он письмо от Спалатина, в котором тот сообщал, что князь желает, чтобы Лютер остался. Что именно произошло, мы не узнаем никогда. Много лет спустя Лютер заявил, что князь желал укрыть его, однако через несколько недель после получения сообщения от Спалатина он писал: "Первоначально князь не желал моего пребывания здесь". Спустя два года Фридрих оправдался перед Римом за то, что не принял никаких мер против Лютера, сообщив, что он готов был согласиться с желанием Лютера уехать, когда получил сообщение от папского нунция, который полагал, что Лютер будет значительно менее опасен, находясь под наблюдением, чем скрываясь где-либо. Безусловно, все это Фридрих мог говорить задним числом, пусть даже втайне он испытывал желание поощрить Лютера скрыться куда-нибудь. Однако в равной степени вероятно, что в какой-то момент Фридрих готов был сдаться, но откладывал свое решение до получения известий от папы. Как бы то ни было, но восемнадцатого декабря Фридрих направил Кайэтану единственный документ, который он когда-либо направлял в римскую курию относительно Лютера:

"Мы уверены в вашем отеческом благорасположении по отношению к Лютеру, но понимаем, что он не явил достаточной готовности отречься от своих убеждений. Среди университетских ученых бытует мнение, что утверждения, будто учение его несправедливо, противно христианству или еретично, - бездоказательны. Те немногие, кто их разделяет, всего-навсего завидуют его успеху. Если бы мы считали его учение безбожным или несостоятельным, мы не защищали бы его. Главное намерение наше состоит в том, чтобы исполнять то, что подобает христианскому князю. Поэтому мы надеемся, что Рим выскажется по этому поводу. Что же касается отправления его в Рим либо высылки, то мы это сделаем, лишь получив положительные подтверждения его ереси. Желательно рассмотреть его намерение провести диспут и передать дело на суд университетам. Следует доказать ему еретичность его взглядов, но не осуждать заранее. Мы не позволим с легкостью вовлечь себя в ересь либо явить непослушание святейшему престолу. Мы желаем известить вас о том, что писалось в последнее время в Виттенбергском университете по этому поводу. Материалы прилагаются".

Лютер так писал об этом Спалатину:

"Я видел те восхитительные слова, что написал наш светлейший князь нашему господину, римскому легату. Благой Боже, с какой радостью я читаю и перечитываю их!"

Глава шестая

ГУС ИЗ САКСОНИИ

Вполне возможно, что перемены в папской политике были вызваны отчасти проницательностью кардинала Кайэтана. Он хорошо понимал, что человек может стать источником неприятностей, не будучи при этом еретиком, поскольку ересь подразумевает отрицание установленных догм Церкви, а учение об индульгенциях еще не получило официального папского определения. Первоначально должен высказаться папа - лишь тогда, если Лютер откажется повиноваться, его на полном основании можно будет отлучить от Церкви. Наконец решение папы было подготовлено. По всей вероятности, готовил его сам Кайэтан. 9 ноября 1518 года булла "Cum Postquam" внесла ясность во многие спорные вопросы. Было объявлено, что индульгенции относятся лишь к наказанию, но не к вине, которая первоначально должна быть заглажена наложением епитимьи. Сокращение сроков наказания может относиться лишь к временным наказаниям, отбываемым на земле и в чистилище, но не к вечным мукам ада. Что же касается тех наказаний, которые налагает на земле сам папа, то, безусловно, он имеет полное право распоряжаться ими посредством отпущения грехов. Что же касается наказания пребыванием в чистилище, то папа может лишь ходатайствовать перед Богом о сокровище избыточных заслуг Христа и святых. Эта декреталия устраняла некоторые из наиболее вызывающих искажений.

Появись данная булла раньше - конфликт на этом вполне мог бы закончиться, но за это время Лютер оспорил не только власть папы отпускать грехи, но и его власть "связывать" через отлучение от Церкви. Далее он заявил, что папа и церковные соборы могут заблуждаться. Он оспорил значение библейского текста, на котором основывалось таинство исповеди, и отверг часть канонических законов как несовместимых с Писанием. Доминиканцы называли Лютера опаснейшим еретиком, а папа именовал его сыном беззакония.

Но как надлежало с ним поступить? Шаги к примирению, предпринятые в декабре 1518 года, были подсказаны политическими соображениями. Папа знал, что его планы организации крестового похода не получили поддержки, от уплаты нового налога Германия отказалась, выдвинув встречные претензии. Было и еще более серьезное обстоятельство. Двенадцатого января умер император Максимилиан. Необходимо было, таким образом, выбрать нового главу Священной Римской империи. Еще ранее стало известно, что Максимилиан видел в качестве преемника своего внука Карла.

Империя слабела, но тем не менее еще со средних веков представляла собой внушительную силу. Император избирался, и любой из европейских князей мог претендовать на этот пост. Курфюрсты, однако, в большинстве своем были немцами и предпочитали видеть на императорском троне немца. В то же время они были в достаточной мере реалистами, понимая, что ни один немец не обладает достаточной властью, чтобы в одиночку править империей. Потому-то они готовы были признать главу одной из великих держав. У них оставался выбор между французским королем Франциском и испанским - Карлом. Папа, однако, возражал против обоих кандидатов, поскольку в любом случае приход к власти одного из них означал бы нарушение равновесия, на котором основывалась безопасность папы. Когда немцы потеряли надежду на избрание немца, папа поддержал Фридриха Мудрого. При таких обстоятельствах папа не мог беспечно проигнорировать пожелания Фридриха относительно Мартина Лютера. Ситуация, безусловно, изменилась, когда Фридрих, полагая себя недостойным столь высокого поста, высказался в пользу Габсбурга, который и был 28 июня 1519 года избран императором Священной Римской империи под именем Карла V. Это, однако, не внесло больших изменений в ситуацию, поскольку в течение последующих полутора лет Карл был слишком поглощен испанскими делами, чтобы заниматься Германией, и Фридрих оставался центральной фигурой. Папа все еще не мог позволить себе оттолкнуть Фридриха, проявив излишнюю суровость к Лютеру.

Папа сделал ряд шагов к примирению. Кайэтан получил помощника, связанного с Фридрихом Мудрым, - немца по имени Карл фон Мильтиц, которому надлежало завоевать расположение курфюрста и побудить Лютера молчать до окончания выборов. Для этого в распоряжении Мильтица имелись все средства, которыми располагал Ватикан, - от индульгенций до интердиктов (от права отпускать грехи до права отлучать от Церкви). Чтобы умилостивить Фридриха, он привез сообщение о даровании новых привилегий Замковой церкви в Виттенберге. Согласно этим милостям, тем, кто внес достаточное пожертвование, срок пребывания в чистилище сокращался на сто лет за каждые мощи святых из знаменитой коллекции Фридриха. Более того, Фридриха обласкали долгожданным отличием - ему была пожалована Золотая роза добродетели из рук самого папы. Этот подарок сопровождался следующим посланием от Льва X:

"Возлюбленный сын!

Сия святейшая Золотая роза была освящена нами на четырнадцатый день великого поста. Она помазана священным елеем и окроплена благоуханными благовониями в сопровождении папских благословений. Сей дар вручит тебе наш возлюбленнейший сын, достойнейшего поведения дворянин Карл фон Мильтиц. Роза эта есть символ драгоценнейшей крови нашего Спасителя, каковой мы искуплены. Роза есть наипервейший из цветов, красота и благоухание которого не имеют себе равных на земле. Да проникнет же, сын мой возлюбленный, божественное благоухание до самых глубин сердца твоего высочества, дабы ты мог исполнить то, что укажет тебе вышеупомянутый Карл фон Мильтиц".

Вручение Золотой розы произошло с большой задержкой, поскольку для безопасности она была помещена на хранение в банк Фуггеров в Аугсбурге.

Фридрих полагал, что задержка вызвана иной причиной. "Вполне возможно, - говорил он, - что Мильтиц медлит с вручением мне Розы, выжидая, пока я не изгоню этого монаха и не объявлю его еретиком". До Лютера дошли сведения о том, что Мильтиц имеет инструкции от папы, согласно которым вручение Розы увязывалось с его выдачей, но- Мильтица удерживает от решительных действий осторожность кардинала, который воскликнул: "Вы просто кучка глупцов, если полагаете, что сможете купить монаха у князя!" Прибытию Мильтица, несомненно, предшествовали обращенные к Фридриху письма от папы и курии, побуждавшие его всячески противодействовать "сыну сатаны, сыну погибели, паршивой овце и плевелу в винограднике, Мартину Лютеру". Брат Мартин был готов к тому, что его вот-вот схватят. Вполне возможно, что изначально именно таковым и было намерение Мильтица.

"Впоследствии я узнал, - писал Лютер Штаупицу, - от придворных князя, что Мильтиц прибыл вооруженный семьюдесятью апостольскими бреве и что он мог увести меня в Иерусалим, который убивает пророков, Вавилон в багрянице". Мильтиц похвалялся в Германии, что монах у него в руках. Но ему очень быстро дали понять, что излишне жесткий курс вряд ли будет приветствоваться. Из своих бесед в дорожных тавернах он выяснил, что на каждого сторонника папы приходятся три сторонника Лютера. Он откровенно признавался, что в тысячелетней истории Церкви не было столь опасного случая и что Рим готов выплатить десять тысяч дукатов за то, чтобы убрать с дороги это препятствие. Курия была готова пойти еще дальше. Фридриху Мудрому намекнули, что в случае его уступчивости он получит возможность назначить кардинала. Фридрих понял, что этой милостью может быть пожалован Лютер.

Мильтиц буквально источал лесть. В одной из бесед он сказал Лютеру: "Мы быстренько поправим это дело". Он попросил Лютера выразить свое согласие с папской декреталией по индульгенциям. Лютер ответил, что там нет ни единого слова из Писания. Тогда Мильтиц сказал, что просит Лютера лишь об одном - воздерживаться от дебатов и публикаций, если его противники сделают то же самое. Лютер дал такое обещание. Мильтиц разрыдался. "То были крокодиловы слезы", - говорил Лютер.

"Козлом отпущения" стал Тецель. Мильтиц вызвал его на слушания и обвинил в пристрастии к излишествам, поскольку тот путешествовал в повозке, запряженной двумя лошадьми. Помимо того, Мильтиц обвинил Тецеля в том, что тот имеет двух незаконнорожденных детей. Тецель удалился в монастырь, где вскоре умер от таких потрясений. Лютер писал ему: "Не принимайте все это слишком близко к сердцу. Не вы затеяли драку. У дитяти есть иной отец". Курфюрст тем временем употребил свое упрочившееся положение для того, чтобы использовать Мильтица в собственных целях. Он посоветовал передать дело Лютера на рассмотрение комиссии германских богословов под председательством архиепископа Трирского Рихарда Греффенклаусского. Подобный выбор оказался удачен для немцев - поскольку Рихард был курфюрстом; для папы - поскольку он был архиепископом, и для Лютера - поскольку на выборах он являлся противником папского кандидата. Кайэтан поддержал эту идею, и Рихард выразил свое согласие. Фридрих договорился, что слушания состоятся на предстоящем Вормсском сейме. Но папа не выразил ни поддержки, ни возражений по поводу такого предложения, в результате на какое-то время все повисло в воздухе.

Тем временем Лютер оказался вовлечен в дальнейшие споры. Он согласился воздерживаться от борьбы лишь в том случае, если его противники сделают то же самое. Они, однако, это условие не выполнили. В спор оказались вовлечены университеты. За Виттенбергским университетом укрепилась репутация лютеранского учебного заведения. Среди преподавателей особенно выделялись Карлштадт и Меланхтон. Первый из них был старше Лютера и в свое время жаловал ему докторскую мантию. Карлштадту при всей его эрудиции недоставало той осторожности, которая иногда приходит вместе со знаниями.

Был он человеком чувствительным, эмоциональным, порывистым, а иногда и излишне шумным. Его поддержка взглядов Лютера выливалась в такие взрывы ярости против его противников, что иногда они страшили даже самого Лютера.

Меланхтон был мягче, моложе - ему исполнился всего лишь двадцать один год. Своими блестящими познаниями он уже снискал себе уважение в Европе. Внешне Меланхтон был весьма невзрачен, говорил он запинаясь, а при ходьбе подергивал плечами. Однажды, когда Лютера спросили, как он представляет себе апостола Павла, тот ответил с добродушным смехом: "Думаю, что он был тощим коротышкой вроде Меланхтона". Когда же этот тщедушный человек начинал говорить, он уподоблялся юному Иисусу в храме. В Виттенберге он преподавал не богословие, а греческий язык и поначалу был далек от Лютера. Но вскоре Меланхтон подпал под его влияние. Его дружба с Лютером основывалась не на душевных порывах, а на общности толкования апостола Павла. Таковы были руководители виттенбергской общины.

Голиафом филистимлян, выступившим для того, чтобы посрамить Израиль, был профессор Ингольштадтского университета по имени Иоганн Экк. Сразу же после появления тезисов Лютера он обрушился на них в своей работе под названием Obelisks. Это слово использовалось для обозначения интерполяций в поэмах Гомера. Лютер ответил, написав Asterisks. Нападки Экка были неприятны Лютеру, поскольку Экк слыл его старым другом; не нищенствующим монахом, но гуманистом; не "вероломным итальянцем", но немцем, и далеко не последним в силу незаурядности своей натуры. Несмотря на внешность мясника и громоподобный голос, он обладал невероятной памятью, стремительностью речи и острым, как отточенное лезвие, умом - профессиональный спорщик, которого посылали в Вену или Болонью, если следовало провести диспут по деяниям Троицы, проблеме субстанции ангелов или контракту о займе под проценты. Особенно несносной была его манера облекать оскорбления в форму предположений и подталкивать оппонента к уличающим его выводам.

Экку удалось склонить не свой, но Лейпцигский университет к тому, чтобы его включили в число оппонентов Виттенберга. Таким образом, к новому конфликту присоединилось старое соперничество, поскольку Виттенберг и Лейпциг представляли соперничающие друг с другом части Саксонии, одна из которых находилась под выборным управлением, а другая управлялась герцогом. Экк встретился с покровителем Лейпцига, герцогом Георгом Бородатым. Бородатыми были все саксонские князья, но Гeopr предоставил другим именоваться Мудрыми, Твердыми и Щедрыми. Он согласился с тем, чтобы в Лейпциге Экк выступил в дебатах против Карлштадта, который уже яростно обрушивался на Экка, защищая Лютера. Но Экк и не помышлял фехтовать с секундантом. Он открыто подстрекал Лютера, оспаривая приписываемые ему утверждения о том, что Римская Церковь во времена Константина не возвышалась над другими и что занимающий престол Петра не всегда признавался преемником Петра и наместником Христа, - иными словами, что папство имеет недавнее и, следовательно, человеческое происхождение. Лютер отвечал:

"Когда я говорю о том, что авторитет папы римского покоится на человеческом повелении, это вовсе не значит, что я подстрекаю к непослушанию. Но мы не можем признать, что все овцы Христовы были вверены Петру. Что же тогда дано было Павлу? Когда Христос сказал Петру: "Паси овец Моих", разве подразумевал Он, что никто иной не может пасти их без дозволения Петра? Равным же образом не в силах я согласиться и с тем, что папа римский не может заблуждаться или что ему одному дано толковать Писание. Папская декреталия, используя новую грамматику, превращает слова "Ты есть Петр" в "Ты есть примас". Декреталиями уничтожается Евангелие. Я не могу не осуждать содержащееся в этой декреталии богохульство - самое бесстыдное и извращенное".

Совершенно очевидно, что дебаты проходили между Экком и Лютером, но вряд ли можно было ожидать, что человек, которого заклеймил сам папа, назвав его "сыном беззакония", примет участие в публичном диспуте под эгидой ортодоксального Лейпцигского университета. На это наложил запрет местный епископ. Но Лютера поддержал герцог Георг. Позднее он стал одним из наиболее непримиримых врагов Лютера, но пока он искренне стремился узнать, действительно ли

Как только монетка падает в мешок,

Душа из чистилища - скок.

Он напомнил епископу: "Проведение диспутов дозволяется с древнейших времен, даже диспутов о Святой Троице. Что хорошего будет в том, что солдату не дозволят воевать, сторожевой собаке - лаять, а богослову - спорить? Лучше пожертвовать старушке, которая может вязать, чем богословам, которые не умеют спорить". Герцог Гeopr добился своего. Лютера снабдили охранной грамотой для участия в Лейпцигском диспуте. "Уж. не сам ли бес действует здесь?" - отзывался на это из своего вынужденного затворничества Тецель.

Лютер усердно готовился к спору. Поскольку он утверждал, что претензии на верховенство папы встречаются лишь в декреталиях последних четырехсот лет, он должен изучить все декреталии. По мере работы взгляды его приобретали все более и более революционное направление. В феврале он писал своему другу:

"Экк разжигает против меня новые войны. Он все же может подтолкнуть меня вплотную заняться "романистами". Пока все это было лишь баловством".

В марте Лютер делился с Спалатином:

"Посылаю тебе письма Экка, в которых он уже похваляется, будто бы завоевал Олимп. Я же занят изучением декреталии для будущих дебатов. Шепотом на ушко могу тебе сказать: "Я не знаю, антихрист ли папа или апостол, но совершенно точно, что в своих декреталиях он искажает и распинает Христа"".

Сравнение с антихристом было зловещим. Лютеру предстояло узнать, что людей легче убедить в том, что папа римский - антихрист, чем в истине, что праведный жив верою. Подозрение, которое Лютер еще не осмеливается высказать вслух, невольно объединяло его со средневековыми сектантами, которые возродили и видоизменили тему антихриста. Этот образ возник в сознании евреев, которые, томясь в плену, утешались в своих земных страданиях верой в то, что пришествие Мессии задерживается кознями антимессии, чья ярость достигнет кульминации непосредственно перед приходом Спасителя. Таким образом, чем мрачнее было настоящее, тем больше надежд сулило будущее. В Откровении Иоанна антимессия уже предстает в образе антихриста. Помимо этого возникает такая деталь, как появление перед концом двух свидетелей, которые должны свидетельствовать и претерпеть мученические страдания. Далее явится архангел Михаил и Некто с пылающим взором, на белом коне, и низвергнет зверя в пропасть. Как люди представляли себе этот сюжет во времена Лютера, наглядно показывает гравюра из "Нюрнбергской хроники" (Numberg Chronicle). В левом нижнем углу весьма правдоподобный антихрист обольщает людей. Справа изображены два свидетеля, которые свидетельствуют с кафедры, наставляя собравшихся. Холм в центре - гора Елеонская, с которой Христос вознесся на небеса и с которой антихрист будет низвержен в ад. Наверху изображен Михаил с мечом.

Эта тема приобрела особую популярность в позднем средневековье среди последователей Фратичелли, Уиклифа и Гуса, отождествлявших пап с антихристом, который вот-вот будет низвержен. Взгляды Лютера невольно совпали с точкой зрения этих сект; имелось, однако, одно существенное отличие. В то время как они отождествляли с антихристом конкретных пап, известных своей нечестивой жизнью, Лютер полагал, что антихристом является каждый папа, даже будь он лично человеком примерного поведения, поскольку антихрист есть понятие обобщенное - это институт, папство, система, извращающая истину Христову. Вот почему Лютер неоднократно выказывал личное уважение Льву X, даже если всего лишь неделей ранее он обличал его как антихриста. Но все это еще впереди. Накануне Лейпцигского диспута подобные мысли страшили Лютера. В человека, выказывавшего столь глубокую привязанность к святейшему папе как наместнику Христа, само предположение о том, что он в конечном счете может оказаться врагом Господа, вселяло ужас. Мысль эта одновременно и утешала, поскольку дни антихриста были сочтены. Если Лютеру предстояло пасть, подобно двум свидетелям, губитель его вскоре будет поражен десницей Божьей. Теперь это было уже не противостояние людей, а борьба против властителей и сил, и мироправителя тьмы, которая велась на небесах.

Диспут состоялся в Лейпциге в июле. Экк приехал накануне и - в пышном церковном облачении участвовал в процессии Corpus Christi. Карлштадт, Меланхтон и другие ученые прибыли в сопровождении двухсот вооруженных пиками студентов. Городской магистрат предоставил Экку охрану из семидесяти шести человек, обязанных денно и нощно охранять его как от виттенбержцев, так и от богемцев, которые, как предполагалось, были среди сторонников Лютера. Каждый день утром и вечером стража под звуки флейты и барабана маршировала к воротам замка, где она и располагалась. Поначалу решали провести диспут в актовом зале университета; но столь велико было скопление духовенства, знати, людей образованных и необразованных, что герцог Георг предоставил свой дворец. Стулья и скамьи были украшены гобеленами - у виттенбержцев на них была вышита эмблема св. Мартина, а у сторонников Экка - изображение св. Георгия, поражающего дракона.

В день начала диспута в шесть утра в церкви св. Фомы для собравшихся была отслужена месса. Пел двенадцатиголосный хор под управлением Георга Pay, который позднее печатал в Виттенберге музыкальные произведения Лютера. Затем собравшиеся направились во дворец. Дебаты открылись наставлением о правилах достойного проведения богословского спора - его в течение двух часов зачитывал на латыни секретарь герцога Георга. "Великолепная речь, - сказал герцог Георг, - хотя меня и удивляет, что богословы нуждаются в подобных советах". Затем хор исполнил Veni, Sancte Spiritus, и громко протрубил городской трубач. Время приближалось к обеду. Герцог Георг обозревал ломившийся от яств стол. Экку он послал оленины, Карлштадту - жаркое из косули и всем приказал подать вина.

После обеда началась предварительная схватка вокруг правил богословского турнира. Первым возник вопрос о том, следует ли иметь стенографистов. Экк полагал, что не нужно, поскольку если участники будут думать о стенографисте, это охладит их пыл. "Истина может быть лучшим образом оценена в более прохладной атмосфере", - отвечал Меланхтон. Экк проиграл. Далее возник вопрос о том, следует ли иметь судей. Лютер считал, что в этом нет нужды. Фридрих уже договорился о том, что дело Лютера будет заслушиваться в присутствии архиепископа Трирского, и на данном этапе он не желал создавать впечатление, будто здесь также происходит судебное слушание. Но герцог Георг настаивал. Лютер проиграл. Были избраны университеты Эрфурта и Парижа. Таким образом, был приведен в действие именно тот механизм, который ранее неоднократно предлагался для слушания дела Лютера. Когда Парижский университет принял это предложение, Лютер потребовал, чтобы были приглашены все преподаватели, а не только богословы, которым он перестал доверять. "Отчего же в таком случае, - вспылил Экк, - вам не передать свое дело на рассмотрение сапожникам и портным?" Третим был вопрос о том, допустимо ли иметь в зале какие-либо книги. Экк против этого возражал. Карлштадт, сказал он, во время открытия обложился фолиантами и своим чтением усыпил аудиторию. Карлштадт обвинил Экка в том, что тот желает сбить аудиторию с толку своей эрудицией. Карлштадт проиграл. По общему согласию записи дебатов не подлежали опубликованию до тех пор, пока судьи не вынесут свой вердикт. Затем начался непосредственно диспут.

До нас дошло описание его участников, сделанное наблюдателем этого состязания.

"Мартин среднего роста, истощен заботами и научными трудами до такой степени, что буквально можно пересчитать все его кости.

Он в расцвете сил и обладает звонким, проникающим в сердце голосом. Человек ученый и досконально знает Писание. Греческий и еврейский ведомы ему до такой степени, что он способен судить об истолкованиях. В его распоряжении огромный запас слов и мыслей. В обращении он любезен и ласков, нет в нем ничего унылого либо высокомерного. Он всем ровня. В компании он оживлен, весел, всегда в бодром и радостном расположении духа, как бы ни нападали на него соперники. Все единодушно ставят Мартину в вину некоторую дерзость выдвигаемых им упреков и язвительность, нужную для , того, кто идет новым путем в религии, и неуместную для богослова. В значительной мере то же самое можно сказать и о Карлштадте, хотя и в меньшей степени. Он ниже Лютера и цветом лица напоминает копченую селедку. Голос его хриплый и неприятный. Памятью он более медлителен, а на гнев более скор. Экк - здоровенный, нескладно сложенный детина с громким голосом простолюдина, чему способствует изрядная грудь. Он напоминает трагика или городского глашатая, но голос его скорее хриплый, нежели звонкий. Глазами, устами и всем своим лицом он более напоминает мясника, нежели богослова".

После того как на протяжении недели Карлштадт и Экк спорили по проблеме оставленности человека, в диспут включился Лютер для обсуждения вопроса о древности папства и примата Римской церкви, подняв заодно и вопрос о том, является ли она человеческим или божественным институтом. "Какая разница, - спросил герцог Георг, - утвержден ли папа божественным правом или человеческим? Все равно он остается папою".

"Совершенная правда", - сказал Лютер, настаивавший на том, что отрицание божественного происхождения папства вовсе не может считаться наущением к непослушанию. Но Экк яснее Лютера видел разрушительные последствия его допущений. Претензии папы на безоговорочное послушание основаны на учении о божественном происхождении института папства. Лютер невольно продемонстрировал,, сколь мало он ценит папскую власть, воскликнув: "Будь хоть десять пап, хоть тысяча, раскола не произойдет. Единство христианства может быть сохранено при многочисленности глав церквей, точно так же, как отдельные нации проживают в согласии, имея разных правителей".

"Я дивлюсь, - фыркнул Экк, - что ваше преподобие забывает об извечной войне между англичанами и французами, неугасимой ненависти, которую испытывают по отношению друг к другу французы и испанцы, а все королевство Неаполитанское залито христианской кровью. Что же касается меня, то я исповедую одну веру, одного Господа Иисуса Христа и почитаю папу римского наместником Христовым".

Но мало было доказать ошибочность воззрений Лютера, следовало доказать еще и их пагубность. Соперникам предстояла схватка по вопросам, связанным с историей. Экк исходил из того, что примат Римской церкви и папы римского как преемника Петра относится к самым ранним временам Церкви. В доказательство этого он представил несколько писем. Предполагалось, что написаны они в II веке папой римским. В одном из них говорилось: "Святая Римская и апостольская Церковь учреждена не апостолами, но Самим нашим Господом и Спасителем, и в силу этого обрела преимущество во власти над всеми церквами и всем стадом христианского народа". И далее: "Священнопоставленный порядок утвержден был в новозаветные времена сразу же после нашего Господа Христа, когда Петру было поручено епископство, ранее исполняемое Самим Христом". Оба эти утверждения были внесены в канонический закон.

"Я оспариваю эти декреталии, - вскричал Лютер. - Никто и никогда не убедит меня в том, что святой папа и мученики говорили это!" Лютер был прав. Сегодня все католические авторитеты единогласно признают, что эти слова заимствованы из фальшивых исидорианских декреталии. Лютер привел великолепный пример исторического критицизма, причем без помощи Лоренсо Валлы, работа которого пока еще не была видна. Лютер отметил, что фактически в первые века христианства вне Рима верховенство епископов не признавалось подданными Римской империи, а греки так и не признали примат Римской церкви. Безусловно, это вовсе не давало повода для того, чтобы проклинать святых Греческой Церкви.

"Насколько я понимаю, - сказал Экк, - вы разделяете осужденные зловредные заблуждения Джона Виклифа, который сказал: "Для спасения нет никакой необходимости верить в то, что Римская церковь превыше всех остальных". И вы поддерживаете злонамеренные ереси Яна Гуса, утверждавшего, что Петр не был и не является главой святой Католической Церкви".

"Я отвергаю обвинения в союзе с богемцами, - громовым голосом вскричал Лютер. - Я никогда не одобрял их раскольничества. Пусть даже на их стороне правда Божья, но они не должны были удаляться от Церкви, поскольку наивысшая Божественная правда заключается в единстве и благотворительности".

Экк подталкивал Лютера к заключениям, которые в Лейпциге особенно яростно осуждались как изменнические. Богемия совсем недалеко от Лейпцига, и жива была еще память об опустошительном вторжении на саксонские земли богемских гуситов, последователей сожженного в Констанце за ересь Яна Гуса. Дебаты были прерваны - настало время обеда. Лютер воспользовался передышкой, чтобы пойти в университетскую библиотеку и ознакомиться с материалами осудившего Гуса Констанцского собора. К своему изумлению, среди осужденных положений учения Гуса он нашел и следующее: "Есть только одна вселенская церковь - община верных". И далее: "Вселенская Святая Церковь едина, поскольку едино число избранных". Для Лютера было очевидным, что вторая формулировка заимствована непосредственно из трудов св. Августина. Когда в два часа диспут возобновился, Лютер заявил: "Среди положений вероучения Яна Гуса я обнаружил подлинно христианские и евангельские, которые не может осудить вселенская Церковь". Хорошо слышно было, как после этих слов герцог Георг пробормотал: "Чума!" В памяти его промелькнули воспоминания о вторжении гуситских орд в саксонские земли. Такая реакция была на руку Экку.

Лютер продолжал: "Что касается утверждения Гуса, говорившего: "Для спасения нет никакой необходимости верить в то, что Римская церковь превыше всех остальных", - то мне безразлично, исходят ли эти слова от Виклифа или от Гуса. Я знаю, что неисчислимое число греков спаслось, хотя они и не слыхали об этих словах. Ни папа римский, ни инквизиция не вправе устанавливать новые положения веры. Нельзя побуждать верующего христианина преступать границы, обозначенные Словом Божьим. Закон Божий запрещает нам верить в то, что не установлено Писанием Господа или Его откровением. Один из авторов канона сказал, что мнение одного-единственного человека имеет больший вес, чем суждение папы римского или церковного собора, коль скоро оно опирается на более прочную библейскую основу. Я не могу поверить в то, что Констанцский собор осудил эти взгляды Гуса. Вполне возможно, что эта часть протоколов представляет собой более позднюю вставку".

"Решения эти, - отвечал Экк, - отражены в достоверной истории Иеронима Хорватского, и истинность их никогда не подвергалась сомнению гуситами".

"Но даже в этом случае, - возразил Лютер, - собор не объявил, что все положения вероучения Гуса есть ересь. Там сказано, что "некоторые из них еретические, некоторые есть заблуждение, некоторые богохульны, некоторые высокомерны, некоторые есть подстрекательство к мятежу, а некоторые оскорбительны для слуха людей набожных". Вам следует разобраться и сообщить нам, какие же из них являются заблуждениями".

"Каковыми бы именно они ни были, - сказал Экк, - ни одно из них не объявлено наихристианнейшим и согласным с Евангелием; и если вы защищаете их, в таком случае вы еретик, заблуждающийся, богохульник, высокомерный, подстрекаете к мятежу и оскорбляете слух людей набожных".

"Позвольте мне сказать по-немецки, - потребовал Лютер. - Собравшиеся неверно меня понимают. Я говорю о том, что собор иногда заблуждался и может иногда заблуждаться. Равным же образом, собор не наделен правами устанавливать новые положения вероучения. Собор не может выдавать за божественную истину то, что по своей природе божественной истиной не является. Соборы противоречат друг другу, ибо последний, Латеранский, собор отменил решения Констанцского и Базельского соборов о том, что собор превыше папы. Следует исходить из того, что простой мирянин, вооруженный Писанием, стоит превыше папы или собора, если таковые его не имеют. Что же до папских декреталий об индульгенциях, то я скажу, что ни Церковь, ни папа не могут устанавливать положений вероучения. Таковые должны проистекать из Писания. Ради Писания мы должны отвергнуть и папу, и соборы".

"Но это, - сказал Экк, - и есть богемская зараза - утверждать, будто каждый волен толковать Писание наравне с папами, соборами, докторами и университетами. Когда брат Лютер говорит, что собственное истолкование и есть истинное значение текста, папа и соборы говорят: "Нет, брат неверно его понял". Тогда я приму истолкование собора и отпущу брата. Иначе всем ересям не будет конца. Все еретики обращаются к Писанию и полагают свои истолкования верными. Еретики точно так же, как это делает сейчас Лютер, утверждают, что папы и соборы ошибаются. Дурно говорить о том, что участники собора, будучи людьми, способны ошибаться. Ужасно, когда преподобный отец выступает против святого Констанцского собора и единодушного мнения всех христиан, не опасаясь называть некие положения вероучения Гуса и Виклифа наихристианнейшими и евангельскими. Вот что я вам скажу, преподобный отец: если вы отвергаете решения Констанцского собора, если вы утверждаете, что законно созванный собор заблуждается, то вы для меня' язычник и мытарь".

Лютер ответил: "Если вы не считаете меня христианином, то выслушайте мои доводы и доказательства, как выслушали бы турка и безбожника".

Экк выслушал. Они перешли к дискуссии по проблеме чистилища. Экк процитировал знаменитый текст из 2 Мак. 12:45: "Посему [он] принес за умерших умилостивительную жертву, да разрешатся от греха". На это Лютер возразил, что "Книга Маккавеев относится к апокрифам, а не к каноническому Ветхому Завету, а поэтому не имеет авторитета". В третий раз уже во время дебатов он отверг значимость документов, на которых основывались папские притязания.

Вначале он отверг истинность папских декреталий I века и был прав. Затем он поставил под сомнение решения Констанцского собора и ошибся. На этот раз он отверг авторитет ветхозаветных апокрифов, что, конечно же, было вопросом спорным.

Далее они перешли к индульгенциям. Споров по этой проблеме фактически не было. Экк, заявил, что если бы Лютер не поставил под сомнение примат папской власти, разногласия их легко можно было бы разрешить. Затронув вопрос об исповеди, Экк, однако, обрушился на Лютера: "Вы что, единственный, которому ведомо все? Выходит, заблуждается вся Церковь, кроме вас?"

"Напоминаю, - отвечал Лютер, - что Бог однажды вещал устами осла. Я прямо скажу вам о том, что думаю. Я христианский богослов и обязан не только основываться на истине, но и защищать ее своею кровью до самой смерти. Я желаю веровать свободно и не быть рабом каких бы то ни было авторитетов, будь то собор, университет или папа. Я с уверенностью исповедую то, что полагаю истинным, независимо от того, признано ли это Католической Церковью или сочтено ересью; утверждено собором или отвергнуто".

Дебаты длились восемнадцать дней и "могли бы продолжаться вечно, - как выразился современник, - не вмешайся герцог Георг". Он так и не узнал, что же происходит, когда монетка падает в денежный мешок, а зал ассамблеи понадобился герцогу для увеселения маркграфа Бранденбургского, который возвращался домой после избрания императора. Обе стороны продолжили диспут войной памфлетов. Соглашение воздержаться от публикации материалов диспута до решения университетов не было соблюдено, поскольку Эрфуртский университет своего мнения так и не сообщил, а Парижский отозвался лишь спустя два года.

Прежде чем завершить отчет о дебатах, стоит упомянуть о небольшом инциденте, поскольку он прекрасно иллюстрирует грубые и бесчувственные нравы той эпохи. У герцога Георга был одноглазый придворный шут. Во время диспута между Экком и Лютером завязался шутливый спор о том, позволительно ли этому шуту иметь жену. Лютер выступал за семейную жизнь, а Экк - против. Замечания Экка были столь оскорбительны, что шут обиделся. После этого всякий раз, когда Экк входил в зал, шут корчил ему рожи. Экк отвечал тем, что изображал одноглазого, - шут разражался яростной руганью. Собравшиеся валились от хохота.

После диспута Экк подбросил хворост в готовящийся для Лютера костер. "В любом случае, - завершил он, - передо мной не кто иной, как саксонский Гус". Были перехвачены два письма, адресованных Лютеру, - от Яна Продуске и от Венцеля Рождаловского, гуситов из Праги. Вот что они ему писали: "Тем, кем некогда был Гус в Богемии, вы, Мартин, являетесь в Саксонии. Стойте твердо". Вместе с этими письмами чехи послали работу Гуса "Рассуждения о Церкви". "Ныне, - говорил Лютер, - я более соглашаюсь с учением Гуса, чем в Лейпциге". К февралю 1520 года он уже готов был сказать: "Мы все гуситы, хотя и не ведаем об этом". Тем временем Экк в Риме известил папу о том, что сын беззакония еще и саксонский Гус.

Глава седьмая

ГЕРМАНСКИЙ ГЕРКУЛЕС

Впервые годы Реформации появилась карикатура, изображавшая Лютера в виде "германского Геркулеса". Папа был выставлен на посмешище в виде выделений из носа Лютера. Под рукой Лютера корчится инквизитор Хохстратен, а вокруг него распростерты богословы-схоласты. Карикатура свидетельствовала о том, что Лютер стал национальным героем. Эта известность пришла к нему лишь после Лейпцигского диспута. Почему именно диспут создал ему такую популярность, непонятно. Не так уж много им было сказано в Лейпциге того, чего бы он не говорил раньше, а частичное одобрение Гуса должно было бы скорее вызвать ярость, чем одобрение. Возможно, для народа привлекательным оказался сам факт, что бунтовщику-еретику вообще позволено было участвовать в открытом диспуте.

Куда более важным фактором, однако, могло оказаться распространение трудов Лютера. Дерзкий печатник из Базеля Иоганн Фробен собрал и напечатал одним томом "Девяносто пять тезисов", "Размышления", "Ответ Приериасу", проповедь "О наказании" и проповедь "Размышления о евхаристии". В феврале 1519 года он уже извещал Лютера о том, что осталось лишь десять экземпляров и что никогда еще продукция его типографии не расходилась столь быстро. Эта книга распространялась и в Германии, и за ее пределами - Лютер становился видной фигурой не только в национальном, но и в международном масштабе. Шестьсот экземпляров было послано во Францию и Испанию. Направлялись книги также в Брабант и Англию. Швейцарский реформатор Цвингли заказал несколько сотен книг, с тем чтобы книгоноши могли распространять их в народе, перевозя во вьюках на лошади. Даже из Рима Лютер получил письмо от своего бывшего однокурсника. Тот сообщал, что ученики Лютера, рискуя жизнью, распространяли его трактаты в непосредственной близости от Ватикана. Вполне заслуженно Лютеру можно было ставить памятник как отцу нации.

Из карикатуры, которая приписывается Гольбейну и датирована 1522-м годом. Папа свисает с носа Лютера. Под рукой его инквизитор Якоб фон Хохстратен. Среди сраженных св. Фома, Дунс Скотус, Роберт Холсот, Вильям Оккамский, Николае Лирский, Аристотель. На первом плане Петер Ломбардский с перевернутым титлом его "Сентенций". На заднем плане - убегающий дьявол, переодетый монахом.

Такая слава быстро выдвинула Лютера во главу движения, получившего известность как Реформация. По мере своего формирования оно неизбежно должно было соприкоснуться с двумя другими великими движениями своей эпохи - Ренессансом и национализмом.

Ренессанс представлял собой многообразное явление, в котором центральное место занимали идеалы, общеизвестные под названием "гуманизм". По сути своей это было отношение к жизни, согласно которому интересы человечества должны быть прежде всего обращены к человеку. Человек будет владычествовать над всей землей, преуспеет во всех областях знания и покорит все сферы жизни. Войну следует ограничить стратегией, политику - дипломатией, искусство - отражением действительности, а предпринимательство - бухгалтерской отчетностью. Каждый должен стремиться к овладению всеми достижениями и умениями, доступными человеку. Homo universale, человек универсальный, должен быть придворным, политиком, путешественником, художником, ученым, финансистом. Вполне возможно, что в нем будет и элемент божественности. Литература и языки классической античности вызывали жадный интерес, поскольку воспринимались как часть пути к универсальному знанию, не говоря уже о том, что эллинская культура проповедовала сходное отношение к жизни.

Подобные устремления не повлекли за собой открытого разрыва с Церковью - и потому, что секуляризованные папы эпохи Возрождения снисходительно относились к ним, и потому, что классическое и христианское мировоззрения уже слились благодаря св. Августину. В то же время это движение таило в себе угрозу христианству, так как ставило во главу угла человека, так как поиски истины в любом направлении могли привести к открытию такого понятия, как относительность, и так как в античной философии не было места основополагающим догматам христианства - инкарнации и кресту.

В то же время между гуманистами и Церковью произошло всего лишь одно открытое столкновение. Причиной его послужила проблема свободы академической мысли, а разыгрался конфликт в Германии. Здесь фанатичный обращенный из иудеев по имени Пфефферкорн попытался добиться разрешения уничтожить все еврейские книги. Против него выступил великий германский гебраист Рейхлин - двоюродный дедушка Меланхтона. Мракобесы заручились поддержкой инквизитора Якоба фон Хохстратена, который на карикатуре распростерт у ног Лютера, и прокурора Сильвестра Приериаса. Стычка завершилась компромиссом. Рейхлину было разрешено продолжить преподавание, хотя и возложили на него оплату судебных издержек. В конечном счете выиграл он.

В решении некоторых проблем между гуманизмом и Реформацией был возможен союз. Представители обоих течений отстаивали право свободного исследования Священного Писания. Гуманисты включили Библию и библейские языки в свою программу возрождения античности, и битва, которую вел Лютер за верное понимание Павла, представлялась как им, так и самому Лютеру продолжением дела Рейхлина. Те же были противники - Хохстратен и Приериас, та же была цель - снятие всех ограничений для исследования. Нюрнбергский гуманист Виллибальд Пиркгеймер высмеял Экка в своем памфлете. Согласно нарисованной им картине, Экк оказался неспособен защитить докторскую степень в известных своими гуманистическими позициями Аугебурге и Нюрнберге, и вынужден был обратиться к Лейпцигу, месту своего недавнего "триумфа" над Лютером. Сообщение доставила ведьма, которая, для того чтобы заставить своего козла взлететь в воздух, произнесла магические слова: "TartshohNerokreffefp". Если читать их в обратном порядке, то получались фамилии двух главных фигур в деле Рейхлина: Пфефферкорна и Хохстратена.

Проведенное Лютером исследование, выявившее подложность папских документов, как ему самому, так и гуманистам представлялось равноценным работе Лоренсо Баллы, который продемонстрировал, что "Жертвование Константина" является подделкой. Как гуманисты, так и реформаторы обрушились на индульгенции, хотя и из различных побуждений. То, что одни называли богохульством, другие высмеивали как глупое суеверие.

Наибольшая близость между этими двумя движениями появлялась, как только человек Возрождения терял уверенность в себе, одолеваемый раздумьями о том, не мешает ли его доблестным подвигам богиня Фортуна и не предопределена ли его судьба звездами. Это была некогда вставшая перед Лютером проблема Бога капризного и Бога враждебного. Столкнувшись с этой тайной и не имея собственных глубоких религиозных убеждений, человек Ренессанса склонен был обретать успокоение в оглушающих иррациональностях Лютера, нежели в окруженном почтением авторитете Церкви.

Но и здесь все было неоднозначно. Многие из прежних поклонников Лютера, вроде Пиркгеймера, покинули его, примирившись с Римом. Три примера наглядно демонстрируют различие жизненных путей, избиравшихся людьми: Эразм от безраздельной поддержки Лютера перешел к раздражительной критике; Меланхтон стал ближайшим и наиболее преданным из его сторонников; Дюрер мог бы стать художником Реформации, если бы не умер вскоре после своего духовного кризиса.

В силу своих глубоких христианских убеждений Эразм был ближе к Лютеру, чем любая иная фигура Ренессанса. Основная часть его литературных трудов связана не с античной классикой, но с Новым Заветом и трудами отцов Церкви. Подобно Лютеру, он мечтал пробудить христианское сознание в Европе распространением Священного Писания. Ради достижения этой цели Эразм первым подготовил к изданию Новый Завет в греческом оригинале. В 1516 году во Фробенской типографии началось печатание прекрасно оформленного фолианта, напоминавшего своим видом греческие рукописи. Текст сопровождался подстрочным переводом и разъяснениями. Эта книга попала в Виттенберг в то время, когда Лютер читал лекции по девятой главе Послания к Римлянам, и стала впоследствии одним из его основных рабочих инструментов. Из подстрочного перевода Лютер узнал о неточности перевода Вульгаты, в котором слово "каяться" переводилось как "совершать покаяние". В течение всей своей жизни Эразм продолжал совершенствовать способы библейского исследования. Лютер высоко ценил его труды. В 1519 году в своих лекциях о Послании к Галатам Лютер прямо заявил, что был бы более счастлив, имей он возможность дождаться комментария из-под пера Эразма. Первое письмо Лютера к Эразму было хвалебно-подобострастным. Он так обращался к вождю гуманистов: "Наш восторг и надежда. Кто не черпал познания от него?" В 1517-1519 годах Лютер проникся такой любовью к гуманистам, что даже принял их обыкновение эллинизировать национальные имена. Себя он называл Элеутериусом, "человеком свободным".

Лютера и Эразма действительно объединяло много общего. Оба утверждали, что современная им Церковь впала в сурово осужденное апостолом Павлом иудаистическое законничество. По словам Эразма, теперь суть христианства заключалась не в том, чтобы любить ближнего своего, но в воздержании от масла и сыра в великий пост. Что есть паломничества, настаивал он, как не внешние подвиги, совершаемые зачастую ценой пренебрежения своими семейными обязанностями? Какое благо несут индульгенции людям, не желающим изменять пути свои? Приносимые по обету щедрые пожертвования, которые украшают гробницу св. Фомы в Кентербери, лучше было бы направить на столь ценимую святыми благотворительность. Никогда не пытавшиеся подражать своей жизнью примеру св. Франциска желают умереть в его сутане. Эразм презрительно отзывался о тех, кто для изгнания бесов полагался на облачение, неспособное убить даже вошь.

Оба они были в ссоре с папой. Лютер - из-за того, что тот подвергал опасности спасение душ, а Эразм - из-за того, что папы увлеклись внешними церемониями и иногда препятствовали свободному исследованию. Эразм даже позволил себе включить в новые издания своих работ высказывания, которые можно было рассматривать как подстрекательство Лютера. В издании "Комментариев к Новому Завету" 1519 года мы читаем следующие строки:

"Сколь многочисленны установления, коими человек чинил препятствия таинству епитимьи и исповеди? Всегда наготове молния отлучения от Церкви. Священный авторитет папы римского до такой степени осквернен отпущениями грехов, освобождениями от обетов и подобными же деяниями, что люди истинно благочестивые не могут взирать на все это без вздоха. Аристотель в таком почете, что церкви едва ли находят время для истолкования Евангелия".

И вновь в издание "Ratio Theologiae" 1520 года он включил следующие слова:

"Кое-кто, не довольствуясь соблюдением исповеди как ритуала Церкви, распространяет учение, будто она была введена не просто апостолами, но Самим Христом; равным же образом не допускают они и того, чтобы хоть одно таинство было прибавлено к имеющимся семи либо убавлено от этого числа, выражая тем не менее совершеннейшую готовность наделить одного человека властью отменить чистилище. Некоторые полагают, будто вселенское тело Церкви сжалось до одного лишь папы римского, который не способен заблуждаться в вопросах веры и нравственности. Таким образом, папа наделяется достоинствами большими, нежели сам он готов признать за собой, хотя эти люди не медлят оспорить его суждение, коль оно затрагивает их кошелек или надежды. Разве это не раскрытая дверь к тирании, если подобная власть попадет в руки человека нечестивого и вредоносного? То же можно сказать и относительно обетов, десятин, реституций, отпущения грехов и исповедей, посредством которых обманывают людей простых и суеверных".

На протяжении тех лет, которые последовали за выступлением против индульгенций и предшествовали критике таинств, современники были настолько уверены, что Лютер и Эразм проповедуют одно и то же Евангелие, что автор первой изданной на немецком языке и выпущенной в 1519 году апологии Лютера, глава нюрнбергских гуманистов Лазарь Спенглер превозносил его как человека, освободившего христиан от четок, псалтири, паломничеств, святой воды, исповеди, ограничений, связанных с питанием и постом, от злоупотреблений отлучением от Церкви и от помпезности индульгенций. Эразм мог бы подписаться под каждым словом этого утверждения.

Но существовали и различия. Наиболее фундаментальное из них заключалось в том, что Эразм был, в конечном счете, человеком Ренессанса, исполненным стремления даже религию подчинить человеческому разуму. Для достижения этой цели он отказался от пути схоластов, воздвигавших искусственные теологические построения, пронизанные единой логикой. Вместо этого Эразм предлагал отложить до Судного дня все споры относительно трудных мест Писания и облечь христианское учение в форму, достаточно простую для понимания ацтеков, для которых переводились его религиозные трактаты. Из всех святых ему более всего импонировал раскаявшийся разбойник, поскольку для спасения тому оказалось достаточно самых минимальных познаний в богословии.

Была и еще одна причина, по которой Эразм воздерживался от безоговорочной поддержки Лютера. Эразма повергало в тоску уходящее единство Европы. Он мечтал, чтобы христианский гуманизм стал заслоном на пути национализма. Посвящая свои комментарии к четырем евангелиям четырем правителям новых независимых государств - Генриху Английскому, Франциску Французскому, Карлу Испанскому и Фердинанду Австрийскому, он выразил надежду на то, что их имена будут связываться с евангелистами и Евангелие сплотит их сердца. Его страшила угроза расколов и войн, которую несла с собой Реформация.

Решающим же из всех разногласий была его внутренняя потребность. Столь превозносимая Эразмом незамысловатая философия Христа не избавляла от внутренних сомнений, а богословские исследования, которые, как он полагал, должны способствовать искуплению мира, не защищали от завистливых насмешек. Зачем изнурять себя, обрекать на преждевременную старость, болезни, потерю зрения, сочиняя книги, если мудрость, вполне возможно, дарована младенцам? Исполненный сомнений относительно полезности труда всей своей жизни, он нуждался в опоре - если не Лютера, то Рима.

Подобный человек просто не в состоянии был безоговорочно поддержать Лютера, не ломая при этом самого себя. Эразм осмотрительно избрал свою стратегию и придерживался ее с большей настойчивостью и смелостью, чем обычно принято считать. Он выступал в защиту человека вообще, но не конкретных мнений. Если он одобрял идею, то именно как идею, но не как идею Лютера. Он отстаивал право человека говорить и быть услышанным. Эразм делал вид, что ему вообще неведомо, о чем говорит Лютер. У него не было времени, как он утверждал, прочесть книги Лютера, за исключением, может быть, нескольких строк из работ, написанных по-латыни. Ничего из написанного по-немецки он не читал в силу незнания этого языка - хотя до нас дошли два письма Эразма Фридриху Мудрому, написанные по-немецки. После столь пылких высказываний он вновь и вновь отрицал свое знакомство даже с немецкими работами. Позиция его, однако, была вполне логичной. Он ограничил себя защитой гражданских и религиозных свобод. Лютер был человеком безупречной жизни. Он выражал готовность изменить свою позицию. Он просил назначить беспристрастных судей. Лютер жаждал, чтобы было назначено слушание, настоящее слушание, которое позволило бы определить, насколько здраво предложенное им истолкование Писания. Это была битва за свободу истолкования. Даже если Лютер и заблуждается, пусть его поправят по-братски, но не грозят карами Рима. В век нетерпимости к нейтралитету Эразм был по своим убеждениям нейтральным человеком.

Среди гуманистов были и те, кто безоговорочно перешел на сторону Лютера. Именно так поступил Меланхтон, который как богослов гуманистического направления был убежден в правильности предложенного Лютером истолкования посланий апостола Павла. В силу этого Меланхтон стал коллегой и союзником Лютера. В то же время он занимал позицию, которая порой представлялась столь неопределенной и двусмысленной, что вплоть до наших дней не стихают споры о том, был ли он защитником Евангелия Лютера или извращал его. Дело в том, что до самых своих последних дней Меланхтон сохранял прочные дружеские отношения с Эразмом. Само по себе это было бы не столь существенно, не проявляй он при этом постоянной готовности внедрить в учение Лютера чуждые ему элементы. После смерти Лютера Меланхтон перевел Аугсбургское исповедание на греческий язык для патриарха Константинопольского. В этом переводе он фактически подменил лтотеровское учение об оправдании верой греческой концепцией обожествления человека через сакраментальное единство с неподкупным Христом. Гуманизм оказался сомнительным союзником.

Возникает вопрос: "А не был ли Лютер лучше всего понят тем немецким гуманистом, который в молодости являлся типичным представителем Возрождения"? Художник Альбрехт Дюрер прекрасно иллюстрировал концепцию homo universale. Он испробовал разные манеры письма, стремясь охватить все тайны эзотерическим символизмом. Иногда его работы имели оттенок некоторой легкомысленности, как, например, "Мадонна с чижом"; иногда же в них отражалось глубокое отчаяние и убежденность в тщете всех человеческих устремлений. Жизнерадостные всадники Ренессанса остановились перед пропастью судьбы. Дюреровская "Меланхолия" особенно ярко отражает весь ужас их состояния. Перед нами крылатая женщина острого ума, которая в оцепенении сидит среди различных инструментов и символов человеческих занятий. Рядом с ней без дела лежат циркуль чертежника, весы химика, плотницкий уровень, чернильница писателя; праздно висят на ее поясе ключи власти, кошелек богатства; нет применения стоящей рядом с ней строительной лестнице. Совершенная сфера и вырезанный ромб не побуждают к новым устремлениям. Над ее головой песочные часы и магический квадрат. Время в часах уже истекло, а магический квадрат, какие исчисления с ним ни производи, не даст большей суммы. Висящий наверху колокол вот-вот зазвонит. Но женщина пребывает в траурном бездействии, поскольку судьбы решаются на небесах. В небе изгибается радуга - символ данного Богом обещания Ною, что никогда более Он не обрушит на землю воды потопа. Но в радуге виден блеск кометы как предзнаменование грядущей катастрофы. Рядом с Меланхолией на жернове восседает херувим, который что-то пишет на бумаге - единственный активный персонаж, поскольку ему безразличны бушующие в мире силы. Не желает ли Дюрер, подобно Эразму, сказать, что мудрость заключена в простоте детства и человеку было бы лучше отложить в сторону все, чему он научился, пока боги не решат судьбоносные проблемы?

Насколько же это похоже - пусть даже в ином выражении - на мучительные поиски смысла жизни Лютером! Дюрер использует иной язык; он прибегает к иной символике, но Возрождение могло подразумевать и смену символов. Услышав, что человек спасается верою, Дюрер уловил, что комета находится во власти радуги. Он возжаждал с Божьей помощью познакомиться с Лютером и написать его портрет "как непреходящий памятник христианину, который помог мне разрешить великие тревоги". Впоследствии муза Дюрера, оставив темы светские, обратилась к Евангелию. От "искрящегося блеска" он перешел к "запретной, но при этом странно манящей суровости".

Германский национализм был вторым великим движением, имевшим множество точек соприкосновения с Реформацией. В дни Лютера это движение лишь зарождалось, поскольку в Германии объединение нации задерживалось в сравнении с Испанией, Францией и Англией. В Германии не было централизованного правительства. Священную Римскую империю лишь весьма относительно можно было считать германским национальным государством в силу того, что она была одновременно слишком велика - любой европейский принц мог претендовать на владычество ею и слишком мала, поскольку фактически в ней правила. династия Габсбургов. Германия была раздроблена на небольшие княжества, территории которых зачастую перекрывали друг друга и находились под спорной юрисдикцией князей и епископов. В тумане и путанице союзов огоньками блестели свободные города. Рыцари упрямо стремились удержать в своих руках ускользающую от них власть, крестьяне проявляли такое же упрямство, желая играть в политике роль, которая бы соответствовала их экономической значимости. Не было ни "правительства, ни класса, способного объединить Германию в единую нацию. Опустошенная и отсталая, она подвергалась насмешкам со стороны итальянцев и воспринималась папством как личная дойная корова. Неприязнь к Риму носила здесь более острый характер, чем в тех странах, где национальные правительства обуздывали папские притязания.

Ульрих фон Гуттен и Франц фон Зиккинген представляли германский национализм, на протяжении нескольких лет оказывавший определенное влияние на судьбу Лютера. Гуттен был одновременно и рыцарем, и гуманистом, любившим пощеголять как в доспехах, так и в лаврах. Его личность еще раз демонстрирует все разнообразие проявлений гуманизма, который был интернационален в Эразме и национален в Гуттене. Гуттен сделал многое для оформления концепции германского национализма и создания представления об идеальном немце, который должен изгнать врагов фатерлянда и утвердить культуру, способную соперничать с итальянской.

Первым врагом, против которого надлежало развернуть борьбу, была Церковь, которая столь часто несла ответственность за раскол и раздробленность Германии. Гуттен обладал даром писателя-гуманиста, который он использовал для того, чтобы подвергнуть римскую курию самым оскорбительным поношениям. В памфлете под названием "Римская троица" разящими трехстишьями он перечислил все грехи Рима: "Три вещи продаются в Риме: Христос, священство и женщины. Три вещи ненавистны Риму: вселенский собор, реформация Церкви и прозрение немцев. О трех напастях на Рим я молюсь: о море, голоде и войне. Вот моя троица".

Написавший эти строки человек первоначально не симпатизировал Лютеру. На начальных стадиях схватки с Экком Гуттен воспринимал это противоборство как склоку между монахами, радуясь тому, что они пожирают друг друга. Но после Лейпцигекого диспута он понял, что в словах Лютера многое перекликается с его собственными мыслями. Лютер также выступал против ограбления Германии, придирок и надменности итальянцев. Лютер предпочел бы видеть в руинах собор св. Петра, а не опустошенную Германию. Нарисованная Гуттеном картина романтического немца прекрасно дополнялась концепцией Лютера, согласно которой немцы обладали более глубокой и непостижимой душой в сравнении с другими народами. В 1516 году в руки Лютера попала анонимная рукопись из общества "Друзья Божьи". Лютер издал ее под названием "Германская теология", отметив в предисловии, что он почерпнул из этой рукописи больше, чем из какого-либо иного труда за исключением Библии и работ св. Августина. Эти слова никоим образом не отражали узконационалистических убеждений, поскольку св. Августин писал на родной для него латыни. Но при этом Лютер, безусловно, имел в виду, что немцы стоят выше тех, кто их презирает. Сходство между Гуттеном и Лютером проявилось с еще большей очевидностью, когда Гуттен утвердился в своих христианских взглядах и идеалы его переместились из Афин в Галилею.

Теперь перед Гуттеном встала проблема практического освобождения Германии. Изначально он питал надежду, что император Максимилиан обуздает Церковь и сплотит нацию, но Максимилиан умер. Затем Гуттен поверил в то, что Альбрехта Майнцского, примаса Германии, можно побудить стать главой истинной национальной Церкви, но Альбрехт слишком многим был обязан Риму.

Лишь один класс в Германии отозвался на воззвания Гуттена: его собственный - рыцари. Наиболее видной из них фигурой был Франц фон Зиккинген, во многом решивший исход выборов императора, сосредоточив свои войска вокруг Франкфурта. Зиккинген стремился предотвратить исчезновение своего класса, дав Германии справедливое правление по образцу Робин Гуда. Он провозгласил себя защитником угнетенных, а поскольку войско его было на содержании крестьян, он постоянно искал угнетенных, нуждавшихся в отмщении. Гуттен счел, что Зиккингена можно привлечь к защите как Германии, так и Лютера. В течение мирной зимы Гуттен жил в замке Зиккингена под названием Эбернбург. Там придворный поэт Германии читал неграмотным воинам германские работы виттенбергского пророка. Говоря о своей решимости защитить бедных и страдающих за Евангелие, Зиккинген подчеркивал наиболее выразительные места своей речи энергичными жестами, притопывая при этом ногой. Вскоре в популярных брошюрах его стали изображать отмстителем за крестьян и Мартина Лютера. В одной из этих историй речь идет о крестьянине, который, уплатив половину своей задолженности церкви, не в силах выплатить вторую. Зиккинген говорит, что ему не следовало платить и первую половину долга, приводя обращенные к ученикам слова Христа, наставлявшего не брать с собою ни сумы, ни меди в поясе. Крестьянин спрашивает, где можно прочесть эти слова. Зиккинген отвечает: "В Евангелии от Матфея 10-я глава, а также у Марка, 6-я глава и у Луки 9-я и 10-я главы".

"Господин рыцарь, - восклицает изумленный крестьянин, - откуда вы так хорошо знаете Писание?"

Зиккинген отвечает, что научился он из книг Лютера, которые читал ему Гуттен в Эбернбурге.

Нельзя сказать, что образ Зиккингена - защитника угнетенных - был полностью вымышленным. Он действительно позволил Гуттену убедить себя в необходимости двинуться крестовым походом местного масштаба в защиту гуманизма и реформы. Таким образом Рейхлин получил возможность выплатить наложенный на него штраф, а гонимые за Евангелие получали убежище в Эбернбурге. Среди них был и тот молодой доминиканец, Мартин Бюцер, который так восхищался Лютером в Гейдельберге. Теперь же, оставив сутану, он бежал к рыцарям зеленого леса. Лютера известили о том, что и он будет желанным гостем там. Мы не знаем, каким был ответ Лютера, но можем догадаться об этом по его реакции на подобное же предложение со стороны рыцаря, сообщившего ему о том, что в случае, если курфюрст согласится выдать Лютера, сто рыцарей готовы выступить на его защиту, поскольку дело это не рассматривалось судьями безупречной репутации. Лютер отвечал на подобные предложения уклончиво. "Я не отклонял их, - доверительно сообщал он Спалатину, - но воспользуюсь ими лишь в том случае, если того пожелает Христос, мой Защитник, Который, как я могу полагать, вдохновил этого рыцаря".

При этом Лютер был готов использовать получаемые им письма в дипломатических целях. Он желал знать, не считает ли Спалатин разумным показать их кардиналу Риарио. Пусть курия знает, что если ее угрозы заставят Лютера покинуть Саксонию, он не отправится в Богемию, но найдет убежище в самой Германии, где может стать Для нее куда более опасен, чем под надзором князя, когда он всецело погружен в свои преподавательские обязанности. Общий тон письма достаточно резкий. "Для меня жребий брошен, - сказал Лютер. - Я равным образом презираю как ярость Рима, так и милость его. Меня не примирить с ними; наступил конец смирению. Они проклинают и сжигают мои книги. Я всенародно сожгу весь канонический закон, если только меня не оттащат от огня".

В августе 1520 года Лютер намекнул, что теперь, освобожденный этими рыцарями от страха перед людьми, он готов обличить папство как антихриста. В действительности Лютер уже сделал это; и хотя заверения в готовности встать на его защиту, несомненно, ободрили его и придали смелости, не в ощущении безнаказанности таился источник мужества Лютера. Один из его друзей высказал опасение, что Лютер отступит перед грозящей ему опасностью. Тот ответил:

"Вы интересуетесь, как обстоят мои дела. Затрудняюсь что-либо ответить. Никогда еще сатана не ополчался против меня с такой яростью. Могу лишь сказать, что никогда не искал я ни богатства, ни почестей, ни славы и посему не могу быть низвергнутым яростью толпы. Скажу даже, что чем более они негодуют, тем более я исполняюсь духом. Но - и это может удивить вас-я едва способен противостоять самой незначительной волне внутреннего отчаяния, вот почему малейшее подобное волнение переживается мною больнее, нежели самые жестокие бури иного рода. Вам не следует опасаться того, что я отступлю от установленных мною мерил".

Наибольшей смелостью обладает тот революционер, в котором живет страх, превосходящий все, чем способны угрожать ему враги. Лютер, который так трепетал пред лицом Божьим, не испытывал никакого страха перед лицом человека.

По мере того как суть противостояния все более прояснялась, становилось очевидным: Лютер не желал, чтобы проливалась кровь за него или за Евангелие. В январе 1521 года он писал Спалатину:

"Вы понимаете, о чем просит Гуттен. Я не желаю воевать за Евангелие, проливая кровь. В подобном духе я и отвечал ему. Слово побеждается Словом. Именно Словом Божьим Церковь служит и преображает. Антихрист поднялся без помощи рук человеческих, и падение его произойдет без содействия человека".

Глава восьмая

ДИКИЙ ВЕПРЬ В ВИНОГРАДНИКЕ

Полагаясь на помощь простертой с небес руки Господней, Лютер не пренебрегал при этом исполнением на земле всего, что было в его силах. Суд был отложен на полтора года, и это давало ему возможность более точно сформулировать свои взгляды и публично известить о тех выводах, к которым он пришел. Как мы уже видели, богословие Лютера было достаточно зрелым еще до того, как у него возникли разногласия с Римом по вопросам сущности природы Бога и Христа, а также относительно истинного пути к спасению. Лютер понял, что выводы, к которым он пришел в результате исследования этих доктрин, не вполне соответствуют позиции Церкви. Он, однако, еще не обдумывал, какие практические последствия будет иметь его теология для доктрины Церкви, ее обрядов, структуры и взаимоотношений с обществом. Не обращался он и к проблемам нравственного характера. Такую возможность предоставила Лютеру пауза, в течение которой его не тревожили, - она возникла после состоявшихся в октябре 1518 года бесед с Кайэтаном и продолжалась до прибытия в октябре 1520 года папской буллы. Лютер постарался взять все возможное из предоставленной ему передышки, не зная, сколько она продлится. В течение лета 1520 года он передал в типографию серию своих трактатов, которые по сей день рассматриваются как основные его труды: "Проповедь о добрых делах" - в мае, "Римское папство" - в июне, "Обращение к христианскому дворянству немецкой нации" - в августе, "Вавилонское пленение Церкви" - в сентябре и "О свободе христианина" - в ноябре. Последние три работы имеют непосредственное отношение к той борьбе, которую он вел, и мы кратко остановимся на них.

Наиболее радикальной из всех его работ в глазах современников Лютера был посвященный таинствам трактат, озаглавленный "Вавилонское пленение Церкви". Речь в нем шла о порабощении таинств Церковью. Это выступление против католического учения своей резкостью превосходило все; написанное им ранее. Прочитав трактат, Эразм воскликнул: "Это непримиримая ссора!" Дело в том, что притязания Римско-католической церкви основаны на вероучении о таинствах как единственном средстве обретения благодати и исключительных прерогативах священства, которое одно лишь обладает правом совершения таинств. Если будет подорвано вероучение о таинствах, это неизбежно приведет к крушению доктрины священства. Одним росчерком пера Лютер сократил число таинств с семи до двух. Из их числа он исключил конфирмацию, брак, рукоположение, исповедь и соборование. Были оставлены лишь Вечеря Господня и крещение. Такое сокращение основывалось на следующем принципе: таинство должно быть непосредственно введено Христом и носить четко выраженный христианский характер.

Исключение из числа таинств конфирмации и соборования не имело принципиального характера, это лишь ослабляло контроль Церкви над молодежью и умершими. Более серьезным было выведение из числа таинств исповеди, поскольку это обряд отпущения грехов. В данном случае Лютер не отметал его полностью. Из трех элементов исповеди он, безусловно, признавал необходимость раскаяния, а исповедь рассматривал как элемент полезный, хотя и не носящий характер таинства. Главным же был его взгляд на отпущение грехов, которое, по мнению Лютера, есть лишь произносимое человеком извещение о том, что Бог уже повелел на небесах, но никак не утверждение Богом того, что повелел человек на земле.

Отрицание рукоположения как таинства подрывало корни кастовой системы клерикализма, формируя при этом логическую основу для положения о священстве всех верующих, поскольку, согласно Лютеру, рукоположение является обычным церковным обрядом, посредством которого священнослужитель получает полномочия для исполнения определенных обязанностей. При этом он не обретает новые черты характера, не выводится из-под юрисдикции гражданского суда и не наделяется через рукоположение правом совершения остальных таинств. В этом отношении совершаемое священником может совершать любой христианин, если ему это поручено общиной, поскольку все христиане есть священники. Миф о рукоположении как о таинстве "был сочинен для того, чтобы разверзлась неодолимая пропасть, чтобы между духовенством и мирянами возникало различие большее, нежели между небесами и землей, чтобы сокрушить учение об обретаемой при крещении благодати и привести в смущение евангелическое братство. Он порождает отвратительный произвол, совершаемый над мирянами священниками, которые через внешнее помазание рук, тонзуру и особые одеяния не только возвышают себя над рядовыми, помазанными Святым Духом христианами, но и относятся к ним, как к псам, недостойным пребывать в одной Церкви с ними... На этом христианское братство завершается, а пастыри превращаются в волков. Все те, кто принял крещение, есть священники без какого бы то ни было различия. Те же, кого мы называем священниками, есть служители, избранные из нашего числа, дабы они совершали все от нашего имени, и в священстве их нет ничего, помимо служения. Таинство рукоположения, таким образом, не может восприниматься иначе, чем определенный ритуал избрания проповедника в Церкви".

Но даже отрицание Лютером пяти таинств можно было бы стерпеть, не произведи он решительной перемены в двух оставленных им таинствах. Его позиция о крещении неизбежно подрывала основу института монашества, поскольку постриг нельзя было более рассматривать как второе крещение и лишь один обет имеет силу - обет при совершении крещения.

Наиболее серьезным было сокращение Лютером таинства мессы до Вечери Господней. Месса занимает центральное место во всей системе католичества, поскольку, как полагается, она представляет собой повторение опыта воплощения и распятия. Во время пресуществления хлеба и вина Бог вновь становится плотью, а Христос вновь умирает на алтаре. Это чудо способны совершать лишь священники, наделенные такой силой посредством рукоположения. В силу того, что это получение благодати творится исключительно их руками, священники занимают совершенно особое место в Церкви, а поскольку Церковь есть хранитель тела Христова, она занимает совершенно особое место в обществе.

Выступая против мессы, Лютер не преследовал цели подорвать институт духовенства. Его заботили прежде всего проблемы религиозные и лишь опосредованно - экклезиологические или социальные. Он прежде всего настаивал на том, что таинство мессы должно быть не магическим, но мистическим - не совершением обряда, но опытом присутствия. Эта проблема среди других была темой спора Лютера с Кайэтаном. Кардинала удручало мнение Лютера, считавшего, что действенность таинства зависит от веры получающего его. Церковь же учит тому, что таинство не зависит от человеческих слабостей, будь то недостойность совершающего его или безразличие получающего. Таинство совершается посредством той силы, которую оно имеет в себе ex opere operato. С точки зрения Лютера, такая позиция делала таинство механическим и магическим. Равным же образом не был он склонен воспринимать его независимым от человеческих слабостей, не соглашаясь с тем, что именно к такому заключению подводит его позиция о необходимости иметь веру. Дело в том, что вера сама по себе является даром Божьим, но вера эта дается Богом всецело по Его воле и действенна она даже без совершения таинства; в то же время мы не можем утверждать обратное - что таинство действенно без веры. "Я могу заблуждаться в вопросе об индульгенциях, - провозгласил Лютер, - но скорее готов умереть, чем отступить в вопросе о необходимости веры в таинстве". Утверждение о необходимости веры для действенности таинств снижало роль священников, которые могли положить в рот просфору, но не в состоянии были вселить в сердце веру.

Далее Лютер утверждал, что священник не в силах совершать того, что, по утверждению Церкви, происходит во время мессы. Он не "творит Бога" и не "приносит в жертву Христа". Проще всего было бы выразить эту точку зрения, сказав, что Бог не присутствует в мессе, а Христос не приносится в жертву. Но Лютер был готов признать лишь последнее. Христос не приносится в жертву, поскольку Его жертва была совершена единожды и за всех на кресте, но Бог присутствует в хлебе и вине, поскольку Христос, будучи Богом, провозгласил: "Сие есть Тело Мое". Повторение этих слов священником, однако, не превращает хлеб и вино в тело и кровь Божьи, как учит католическая Церковь. Согласно учению о пресуществлении, хлеб и вино сохраняют свою форму, вкус, цвет и так далее, но утрачивают свою субстанцию, которая заменяется субстанцией Божьей. Отрицая это положение, Лютер в большей степени основывался на Писании, чем на логике. Перед ним как Эразм, так и Меланхтон указывали на то, что концепция субстанции основывается не на Библии, но выведена посредством схоластических умозаключений. По этой причине он вообще отказывался использовать ее, и его нельзя считать сторонником доктрины пресуществления. Для него таинство не было подобно падению тела Божьего с небес. Богу нет нужды низвергаться с небес, поскольку Он вездесущ и присутствует везде как поддерживающая и дарующая жизнь сила. Христос же, будучи Богом, также присутствует во всей Вселенной, но присутствие это скрыто от взора человеческого. По этой причине Бог избрал явить Себя человечеству на трех уровнях откровения. Первый из них - Христос, в Котором Слово стало плотью. Второй - Писание, где записано Слово произнесенное. Третье - таинство, в котором Слово являет Себя в еде и питье. Таинство не вызывает Бога подобно Аэндорской волшебнице, но являет Его там, где Он есть.

Прерогативы священника ограничивались в той же степени, в которой уменьшались и возможности, которыми он наделялся. Согласно католическому уложению, одно из различий между клиром и мирянами заключалось в том, что лишь священник причащается вином во время мессы. Ограничение это вызывалось опасением, что по своей неловкости мирянин может пролить Кровь Божью. Испытывая не меньшее благоговение по отношению к таинству, Лютер тем не менее не считал нужным оберегать его путем введения кастовой системы в Церкви. Несмотря на опасность, к чаше следовало допускать всех верующих. В его дни подобное заявление звучало весьма дерзко, поскольку требование допустить мирян к чаше причащения было кличем богемских гуситов. Обосновывали они его ссылкой на слова Христа, сказавшего: "Пейте из нее все". Католические истолкователи объясняли, что слова эти адресованы одним лишь апостолам, которые все были священниками. Лютер соглашался с этим, но одновременно язвительно указывал, что все верующие - священники.

Подобная точка зрения была чревата далеко идущими последствиями для доктрины о Церкви, и собственные взгляды Лютера на Церковь проистекали из его теории таинств. Выводы его в этой области не отличались, однако, ясностью, поскольку точка зрения Лютера на Вечерю Господню несколько противоречила его взглядам на крещение. Вот почему он мог быть одновременно в некотором смысле отцом конгрегационализма анабаптистов и территориальной церкви более поздних лютеран.

Его позиция по Вечере Господней вела к Церкви, состоящей из одних лишь убежденных верующих, поскольку он заявил, что действенность таинства зависит от веры получающего его. В таком случае оно должно быть в высшей степени индивидуально, поскольку индивидуальна вера. Всякая душа, настаивал Лютер, предстает обнаженной перед Творцом. Никто не может умереть вместо другого человека. Каждый должен пройти смертные муки в одиночку. "И тогда меня не будет с вами, а вас со мной. Каждый должен отвечать за себя". И сходное с этим высказывание: "Месса есть Божественное обетование, которое не может никому помочь, не применимо ни к кому, не может считаться ходатайством за кого-либо и никто, кроме самого верующего, не может воспринять его. Кто способен принять или применить к другому обетование Божье, предполагающее индивидуальную веру?"

Здесь мы подходим к самой сути лютеровского индивидуализма. Это не индивидуализм Возрождения, который стремится реализовать способности каждого; это не индивидуализм поздних схоластов, на метафизическом основании заявлявших, что реальность состоит лишь из индивидуумов и что такие сообщества, как Церковь или государство, следует рассматривать не как реалии, но лишь как сумму составляющих их компонентов. Лютер не расположен был философствовать по поводу структуры Церкви и государства. Он просто утверждал, что всякий человек отвечает сам за себя перед Богом. Именно в этом и заключалась суть его индивидуализма. Чтобы таинство оказалось действенным, необходима личная вера. Из такой теории вполне логично следовал вывод, что Церковь должна состоять лишь из людей, обладающих горячей личной верой; поскольку же число таких людей всегда невелико, то Церковь должна быть сравнительно небольшим собранием. Лютер неоднократно и совершенно недвусмысленно об этом говорил. Особенно в ранних своих лекциях он настойчиво подчеркивал, что Церковь должна быть остатком, поскольку избранных немного. Так должно быть, утверждал он, поскольку Слово Божье противоречит всем желаниям человека природного, смиряя гордыню, сокрушая высокомерие и превращая в прах все человеческие претензии. Подобный подход неприятен, и немногие готовы принять его. Тех же, кто пойдет на это, можно считать камнями, отвергнутыми строителями. Насмешки и гонения - вот их удел. Всякому Авелю суждено иметь своего Каина, а всякому Христу - своего Каиафу. Поэтому люди будут презирать и отвергать истинную Церковь, и ей предстоит пребывать в замкнутости посреди мира. Эти слова Лютера воспринимаются как попытка предложить разобщенному протестантскому сообществу что-то взамен католического монашества.

Но Лютер не желал идти этим путем, поскольку таинство крещения вело его в иную сторону. Лютер мог бы с достаточной легкостью приспособить свои взгляды на крещение к ранее высказанной позиции, пожелай он, как это сделали анабаптисты, рассматривать крещение в качестве внешнего знамения внутреннего опыта перерождения, который уместен лишь для взрослых, но никак не для младенцев. Но он не сделал этого. Лютер разделял точку зрения католицизма на крещение младенцев, которых необходимо сразу же после рождения вырвать из-под власти сатаны. Но что же в таком случае остается от его формулы, согласно которой действенность таинства зависит от веры получающего его? Он усиленно пытался примирить эти позиции, сочинив концепцию о скрытой в ребенке вере, которую можно сравнить с верой спящего человека. Но вновь Лютер от веры ребенка перешел к вере того попечителя, которому вверен младенец. Для него рождение не было столь же индивидуальным, как смерть. Умереть за другого невозможно, но можно в некотором смысле войти другим человеком в христианскую общину. По этой причине именно крещение, но не Вечеря Господня есть то таинство, которое образует связующее звено между Церковью и обществом. Это социальное таинство. Для средневекового общества всякий младенец вне гетто был по рождению гражданином и по крещению христианином. Независимо от своих личных убеждений одни и те же люди составляли как государство, так и Церковь. Связь двух институтов была поэтому естественной. Это была основа христианского общества. Величие и трагедия Лютера заключались в том, что ему так и не удалось отказаться ни от индивидуализма чаши причастия, ни от собирательного единства купели для крещения. В век спокойствия он был бы мятежным духом.

Гонения возобновляются

Но его время никак нельзя было назвать веком спокойствия. Рим не забыл о нем. Прекращение нападок на него оказалось лишь временной передышкой. К тому времени, когда всехристианнейший император должен был вернуться из Испании в Германию, папство готовилось возобновить гонения. Еще до публикации его работ с критикой системы таинств, делавших, по мнению Эразма, примирение невозможным, Лютер сказал достаточно много для того, чтобы побудить Рим к решительным действиям. За его высказываниями, положившими начало противоборству по проблеме индульгенций, последовали во время лейпцигского диспута более опасные нападки на божественность происхождения и правления папства. Брошенный им вызов был столь очевиден, что один из членов римской курии энергично возражал против необходимости дождаться возвращения императора. Затем в Рим вернулся Экк, вооруженный не только записями лейпцигского диспута, но и осуждавшими Лютера решениями университетов Кельна и Левена. Когда Эрфурт отказался, а Париж не смог представить свое мнение по диспуту между Лютером и Экком, эти два университета добровольно вступили в борьбу. Решение Кельнского университета, где преобладали доминиканцы, было более суровым. Левен в определенной степени находился под влиянием взглядов Эразма. Оба университета единодушно осудили взгляды Лютера на испорченность человеческой природы, исповедь, чистилище и индульгенции. Левен не комментировал нападки Лютера на папство, Кельн же охарактеризовал как еретические высказывания Лютера по поводу примата папства и ограничения его власти.

- Лютер отвечал, что, возражая ему, ни один университет не привел каких-либо доказательств из Писания, которые подтверждали бы ошибочность его взглядов.

"Отчего бы нам не отменить Евангелие и вместо него прислушаться к их [университетов] мнению? Странно, что ремесленники высказывают суждения более здравые, нежели богословы! Насколько серьезно следует воспринимать тех, кто осудил Рейхлина? Если они сожгут мои книги, я повторю сказанное мною. Столь тверд я в своих убеждениях, что ради них пойду и на смерть. Если Христос был исполнен негодования по отношению к фарисеям, а Павел был оскорблен слепотой афинян, как же, спрашиваю я вас, должно поступать мне?"

Мы не знаем о каких-либо новых гонениях вплоть до марта, когда была предпринята попытка незаметно разделаться с Лютером руками августинского братства. Глава ордена писал Штаупицу:

"Братство, никогда ранее не подозревавшееся в ереси, приобретает одиозную репутацию. Мы с любовью обращаемся к вам с просьбой удержать Лютера от высказываний против Святой Римской Церкви и ее индульгенций. Уговорите его прекратить писать. Попросите его спасти наше братство от бесчестья".

Штаупиц решил для себя этот вопрос, удалившись от обязанностей приходского священника.

Следующая попытка была предпринята через Фридриха Мудрого. Кардинал Риарио, позднее замешанный в покушении на жизнь папы и помилованный, писал Фридриху:

"Светлейший и благороднейший князь и брат, вспоминая великолепие вашего дома и благоговение, проявляемое как вашими подданными, так и вами к Святейшему престолу, я счел своей дружеской обязанностью написать вам ради общего блага христианского мира и поддержания вашей чести. Я уверен, что вы не пребываете в неведении относительно злобности, презрения и распущенности, с которыми Мартин Лютер выступает против папы римского и всей курии. Вследствии этого я увещеваю вас призвать этого человека отказаться от своих заблуждений. Вы можете это сделать, если пожелаете, ведь одним лишь камешком крохотный Давид сразил могущественного Голиафа".

Фридрих отвечал, что дело передано его ближайшему другу, архиепископу Трирскому, курфюрсту Священной Римской империи, Рихарду Грейффенклаусскому.

В мае дипломатическим маневрам пришел конец. 21, 23, 26 мая и 1 июня состоялись четыре заседания церковного суда. Вечером двадцать второго папа удалился в свои охотничьи угодья в Маглиане - a soliti piaceri. Кардиналы, канонисты и богословы продолжали заседать. Всего в работе суда принимало участие около сорока человек. Экк был единственным немцем. Были представлены три крупнейших монашеских ордена - доминиканцы, францисканцы и августинцы. Распри между монахами были позабыты. Там был и глава ордена, к которому принадлежал и Лютер, не говоря уже о его противниках - Приериасе и Кайэтане. Надлежало решить три вопроса: что делать с учением Лютера, что делать с его книгами и что делать с ним самим. Высказывались самые различные мнения. На первом заседании кое-кто оспаривал целесообразность издания буллы, опасаясь всеобщего протеста в Германии. Богословы выступали за то, чтобы самым суровым образом осудить Лютера. Канонисты уговаривали разрешить высказаться, подобно Адаму, поскольку, хотя Бог и знает о его виновности. Он дал ему возможность защитить себя, воззвав: "Где ты?" Было принято компромиссное решение. Слушаний не будет, но Лютеру представят шестьдесят дней на то, чтобы отречься от своих взглядов.

Были споры и относительно его учения, хотя нам остается лишь догадываться, кто спорил и по каким вопросам. Полученные через вторые и третьи руки отчеты свидетельствуют о разногласиях в церковном суде. Говорят, что итальянский кардинал Аккольти назвал

Тецеля porcaccio и обрушился на Приериаса за то, что тот составил ответ Лютеру за три дня, в то время как лучше было бы затратить на его составление три месяца. Говорят, что, узнав о прибытии Экка в Рим, Кайэтан негодующе фыркнул: "Кто впустил это животное?" Говорят, что член церковного суда испанский кардинал Карвахал энергично выступал против принятия каких-либо мер против Лютера. В конце концов было достигнуто единодушие по вопросу об осуждении сорока одного положения его учения. Ранее высказанные Кельнским и Левенским университетами мнения были объединены и упрощены.

Булла "Exsurge"

Всякий, кому известна зрелая позиция Лютера, увидит, насколько поверхностным было его осуждение буллой. Взгляды Лютера на мессу осуждались лишь в том, что касается допущения мирян к чаше причастия. Из семи таинств упомянуто лишь таинство исповеди. Ничего не сказано о монашеском обете, лишь осуждено желание Лютера, чтобы князья и прелаты положили конец паразитическому образу жизни нищенствующих монахов. Ничего в булле не сказано о священстве всех верующих. Все внимание сосредоточено на умалении Лютером способностей человека даже после крещения, власти папы налагать наказание и отпускать грехи, власти папы и церковных соборов провозглашать положения вероучения, а также примата папы и Римской церкви. В одном пункте осуждение Лютера противоречило недавнему заявлению папы по вопросу об индульгенциях. Лютер осуждался за то, что лишь за Богом он оставлял способность прощать наказания, наложенные Божественным судом, в то время как папа только что сам заявил, что в подобных случаях хранилищница заслуг может быть применена лишь посредством ходатайства, но не для судебного решения. Лютер прямо обвинялся в богемской ереси, поскольку в булле утверждалось, что он распространяет определенные взгляды Яна Гуса. Были сурово осуждены два принципа, носившие явный отпечаток воззрений Эразма, - что сожжение еретиков противоречит воле Духа и что война против турок есть противодействие вмешательству Божьему. Сорок одно положение учения Лютера не были однозначно названы еретическими. Их осудили как "еретические, или скандальные, или лживые, или оскорбительные для набожного уха, или смущающие простые умы, или противные католической истине, соответственно".

Кое-кто в то время полагал, что такая формула была принята вследствие того, что церковный суд не сумел однозначно определить, к какой категории те или иные пункты учения следует отнести, поэтому они поступили подобно триумвирам, объявлявшим вне закона врага каждого из них, хотя он вполне мог быть другом двух остальных. В этом, однако, можно усомниться, поскольку в булле была использована стандартная формула предания анафеме, которая уже прозвучала в отношении Яна Гуса.

Написанная булла была представлена папе для написания предисловия и послесловия. В соответствии с атмосферой своего охотничьего угодья в Маглиане он написал следующее:

"Восстань, о Господи, и защити дело Твое! Дикий вепрь ворвался в Твой виноградник. Восстань, о Петр, и защити дело Святой Римской Церкви, матери всех церквей, освященной кровию твоею. Восстань, о Павел, осветивший и озаряющий Церковь своим учением и смертью. Восстаньте, все святые, и вся вселенская Церковь, истолкование писания которой подвергнуто поруганию. Нет слов, чтобы выразить нашу скорбь по поводу возрождения в Германии древних ересей. Печаль наша усугубляется тем, что всегда она первой выступала против ереси. Наши пастырские обязанности не дозволяют более нам терпеть тлетворное зло, распространяемое нижеперечисленными сорока одной ересью. [Они перечисляются]. Мы не можем более в долготерпении нашем страдать от змеи, ползающей в винограднике Господнем. Книги Мартина Лютера, содержащие упомянутые ереси, должны быть исследованы и сожжены. Что же до самого Мартина, то, благий Боже, сколько же отеческой любви излили мы в стремлении отвратить его от заблуждений! Разве не предлагали мы дать ему охранную грамоту и деньги на путешествие? [Подобного предложения Лютер никогда не получал]. Он же в безрассудстве своем обратился к будущему собору, хотя предшественники наши, Пий П и Юлий II, установили за подобные обращения то же наказание, что и за ереси. Посему ныне мы даем Мартину шестьдесят дней на отречение от своих заблуждений, исчисляя их от времени издания сей буллы в его местности. На всякого, предполагающего посягнуть на наше отлучение от Церкви и анафему, обрушится гнев Бога Всевышнего и апостолов Петра и Павла.

Записано июня пятнадцатого дня 1520 года".

Булла эта известна по начальным словам, ее открывающим, - "Exsurge Domine".

Спустя несколько недель папа писал Фридриху Мудрому:

"Возлюбленный сын!

Радуемся мы, что никогда ты не выказывал благоволения сему сыну беззакония, Мартину Лютеру. Мы не знаем, отнести ли это за счет твоего благоразумия или набожности. Сей Лютер благоволит богемцам и туркам, скорбит о наказании еретиков, отвергает писания святых докторов, установления вселенских соборов и декреты епископов римских, придерживаясь мнений, никем, помимо него, не разделяемых, которых ранее не высказывал ни один еретик. Мы не можем более терпеть, чтобы одна паршивая овца портила все стадо. По таковой причине мы собрали совет из достойных братьев. Присутствовал и Дух Святой, ибо в подобных случаях Он не удаляется от Святейшего престола. Нами издана удостоверенная свинцовой печатью булла, в ней из бесчисленных заблуждений этого человека мы избрали те, которыми он извращает веру, соблазняет простые умы и ослабляет узы послушания, воздержания и смирения. Об оскорблениях, коими он осыпал Святейший престол, мы оставляем судить Богу. Мы увещеваем тебя побудить его вернуться к благоразумию и воспользоваться нашей милостью. Если же он будет упорствовать в своем безумии, заключите его под стражу.

Запечатано печатью перстня Фишермана июля восьмого 1520 года и в восьмой год нашего понтификата".

Булла ищет Лютера

Булла достигла Лютера лишь через три месяца, но с самого начала уже распространялись слухи о том, что она в пути. Гуттен писал ему 4 июля 1520 года:

"Говорят, что вас отлучили от Церкви. Сколь же вы могущественны, если это верно. В вас исполнились слова псалма: "Толпою устремляются они на душу праведника, и осуждают кровь неповинную. Но Господь... обратит на них беззаконие их, и злодейством их истребит их". Это наше упование; так уверуем же в него. Против меня также плетутся заговоры. Коли они применят силу, то будут силою же и встречены. Я желал бы, чтобы осудили меня. Стойте твердо, не колеблясь. Но зачем мне увещевать вас? Я буду рядом, что бы ни случилось. Встанем же за общую свободу! Освободим угнетенную родину! Бог будет на нашей стороне; а если Бог с нами, то кто же может быть против нас?"

В это же время вновь была предложена помощь от Зиккингена, а также от ста рыцарей. Эти предложения не оставили Лютера равнодушным, однако он не знал, следует ли ему полагаться на помощь человеческую или единственно лишь на Господа. В течение лета 1520 года, пока булла искала его по всей Германии, Лютер пребывал в духовном смятении, то воспламеняясь, то ввергаясь в апокалиптический ужас. Во время одной из неконтролируемых вспышек он призывал к насилию. Новые нападки со стороны Приериаса вызвали ярость Лютера. В распространенном через типографию ответе он возвещал:

"Мне представляется, что если приверженцы Римской Церкви столь безумны, то императору, царям и князьям остается лишь силою оружия обрушиться на это мировое зло и воевать с ними не словами, но сталью. Если мы наказываем воров ярмом, разбойников - мечом, а еретиков - огнем, то отчего бы нам не обратить оружие против этих ненасытных чудовищ, этих кардиналов, этих пап и всей этой своры римского Содома, развращающей молодежь и Церковь Божью? Отчего бы не обрушиться на них с оружием в руках, омыв руки в их крови?"

Позднее Лютер пояснял, что он вовсе не имел в виду тех последствий, которые подразумевали эти слова.

"Я писал: "Если мы сжигаем еретиков, то отчего бы нам вместо этого не напасть на папу с его сторонниками и не омыть свои руки в их крови?" Я не оправдываю ни сжигания еретиков, ни убийство хотя бы одного христианина, поскольку хорошо знаю, что это не согласуется с Евангелием, - просто я хотел показать, чего они заслуживают, если еретики заслуживают огня. Нет никакой необходимости использовать меч против вас".

Несмотря на такого рода пояснения, Лютеру не давали забыть его зажигательную вспышку ярости. Его слова цитировались как обвинение против него в постановлении Вормсского сейма.

Лютер вполне искренне открекался от ранее сказанных им слов. Преобладающие его настроения хорошо выражены в письме к священнику, которого побуждали покинуть свой приход. Лютер писал:

"Наша война не против плоти и крови, но против духовного нечестия в святых местах, против мироправителей сей тьмы. Так будем же тверды и вострубим в трубу Господню. Сатана борется не с нами, но с пребывающим в нас Христом. Мы ведем битву на стороне Господа. Укрепимся же в этом. Если Бог за нас, кто же может быть против нас?

Вас возмущает, что Экк издает столь жестокую буллу против Лютера, его книг и его сторонников. Что бы ни произошло, я пребываю в спокойствии, поскольку все происходящее может совершиться лишь по воле Восседающего на небесах и Повелевающего всем. Так не будем же тревожиться! Отцу известны ваши нужды еще до того, как вы попросите Его. Без Его ведома и лист не может пасть на землю. Сколь же невероятно, чтобы кто-то из нас мог пасть помимо Его воли!

Если в вас пребывает Дух, не оставляйте своего поста, ибо ваш венец достанется другому. Не страшно, если нам положено умереть с Господом, Который, пребывая в нашей плоти, жизнь Свою положил за нас. Мы восстанем в Нем и будем вечно пребывать с Ним. Поэтому смотрите, чтобы вам не пренебречь священным призывом. Он грядет, Он не замедлит - Тот, Кто избавит нас от всякого зла. Благоденствия вам в Господе Иисусе, утешающем и поддерживающем разум и дух. Аминь".

Глава девятая

ОБРАЩЕНИЕ К КЕСАРЮ

Лютеру было совершенно ясно одно: кто бы ни помогал и кто бы ни противодействовал ему - он должен свидетельствовать. "Мой жребий брошен. Я равным образом презираю как ярость Рима, так и милость его. Меня не примирить с ними, наступил конец смирению. Они проклинают меня и сжигают мои книги. Я всенародно сожгу весь канонический закон, если только меня не оттащат от огня".

Не пренебрегал Лютер и своей защитой. Тщетно он апеллировал к папе и тщетно - к собору. Оставалось лишь одно - обратиться за защитой к императору. В августе Лютер направил к Карлу V следующее послание:

"Нет высокомерия в том, что вознесшийся посредством евангельской истины до престола Всевышнего обратится к престолу земного князя, как нет ничего непристойного для земного князя, который пребывает в образе небесном, чтобы наклониться, дабы поднять нищего из грязи. По этой причине я, будучи недостойным и нищим, простираюсь перед Вашим императорским величеством. Я издал книги, которые возбудили вражду ко мне со стороны многих, но сделал я это по побуждению других, поскольку не желал бы ничего большего, как пребывать в неизвестности. Три года я тщетно искал мира. Ныне же у меня осталось лишь одно средство, и я обращаюсь к кесарю. Я не стану искать Вашей защиты, если буду признан безбожником или еретиком. Прошу лишь одного - чтобы истина либо заблуждение не подверглись бы осуждению, не будучи выслушанными и доказанными".

Лютер, однако, просил у кесаря большего, нежели просто выслушать его. Император должен был также и оправдать его. Церковь отчаянно нуждалась в реформе; и инициатива, как настаивал Гуттен, должна была исходить от светских властей. В своем "Обращении к христианскому дворянству немецкой нации" Лютер очертил смелую программу реформации. Термин "дворянство" широко использовался в 1ермании для обозначения правящего класса, начиная от императора. Но по какому праву, вполне резонно может возразить современный читатель, обращался Лютер к дворянству с призывом реформировать Церковь? Вопрос этот представляет не просто исторический интерес, поскольку есть мнение, что в своем трактате Лютер отошел от ранее высказанной им точки зрения о Церкви как о гонимом остатке, заложив вместо этого основу для церкви, которая пребывает в союзе с государством и в подчинении ему. Лютер обосновывал свое обращение тремя причинами. Первая из них заключалась в том, что власть есть власть, и она предназначена Богом для наказания тех, кто творит зло. Все, чего Лютер требовал от власти, - поставить духовенство под юрисдикцию гражданских судов, защитить граждан от вымогательств со стороны церкви и подтвердить право государства исполнять свои гражданские функции без вмешательства духовенства. Именно в этом смысле Лютер часто утверждал, что никто за тысячу лет не защищал светское государство так, как он. Следовало дать отпор теократическим притязаниям Церкви.

"Обращение к христианскому дворянству", однако, выходит далеко за рамки просто призыва поставить Церковь на свое место. Лютера куда больше заботило очищение Церкви, нежели эмансипация государства. Избавление от мирской власти и неумеренного обогащения должно было освободить Церковь от мирских забот, с тем чтобы она могла лучше исполнять свои духовные функции. Основание, на котором власть имущие имеют право пойти на такую реформу, изложено во втором доводе Лютера. Он звучит так: "Мирские начальствующие крещены тем же крещением, что и мы". Это язык христианского общества, построенного на социологическом таинстве, совершаемом над каждым рождающимся младенцем. В подобном обществе Церковь и государство несут взаимную ответственность за то, чтобы поддерживать и исправлять друг друга.

В третьем разделе своего трактата Лютер приводил дополнительные доводы, говоря о том, что городские судьи являются собратьями-христианами, соучаствующими в священстве всех верующих. Из этого положения некоторые современные историки делают вывод, что Лютер отводит мировому судье роль реформатора Церкви лишь в том случае, если он является убежденным христианином, и то лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Но в самом трактате такое условие не оговаривается. Священство верующих должно было основываться на низшем уровне веры, подразумеваемой в крещаемом младенце. Весь подход Лютера к реформаторской роли власть имущих носит ярко выраженный средневековый характер. Выделяет этот трактат из множества других попыток исправить сложившееся положение его глубоко религиозная направленность. Исправление ситуации в Германии увязывалось с реформой Церкви, а самой гражданской власти предписывалось более полагаться на руку Господа, чем на человеческие способности.

Изложение программы реформы начиналось с религиозных предпосылок. Три стены Рима должны пасть подобно стенам Иерихона. Первая предпосылка заключалась в том, что духовная власть выше светской. Это утверждение Лютер сбалансировал изложением доктрины о священстве всех верующих. "Мы все христиане и имеем крещение, веру, Духа и все подобное тому. Если убит приходской священник, то земля эта подлежит проклятью. Отчего же этого не делается, если убит крестьянин? Откуда столь огромное различие между называющими себя христианами?" Второй стеной было положение, согласно которому один лишь папа имел право толкования .Писания. Падение ее обуславливалось не столько стремлением отстоять права гуманитарной школы богословов против папской некомпетентности, сколько правом рядовых христиан на постижение Христа. "Валаамова ослица оказалась мудрее самого пророка. Если тогда Бог использовал ослицу против пророка, отчего же теперь Он не может использовать праведника против папы?" Третья стена заключалась в исключительном праве папы созывать собор. И вновь положение о священстве всех верующих предоставляло такое право всякому, пребывающему в чрезвычайной ситуации, но прежде всего гражданской власти в силу важности ее положения.

Далее следует изложение всех тех реформ, которые должны быть одобрены собором. Папству следует вернуться к апостольской простоте. Папа не должен носить тиару, и верующие не должны целовать его стопы. Получая таинство, предлагаемое ему коленопреклоненным кардиналом через позолоченную соломинку, папа обязан стоять, подобно всякому иному "зловонному грешнику". Количество кардиналов должно быть уменьшено. Церкви надлежит отказаться от мирских владений и притязаний, чтобы папа мог всецело посвятить себя исключительно духовным заботам. Доходы Церкви должны быть урезаны - никаких более аннатов, пошлин, индульгенций, золотых лет, резерваций, налогов на крестовые походы и других трюков, с помощью которых обирались "пьяные немцы". Дела немцев должны рассматриваться церковными судами в Германии под руководством немецкого примаса. Это предложение вело к формированию национальной церкви. Оно совершенно определенно было рекомендовано для Богемии.

Предложения Лютера по вопросам монашества и брака священников превосходили все, сказанное им ранее. Монахам нищенствующих орденов следовало запретить проповедовать и исповедовать. Количество орденов должно быть сокращено, равно как и отменено правило о необратимости монашеского обета. Священникам нужно дать разрешение вступать в брак, поскольку женщина им необходима в доме для ведения хозяйства, а поставить мужчину и женщину в такие обстоятельства равносильно тому, что поместить солому рядом с огнем и рассчитывать на то, что она не загорится.

Разнообразные рекомендации были высказаны относительно сокращения количества церковных праздников и контроля над паломничеством. Святые должны канонизировать друг друга сами. Государству необходимо провести реформу законодательства и принять законы, регулирующие налоги в пользу государства. Эта всеобъемлющая программа реформ в большей своей части была с ликованием воспринята в Германии.

Фоном для сложившейся ситуации служило глубокое возмущение коррумпированной Церковью. Вновь и вновь папу позорили сопоставлением его с Иисусом. Эта тема пользовалась популярностью еще у Гуса и Виклифа. В библиотеке Фридриха Мудрого хранился иллюстрированный труд на чешском языке о несоответствиях между Христом и папой. Подобная же работа была позднее издана в Виттенберге с примечаниями Меланхтона и гравюрами Кранаха. Та же идея высказывалась и в "Обращении к христианскому дворянству", где говорилось о том, что Христос ходил пешком, а папа путешествует в паланкине в сопровождении трех-четырех тысяч погонщиков мулов; что Христос омывал ноги Своим ученикам, а папе целуют ноги; что Христос держал Свое слово даже в отношении врагов, а папа заявил, что по отношению к неверным сдерживать свои обещания необязательно и обязательства, данные еретикам, ничего не значат. Хуже того, по отношению к ним применялись меры принуждения. "Но с еретиками следует бороться с помощью книг, а не костров. О, Господи Христос, обрати взор Твой вниз. Да грянет день суда Твоего и уничтожит дьявольское гнездо в Риме!"

Публикация буллы

Между тем в Риме была составлена булла "Exsurge Domine". Книги Лютера сожгли в Пьяцца-Навона. Булла была отпечатана, заверена и скреплена печатью для дальнейшего распространения. Издание ее на севере поручили двум исполнителям, наделенным по этому случаю полномочиями папских нунциев и особых инквизиторов. Одним из них был Иоганн Экк. Другой - Иероним Алеандр - слыл известным гуманистом, знатоком трех языков: латыни, греческого и еврейского, в свое время он был ректором Парижского университета. Молодые годы свои он провел в Голландии, поэтому в определенной степени ему было известно положение дел в Германии. Его неразборчивость в вопросах нравственности не вызывала осуждения во времена нереформированного папства. Эти двое разделили сферы своей деятельности отчасти по географическому принципу. Экк должен был заняться восточными землями, Франконией и Баварией. Алеандру же поручались Нидерланды и Рейнская область. Распределение функций заключалось в том, что Алеандру предстояло взять на себя отношения с императором, его двором и с высшей знатью - как церковной, так и светской. Сфера деятельности Экка в основном ограничивалась епископами и университетами. Действовать им было предписано в полном согласии.

Инструкции обязывали Алеандра прежде всего доставить буллу "нашему возлюбленному сыну Карлу, императору Священной Римской империи и католическому королю Испании". В это время Карл находился в центре внимания всей Европы. Он был молод и еще не проявил себя. Папа рассчитывал на то, что Карл последует примеру своей бабушки, Изабеллы Католической. Немцы же видели в нем наследника своего деда, Максимилиана Германского. В случае, если Лютер потребует слушания своего дела перед императорским судом, Алеандру предписывалось ответить, что решение этого дела находится исключительно в руках Рима. Впервые высказано предположение о том, что Лютер может попросить передать его дело светскому суду. Составлявший этот меморандум секретарь проявил необычайную проницательность, поскольку вырабатывались инструкции еще до апелляции Лютера к кесарю. Без ведома Алеандра Экку было дано тайное поручение подвергнуть отлучению, помимо Лютера, еще несколько человек по своему усмотрению.

Посланцы папы без энтузиазма восприняли поручение, угрожавшее их жизни. Экк существенно усложнил свою задачу, неразумно добавив имена шестерых человек - троих из Виттенберга, включая Карлштадта, и троих из Нюрнберга, включая Шпенглера и Пиркгеймера. Трудно было выбрать более неудачный момент для выступления против лидеров германского гуманизма, поскольку согласие между ними было сильно, как никогда. Алеандр также столкнулся в Нидерландах с многочисленными сочувствующими Лютеру. Там жил Эразм, который высказался так: "Жестокость этой буллы плохо согласуется с умеренностью Льва". И еще: "Папские буллы имеют большой вес, но богословы придают больше значения книгам, в которых аргументация выводится из свидетельства Священного Писания, которое не понуждает, но наставляет". В Антверпене марониты - испанцы и португальцы еврейского происхождения - печатали Лютера на испанском языке. Немецкие торговцы распространяли его идеи. Альбрехт Дюрер выполнял в Антверпене заказы, одновременно ожидая, что Лютер и Эразм очистят Церковь. По долине Рейна распространялись слухи о том, что Зиккинген может с оружием встать на защиту Лютера подобно тому, как он это сделал в случае с Рейхлином.

Экк столкнулся с совершенно неожиданным противодействием. Герцог Георг упрямо заявлял, что о его владениях в булле ничего не сказано. Ожидалось, что окажет сопротивление Фридрих Мудрый, но сделал он это совершенно неожиданным образом. Фридрих сообщил, что по сведениям, полученным им от Алеандра, Экк не имеет полномочий включать в перечень отлученных от Церкви кого-либо еще, помимо Лютера. Экк был вынужден обнародовать полученные им тайные инструкции. Под тем или иным предлогом даже епископы всячески затягивали, иногда до полугода, обнародование буллы. Венский университет отказался предпринимать какие-либо действия без епископа, а Виттенбергский университет выразил протест против того, что опубликование буллы поручено одной из противоборствующих сторон. "Нельзя поручать козлу быть огородником, волку - пастухом, а Иоганну Экку - нунцием". Не только Виттенбергский университет, но даже и герцог Баварский выразил опасение, что опубликование буллы вызовет беспорядки. Для подобных тревог были определенные основания. В Лейпциге Экку, опасавшемуся за свою жизнь, приходилось скрываться в монастыре. В Эрфурте, где печаталась булла, студенты обозвали ее "пустомельством" и пошвыряли все экземпляры в реку, чтобы посмотреть, не всплывут ли они. В Торгау буллу разорвали и втоптали в грязь. Легко удалось найти общий язык лишь с епископами Бранденбурга, Мейссена и Мерсебурга, которые разрешили опубликовать буллу 21,25 и 29 сентября соответственно. В честь своего триумфа Экк прибил красноречивую табличку в Ингольштадтской церкви: "Иоганн Экк, professor ordinarius богословия и канцлер университета, папский нунций и апостольский протоно-тарий, издавший согласно повелению Льва Х буллу против лютеранского вероучения в Саксонии и Мейссене, водружает эту табличку в благодарение за то, что вернулся домой живым".

Задача Алеандра осложнялась тем, что булла попала в Германию до ее публикации, причем текст отличался от оригинала. Алеандра, однако, любезно принял императорский двор в Антверпене, а его величество пообещал голову положить за защиту Церкви и чести папы и святейшего престола. Он выразил совершенную готовность исполнить предписания буллы в подвластных ему землях, поэтому Алеандр смог организовать 8 октября в Левене аутодафе книг Лютера. Однако когда огонь разгорелся, студенты пошвыряли туда труды по схоластическому богословию и средневековое наставление для проповедников, озаглавленное "Спи спокойно". Подобный же акт сожжения был организован в Льеже семнадцатого числа. Монахи нищенствующих орденов и консервативно настроенные преподаватели Левенского университета были исполнены решимости сделать жизнь Эразма невыносимой. Уже начиналась контрреформация, поддержанная императорской властью.

В Рейнской области, однако, все обстояло совсем иначе. Правление императора было там чисто номинальным. Когда 12 ноября Алеандр попытался организовать в Кельне костер, палач, несмотря на то, что архиепископ дал свое согласие, отказался предать книги огню без императорского указа. Архиепископ применил всю свою власть, и книги все же были сожжены. В Майнце противодействие выразилось в более решительных формах. Перед тем как поднести факел к книгам, палач обернулся к собравшейся толпе и спросил, на законном ли основании осуждены эти книги. Когда же прогремело единодушное: "Нет!" - палач отступил, отказавшись поджигать костер. Алеандр обратился с жалобой к архиепископу Альбрехту и заручился его разрешением уничтожить несколько книг на следующий день. Приказ был выполнен 29 ноября, но не штатным палачом, а могильщиком, причем при этом присутствовало всего лишь несколько женщин, которые принесли гусей на рынок. Алеандра забросали камнями. Как он заявил позднее, не вмешайся аббат, ему пришлось бы расстаться с жизнью. Не имей мы других свидетелей, можно было бы усомниться в словах Алеандра, поскольку, выгораживая себя, он склонен преувеличивать опасность.

Но в данном случае его слова поддержаны независимым свидетельством. Ульрих фон Гуттен написал гневное стихотворение (и на латыни, и на немецком языке):

О Боже, книги Лютера они сжигают.

Твою святую истину распинают.

Прощение продается заранее,

А небесами торгуют за золото.

Германский народ совсем истек кровью,

И его совсем не просят раскаяться.

Зло творят с Мартином Лютером -

Твоим, о Боже, защитником.

Не пожалею для него я ничего,

Жизнь и кровь свою ему я отдаю.

10 октября булла достигла Лютера. На следующий день он писал Спалатину:

"Эта булла проклинает Самого Христа. Вместо того чтобы дать мне возможность высказаться, она требует от меня отречения. Я намерен действовать, исходя из того, что она подложна, хотя и уверен в ее истинности. Хорошо, если бы Карл оказался мужчиной и выступил на битву за Христа против этих бесов. Но я не страшусь. На все воля Божья. Князю, вероятно, не остается ничего другого, кроме как закрыть глаза на происходящее. Посылаю вам копию буллы, чтобы вы смогли убедиться, что за чудовище сидит в Риме. Решается вопрос о вере и Церкви. Радостно мне, что я могу пострадать за столь благородное дело. Я недостоин столь священного испытания. Я чувствую себя куда более уверенно сейчас, когда твердо знаю, что папа - антихрист. Эразм пишет, что монахи захватили власть над императорским двором и помощи от императора ожидать не приходится. Я отправляюсь в Лихтенберг на встречу с Мильтицем. Прощайте и молитесь за меня".

Игра в жмурки уже началась. Фридрих Мудрый, используя инструкции Алеандра и поручение Мильтица, играл против Иоганна Экка. Мильтиц не получал никаких известий от папы и поэтому совершенно откровенно заявил, что Экк не имел права издавать буллу, пока не прерваны проходящие в дружеской атмосфере переговоры. Фридрих, исполненный решимости продолжать их, организовал еще одну встречу Лютера с Мильтицем. Архиепископ Трирский, конечно же, также присутствовал в роли арбитра. По этой причине Лютер оспорил истинность буллы. Он утверждал, что Рим не стал бы выставлять двух курфюрстов дураками, изъяв дело из их рук. "Поэтому я не поверю в подлинность этой буллы, пока не увижу своими глазами настоящие свинец и воск, шнур, подпись и печать".

Какое-то время Лютер учитывал возможность того, что булла может быть как подлинной, так и поддельной. Исходя из этого, он со всем жаром бросился в наступление. Совершенно очевидно, что его поддерживал Спалатин, которому Лютер писал:

"Трудно выступать против всех этих епископов и князей, но нет иного пути избегнуть ада и гнева Божьего. Если бы вы не побуждали меня, я предоставил бы все Богу и не делал бы ничего сверх того, что уже сделано. Я составил ответ на буллу на латыни и направляю вам один экземпляр. Текст на немецком сейчас в типографии. Когда еще от начала мира сатана столь яростно выступал против Бога? Меня подавляет размах ужасающего богохульства этой буллы. Многочисленные и весомые доводы почти убедили меня в том, что последний день вот-вот грядет. Началось крушение царства антихриста. Я вижу, как эта булла порождает непобедимое восстание, которого заслуживает римская курия".

Против омерзительной буллы антихриста

Упомянутый Лютером ответ назывался "Против омерзительной буллы антихриста". Лютер писал:

"Я слышал, что направленная против меня булла прошла через всю землю прежде, чем достигла меня, поскольку, будучи дочерью тьмы, страшилась она света лица моего. По этой причине, равно как и в силу того, что осуждает она безусловные христианские положения вероучения, у меня есть сомнения: действительно ли она исходит из Рима, не является ли сочинением человека, искусного во лжи, распространении раздоров, заблуждений и ереси, чудовища, именуемого Иоганном Экком? Подозрения мои усилились еще более, когда я услышал, что Экк был апостолом буллы. Воистину нет ничего странного, если там, где Экк почитается апостолом, обнаружится и царство антихристово. Однако пока я буду действовать как если бы считал Льва непричастным - не потому, что чту римское имя, но потому, что не считаю себя достойным столь высоких страданий ради истины Божьей. Ибо кто пред Богом был бы более счастлив, чем Лютер, коли осуждение его исходило из столь могущественного и высокого источника и за столь несомненную истину? Но дело истины требует более достойного мученика. Я, грешный, достоин другого. Но кто бы ни написал эту буллу, он есть антихрист. Я заявляю перед Богом, нашим Господом Иисусом, Его святыми ангелами и всем миром, что всем сердцем не согласен с выраженным в этой булле осуждением, что проклинаю ее как омерзительное осквернение и богохульство Христа, Сына Божьего и нашего Господа. Вот мое отречение, о булла, дочь булл.

Изложив свое свидетельство, я перехожу к булле. Петр сказал, что живущая в нас вера требует объяснения, но сия булла осуждает меня лишь собственными словами без каких бы то ни было подтверждений из Писания, в то время как свои доводы я черпаю из Библии. Я спрашиваю тебя, невежественный антихрист, неужели полагаешь ты, что одними лишь своими словами сможешь одолеть броню Писания? Этому ли ты научился в Кельне и Левене? Если достаточно лишь сказать: "Я отрицаю, я отвергаю", - то какого глупца, какого осла, какого крота, какую дубину нельзя было бы осудить? Неужели же лицемерная натура твоя не смущается того, что ты пытаешься закоптить сияющее Слово Божье? Отчего бы нам не поверить туркам? Почему бы нам не принять евреев? Отчего бы нам не славить еретиков, коли достаточно простого осуждения? Но Лютер, привыкший к bellum, не боится bullam1. Я способен отличить пустой клочок бумаги от всемогущего Слова Божьего.

Используя наречие "соответственно", они показывают свое невежество и нечистую совесть. Относительно положений моего вероучения сказано, что "некоторые из них еретические, некоторые ошибочны, а некоторые скандальны, соответственно". Это все равно, что сказать: "Мы не знаем, которая из них какая". О, педантичное невежество! Мне хотелось бы, чтобы они ответили мне не "соответственно", но ясно и определенно. Я требую, чтобы они доказали не "соответственно", но определенно, внятно и разборчиво, с полной безусловностью, ясно и очевидно, пункт за пунктом, а не относительно моих взглядов вообще, что же в них еретического. Пусть покажут, в чем я еретик, или спрячут свое жало. Они говорят, что некоторые положения еретические, некоторые ошибочны, некоторые скандальны, а некоторые оскорбительны. Можно подразумевать, что еретические не являются ошибочными, ошибочные - не скандальны, а скандальные не оскорбительны. Но что же в таком случае значит, когда нечто нельзя считать ни еретическим, ни скандальным, ни ложным, но тем не менее оно оскорбительно? Поэтому, нечестивый и бездушный папист, коли ты желаешь нечто написать, то пиши доказательно.

1 Игра латинских слов. Буквально: привыкший к войне (bellum) не боится булл (bullam). - Прим. переводчика.

Написана ли эта булла Экком или папой, она есть средоточие всяческого нечестия, богохульства, невежества, наглости, лицемерия, лжи - одним словом, она есть сатана и его антихрист.

А о чем помышляете вы, светлейший император Карл, короли и христианские князья? Вы крещены были во имя Христово и соглашаетесь терпеть эти безбожные вопли антихриста? О чем помышляете вы, епископы? А вы доктора? О чем вы думаете, все исповедующие Христа? Горе живущим в эти времена. Гнев Божий грядет на папистов, врагов креста Христова, и всем должно противодействовать им. И тогда. Лев X, кардиналы и все вы там, в Риме, я брошу вам прямо в лицо: "Если сия булла исходила от вашего имени, то я использую власть, каковая дана мне крещением и каковою я стал сыном Божьим и сонаследником Христа, утвердившись на скале, против которой бессильны врата ада. Я призываю вас отречься от дьявольского богохульства и высокомерного нечестия, а если вы не пожелаете сделать это, то мы низвергаем вас как одержимых сатаною и угнетаемых им, как проклятое семя антихристово во имя Иисуса Христа, которого вы гнали". Но я, однако, излишне увлекся. Я не имею пока положительных доказательств того, что булла эта написана папою, но не апостолом нечестия, Иоганном Экком".

Далее следует обсуждение положений вероучения. Трактат завершается так:

"Если же кто презирает мое братское предостережение, того я извещаю, что нет на мне его крови в последнем суде. Я скорее готов тысячу раз умереть, нежели изъять хотя бы один слог из подвергшихся осуждениям положений. И равно, как они отлучают меня за святотатство ереси, так и я отлучаю их во имя святой истины Божьей. Христу судить, какому из этих отлучении должно исполниться. Аминь".

"О свободе христианина"

Спустя две недели после написания этого трактата появился другой, столь отличный от него, что возникало сомнение - написан ли он тем же человеком, а если автор все же один, то как может он претендовать хотя бы на какое-то подобие искренности. Эта работа называлась "О свободе христианина" и открывалась раболепным обращением к Льву X. Небольшой этот труд явился результатом беседы Лютера с Мильтицем, который, будучи верным своему принципу посредничества, попросил Лютера обратиться к папе, чтобы исповедать свою веру и разъяснить ложность мнимых призывов к мятежу, в которых его обвиняют. Лютер мог отвечать со всей искренностью. Он боролся не против человека, но против системы. В течение каких-то двух недель Лютер мог обличить папство как антихриста и в то же время обращаться к папе лично со всей почтительностью.

"Благословеннейший отец! Во всех противоборствах последних трех лет я помнил о вас, и хотя окружающие вас льстецы побудили меня обратиться к собору, оспаривая несостоятельные указы ваших предшественников, Пия и Юлия, их глупая тирания никогда не побуждала меня выказывать непочтение к Вашему Святейшеству. Да, я резко отзывался о нечестивом вероучении, но разве Христос не называл Своих противников порождениями ехидны, слепыми поводырями и лицемерами? А разве Павел не именовал своих противников псами, злыми деятелями и сыновьями сатаны? Кто мог сравниться в язвительности с пророками? Борьба моя направлена не против чьей-то жизни, но затрагивает исключительно Слово Истины. Ты, Лев, подобен для меня Даниилу во львином рву в Вавилоне. Среди твоих кардиналов есть, возможно, три или четыре человека ученых и безупречных, но что могут они среди такого множества? Римская курия достойна не вас, но самого сатаны. Можно ли найти под небесами что-либо более вредоносное, ненавистное и испорченное? В нечестии своем она превосходит турок. Но не думайте, брат Лев, что, обличая этот злостный вертеп, я поношу вас лично. Вспомните о сиренах, которые могли сделать человека наполовину золотым. Вы слуга слуг. Не слушайте тех, кто утверждает, будто невозможно стать христианином без вашего одобрения, и превозносит вас как господина над небесами, адом и чистилищем. Заблуждаются те, которые ставят вас над собором и вселенской Церковью. Заблуждаются полагающие, что лишь вам одному дано право истолковывать Писание. Направляю вам сей трактат как предзнаменование мира, дабы вы имели возможность увидеть, какого рода занятиям я мог бы с большей пользою себя посвятить, если окружающие вас льстецы оставят меня в покое".

Далее излагается написанный Лютером гимн о свободе христианина. Если Лютер полагал, что это письмо и трактат смягчат папу, то он был человеком исключительной наивности. Уже в самом верноподданническом письме отвергался примат папы над соборами, а трактат утверждал священство всех верующих. Утверждение, будто его обличения направлены не против папы, но против курии, можно считать приемом, широко распространенным среди революционеров конституционной направленности, которые не желают признаться себе в том, что выступают против главы правительства. Подобным же образом английские пуритане того времени утверждали, что они ведут борьбу не с Карлом, но лишь с окружающими его "людьми злобными". По мере развития конфликта подобного рода выдумки становятся слишком очевидными, чтобы приносить пользу. Лютеру быстро пришлось отказаться от предположения, что существует различие между папой и его окружением, поскольку булла была издана от имени папы и не оспаривалась Ватиканом. Она требовала отречения. На это Лютер не мог пойти. 29 ноября он обнародовал работу под названием "Соображения по всем положениям вероучения, несправедливо осужденным в римской булле". О тоне этого трактата можно судить по двум отрывкам из него:

№ 18. Осуждалось предположение, что "индульгенции являются благочестивым надувательством верных". Лютер комментировал:

"Признаю, что был неправ, когда сказал, что индульгенции есть "благочестивое надувательство верных". Я отрекаюсь от своих слов и говорю: "Индульгенции следует рассматривать как нечестивейшее мошенничество и плутовство со стороны негодяев-пап, с помощью которого они обманывают души и лишают верных их добра"".

№. 29. Осуждалось предположение, что "определенные положения вероучения Яна Гуса, осужденные Констанцским собором, являются наихристианнейшими, истинными и евангельскими, которые вселенская Церковь осудить не может". Лютер комментировал:

"Я был неправ. Я отрекаюсь от своих слов, будто некоторые положения вероучения Яна Гуса соответствуют Евангелию. Ныне я говорю: "Не некоторые, но все положения вероучения Яна Гуса были осуждены антихристом и его апостолами в синагоге сатаны". А вам, святейший наместник Божий, я говорю прямо в лицо, что все осужденные положения вероучения Яна Гуса - христианские и соответствуют Евангелию, ваши же - самые что ни на есть нечестивые и дьявольские".

Этот трактат появился в тот день, когда книги Лютера были сожжены в Кельне. Распространялись слухи, что следующий костер будет устроен в Лейпциге. Шестьдесят дней милости скоро истекут. Обычно срок исчислялся со дня фактического получения указа. Булла достигла Лютера 10 октября. 10 декабря Меланхтон от имени Лютера пригласил преподавателей и студентов университета собраться в десять часов у Эльстерских ворот, где в возмездие за сожжение благочестивых и евангельских книг Лютера будут преданы огню нечестивые папские уложения, канонический закон и труды богословов-схоластов. Свершая акт отмщения, Лютер собственноручно швырнул в пламя папскую буллу. Профессора разошлись по домам, студенты же запели Те Deum и строем прошлись по городу с еще одной буллой, прибитой к шесту, и с индульгенцией, пронзенной мечом. Были сожжены труды Экка и других противников Лютера. Лютер публично оправдал соделанное им.

"Поскольку они сожгли мои книги, я сжег их. Канонический закон был включен в их число, поскольку именно он делает папу богом на земле. Доселе я не рассматривал всерьез эту сторону деятельности папы. Все осужденные антихристом положения моего вероучения есть христианские. Редко доводилось папе одолевать кого-либо с помощью Писания и разума".

Фридрих Мудрый взялся оправдать поступок Лютера перед императором. Одному из канцлеров он писал:

"После того как я покинул Кельн, там были сожжены книги Лютера, что затем вновь повторилось в Майнце. Это весьма прискорбно, поскольку д-р Мартин торжественно выражал готовность поступать сообразно имени христианина, и я упорно настаивал на том, что не должно осуждать его, не выслушав, равно как и не должно сжигать его книги. И коль ныне он отвечает ударом на удар, я надеюсь, что Его Императорское Высочество милостиво оставит сие без внимания".

Фридрих еще никогда не заходил так далеко. Курфюрст утверждал, что за всю свою жизнь он не обменялся с Лютером и двумя десятками слов. Фридрих уверял, что он не выражал какого-либо мнения об учениях Лютера, но требовал только, чтобы им была дана беспристрастная оценка. И сейчас Фридрих мог сказать, что он не защищает взглядов Лютера, но лишь оправдывает его поступок. Он был совершен не по богословским, но по юридическим побуждениям. Книги Лютера сожгли незаконно. Да, действительно, он не должен был отплачивать тем же, однако императору следует закрыть глаза на эту выходку, поскольку Лютера на нее спровоцировали. Фридрих говорил о том, что немцу, с которым поступили не по закону, следует простить сожжение не только папской буллы, но и всего канонического закона - этого основного юридического кодекса, который в средние века составлял юридическую основу европейской цивилизации даже в большей степени, чем гражданский закон.

Глава десятая

НА СЕМ СТОЮ

Фридрих поступил разумно, обратившись к императору. В Риме вопрос был решен, и формальное отлучение оказывалось неизбежным. Вопрос заключался лишь в том, последует ли дополнительное наказание со стороны государства. Решить этот вопрос предстояло самому государству. Совершенно очевидно, что Лютеру оставалось лишь проповедовать, преподавать, молиться и ожидать, пока другие решат, какие действия им следует предпринять по его делу.

Ответ последовал через шесть месяцев. Если сопоставить их с четырьмя годами бездействия Церкви, то это немного. Можно было, однако, предположить, что воспитанный на ортодоксальных испанских взглядах император не потерпит никаких задержек. Но положение императора не позволяло ему поступать в соответствии со своими желаниями. Пышность церемонии коронации не избавляла его- от необходимости поставить свою подпись под имперской конституцией, кое-кто, однако, полагал, что два пункта этой конституции были включены туда Фридрихом Мудрым с целью уберечь Лютера. Согласно одному из них, никакой немец - независимо от своего положения - не мог быть вывезен для суда за пределы Германии. Другой же пункт гласил, что никто не может быть поставлен вне закона без причины и не будучи выслушанным. Чрезвычайно сомнительно, что эти положения были действительно направлены на защиту прав монаха, обвиненного в ереси, и ни в одном из сохранившихся документов ни Фридрих, ни Лютер на них не ссылаются. В то же время император был конституционным монархом, и независимо от своих личных убеждений он не мог позволить себе править Германией, основываясь на произвольных повелениях.

Карлу приходилось учитывать и раскол в общественном мнении. Одни выступали за Лютера, другие против, третьи стояли между ними. Сторонники Лютера были многочисленны, сильны и громкоголосы. Алеандр, папский нунций в Германии, сообщал, что девять десятых немцев кричат: "Лютер!" - одна же десятая: "Смерть папе!" Без сомнения, это преувеличение. В то же время считаться сторонником Лютера было весьма популярно. Франц фон Зиккинген из своей крепости в Эбернбурге контролировал долину Рейна и вполне мог воспрепятствовать прибывшему в Германию без испанских войск императору предпринять какие-либо действия. Кроме того, сторонники Лютера громко заявляли о себе, особенно Учьрих фон Гуттен, который, презирая возможность смирения перед Римом ради того, чтобы избежать отлучения Лютера, обрушивал на курию громы и молнии из Эбернбурга, требуя в своих выходивших один за другим манифестах крови Алеандра. Булла Exsurge была перепечатана с язвительными комментариями, а Гуттен в своем трактате изобразил себя "буллоубийцей". Он просил императора стряхнуть с себя свору облепивших его священников. Альбрехту Майнцскому угрожали расправой. Папского нунция Алеандра призывали учесть страстное пожелание германского народа и рассмотреть дело Лютера в справедливом суде, право на который имеют даже отцеубийцы. "Неужели ты думаешь, - требовал Гуттен,- что вероломством побудив императора издать указ, ты сможешь разлучить Германию со свободой веры, религии и истины? Ты полагаешь, что сможешь напугать нас, сжигая книги? Вопрос этот решится не пером, но мечом".

Из всех сторонников Лютера наибольшим влиянием пользовался Фридрих Мудрый. Его поддержка простиралась до того, что он оправдывал сожжение папской буллы. На Вормском сейме он позволил Фрицу, своему придворному шуту, изображать кардиналов. Фридриха не удалось подкупить ни Золотой розой, ни наделением Замковой церкви правом выдавать индульгенции, ни дарованием земельных угодий его сыну. Наиболее откровенное его мнение о деле Лютера дошло до нас только через третьи руки. По словам Алеандра, он слышал от Иоахима Бранденбургского, что Фридрих сказал ему: "Наша вера давно уже нуждалась в том свете, который принес ей Мартин". Есть все основания усомниться в истинности этих слов, поскольку оба человека, передавшие их, страстно стремились запятнать Фридриха, приписав ему поддержку Лютера. Сам курфюрст неоднократно заявлял о том, что, не разделяя мнений д-ра Мартина, он просто требует справедливого слушания его дела. Если при справедливом рассмотрении дела монаха тот окажется осужден, Фридрих будет первым, кто исполнит по отношению к нему свой долг христианского князя. Однако требование справедливого суда со стороны Фридриха означало, что обвинения Лютера должны основываться на Писании. Зачастую Фридрих недостаточно ясно представлял себе, вокруг каких проблем идут споры, когда же это было ему понятно, он проявлял решимость и настойчивость.

Противоположную позицию занимали паписты, люди, подобные Экку, которые играли роли, назначенные им Римом. Курия раз за разом требовала искоренить плевел, изгнать паршивую овцу, отсечь разлагающийся член, швырнуть за борт того, кто раскачивает корабль св. Петра. На протяжении всех судебных заседаний Рим представлял Алеандр, цель которого состояла в том, чтобы побудить императора решить это дело по своему усмотрению, не принимая во внимание правивших Германией князей, мнения которых, как известно, разделились. И прежде всего нельзя было допустить слушания дела Лютера светским судом. Он уже был осужден Церковью, и мирянам следовало лишь исполнить решение Церкви, а не пересматривать заново основания для его осуждения.

Была и нейтральная сторона, которую возглавлял сам Эразм. Несмотря на свои слова о невозможности восстановить отношения между Лютером и Римом, Эразм не оставлял миротворческих усилий и даже сочинил меморандум, в котором предлагалось назначить императора и королей Англии и Венгрии в качестве членов беспристрастного суда. Любопытно, что именно в Ватикане это предложение встретило наиболее яростных своих противников, поскольку папа считал, что избрание Карла императором оправдало наихудшие его опасения, и теперь был исполнен решимости ограничить его власть, поддерживая Францию. Но какие бы действия ни предпринимались в этом направлении, Карл, несмотря на всю

свою ортодоксальность, намекал, что Лютера можно использовать в качестве орудия. Даже первые лица на сцене проявляли меньшую активность, чем можно было бы от них ожидать. Гуттена сдерживала надежда: он верил в то, что история неизбежно повторяется, и в свое время германский император - кем бы он ни был - окажет решительный отпор мирским притязаниям папы. Охваченный этими ожиданиями, Гуттен откладывал свою войну со священниками до тех пор, пока собратья-гуманисты не упрекнули его в том, что он только слова на ветер бросает. Но в то же время Алеандр был испуган производимым Гуттеном шумом. Поэтому, когда папа прислал буллу, в которой от Церкви отлучался как Лютер, так и Гуттен, Алеандр воздержался от ее опубликования и отослал буллу назад в Рим, чтобы из нее вычеркнули имя Гуттена. На одни лишь подобные пересылки уходили целые месяцы, поэтому по причине робости Алеандра Лютер фактически был поставлен вне закона до того, как Церковь официально отлучила его.

Обещанное слушание отменено

Где, каким образом и кем будет рассматриваться дело Лютера - вот проблема, которая стояла перед Карлом. Решение по этому вопросу было принято 4 ноября 1520 года, когда Карл после своей состоявшейся в Аахене коронации приехал посоветоваться с "дядюшкой Фридрихом", который из-за приступа подагры задерживался в Кельне. Все знали, что необходимо принять важные решения. Лютеране развесили по всему городу обращения к кесарю. Ради блага папистов Алеандр торопился организовать встречу с Фридрихом и побудить его передать это дело папе. Вместо этого Фридрих вызвал лидера умеренной партии Эразма и пожелал выслушать его мнение. Эразм поджал губы. Фридрих настойчиво стремился получить от него веский ответ. "Лютер действительно совершил два преступления, - прозвучал вердикт, - он покусился на папский венец и животы монахов". Фридрих расхохотался.

Ободренный таким образом, Фридрих встречался с императором и заручился обещанием, что Лютер не должен быть осужден, пока не будет рассмотрено его дело. Мы не знаем, какие доводы убедили Карла, не знаем и того, что именно он понимал под рассмотрением дела. Виттенбергский университет тут же подсказал, что уместно провести слушание дела на предстоящем сейме германского народа, который соберется в городе Вормсе. Фридрих передал это предложение императорским советникам. Вот ответ Его величества, датированный 28 ноября и адресованный "возлюбленному дядюшке Фридриху":

"Мы желаем, чтобы вы пригласили упомянутого выше Лютера в сейм, который соберется в Вормсе, дабы компетентные лица имели возможность тщательно исследовать его дело, чтобы не совершилась несправедливость или нечто, противное закону". Император не поясняет, о каком законе идет речь, кому предстоит разобраться в деле Лютера и будет ли иметь Лютер возможность свободно отстаивать свои взгляды. Лютер должен явиться - вот и все. Апелляция к кесарю была услышана. Это датированное 28 ноября приглашение знаменовало потрясающую перемену в ходе событий. Защитник веры, который сжигал книги, теперь приглашал автора этих самых книг на некие слушания. Может быть, на императора повлияла дипломатия Эразма? Или тревожные политические известия в какой-то момент побудили его подразнить папу и ободрить немцев? А может быть, Карл страшился народного восстания? Нам неизвестны его мотивы. Знаем лишь одно - приглашение было послано.

Это было в ноябре, но фактически Лютер появился в сейме лишь в апреле следующего года. За это время приглашение было аннулировано и отозвано. На этом сконцентрировалась борьба всех сторон в конфликте: следует ли позволить Лютеру явиться перед гражданским судом, чтобы тот расследовал вопросы веры? Алеандр был настроен решительно: "Ни в коем случае".

"Что касается меня лично, я с радостью противостоял бы этому сатане, но не должно подрывать авторитет Святейшего престола, предоставляя суждение мирянам. Осужденного папою, кардиналами и прелатами должны слушать лишь в тюрьме. Миряне, включая и императора, не полномочны пересматривать сие дело. Лишь папу можно считать достаточно компетентным судьей. Как можно называть Церковь кораблем Петровым, коли у руля не Петр? Как может она считаться Ноевьм ковчегом, если Ной не капитан? Если Лютер желает быть выслушанным, ему будет дана охранная грамота для поездки в Рим. Либо Его высочество может направить его в инквизицию в Испанию. Он имеет полную возможность отречься от своих взглядов, никуда не выезжая, а затем явиться в сейм, чтобы его простили. Он просит рассмотрения его дела в безопасном месте. Какое же место безопасно для него, помимо Германии? Каких судей готов он признать, помимо Гуттена и стихотворцев? Неужели Католическая Церковь мертва уже тысячу лет и возрождать ее надобно лишь Мартину Лютеру? Неужели весь мир неправ, и один лишь Мартин имеет глаза, чтобы видеть?"

На императора это произвело впечатление. 17 декабря он аннулировал приглашение Лютера в сейм. Он объяснил это тем, что, поскольку шестьдесят дней, данных Лютеру, истекли, теперь, если он явится в Вормс, то город будет отлучен. Можно усомниться в искренности подобного объяснения. Мотивы, по которым император отменил приглашение, столь же неясны, как и причины, побудившие его прислать это приглашение, поскольку официально Лютер еще не был предан анафеме. И даже если бы это было так, он мог получить папское разрешение, выдаваемое в исключительных обстоятельствах. Вполне возможно, что Алеандр убедил Карла; что император был раздражен тем, что Лютер сжег буллу; что он был угнетен новостями из Испании и желал умилостивить курию. Какие бы причины ни побуждали императора, он вполне мог бы избежать неприятной необходимости публично отменять свое решение, если бы подождал еще немного. Дело в том, что Фридрих отклонил присланное приглашение на том основании, что решение по делу представляется предрешенным в силу имевшего место сожжения книг Лютера, за которое, как он уверен, император не несет ответственности. У Фридриха были причины для подобных сомнений, поскольку император подписал приглашение Лютеру в тот самый день, когда в Майнце жгли его книги. Фридрих был исполнен решимости заставить Карла прояснить свою позицию и принять на себя всю полноту ответственности.

По этой причине курфюрст поинтересовался у Лютера, готов ли тот прибыть в сейм, если приглашение последует непосредственно от императора. Лютер ответил:

"Вы спрашиваете, что я намерен делать, если меня вызовет император. Я поеду, если даже по болезни окажусь неспособным стоять на ногах. Если кесарь зовет меня, значит, меня зовет Бог. Если же, что вполне вероятно, ко мне будет применено насилие, я предаю дело свое в руки Божьи. Жив Тот, Кто спас трех юношей из печи огненной царя вавилонского, и если Он не спасет меня, значит, голова моя ничего не стоит в сравнении с Христом. Не время теперь думать о безопасности. Забота моя должна быть о том, чтобы не нанести бесчестья Евангелию нашим опасением засвидетельствовать и скрепить учение наше своею кровью".

Настроение Лютера в полной мере передают его письма к Штаупицу:

"Настало время не раболепствовать, но кричать во весь голос, когда Господа нашего Иисуса Христа проклинают, поносят и хулят. Если вы призываете меня к смирению, то я взываю к вашей гордости. Вопрос весьма серьезен. Перед нами страдающий Христос. Если доселе нам должно было молчать и смиряться, то, спрашиваю я вас, разве не должно нам встать на защиту благословенного Спасителя, когда Он подвергается осмеянию? Отец мой, опасность более велика, нежели вы можете себе представить. К сему времени применимы слова из Евангелия:

"Итак, всякого, кто исповедует Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным". Пишу вам об этом откровенно, поскольку опасаюсь того, что вы будете колебаться между Христом и папою, хотя они и диаметрально противоположны. Будем же молиться за то, чтобы Пюподь Иисус духом уст Своих сокрушил сына погибели. Если не пойдете вы, позвольте идти дальше мне. Я весьма опечален вашей покорностью. Мне представляется, что сейчас вы совсем иной Штаупиц, нежели тот, который некогда проповедовал благодать и крест... Отец, помните ли, как в августе вы мне сказали: "Помни, брат, ты начал это во имя Господа Иисуса". Я об этом никогда не забывал и то же повторяю вам теперь. Вначале я сжигал папские книги со страхом и трепетом, теперь же у меня легко на сердце, как никогда доселе. Книги эти более вредоносны, чем я предполагал".

Император берет ответственность на себя

Не зная о новых подходах к Лютеру, Алеандр счел момент благоприятным для того, чтобы император издал указ, не советуясь с сеймом. Император отвечал ему, что не может действовать в одиночку. Архиепископ Майнцский еще не приехал, а по прибытии выступил против издания указа, хотя всего лишь месяцем ранее именно он дал указание о сожжении книг Лютера. Курфюрст Саксонский также еще не приехал. Его приезд совпал с праздником Трех царей, и он въехал в Вормс подобно одному из мудрецов, несущих дары молодому императору, от которого он добился еще одного резкого изменения в политике. Карл пообещал взять на себя ответственность за дело Лютера. Узнав об этом, Лютер ответил Фридриху: "Я сердечно радуюсь, что Его величество возьмет на себя это дело, которое касается не одного меня, но всего христианства и всего немецкого народа".

Но, давая свое обещание, Карл явно не подразумевал, что у Лютера будет возможность отвечать на публичных слушаниях перед сеймом. Вместо этого назначили комитет для рассмотрения дела, и Алеандру было позволено обратиться к нему. Алеандр с самого начала лишил себя предоставленного ему преимущества, стремясь продемонстрировать, что Лютер является мерзким еретиком, хотя ему следовало бы упорно настаивать на том, что мирской комитет не имеет полномочий на рассмотрение этого дела. Вместо этого он стремился на основании средневековых манускриптов доказать, что институт папства берет свое начало минимум от Карла Великого. Все это было бы вполне уместным на Лейпцигеких дебатах, но время для подобной дискуссии уже миновало. С тех пор уже высказался папа, и сейму предлагалось не утвердить, но лишь исполнить папский вердикт. Члены комитета выслушали Алеандра и сообщили, что им придется подождать.

Задержка должна была способствовать снижению опасности народных волнений в городе. Сообщения противоположных сторон, которыми мы располагаем, указывают на вполне реальную опасность религиозной войны. Алеандр писал, выдавая себя за мученика:

"Мартина изображают с нимбом и голубем над головой. Люди целуют эти изображения. Продано такое их количество, что мне не удалось заполучить ни одного. Появилась карикатура, на которой изображен Лютер с книгою в руке в сопровождении закованного в

броню Гуттена с надписью: "Защитники христианской свободы". Еще на одном листке изображены впереди Лютер, а за ним Гуттен. Они несут сундук, на котором стоят две чаши. Внизу подпись: "Ковчег истинной веры". На переднем плане Эразм, играющий на гуслях, подобно Давиду. На заднем плане виден Ян Гус, которого Лютер недавно провозгласил своим святым. На этой же карикатуре виден папа с кардиналами, которых вяжет вооруженная стража. Стоит мне лишь показаться на улице, как немцы хватаются за мечи, скрежеща зубами. Я уповаю на то, что папа выдаст мне всеобщую индульгенцию и позаботится о моих братьях и сестрах, если со мною что-либо случится".

Описание волнений, сделанное другой стороной, содержится в письме гуманиста из Вормса, адресованном Гуттену:

"Испанец разодрал написанную вами версию буллы и втоптал ногами в грязь. Императорский капеллан и двое испанцев поймали человека, у которого нашли шестьдесят экземпляров "Вавилонского пленения Церкви". На выручку ему бросился народ, и нападавшим пришлось укрыться в замке. Верховой испанец преследовал одного из наших людей, которому едва удалось проскользнуть в двери. Испанец столь резко натянул поводья, что свалился с лошади и не мог подняться, пока ему не помог немец. Ежедневно двое-трое испанцев скачут на своих мулах прямо через рынок, и народ вынужден давать им дорогу. Такова наша свобода".

К насилию открыто призывали и непрестанно распространяемые подстрекательские памфлеты. По утверждению Алеандра, даже повозка не могла бы вместить наводнившие Вормс сочинения непристойного содержания, такие, например, как пародия на апостольский символ веры:

"Верую в папу, который связывает и развязывает на небесах, земле и в аду, и в Симония, его единственного сына, нашего господина, который зачат был каноническим законом и рожден от Римской церкви. Под властью его истина страдала, была распята, умерщвлена и похоронена, и посредством анафемы опустилась в ад, восстала вновь через Евангелие и Павла, и была приведена к Карлу, восседая одесную его, и в будущем ей предстоит властвовать над всем духовным и мирским. Верую в канонический закон, в Римскую церковь, в сокрушение веры и сообщество святых, в индульгенции на отпущение грехов, равно как и наказания в чистилище, в воскрешение плоти в эпикурейской жизни, ибо дана она нам Святейшим отцом, папою. Аминь".

Император был раздражен. Когда 6 февраля ему передали прошение Лютера, Карл разорвал его и топтал ногами. Но душевное равновесие быстро вернулось к нему, и 13 февраля он созвал пленарную сессию сейма. Планировалось представить новый вариант эдикта, который надлежало издать именем императора, но с согласия сейма. Алеандру представилась возможность трехчасовой речью соответственно настроить членов сейма. И вновь он упустил данный ему шанс. Теперь он мог исправить ту оплошность, которую допустил, обращаясь к членам комитета. Двумя днями ранее он получил папскую буллу об отлучении Лютера от Церкви. Стоило лишь предъявить ее, и отпало бы возражение, будто сейм просят поставить вне закона человека, который еще не отлучен Церковью. И здесь Алеандр замешкался, поскольку в булле упоминался не только Лютер, но и Гуттен. Документ не был представлен. Сейм продолжал изучение дела о ереси. Именно благодаря Алеандру, а не Лютеру светская ассамблея превратилась в церковный собор.

Нет сомнений в том, что Алеандр очень умело построил обвинения против Лютера - куда более умело, чем это сделано в булле, которая просто повторяла текст предыдущей Exsurge Domine, отлучавшей Лютера без какого бы то ни было анализа самых мятежных его трактатов, написанных летом 1520 года. Алеандр запоминал наизусть целые параграфы из них для доказательства того, что Лютер - "еретик, вызволяющий Яна Гуса из ада и одобряющий не некоторые, но все его учения. Соответственно он должен также разделять и учение Виклифа, отрицающее реальность присутствия [Лютер не разделял его], равно как и утверждение Виклифа о том, что христианин не может быть связан никаким иным законом. Подобное утверждение Лютер допустил в своем сочинении "О свободе христианина" [чего он не делал]. Он отвергает монашеский обет. Он отвергает обряды. Апеллируя к соборам, он отрицает авторитет соборов. Подобно всем еретикам, он апеллирует к Писанию, в то же время отрицая Писание, когда не может найти в нем подтверждения своим взглядам. Он готов исключить из Писания Послание Иакова, поскольку в нем содержится текст, дающий обоснование соборованию [мотивы Лютера, безусловно, были иными]. Он еретик, причем еретик упорствующий. Он просит слушания своего дела, но можно ли предоставить такое слушание тому, кто не внемлет ангелу небесному? Он еще и бунтовщик. Он утверждает, что немцам надобно омыть руки в крови папистов.

[Эти слова явно основаны на вспышке необузданного гнева, обрушенного Лютером на Приериаса.]"

Нельзя было выдвинуть более грозных обвинений против Лютера перед сеймом, который теперь должен был одобрить императорский указ, объявлявший Лютера богемским еретиком и бунтовщиком, который вскоре будет официально отлучен от Церкви папой. (Текст буллы, конечно, не оглашался.) Если обвинение подтвердится, то Лютера должны бросить в тюрьму, а книги его - уничтожить. Выступившие в защиту Лютера будут объявлены государственными изменниками. Подписание такого указа должно было ускорить надвигавшуюся бурю. Кардиналу Лангу пришлось разнимать в зале сейма курфюрстов Саксонского и Бранденбургекого. Обычно сдержанный курфюрст Палатинат ревел, как бык. Собравшиеся имперские чины требовали времени на размышление, и 19-го числа дали ответ, что учение Лютера столь глубоко укоренилось в народе, что его осуждение без слушания дела влечет серьезную опасность восстания. Следует выдать Лютеру охранную грамоту, пригласить на заседание сейма, чтобы ученые люди могли рассмотреть его дело. Следует предупредить Лютера, что его вызвали отвечать, но не спорить. Если он отречется от всего, что было сказано им против веры, то можно перейти к обсуждению других вопросов. Если он откажется это сделать, то сейм одобрит эдикт.

Приглашение Лютеру возобновлено

В такой ситуации император вернулся к предыдущему своему решению о том, что Лютер должен приехать. Эдикт следовало видоизменить. Изъято было упоминание о государственной измене. Эдикт должен быть издан от имени курфюрстов, а не одного лишь императора. Лютеру следовало прибыть на заседание сейма, который рассмотрит его дело. Затем император составил новое приглашение Лютеру. Оно было датировано 6-м числом, хотя отправлено лишь 11-го, поскольку за это время была предпринята еще одна попытка побудить Фридриха принять на себя ответственность за доставку обвиняемого. Но вновь курфюрст предоставил эту честь лично императору, который наконец-то направил официальное письмо, адресованное "нашему благородному, любезному и высокочтимому Мартину Лютеру". "Черт подери, - воскликнул, увидев его, Алеандр, - разве так обращаются к еретику!" Далее в письме говорилось: "Мы и сейм решили просить вас прибыть под охранной грамотой, для того чтобы дать ответ относительно ваших книг и учений. Для прибытия вам дается двадцать один день". В письме нет прямого упоминания о том, что дискуссии не будет. Приглашение было вручено лично в руки не обычным почтовым курьером, но имперским геральдом Каспаром Штурмом.

Следует ли Лютеру ехать? Он пребывал в сомнениях. Спалатину Лютер написал:

"Я отвечу императору, что если меня приглашают лишь для того, чтобы отречься, то я не поеду. Если от меня требуется только отречение, я могу превосходно сделать это и здесь. Если же он приглашает меня, чтобы убить, тогда я поеду. Я надеюсь, что никто, кроме папистов, не запятнает свои руки моею кровью. Антихрист правит. Да свершится воля Господня".

В другом письме он писал:

"Вот каковым будет мое отречение в Вормсе: "Ранее я говорил о том, что папа - наместник Христа. Я отрекаюсь от своих слов. Ныне я говорю, что он враг Христа и апостол дьявола"".

Лютер определенно решился ехать.

По дороге он узнал, что, согласно указу, на его книги наложен арест. Публикация эдикта задерживалась, возможно, из-за опасений, что тогда Лютер поймет, что дело его решено, и не приедет. Однако Лютер высказался так: "Если меня не удержат силою и если кесарь не отменит своего приглашения, я вступлю в Вормс под знаменем Христовым против врат ада". Он не питал иллюзий относительно вероятного исхода. После восторженного приема в Эрфурте он заметил: "Это было мое вербное воскресенье. Интересно, можно ли воспринимать эту шумиху единственно как искушение или это также и знамение грядущих мук?"

Пока в Вормсе ожидали приезда Лютера, там появился еще один памфлет под названием "Литания немцев":

"Услышь, Христос, немцев; услышь, Христос, немцев. От злых советников избави Карла, о Господи! От яда на пути в Вормс избави Мартина Лютера, сохрани Упьриха фон Гуттена, о Господи! Вычисти Алеандра, о Господи! Нунциев, выступающих против Лютера в Вормсе, сокруши с небес. О Господи Иисусе, услышь немцев!"

Умеренные католики, однако, желали, чтобы дело не дошло до суда. Эту партию возглавлял Глапион, исповедник императора. Не вполне ясно, был ли он искренним последователем Эразма или вел двойную игру, однако 1лапион вполне определенно начал переговоры прежде, чем могло возникнуть подозрение, будто он пытается удержать Лютера вне Вормса до истечения срока действия охранной грамоты. Ранее Елапион обращался к Фридриху Мудрому с весьма заманчивым предложением. Многие работы Лютера, утверждал Глапион, согревали его сердце. Он полностью согласен со всем, что Лютер говорит об индульгенциях. Он считает, что "О свободе христианина" исполнен чудесного христианского духа. "Вавилонское пленение Церкви", однако, просто поразило его ужасом. Он не мог поверить, что Лютер признает эту книгу своей: она весьма отличается по стилю от других его сочинений. Если ее все же написал Лютер, то сделал это он, находясь, должно быть, во власти необузданного порыва. В таком случае ему следует выразить готовность истолковать ее в духе, сообразующемся со взглядами Церкви. Тогда сторонников у него будет много. Вопрос следует решить, не прибегая к широкой огласке, иначе дьявол посеет раздоры, война и мятеж станут неизбежны. Народные волнения к добру не приведут, и один лишь дьявол выиграет от появления Лютера в Вормсе.

Предложение это было тем более привлекательным, что все в нем соответствовало истине. Если Лютер изъявит готовность отказаться от своей позиции относительно таинств, он может возглавить движение объединившегося германского народа, направленное к ограничению папской власти и прекращению его ограбления. Сейм вправе потребовать от папы уступок, подобных тем, которые уже были дарованы столь сильным государствам, как Франция, Испания и Англия. Можно будет избежать как раскола, так и гражданской войны. Для такого человека, как Фридрих Мудрый, подобное предложение могло бы показаться наиболее приемлемым, однако он твердо решил, что не будет делать никаких шагов, которые позволили бы императору избежать необходимости взять на себя ответственность.

Затем Елапион обратился к другой стороне. Почему бы не попробовать воздействовать через Зиккингена и Гуттена? Во-первых, следует даровать Гуттену содержание от императора. Затем пусть Зиккинген пригласит Лютера в свой замок в Эбернбурге для беседы. Глапион набрался мужества лично посетить Гуттена и Зиккингена в их орлином гнезде. Он выражал такое сочувствие Лютеру и представлял императора в столь благоприятном свете, что Гуттен принял императорское содержание (впоследствии он отказался от него), а Зиккинген поручил своему капеллану, Мартину Бюцеру,

встретить Лютера по дороге в Вормс и пригласить его в Эбернбург. Лютер, однако, был исполнен решимости, войти в Иерусалим, и удержать его не представлялось возможным. Он войдет в Вормс, даже если там столько же бесов, как черепицы на крышах. Гуттен был тронут: "Ясно как день,- писал он Пиркгеймеру, - что его направляет Господь. Решительно отбросив все человеческие соображения, он всецело положился на Бога". Лютеру же он писал: "Вот в чем между нами разница. Я смотрю на людей. Вы же, будучи уже ныне более совершенным, всецело полагаетесь на Бога".

Лютер перед сеймом

Шестнадцатого апреля Лютер въехал в Вормс на саксонской двуколке в сопровождении немногочисленных спутников. Перед ним ехал императорский геральд с изображением орла на своем одеянии. Хотя время было обеденное, две тысячи человек вышли, чтобы проводить Лютера к месту, где он остановился. На следующий день в четыре часа Лютера ожидали геральд и маршал императора, которые скрытно, избегая толпы, провели его на встречу с императором, курфюрстами и виднейшими дворянами Германии. Когда император увидел представшего перед ним монаха, он воскликнул: "Да он совсем не похож на еретика!"

Драматизм этой сцены лучше всего могла бы передать кисть художника. Вот Кард, наследник нескольких поколений католических монархов - романтика Максимилиана, Фердинанда Католика, ортодоксальной Изабеллы - отпрыск династии Габсбургов; повелитель Австрии, Бургундии, Нидерландов, Испании и Неаполя; император Священной Римской империи, чьи владения более обширны, чем у какого-либо христианского монарха, кроме Карла Великого; он олицетворяет собой средневековые союзы; это воплощение славного, хотя и уходящего наследия. А вот перед ним стоит простой монах, сын рудокопа, не имеющий иной защиты, кроме собственной веры в Слово Божье. Встреча прошлого с будущим. Встретились прошлое и будущее. Некоторые исследователи с этой встречи отсчитывают начало эпохи Нового времени. Контраст между основными действующими лицами бросался в глаза. Лютер и сам в определенной степени чувствовал его. Он прекрасно сознавал, что не был возвышен, подобно сыну дочери фараона. Более всего Лютера потрясало не то, что он оказался в присутствии императора, но что и он, и император равным образом призваны держать ответ перед Богом-Вседержителем.

Проверить дело Лютера было поручено представителю архиепископа Трирского по имени Экк - не тот, конечно, Экк, с которым Лютер встречался на лейпцигском диспуте. Лютеру продемонстрировали стопку книг и спросили, он ли их написал. Уже сам вопрос открывал возможность использовать уловку, которую предлагал Елапион. Лютер мог отказаться от "Вавилонского пленения Церкви", переведя беседу в русло обсуждения финансовых и политических претензий папства. Эта была возможность сплотить вокруг себя объединенную Германию. Едва слышным голосом Лютер ответил: "Эти книги мои, а кроме них я написал еще несколько".

Дверь захлопнулась, но Экк отворил ее вновь: "Вы защищаете все, что в них написано, или готовы от чего-то отречься?"

Лютер на первом слушании в Вормсе

Лютер размышлял вслух: "Все, написанное мною, затрагивает Бога и Его Слова. Оно касается спасения души. О сем Христос сказал: "Кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим". Я поступил бы неосторожно, сказав слишком мало или слишком много. Я прошу вас дать мне время на обдумывание".

Император и сейм взвесили его слова. Экк пришел с ответом. Он выразил изумление, что профессор богословия может оказаться неподготовленным к тому, чтобы незамедлительно защитить свои взгляды, особенно если учитывать, что приехал он именно с этой целью. Тем не менее император милостиво разрешил ему подумать до завтра.

Некоторые из современных исследователей разделяют изумление Экка до такой степени, что высказывают предположение, будто просьба Лютера была продумана заранее и входила в избранную Фридрихом Мудрым тактику проволочек. Но вряд ли его замешательство истолкует подобным образом тот, кто помнит о потрясении, которое испытал Лютер во время своей первой мессы. Как тогда его обуревало стремление убежать от алтаря, так и теперь охвативший Лютера страх перед Богом был столь велик, что он не мог дать ответ императору. В то же время следует признать, что трепет Лютера перед Вседержителем фактически помог ему предстать перед сеймом. На следующий день, 18 апреля, избранный для заседания большой зал был настолько переполнен, что сесть не мог никто, исключая императора. Испытанный Лютером священный ужас способствовал тому, что он получил возможность выступить перед немецким народом.

Он должен был предстать перед сеймом в четыре часа пополудни, но различные дела задержали его выступление до шести. На сей раз голос его звенел. Экк вновь повторил вопрос, который был задан Лютеру днем ранее. Тот отвечал: "Ваше императорское величество, светлейшие князья, милостивые государи, прошу извинить меня, если я не упомянул какие-то из полагающихся вам титулов. Я не придворный, но простой монах. Вчера вы спросили меня, готов ли я отречься от своих книг. Все эти книги мои; что же касается, однако, второго вопроса, то в некотором роде не все они одинаковы".

Это был весьма искусный шаг. Проведя различие между своими трудами, Лютер получил возможность выступить, а не просто ответить утвердительно либо отрицательно.

Он продолжал: "Одни из них трактуют вопрос о вере и жизни столь просто и евангельски, что даже враги мои принуждены считать их достойными для изучения христианами. И в самой булле книги мои не рассматриваются как единообразные. Если я от них отрекусь, то буду единственным на земле человеком, который проклял истину, признаваемую как моими друзьями, так и моими врагами. Мои труды иного рода направлены против того запустения, которое принесено в христианский мир дурной жизнью и учением папистов. Кто способен отрицать это, когда со всех сторон мы слышим жалобы, которые свидетельствуют о том, что папские законы подвергают мучениям совесть человеческую?"

"Нет!" - перебил его император.

Не смущаясь этим вмешательством, Лютер говорил о "немыслимой тирании", которая губит германский народ. "Если ныне я публично отрекусь, то распахну двери для еще большего нечестия и тирании, и будет еще хуже, если скажут, что сделал я это по настоянию Священной Римской империи". Так Лютер весьма искусно апеллировал к немецкому национализму, который имел много сторонников в сейме. Даже герцог Георг Католический высказывал жалобы на притеснение немцев.

"Книги третьего рода, - продолжал Лютер, - обращены против отдельных лиц. Признаюсь, что я допустил язвительность, которая не вполне совместима с родом моих занятий, однако судят меня не по моей жизни, но за учение Христово, посему не могу я отречься и от этих трудов, не умножив тем самым нечестие и тиранию. На допросе у Анны Христос сказал: "Если Я сказал худо, то покажи, что худо". Если этого требовал наш Господь, Который не мог заблуждаться, отчего же сейм не желает, чтобы меня убедили в моих заблуждениях на основании пророков и Евангелия? Если мне покажут мои заблуждения, я первый брошу свои книги в костер. Мне напоминают о тех распрях, которыми грозит мое учение. Могу лишь ответить словами Господа: "Не мир пришел Я принести, но меч". Если Бог наш столь суров, бойтесь же, чтобы ваше желание восстановить мир не обернулось ужасами войны, чтобы не оказалось правление сего благородного юноши. Карла, в неблагоприятствии. Да будут предостережением вам примеры фараона, царя Вавилонского и царей Израильских. Бог посрамляет мудрых. Я должен ходить в страхе Господнем. Говорю об этом не в упрек, но поскольку не могу я уклониться от своего долга перед немцами. Предаю себя Вашему величеству в уверенности, что недоброжелатели не преуспеют в том, чтобы вызвать ваше нерасположение ко мне без должных к тому оснований. Я сказал все".

Экк отвечал: "Мартин, ты недостаточно разделил свои труды. Ранние были дурны, поздние же и того хуже. Твое прошение, чтобы тебя убедили на основании Писания, - одно из самых распространенных среди еретиков. Ты лишь повторяешь ереси Виклифа и Гуса. Как возликуют иудеи и турки, услышав, что христиане обсуждают, правильно ли они веровали все эти годы! Как можешь ты, Мартин, полагать, что лишь тебе единственному дано понять смысл Писания? Неужели ты ставишь свое суждение над суждениями столь многочисленных знаменитостей, утверждая, будто знаешь больше, нежели все они? Кто дал тебе право возбуждать сомнения в истинности святейшей веры, утвержденной совершеннейшим Законодателем Христом, возвещенной всему миру апостолами, запечатленной кровью мучеников, подтвержденной священными соборами, определенной Церковью, в которую все наши отцы веровали до самой смерти и передали нам в наследие и которую ныне папа и император запретили нам обсуждать, дабы не возбудить бесконечные дебаты. Я спрашиваю тебя, Мартин, - отвечай искренне и без уверток - отрекаешься ты или нет от своих книг и содержащейся в них ереси?" Лютер отвечал: "Поскольку Ваше величество и вы, государи, желаете услышать простой ответ, я отвечу прямо и просто. Если я не буду убежден свидетельствами Священного Писания и ясными доводами разума - ибо я не признаю авторитета ни пап, ни соборов, поскольку они противоречат друг другу, - совесть моя Словом Божьим связана. Я не могу и не хочу ни от чего отрекаться, потому что нехорошо и небезопасно поступать против совести. Бог да поможет мне. Аминь".

В самых ранних изданиях его речи были добавлены слова: "На сем стою и не могу иначе". Эти слова, хотя их и нет в записях, сделанных непосредственно на заседании сейма, могут быть тем не менее истинными, поскольку те, кто записывал его речь, могли оказаться слишком взволнованными, чтобы точно изложить все сказанное.

Лютер говорил по-немецки. Его попросили повторить сказанное на латыни. Лютер затруднялся. Один из его друзей прокричал: "Если вы не можете этого сделать, доктор, то вы и так уже сказали достаточно". Лютер вновь подтвердил свое решение на латыни, жестом победоносного рыцаря вознес руки вверх, выскользнул из темного зала под негодующее шипение испанцев и удалился в свои покои. Фридрих Мудрый также отправился домой, где он заметил:

"Доктор Мартин говорил превосходно перед императором, князьями и законодателями как на латыни, так и по-немецки, но мне кажется, что он взял на себя слишком большую смелость". На следующий день Алеандр услышал новость, что все шесть курфюрстов готовы объявить Лютера еретиком. То есть в том числе и Фридрих Мудрый. По словам Спалатина, Фридрих Мудрый был весьма озабочен, действительно ли Лютер осужден на основании Писания.

Вормсский эдикт

Император вызвал к себе курфюрстов и многих из князей, чтобы узнать их мнение. Они попросили время на размышление. "Хорошо, - сказал император, - извольте выслушать мое мнение", - и прочел собственноручно написанный им по-французски документ. Это не была заранее заготовленная его советниками речь. Юный Габсбург исповедовал свою веру:

"Я потомок многовековой династии христианских императоров этого благородного германского народа, католических королей Испании, эрцгерцогов Австрийских и герцогов Бургундских. Все они до самой смерти сохраняли верность Римской Церкви и защищали католическую веру и честь Божью. Я исполнен решимости следовать их путем. Когда один монах выступает против всего тысячелетнего христианства, он не может быть прав. Посему я твердо намерен отвечать за свои действия моими землями, моими друзьями, моим телом, моей кровью, моей жизнью и моей душою. Не я один, но и все вы, представители благородного немецкого народа, навсегда запятнаете себя бесчестием, если мы по своему небрежению дозволим существовать не то чтобы ереси, но даже подозрению на ересь. Выслушав вчера все нечестивости, произнесенные Лютером в свою защиту, я сожалею, что столь долго медлил с принятием решительных мер против него и его лжеучения. Я не желаю более иметь с ним ничего общего. У него есть охранная грамота, он может возвратиться домой, но ему не дозволено проповедовать или сеять смуту каким-либо иным образом. Я намереваюсь предпринять действия против сего отъявленного еретика и посему прошу вас выразить свое решение, как вы мне и обещали".

Многие из тех, кто слышал императора, ощутили дыхание смерти. На следующий день курфюрсты объявили о своем полном согласии с императором - но лишь четверо из шести подписались под таким решением. Не согласились с ним Людвиг Палатинский и Фридрих Саксонский. Император совершенно недвусмысленно обозначил свою позицию.

Теперь император счел, что заручился достаточной поддержкой для издания эдикта, но за ночь на дверях ратуши и в других местах Вормса появились листовки с подписью: "Башмак!" Это был символ крестьянского бунта - деревянный башмак ремесленника против сапога знати. Уже целый век Германию сотрясали крестьянские волнения. Появившиеся в Вормсе листовки недвусмысленно намекали, что крестьяне восстанут, если Лютер будет осужден. Откуда возникли эти подметные письма, можно было лишь догадываться. Гуттен предположил, что их расклеивали паписты, чтобы дискредитировать лютеран, но Алеандр ровным счетом ничего не знал об источнике их появления. Как бы там ни было, Альбрехт Майнцский заметался. На рассвете Альбрехт ворвался в опочивальню императора, который лишь посмеялся над его страхами. Но Альбрехт не успокоился, а заручился поддержкой своего брата Иоахима, наиболее яростного противника Лютера. По настоянию этих двоих законодатели обратились к императору с просьбой предоставить Лютеру еще одну возможность защитить себя. Император ответил, что он не желает более иметь никаких дел с Лютером, но им дает три дня.

Затем в более узком кругу были предприняты попытки сломить Лютера. Не будучи столь драматичным, это испытание имело ничуть не меньшую значимость, чем публичные слушания. Для того, кто способен открыто противопоставить свое мнение многочисленному собранию, может оказаться куда труднее - если он не утратил способность чувствовать - сопротивляться мягким увещеваниям людей, стремящихся предотвратить раскол Германии и распри в Церкви. Во главе этой группы стоял Рихард Грейффенклаусский, архиепископ Трирский, хранитель цельнотканых одежд Христовых. Фридрих Мудрый уже давно предлагал его кандидатуру на роль арбитра. Он был связан как с некоторыми друзьями Лютера, так и с некоторыми его недругами, например, с герцогом 1еоргом.

В несколько иной форме возобновились предпринятые ранее Глапионом попытки склонить Лютера к частичному отречению. Лютеру поведали, что можно только приветствовать его выступления против торговцев индульгенциями, а разоблачения Рима в коррумпированности буквально согревают сердце. Лютер прекрасно писал о добрых деяниях и десяти заповедях, но трактат "О свободе христианина" подстрекает народ к отрицанию всяческого авторитета. Можно заметить, что на этот раз речь шла в основном не об опасности, таящейся в ниспровержении системы таинств "Вавилонского плена", но о предполагаемой угрозе общественному спокойствию, которую якобы несет с собой трактат о христианской свободе. Лютер отвечал, что ни о чем подобном он не помышлял, а наставлял повиноваться даже дурным правителям. Трир упрашивал его не разрывать цельнотканых одежд христианства. Лютер отвечал советом Гамалиила подождать и посмотреть - от Бога ли его учение или от человека. Лютеру напомнили, что его крушение повлечет за собой также и гибель Меланхтона. При этих словах глаза Лютера наполнились слезами. Но когда его попросили назвать имя судьи, решение которого он готов признать, Мартин, взяв себя в руки, отвечал, что он предпочел бы иметь судьей ребенка восьми-девяти лет от роду. "Папа, - заявил он, - не может быть судьей по вопросам, относящимся к Слову Божьему и вере. Христианин должен сам исследовать их и иметь собственное суждение". Комитет сообщил императору о постигшей его неудаче.

6 мая его высочество представил сократившемуся составу сейма последний проект Вормсского эдикта, который был подготовлен Алеандром. Лютер обвинялся в том, что, подобно проклятым Церковью богемцам, он отрицает семь таинств.

"Он опорочил брак, поносил исповедь и отверг тело и кровь нашего Господа. Согласно его учению, таинства зависят от веры принимающего их. Он язычник в своем провозглашении свободы воли. Этот дьявол в монашеском обличье собрал воедино древние ереси в одну зловонную лужу и присовокупил к ним еще и новые. Он отвергает власть ключей и подстрекает мирян омыть руки свои в крови духовенства. Его учение несет с собой бунт, раскол, войну, убийство, разбой, поджог и крушение христианства. Он живет, подобно зверю. Он сжег декреталии. Он равным образом презирает и отлучение от Церкви, и меч. Особенно он опасен гражданской, а не церковной власти. Мы всячески увещевали его, но он признает только авторитет Писания, которое истолковывает по своему усмотрению. Мы давали ему двадцать один день, исчисляя от 15 апреля. Ныне мы избрали законодателей. Лютера должно рассматривать как осужденного еретика [хотя булла о его отлучении от Церкви еще не была обнародована]. По истечении срока никто не имеет права укрывать его. Его последователи также должны быть осуждены. Книги его надлежит стереть из памяти человеческой".

Алеандр представил текст эдикта на подпись императору. Тот взялся за перо. "Я не имею ни малейшего представления о том, что побудило его к этому, - вспоминал Алеандр, - но он вдруг отложил перо и сказал, что должен согласовать эдикт с сеймом". Император знал, почему он так поступает. Члены сейма разъезжались по домам. Фридрих Мудрый уже уехал. Людвиг Палатинский также уехал. Оставались те, кто готов был осудить Лютера. Хотя эдикт и датировался 6 мая, но издан он был лишь 26-го. К этому времени остались лишь единодушные в своем мнении участники сейма. И тогда император подписал эдикт. Алеандр сообщал:

"Его высочество подписал своею собственной рукой как латинский, так и немецкий тексты эдикта и сказал, улыбаясь: "Теперь вы будете удовлетворены". "Да, - отвечал я, - но еще большим будет удовлетворение Его Святейшества и всего христианского мира". Мы славим Бога за то, что Он даровал нам столь глубоко верующего императора. Да хранит ГЬсподь во всех его праведных путях того, кто уже заслужил непреходящую славу и вечную награду от Него. Я намеревался процитировать строки из Овидия, но вспомнил, что мы присутствуем при событии глубокой религиозной значимости. Да благословит посему святая Троица императора за несказанную милость его".

Вормсский эдикт, принятый светским судом, которому доверено было рассмотреть дело о ереси по настоянию лютеран и невзирая на противодействие папистов, был тут же оспорен лютеранами на том основании, что принят он лишь частью участников и по настоянию папистов, поскольку подтверждал основы католической веры. Римская церковь, которая столь энергично пыталась предотвратить превращение Вормсского сейма в церковный собор, в свете его исхода предстала великим мстителем в решении светского суда о ереси.

Далее