|
Заметки о миссионерстве Православной Церкви
Ист.: И. Басин. Заметки о миссионерстве
Православной Церкви // XPICTIANOC. Рига, 1996. Вып. V. С. 30-43.
С любезного разрешения автора.
Определение архиерейского собора Русской Православной
Церкви 1994 года "О православной миссии в современном мире" и учреждение
в ноябре 1995 года Миссионерского Фонда стали важным религиозным
актом, определяющим отношение Православной Церкви к миссионерской
работе. "Памятуя о долге проповеди учения Христова ... Освященный
Архиерейский Собор призывает пастырей и чад Русской Православной
Церкви выйти на новое поприще миссионерского служения. В этом служении
необходимо руководствоваться заветами Древней Церкви, использовать
богатый миссионерский опыт Русского Православия, тщательно и бережно
соотносить нынешние возможности и потребности с постоянной памятью
о годах мученического свидетельства в недалёком прошлом. Необходимо
также созидать такой синтез целостной христианской культуры, который
был бы творческим отображением вечной и неизменной истины Православия
в постоянно меняющейся реальности" (О православной миссии...). Опыт
миссионерства Православной Церкви богат и интересен. И в этих фрагментарных
заметках, не претендующих на полный обзор темы, я коснусь нескольких
аспектов истории православной миссии в связи с её "вторым рождением".
* * *
Миссионерство заложено в природе Православной Церкви в силу её
кафоличности и неизменного апостольского предназначения. Исторические
пути Церкви миссионерству не всегда благоприятствовали... Но гипертрофия
в Средние века на христианском Востоке "мистагогии" в ущерб иным
путям и формам служения Богу Живому всё же не истребляла миссионерского
служения. Достаточно вспомнить, что святые Кирилл и Мефодий, воспитанные
в константинопольской культурной атмосфере, были отправлены на свой
апостольский подвиг св. патриархом Фотием, чьё имя сразу же напоминает
о вселенской церковной смуте IX века. Но несмотря на неблагополучное
положение как в метрополии, так и на миссионерских территориях,
солунские братья осуществили своё дело, подготовленные к нему всем
предшествующим опытом веры, молитвы и познания.
По-настоящему губили миссионерский пафос Православия всевозможные
исторические катастрофы, прежде всего "теократические" утопии и
исламский натиск. Церковь не могла сохранять все заповеданные ей
служения ни под десницей кесаря, ни тем более под копытом аравийского
скакуна. Хотя, казалось бы, государственная поддержка должна служить
процветанию миссии, а времена стеснений и гонений - воскресить пыл
апостолов, умиравших за Евангелие. Но... Отождествление Церкви и
всего общества, сложная взаимозависимость императора и епископов
обессилили внутреннюю миссию; она уже почти никогда не мыслилась
с тех пор чем-то большим, нежели сугубо индивидуальная работа духовника.
Что же касается внешней миссии, то её тесная связь с политическими
интересами государства не помогала миссионерам, но порою даже дискредитировала
их в глазах потенциальных неофитов.
Вновь обратимся к примеру Кирилла и Мефодия, сравним их миссию
с проповедью апостола Павла. Радостная Весть, Евангелие было безумием
или нечестием для одних современников апостола, и новым рождением
- для других. Во времена солунских братьев и их учеников Весть уже
встречали как официальную религию другого государства. Возможность
принятия Вести асоциировалась не с новым рождением, а с будущим
покровительством метрополии, неизбежной зависимостью, с политическими
и культурными новшествами и т.д. Византийская "попытка теократии"
мешала делу Кирилла и Мефодия больше, чем фанатизм толпы и несправедливость
судей - апостолу Павлу. Кроме того, православное миссионерство часто
тормозили догматические споры, которые на Востоке перерастали едва
ли не в гражданские войны и концентрировали все силы Церкви на решении
задач, далёких от проповеди Евангелия.
Ко времени всевозможных погромов, в частности со стороны мусульман-завоевателей,
Византийская Церковь свыклась с положением "души" внутри "тела"
конкретного государства, буквально пропиталась национализмом, пассивно-созерцательная
монашеская духовность (ценность которой, впрочем, невозможно приуменьшить)
приобрела огромный авторитет, миряне утратили самосознание Народа
Божия, и в таких условиях апостольская проповедь едва ли вообще
была возможна. Кирилл и Мефодий, к именам которых мне вновь и вновь
хочется обращаться, застали начало этого умаления и самоограничения
Православия, и дело солунских братьев представляется сейчас чудом
Божиим. Именно силами таких духоносных мужей, одиночек, призванных
на служение Богом, и осуществлялось долгое время миссионерство Православной
Церкви.
По наследству мы получили от Византии множество специфических
черт её религиозного самосознания. В истории Русской Церкви видим,
как на смену святителям-миссионерам XI - XIII веков приходит плеяда
преподобных XIV - XV столетий; Русь формально уже была крещена,
пришло время собирания духа и внутреннего монашеского делания. Апокалиптический
трепет, пробуждавшийся постоянно, не способствовал подъёму миссионерского
служения. Впрочем, те, кто хотел проповедовать на окраинах русских
земель, могли это делать. Святому Стефану Пермскому (XIV век) никто
не препятствовал крестить Пермь, переводить литургические тексты,
создавать "зырянскую азбуку". Но уже в XVI веке, при Иване IV, книги
св. Стефана отбирали и уничтожали, жестоко наказывая сопротивлявшихся.
Это, конечно, не означает, что на Стефане прерывается миссия в
средневековой Русской Церкви. Мы помним и чтим подвиги преемников
Стефана на Пермской кафедре - священномучеников Герасима и Питирима,
святителя Ионы Пермского; преподобных Трифона Печенгского, Феодорита
Кольского. История сохранила имена и других, менее известных просветителей,
например, Матфея Чернеево-Шацкого, проповедавшего при Иване IV среди
мордовцев. В известном смысле можно считать внутренней миссией деятельность
преподобных, свидетельствовавших о Христе. И всё же в Русской Церкви
миссионерство довольно рано, слишком рано, стало казаться излишним,
а впоследствии - и ненужным...
Поэтому подъём миссионерского служения в начале XVIII века в Сибири
вновь предстаёт перед нами как чудо. И никакие аргументы о политической
обусловленности сибирского просветительства не могут поколебать
ощущение, что не российский император, а Господь Истории вмешался
в течение дел. Покорение Сибири началось за сто пятьдесят лет до
Петра I, но никакой миссии на протяжении полутора столетий не было.
В то же время Филофей (Лещинский), назначенный Тобольским митрополитом
по указанию Петра, равно как и его ближайшие преемники, часто сталкивались
с равнодушием петербургских властей. Пётр отказал Филофею и в просьбах
о собственной типографии для издания религиозной литературы, и в
просьбе об учреждении серьёзной богословской школы, которая была
бы открыта для представителей всех сословий, запретил созывать ежегодные
соборы сибирского духовенства.
Но несмотря на постоянно возникавшие трудности, сибирские, дальневосточные
и американские миссионеры XVIII - XX веков стали славой Русской
Церкви. Многие из них канонизированы: святители Филофей, Иоанн,
Антоний, Павел Тобольские, Иннокентий и Софроний Иркутские, Иннокентий
Московский (просветитель Аляски и Сибири), Мелетий Рязанский (просветитель
бурят, тунгусов и якутов), Николай Японский, Тихон, патриарх Московский,
преподобные Герман Аляскинский и Макарий Алтайский, священномученики
Иоанн Кочуров и Александр Хотовицкий. Не должны быть забыты и труды
архимандрита Вениамина и епископа Евгения (Казанцева) на Крайнем
Севере, епископа Нила (Исаковича), архиепископа Дионисия (Хитрова),
митрополита Макария (Невского), митрополита Нестора (Анисимова)
в Сибири, Н. И. Ильменского и И. Я. Яковлева в Поволжье, С. К. Гадиева
в Осетии, епископа Гавриила (Кикодзе) в Закавказье, и многих, многих
других.
Зададим себе вопрос - не является ли расцвет миссионерства показателем
внутреннего состояния Церкви, своеобразным индикатором её верности
своей "первой любви" ( Откр. 2:4)? Синодальный период истории Русской
Церкви сопровождался известными патологическими процессами, но миссионерство
в лице лучших своих представителей является одним из безусловных
свидетельств неоскудевающей святости Соборной Апостольской Церкви
на её земных перепутьях. И наоборот, если мы не находим в каком-то
периоде церковной жизни миссионерского вдохновения, не свидетельство
ли это утраты Христа и Его Евангелия?
В таком случае не в лучшем свете предстаёт русское Православие
XVII века. Миссионеров в России к этому времени уже почти не было.
Один из немногих, священномученик Мисаил Рязанский, креститель мордовцев,
каждый свой шаг предварительно согласовывает с царём, и главным
аргументом в пользу крещения становится не проповедь Мисаила, а
царский указ. Русская Церковь, утратившая интерес к благовестию,
в эту пору очарована теократическими и эсхатологическими утопиями,
таящими пламя трагической распри старо- и новообрядцев.
Лишь усилия архиереев-украинцев позволили Церкви восстановить
одно из главных своих служений - миссию. Именно она даёт право отказаться
от односторонней интерпретации церковной истории рубежа XVII - XVIII
веков. Если в правление Петра I в России возобновилось миссионерство,
значит, мы не можем давать однозначно негативную религиозную оценку
этой эпохе, сколько бы пунктов "Книги правил" ни нарушил Пётр, уничтожая
патриаршество, вводя синодальное управление, грубо обирая монастыри,
усиливая полицейский контроль за пастырями. Это был апогей всего
того, что зрело до Петра в течение двухсот лет, но "когда умножился
грех, стала преизобиловать благодать" (Рим. 5:20).
Сегодня миссионерство вновь становится экзаменом для всех православных
христиан. Ниже я постараюсь показать, какие проблемы затрагивает
уже сейчас внутренняя миссия; но всю ответственность этой предстоящей
проверки нашей любви ко Христу, крепости в уповании, ревности о
Доме Божием мы ещё, может быть, не до конца понимаем.
* * *
Накануне III тысячелетия миссионер уже не приходит на едва обжитые
территории, так что экзамен свой мы держим на улицах и площадях,
в толпе людей, переживающих чрезвычайно болезненный процесс - смену
культурных парадигм. "Старое" вытесняет ещё несформировавшееся,
искомое "новое". Последнее же многими конструируется по образу ещё
более "старого", того, что было до всех катастроф (до Второй мировой
войны, до революции 1917 года, до встречи с западной культурой и
т.д. и т.п.).
В такой ситуации миссионер невольно может оказаться втянутым в
спор разных пластов культурного сознания, в спор старого и нового,
и в этом случае миссия может быть весьма затруднена. Поэтому важно,
чтобы миссионер не приносил вместе с Крестом и Евангелием какую-то
одну определённую культурную традицию, но стремился сделать само
крещение, саму веру закваской христианизации уже существующих или
рождающихся культур. Именно об этом говорит соборное определении
"О православной миссии в современном мире", цитированное в начале
моих заметок.
Как это ни парадоксально, но лишь утверждая принципиальную внеположенность
Радостной Вести проблемам политических и культурных перемен, можно
прояснить социально-культурные и политические аспекты христианской
жизни. А это уже серьёзный шаг на пути к искомому синтезу христианской
культуры. Весть должна стать закваской этого синтеза, но закваской
"с небес", реальностью вне всяких "рядов", "систем" и "парадигм".
Кроме того, нельзя ни на мгновение забывать, что главной заботой
миссионерского служения Церкви является всё же не согласование православных
традиций с современной культурой, а возобновление апостольского
возвещения в Духе Святом, созидание Тела Христова как Общения в
том же Духе.
Иногда в связи с внутренней миссией приходится слышать горькие
слова об одичании и примитивности паствы. "Дадим людям хотя бы обряды.
Они втянутся, их дети станут посещать воскресные школы, их внуки
будут уже с детства наставлены в вере, и так постепенно..." Действительно,
этот "эволюционный" метод использовался в былые столетия повсюду,
и на Востоке, и на Западе. Но он и продемонстрировал за эти столетия
свою крайнюю непродуктивность, если не сказать - нечестность (нечестность
даже скорее перед Богом, чем перед людьми). К счастью, многое в
истории безвозвратно миновало, и мы находимся уже в совершенно ином
обществе, чья многоликость и социально-культурная пестрота заставляет
вспомнить те толпы разноязычных прозелитов, навстречу которым вышли
в день Пятидесятницы апостолы (Деян. 2:5-11).
Если же принятие христианства будет осознаваться не в апостольском
духе, но лишь как принятие новых обрядов, нового быта, новых праздников,
то где уверенность, что при равных возможностях православная символика
и укладность пересилит в споре с тем укладом, который предлагают
разнообразные неоязычники? Пессимизм во взгляде на человека быстро
заведёт миссионера в тупик, а сосредоточенность на внешних формах
исторического Православия не позволят до конца осознать принцип
духовной жизни: "продай одежду свою и купи меч" (Лк 22:36). Если
обстоятельства того требуют, следует жертвовать частью священных
одежд культуры ради действенности Слова Божия, меча обоюдоострого.
А самое главное в том, что Православие это не старина, к которой
блудные дети ХХ века должны вернуться (и непременно все вместе,
то есть гурьбой). Православие - Новая Жизнь, личный выбор, мой союз
с Богом. Иной подход гасит саму новизну Завета Бога с человеком.
Поэтому миссионер погубит своё дело, если представит себе, что существуют
две полярные величины - Православие как утеряное культурно-социальное
старое и безбожие последних десятилетий как вредное культурно-социальное
новое, а далее начнёт менять их местами так, чтобы треклятое новое
умерло и стало старым, а старое (Православие) ожило и сделалось
новым... Такие комбинации сделают миссию заложницей спора культур,
не ведущей, но ведомой. Не забудем - Христос всегда новый по сравнению
с ветхим Адамом, хотя бы этот Адам и летал на самолётах, устраивал
мировые революции, создавал промышленные или финансовые империи.
Следует помнить и ещё об одной опасности, которую может разбудить
культурная или политическая ангажированность миссии в России. Не
всё в прошлом православного миссионерства идеально. Были миссионеры-русификаторы,
надолго превратившие Весть в жупел... И об этом вновь и вновь вспоминают
те, кто не хочет распространения Евангелия. Я не буду здесь говорить
о вещах очевидных - о вреде былой "полицейской" русификации, о преступности
насилия в делах веры. Глупо доказывать очевидное, полезнее вспомнить,
что насильственная русификация новокрещённых имела порой и иные
мотивы, нежели заурядное исполнение недальновидных приказов светских
властей.
Архиепископ Вениамин (Благонравов), занимавший Иркутскую кафедру
в 1873 - 1892 годах, деятельный, искренний, глубоко религиозный
человек, считал своим долгом прививать новокрещённым трудовые, культурные
и даже чисто бытовые обычаи и навыки русского крестьянства. Кочевники
должны были становиться оседлыми земледельцами, жить в русских избах;
о разрушении культуры и самосознания народов владыка не думал.
При том Вениамин вовсе не был "держимордой". Его осторожные симпатии
к старообрядцам, очевидная нелюбовь к петровским преобразованиям,
нетерпимое отношение ко всему, что представлялось западными новшествами,
позволяют увидеть в настойчивом порождении всё новых и новых русских
крестьян своеобразный политический протест и даже борьбу со своей
эпохой. Архиепископ Вениамин стремился при помощи миссии выстроить
из сырого материала нечто вроде макета того исконного, нетронутого
русского древлеправославия, которому сама же Россия, очарованная
западничеством, в лице барина и чиновника так страшно, так безнадёжно
изменила...
Сегодня православная миссия непременно должна отказаться от подобной
мести истории подручными средствами. Повторю ещё раз - Православие
не должно преподноситься как наше поруганое старое, возрождаемое
теперь в пику палачам и растлителям, атеистам и коммунистам. Кстати,
существующая тенденция объяснять исторические беды ХХ века в России
культурной, политической, идеологической заразой некоего мифологизированного
"Запада" грозит превратит месть истории ещё и в месть Западу. Месть
за всё! За расстрелы, кощунства, войны, гонения, за нелепую судьбу,
за беспомощность, за обманутые надежды и несбывшиеся мечты... Невроз
"возвращения к себе" разрушителен. И он не ведает, что воссоздание
оплаканного, милого сердцу православного быта легко может стать
прологом возвращения язычества.
Это видно уже сегодня, когда воля к возвращению и воссозданию
у многих народов России и сопредельных государств вызывает к жизни
именно языческие религии, всевозможные поклонения деревьям и источникам,
жертвоприношения и волхвования, шаманизм, идолослужение. У язычников
Поволжья, Алтая, у некоторых адептов славянского неоязычества совершенно
очевидно устремление за пределы истории, в эпическую древность,
в некое родимое лоно... Не безнадёжно ли для миссионера предлагать
в такой ситуации другие древности - византийско-славянские? Язычество
всегда будет древнее, и шансы обратить кого-то из духовных антикваров
окажутся равны нулю. Посреди этих "национальных возвращений", воссозданий
и "обретений себя" Одного лишь Христа Воскресшего может возвестить
миссионер, даже если ему и предстоит разделить участь апостола Павла,
осмеяного в афинском ареопаге.
Русской культуре свойственно переживать смену исторических эпох
как некий эсхатологический скачок. Многим кажется, что всё старое
обречено на радикальное отвержение. На самом деле это, конечно,
не так, но у страха глаза велики. В такой ситуации необходимо найти
не до конца использованые в прошлом возможности церковного служения,
которые, объединив и консерваторов, и новаторов, смогли бы послужить
началом того творческого синтеза, который не будет детищем разрыва,
радикальной смены всего, или же механического повторения былых культурно-обрядовых
и поведенческих норм. Именно миссионерство, расцветшее в XIX веке,
является такой неосвоенной территорией прошлого, которая может быть
основой движения в будущее.
Но хватит ли у нас доброй воли для сотрудничества друг с другом?
Будут ли использованы объединяющие возможности миссионерства, станет
ли оно на деле тормозом центробежных устремлений, терзающих Русскую
Церковь? Избежим ли мы привнесения в миссионерскую работу национально-культурной
гордыни? Ответы на эти вопросы определят жизнеспособность православной
миссии в ближайшем будущем. Миссионерство Русской Церкви или будет
Вестью о Царствии и общим делом, или же его до поры не будет вообще.
* * *
Но я не хочу обсуждать здесь возможность неудачи православной
миссии в России, поскольку отсутствие миссионерства едва ли может
быть предметом заметок о миссионерстве. Если силой Божьей, в немощи
совершаемой, миссионерство у нас всё-таки станет воистину делом
всей Церкви, то оно обнаружит с новой остротой неустройство церковной
жизни. Я имею в виду прежде всего невыполненные и в последние шесть
лет определения Поместного Собора 1917 - 1918 годов. Если четыре
выпуска "Определений и постановлений" этого Собора будут по-прежнему
оставаться всего лишь книгой на полке, работа миссионеров во многом
окажется бессмысленной, поскольку им некуда будет приводить обращённых...
Итак, нормализация церковного устройства является условием существования
миссии в России, вторым условием после того, которое я указал чуть
выше.
Вопросами церковной организации не исчерпываются те трудности
для миссии, которые обнаружатся, как только миссионерство станет
занимать нас больше, нежели храмовое строительство и борьба культурных
парадигм. Остановлюсь лишь на одном примере.
Нет сомнений, что для внутренней миссии одной из важнейших задач
является работа с христианскими семьями, в частности, освящение
частного существования, повседневных трудов и супружеских отношений.
Для этого у Православной Церкви есть все догматические основания
и сакраментальные возможности. Но такая работа сразу поставит вопрос
о духовном руководстве семьями. И вот тут Церковь должна будет определить
пределы компетенции тех наставников, которые хотели бы быть сегодня
наследниками и преемниками "русского старчества" прошлого столетия.
Нельзя руководить жизнью мирян, сохраняя специфику монашеского
окормления (отсечение воли, беспрекословное послушание, принципиальная
монологичность отношений). В России такая пастырская практика была
мерой вынужденной, следствием умаления епископского учительства
под гнётом властей предержащих, следствием долгого отсутствия в
России нормальной организации евхаристических общин, отсутствия
внутренней миссии, катехизации, школ оглашения, навыка чтения Св.
Писания, регулярной проповеди, подробных и авторитетных вероучительных
документов. Именно миссионеров и заменяли собой преподобные Оптинские
старцы и многие знаменитые их современники.
Но эпоха "русского старчества" кончилась. Попытки руководить жизнью
мирян по прописям из "Добротолюбия" - из-за монастырской стены или
же на приходе - обречены. Это необходимо осознать сегодня, чтобы
не пожинать горькие плоды завтра. Святые старцы XIX века оставили
нам пример жизни по закону жертвенной любви, но они не завещали
нам безответственности и безмыслия, порождаемых современным "младостарчеством".
Вспомним также, что несколько сот возрождённых монастырей в России
остро нуждаются в духовном окормлении, так что переориентация наследников
былого старчества на их настоящую паству - монашествующих - принесёт
двойную пользу, и монахам, и мирянам.
Для восстановления церковной дисциплины необходима серьёзная перемена
в служении епископов. Если Церковь вновь, как и в древности, осознает
местного архиерея своим предстоятелем в Господе (а не чиновником
высшего ранга), то потребуется значительное увеличение числа архиереев,
установление практики регулярных окружных посланий, дающих ответ
на существенные вопросы сегодняшней жизни, сближение епископа с
народом Божиим в повседневном общении. Практика регулярных доктринальных
и вероучительных епископских посланий потребует, в свою очередь,
работы коллективов компетентных богословов, что подводит нас к проблеме
богословского образования и высшей церковной школы.
И это только один пример. Миссионерство (в частности, внутренняя
миссия) с неизбежностью потребует самых разнообразных перемен в
Церкви; перечислю кратко лишь некоторые из них.
Новокрещённые порой сталкиваются в церковной среде с национализмом,
антисемитизмом, апологией тоталитарной государственности, с ксенофобией,
конфессиональным шовинизмом. Эти величайшие соблазны, способные
погубить все усилия миссии, во многом связаны с незнанием и непониманием
Священного Писания. Библия должна быть предметом особой заботы миссионера.
Кирилл и Мефодий, Феодорит Кольский, Иннокентий Московский уже в
начале своей работы начинали переводить Священное Писание на язык
паствы. Поскольку русский Синодальный перевод устарел, неотложной
задачей миссионерства является новая русская Библия. Кроме нового
перевода, нужны новые комментарии, имеющие благословение священноначалия,
сеть православных библейских школ. Любовь и вкус к библейским знаниям,
благоговейное отношение к Слову Божию, умение молиться словами священных
текстов - всё это новокрещённым может и должна дать Православная
Церковь. Для миссионера же особое внимание к Библии открывает возможность
благовествовать Евангелие Царствия Божия, а не смену социально-культурных
установок или "национальное возвращение".
Неофит должен получить в Православной Церкви и любовь к святоотеческой
литературе. Та же проблема - новые переводы, толкования, учебные
руководства. Во-вторых, давно уже осознана потребность в адаптации
молитвенной и аскетической практики христианского Востока к жизни
современного человека, желающего не только читать, но и исполнять.
Именно миссии мы обязаны появлением сколь смелой, столь и удачной
интерпретации исихазма в небольшой книге св. Иннокентия Московского
"Указание пути в Царствие Небесное", первоначально предназначавшейся
для крещёных алеутов.
Общины православных христиан не смогут жить Христом и во Христе,
если в центре духовного делания не будет находиться Евхаристия.
По причинам, указанным выше, привить всех новокрещённых к древу
одной единственной версии византийско-славянской Литургии не удастся.
Следовательно, надо будет принципиально допустить в Церкви многообрядность
(в границах общей схемы восточного богослужения), потрудиться для
восстановления в общинах, того желающих, литургической практики
эпохи Василия Великого и Иоанна Златоуста с широким использованием
переводов литургических текстов на национальные языки, в том числе
и на русский. Далее встают проблемы, связаные с литургическим постом
и исповедью, говорить о которых подробно в моих кратких заметках
нет возможности.
Всё, о чём я написал здесь, потребует большой работы всех членов
Церкви - молящихся, размышляющих об опыте двадцати веков христианства
и об опыте собственном, богословствующих, общающихся друг с другом
в духе любви. Революции в Церкви столь же губительны, как и мертвящий
застой; благой результат могут дать лишь постепенные, глубинные
перемены церковного самосознания. Пусть православное миссионерство
в России и затруднено по внутрицерковным причинам; важно, чтобы
миссионерское служение развивалось и приносило в Церковь жажду благотворных
перемен. Важно, чтобы все мы, вместе с нашими пастырями и архипастырями,
в тех проблемах, которые будет ставить миссия, вновь, и вновь, и
вновь слышали голос Христа Спасителя : "Се, стою у двери и стучу"
(Откр. 3:20).
* * *
При взгляде на Церковь снаружи и доброжелатель, и недруг видят
прежде всего систему правил, запретов и предписаний: "Ты должен...
Ты не должен..." Мы, православные христиане, встретившие Христа
в Церкви, сокровищницу церковного предания воспринимаем скорее как
иерархию ценностей, выстраиваемую относительно двух главных тайн
нашей веры - тайны Пресвятой Троицы и тайны нашего Спасителя Иисуса.
Увы, ни в иерархии ценностей, ни в предписаниях ("ты должен") Русской
Православной Церкви миссионерство не успело прочно закрепиться.
Слишком долго миссия была "не нужна", слишком поздно за неё взялись
всерьёз, слишком страшен был удар коммунистической власти... Память
о православном миссионерстве оказалось легче вытравить, нежели память
о необходимости вычитывания утреннего и вечернего правила с канонами
и акафистом.
Поэтому не нужно ожидать от православной миссии мгновенных результатов,
тем более, что возобновление миссии, как я показал, требует преобразований
и современной церковной жизни, и церковного самосознания. И главная
трудность (а я только и делаю, что перечисляю всевозможные трудности,
так вот ещё и самая главная) в том, что сегодня недостаточно миссионерских
призваний. Есть замечательные, хотя и не очень многочисленные энтузиасты,
порой не подозревающие друг о друге. Но нужны ещё и харизмы, призвания,
действие Святого Духа в Народе Божием. А значит - нужна молитва
Церкви о призваниях и о ниспослании Духа.
Такая молитва - воистину общее дело. Когда возвещается Радостная
Весть, изгоняется смерть: "И поставил двенадцать, чтобы с Ним были
и чтобы посылать их на проповедь, и чтобы они имели власть исцелять
от болезней и изгонять бесов" (Мк 3:14-15). Миссия в первую очередь
не приращение паствы, но знамение Бога и продолжение Христовой победы
над грехом, распадом и смертью. Поэтому Церковь не может не молиться
о ниспослании Духа для миссионерских трудов, даже если по человеческому
разумению миссионерство Православной Церкви сегодня затруднено.
"...Должно всегда молиться и не унывать" (Лк. 18:1), и подвиг терпения
станет общим праздником всех спасённых.
февраль 1996 г.
Статья опубликована:
И. Семененко-Басин. Свидетельство российских новомучеников
// Страницы: Богословие. Культура. Образование. 2000. Т. 5. Вып. 1. С. 66 -
76.
СВИДЕТЕЛЬСТВО РОССИЙСКИХ НОВОМУЧЕНИКОВ
Заповедь "не убивай" никогда не отвергалась так последовательно,
как в уходящем XX столетии. Гекатомбы - неотъемлемая часть пейзажа "новейшего
времени". Но с особой силой в XX веке воевали с Богом, который оказался
едва ли не самым преследуемым лицом. Ради убийства Невидимого разрушалась этика,
философская культура, повседневное благочестие, традиционный уклад жизни, религиозное
искусство. Самое острие борьбы при этом было направлено на образ Бога - на человека.
На того человека, которого мы сегодня называем новомучеником или новомученицей.
Особо отмечу священномучеников, то есть мучеников-священнослужителей. Зачастую
гонители христиан признавали, что священники и епископы представляют Христа,
и их убивали именно за это.
Мученики или жертвы?
Изначально христианское мученичество было свидетельством о Христе в ситуации
выбора, перед лицом ненависти мира. Но в ХХ веке чаще всего убивали, не требуя
при этом отречения. Поэтому, говоря о российских новомучениках, я имею в виду
не только людей, которым предлагали свободу и жизнь в обмен на отречение. В
1920-40-х годах палачам зачастую и в голову не приходило просить жертву от чего-то
или кого-то отречься. А жертва порой не имела возможности как-то внятно выразить
своё свидетельство о Христе. Итак, опыт мученичества в СССР вобрал в себя безвыходность,
некую замкнутость и обречённость, как и у жертв нацистских концлагерей.
В таком случае, можем ли мы назвать таких людей мучениками? Правильнее было
бы говорить всё-таки о невинных жертвах, о страдальцах и страстотерпцах. Мученики
в древнем смысле этого слова в СССР тоже были, но чаще верующий был обречён
только потому, что он верующий, человек, не соответствующий государственным
стандартам. Кроме того, империи для социального эксперимента нужен был рабский
труд, и отречение от веры не изменяло участи раба. Верующие были, в конечном
счёте, обречены только потому, что они ещё оставались людьми.
Читая источники, опубликованные в последние тридцать лет, видишь самых разных
людей. Оказывается, что жертвы гонений далеко не всегда вели себя как герои,
часто оказывались "обыкновенными людьми", любящими, но уязвимыми.
Некоторых можно было даже обмануть какими-то посулами. И примеры огненного противостояния
палачам только оттеняют по контрасту неготовность других к страданиям.
Сегодня важно помнить, что новомученики и жертвы это люди, просто люди. Во
время гонений они могут переживать и энтузиазм веры, и страх, они могут удерживать
в своей среде политические, этнические, культурные предрассудки, свойственные
консервативным церковным кругам. В их собственных сочинениях можно найти и свидетельство
веры, и свидетельства внутрицерковных разделений.
Итак, важно увидеть в новомучениках и жертвах просто людей, столь же мужественных,
сколь и уязвимых. При том они были способны благословлять жизнь из заключения,
любить оставшихся на свободе, даже ободрять их из камеры или из ссылки. Именно
это благословение жизни всегда очень трогает в свидетельствах о новомучениках.
Приведу один только пример.
Отец Павел
Вдова Николая Фиолетова (1891 - 1943), профессора церковного права, апологета
веры, новомученика, оставила воспоминания, содержащие, кроме всего прочего,
характеристику пастырства иеромонаха Павла Троицкого, духовника супругов Фиолетовых.
Особо отмечу, что пастырство своё отец Павел осуществлял в конце 1930-х годов,
то есть в самое тяжкое время. Итак, по словам Н. Фиолетовой, отец Павел
"полагал, что Церковь в наступившие для неё тяжёлые времена открытого
гонения должна стоять на пути изволения мученичества, что верующим надо жить
особенно сосредоточенной духовной жизнью, не прельщаясь видимостью благополучия,
отдавая себя всецело в волю Божию. Следование воли Божией, терпеливое несение
скорбей, взирание на жизнь земную как на временное странствование, пребывание
в непрестанной молитве - такими мыслями и переживаниями поддерживал он унывающий
дух. Принципиально о. Павел не принадлежал к тем духовным лицам, которые отрицательно
относились ко всякой внешней деятельности. Наоборот, он благословлял на труд
и работу, поскольку они не требовали от человека отречения от Христа. Он отрицательно
относился ко всем неумеренным проявлениям религиозных чувств, к которым были
склонны некоторые из верующих. Спокойно относился он сам и убеждал спокойно
переносить, например, необходимость работать в дни великих праздников, убеждая,
что Богу угоднее будет внутренняя молитва, которой никто отнять не может, и
терпеливое несение креста, чем вызывающее манкирование работой, на которую человек
поставлен промыслом Божиим, и которую надо выполнять со всем усердием и добросовестностью"[1].
До революции 1917 года такая сокровенная жизнь внутри секулярного общества
была редкостью. Человек или вовсе бросал церковное благочестие, или пользовался
многочисленными возможностями, предоставляемыми государством, что бы исполнять
все необходимые предписания своей традиции. Пастыри, подобные отцу Павлу, благословляли
новые условия жизни в СССР, движимые любовью к людям и пастырской ответственностью.
Возрождение
Остановимся на одном обстоятельстве, важном для понимания пастырства заключённых
священников. У людей, потерявших всё, кроме веры, рождалось необычное чувство
другого человека. В мире, где уже не оставалось вещей, по крайней мере, моих
вещей, вещей, защищающих меня, обнажались лица.
Некоторые узники переживали настоящее откровение человеческого лица. Повторяю
- речь идёт о лицах "просто людей", самых обыкновенных христиан. Сергей
Фудель, мирянин, прошедший лагеря и ссылки, и умерший в 1977 году, пишет о другом
узнике, протоиерее Валентине Свенцицком, умершем в ссылке.
Помню, в 1922 году, в Бутырской тюрьме, во время бесконечного обычного хождения
по ней, я среди других людей точно столкнулся с о. Валентином Свенцицким и глупо
почему-то спросил: "Вы куда?" И вдруг лицо его удивительно просветлело
внутренним теплом, и он сказал: "К вам". Он был такой уединённый,
скрытый в себе, строгий и нетерпимый, несущий что-то от своего предка - польского
кардинала. А тут был ясный и тихий луч чисто русской святости, доброй и всевидящей
святости старцев. Он шёл прямо ко мне, к душе, которую он тогда, наверное, ограждал
от какого-то зла. Так тюрьма может просветить душу и освятить душу, раскрыть
в ней чудесно то, что в другое время и не разыщешь. Я читал проповеди о. Валентина,
которые он говорил по московским церквам уже после этих Бутырок, и в них нигде
не видел этих лучей[2].
В этом удивительном чувстве, охватившем двух узников, заключено свидетельство
многих новомучеников и жертв. Во мраке гонений, после разрушения нормального
человеческого жизнеустройства, остаются живые лица. Они не исчезнут никогда.
Зададим себе вопрос: что объединяет всех новомучеников и жертв? Перед нами
люди, которые остаются в реальности. В реальности веры, в мире, сотворённом
Богом, и при этом пытаются подражать Христу, как-то приблизиться к Нему, пускай
и в тяжёлых условиях. Жертвы и новомученики не приняли подмену, искажённый образ
мира, "альтернативную систему ценностей", столь любимую всеми идеократическими
режимами. Они, за малым исключением, не отреклись от реальности "Бога,
Отца Всемогущего… Иисуса Христа, Единственного Его Сына…" И, оставаясь
в реальности, не перенимали методы гонителей, их ложь и насилие, агрессию и
деструкцию. Может быть, оставаясь в реальности, они все - и герои веры, и люди
во всех отношениях средние - тем самым прославили Бога, сотворившего реальность.
Сергей Фудель, которого я уже цитировал, писал в конце жизни: Начало революции,
1917 - 1919 года, были временем удивительного духовного подъёма, духовной лёгкости.
Душа тогда стояла у открывшихся врат новой, великой церковной эпохи, и, страшась,
и как бы уже изнемогая от ясно видимых туч, она в то же самое время вдруг задышала
воздухом небывалой духовной свободы. Что-то в истории Церкви возвращалось к
первоисточной чистоте и простоте, освобождаясь от вековых пут, от тяжёлых риз
обмирщения, внешности и лицемерия. С "Троицы" Рублёва сняли тогда
годуновскую ризу. Сердце человеческое тогда вновь обретало счастье своей забытой
"первой любви". Над Церковью восходила заря жертвенности. Было тогда
нам, молодым, и страшно, и радостно[3].
Казалось бы, ожидавшийся Ренессанс не состоялся. Но возрождение веры стало
фактом духовной жизни гонимых христиан. "Первая любовь" пришла к ним…
Попробуем разглядеть знаки этого внутреннего возрождения гонимой Церкви.
В гонениях, особенно в заключении, верующие могли ощущать себя солдатами, оставшимся
без оружия в окопе, или участниками случайного юридического недоразумения, или
детьми божьими, даже в лагерном бараке встречающими знаки Святого Духа. В любом
случае, испытаниями проверялось доверие этих людей. Ответственность веры, которая
вырабатывалась в тяжелейших обстоятельствах, выражалась в постоянном обновлении
духа молитвы и в расцвете евхаристического благочестия.
После крушения церковных институций, многим пастырям и мирянам стало ясно,
что событием, собирающим Церковь, является Евхаристия. После исчезновения консисторий,
изгнания епископов, разрушения нормальной приходской деятельности, обнажились
главные моменты христианской жизни: Евхаристия, ежедневная молитва, братское
общение, моральный поступок перед лицом испытаний.
Православная Церковь живёт в значительной степени возле монастырских стен,
питаясь монашеской духовностью. Поэтому благоговению перед тайной Евхаристии,
строгой подготовке к причастию православные всегда предавали особое внимание.
Иногда, увы, в ущерб самому причащению. И в средние века, и в XVIII - XIX веках,
православные христиане в России причащались обычно только раз в год. Но уже
в начале XX века в России чувствовалось пробуждение евхаристического благочестия.
Дуновение возрождения сказывалось, в частности, в евхаристическом благочестии
св. Иоанна Кронштадтского. И вот, в революционные годы, в самое, казалось бы,
неподходящее время, евхаристическое возрождение наконец стало свершившимся фактом.
Гонимые православные словно бы открыли для себя тайну жизни первых поколений
христиан - встреча со Христом в Трапезе Господней.
И тут уже не важны были вещи формальные. Хлеб мог приноситься любой, порой
даже вино могло быть заменено соком ягод. Когда мирян увозили из тюрьмы в лагерь,
некоторые епископы порой давали им с собой запас св. даров. И это не смотря
на то, что в Православной Церкви соблюдается строгое правило, требующее, что
бы к св. дарам прикасался только священник. Христос следовал в концлагерь вместе
со своими учениками, и епископ не чувствовал себя в праве применить в данном
случае требования церковных канонов.
Епископ Серафим
В литературе рассеяно немало примеров того, как люди учились жить Евхаристией,
превращая всё своё существование, весьма нелёгкое, в непрестанное служение.
Обратимся к свидетельству монахини Таисии Арцыбушевой, записавшей слова епископа
Серафима Звездинского[4] на этот счёт.
Особое отношение было у владыки к Литургии. Служение Литургии было для него
основным делом всей жизни. Он написал мне надпись на акафисте своего сочинения
(благодарение по принятии святых Тайн). Там были слова: "Для божественной
Литургии и солнце светит, и луна, и звёзды тихий свет свой посылают, и земля
даёт плод свой - да будет св. Агнец на престоле. Весь смысл жизни сей земной
ни в чём ином, как в постоянном преуготовлении себя к принятию св. Тайн Христовых,
молитвенным подвигом, воздержанием, чистосердечным покаянием. В таком приготовлении
к св. Тайнам и в самом причащении св. животворящих Тайн Христовых заключается
весь смысл жизни христианина. Христианин должен причащаться наивозможно чаще".
В этом была основа его руководства: "Каждую минуту своей жизни помни,
что ты готовишься к причастию св. Тайн. Что бы ты ни делал, делай с мыслию,
что ты скоро будешь причащаться. Надо почувствовать себя чёрной тучей, чтобы
озариться молнией св. Причащения"[5].
И ещё один документ, связанный с епископом Серафимом. На этот раз речь идёт
о молитве и аскезе. В 1932 г., по дороге в очередную ссылку, Серафим Звездинский
написал письмо своим духовным детям. После тюремного заключения и продолжительного
путешествия, в одном из глухих углов России, где владыка оказался по пути из
городка Меленки в Казахстан, он с особой силой почувствовал присутствие Девы
Марии. В старинных оборотах речи этого письма чувствуется музыка византийско-славянского
богослужения:
Свершаю длинный и долгий путь с пересадками, утомительными стоянками. Но весь
этот путь от Меленков до Москвы, от Москвы до Алма-Аты, от Алма-Аты до Уральска,
предстоящий от Уральска до Гурьева на Каспийском море, есть путь дивный и незабвенный.
Кратко сказать, что это есть путь чудес от чтения 150 "Богородице, Дево,
радуйся". Порою думается, что Господь нарочито и послал меня этим путём,
чтобы воочию показать мне, сколь сильна пред Ним молитва Пречистой Его Матери
и сколь действенно приносимое ей с верою архангельское приветствие "Богородице,
Дево, радуйся". Верую и исповедую, яко аз познах, как никогда ещё, на совершаемом
мною сейчас пути всё тепло, всю защиту, весь покров чудного приветствия сего
"Богородице, Дево, радуйся". Это воззвание в самых непроходимых местах
пролагало мне углаженную дорогу с верными моими спутниками, в безвыходных обстоятельствах
давало выход, располагало нерасположенных ко мне, злые сердца неоднократно умягчало,
а несмягчавшиеся и обжигало, и посрамляло. Яко изчезати им, яко дым.
Архангельское приветствие "Богородице, Дево, радуйся" при полной
беспомощности вдруг подавало неожиданную помощь и, притом, с такой стороны,
откуда и невозможно было никак её ожидать, не говорю уже о внутреннем мире среди
бурь, о внутреннем устроении при окружающем неустройстве от сего приветствия
архангельского, праведно движимый гнев Божий оно от главы нашей отстраняет и
самый приговор Судии-Сердцеведца отменяет. О, великое дерзновение! О, страшное
заступление![6]
Обращение
Дух молитвы и евхаристического благочестия новомучеников особенно поражает.
Неудивительно, что желание посвятить свою жизнь прославлению порождало немало
монашеских призваний, как в Православной Церкви, так и в молодом ещё тогда русском
Католичестве. Самые стойкие души готовы были перед лицом гонений сделать решающий,
последний выбор, и пойти, как апостол Пётр, по воде - ко Христу.
Одновременно в среду гонимых вошёл другой род радикализма. Православных христиан
потрясли расколы, широко распространились споры из-за юрисдикций епископов,
из-за отношения к коммунистической власти, даже из-за личных амбиций. Иногда,
читая документы, письма, мемуары, чувствуешь, как внешний хаос церковного устройства
проникал в души христиан.
Католики и протестанты в СССР не были так трагически разделены сами в себе.
Первые благодаря традиционной дисциплине, вторые - благодаря свободе дробления
общин. Но и здесь вспыхивали конфликты, например, между католиками восточного
и западного обрядов.
Мы должны помнить об этом. Огромное духовное напряжение иногда может ослепить
человека, гонения могут лишить ориентиров, и всё-таки люди останутся в реальности,
если они пребывают в реальности веры.
Наконец, ещё один важный момент. Как оценивали происходящее сами жертвы, молящиеся,
ищущие Бога, совершающие в предельном убожестве Евхаристию? Чем были для них
гонения? Как правило, истолковывая историю, гонимые христиане обращались к писаниям
библейских пророков, возвещавших суд Божий над грешным народом.
Обратимся к письму священника Сергия Мечёва, знаменитого московского пастыря,
кропотливо создававшего общины верующей молодёжи в Москве. Письмо написано в
1932 году из вологодской ссылки и адресовано всем общинникам. Кроме покаянного
осмысления русской истории, в этом письме есть ещё одна примечательная, очень
характерная для русского православия, черта: ядром Церкви и её "духовным
барометром" предстаёт монашество.
Суд Божий совершается над Церковью Русской. Не случайно отнимается от нас видимая
сторона христианства. Господь наказует нас за грехи наши и этим ведёт к очищению.
Совершающееся неожиданно и непонятно для живущих в миру. они и теперь ещё стараются
свести всё к внешним, вне Церкви лежащим причинам. Живущим же по Богу всё давно
было открыто.
Многие русские подвижники не только предвидели это страшное время, но и свидетельствовали
о нём. Не во внешнем усмотрели они опасность для Церкви.
Они видели, что истинное благочестие оставляет даже иноческие обители, что
уходит дух христианства неприметным образом, что наступил уже самый ужасный
глад - глад Слова Божия, что имеющие ключи разумения и сами не входят, и возбраняют
вход другим, что при кажущемся внешнем благоденствии монашество, а затем и христианство
- при последнем издыхании.
Оставлен путь опытного делания, путь, по которому прошли отцы древности и который
запечатлён ими в писаниях их.
Тайны сокровенной жизни нет, и научиться ей негде, ибо "оскуде преподобный
и умалися истина от сынов человеческих". Извне уже началось гонение на
Церковь, и нынешнее время напоминает первые века христианства. […]
Перед угасанием светильник вспыхивает ярче. Так произошло и с Русской Церковью.
В последний век истинный свет Христова делания возжёгся в некоторых обителях
иноческих, и из них, как и раньше, во времена преподобных Антония и Феодосия
Печерских и преподобного Сергия Радонежского, перекинулся в мир.
Снова обратились к забытому уже давно пути опытного богопознания, которым шли
великие и величайшие. Некоторые обители, с Оптиной пустынью во главе, не только
собирают, переводят, изучают, издают святоотеческие творения, но на их опыте
строят почти заново монашеское делание. […]
Монашество снова получает дух, огонь возгорается там, где недавно едва тлела
искра. Заброшенные творения святых отцов делаются настольными книгами. Учителями
жизни становятся иноки древних египетских, фиваидских, палестинских, сирийских
пустынь. Пламя деятельного христианства, христианства жизни, христианской новой
твари, перебрасывается от иноков в мир.
[…] Со времени преподобного Сергия не было ещё такого оживотворяющего сдвига.
Казалось, делание духовное, начавшись так дружно, расширится по всей земле нашей.
Но иными путями повёл невесту свою Жених церковный - сам испивший чашу смерти,
Он и ей предлагает очистительные крестные муки. Вот она, оплёванная, заушенная,
поруганная, возводится на Голгофу, и, обнажённая, пригвождается ко кресту. Для
верных чад её открывается путь исповедничества, мученичества, а, главное, величайших
скорбей и величайших лишений. […]
Дети мои, суд Божий совершается. Покаянно припадём ко Господу и найдём в себе
силы сказать с пророком: "Гнев Господень буду нести, потому что согрешил
пред Ним, доколе Он не решит дела моего и не совершит суд надо мною; тогда Он
выведет меня на свет, и я увижу правду Его" (Михей 7:9).
К приятию нового образа спасения призывает нас Господь. Множество храмов рукотворных,
благолепно украшенных, было открыто столетиями, и в то же время величайшее множество
храмов нерукотворных в мерзости запустения пребывали заключёнными. Ныне храмы,
воздвигнутые руками человеческими, разрушаются, но в покаянной тоске по ним,
поднимаются храмы, созданные руками Божиими. Огоньки смиренного мученичества
вспыхивают повсеместно, особенно на далёких окраинах. Голодные, оборванные,
дрожащие от холода, изолированные от мира, на голой земле, на снегу или в случайных
избах, без гробов и священного напутствия, умирают иереи, иноки и верные.
В покаяльных храмах отходящих душ их возносятся ими молитвы за грехи всей Церкви,
возлюбившей внешнее паче внутреннего и обряд больше духа - Церкви, не нашедшей
в себе, даже в годину исключительных бедствий, целительных слёз покаяния.
Искорки терпеливого исповедничества мерцают всюду, от ледяного океана до раскалённой
пустыни. В покаянном плаче молятся, открывшие терпением обстояний свои сердечные
храмы, изгнанные за служение в храмах Божиих.
Войдём, родные, и мы в клеть душ наших, войдём в храм наш душевный, посвящённый
Господу ещё в момент крещения, и освящённый Им в момент первого причащения.
Храм этот наш, никто никогда не сможет его разрушить, кроме нас самих. В нём
мы, каждый - иерей и кающийся. Жертвенник его - сердце наше, и на нём мы можем
приносить всегда в слезах наших великое таинство покаяния. Трудно нам, запустившим
наш храм невидимый, и недостойно жившим только храмом видимым, принять от Господа
новый путь спасения.
Восплачем и возрыдаем, но не слезами отчаяния, а слезами покаяния, примем всё,
как заслуженное. Разве не Господь посылает это? Разве лучшие из нас не вступили
давно на этот путь? Надолго или совсем, одному Господу известно, уходит от нас
видимая сторона христианства[7].
Слова отца Сергия, написанные им незадолго до ареста, пыток и казни, не нуждаются
в каком бы то ни было комментарии…
Достоинство жертв
Итак, жертвы гонений могли держаться на удивление твёрдо, являть примеры настоящей
святости, могли ссориться и ругаться друг с другом, но в любом случае они сохраняли
человеческое достоинство. Эти люди скорее бы согласились умереть, чем покинуть
ту реальность "жизни с Богом", которая творилась внутри них ежедневно.
Тем самым они преподали урок. Только находясь в реальности, можно подражать
Иисусу Христу. Принятие той подмены, которую постоянно предлагала советская
власть, немедленно привела бы человека в некую капсулу духа, из которой уже
очень трудно вернуться в человеческую жизнь, протекающую перед лицом Божиим.
С полной уверенностью можно сказать, что достоинство, а, может быть, даже победа
новомучеников и жертв заключается в ограждении от всех соблазнов немеркнущей
личности человека-христианина.
Не этот ли свет личности вызывал ненависть? Быть может, именно здесь следует
вспомнить 53 главу Книги пророка Исайи, образ таинственного "слуги Ягве",
который окружён ненавистью мира. Далеко не все гонимые христиане были свидетелями
воскресения Иисуса Христа, подобно древним мученикам, но все оставались образами
Бога невидимого.
Мне не хотелось бы свести разговор с некоему расплывчатому гуманизму, к расхожим
терминам типа "достоинство личности". Быть может, ничто так не оскорбляет
это достоинство, как неуместная апелляция к нему. В конце концов, в истории
гонимых христиан проявлялось иногда и недостоинство некоторых личностей…
Но для меня очевидно, что именно немеркнущий свет человеческого Я, ставшего
"зерцалом Бога" на земле, остался в документах и воспоминаниях. Если
мы не хотим, что бы память о гонимых померкла, как она обычно меркнет в истории,
нам следует увидеть что-то ещё, кроме безмерных страданий. В конце концов, всем
страданиям конец один - горсть праха, если вспомнить горькое слово Библии о
человеке (Быт 3:19). Этот неиссякающий в веках прах может ужаснуть, но едва
ли он поможет нам заговорить с историей, с жертвами, отдать им наше слово и
принять их слово. Речь, а не ужас должны пробудить в нас свидетельства гонимых
христиан.
Так вот этот-то свет человеческого, горевший в бесчеловечном рабстве, прежде
всего, свет самосознания, потом - свет молитвы, творчества, любви, достигает
нас сегодня. И нам предстоит решить, что убедительнее, прах или свет.
Исходя из этого, я решусь сказать, что жертвы гонений в СССР стали мучениками
за богоподобие человека, а значит - за "человеческое" в человеке.
В пору говорить о неких "антропологических ересях" тоталитаризма,
бросающие вызов одновременно Богу, человеку и реальности.
Несколько лет тому назад мне пришла мысль, что днём поминовения жертв религиозных
гонений XX века мог бы стать праздник Вифлеемских младенцев-мучеников, 28 декабря.
Ведь у них тоже не требовали исповедания веры, их убили только за то, что Бог
воплотился и стал человеком. А также за то, что они вообще появились на свет[8]…
Сегодня
Десять лет тому назад потоп коммунистического господства схлынул. И хотя обнажившееся
"дно" внушает скорее печаль, у нас всё-таки появилась возможность
беспристрастно подвести итоги. И здесь труды русской диаспоры по всему миру
оказались весьма кстати. Многочисленные книжные и журнальные публикации русских
беженцев, их потомков, а так же западных журналистов и профессоров, сохранили
для нас и свидетельства о гонениях на верующих в СССР, и религиозный опыт гонимых.
В последние годы многие из этих публикаций переизданы в относительно свободной
России. Постепенно открываются некоторые архивы тайной полиции, всевозможных
правительственных и партийных организаций. И всё яснее становится одно непреложное
требование, предъявленное к нам историей. Мы обязаны сохранить память о том,
что многие люди погибли за один только отказ предать реальность, творимую Богом.
Далее, все эти бесчисленные "материалы к мартирологу" вновь и вновь
напоминают: миром правит физическая боль и похоть власти. Только мистической
Тело Христа перекрывает и превозмогает такой мир. И в этом мире новомученики
и жертвы свидетельствуют об истинном измерении жизни.
И тут мы неизбежно оказываемся перед испытанием веры. В ситуации жертвы есть
трое - жертва, палач и Бог. Мы слишком хорошо понимаем, что делает палач, и
мы понимаем, что делает жертва. Но что делает Бог? Об этот вопрос можно с размаху
споткнуться. И вновь при встрече с живыми лицами гонимых мы переживаем вовлечённость
в реальность веры, без иллюзий и самозащиты. Быть может, истории многочисленных
мучеников и жертв напомнят нам, что Бог иногда не щадит человека, как Авраам
не пощадил Исаака. Но Он это делает на неисповедимых путях любви.
Позволю себе поэтическую вольность, и скажу, что мученики и невинные жертвы
словно бы спрашивают меня: можешь ли ты жить в таком мире боли и благодати?
Можешь ли сохранить доверие Богу и его любви, не прельщаясь картинкой "злого
бога", некоей неумолимой судьбы? Можешь ли несмотря ни на что продолжать
жить перед лицом Любви, не прячась от реальности?
Зрелый ответ, данный на эти вопросы, может стать шагом навстречу внутреннему
освобождению человека. Не случайно в России в христианской среде в связи с новомучениками
часто звучат слова о покаянии. Но эта тема в русской литературе ещё недостаточно
разработана, богословски и пастырски, а пока в России идёт только сбор сведений
о жертвах гонений. Этим занимаются и православные, и католики, и протестанты.
Что же касается богословского понимания феномена, то оно придёт, наверное, только
в следующем столетии.
[1] Н. Ю. Фиолетова. История одной жизни // Минувшее. Исторический альманах.
М., 1992. Том 9. С. 90.
[2] С. И. Фудель. У стен Церкви // Надежда. Frankfurt/Main, 1979. Вып. 2. С.
233 - 234.
[3] Там же. С. 277 - 278.
[4] Серафим Звездинский (1883 - 1937) епископ Дмитровский, викарий Московской
епархии, сочетавший епископское служение с духовничеством. Расстрелян; сейчас
Русская Православная Церковь готовит канонизацию еп. Серафима.
[5] Записки Т. А. Арцыбушевой (монахини Таисии) // Минувшее. Исторический альманах.
М., 1992. Том 9. С 143 - 144.
[6] Житие епископа Серафима (Звездинского), письма и проповеди. Париж, 1991.
С. 121 - 123. Еп. Серафим читал несколько упрощённый Розарий, опираясь на книгу
о Розарии, принадлежавшую св. Серафиму Саровскому. Вероятно, это был русский
перевод белорусской католической книги "Звезда пресветлая", выполненный
во второй половине XVII века, в рукописях разошедшийся по России и сохранивший
большую популярность до конца XIX века. Подробнее см.: М. Р. Поклонская. "Звезда
пресветлая" // Словарь книжников и книжности Древней Руси. СПб., 1992.
Вып. 3. Ч. 1. С. 398 - 400.
[7] Письмо цитируется по: Жизнеописание священномученика о. Сергия Мечёва,
составленное его духовными чадами // Надежда. Базель - Москва, 1993. Вып. 16.
С. 179 - 187.
[8] Эти темы обсуждались мной с А. И. Шмаиной-Великановой, см.: А. Шмаина-Великанова.
О новых мучениках // Страницы. 1998. Том 3, вып. 4. С. 508 - 509.
Опубликовано: Илья Басин. "Я принадлежу возлюбленному
моему" (Песн. 6:3) [к 100-летию преставления святой Терезы Младенца Иисуса]
// XPICTIANOC. Рига, 1997. Вып. VI. С. 175 - 180.
"Я ПРИНАДЛЕЖУ ВОЗЛЮБЛЕННОМУ МОЕМУ" (Песн 6:3)
К столетию преставления святой
Терезы Младенца Иисуса
30 сентября 1897 года во Франции, в кармелитском монастыре, умерла монахиня
Тереза. 4 октября её смертные останки были преданы земле. Почившая Мария-Франциска-Тереза
Мартэн, дочь часовщика, однажды уже покидала мир - в 1888 году, пятнадцати лет
от роду, она оставила родителей ради монастырского затвора. В кармелитском ордене,
известном своим строжайшим уставом, новая сестра получила имя Терезы Младенца
Иисуса и Божественного Лика.
Тогда, на заре её жизни, стены монастыря в Лизье скрыли Терезу так же надёжно,
как море скрывает моллюска с жемчужиной. Сегодня мы можем раскрыть давно уже
переведённую на русский язык автобиографию святой - "Повесть об одной душе"
- и, затаив дыхание, погрузиться в воды океана навстречу "многоценному
бисеру". Увы, чтение "Повести" бывает сопряжено с непреодолимыми
трудностями литературно-эстетического порядка. "Да, всё хорошо... Милая
девочка... но до чего сентиментально!" - говорил мне несколько лет назад
о "Повести" один священник. Быть может, с русским изданием книги сыграли
злую шутку специфические трудности, возникающие при переводе с французского
на русский. Кроме того, сам язык Терезы остаётся всё же языком своего времени.
Святая кармелитка была призвана на путь великой любви и великого смирения. У
любви всегда оказывается слишком мало слов, и духовное детство (так называла
Тереза свой путь) замечательно вовсе не словами...
"Боже мой, Пресвятая Троица, я хочу любить Тебя и быть Тобою любимой".
Вот обет святой Терезы. Затворница хотела участвовать в работе миссионеров,
но этого не позволял устав оредна. Впрочем, какие-то особенные деяния и подвиги,
равно как и мистические откровения, не привлекали Терезу. Её путь действительно
прост. Когда небо близко, когда уже всё дано, остаётся просто пребывать в огненном
потоке любви, связующем Ипостаси Пресвятой Троицы.
Но в конце своей недолгой жизни Тереза Младенца Иисуса пережила мучительный
и благословенный опыт одиночества Голгофы. Она осталась в ночи неверия, и только
слабый, едва заметный огонь помогал ей идти вперёд. Тереза добровольно причислила
себя к неверующим и отверженным современникам, молясь от их лица.
И вновь ей не нужно всё то, чего ищут миллионы христиан. Ей не нужно Небо,
если туда не войдут "бедные атеисты".
Нельзя сказать, что кармелитки, окружавшие молодую монахиню, сочувствовали
её "странной" духовности. А на их глазах, до времени ослеплённых,
совершалось нечто очень важное. Тереза открывала путь ко Христу для "малых
душ", лишённых великих благодатных даров, лучезарных видений, многих лет
созерцательной молитвы. На пути духовного детства и самопожертвования Господь
открылся Терезе как Младенец. Но в сердце подвига святой кармелитки пребывал
сокровенный лик страждущего Искупителя, лик, запечатлённый на Via Dolorosa.
Любовь Господа Иисуса и ответная любовь человека есть путь Евангелия, путь апостолов
и мучеников, путь святости. Путь Церкви - вчера, сегодня и завтра. Этим открытием
Тереза очень дорожила.
Хрупкая, измученная болезнями, страдающая от внутренней борьбы, святая кармелитка
доверилась своей слабости. Она до конца осознала: на себя положиться нельзя
ни в чём. И человеческая слабость открылась Христу до последней глубины. Нет,
слабость Терезы не стала силой; слабость стала дверью Иисуса.
* * *
Агония началась вечером 30 сентября. Тереза, сжимавшая в руках распятие, обливалась
потом. Она ещё успела спросить настоятельницу:
- Матушка, ведь это уже агония?.. Ведь я уже умираю?
- Да, дитя моё, это уже агония, но Господь может продлить её несколько часов.
- Тогда... пусть... пусть... Я не хотела бы, чтобы сократилось время страданий.
Биографы любят подробно комментировать предсмертные слова своих героев, хотя
зачастую они сбивчивы или даже бессмысленны. Последние слова святой Терезы едва
намекают на тайну, совершавшуюся в её сердце:
- Я люблю Его... Боже мой, я... Тебя... люблю!
Камни монастырских стен не раз слышали восклицания аскетов, вступавших в несказанный
свет любви Божьей. Камни молчат, но если святые когда-нибудь умолкнут, то камни
закричат о любви.
* * *
Жемчужина Христа, святая Тереза стала живым напоминанием о самостоятельной
религиозной ценности, которым обладает детская открытость Богу. Но любовь хочет
являть себя, и тогда её жестами, её словами становятся те "маленькие жертвы",
о которых святая так часто говорила.
Жертва была принята. Папа Пий XI, канонизировавший Терезу Младенца Иисуса
в 1925 году, объявил её покровительницей всех миссионеров; позднее Тереза стала
также покровительницей Франции и молитвенницей за Россию. Последнее неожиданно,
поскольку земная жизнь святой никакого конкретного отношения к России не имела.
Эта история напоминает о русском почитании святителя Николая Мирликийского,
тоже пришедшего к восточным славянам после своей блаженной кончины. В те годы,
когда Тереза была призвана на служение России, страну терзала диктатура смерти,
объявившая себя универсльным путём счастья. Рядом с мучениками, рядом с жертвами
лжи и насилия встала французская кармелитка.
Стоит сказать, что сразу после Второй мировой войны, когда ненадолго приоткрылось
"окно в Европу", почитание святой Терезы Младенца Иисуса начинает
распространяться среди православных христиан Москвы. Вероятно, в ту пору сентиментальность
иных страниц "Повести об одной душе" не затемняла сути апостольского
служения святой вестницы Бога-Любви.
* * *
Сентябрь 1897 года был для умирающей монахини мучителен не только из-за физических
страданий. Поскольку у Терезы уже открылось кровохарканье, ей боялись преподать
Святые Дары. В июле, когда святая ещё могла причащаться, одна из сестёр сказала
ей:
- Если бы Вы умерли завтра после Причастия, это была бы такая прекрасная смерть,
что мне кажется, я совсем утешилась бы в своём горе.
Но смерть Терезы не была прекрасной... Своей сестре-кармелитке она ответила:
- Это было бы непохоже на мой маленький путь. Разве я должна сходить с него,
чтобы умереть? Умереть от любви после Причастия? Это слишком хорошо для меня.
Этому не могли бы подражать малые души. На моём пути лишь самые обычные вещи.
Надо, чтобы малые души могли делать всё то же, что делаю я.
Легко ли идти путём духовного детства? Легко ли делать всё то, что делала
Тереза? Сто лет святая молится, чтобы всё было именно так. Сто лет ей препятствует
"тяжесть" тех христиан, которые перегружены самими собой, словно корабли,
захотевшие стать подводными лодками.
Но плоды молитв Терезы Младенца Иисуса реальны. В Православной Церкви есть
люди, которым духовность святой кармелитки открыла путь к Богу. Мне говорили
об этом люди разных поколений. Дева с пальмовой ветвью - так обычно пишут Терезу
на иконах - продолжает служение, обещанное ею при жизни: "...Учить людей
любить Бога, как я люблю Его, показывать душам мой маленький путь". Последний
может быть рассмотрен в эсхатологической перспективе, и тогда Тереза из Лизье
предстает провозвестницей нового неба и новой земли: "И я, Иоанн, увидел
святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста,
украшенная для мужа своего" (Откр 21:2). Всему творению предназначено стать
"Невестой". "Се, скиния Бога с человеками" (Откр 21:3).
В призвании Терезы на служение Церкви исполнились настойчивая молитва и упование
святой. "Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради истины..."
(Пс 59:6). "Он ввёл меня в дом пира, и знамя его надо мною - любовь"
(Песн 2:4). Верим и мы: сто лет назад в Лизье вступила не в смерть, а в жизнь
дева, ставшая единым дыханием, единым возгласом творения перед Лицом Творца:
Боже мой,
я... Тебя...
люблю.
|
