Борис Андреевич Успенский

СЕМИОТИКА ИСТОРИИ. СЕМИОТИКА КУЛЬТУРЫ.

К оглавлению

Historia sub specie semioticae

Historia sub specie semioticae. //«Культурное наследие Древней Руси» (Истоки Становление. Традиции). М , 1976, с 286-292.

В семиотической перспективе исторический процесс может быть представлен как процесс коммуникации, при котором постоянно поступающая новая информация обусловливает ту или иную ответную реакцию со стороны общественного адресата (социума). В качестве кода выступает при этом некоторый «язык» (этот термин понимается сейчас, конечно, не в узком, лингвистическом, а в широком, семиотическом смысле), определяющий восприятие тех или иных фактов, как реальных, так и потенциально возможных, в соответствующем историко-культурном контексте. Таким образом, событиям приписывается значение: ТЕКСТ событий читается социумом. Можно сказать тогда, что в своей элементарной фазе исторический процесс предстает как процесс порождения новых фраз на некотором «языке» и прочтения их общественным адресатом (социумом)
Соответствующий «язык», с одной стороны, объединяет данный социум, обусловливая возможность коммуникации между его представителями, одинаковой реакции на происходящие события. С другой стороны, он организует самое информацию, обусловливая отбор значимых фактов и установление определенной связи между ними: то, что не описывается на этом языке, как бы вообще не воспрнимается общественным адресатом, просто выпадая из его поля зрения.
С течением времени язык данного общества, естественно, меняется, что не исключает возможность выделения синхронных срезов, допускающих описание его именно как действующего механизма (ср. аналогичную в принципе ситуацию и с естественным языком).
Одни и те же объективные факты, составляющие реальный событийный текст, могут по-разному интерпретироваться на разных языках — на языке соответствующего социума и на каком-либо другом языке, относящемся к иному пространству или времени (это может быть обусловлено, например, различным членением событий, т. е. неодинаковой сегментацией текста, а также различием в установлении причинно-следственных отношений между соответствующими сегментами). В частности, то, что значимо с точки зрения данной эпохи и данного культурного ареала, может вообще не иметь значения в системе представлений иного культурно-исторического ареала, — и наоборот. При этом необхо-

димо иметь в виду, что именно система представлений того социума, который выступает в качестве общественного адресата, определяет непосредственный механизм развертывания событий, т. е. исторического процесса как такового.
Для описания языка некоторого историко-культурного ареала особенно показательны конфликтные, контраверсные ситуации, обусловленные столкновением разных языков по отношению к одной и той же действительности и обнаруживающие вообще неадекватное восприятие одних и тех же событий; в предельном случае возможна ситуация, когда отправитель и получатель сообщения по существу пользуются различными языками — при одних и тех же внешних средствах выражения. В частности, богатый материал для описания системы ассоциативных связей допетровской Руси дает петровская эпоха и именно ввиду внутренней ее противоречивости, культурной гетерогенности; вместе с тем, рассмотрение ее под указанным углом зрения представляет, как кажется, непосредственный интерес для характеристики личности самого Петра. Одна из возможных интерпретаций этой эпохи как раз и будет признание того, что отправитель и получатель сообщения (Петр и социум) пользовались в принципе различными языками, ниже мы увидим, однако, что такая интерпретация не является единственно возможной Перед нами во всяком случае — ярко выраженная конфликтная ситуация, т к деятельность Петра и его сподвижников оценивалась широкими массами населения безусловно отрицательно, в предельно негативных терминах: как известно, Петр воспринимался современниками (отчасти и последующими поколениями, если говорить о старообрядцах1) как Антихрист, что, в свою очередь, обусловило ряд выступлений против Петра. Существует значительное количество документов (разного рода), свидетельствующих о таком восприятии. Вместе с тем их анализ как раз и позволяет вскрыть непосредственно формальную, семиотическую (языковую — иногда даже и в узколингвистическом смысле) подоплеку такой реакции. Можно решительно утверждать, что действия Петра и не могли восприниматься иначе: целый ряд его поступков более или менее однозначно предопределял соответствующее восприятие в системе фоновых представлений допетровской Руси — примерно с такою же точностью, как если бы Петр САМ О СЕБЕ ЭТО ЗАЯВЛЯЛ.
В определенных случаях эта семиотическая обусловленность восприятия такого рода выступает особенно наглядно; рассмотрим лишь некоторые относящиеся сюда факты, сознательно обращая внимание главным образом именно на формальные, «языковые» моменты.
Так, брак Петра с Екатериной вызвал резко отрицательную ре-

акцию не только потому, что Петр женился вторым браком при живой жене, насильственно постриженной, — подобные прецеденты по крайней мере имели место (пусть в исключительных случаях) и раньше. Беспрецедентным было смешение духовного и плотского родства. Дело в том, что восприемником Екатерины, когда она переходила в православие, был царевич Алексей Петрович. Следовательно, Екатерина была крестной дочерью Алексея (ведь даже и «Алексеевной» Екатерина была названа по имени своего крестного отца, т.е. это могло рассматриваться именно как отчество в прямом смысле слова!), а по отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внучкой; при этом духовное родство в данном случае не различалось от плотского, но лишь ставилось еще выше. Итак, обвенчавшись с Екатериной, Петр как бы женился на своей внучке. Это не могло расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов.
Нетрудно видеть, что соответствующая реакция обусловлена в конечном счете семантикой слова «отец». Семантика этого слова сыграла существенную роль и в отношении к церковным реформам Петра и Феофана Прокоповича.
В 1721 г. Петр принял новый титул: он стал официально называться «Императором», «Великим» и, вместе с тем, «отцом отечества». Последнее название фактически применялось к Петру и раньше: так, «отцом отечества» называет его Феофан Прокопович уже в 1709 г. — в своей «Песни победной», посвященной полтавской победе2. Это выражение есть не что иное, как перевод латинского pater patriae — почетного титула римских императоров. Однако, в русском культурном контексте оно звучало иначе. Поскольку отцовство вообще может быть либо кровным, либо духовным, и при этом Петр, очевидно, не мог быть отцом людей в смысле кровного родства, то это наименование был понято именно как претензия на родство духовное. Но духовным отцом мог быть только иерей; в свою очередь, титул «отца отечества» мог быть применен только к архипастырю — архиерею, и прежде всего к патриарху . И, действительно, так именовались вселенские патриархи (константинопольский и александрийский). Поскольку, далее, официальное принятие этого титула совпадало с упразднением патриаршества и с последующим объявлением монарха «Крайним Судией» Духовной коллегии4, постольку указанное наименование могло восприниматься в том смысле, что Петр возглавил церковь и объявил себя патриархом. Именно так это и воспринималось. Но по каноническим правилам для управления церковью требуются благодатные полномочия святительского (епископского) сана; еще патриарх Никон признавал вторжение светской власти в церковное управле-

ние за проявление антихристова духа. Соответственно, Петр обвинялся в том, что самовольно «восхищая на себя святительскую власть, именовался отец отечества». Необходимо подчеркнуть, что этот вывод со своей формальной стороны в известной степени согласуется с мнением апологетов Петра. Так, Феофан Прокопович в своем «Розыске о понтифексе» (1721 г.) ставил перед собой задачу специально обосновать, что в определенном смысле христианские государи могут называться «епископами» и «архиереями»; Феофан, конечно, имеет в виду не строго канонический смысл этих слов, но это казуистическое различие было принципиально неприемлемо для носителя традиционных взглядов5. Все это в точности вписывалось в хорошо известный образ Антихриста, занимающего святительский престол.
В полемических противопетровских сочинениях Петр обвиняется в том, что он «восхитил на себя» не только духовную (святительскую) власть, но и божию и соответственно называется «лжехристом». Необходимо признать, что и для этого вывода имеются достаточно веские, с точки зрения допетровского мировоззрения, основания. Петр действительно допускал называть себя «богом» и «Христом». Так, в целом ряде сочинений Феофана Прокоповича, а также Феофилакта Лопатинского (причем некоторые из этих сочинений были собственноручно отредактированы самим Петром!) обосновывается тот тезис, что монархи суть «Бози и Христы», и Петр именуется соответствующим образом При этом слово «Христос» употребляется здесь в смысле помазанника, но совершенно очевидно, что оно должно было восприниматься современниками прежде всего как имя собственное, а не как нарицательное имя. Этому в достаточной степени способствовало и поведение самого Петра, в частности окружающий его церемониал. Так, в Москве после победы над врагами (21.ХII.1709 г.) Петра встречали словами церковного пения, обращенного к Христу в Вербное воскресенье: «Благословен грядый во имя господне, осанна в вышних, бог господь и явися нам...», т. е. Петр как бы олицетворял Христа, входящего в Иерусалим6. Аналогично и при выходах Петра из Спасского монастыря его встречали пением «Осанна в вышних...», т. е. опять-таки обращались к нему как к Богу, причем выходил он в венце, который мог ассоциироваться с терновым венцом. Характерно, что такая же манера, столь же легкое отношение к сакральным текстам проявляется и в быту. Так, Феофан Прокопович может встретить Петра, явившегося к Феофану во время ночной пирушки его с друзьями, словами тропаря: «Се жених грядет во полунощи»; точно так же Б. П. Шереметев, рисуя в письме Петру картину пьянства по случаю известия о рождении у царя сына (1715 г.), может взять образ из евангельского рассказа о сошествии

Св. Духа на апостолов («И как оной всемирной радости услышали, и бысть между нами шум и дыхание бурно, и, воздав хвалу Богу и пресвятой его Богоматери, учали веселиться»), а Меньшиков в письме к Петру от 10.XII.1709 г. называет Петербург «святой землей». Если в контексте барочной театрализованной культуры подобные явления и могли относиться исключительно к плану выражения, то в глазах современников Петра все это выглядело неприкрытым кощунством: Петр как бы публично объявлял себя Богом, заявлял о себе как о Боге — если не прямо лингвистически, то семиотически И, действительно, известны случаи почти религиозного почитания Петра Так, сподвижник Петра инвалид Кириллов держал портрет Петра посреди образов в красном углу и поклонялся ему как иконе ежедневно лобызал, ставил перед ним свечу и т. п. Ср позднейшее обращение к Петру Крекшина в форме молитвенного славословия «Отче наш, Петр Великий' Ты нас от небытия в бытие привел, мы до тебя быхом в неведении До тебя вси нарицаху нас последними, а ныне нарицают первыми» и т п Итак, в поведении Петра современники не могли не усматривать притязания на Божественные прерогативы — и это поведение, тем самым, в точности соответствовало их представлению о поведении Антихриста (идущему еще от новозаветного текста; ср. Матф , XXIV, 5)
Прямое отношение к только что приведенным примерам имеет, конечно, и деятельность «Всешутейшего собора», которая не могла восприниматься иначе, как издевательское глумление над церковью и церковной службой Важно отметить, что в это карнавальное действо включались подлинные элементы сакрального обряда, которые в соответствующем окружении как бы приобретали противоположный смысл Так, во время потешной свадьбы патриарха 13.XII.1715 г чин венчания совершал в церкви настоящий священник (Архангельского собора), девяностолетний старец. Знаменательно, что не только наблюдатели, но и сами участники подобных действ могли воспринимать их как нечто аналогичное черной мессе, т е как обряд, имеющий отрицательную — сатанинскую — силу (ср свидетельство кн И И Хованского «имали меня в Преображенское и на генеральном дворе Микита Зотов ставил меня в митрополиты, и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, а во отречении спрашивали вместо "веруешь-ли", "пьешь-ли", и тем своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше мне было мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить»)
Представлению о том, что царь объявил себя духовным или даже священным лицом, в большой степени должно было способствовать то обстоятельство, что Петр повелел себя именовать без

отчества ведь так именовались духовные лица или же святые. Еще большее впечатление должно было произвести наименование себя первым, что, несомненно, должно было казаться претензией на святость Для допетровской культуры характерно вообще мифологическое отождествление тех или иных лиц и объектов с соответствующими лицами и объектами, находящимися в иерархически первичной ипостаси, которые и являются в этом смысле «первыми» — онтологически исходными. Так, например, Константинополь и Москва отождествлялись с Римом и назывались соответственно вторым и третьим Римом, Ивана III называли вторым Константином и т. д и т п Речь идет при этом именно об отождествлении, которое как бы вскрывает подлинную онтологическую сущность того, кто именуется таким образом. (Показательно, что в определенных случаях человека могли именовать непосредственно по его тезоименитому святому Так, митрополит Паисий Лигарид, обращаясь к царю Алексею Михайловичу, может называть его «Алексее, человече Божий», т е он как бы видит в Алексее Михайловиче проявление сущности его патрона — преподобного Алексия человека Божия, в честь которого был окрещен царь, в этом же смысле, например, павликиане в свое время называли себя по имени апостола Павла и его учеников и сподвижников — признавая себя за воплощение этих лиц) Естественно, что при такой системе взглядов наименование «Петр Первый» должно было восприниматься как неправомерное притязание на то, чтобы быть точкой отсчета, началом —что было доступно, вообще говоря, лишь сфере сакрального (или по крайней мере тому, что освящено традицией) То, что Петр стал именовать себя «Великим», было в глазах современников гораздо менее нескромным, чем то, что он стал именовать себя «Первым»
Нет необходимости подробно останавливаться на таких известных фактах, как насильственное брадобритие и замена русского платья немецким Укажем только, что брадобритие и немецкое платье приобретали особый смысл в глазах современников ввиду того, что в соответствующем виде изображали на иконах бесов7. Тем самым, соответствующим образ отнюдь не был чем-то новым для русского человека: он был ему именно знаком, вписываясь в совершенно определенное иконографическое представление- по словам современников, Петр «нарядил людей бесом». Брадобритие могло непосредственно связываться с еретичеством: характерно, что патриарх Филарет соборне проклинал «псовидное безобразие», против него выступали и оба патриарха петровского времени — Иоаким и Адриан, причем последний прямо грозил брадо-брийцам церковным отлучением. Что касается противопоставления русского и западного платья, то показательно, что еще в 1652 г.

иностранцам, живущим в России, было запрещено под страхом наказания одеваться в русское платье; на этом специально настаивал патриарх (Никон). С другой стороны, следует иметь в виду, что немецкое платье в допетровской Руси было потешным (маскарадным). Так, немецкое платье могли носить в это время царевичи и их окружение. Напротив, в петровское время свадьбы шутов Шанского и Кокошкина празднуются в русском платье, принявшем теперь характер маскарадного (точно так же позднее гимназистов и студентов наказывали, переряжая их в крестьянскую, т. е. русскую национальную одежду) Можно сказать, таким образом, что оппозиция русского и западного платья сохраняется — но знаки при этом меняются на противоположные.
Приведенные факты можно было бы значительно умножить, но уже и они дают основание для определенных выводов. Поведение Петра, под некоторым углом зрения, предстает не как культурная революция, но как анти-тексты, минус-поведение, находящееся в пределах той же культуры Во всяком случае так могло расцениваться оно современниками, и это принципиально важно Иначе говоря, поведение Петра, как это ни парадоксально, в большой степени не выходило из рамки традиционных представлений и норм - оно вполне укладывалось в эти рамки — но только с отрицательным знаком. Соответственно, на языке эпохи действия Петра и не могли восприниматься иным образом в глазах современников Петр как бы публично заявлял о себе, что он — Антихрист.
Но ведь Петр знал этот «язык» и мог, следовательно, предугадать эффект своих поступков. Одним из возможных объяснений его поведения будет признание того, что Петр вполне сознательно игнорировал свой родной «язык» как неправильный, признавая единственно правильным импортируемый «язык» западно-европейских культурных представлений. В самом отношении к «языку» — почти иррациональном — Петр остается при этом верным сыном своей культуры: принятие «правильного» языка и отказ от «неправильного» оказывается субъективно более важным фактором, чем возможные последствия соответствующих поступков Из этого объяснения следует, что Петр сознательно творил тексты на ином языке, нежели тот, на котором они читались (социумом). Это, вообще говоря, может быть прослежено и в узко лингвистическом смысле (см , например, выше о выражении «отец отечества», которое употребляется как перевод латинского «pater patriae», несмотря на то, что в русских текстах это выражение имеет другой смысл; таким же образом могут трактоваться и некоторые другие приведенные выше факты)8.
Необходимо, однако, иметь в виду и то, что на Руси существовала определенная традиция «обратного поведения» (антиповеде-

ния), влияние которой в какой-то мере мог — хотя бы и бессознательно — испытывать Петр (как, может быть, в свое время и Иван Грозный). Магическая, черная культура (отразившаяся, в частности, в заговорах и т п.) в значительной степени строилась на антитетическом противопоставлении культуре церковной Любопытен в этом смысле мотив переодевания, раздвоения личности, столь характерный для бытового поведения Петра. Не менее характерно, что действия Петра в ряде случаев как бы оправдывают отношение к нему социума, т е. Петр как бы подчиняется тому, что о нем думают. Прежде всего, его поступки отвечают эсхатологическим ожиданиям эпохи. Пришествие Антихриста ожидалось в 1666 г, когда же оно не исполнилось, стали ждать его в 1699 г (1666 + 33 = 1699). И всего за несколько дней до наступления этого года (25.VIII 1698 г., следует иметь в виду, что новый год начинался первого сентября) явился Петр из первого своего заграничного путешествия, причем его прибытие было сразу же ознаменовано целым рядом культурных нововведений (уже на следующий день началась насильственная стрижка бород, уничтожением бород было ознаменовано и новолетие 1699 г, тогда же началась и борьба против национальной русской одежды и ряд других реформ того же порядка) С этим естественно связывался слух о том, что настоящего Петра за границей убили, причем слухи эти начались еще до возвращения Петра Надо полагать, что легенде о «подменном царе» способствовал и карнавальный маскарад Петра, который во время вояжа принял на себя роль урядника Петра Михайлова Еще более поразительно, что слухи о покушении Петра на жизнь царевича Алексея более чем на десять лет (как показал К В Чистов) опередили само событие и как бы предвосхитили его (знаменательно, что на основании этих слухов уже за шесть лет до казни царевича появляется первый самозванный Лжеалексий!) Поступки Петра, тем самым, вполне вписывались в те образы, которые уже заранее существовали
Но, безотносительно к внутренним мотивам поведения Петра сам результат прочтения соответствующих текстов на языке социума представляется вполне закономерным Последствия этого известны — это та неорганичность петровских реформ, которая чувствуется и много позднее.
Примечания

1 Необходимо иметь в виду, что в петровскую эпоху данное представление имело, по-видимому, достаточно массовый характер, а отнюдь не было связано исключительно со старообрядческим социумом. Важно учитывать к тому же, что старообрядчество при Петре в значительной

мере изменило свой состав, пополнившись именно противниками петровских новшеств; отсюда позднейшие старообрядческие представления могут отражать общее настроение петровской эпохи.
2 Это была первая встреча Петра с Феофаном Прокоповичем, которая сыграла большую роль в последующем выдвижении Феофана. Приветственная речь Прокоповича, произнесенная по случаю Полтавской победы, так понравилась Петру, что он тотчас же велел напечатать ее на русском и латинском языках.
3 Слово «отечество» могло означать как «родина», так и «отцовство», в том числе и «духовное отцовство».
4 Это наименование впервые появляется в присяге членов Духовной Коллегии (1721 г.), которая была отредактирована самим Петром. Слова о Крайнем Судии были приписаны собственноручно Феофаном Прокоповичем. Соответствующее выражение перешло затем в присягу членов Синода, которая была отменена только в 1901 г.
5 Можно сказать, таким образом, что апологеты Петра и его противники не так далеки друг от друга в формальной характеристике Петра, но существенно расходятся при этом в своем отношении к этой характеристике.
Знаменательно в этом смысле то влияние, которое оказывало данное представление на последующее самосознание русскими государями своих полномочий. Так, Павел I в законодательном акте о наследии престола 5.IV.1797 г написал: «государи Российские суть Главою церкви»; и это вошло в Свод законов. «Главою церкви» называла себя и Екатерина II.
Павел I и позднее Александр I могли совершать обряды, которые, вообще говоря, может совершать только священник: так, по преданию, они могли служить литургию. Точно так же Павел мог возглавить монашеский Мальтийский орден. Как это ни парадоксально, здесь, видимо, отражается именно то восприятие петровских нововведений, о котором шла речь выше.
6 Необходимо иметь в виду, что совсем еще незадолго перед тем (и именно в Москве!) был специальный церковный обряд шествия патриарха на осляти в Вербное воскресенье, где Патриарх мистически олицетворял Христа во время входа в Иерусалим. Следует полагать, что элементы этого обряда были использованы в церемониале триумфальной встречи Петра (царя встречали дети, одетые в белые подстихари, «с вайями и ветми»), что усугубляло кощунственный характер этой церемонии. Если учитывать при этом, что указанный обряд был упразднен именно при Петре, то обвинение Петра в том, что он самовластно присвоил себе функции патриарха (см. выше), звучит еще более убедительно.
7 Ср. гоголевский образ черта в немецком платье, в котором можно усматривать определенную иконографическую традицию.
8 Следует иметь в виду, вообще, что в результате контактов с чужими языками в текстах Петра и его окружения появляются многочисленные переводные конструкции (всевозможные кальки, переводы

фразеологизмов и т. п.), что обусловливало, в свою очередь, переносное, метафорическое употребление русских слов (ведь, тропы, собственно, и могут рассматриваться как перевод с какого-то иного языка). Однако, многоязычный социум закономерно понимал соответствующие метафоры буквально; такая ситуация в принципе давала возможность актуализации метафор.