Андрей Петрович Богданов

РУССКИЕ ПАТРИАРХИ: 1589- 1700 гг.

Оглавление

Патриарх Адриан

Последний молитвенник

Мы завершаем изучение личностей, жизни и деяний патриархов Русской православной церкви фигурой наиболее загадочной и спорной. Убеждения и характер одиннадцатого и последнего досинодального патриарха, мотивы его поведения, а зачастую и сами деяния как бы растворяются в туманной дымке, затянувшей историю России последнего десятилетия XVII в. Набор лубочных картин о житии и подвигах молодого царя Петра практически исчерпывает общее представление о сложном периоде крутого изменения политического курса и направления преобразований. Не только патриарх Адриан — большинство ярких фигур предшествующего периода, активно продолжавших действовать в 1690-е гг., кажется, утрачивают свой блеск и скрываются в тени легенды о «Петре Великом».

В отношении Адриана — формально второго лица в православном царстве — тягостное ощущение блеклости и бессилия особенно обостряется от прямого противопоставления болезненного старца юному и энергичному государю. «Его темперамент, — писал о своем герое автор наиболее подробной книги о последнем архипастыре, — более всего подходит под определение — меланхолического... Патриарх Адриан был робок, неуверен в своих силах и силах тех, кто был вверен ему, как отцу и главе». Его отличала «неспособность к крутым, смелым, открытым выступлениям в защиту своих старозаветных воззрений», «неспособность приспособляться и всех приспособлять своим целям»; времяпрепровождение пастыря (сравнительно, разумеется, с Петром) было «монотонно, тягуче, келейно, однообразно».

Историческая несправедливость видится в том, что при оценке Адриана приверженность к «великопетровской» мифологии сочетается с желанием видеть в ком-то, хотя бы в больном старце, вождя для объединения сил, противостоящих дубине преобразователя. Были ли такие силы? Бог весть! Но историку вольно утверждать, что «при всех своих достоинствах — незлобии, голубиной кротости, евангельской доброте, выдвинувших

его на первое, после царя, место, патриарх Адриан не мог стать популярным вождем большинства русского народа, с недоверием и страхом (такими же, что и у самого патриарха) встречавшего беспокойную, порывистую, непонятную деятельность молодого царя-реформатора» *.

Снять с личности Адриана эту тень нетрудно. Ведь помыслы о том, чтобы архипастырь возглавил оппозицию законному государю, нелепы.

Иное дело — влияние на личность, контроль над поведением царя, власть над душой государя, подобная господству могучей личности Никона над Алексеем Михайловичем, — явление сугубо случайное и временное. К тому же среди желающих заполучить такую власть всегда найдется множество лиц, более близких к особе венценосца, чем обязанный хранить достоинство верховного пастыря патриарх всея Руси.

Существует и более тяжкое обвинение, не всегда зримо, но постоянно нависающее над главой несчастного Адриана: почему не сохранил он от разрушения престол Московских патриархов?! Правда, умирая, последний патриарх отнюдь не предполагал, что станет последним. Ликвидация патриархата и учреждение святейшего Синода произошли много лет спустя. Правда и то, что процесс превращения Русской православной церкви как идеологической организации, имеющей политическую власть, в департамент единого государственного аппарата, начался задолго до Адриана и успешно развивался при его твердом и энергичном предшественнике Иоакиме, убежденном поборнике и строителе государственной Церкви.

Правда, наконец, что мы просто не знаем, как судить и оценивать высшее духовное лицо в условиях реформирования, а то и грубой ломки традиций по инициативе и силами той самой верховной власти, которую Церковь освятила и была призвана защищать. Но, может быть, обращаясь к истории, полезно не столько судить, сколько понимать, сопереживать и сочувствовать? Не только Адриану, но также избиравшим его, поддерживавшим и возлагавшим на патриарха надежды архиереям и всем живым, мыслящим клеточкам Русской православной церкви.

* [/Скворцов Г. А./] Патриарх Адриан, его жизнь и труды в связи с состоянием русской церкви в последнее десятилетие XVII века. Казань, 1913. С. 361—362.

Послание архимандрита архиепископу

Летним днем года от Рождества Христова 1690-го в подмосковном (но уже входящем в городскую черту) Новоспасском монастыре в светлой и просторной келье настоятеля убеленный сединами старец убрал с конторки рукописи своих книг и речей, распечатал большую пачку дорогой голландской бумаги и положил на наклонную столешницу сияющий белизной лист. Выбрав хорошо очинённое перо, архимандрит Игнатий Римский-Корсаков начал писать твердым мелким почерком, почти без помарок и исправлений. Он излагал столичные события последних месяцев давнишнему другу, собрату-книжнику Афанасию, рачительно управлявшему на далеком Севере архиепископией Холмогорской и Важской[1].

Новостей накопилось много. После приветствия архимандрит четко изложил план своего послания, а затем уже приступил к рассказу по порядку: о смерти и завещании Иоакима; о судьбе книги архиепископа Афанасия, названной почившим патриархом «Щит веры» и горячо рекомендуемой к скорейшему изданию прочитавшими ее архиереями; наконец, об избрании на престол нового патриарха Адриана, за кандидатуру коего, впрочем, адресат и сам проголосовал, прислав с Холмогор избирательную грамоту.

Болезнь, кончина и похороны Иоакима сопровождались величайшими волнениями в сердцах многих, любивших его. Эмоциональное напряжение этих дней, с 4 марта, когда старый и немощный патриарх почувствовал приближение смертельной болезни, до погребения 18-го, прорывалось у духовных и даже светских лиц многочисленными видениями, которые архимандрит Игнатий тщательно и с должными свидетельствами записывал, ведь он, подобно немалому числу современников, верил в святость почившего архипастыря.

Иоаким умер — и в мрачном облачном небе над Кремлем видели «яко круг некий озарен светло». Тело патриарха отпевали и погребали — а он живым являлся в Успенском соборе и трапезной Новоспасского монастыря, наставлял людей и отпускал прегрешения. Усердно составлявший Житие и чудеса новопросветившего Церковь святого, архимандрит Игнатий знал, насколько нуждаются россияне в этом подкреплении истинной веры. Даже крещеный иноземец Андрей Виниус, рациональный организатор заводского производства, надумав убрать со стены парсуну патриарха: «яко уже, рече, святейший Иоаким преставися, и что в сей иконе дело есть, не треба мне ее держать», — вострепетал, увидев в небе лик архипастыря и услышав голос его: «Побереги образ мой, яко еще и впредь пригодится!»

Виниус некогда по своей частной инициативе заказал художнику «живописную икону» Иоакима, но ведь и Новоспасский архимандрит заблаговременно украсил его иконописным ликом столп в соборе своего монастыря, и архив придворного поэта Кариона Истомина свидетельствует, что святой образ архипастыря был готов ко времени его кончины[2]. Несостоявшаяся канонизация потрясла Игнатия Римского-Корсакова, но еще больше его поразило хладнокровие, с которым церковные власти отнеслись к последней воле Иоакима, ясно выраженной в его Завещании и трогательно подкрепленной последними словами умирающего.

«Дело мне до тебя», — сказал патриарх Игнатию, подошедшему к его одру в ряду прощающихся архимандритов и игуменов. И вновь произнес: «Дело мне до тебя». Римский-Корсаков должен был отойти, чтобы освободить место иным желающим целовать десницу умирающего. Но патриарх все говорил окружающим: «Дело мне». Игнатий вновь приник к его руке и услышал вместе со всеми, окружающими одр: «Соделай мне гроб!» Негодуя на нежелание слушать его и уверения в грядущем выздоровлении, святейший собрался с силами и сказал четко: «Погребите меня у всемилостиваго Спаса на Новом».

Игнатий обещал и вопросил: «В котором месте повелишь погребсти себя?» — «Где Павел митрополит, там и меня погребите». Потом еще сказал: «Предайте персть персти, погребите меня в каменном гробе». Больше патриарх не говорил, и только дрожание век, когда Казанский митрополит Адриан кропил его лик святой водой, выдавало, что он еще жив. А через несколько часов, глубокой ночью на 18 марта, все разошлись от поставленного для отпевания в церкви Двунадесяти Апостолов тела с решением на следующий вечер похоронить почившего в Кремлевском Успенском соборе.

Пребывавший в глубокой скорби Игнатий напрасно пытался «молить преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов и весь освященный собор», дабы исполнить последнее «духовное приказание» Иоакима. Архимандриту ответили попросту, что любовь к почившему патриарху не позволяет архиереям разлучиться с ним и не видеть постоянно его гроба. Тело Иоакима было положено в ряд с остальными патриархами, подле патриарха Питирима. Столь же хладнокровно была проигнорирована мысль о выделении Иоакима из ряда патриархов путем канонизации. Этот вопрос даже не рассматривался.

И тем не менее Игнатий Римский-Корсаков, пережив и перескорбев потерю друга-архипастыря и удары судьбы, был удовлетворен. «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения!» — писал он Афанасию Холмогорскому словами апостола Павла. На патриарший престол избран и поставлен Адриан: «и так Церковь святая с чадами своими православными возвеселится и всегда веселится радостью великою, сладкоучительным и красногласным вещанием его, противники же латиномудрствующие посрамились, яко не сбылось злое намерение их!»

Радость Игнатия и, судя по его словам, Афанасия Холмогорского со иными пастырями нуждается в осмыслении. Почему одно лишь восшествие на патриарший престол митрополита Казанского и Свияжского покрыло все их огорчения, когда Адриан давно и явно рассматривался прямым преемником Иоакима?!

Происхождение и даже год рождения Адриана (в миру Андрея) точно неизвестны[3]. Нет известий и о жизни его до пострижения. Мы знаем только, что чудовский иеромонах Адриан был выдвинут Иоакимом в архимандриты этой патриаршей обители и за девять лет (1678—1686) хорошо зарекомендовал себя на посту, издавна служившем ступенью к архипастырскому престолу. Под руководством Адриана был возведен собор Благовещения пресвятая Богородицы, а весь монастырь с палатами, трапезами и монастырскими службами перестроен по плану и на средства царя Федора Алексеевича (1680—1686)[4].

В соответствии с желаниями юного царя-реформатора, разделявшимися далеко не всеми архиереями, Адриан предпринял строгие меры по охране иноческих обетов. В специально построенной палате он завел общую трапезу. В монастырском храме для мужчин и женщин были устроены отдельные места, к которым вели раздельные входы. Более того, в одном из самых популярных и посещаемых московских монастырей архимандрит три дня в неделю — в понедельник, среду и пятницу — ввел дни закрытых дверей (в буквальном смысле запирая ворота).

Кончина государя надолго прервала тихую жизнь Чудова монастыря, оказавшегося в центре кровавых событий. Во время Московского восстания Адриан стойко переносил невзгоды, оставаясь, хотя бы в силу должности, возле патриарха. На его глазах в мае 1682 г. восставшие стрельцы и солдаты обшаривали монастырь в поисках «изменников-бояр и думных людей», вырубали двери в патриаршие палаты, а патриаршего дворецкого «по веревке в окно метали не однова, и вис на веревке»[5].

17 мая Чудовскому архимандриту пришлось сыграть главную роль в насильственном пострижении боярина Кирилла Полуэктовича Нарышкина, отца царицы Натальи (матери Петра). Постриг был для боярина спасением от неминуемого убиения восставшими, исключительно «ради величайшего прошения и горьких слез» юной царицы[6]. Любопытно, что 17 марта 1690 г. умирающий Иоаким в присутствии Адриана простил боярину Кириллу самовольное сложение с себя монашеского одеяния и обетов и даже разрешил ему «сожительство супружное»[7].

В накативших летом 1682 г. волнах раскольничьего бунта Адриан стоял рядом с Иоакимом, хотя и не отличился, подобно архиепископу Афанасию, особым рвением. А осенью он исполнил роль связного между засевшим в Троице-Сергиевом монастыре царским двором и оставшимся в своей резиденции патриархом, через которого царевна Софья вела переговоры с восставшими москвичами. Дорога между враждебными станами считалась весьма опасной. Однако Адриан дважды, 19 сентября и 3 октября, приезжал в Троицу с грамотами Иоакима о ходе переговоров — и затем отвозил в Москву распоряжения, которые немало способствовали умиротворению в столице[8].

Правительство регентши Софьи не противилось, когда патриарх Иоаким решил продвинуть своего помощника. 21—26 марта 1686 г. архимандрит Адриан был хиротонисан на митрополию Казанскую и Свияжскую и уже 28 июля прибыл в епархию[9]. За четыре с половиной года, насколько известно, митрополит обогатил своими вкладами Казанский Благовещенский собор и написал против староверов книгу «О древнем предании св. Апостол и св. Отец, како подобает всякому православному христианину на знамение креста и на лице своем руки своея персты и кия слагати, и како на себе оный (крест) изображати»[10].

Во время последней болезни Иоакима Казанский митрополит был уже в столице и, судя по документам патриаршего Казенного приказа, именно он, а не митрополит Сарский и Подонский Евфимий, управлял делами Церкви[11]. При прощании с Иоакимом Адриан неизменно был первым в ряду архиереев. Когда умирающий патриарх собрался с силами и сам себя помазал святым елеем, под руку его «поддерживал вселюбезно ученик его Адриан митрополит Казанский». Он почти последним читал перед умирающим Евангелие и, узрев угасание дыхания патриарха, велел держать перед очами его крест, а сам кропил Иоакима святой водой.

По мнению Игнатия Римского-Корсакова, было общепризнано, что именно Адриана видел патриарх Иоаким своим преемником. Рассказывали, что однажды митрополит Казанский и Свияжский, посетив вместе с Иоакимом ризницу, попросил дать ему из патриархии особенно понравившийся архиерейский посох. Иоаким не только не отказал своему любимцу, но, благословляя митрополита посохом, предрек Адриану сан патриарха. И тем не менее перед возведением воспитанника Иоакима на престол произошла, по словам Игнатия, «некая распря .

Об остром споре из-за кандидатуры нового патриарха рассказывает в своем Дневнике Петр Иванович Гордон[12], профессиональный военный древнего шотландского рода, поступивший на русскую службу в чине майора (1661 г.), отличившийся в крупных сражениях русско-турецких войн и дослужившийся до полного генеральского звания. 55-летний генерал имел связи при дворе и положительно выделялся среди иноземцев русской службы, к которым уже в это время тянулся Петр, хотя так и не попал в круг наперсников молодого государя.

По мнению Гордона, четыре месяца после кончины Иоакима ознаменовались острыми спорами о его преемнике, разделившими на две партии двор и сам освященный собор. В последнем разделение произошло между высшими иерархами и «низшими» членами собора: архимандритами и игуменами. Архиереи выдвигали кандидатуру митрополита Псковского и Изборского Маркелла, руководители престижных монастырей, подобные Игнатию Римскому-Корсакову, крепко стояли за Адриана. Царь Петр (а вернее будет сказать — его ближний круг) поддерживал «снисходительного к иноверцам ученого мужа Маркелла», нравом кроткого и здравомыслящего. Но мать Петра, вдовствующая царица Наталья Кирилловна, в конце концов высказалась за Адриана как воспитанника, друга и продолжателя дела своего давнего сподвижника Иоакима.

Мнение Натальи Кирилловны в годы ее правления (от свержения царевны Софьи в сентябре 1689 г. до смерти царицы в январе 1694 г.) было непререкаемым. Спор мог вестись лишь до момента, когда она обнародует свое решение. Вопрос состоял в мотивах предпочтения, оказанного Адриану. Гордон, симпатизировавший Маркеллу, утверждал, что врагам митрополита не нравилась его обширная ученость, из-за которой он склонен будет благоприятствовать иноверцам. Генерал писал, что в связи с подобными подозрениями какой-то архимандрит подал царице сочинение, обличающее Маркелла в ереси.

Гордон не утверждает, что именно это письменное обличение склонило чашу весов в пользу Адриана. Вообще в высшей степени сомнительно, чтобы архиереи выдвигали на патриарший престол человека сильно ученого, а уж о склонности кандидата «благоприятствовать иноверцам» не могло быть и речи. Различие в позициях могло простираться от непримиримости Иоакима, под угрозой церковного отлучения требовавшего искоренить в России все неправославные храмы и не предоставлять начальственных должностей, даже в армии, любому иноверцу, до рассудительности Игнатия Римского-Корсакова, просившего канцлера Голицына воспретить в Москве католическое богослужение и горячо приветствовавшего действия регулярной армии, включающей немалое число иноземных офицеров.

Между прочим, именно архимандрита Игнатия — одного из ученейших людей России и глубокого знатока латинской книжности — обвинили в доносительстве на Маркелла, который, как полагает уличитель, выступил в споре о пресуществлении Святых даров на стороне осужденного Иоакимом Сильвестра Медведева[13]. В этом случае, однако, речь идет отнюдь не об учености и тем паче не об отношении к иноверцам, а о духовной власти патриаршего престола, которую горячо отстаивал в деле о пресуществлении и корреспондент Игнатия — архиепископ Афанасий Холмогорский.

Почему же, подробно сообщая на Холмогоры о московских событиях, Римский-Корсаков никоим образом не упоминает ни о противостоянии кандидатур Адриана и Маркелла, ни даже об опасности возрождения «латинской ереси» Медведева, против которой Афанасий написал книгу «Щит веры», «юже ныне и все архиереи похвалили»? Можно предположить, что Холмогорскому архиепископу, письменно подавшему голос за Адриана, все обстоятельства были уже известны, и писать об этом Игнатий вообще счел излишним.

Но в послании Римского-Корсакова указана «некая распря» при избрании патриарха, причем более опасная для Церкви, нежели спор, о котором сообщил Гордон. Смуту вызвал «некий иноплеменник, притворившийся россиянином, который неведомо как промчался, будто бы пронзволялось ему и на патриаршество возведену быть!» «Произволялось», разумеется, верховной властью. Именно царей пришлось убедить в необходимости следовать письменному прошению Иерусалимского патриарха Досифея, «не повелевающего в духовном чине в России иноземцев поляков пастырями поставлять». Государи «сподобились» сохранить завет Досифея, «и повелением их избран был возлюбленный ученик святейшего Иоакима патриарха, вышеименованный великий господин святейший кир Адриан патриарх»[14].

К Маркеллу эта история отношения не имеет. Не был митрополит Псковский ни греком, ни украинцем или белорусом, «не учился он в странах латинских и польских», словом, его не касались те предостережения, коими осыпал московское правительство ревностный борец с католицизмом Досифей[15]. Поиск фактической подоплеки «распри» при избрании патриарха приводит к воистину фантастической авантюре иезуита Михаила Яконовича, после высылки товарищей в 1690 г. прокравшегося в Москву и интриговавшего, чтобы его поставили в патриархи.

Русская разведка, как обычно, была на высоте, и, хотя «езувит» ускользнул, бумаги его были предоставлены правительству. Письма сообщали любопытные сведения об интригах Яконовича, а одно из них, адресованное почтмейстеру Сангали, содержало выражение глубокого сожаления, что Москва не приняла его в патриархи и подала голос за Казанского митрополита[16]...

История, повторяю, фантастическая, и искренняя радость архимандрита Игнатия по поводу пресечения подобного замысла выглядит нелепой. Зато не подлежит сомнению решающая роль светской власти, фактически назначавшей угодного ей кандидата на патриарший престол — с соблюдением всех традиционных внешних форм «избрания» и «поставления» архипастыря. Согласно «чину» этого действа[17], еще в июле собор из шести митрополитов, трех архиепископов, одного епископа и трех архимандритов заседал в Крестовой палате, чтобы определить трех кандидатов для избрания. Ими стали Адриан митрополит Казанский и Свияжский, Никита архиепископ Коломенский и Каширский и архимандрит Троице-Сергиева монастыря Викентий.

Как видим, кандидатура Маркелла, если и выдвигалась, была снята в Кремлевском дворце. Да и в составе официальных «выборщиков» не наблюдается возможности разделения на «партии» архиереев и архимандритов с игуменами. В любом случае история, о которой рассказывает Гордон, случись она на самом деле, не выходила за пределы взаимоотношений между властной матерью и сыном, который до самой смерти Натальи Кирилловны не будет допущен к правлению. В июле должно было утихнуть и беспокойство Игнатия Римского-Корсакова, однако, судя по посланию, он смог облегченно вздохнуть и возрадоваться только в конце августа.

22 августа 1690 г. государи и все архиереи с освященным собором «избрали» Адриана и долго молили его принять патриаршество. Адриан упорно отказывался, называя себя недостойным «началовождения паствы многороссийской». «Едва умолили!» — замечает составитель «чина». 24 августа Адриан торжественно въехал в Кремль в патриаршей карете Филарета Никитича, о шести лошадях. По вступлении в кафедральный Успенский собор нареченный произнес речь о своем назначении, исповедание веры и архипастырское обещание: крепко и нерушимо хранить каноны православия, твердо соблюдать церковный мир и усердно учить врученную ему паству, всемерно оберегая ее от латинских, лютеранских, кальвинистских и всех иных ересей «до последнего издыхания моего». Это обещание, подписав своею рукою, Адриан передал на вечное хранение в алтаре собора.

Когда Адриана облекли в архипастырские одежды — в том числе в саккос св. Петра митрополита Московского, — оба государя, Иван и Петр, вручили ему жезл того же святителя с поздравительной речью. После торжественной литургии, в которой служили 54 священных лица (в том числе 9 архиереев), новый патриарх произнес перед народом обширную проповедь «о благоволении Божьем и о избрании Божественного духа достоинства своего на всероссийский престол» и спасительности послушания ему как отцу и пастырю.

Двор выразил архипастырю почтение пиром в Грановитой палате, на котором Адриан восседал за одним столом с государями. Говорились положенные в столь праздничный день застольные речи, поднимались от имени Ивана и Петра Алексеевичей чаши, звучали ответные тосты. В завершение церемонии думный дьяк поднес патриарху царские дары: кубки серебряные позолоченные, отрезы золотой объяри, бархата, атласа и камки, связки соболей[18].

В пространном поучении духовенству по случаю наступления нового патриаршества Адриан проводил мысль, что священнослужители связаны с архипастырем, как родственными узами, обетом верности и послушания через акт рукоположения. А через священство и все православные христиане соединены с единым духовным отцом через обряд крещения. Само же послушание выражает необходимость церковного поучения, коего чем более — тем поколения людей благоразумнее.

Ни на миг не предвидя, что своею смертью более чем на два столетия оборвет череду российских архипастырей, Адриан выражал надежду, что даст причину к лучшему потщанию после него будущим патриархам, сам же от них да сподобится почестей и похвал, достойных памяти, паче же и молитвы»[19].

[1] Послание издано: Барсуков Н. П. Житие и Завещание святейшаго патриарха Московскаго Иоакима // ОЛДП. М., 1879. Т. 47. С. 45—101.
[2] См. подпись к иконе Иоакима: ГИМ. Чудовское собр. № 100/302. Л. 163.
[3] Принятая в Богословской Энциклопедии дата рождения Адриана, указанная и мною в Словаре «Христианство» (М., 1994. С. 13): 1627 г. Подсчеты по завещанию патриарха от 1697 г. (ГИМ. Синодальное собр. № 577/422. А. 2—13 об.) заставили исследователей полагать, что он родился в 1639 г. Надпись же на каменном надгробии читается двояко: «от рождения своего имяше шестьдесят третье лето с октября 2 дня» (Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. I. М., 1902. С. 288) или «семьдесят третье лето» (ЧОИДР. 1848. № 8. С. 33). то есть 1637 или 1627 г.
[4] Забелин И. Е. Указ. соч. С. 288—289.
[5] Богданов А. П. Поденные записи очевидца Московского восстания 1682 г. // СА. 1979. № 2. С. 36.
[6] Летописец 1619—1691 гг. // ПСРЛ. Т. 31. М., 1968. С. 199; Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских люден. М., 1990. С. 85.
[7] Барсуков Н. П. Житие и Завещание... С. 65.
[8] Восстание в Москве 1682 года. Сборник документов. М., 1976. С. 94—95, 97, 102, 179, 186—187, 192, 194.
[9] Амвросий, иером. История российской иерархии. М., 1807. Ч. I. С. 100.
[10] ГИМ. Синодальное собр. № 986/904. Л. 278 об. — 287 (с рисунком троеперстного перстосложения). О стиле сего сочинения верно судил археограф, описавший рукопись как «Указ митрополита... о троеперстии».
[11] Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. М., 1894.
[12] Tagebuch des Generalen Patrick Gordon, wahrend seiner Kriegsdienste unter den Schweden und Polen vom Jahre 1655 bis 1661, und seines Ausenthaltes in RuBIand vom Jahre 1661 bis 1699. Bd. 2. Moskau — St. Petersburg, 1851. S. 309, 311.
[13] Шляпкин И. А. Св. Димитрии Ростовский и его время (1651—1709). Спб., 1891. С. 168—175.
[14] Барсуков Н. П. Житие и Завещание... С. 98—99.
[15] Ср.: Каптерев Н. Ф. Сношения Иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством (1669—1707). М., 1891. С. 90—91; прилож. 10. С. 39—44.
[16] Цветаев Д. М. История сооружения первого костела в Москве. М., 1885. С. 82.
[17] См. Чин возведения на патриарший престол святейшего кир Адриана митрополита Казанского и Свияжского: ДРВ. Изд. 2-е. Ч. VIII. М., 1788. С. 329—360. Ср. ПСЗ-I. Т. 3. № 1381.
[18] Писарев Н. Домашний быт русских патриархов. Казань, 1904. (Реприит: М., 1991.) С. 256.
[19] РНБ. Q. XVII. 590; Толстова II, № 391.

Пастырь и царство

Радостно встречено было друзьями патриарха Иоакима вступление на престол его воспитанника и преемника. С удовлетворением восприняли патриаршество Адриана едва ли не все члены освященного собора, монашествующие и священство Русской православной церкви. Первым шагом по вступлении Адриана на престол стало окружное послание ко всей пастве великого Российского царства, обещавшее преемственность в духовном управлении и призывавшее к стабильности в обществе.

Патриаршее послание, распространявшееся обычным путем а, по традиции, достигавшее последнего христианского селения, именовалось: «Слово всякому, людям Господним, каждому как должно чин звания своего хранить, благочестие и веру содержать православную, от чего отстраняться и чем наследовать спасение вечное»[1].

С начальной строки первого своего обращения ко всем россиянам Адриан дал понять, что в древнем вопросе о соотношении Царства и Священства твердо стоит на позициях великих предшественников, Никона и Иоакима: «Два начальства вышнейших устроил Бог на земле, Священство, глаголю, и Царство — ово божественным служащее, ово человеческим владущее и пекущееся — ибо от единого и того же начальства оба сии происходят, человеческого жития к украшению».

«Царство, — по словам Адриана, — власть имеет только на земле, чтобы меж людьми суды управлять праведные, защищение обидимым и отмщение обидящим творить, царство расширять, от врагов иноплеменных оборонять; Церкви святой православной во всяких случаях и скудостях помощь подавать, паче же еретиков, раскольников и всяких наветников отгонять; злодеев унимать, наказывать и казнить; добродетельным благодеяние и похвалу подобные (заслуженные) оказывать; судей поставлять» и контролировать правосудие. «Священство же власть имеет и на земле, и на небесах, ибо кого свяжет на земле — будут связаны и на небе, и кого разрешит на земле — будут разрешены и на небесах».

Высочайше оценивает Адриан место и роль архипастыря, главы священства: «Мерность наша благодатью всесвятого и всесовершительного Духа учинен как архипастырь, и отец, и глава всех, — ибо патриарх есть образ Христов. Ибо все православные оной (мерности) суть сыновья по духу: цари, князья, вельможи, и славные воины, и простые, богатые и убогие, мужья и жены, всяких возрастов и чинов правоверные — мои суть овцы, и знают меня, и гласа моего архипастырского слушают, и я знаю их и душу мою должен положить за них, за последующих мне. Чуждому гласу не последуют, но бегут от него, ибо не знают чуждых гласа!»

Патриарху очевидна высочайшая ответственность его положения: «О всех этих (духовных детях) дам ответ Богу в день правосудия Божиего, если и один из врученных мне погибнет, если умолчу и слова архиерейству моему должного не изреку, какое-либо видя в ком неисправление или самочиние, понеже бесчиния и погрешения умолчу. Говорить перед царями свободноустно и не стыдиться долг имею!»

Такого рода обязательства, ручательство своей душой за всех подданных телесно или духовно, характерно для личностей тиранических и своим величием ослепленных, но Адриан не входил в их число. Он, как ни удивительно это покажется для воспитанника Иоакима, твердо (и вполне канонично) признавал свободу воли не только человека вообще, но человека подданного и пасомого:

«Не послушающие гласа моего архипастырского — не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть, волкохищника (то есть дьявола. — А. Б.) суть. О них же впоследствии вины иметь не буду, потому что долг мой отдал, слово изрек и волю Господню всем возвестил [это и есть мой долг]. Послушаться же, или нет, ваше и иных дело, «слушаяй бо меня Христа слушает, а отметаяйся меня и неприемляй глагол моих», как говорится, «Христа Бога отмещет и не слушает», как сам Христос говорит: «и слово глаголанное от меня, яко судити имать в день судный». Я же чист от погибели не слушающих, ибо не обинуясь, сколько смог, всем сказал».

Дабы способствовать выполнению этой миссии, патриарх поместил в окружном послании 24 увещания ко всем группам российского общества. «Того ради, — писал Адриан, — во-первых царям благочестивым, как помазанникам Господним, также архиереям, архимандритам, игуменам, иереям и монахам, и прочего церковного чина и мирского сословия чиновникам, и всем православным христианам возмнел предложить увещания, нужные ко спасению».

Краткие и вполне каноничные наставления со всей определенностью указывали, «как подобает быть в соединении со святой верой и церковном согласии по восточному благочестию, и учиться закону Господню день и ночь, и творить заповеди его, и любезно друзья с друзьями единоверными жительствовать, и не прельщаться иноверными обычаями».

Архиереев, между прочим, он увещал подавать своим поведением всеобщий пример, неустанно наставлять священников и паству в Божественном писании и бдительно оберегать Церковь от еретических учений католиков, лютеран и т. п. Князей, бояр и вообще всех поставленных «земских судей» Адриан убеждал управлять и судить по Божией правде, осуждать вину и оправдывать невинность невзирая на силу и богатство, ревностно защищать обидимых от обидчиков. В особенности он просил не обижать захватом земельных владений церкви и монастыри, ибо по слову Божиему дом такого обидчика пустеет!

Воинов патриарх наставлял, в частности, слушаться полководцев, а воевод убеждал обращаться с ратниками с любовью, как отцов с детьми. Впрочем, детей Адриан рекомендовал воспитывать не в своевольстве, а в чистоте душевной и телесной, достигаемой любящим отцом побоями и «учащением ран» сыну (по совету Иисуса Сираха). При господстве в московском обществе такого взгляда на родительскую любовь к сыновьям (о биении дочерей я не нашел советов в трактатах XVI—XVII вв. — А. Б.) не следует слишком умиляться увещанию господам кротко и любовно обращаться с рабами (крепостными). Заслуживает внимания совет не отягощать рабов чрезмерными «работами» (оброком и барщиной). Здесь Церковь в лице крупных хозяйств (монастырей и епархиальных владений) реально могла служить примером светским землевладельцам, не столь обеспеченным и обыкновенно более жадным до крестьянского добра.

В окружном послании довольно живо обрисована картина будущей загробной жизни: вечные муки грешников и неизреченная слава немеркнущего света у Престола Господня, ждущая праведников. Это воздаяние от Бога — единственное утешение, обещанное тем рабам, которые будут почитать господ, трудиться для них с усердием и верностью и повиноваться не из страха, но по совести, богобоязненно.

Удивительно, как небольшая деталь столь милостивого и красноречивого окружного послания, деталь вполне бытовая с точки зрения существующей системы социальных отношений, может изменить взгляд на благостную роль доброго патриарха Адриана в «бунташном веке» — столетии первой гражданской войны, крупнейших городских восстаний и мощных взрывов народного гнева, потрясавших до основания основанное на поместно-вотчинном земле- и душевладении государство.

Но оставим эту ложку дегтя в бочке меда патриарших добродетелей и вспомним о царях, которых Адриан, при всей склонности возвысить Священство над Царством, не мог не признать единственными во вселенной защитниками Церкви и гарантами истинного благочестия в соответствии с формулой «Российского православного самодержавного царства», провозглашенной патриархом Иоакимом при венчании на царство Федора Алексеевича (в 1676 г.), а затем Ивана и Петра (в 1682 г.).

Цари не могли не быть образцами для подданных во всей своей жизни и деяниях, в особенности же в публичных отношениях с Церковью. Чрезвычайно резкое осуждение пагубного для православных «блуднического обычая брадобрития» в окружном послании, казалось, задевало юного царя Петра, который, при попустительстве матери, пропадая днями и неделями в Немецкой слободе и водя компанию с еретиками, по общему мнению, уже в это время брился, курил табак и носил западную одежду.

Справедливость требует уточнить, что ни в 1690 г., ни все первые годы своего патриаршества Адриан не имел оснований для столкновения с Петром по поводу этих мелких, но опасных с точки зрения архипастыря западных заимствований. Только в 1694 г., незадолго перед кончиной царицы Натальи Кирилловны, Адриан (по словам генерала П. И. Гордона, передаваемым историком Н. Г. Устряловым) встретил во дворце Петра в иноземной одежде и в присутствии матери начал упрекать государя за неподобающую перемену традиционного платья. Петр вспыхнул и резко ответил Адриану: «Вместо того чтобы заботиться о портных, пекись о делах Церкви!»

Неведомо в точности, когда Петр Алексеевич начал брить бороду; известно лишь, что при жизни матери художники изображали его, равно как и царя Ивана, с бородкой. Отличие «немецкого» платья от «служилого», введенного указом царя Федора Алексеевича, было не слишком велико, а упрек Адриана

показывает, что в эти годы Петр еще не завел обычая появляться в «немецком» при дворе, как не было, к слову сказать, публичного табакокурения вне Немецкой слободы.

Громы и молнии, обрушенные Адрианом на брадобритие, немецкую одежду и употребление табака сразу по восшествии на патриарший престол, метили не в юного государя, а в глубокую общественную тенденцию общеевропейской бытовой унификации, особенно среди состоятельных сословий. Так после поражения великого визиря Кара-Мустафы под Веной в 1683 г. и захвата австрийцами огромных запасов кофе по Европе начали победное шествие «венские кофейни»; так османские военные музыкальные инструменты в считанные десятилетия сделались необходимой составляющей симфонических оркестров...

Специальное окружное послание патриарха против бритья бороды и усов[2] интересно именно тем, что новый патриарх выступил против обычая, давно прижившегося при Государевом дворе и в верхах посада. По наблюдениям историка С. М. Соловьева, брадобритие началось у нас еще при Борисе Годунове. При Алексее Михайловиче оно стало обычным при дворе, и только рьяные блюстители «исконного благочестия», вроде протопопа Аввакума, отказывались общаться с придворными модниками в их безбородом «блудоносном образе». Впрочем, богомольный царь поддался нажиму «ревнителей», и в угоду им правительство развернуло служебные преследования за брадобритие и постригание волос; духовные власти отлучали от Церкви даже тех, кто просто имел общение с брадобрийцами[3].

В царствование государя-реформатора Федора Алексеевича «еллинский, блуднический, гнусный обычай, древле многажды возбраняемый, во днях царя Алексея Михайловича всесовершенно искорененный», процвел при дворе вновь. «Паки ныне юнонеистовые, — гремел в специальном «Изглашении» патриарх Иоаким, — начали образ, от Бога мужу дарованный, губить!» Но архипастырь тщетно грозил отлучением всем модникам и даже их друзьям[4]. Обратившись к многочисленным портретам русских придворных времен Федора, царевны Софьи и Нарышкиных, мы почти не увидим бород вовсе нестриженных, зато найдем немало голых подбородков — о, ужас! — у самых ближних к трону, комнатных людей[5].

В этих условиях выступление патриарха Адриана против брадобрития часто толковалось историками как «признак мракобесия и фанатизма, разменявшего существенные нужды паствы на заботу о бороде и платье». Наиболее глубокий биограф Адриана Г. А. Скворцов справедливо заметил, что в условиях серьезной угрозы «самому укладу русской гражданско-церковной жизни, патриарх считал своим долгом пресечь вначале малое, чтобы предотвратить большое». Сам архипастырь в предисловии к первой окружной грамоте указал: «Вижу некие незаконные исповедания и предания ходящие и уклоняющихся в чужестранные некие обычаи, паче же прелести еретической содружествующих и сообщающихся со всеми ними. Что, если в начале, подобно мыши малой, не искоренится, удобно в великое возрастает и, как древо укоренившееся, даже со многими трудами не вырывается»[6].

Атака на знак перемен была предпринята со всей серьезностью. Противостояние инновациям в области молодежной моды всегда и везде являлось делом почти безнадежным. Зато успех в подобном предприятии, пусть неполный и временный, окупался сторицей. Он свидетельствовал о силе идеологической организации, имеющей реальную власть над обществом; он означал торжество охранительных тенденций, демонстрировал наличие контроля — в данном случае церковного — над развитием страны.

Сама форма выступления патриарха против брадобрития ярко показывала глубину уже осуществившихся в России перемен. После опыта с Сильвестром Медведевым, успешно противопоставившим авторитету патриарха Иоакима естественное право человека «рассуждати себе», Адриан вынужден был со всей серьезностью обращаться к разуму паствы. Новый патриарх не рискнул дать ход идее «соборного осуждения» Медведева и всех якобы «латиномудрствующих еретиков» в русском православии. Ни книга «Остен» Евфимия Чудовского, изображающая собой обличительные материалы антиеретического собора, ни острополемический «Щит веры» Афанасия Холмогорского не были допущены к изданию контролируемым Адрианом государевым Печатным двором.

Проигранный «мудроборцами» спор послужил хорошим уроком новому патриарху. Адриан прекрасно помнил, что сам несгибаемый Иоаким «не рад был, впутавшись в такое дело, много раз со слезами жаловался на монаха Евфимия, который подбил его на это»[7]. Еще 17 июля 1690 г., когда Адриан управлял делами Церкви в межпатриаршество, Евфимий был суровым указом изгнан с должности справщика Печатного двора за серьезные ошибки в редакторской работе[8], опальному пришлось на много лет покинуть Чудов монастырь и саму Москву. Изгнав главного доносителя на Медведева, Адриан менее всего склонен был к продолжению богословского спора с самим Сильвестром. 11 февраля 1691 г. тот был казнен — но не за «еретические» взгляды, а по обвинению в «волхвовании» с целью завладеть патриаршим престолом и царской короной...

Не входила в планы Адриана и канонизация верховного «мудроборца». Отстаивавший идею святости своего друга и покровителя Игнатий Римский-Корсаков, продолжавший к тому же пропаганду необходимости активной внешней политики России на юго-западе, 30 апреля 1692 г. был хиротонисан в митрополиты Сибирские и Тобольские с указом немедля выехать в свою епархию[9].

В августе 1694 г. вынуждены были покинуть Москву наиболее активные полемисты против «латинской ереси» братья Лихуды. Это не означало, что Адриан отказался от традиционной грекофилии, скорее наоборот. Греко-славянские школы Лихудов постепенно расширяли программу: в преподавание были включены латинский язык, логика, метафизика и поэтика. Проведав об этом, Иерусалимский патриарх Досифей в 1693 г. прислал царям и Адриану грамоты с решительным протестом против изучения россиянами латыни и их «забав около физики и философии». К тому же семейство Лихудов оказалось втянуто в скандал и судебные процессы. Патриарх Адриан изгнал «самобратьев» из Московского Заиконоспасского монастыря, оставив преподавание в школах на недоучившихся учеников Лихудов, которые учение давали, сколько сами прияли — зато без опасной латыни[10].

Избавляясь таким образом от внутрицерковных богословских распрей, свое «Окружное послание ко всем православным о небритии бороды и усов» Адриан построил строго логически на прочном каноническом фундаменте. Его четкая аргументация заслуживает самого серьезного внимания.

Бог, утверждает патриарх, сотворив человека по своему образу и подобию, положил в то же время видимое различие между мужем и женой: мужу, как начальнику, израстил благолепную бороду; жене же, как несовершенной и подначальной, такого благолепия не дал — да будет подчиненной, видя мужа своего красоту, а себя лишенной этой красоты и совершенства, да будет смиренна всегда и покорна.

Далее, даруя закон народу израильскому, Бог ясно заповедал: «не порти края бороды твоей» (Левит 19:27). С началом идолопоклонства первыми подали пример брадобрития языческие жрецы: «и оттуда привыкли мужи малоумные волосы красить, и кудри плести и пудрить, бороды брить, а жены лица красками натирать — обои творя сие ко угождению блудному».

Между тем древние эллины до самого Рождества Христова брили бороды лишь в знак скорби по умершим. Апостолы, отвращая от идолослужения, с целью блюдения чистоты запрещали мужам брадобритие, а женам крашение волос. Потом, с течением времени, эти вредные обычаи проникли к еретикам. Юлиан Отступник называется брадоненавистником. Иконоборец Константин Капроним узаконил брадобритие как знак отличия своих еретических слуг от православных.

Опираясь на свидетельства Григория Богослова, Иоанна Златоуста и Епифания Кипрского, Адриан доказывает, что брадобритие есть обычай блудников, отвергающих мужское благолепие для достижения женообразности: «о них же и о мерзостях их срамно даже говорить!» За сопротивление брадобритию пострадали в Вильне святые Антоний, Иоанн и Евстафий от языческого князя Ольгерда. За то же пострадал в Болгарии св. великомученик Георгии Новый от басурманина Селима Амурата. Ныне этот нехристианский обычай соблюдается у крымских татар, калмыков и других басурман, от которых заимствовали его и некоторые христиане-еретики.

За это еретиков-латинян обличали многие греческие патриархи, перечисленные в послании Адриана. Каждый из них соборно наказывал брадобрийцев, а ослушников отлучал от Церкви. Отцы шестого Вселенского собора изложили канон «с отлучением за брадобритие, о украшающих, и завивающих, и плетущих власы главы своей, и кудри творящих, и накладные [волосы] носящих на блудное прельщение». О тон же были соборы и в России при Иване Грозном и митрополите Макарии (знаменитый Стоглав), при царе Михаиле и патриархе Филарете, при царе Алексее и патриархе Иосифе. На этих соборах брадобрийцы были осуждены и прокляты.

В те времена нарушители соборных постановлений подвергались, помимо отлучения, битью батогами, удалению из царского окружения и заточению в дальние монастыри. «Сим трем соборам, — подчеркивает патриарх, — и прежде сих бывшим мерность наша всесоборно последует, и как они о брадобрийцах... изрекли, так же и мы изрекаем, кого они отлучали... и проклятию предавали, так и мы изрекаем». «Еще же со усердием слезно прошу, — говорит патриарх, — если хотите называться мужами, а не муже-женами... постыдитесь» и одумайтесь, «ибо каждый, имеющий ум, способен добро сие рассудить».

Адриан жалеет брадобрийцев, которым грозит гибель от стыда и мук собственной совести. Тем, кто усовестится и откажется «от сего гнуса», патриарх обещает разрешение от церковного отлучения и проклятия, обещает вернуть «надежду на наследие Царства небесного». «Не послушавшийся же увещания сего и просьбы нашей мерности — и мы в его погибели невинны. Что должны были сотворить, сотворили, долг свой отдали, слово Божие возвестили. Это есть наш долг... Ослушник же есть сын погибели, на него же, по апостолу, гнев Божий грядет».

Стремление Адриана быть убедительным, мягкость его тона не должны вводить в заблуждение относительно необходимых, по его мнению, мер относительно супротивников и ослушников окружного послания. Наставляя паству самолично и поручая то же всем архиереям, настоятелям монастырей и священникам, патриарх повелевал по всей стране, не взирая на лица, отлучать «гордых и упорных» брадобрийц от Церкви.

«Таковым, — приказывал Адриан всем архиереям и священству, — не сообщайтесь, и при встрече с ними благословения им не подавайте, в церковь входить им не попущайте и святыни всякой лишайте... пока от того не престанут и совершенно со слезами, и молениями, и иными благодеяниями истинно не покаются... Если же вы отныне будете таковым послаблять, стыдясь лиц сильных и вельмож, или ради прибытка... или ради иного какого пристрастия, — вы подлежать будете из чина церковного священного извержению, а они отлучению, чтобы ради вашего нерадения и послабления, а их непослушания, имя Божие и чин священства не похулились».

Таким образом, патриарх решительно провел черту между принадлежащими к Восточной церкви и своевольно покинувшими ее людьми, принявшими обличие иноверцев — и ставшими в ряд с иноверцами вследствие нарушения одного из твердых канонов православия. Принадлежал ли к отлученным царь Петр? Нет. Не только в 1690 г., но и много позже, до кончины своего брата Ивана 29 января 1696 г., Петр Алексеевич строго соблюдал церковные обязанности православного государя. Он весьма пунктуально, даже во время походов, посещал богослужения, исправнейшим образом являлся на торжественных службах, совершаемых патриархом, не пропускал ни единого случая архиерейских «поставлений»[11].

Чрезвычайно болезненный телесно, но твердый духом Иван Алексеевич исполнял царский долг перед Церковью с великой ревностью, и Петр, неспособный подражать богомольному брату из побуждений нравственных, не мог уступить ему по крайней мере в публичных обрядах. Младший по возрасту царь являлся народу даже в Вербное воскресенье, во время установленного в XVII в., «во время мятежное» для Российского государства, обряда шествия патриарха на осляти. Празднование Входа Господня в Иерусалим символизировало различие и единство светской и духовной власти на Руси. Тщательно продуманная церемония подчеркивала высший авторитет Церкви и тем самым незыблемость укрепленной им власти царя православного.

Главное действо торжества начиналось на Красной площади, у Лобного места, с коего читалось праздничное Евангелие. Патриарх, изображающий Христа, благословлял народ вербой и осенял крестом, садился на «жребя» (евангельского ослика), а государь брался за повод и по устланному сукнами пути вел «жребя» с седоком в Кремль, к Успенскому собору. Во время этой красивой и пышной церемонии в центре внимания находился патриарх, тогда как перемещения самого царя с Красного крыльца и далее не выделялись. В 1693 г., например, государей Ивана и Петра не сопровождал благовест и в один колокол. Но Петр, конечно, не мог отступиться и позволить брату одному держать в руке повод патриаршего «осляти»[12].

Во время Азовских походов и, отчасти, Великого посольства, тесное взаимодействие Петра и Адриана выглядело образцом отношений государя и патриарха. 9 декабря 1695 г., собираясь в первый поход, Петр изволил пировать с Адрианом в Столовой палате с 5 до 8 часов ночи (дневные и ночные часы исчислялись тогда с рассвета и заката солнца). Провожая государя из-за стола, патриарх благословил его образом Богородицы Владимирской. По взятии Азова в 1696 г. Петр пировал с патриархом с последнего часа дня до последней четверти второго часа ночи и получил благословение образом Всемилостивого Спаса. Готовясь к отъезду за границу, царь 21 февраля 1697 г. провел у святейшего патриарха в Столовой палате три первых ночных часа и отбыл, благословленный образом Владимирской Богородицы. По пришествии из-за моря Петр угощался у Адриана днем 31 августа 1698 г., с 8 до 10 часов, после чего архипастырь благословил государя образом Успения Богородицы[13].

Огромное значение имела в этот период переписка царя и патриарха. Личным секретарем Адриана Карионом Истоминым было составлено 7 патриарших посланий одному Петру, к тому же множество грамот воеводам (Б. П. Шереметеву, А. С. Шеину, Б. А. Голицыну, гетману И. С. Мазепе и др.), в самых теплых словах ободрявших участников боевых действий и опасного вояжа в иноземные страны. Петр продиктовал в походах и посольстве 5 писем Адриану, которые, вместе с перепиской в 1695 г. с братом Иваном (ответные послания которого писал тот же Карион), служили важнейшими известительными грамотами о военных и политических событиях, на основе коих патриарх строил свои благодарственные объявительные слова[14].

Рукописи Кариона Истомина детально раскрывают продуманное взаимодействие отписок из походов и патриарших выступлений в формировании общественного мнения россиян. Например, 30 июля 1695 г. патриарх читал в Успенском соборе перед литургией благодарственное слово об успехах российских войск в Азовском походе, начав его так: «Благочестивейший великий государь царь и великий князь Иоанн Алексеевич всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержец, и вси благословеннии христиане, чада Божия, чада святыя Церкве и нашея мерности, услышите!» При этом в слово патриарха было включено объявление «списка» с грамоты из-под Азова, адресованной Петром брату Ивану, в котором, сравнительно с оригиналом[15], сделаны должные поправки (например, введено изложение от 3-го лица).

На следующий день, 31 июля, Адриан послал в полки Петру благословенную грамоту с поздравлениями и просьбой извещать не только брата-государя, но и его самого о новых победах. В тот же день направил свое письмо Петру и Иван Алексеевич, а от Адриана была послана благословенная грамота Б. А. Голицыну. В свою очередь, Петр еще 19 июля отослал Адриану грамоту с необходимыми известиями; 1 августа патриарху отписал гетман Мазепа (получивший ответное благословение) и т. д.

Ровно через год, 31 июля 1696 г., Адриан смог произнести торжественное слово о взятии Азова, с объявлением за сим соответствующей (литературно обработанной) грамоты Петра, которую читал думный посольский дьяк Е. И. Украинцев. А 1 августа благословенная грамота архипастыря была отправлена в стан победителей. Только в ней Адриан позволил себе сделать Петру замечание, приложенное «на особной хартийце», относительно вовсе уж вольного стиля государевых отписок: «В порадованных мне твоих писаниях твоего государского имени не обретается. И се не ведаем, как творится. Ибо когда в случаях в народ писание объявляется, и в предваряющая лета сохраняется, кто писал — ни мало знается. И так быть не подобает. Благоволи добромыслием твоим о сем посмотреть и делать как подобает, прошу в любовь, а не в прогневание»[16].

Корреспонденция царей, воевод и патриарха времен Азовских походов была направлена на формирование общественного мнения, хотя Адриан придал ей назидательный характер.

Однако общество, судя, например, по дневниковым Запискам Желябужского, в соответствии с замыслом авторов корреспонденции наиболее ярко воспринимало ее «объявительную» функцию. Окольничий Иван Афанасьевич Желябужский, хоть и не интересовался проповедями Адриана, четко отделял сообщения, присланные «почтой» или через гонцов, от «писаний», торжественно объявлявшихся в Успенском соборе, в том числе адресованных патриарху. Не упустил он и того факта, что при торжестве в честь взятия Азова в Успенском соборе «народу было множество и после молебна бояре патриарху здравствовали»[17]. Царская и патриаршая власть выступали единым целым.

Этот факт не менее, чем общая радость от победы над «агарянами», объясняет высказанное в записке Петру стремление Адриана сохранить Азовскую корреспонденцию «в предваряющая лета». Уже Карион Истомин, составляя беловик переписки, начал придавать ей вид «Книги о взятии Азова». Документы действительно сложились в публицистическую книгу[18], использованную в летописном своде митрополита Игнатия Римского-Корсакова и, в сокращенном виде, в Латухинской Степенной — крупном историческом произведении патриаршего казначея Тихона Макарьевского[19]. В самом начале XVIII в. на основе Книги была создана Повесть о взятии Азова Петром I в 1696 г.[20]

Близкие патриарху историки не случайно распространяли свое внимание на события после Азовского взятия: строительство Таганрога, Керченский морской поход 1699 г., грамоты Великого посольства и т. п. Адриан принял участие в знаменитых воронежских «кумпанствах», выстроив на церковные средства в 1698 г. два боевых корабля. Во время заграничного пребывания государя патриарх должен был играть в Москве — по крайней мере, как считал Петр — весьма важную роль. Среди множества увлечений и развлечений государь находил время писать Адриану, убеждая его, что ищет на Западе помощи для продолжения победоносной войны «против врагов имени Иисуса Христа» и освобождения порабощенных османами православных.

Угасающий от болезни патриарх, рукою верного секретаря, отвечал любезно, молясь по поводу сообщения Петра, что (вопреки ходившим на Москве слухам), «мы... при добром состоянии живы» и присоединяясь к радости государя по случаю побед союзного оружия над турками. Адриан никак не отреагировал на странное обращение Петра к нему как «Святейшему Архипастырю Россиян», звучащее так, будто царь и впрямь (как говорили) превратился в иноземца. Ощущая себя почти за гранью земной жизни, патриарх не мог даже помыслить, что готовит Петр Российскому православному царству по возвращении.

[1] Есипов [Г. В.] Раскольничьи дела ХVIII века. Т. II. М., 1863. Приложение. С. 76—96. Текст опубл. как «Адриана Патриарха грамоты» по рукописи Академии наук № 84 (видимо, БАН. 34.6.66). См. также РНБ. Софийское собр. № 1227. Содержащий обширную подборку грамот Адриана сборник «Икона» см. также: РНБ. Погодина № 1115; Российский гос. исторический архив. Ф. 834. Оп. 2. № 1734; РГБ. Ундольского 210.
[2] Есипов [Г. В.] Раскольничьи дела XVIII века. Т. II. М., 1863. Приложение. С. 64—72 (возможно, по рукописи РНБ. Q.I.72). См. также РНБ. Софийское собр. № 1503; собр. Толстова Q.III.85; ГИМ. Собр. Царского № 441, 444. 473.
[3] Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VII. Т. 13—14. М., 1991. С. 114,159, 341, 549-550, 635.
[4] ГИМ. Синодальное собр. № И. Рукопись 24. Л. 432—436. Здесь же (рукопись 25. Л. 437—444) окружная грамота патриарха Адриана против брадобрития.
[5] См.: Овчинникова Е. С. Портрет в русском искусстве XVII века. М., 1955. Ср.: Брюсова В. Г. Русская живопись 17 века. М., 1984; и др.
[6] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 21—22.
[7] Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев (его жизнь и деятельность). Опыт церковно-исторического исследования. М., 1896. С. 237—238, 255.
[8] РГАДА. Ф. 1182. Оп. 1. № 67. Л. 90—92.
[9] Евгений [Болховитинов]. Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви. Изд. 2-е. М., 1827. Т. I. С. 195.
[10] Сменцовский М. Н. Братья Лихуды. Спб., 1889. С. 285—331 и др.
[11] Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. Т. I. М., 1940. С. 383.
[12] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 30—33.
[13] Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. I. M., 1902. С. 535—536.
[14] Опубл.: Письма императора Петра Великого к брату Иоанну Алексеевичу и патриарху Адриану. Спб., 1788. Черновые автографы Кариона Истомина см.: ГИМ. Чудовское собр. № 98/300. Л. 75—77 об., 315—316, 339—340, 345—346, 351—352 об., 362, 386—388 об., 391, 405—405 об., 493—493 об.; № 300/302. Л. 122 об. Его же беловые автографы см.: РГБ. Собр. Тихонравова № 634. Л. 185—212 об. (с л. 212 об. — переписка патриарха и Петра во время Великого посольства). Адриану приписывается также «Слово на случай войны с турками» (ГИМ. Синодальное собр. № 261 по Горскому и Невоструеву).
[15] Ср.: Письма и бумаги Петра Великого. Т. I. Спб., 1887. С. 38—40.
[16] РГБ. Собр. Тихонравова № 634. Л. 207 об.
[17] Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. М., 1990. С. 227—246, цит. С. 241.
[18] См.: «Сказание о взятии Азова»: ДРВ. Изд. 2-е. Ч. XVI; РНБ. Собр. Погодина № 1609. Л. 270 и след.
[19] ГИМ. Собр. И. Е. Забелина № 263. Л. 401 и сл. (подлинник свода Римского-Корсакова); собр. Вострякова № 852. Л. 369—371 об.; РГБ. Собр. Отдела рукописей. Пост. 1967 г. № 46. Л. 132 об. — 134 и др.
[20] См. рукописи РНБ: Q. XVII. 46; F. XVII.10.

За гранью

Благословив Петра в совершенно немыслимое для государя путешествие на Запад, «инкогнито» и в более чем странной компании, Адриан остро ощутил приближение смерти. Болезнь давно мучала нестарого, по меркам архиереев того времени, архипастыря. Еще 21 февраля 1696 г. «патриарху припала параличная болезнь, и с того году святейший патриарх тою болезнию был одержим»[1]. В отличие от Иоакима, Адриан не гнал от себя дипломированных врачей Аптекарского приказа, хотя и относился к их усилиям с долей иронии. Несмотря на лечение, приступы делались все сильнее.

26 июля 1696 г. патриарх, рукою верного секретаря Кариона Истомина, писал архиепископу Афанасию Холмогорскому, обеспокоенному состоянием здоровья архипастыря и приславшему за месяц уже два послания: «...о приключившейся волею Божией в телеси болезни извествуем. Нынешнего круга летотечения в феврале месяце в пяток на Сырной неделе по врачевскому хитрознанию спаде мокрота [нам же мнится от престатия кровопущания] и левая нога и рука мало якобы отерпе и неможение втворяет ми. И когда бывает на аере (в атмосфере. — А. Б.) облаков поступление к дожделитию, тогда уже, и по летах старостью снижающихся, и в сем приключении паче немоществуем. Но ныне иногда от приключившейся болезни милостью Божиею... отрады приемлем. Еже аще хощет воля Божия — в совершенство здравия да воскрепит нас, желаем»[2].

Приступы были настолько сильны, что Адриан решил с помощью Кариона Истомина составить Духовное завещание[3]. В марте 1697 г., приуготовясь покинуть земные пределы, патриарх объявил свою последнюю волю[4]. Смерть, говорилось в духовной, есть удел каждого человека, несмотря на возраст и сан. Внезапность и всеобщность смерти должны побуждать человека всегда помнить о «четырех последних вещах, кои суть смерть, Суд, Геенна и Царство небесное». «Мнил себя смерти быть далече», сетует патриарх, а теперь уже не вернуть прожитого и не обратить дни, проведенные «во грехах», во благое время покаяния и приготовления к смерти. Остается надеяться, что Бог, в великом своем милосердии, «оставит (Адриану) леность и небрежение и весь долг простит, как человеколюбец, и веру едину вместо дел да вменит».

Избранный на патриарший престол «общим согласием государей, царицы Натальи Кирилловны и освященного собора... управление в патриаршестве смиренный аз 7 лето имею и болезнью стражду, телом немоществуя на всяк день, и изнемог зело», писал Адриан. Прося у всех прощения и разрешения и отдавая последнее благословение, патриарх назначает своими душеприказчиками митрополита Сарского и Подонского Тихона и казначея кафедры чудовского монаха Тихона Макарьевского. Царю Петру он, в отличие от Иоакима, ничего не поручает, лишь наставляет государя пребывать в прародительском благородном царском достоинстве и самодержавстве, блюсти веру православную, крепко держаться учения и предания Вселенских соборов, защищать Церковь от еретиков и помогать духовенству во всем, снабжая его от щедрот своей царской руки, а также хранить суд и правду в делах гражданских.

На грани смерти Адриан усердно просит Петра «доброе и богоугодное, Церкви Божией потребное и всему жительству полезное всюду людям господним творить — и наследовать Царство небесное». Патриарх не ведал, что: Петр тем временем успел позабыть не только о «богоугодном», но и о «потребном» для России. Перед отъездом за границу царь дозволил свободную продажу табака, отдав ее на откуп Гостиной сотни купцу Мартыну Орленку. Такое уже случалось: в начале царствования Алексея Михайловича обычно запрещенный на Руси и проклинаемый Церковью табак продавался из казны. Но в Англии государь, нуждаясь в наличных, продал монополию на торговлю табаком в России иноземцу маркизу Кармартену всего за 20 тысяч фунтов стерлингов (48 тысяч рублей). Несмотря на очевидную для себя выгоду сделки, маркиз колебался с выплатой всей суммы авансом, указывая на запрещение употребления табака православным в России. «Я приведу все в порядок, когда возвращусь домой!» — заявил Петр.

При Иоакиме «злосмердый обычай» курения табака был запрещен под угрозой церковного отлучения и «градских казней». Патриарх Адриан еще в первой окружной грамоте подтвердил церковный запрет на употребление табака, а с откупщиком Орленком, согласно дневнику секретаря австрийского посольства Иоганна Георга Корба, поступил чрезвычайно круто: «отлучил его от Церкви и распространил отлучение на жену, детей и внуков, прокляв весь род его на веки». Вероятно, дошедший до дипломата слух был несколько преувеличен. Но договор Петра с Кармартеном не случайно содержал пункт о тесной связи иноземных табакоторговцев лично с государем: «И понеже многие трудности приключиться могут изволит его царское величество свободный приступ Кармартену или его учрежденным и приказчикам позволить к своей царского величества особе, дабы во всяких случаях всемилостиво приняты и выразумлены быть могли и удовольствованы были»[5].

Предпринимая подобные — и значительно более далеко идущие — шаги, например по переориентации внешней политики, Петр отдавал себе отчет, сколь далеко уходит не только от церковных канонов и бытовых традиций, но вместе от экономических и геополитических интересов своей страны. Страх, терзавший его со времен Московского восстания 1682 г. и инсценированного его сторонниками, но от того не менее грозного для юного государя «стрелецкого бунта» 1689 г., стремительно нарастал по мере поступления из России известий о народном недовольстве и зловещих слухах о гибели или «подмене» царя иноземцами. Наконец, ужас прорвался от вестей о вооруженном выступлении четырех стрелецких полков. Из-за границы в Москву Петр стремглав летел уже на крыльях безумия, потеряв не только слабо воспитанные в нем представления о достоинстве православного государя, но и все нравственные запреты.

25 августа 1698 г. царь, которого многие в простонародье считали пропавшим, вернулся в Москву — но не в Кремлевский дворец, а в Немецкую слободу! Петр навещал свою (официально — Лефорта) разбитную любовницу, а патриарх не исполнил отданного перед отъездом за границу приказа государя насильно постричь в монастырь его законную супругу, кроткую царицу Евдокию Федоровну (урожденную Лопухину). Расторжение брака без «благословной» вины и неканонический постриг были слишком тяжелы для готовившегося к смерти и тяжко переживавшего свою греховность Адриана.

Предавшись краткому отдохновению в уже прославившемся своими застенками селе Преображенском «среди своих солдат», государь наутро принял делегацию знатнейших людей России вперемешку с иноземной швалью. Петр знал уже не только о Лопухиной: первым делом затребованные им материалы розыска над стрельцами сочились народным гневом против временщиков-«немцев» и «гнусных обычаев» неметчины, против брадобритцев и табачников, против самого царя, посмевшего отменить даже Шествие на осляти в Вербное Воскресение!

Спутники царя были утомлены долгим путешествием; сам он «принимал каждого из приходящих» с величайшей «бодростью» и «благосклонностью», и, не разбирая чинов, «целовал их, как своих близких друзей». Но вот перед государем является знаменитый полководец, покоритель Азова и Кубани, усмиритель недавнего восстания стрельцов боярин Алексей Семенович Шеин. Под рукой у Петра ножницы; он бросается на Шеина и режет ему бороду.

Вторым царю попадается с детства преданный ему человек, «зело смелый к войне» победитель корпуса Каплан-паши в битве под Чигирином (1678 г.), «генералиссимус» в петровских военных играх, наместник Москвы во время царских походов Федор Юрьевич Ромодановский. Он тоже православный, тоже при бороде, как враги! Долой ему бороду. Другие бояре не лучше! Несите ножницы! Пусть режет и Шеин! Но — вот препятствие: едва живой патриарх то ли не может, то ли не хочет ужаснуться и сдаться насилию тирана. Рядом с Адрианом старый знатнейший боярин князь Михаил Алегукович Черкасский. Тут же дядька младенца Петра, вернейший боярин Тихон Никитич Стрешнев, на дух не переносящий «неметчины». Петр отступает перед ними.

Варварство продолжится на новогоднем пиру у А. С. Шеина 1 сентября, только среди попойки с ножницами будет упражняться шут Петра. Многие сами бреют бороды; но этого мало — ножницы кромсают длинные полы драгоценных придворных одеяний... Патриарх не является в Успенский собор на Новогоднюю службу, одну из торжественнейших при дворе. Официально объявлено, что Адриан тяжко болен. Служит митрополит Сарский и Подонский (Крутицкий) Тихон. Отсутствует и Петр.

Накануне, 31 августа, царь и архипастырь имели двухчасовую беседу в Столовой палате. Зная вкусы главы государства, патриарх велел подать на стол полведра рейнского вина, два ведра меда вишневого да кувшин малинового, вдоволь пива и иной выпивки. Петр желал знать, почему его жена до сих пор не оторвана от сына, не отвезена в дальний монастырь и не пострижена, наконец?! Ответ Адриана неизвестен, в отличие от реакции Петра, приказавшего схватить и доставить в Преображенское некоего архимандрита и четырех священников. «Патриарху, — добавляет в этой связи иностранец, — получение милости царя должно было стоить большой суммы денег».

О какой «милости» идет речь, неизвестно. В обширной переписке Петра ответственным за пострижение Евдокии назывался только ее духовник, однако уместно вспомнить, что сломить царицу не смогли ни всемогущий царский дядя боярин Л. К. Нарышкин, ни Т. Н. Стрешнев, ни любимый учитель Петра — «монстр» и обер-палач Ф. Ю. Ромодановский. Ходили слухи, что Петр сам пытался объясниться с опостылевшей женой, но царица и перед мужем выказала ту же твердость, что и перед его подручными. Так что запущенную иноземным современником версию, будто Адриан, перепугавшись, свалил вину на неких духовных лиц и выдал их на расправу, а сам откупился от царского гнева деньгами, придется оставить. Государь мог отнять у царицы сына Алексея и 23 сентября сослать Евдокию в суздальский Покровский девичий монастырь, но пострижена она была только в июне следующего, 1699 г., после усиленного давления светских властей на монастырские[6].

Ссылка и пострижение царицы Евдокии прошли в те годы почти незамеченными. Современников и потомков чрезвычайно волновал другой вопрос: почему же Адриан не возвысил голос против безобразного, злобного попрания Петром освященных Церковью русских традиция? Конечно, многих проблема бород просто не волновала: такие видные авторы записок о современных событиях, как И. А. Желябужский, А. А. Матвеев или князь Б. И. Куракин, о бородах вовсе не упоминают, а к перемене одеяний (затеянной, как мы помним, еще царем Федором) относятся нейтрально. Важно заметить, что царю Петру не осмелились возражать и те из сановников, кто глубоко чтил традиции. Например, князь Ф. Ю. Ромодановский, услыхав, что посол Ф. А. Головин надевал в Вене немецкое платье, сказал: «Не верю такой глупости и безумству Головина, чтобы он мог пренебречь одеждою родного народа»[7]. И тот же Ромодановский безмолвно вынес от Петра обрезание собственной холеной бороды!

Лишь те, кто не был пред грозными очами государя, осуждали находившегося на виду Адриана: «Какой-де он патриарх? Живет из куска, спать бы ему да есть, да бережет-де мантии, клобука белого, затем он и не обличает (Петра). А вы-де, власти (церковные), все накупные!» Говоривший это Иван Нагой, небесприбыльно изображавший в народе юродивого, «хотел идти в Преображенское царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая». Вместо этого, после доноса и пыток в Преображенском приказе, был бит кнутом и сослан в Азов на каторгу[8]. Крепкую оппозицию петровским безобразиям составили староверы; народ в массе своей молчал, привычно сторонясь от очередного буйства государственной власти.

Современные обличители патриарха и многочисленные историки, не находившие оправданий его смирению перед государем, отказывались живо представить себе картину московской осени 1698 г., когда вечно пьяный Петр был весь залит кровью, перемешивая массовые пытки и казни с «веселыми» (по отзывам иностранцев) пирами — и временами путал их, впадая в совершенное озверение. Вот Петр, на пиру у любезного друга Лефорта, бранит боярина А. С. Шеина и выхватывает шпагу, обещая содрать с полководца кожу. Ближайшие друзья и собутыльники — главный «заплечных дел мастер» (палач) «князь-кесарь» Ф. Ю. Ромодановский и воспитатель Петра «князь папа» Н. М. Зотов — пытаются утихомирить государя; Ромодановский ранен в руку, едва не лишившись пальцев, Зотов — в голову; хозяин дома Лефорт тоже получил порядочный удар. Затем Петр (по рассказу Корба) «весело пропировал до утра».

Утром государя ждали застенки, через которые неделю за неделей, месяц за месяцем проходили на пути к казни сотни и тысячи стрельцов. Мучения, которым подвергались мужчины и женщины, дети и беременные, описанию не поддаются. Крупнейший знаток русской истории С. М. Соловьев выразился ясно: «пытки отличались неслыханною жестокостью»[9]. Петр не поспевал «везде присутствовать, все торопить своим содействием», ведь одновременно «работало» полтора-два десятка застенков, в разных местах Москвы и в селе Преображенском казнили за день 100—200 человек, причем не только попросту вешали или рубили головы, но колесовали, сдирали кожу, рвали ноздри, выставляли изуродованные тела на позорище...

Петр подавал пример, увлекая придворных то жечь людей огнем, то рубить топором, то «явить молодечество», снося головы палашом. Приближенные приняли вызов и старались во всем опередить государя, так что тот временами впадал в ревность. «Зверь, долго ли тебе людей жечь!» — выговаривал Петр Ромодановскому, посчитав, что тот уже переступает предел жестокости и пьянства. Нам пить некогда, с гордостью за свой труд отвечал Ромодановский, ибо «всегда в кровях омываемся!» На кровавую потеху глашатаи из Преображенских солдат специально зазывали «всяких чинов людей, кто хочет смотреть розных казней».

«Также, — продолжает цитированный выше Желябужский, — брали из Девичья монастыря боярынь, и девок, и стариц в Преображенское. И в Преображенском они распрашиваны, и по распросам пытаны. И на виске (дыбе) Жукова дочь девка родила»[10]. Пытали Анну Жукову вместе с ее приятелем, полковником Василием Колпаковым, 26 сентября, после допроса царевны Марфы Алексеевны, добиваясь показании против царевны Софьи. 27 числа разъяренный Петр лично прибыл в оскверненный кровью Новодевичий монастырь, пытаясь собственноручно вырвать признание в «заговоре» у премудрой старшей сестры.

Под этим числом, 27 сентября (7 октября по новому стилю), Корб записал в своем дневнике о выступлении патриарха Адриана с печалованием об участи пытаемых и казнимых. «Молва о столь жестоких и ужасных пытках, производимых ежедневно, дошла до патриарха, который счел своим долгом обратить к кротости разгневанное сердце; он полагал, что наиболее пригодна для этой цели икона пресвятой Девы». Судя по ответу Петра, Адриан пытался склонить государя к милосердию молитвенным поклонением наиболее почитаемому лику Богородицы Владимирской, писанному, по преданию, самим евангелистом Лукой.

«Зачем пришел ты сюда с иконой! — закричал Петр. — Какая отрасль твоей должности призывает тебя в эти места? Уходи скорее и верни икону на место, посвященное поклонению ей. Знай, что я чту Бога и молюсь пресвятой его Матери, может быть, усерднее тебя. Высшей своей обязанностью и долгом благочестия перед Богом я считаю охранять свой народ и публично карать преступления, клонящиеся к общей его гибели!»[11]

Во время всеобщего страха, когда никто из несомненно мужественных людей (типа князя Я. Ф. Долгорукова) не пытался остановить кровавую руку царя, поступок едва живого патриарха, явившего пресветлый лик небесной заступницы Российского государства среди неописуемых зверств Петра, кажется невероятным. Но историки, за исключением разве что С. М. Соловьева, отметавшие сообщение Корба как недостоверное, не знали, по всей видимости, о существовании проповеди Адриана в связи с событиями стрелецкого бунта 1698 г., написанной его секретарем Карионом Истоминым[12].

Благоразумный литератор не случайно сделал прежде всего выписку из объявительной грамоты о событиях бунта и его подавлении. В июне—июле 1698 г., после разгрома стрельцов правительственными войсками под Воскресенским монастырем, уполномоченная московскими боярами комиссия под руководством командующего А. С. Шеина провела тщательное и жестокое расследование. «Свирепость примененных пыток была неслыханная, — писал Корб. — ...Ужасная для слуха и зрелища трагедия!.. Прелестнейший уголок земли стал местом злейшей расправы палачей». В точности следуя юридической традиции, Шеин суровыми допросами и пытками выявил и предал смерти 130 «пущих заводчиков»; еще 140 человек, принимавших активное участие в бунте, было бито кнутом и сослано; несколько стрельцов взяли для продолжения следствия в Москву; 1965 несчастных разослали под надзор по разным городам и монастырям [13].

К приезду Петра все было кончено. Трагедия состояла в том, что пережитый в юности ужас и звериная ненависть царя к стрельцам требовали все новой и новой крови. Шеин впал в немилость и так и умер в опале. Пытки и казни оставшихся было в живых стрельцов возобновились с поистине невообразимой жестокостью. А торжественная проповедь патриарха, произнесенная им самолично перед благодарственным молебном в Успенском соборе (согласно помете на рукописи), имела целью показать, что опасный мятеж вполне усмирен, что Шеин заслуживает всеобщей благодарности, что все, наконец, должны возблагодарить Бога за окончательное избавление от мятежа, случившегося от дьявола попущением Господа на людские грехи.

Призыв патриарха к христианскому милосердию, к прощению рядовых повстанцев как людей, введенных во искушение, но не впавших в страшные злодейства, попросту не мог быть услышан. Юридически Петр был в своем праве: все до единого участники антигосударственного «скопа и заговора», согласно своду законов (Уложению 1649 г.), заслуживали приговора к квалифицированной (то есть изощренной) смертной казни. Однако на практике сверхсуровые нормы Уложения никогда (за исключением некоторых моментов в ходе боевых действий карателей против восставших крестьян) не применялись. Так же, как и с урезанием бород, Петр резко рвал с традицией, только разрыв этот был гораздо ужаснее.

Ответом на выступление патриарха стали массовые казни: 30 сентября казнили 201 стрельца; 11 октября — еще 144 человека; 17—18 числа — 176 несчастных; и т. д. Всего на казнь с зажженными свечами в руках и молитвой на устах, с напутствием священников пошло тогда 799 православных. Малолетних клеймили каленым железом, сдирали кожу кнутом и ссылали. Патриарх Адриан более не находил в себе сил жить. 20 октября над ним совершилось таинство елеопомазания[14], но врата смерти, вопреки всеобщему ожиданию, не открылись перед архипастырем. Уже как бы умершему, ему предстоял длинный и тяжкий крестный путь.

Ожидание смерти патриарха, казалось, несколько утишило кровожадность Петра. В октябре он лично посетил больного и резко выговорил ему за плохое обучение священников. Картина беседы между лежащим, не в силах пошевельнуться, Адрианом, и царем, только что отложившим инструменты палача, оставляет тяжкое впечатление. Она и выглядит странно, даже будучи литературно отшлифованной в «Извещении патриарха Адриана о церковно-школьном образовании»[15]. Государь говорил, патриарх молчал, хотя, возможно, пребывал в сознании.

Как ни в чем ни бывало, Петр рассуждал о том, что священники ставятся в приходы малограмотные, что их надобно сперва научать церковным таинствам, а потом уже ставить в священный чин. К такому научению нужен человек, и не один, а также и место, где учить. Требуется промыслить, чтобы и православные христиане, и «зловерцы» — татары, мордва, черемисы и другие — познали Господа и закон Его. Для этого следует послать хотя бы несколько десятков человек в школы. Тут Петр вспомнил, что в Москве славяно-греко-латинское училище уже имеется, и, не смутившись ничуть, продолжал.

«Благодатию Божиею и здесь есть школа, и тому бы делу порадеть можно, но мало которые учатся (потому), что никто школы, как подобает, не назирает. А надобен бы к тому человек знатный в чине и имени и в довольстве потреба к утешению приятства учителей и учащихся (то есть чтобы надзирало лицо довольно богатое для содержания заведения, устроенного как государственное. — А. Б.). И из школы бы во всякие потребы люди, благоразумно учась, происходили, в церковную службу и в гражданскую, воинствовали (бы), знали строение (архитектуру и фортификацию), и докторское вречебное искусство».

Похоже, государь припоминал отдельные строки из «Привился» Московской славяно-греко-латинской академии, подписанного его старшим братом Федором, но так и не воплощенного в жизнь. Вместо университета в Москве в 1680-х гг. усилиями патриарха Иоакима и «мудроборцев» появились «греко-славянские школы», саморазвившиеся при Адриане в славяно-греко-латинское училище, приходившие в упадок после смещения с руководства им братьев Лихудов.

В том же духе «Привилея» (вплоть до буквальных совпадений) Петр выказал несколько странную для себя позицию относительно частного преподавания. «Многие, — говорил государь, — желают своих детей учить свободным наукам и отдают их здесь иноземцам. Иные же и в домах своих держат как учителей иноземцев же, которые на славянском нашем языке не умеют правильно говорить. К тому же они иных вер и при учении том малым детям ереси свои позволяют знать. От чего детям вред, и Церкви нашей святой может быть ущерб великий, и языку нашему от неискусства (учителей) повреждение».

«А в нашей бы школе, — указывает Петр спасение от всех этих напастей, — при знатном и искусном обучении всякому бы добру учились, и кто бы где в науке заправился, в царскую школу хотя бы кто побывать пришел, и он бы пользовался».

Патриарх, когда немного ожил, возжелал серьезно усовершенствовать московское училище. Что помешало Петру реализовать высказанные им пожелания — Бог весть. Он не только надолго забыл о них, но (как увидим) не дал действовать и Адриану. Тот, переборов немощь наклонного к смерти организма, ожил и был счастлив сознанием, что кровавая вакханалия прекратилась. После елеопомазания патриарха 20 октября в Москве до самого конца года не было массовых пыток и казней...[16]

Но в январе—феврале следующего, 1699 г. в Москву вновь повезли из разных мест 695 недопытанных стрельцов, в том числе 285 малолетних. Почти все они приняли мучительную смерть. Пять месяцев Москва была загромождена гниющими трупами, развешанными и выставленными на колесах и иных орудиях казни. Лишь в конце февраля, по отъезде Петра в Воронеж, эти останки разрешено было собирать и хоронить в общих ямах при дорогах за окраиной столицы. Всего вывезли 1091 труп. Однако Петр, вернувшись с военных увеселений, в январе 1700 г. потребовал новых расправ. По сусекам удалось наскрести 86 стрельцов, но 4 пыточных застенка расправились с ними слишком быстро. Спохватившись, Петр велел сохранить 9 человек, что позволило ему вести «розыск» до весны 1707 г., когда последние мученики были казнены.

Миссия конечного заступника перед государем, последнего молитвенника за гонимых, несчастных и обездоленных, лишенных светскими властями правды и милости, долг богопоставленного архипастыря «говорить царю правду не стыдясь» — эти мечтания Адриана при восшествии на высокий патриарший престол рассыпались прахом. Мог ли архипастырь помыслить, что, уподобляя себя земному Христу, он в православной России, в наследственном уделе Господа, уделе пресвятой Богородицы, в богохранимой христианской державе обретет и тернии Сына Божия, предан будет если не судилищу и смерти, то посмеянию и поруганию, что не раз вспомнит он обещание Господа апостолам: «и будете ненавидимы всеми за имя мое» (Мф. 10:22).

С именем последнего досинодального патриарха в трудах историков прочно связано поношение и издевательство, кощунственное шутовство Петра и придворной его своры над иерархией и самим архипастырем. Историк патриаршества Адриана Г. А. Скворцов утверждает, что «всеплутейшим собором с его козлогласованнями, пьянством, дикими обрядами и одеждами, часто кощунственно переплетенными с церковными гимнами песнопениями и др. частями богослужебного ритуала, Петр, помимо своего грубого развлечения, преследовал осуществление одной цели: сокращение влияния, в древнерусском духе, Церкви и ее предстателя на гражданско-общественную жизнь русского народа, с тем чтобы беспрепятственно положить в основание государственного строя иные, иноземные начала, по крайней мере в отношениях Церкви и государства»[17].

История «потешного патриарха» должным образом не исследована[18] — и мы обязаны восполнить этот пробел, чтобы читатель самостоятельно оценил роль и смысл петровских затей во времена патриаршества Адриана. Согласно «Гистории» знатного придворного, верного сподвижника Петра князя Б. И. Куракина[19], вскоре после свержения Софьи и взятия власти Нарышкиными в Немецкой слободе, в доме Лефорта, «началось дебошство, пьянство такое великое, что невозможно описать, (так) что по три дня запершись в том доме бывали пьяны и что многим случалось оттого умирать[20].

Развитие военных забав, формирование шутовской иерархии сопровождалось постепенным сокращением участия Петра в придворных и церковных церемониях. «Также и одеяние царское отставлено и (Петр стал) в простом платье ходить. Также публичные аудиенции многим отставлены, как были даваны аудиенции приезжим архиереям, посланникам гетманским, для которых бывали выходы народные, но уже оным даваны были аудиенции при выходах просто... Также и во время всех потех... шуточные... государи и при них знатные персоны были одеты в немецкое платье. К тому же непрестанная бытность его величества началась быть в слободе Немецкой, не только днем, но и ночевать, как у Лефорта, так и по другим домам, а особливо у Анны Монсовны».

Светский шутовской двор, подчеркнуто устроенный на иноземный манер, логично потребовал учреждения «потешного патриарха, и митрополитов, и других чинов духовных из придворных персон... А именно: ... Матвей Филимонович Нарышкин, окольничий, муж глупой, старый и пьяный, который назван был патриархом; а архиереями названы были другие чины, и дьяконы из спальников. А одеяние было поделано некоторым образом шутошное, а не как властное, как, например, патриарху: митра была жестяная, на форму митр епископов католических, и на ней написан был Бахус на бочке... также вместо панагии фляги глиняные надеваны были с колокольчиками, а вместо Евангелия была сделана книга, в которой несколько склянок с водкою. И все состояло там в церемониях празднество Бахусово».

Всплеск вакхического буйства Петра пришелся, по всей видимости, на время после кончины матери (в начале 1694 г.) и не обошелся без выходки в адрес любезного сердцу царицы Натальи Кирилловны патриарха Адриана. «Во время Вербного воскресенья, — пишет Куракин об упомянутой нами важной государственно-церковной церемонии, — также процессия после обеда отправлялась на Потешный двор. Оный патриарх шутошный был возим на верблюде в сад Набережный к погребу фряжскому (итальянских вин. — А. Б.). И там, довольно напившись, разъезжались по домам». Важно отметить, что буйство это, хоть и внутридворцовое, происходило в Кремле, а не на брегах Яузы.

Бездарный М. Ф. Нарышкин недолго продержался во посту «патриарха». Вскоре его сменил во главе сонма служителей иноземцу Бахусу и доморощенному «Ивашке Хмельницкому» тонко понимавший своего воспитанника Петра Никита Зотов, уже летом 1695 г. именуемый «всешутейшим отцом Иоанникитом, пресбургским, кокуйским и всеяузским патриархом»[21], наставником «к пьянству и к блуду».

В окончательном виде устав «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора» по главе с «князь-папой», с «конклавом 12 кардиналов», штатом епископов, архимандритов и иных «духовных» чинов, был собственноручно составлен «протодьяконом» Петром I лишь в 1709 г., накануне Полтавской баталии, причем «в выражениях, которые никогда, ни при каком цензурном уставе, — как надеялся В. О. Ключевский, — не появятся в печати»[22].

Составлению столь сильного текста предшествовала, разумеется, большая творческая работа самого Преобразователя и его споспешников. Первой заповедью ближнего круга «модернизаторов» России было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. При этом соблюдался строгий порядок «обхождения с крепкими напитками», имелись свои облачения, молитвословия и песнопения, были даже всешутейшие матери-архиерейши и игуменьи. Вместо вопроса «Веруеши ли?» новопринимаемого вопрошали: «Пиеши ли?» Трезвых грешников отлучали от всех кабаков в государстве; инакомудрствующих еретиков-пьяноборцев предавали анафеме.

В высшей степени публичное действо «всепьянейшего собора» отражено в источниках под Рождество 1699 г. — как раз когда был объявлен указ Петра о переходе на новое летосчисление и празднование Нового года 1 января (а не 1 сентября). На святки, записал в Дневнике Корб, «знатные московиты по выбору царя облекаются в разные почетные должности, заимствованные от церкви. Один изображает патриарха, другие митрополитов, архимандритов, попов, дьяконов и подьяконов и т. д. Какое кто имя получит по царскому усмотрению, тот необходимо должен облачиться в соответствующее одеяние. Его царское величество изображал дьякона. Театральный патриарх со своими мнимыми митрополитами и другими лицами, выделяясь посохом, митрой и другими отличиями присвоенного ему сана, разъезжает по городу Москве и Иноземской слободе на восьмидесяти санях в количестве двухсот человек. Все они заезжают к более богатым москвитянам, иноземным офицерам и купцам и поют хвалу родившемуся богу, причем хозяева должны платить за эту музыку дорогой ценой»[23], — так же, заметим, как должны были платить во времена более благочестивых государей ездившим по дворам со «славленьем» царским и патриаршим певчим. Масленичная «вакханалия» под предводительством «патриарха» превзошла новогоднюю и смутила даже циничного Корба.

Грубые эти шутки, однако, не пересекались с официальным отправлением православных обрядов. На Рождество и Богоявление литургию в Успенском соборе служил, вместо больного патриарха, митрополит Сарский и Подонский Тихон. Петр посетил навечерие на Богоявление на Генеральном дворе в Преображенском, причем во время пения «царских часов» изволил принимать доклад думного посольского дьяка Е. И. Украинцва и, согласно помете на документе, тут же в храме утвердил ответную грамоту шведскому королю[24].

6 января тот же Тихон служил в Успенском соборе литургию на Богоявление и ходил для освящения воды на Иордань на Москве-реке, «а святейший патриарх не был для того, что был болен. А солдаты шли на Иордань строем с начальными людьми Преображенского полку, и в том полку в первой роте в строю изволил итти сам великий государь с протазаном (копьем с широким резным наконечником. — А. Б.)», — заметил Желябужский[25]. Это был первый раз, когда мемуарист заметил выход Петра Алексеевича в немецком платье на публичной церковной церемонии (до этого царь прошел в строю перед Преображенским полком в немецком платье и шляпе при выступлении из Москвы на Азов весной 1695 г. и на параде в честь Азовского взятия в 1696 г.).

Подобная «скромность» Петра, не стремившегося резко нарушать традиции «царского выхода» к народу, соответствовала реальным темпам насаждения царем иноземных новшеств. «Указы о платье французском и венгерском» (с демонстрацией соответствующих образцов-манекенов) были всенародно объявлены лишь в августе 1700 г., а военнослужащего-дворянина впервые били батогами за небритие бороды и усов (с указом воеводам, «чтоб у них впредь бород и усов не было») в конце 1704 г.[26]

Шутовские затеи Петра и его ближайшего окружения долго не выходили за пределы некоего «внутреннего круга» придворных и служилых иноземцев, не нарушая в то же время череды жестокости и кровопролития. Историки уже указывали на эту особенность петровских «увеселений».

Вообще шутовство при Петре изначально имело жутковатый оттенок, столь же прочно связанный, согласно яркому описанию Куракина, с доносами, наговорами и злодейством, сколь и с непробудным пьянством, и с «кражей государственной».

При этом Петр, подчеркиваю, считал себя государем просвещенным (на западный манер) и человеком верующим, к святой Восточной православной церкви принадлежащим. Между пьяными убийствами и блудодеяниями ни он, ни его русские подручные не упускали случая отстоять литургию, даже поговеть, исповедаться и причаститься, особливо перед делом важным или опасным. Долгом считал государь заботиться о делах Церкви (и мы вскоре увидим, как он это осуществлял).

[1] Забелин И. Е. Материалы для истории, археологии и статистики г. Москвы. Т. I. М., 1862. С. 1080; Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. С. 254.
[2] Верюжский В. М. Афанасий архиепископ Холмогорский, его жизнь и труды... Спб., 1908. С. 667. Ссылка Г. А. Скворцова (Патриарх Адриан... С. 196, 328) на черновик Кариона в ГИМ. Чудовское собр. № 98/300. Л. 398 ошибочна, так как на л. 398—399 находится черновик грамоты Адриана патриарху Досифею Иерусалимскому.
[3] Черновик ГИМ. Чудовское собр. № 99/301. Л. 29—300.
[4] Официальный список Духовного завещания Адриана см.: ГИМ. Синодальное собр. № 577/422. Л. 1—14; см. также: РНБ. Собр. Казанской духовной академии (рукописи Соловецкого монастыря) № 871 («Описание» Порфирьева № 615).
[5] См.: ПСЗ-I. Т. 3. Спб., 1830. № 1570. С. 276—278; № 1581. С. 303; № 1628. С. 447—450; Соловьев С. М. История России... Кн. VII. С. 561—562; Голиков И. И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России... Изд. 2-е. Т. I. М., 1837. Дополнение. С. 470—471; Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.) / Пер. и примеч. А. И. Малеина. Спб., 1906 (и др. изд.).
[6] Соловьев С. М. История России... Кн. VII. С. 550—551, 555; Богословский М. М. Петр I. Т. 3. М., 1946. С. 5—16; Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. М., 1858. Т. III. Приложение X. С. 621— 623 (донесение Гвариента императору); Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию... С. 78—81, 86—87.
[7] Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию... С. 79.
[8] РГАДА. Ф. 371. Преображенский приказ. Стлб. 739.
[9] Соловьев С. М. История России... Кн. VII. С. 551.
[10] Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. С. 264, 270.
[11] Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию... С. 79. Сходный рассказ см. у А. К. Нартова: Достопамятные повествования и речи Петра Великого / Публ. Л. Н. Майкова / Приложение к XVII тому Записок Академии Наук. № 6. Спб., 1891. Рассказ № 10.
[12] ГИМ. Чудовское собр. № 98/300. Л. 143 об. — 146 об. См. публикацию: Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1889. С. 457—458.
[13] Подробно о всех розысках см.: Богословский М. М. Петр I. Т. 3. С. 26—126; Буганов В. И. Московские восстания конца XVII века. М., 1969. С. 397—407; Восстание московских стрельцов. 1698 год. (Материалы следственного дела) / Публ. А. Н. Казакевича. М., 1980.
[14] Забелин И. Е. История города Москвы... С. 584.
[15] Опубл.: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. III. Приложение VII. № 45. С. 356—357 («Во имени Господни извещение»...); Рункевич С. Г. История русской церкви под управлением Святейшего Синода. Т. I. Архиереи Петровской эпохи. Спб., 1900. С. 106.
[16] Историк XVIII в. И. И. Голиков относит приостановку казней к заступничеству Франца Лефорта, якобы предложившего Петру «не приводить в отчаяние злодеев»: мотив, не характерный для царя и весьма странно звучащий в устах Лефорта (Деяния Петра Великого... Изд. 2-е. Т. I. Дополнение. С. 573).
[17] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 38—39.
[18] В том числе в весьма откровенном очерке М. И. Семевского «Петр Великий как юморист» (см. его книгу: «Слово и дело!» Спб., 1884. С. 277— 334).
[19] Опубл.: Архив князя Ф. А. Куракина, издаваемый под редакцией М. И. Семевского. Т. I. Спб., 1890.
[20] «Меньшего брата с ума споили», — справедливо заметила по этому поводу царевна Софья (см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках / Публ. А. Труворова. Т. I. Спб., 1884. С. 75—76 и др.).
[21] Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. I. Спб., 1877. С. 515 (Письмо Т. Н. Стрешнева государю под Азов).
[22] Ключевский В. О. Сочинения в девяти томах. М., 1989. Т. IV. Курс русской истории. Ч. IV. С. 36—37.
[23] Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию... С. 111.
[24] Дворцовые разряды. Спб., 1855. Т. IV. Стлб. 1090; РГАДА. Ф. 96. Сношения со Швецией. Дела 1699 г. № 2. Л. 35—36.
[25] Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. С. 267.
[26] Богданов А. П. Россия при царевне Софье и Петре I. С. 286, 313.

Святительский суд

Крупнейшее и важнейшее произведение последнего досинодального патриарха называется скромно — «Суд святительский» — и отнюдь не отличается внешней публицистической остротой. Текст этого замечательного памятника церковного права написан был в 1700 г. не самим Адрианом и даже не одним из его помощников: это плод коллективных усилий духовных книжников, как отмечено в предисловии и даже заглавии одного из изданий[1]. Больной, едва прикосновенный к жизни паралитик в тяжкие для Церкви времена воистину оставался «великим господином святейшим кир Адрианом патриархом Московским и всея Руси». Его повелением в книгохранилище Успенского собора, патриаршей ризнице и патриаршем Казенном приказе были собраны, заново изучены и сведены воедино памятники церковного права: «древние благочестивых царей надписания, и книги харатейные (пергаменные), и вселенских святейших патриархов и апостольских преемников... и российских святейших патриархов Московских». Особое внимание было обращено на утверждение исконных прав Русской православной церкви, отраженных в древних ханских ярлыках русским митрополитам[2], в грамотах великих князей и царей.

Произведение адресовано непосредственно «благочестивейшему великому государю... Петру Алексеевичу и палате его», дабы священного церковного права «неведущим суще положите все явственно». Патриарх сообщал светской власти, что «Церкви и архиереев суд церковный и правильный» утвержден апостольскими и святоотеческими правилами, повелениями греческих и российских благочестивых царей и великих князей, святейших вселенских православных патриархов и освященных соборов. Подготовка Петром «правосудственного новоизложения» требует от патриарха известить царя о существовании правил древних и неизменных, «дабы самому ему, архипастырю, за неизвестие» о хранимом им церковном суде от Бога «осуждения вечного не понести, и от святых вселенских православных патриархов и всех архиереев, преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов, по всей вселенной во благочестии пребывающих, клятвы на себя церковной не понести и от их общего совета отринуту не быть». Что же касается царя и собравшихся в палате его бояр, то сочинение «Суд святительский» составлено и послано им для того, «дабы церковный суд был неотменен и никакоже нарушен», а преступившие (очевидно, по незнанию) заповеди не были бы прокляты судом Высшим.

Столь твердые формулировки соответствовали представлению Адриана и его соратников о реальности угрозы правам Церкви со стороны особой комиссии из 48 человек, учрежденной Петром в феврале 1700 г. для составления нового Государственного уложения с уравнением перед государством всех подданных и, соответственно, уничтожением привилегий Церкви в судебных и имущественных правах. От патриарха Адриана, так же как и от руководителей светских ведомств, требовалось всего лишь представить «сказки о новоуказных статьях» по церковным делам с 1649 г., поскольку объявленной задачей комиссии была, собственно, кодификация той огромной массы новых уставов и узаконений, которая накопилась после Соборного уложения[3]. Острое беспокойство архипастыря в последние месяцы его жизни вызывала не сама попытка систематизации юридических актов, а ярко выраженная тенденция последних петровских указов, позволявшая с ясностью предвидеть, какой удар Преобразователь собирается нанести Церкви.

Огромные богатства, сосредоточенные в руках духовенства, обширность принадлежавшего ему юридического пространства и, в особенности, авторитет «поборствующих по Боге», в ряде случаев ставящий патриарха выше царя[4], были нестерпимы Петру. А не воспитанное своевременно уважение к духовному сану позволяло царю бестрепетно ускорить процессы наступления на юридические и имущественные права Церкви, развернувшиеся еще при его «благочестивейших» предшественниках. Да и сама далеко зашедшая к концу XVII в. концентрация церковной собственности весьма способствовала установлению государственного контроля над ней.

Если в конце предшествующего столетия церковные соборы 1581 и 1584 гг. запрещали епархиальным архиереям расширение и приобретение новых владений, если Уложение 1649 г. отрицало право приписки новых земель монастырям — действенность подобных запретов на практике оказывалась весьма сомнительной. Ни Филарету, ни Никону никто не мог поставить никаких препон, а в 1670 г. право приписки новых монастырей к владениям отечественных «князей церкви» было закреплено соборным актом[5]. В результате одному только патриаршему дому при Адриане принадлежали бескрайние земли с 8700 крестьянскими дворами (то есть 26 899 мужских душ)[6]. Считая значительную часть духовенства (особенно монашествующих) людьми для государства бесполезными, а церковные богатства «туне гибнущими», Петр в 1696 г. ввел через приказ Большого дворца жесткий контроль над церковными средствами. Царский указ запрещал строить «лишние» здания, держать «лишние» деньги и расходовать их без разрешения светской власти, повелевал весь приход и расход деньгам и хлебу регистрировать в книгах и неукоснительно присылать оные в Москву[7].

Ни патриарх Адриан, ни епархиальные архиереи не только не воспротивились требованию контролировать церковное достояние как казенное имущество, но самолично рассылали грамоты с царским указом по епархиям, подкрепляя его своей властью и авторитетом. «И вы бы, — писал, например, твердостоятельный Афанасий Холмогорский, — о сборе и о сбережении денежной казны чинили по тому великого государя указу и по сей нашей грамоте... во всем непреложно[8]. Резкое ограничение церковно-монастырских властей в использовании оборотных средств незамедлительно ударило по их сравнительно благополучным хозяйствам: здания ветшали, хозяйственные службы сокращались, так что через 20 лет все церковные владения не приносили уже былых доходов и, начиная с московского Патриаршего двора, влачили жалкое существование — к невыгоде, кстати сказать, самого правительства[9].

Разумеется, государственная ревизия церковных владений была тесно взаимосвязана с их реквизицией. При совершенно бесполезной, как выяснилось (точнее — как было известно заранее[10]), затее строительства флота на Воронеже, Русской церкви было приказано составить целых 19 духовных «кумпанств». А именно: два патриарших, по одному митрополитов Новгородского, Казанского, Рязанского, Ростовского, Псковского, Крутицкого, Суздальского и Белгородского, архиепископов Тверского и Вологодского, епископа Тамбовского, монастырей Троице-Сергиева (ему определили сразу три «кумпанства»), Саввина-Сторожевского, Вознесенского девичьего и Новодевичьего. Заданная «кумпанствам» разорительная работа была полностью выполнена. Но этого оказалось мало. С одного только Троице-Сергиева монастыря, за стенами которого Петр дважды укрывался в страхе перед бунтами (в 1682 и 1689 гг.), государь взял на необходимые ему расходы 70 тысяч рублей в 1697 г., 20 тысяч в 1698 г. и 30 тысяч в 1700 г.: итого, даже по отрывочным данным, 120 тысяч[11].

Процесс прямого изъятия церковно-монастырских средств (в контексте разграбления капиталов других сословий и социальных групп, закрепощения и безжалостного «обдирания» большинства населения страны) сопровождался жестким сокращением расходов на Церковь. За Уральским хребтом Петр указом 1698 г. вообще запретил строить монастыри, «потому что в Сибири монастырей мужских и женских, где всякого чина православным христианам постригаться и спасаться, довольное число есть». Одновременно обители и храмы, имевшие земли или угодья, лишались традиционного государственного вспомоществования под предлогом нехватки денег на жалованье «служилым людям, которые посылаются на вся годы во оборону как государства, так и архиерейских и монастырских и церковных слобод, противу неприятеля» (выделено мной. — А. Б.)[12].

Обратим внимание на эту поговорку, разделяющую государство и церковно-монастырские владения. Она не случайна для Петра и в будущем выльется в срывание на переплавку колоколов, разгон святых обителей, даже забривание монахов в солдатчину... Одновременно царь декларировал и единство Церкви с остальными государственными подданными — разумеется, в области повинностей. Церковный иммунитет в различных областях вызывал недовольство еще отца и брата Петра, в 1672 и 1677 гг. отменявших иммунитетные «тарханные грамоты». В продолжение этой политики именной указ от 31 октября 1699 г. требовал сбора пошлин в Печатном приказе с грамот, наказов, купчих и других актов с духовных и мирских лиц вообще без всякого изъятия, в отмену прежних узаконений.

У Церкви было отнято право беспошлинного винокурения, право сбора пошлин с торжков на церковных землях (для представления об их масштабе вспомним Макарьево-Желтоводскую ярмарку), сбора таможенных пошлин и т. п. Наконец, в 1700 г., в последние месяцы жизни Адриана, было окончательно указано «тарханы, с кого пошлины не имать, все отставить и брать пошлины всякого чина со всех по Торговому уставу и по Новоуказным статьям равные, для того, что по его величества государя царя указу, каков состоялся в Печатном приказе, печатные пошлины велено имать со всяких чинов людей равные, а с кого наперед сего не имано — и то отставлено»[13].

Духовенство в имущественной, особенно торговой деятельности было, казалось, просто уравнено в сословных правах, как этого давно требовали дворяне, купцы и посадские люди. Но, как справедливо заметил церковный историк Г. А. Скворцов, ко времени составления по повелению Адриана «Суда святительского» вопрос стоял гораздо острее: «монастыри и архиереи, с патриархом во главе, постепенно поставлены были на положение добытчиков и счетчиков, прикащиков особого вида государевой казны, без права пользоваться ею на церковные нужды»[14].

Противозаконность такого положения, печальная сама по себе, особенно удручала патриарха угрозой развала тщательно отлаженного им лично механизма церковно-имущественного управления. В двух своих приказах, Казенном и Дворцовом (документов патриаршего Разрядного приказа почти не сохранилось), Адриан в первые же годы архипастырского служения произвел значительные перемены, направленные на более четкое разделение функций, упорядочение документации и повышение эффективности работы. Число подразделений и служащих было увеличено в соответствии с возросшими объемами работы; оклады повышены, но на традиционное «кормление от дел» введены строгие ограничения: Адриан лично распорядился, сколько за какую работу можно брать — «а больше того не имать и христиан на Москве для взяток излишних отнюдь ничем не держать и не убыточить».

Строгое разграничение функций указывалось, между прочим, «для поддержания памяти подьячих и челобитчикам для сведения», в вывешенной в каждом приказе для всеобщего обозрения росписи, скрепленной подписью главы учреждения. Оно коснулось и частных ходатаев по делам — площадных подьячих, которым Адриан в 1699 г. назначил места для работы точно перед теми приказами, по которым они специализировались. Исследователи в один голос хвалят наведенный патриархом порядок и его выходящую за рамки обыкновения постоянную заботу о служащих приказов.

Действительно, повышение жалованья и уменьшение воистину огромных в XVII в. объемов работы приказных сопровождалось при Адриане богатейшими праздничными угощениями, а забота патриарха простиралась не только на близких к нему казначея, дворецкого и глав отделов-«повытий», но и на рядовых подьячих. Известен случай, когда патриарх приказал выплатить иноземному лекарю Фохту весьма солидную сумму в 5 рублей «за лекарство и за работу его, что он лечил подьячего Казенного приказа Вешнякова внутреннюю его болезнь сердечную».

При разумном управлении доходные статьи Казенного приказа выполнялись с четкостью и постоянством, резко контрастирующими с хозяйственной разрухой и почти непрерывными фискальными поражениями государственной власти, имевшей пустую казну несмотря на все чрезвычайные меры. Результатом деятельности Дворцового приказа было процветание патриарших вотчин, исправно дававших одних денежных доходов до 30 тысяч рублей в год, не говоря уже об огромных запасах хлеба, снеди и разного питья, которыми Адриан щедро наделял нуждающихся. При этом патриаршим администраторам не приходилось силой удерживать крестьян на домовых вотчинных землях Адриана, никогда не пустовавших: напротив, желающих получить там «жребий» было более чем достаточно.

Под надзором Дворцового приказа в центре и поставленных им приказчиков на местах крестьянская община в патриарших вотчинах имела самоуправление и решала почти все дела, касающиеся «мира». Сходами выбирались волостные старосты (затем бурмистры), целовальники и прочие должностные лица, раскладывались по дворам земельные «жребии», подати и повинности, отпускались и принимались члены общины, приносились жалобы на любого администратора. Последние не вмешивались во внутреннюю жизнь общин, но были обязаны охранять крестьян от сторонних лиц и местных государственных чиновников, а также расследовать и судить их взаимные обиды.

Важным памятником организационно-административной деятельности Адриана стал «Наказ старостам поповским и благочинным смотрителям», увенчавший долгую работу его предместников в области епархиального управления. Наказ рассылался по епархиям по меньшей мере с конца 1697 г.[15] до середины 1699 г.[16], что неудивительно, учитывая объем и содержательность предписаний патриарха относительно всех сторон местного духовного управления, от наблюдения за правильностью богослужения и исполнения прихожанами христианских обязанностей до порядка отчетности по церковным сборам.

Подготовка наказа началась еще раньше, как по общей необходимости кодификации практики духовного суда, так и в ответ на просьбы епархиальных архиереев уточнить «чин и расположение всяких судимых дел, духовных и земских, и пошлин... и всяко, елико имать управления христианского жительства, и с новых патриарших уставов и повелений, и каковым чином и образом всякие приказные приходы делятся приказным чиновным людям и подьячим или архиерею»[17]. Указания патриарха состояли из 72 разделов. Они были адресованы как назначаемому архиерейской властью управителю («духовному судье»), так и выборным местным смотрителям над духовными лицами, точно определяя весь широчайший круг их обязанностей по надзору за епархиальным духовенством и поступлением церковных даней: как «ведать в городе и десятине попов, и дьяконов, и церковных причетников, и мирского всякого чина в духовных делах»; как «чинить рассуждение между попами, и дьяконами, и церковными причетниками во всяких делах» и т. п. Кроме того, Адриан давал четкие указания, какие дела следует вершить на месте, на десятильничьем дворе, а какие (и куда именно) необходимо направлять в патриаршие центральные ведомства.

Следуя логике развития русского церковного права, последний досинодальный патриарх поручал сбор податей Исключительно выборным, которые, для ограждения интересов своих избирателей, присутствовали на суде «управителей» и являлись посредниками во всех сношениях последних с городским и сельским духовенством. За установленное по жалобам выборных превышение «управителями» данной им власти Адриан обещал наказывать тяжелыми штрафами. Не менее решительно он ограждал церковное ведомство от вмешательства светской власти.

«А будет, — гласил Наказ, — который воевода попов и дьяконов, церковных причетников и мирских людей в духовных делах и по челобитью мирских людей в каких будет делах станет к суду к себе имать, и о том святейшему патриарху на того воеводу писать в Разряд не медля» (раздел 25). Однако светская власть уже меняла самые правила судопроизводства, и, пока собственно сфера церковного суда оставалась неприкосновенной, Адриан должен был эти правила принимать. К его Наказу прилагались еще 13 статей с распубликованием указа царя Петра о замене во всяких делах судов и очных ставок (то есть состязательного судебного процесса) розыском (то есть процессом инквизиционным).

Вынужденное изменение формы судопроизводства отнюдь не означало для Адриана его ужесточения. Усилиями патриарха, по его собственному признанию в грамоте Афанасию Холмогорскому, руководило одно побуждение: «управлять людьми своими правильно», по правилам св. апостолов и св. отцов, — сосредоточившись на устранении произвола во всех касающихся Церкви сторонах жизни. Что же касается мер воздействия на непослушных высшей епархиальной власти, то крайними из них служили угрозы суда и расправы со стороны центральных патриарших ведомств или, яснее, довольно крупные денежные штрафы. Даже относительно преследования раскольников (включая расстриг и совратителей, виновных в организации «самосожжений») указанные Адрианом епархиальным властям меры сводились к допросам и заключению в монастырь с извещением Патриаршего разряда.

Совершенствование местного духовного управления на всем протяжении патриаршества Адриана тесно увязывалось с более четкой организацией центральных ведомств и повышением роли их руководителей. Это неоднократно ставилось в вину архипастырю — как петровскими чиновниками, так и позднейшими исследователями, склонными упрекать смертельно больного Адриана в упущении кормила правления из своих рук, как будто правильная (и с исторической, и с человеческой точек зрения) передача функций вела к ослаблению патриаршей власти. Столь нелепый упрек воспринимается нами с тем большим сарказмом, что впервые его выдвигали именно те петровские чиновники, которые беззаконно посягали на архипастырскую власть и, собственно говоря, организовали ее крушение после смерти патриарха, при жизни которого явно не смогли в полной мере добиться своих корыстных и преступных целей.

Адриан открыто и благодарно пользовался услугами помощников, законно исполнявших свои функции. Одним из таких управителей был казначей Паисий, назначенный на сию должность в 1687 г. патриархом Иоакимом и пребывавший во главе патриаршего Казенного приказа до самой кончины 25 декабря 1694 г. Для обвинения его в гордости и заносчивости, проистекающих от превышения власти, оказалось достаточно одного лишь случая недовольства Афанасия Холмогорского тем фактом, что Паисий способствовал учреждению в 1692 г. в Антониево-Сийском монастыре архимандрии и поставлению первым архимандритом Сийского же игумена, а не кандидата архиепископа Афанасия, не желавшего увеличения независимости одной из виднейших обителей своей епархии. Используя обвинения Афанасия, историки не задавались вопросом, мог ли постриженик Сийского монастыря Паисий действовать не на пользу своей братии и действительно ли дело было решено его влиянием, а не чувством справедливости Адриана, откликнувшегося на просьбу монастырских властей в этом случае точно так же, как патриарх твердо и неуклонно защищал от резких нападок Афанасия независимость Соловецкой обители[18].

«Гораздо печальнее по своим результатам, — пишет историк Г. А. Скворцов, — было влияние на патриарха Адриана, в последние годы его служения, архидиакона Ионы, который как бы забрал управление епархией патриаршей в свои руки и в делах общецерковных, вероятно, в ряду с другими окружавшими московскую кафедру клириками, распоряжался именем патриарха Адриана, когда последний при тяжкой болезни не мог править церковью и проживал в своем любимом подмосковном Перервинском монастыре» (С. 102).

В свою очередь, протоиерей Николаевский сделал из Ионы роковую фигуру Русской православной церкви: «Он был любимцем патриарха, снискал полное доверие его и, при слабости и постоянных болезнях патриарха, получил при нем влияние и на управление епархиальными делами обширной патриаршей области; здесь он завладел, главным образом, ставленными делами и избранием на должности игуменов и архимандритов. Не обладая образованием и высокими нравственными качествами, он своим вмешательством в церковные дела вносил в управление ими большие беспорядки; этим возбудил в обществе недовольство патриархом и если не может быть назван виновником уничтожения патриаршества в России, то дал ближайший повод сначала к приостановке избрания преемника патриарху Адриану на неопределенное время, а потом и к полной замене патриаршей формы управления синодальной»[19].

Неизменно занимавший свою должность при Адриане архидиакон Иона (Иона Васильевич Григоров, родом из Костромы) так же, как и казначей Паисий, был поставлен еще патриархом Иоакимом, высоко ценившим его и награждавшим денежными «дачами». И строго относившийся к делам службы Иоаким, и прилежавший к «правильности» церковного суда и управления Адриан, повысивший Ионе жалованье, явно считали архидиакона достойным своей важной должности в управлении патриаршей епархией. Откуда же исследователи заключили, что Иона, по выражению Г. А. Скворцова, «не пользовался уважением в глазах церковного общества»? При всем уважении к коллегам должен заметить, что они нарушили Первый закон источниковедения, применимый к любой получаемой Вами информации: «оценивай содержание любого сообщения по тому, кем, когда и с какой целью оно сделано». Обвинение в адрес Ионы подчеркнуто из одного лишь донесения прибыльщика А. А. Курбатова Петру I от 25 октября 1700 г., после смерти Адриана, из того самого документа, который стал камнем преткновения в истории российского патриаршества[20].

«Ныне же, всемилостивейший государь, — доносил Курбатов царю под Нарву, — видишь, яко и в духовных хочет Бог, да ты попечешься и усмотришь правительства того от многих бывшие поползновения, понеже, яко же тебе, государю, известно, святейший патриарх от временной преселился в жизнь вечную. А и в животе его (при жизни. — А. Б.) за болезнью его усмотрение то было ему трудно. Видишь и ныне, ежели, государь, те же будут во управлении, добра никакого не будет. Тебе же, государю, о них, о архидиаконе, известно. И зело, государь, о сем мнози сетуют, что в таком великом деле, в избрании архимандритов и прочих священного чина людей, вверено одному (Ионе. — А. Б.), который и себя единого управить не может».

Зная моральные свойства Алексея Александровича Курбатова, прошедшего путь от добровольного холопа до архангельского вице-губернатора» известного взяточника и казнокрада, справедливо было бы рассудить, какого рода «мнози» людишки и почему сетовали на Иону, выполнявшего порученное ему патриархом Иоакимом, а затем Адрианом дело. К обвинению в адрес архидиакона следует отнестись с осторожностью тем большей, что основной смысл донесения Курбатова состоял в предложении захвата светской властью церковного, прежде всего имущественного управления, с целью присвоения «казны, которая ныне погибает в прихотях владетелей».

Тем же мотивом руководствовался думный дьяк Прокопий Петрович Возницын, по воле светской власти возглавивший перед смертью Адриана Патриарший двор. В донесении Петру I о кончине и погребении Адриана от 18 октября 1700 г. Возницын туманно намекает на якобы имевшее место разграбление патриаршей казны, которое вряд ли могло остаться незамеченным боярином Тихоном Никитичем Стрешневым: опытным, а главное, преданнейшим царю администратором, которому было поручено замещать государя в Москве во время похода. В один день с Возницыным Стрешнев отправил Петру точный отчет об оставленной Адрианом казне и его опечатанном имуществе[21].

Пугая Петра, «чтоб и досгальное и впредь будущее напрасно растащено и разграблено не было», Возницын подводил государя к мысли издать «указ и повеление» о передаче всего патриаршего имущественного управления «моей (доносителя. — А. Б.) должности». Тогда-де «мочно все в доброе осмотрение взять», «невзирая ни на что, только того смотря, как бы Богу и тебе, государю, приятно было». Такая постановка вопроса, очевидно, требовала объяснить, куда думный дьяк смотрел раньше. Поэтому донесение наполнено сетованиями на «ближних старцев», якобы не допускавших Возницына к патриарху. «А до сего (до кончины Адриана. — А. Б.) было мне делать нечего, потому что под его именем делали, что хотели, и все за ними и в их руках было».

«Они» в донесении не названы, но мы-то знаем, о ком идет речь. Помимо архидиакона Ионы важным лицом при патриархе был казначей: после кончины Паисия им стал знаменитый летописец Тихон Макарьевский (занимавший эту должность с 1695 по 1700 г.). Высоко ценим Адрианом был и служивший с 16S6 г. помощник казначея Андрей Владыкин. Не меньше, чем руководителей патриаршего Казенного приказа, Адриан привечал монаха-судью приказа Дворцового: вначале Дмитрия Сурмина, а по его смерти — Иосифа Булгакова. Последнего, всего после полугода службы дворецким, патриарх указом от 1 октября 1698 г. «пожаловал... за его службу, и многорадение... и за денежную и хлебную многую прибыль, которую показал он, судия Иосиф Булгаков, будучи в Дворцовом приказе»: повысил ему оклад. «И сей свой, святейшего патриарха, именной указ о милостях Булгакову» Адриан «указал в Дворцовом приказе записать в книгу, чтобы ему, судье Булгакову, будучи у того дела, и впредь надежно было... прибыли искать»[22].

Довольно скоро, 23 октября 1699 г., Иосиф Булгаков был назначен на еще более престижную должность главы Патриаршего разрядного приказа, а место дворецкого занял Матвей Григорьевич Баскаков. До этого времени главой приказа из духовных был «приказных дел старец» Стефан Лебедев; важную роль в Разрядном ведомстве неизменно играли дьяки Борис Остолопов (служивший еще митрополиту Адриану) и Иван Тугаринов. Представителями светской власти в Патриаршем разряде были окольничий Михаил Иванович Глебов, а с 1699 г. — царский родственник Иван Иванович Нарышкин[23].

Доверенным лицом Адриана являлся его личный секретарь чудовский инок Карион Истомин, выдающийся придворный поэт и литератор. 4 марта 1698 г. он получил высокую должность «смотрителя» (начальника) государева Печатного двора (на котором работал в разных званиях с 1679 г. до отставки по указу Петра в 1701 г.). О значении Кариона Истомина в патриаршество Адриана, помимо огромного авторского архива, содержащего своеобразную летопись публичных выступлений архипастыря, и многочисленных пожалований за труды, свидетельствует огромный по тем временам годовой оклад «смотрителя» Кариона в 100 рублей.

Некоторое время заметное воздействие на Адриана, так же, как прежде на Иоакима, продолжал оказывать неутомимый книжник и православный публицист инок Евфимий Чудовский. От него, как полагают, исходило большинство дел против «сынов погибели», покушавшихся, по уверению бдительного Евфимия, на Русскую церковь и святую православную веру. В качестве влиятельного лица при тяжко больном Адриане упоминается чудовский монах Феолог. Весомо было мнение двух ученейших людей: руководителя патриаршего Славяно-греко-латинского училища Палладия Роговского и бесспорен авторитет наиболее яркого и деятельного из архиереев того времени архиепископа Афанасия Холмогорского.

Последних, за исключением утратившего влияние Евфимия, упоминает, причем в положительном смысле, А. А. Курбатов, не занимавший официального административного поста и прицельно атаковавший архидиакона Иону, мешавшего расширению неформального влияния прибыльщика. Недовольство же Возницына вызывали непосредственные соперники в области управления патриаршими имуществами, выполнявшие свои установленные патриархом служебные обязанности, на которые давно и не без успеха зарились светские чиновники.

Еще до Петра в Патриаршем разряде появился и занял высшее место светский судья, назначавшийся государем из своих бояр или окольничих. Патриарший боярин занимал при нем второе место, как свидетельствует формула патриарших грамот: «а в отписку велеть подать в нашем Разряде государеву и нашему боярину»[24]. Во время болезни Адриана наступление светских чиновников развернулось уже на его имущественные приказы, Дворцовый и Казенный. 23 октября 1699 г. Петр I указал «в доме пречистая Богородицы и патриарха быть в Дворцовом приказе дворецкому Матвею Григорьеву Баскакову; великаго государя указ сказал и его, Матвея Григорьева, в Крестовую привел думный дьяк Гаврило Федорович Деревнин».

Патриарх не обидел высоко ценимого им бывшего дворецкого монаха Иосифа Булгакова и назначил его в свой Патриарший разрядный приказ, где тот, однако, не имел такой полноты власти, как в Дворцовом приказе. А вскоре приказом государя был потеснен и патриарший казначей Андрей Владыкин. На его место дьяк Разрядного приказа Артемий Богданович Возницын (брат Прокопия) «привел с собою» в Крестовую палату Ивана Яковлевича Яковлева. Правда, Яковлев не получил звания казначея, но «имя его велено было писать с отчеством» и оклад равнялся содержанию казначея-монаха[25]. Таким образом, во всех трех патриарших приказах были поставлены светской властью администраторы, крайне недовольные, судя по донесению Прокопия Возницына, сохранением в этой области влияния «ближних старцев» (монахов), удерживавших законные бразды правления, пользуясь «именем» Адриана.

Недовольство светских чиновников самим патриаршеством объясняет парадоксальную, на поверхностный взгляд, ситуацию, когда тяжко бальному Адриану и окружавшим его «старцам» не позволяли организовать вполне правильное архиерейское управление. Давняя (и сохранившаяся доныне) традиция определяла, что ближайшим помощником патриарха в управлении делами Церкви является живущий на Крутицком подворье митрополит номинальной Сарской и Подонской епархии. По кончине митрополита Евфимия ясно сознающий недостаток своих сил Адриан во всеуслышание выразил желание видеть на этом важнейшем посту наиболее энергичного из тогдашних русских архиереев, архиепископа Холмогорского Афанасия (в миру Алексея Артемьевича Любимова).

Однако летом 1699 г. Петр I лично (и совершенно беззаконно) распорядился перевести на Крутицы старого и немощного митрополита Нижегородского Трифиллия (Инихова). Это заставило обычно весьма сдержанного, смиренного Адриана написать представителю государя в столице боярину Т. Н. Стрешневу послание, весьма резкое по форме и четкое по выраженным патриархом требованиям. Протестуя против беззаконного указа о переводе Трифиллия, который не мог заставить себя выполнить, Адриан писал:

«Сие дело неприлично таковому содействию, что без всякой церковной вины и гражданской вины на иную (архиерейскую. — А. Б.) степень перевести его, как священные правила о том гласят, чего ради куда переводить кого. А он уже устарел, и болезнен, и здесь, в непрестанном труде ради славы Божией и христианского благочестия, быть едва может. Еще же и в Нижнем граде многие от приказного сына его, митрополичья, [яко слышали] сотворились оскорбления людям, и в доме там архиерейском в вещах истеря, и в делах великая неисправа и тщета напрасная. Изволь, твоя сыновская любовь во Господе, благочестивейшему нашему царю сие донести.

Что он, государь, и сам о том, быв у меня в келье, изволил говорить, чтобы в то служение (на Крутицкой митрополии. — А. Б.) избран был, кто потребен, паче же в здешнем граде, при их царском величестве и при нашем архиерействе, ради всяких нужных церковных требований и гражданских дел. И чтоб изволил сей перевод отставить, и сотворить нам милость, и лучшее в пользу Церкви Божией и людей христианских, быть же здесь кому приличнее и способнее изволил бы. И о том его, государя царя, аз и все сущие здесь архиереи просят. И по сему доношению, прошу, возвести нам, во имени Господни, через почту письменно, ради Церкви Божией, в немедлении».

Не ограничившись столь открытым протестом против воли государя, Адриан приложил к посланию еще и записку Стрешневу с положительными аргументами для доклада Петру по кандидатуре Афанасия: «Еще же весьма таковой здесь надобен архиерей, чтобы приказать ему книжный Печатный двор и надзирание школ, где учатся дети и возрастные отроки славянского нашего, греческого и латинского языка и грамматического знания в пользу Церкви Божией, и ради всяких к пользе гражданской благоразумных соделываний, и переводчиков, и лекарских искусств, даст Господь, будут навыкать, — и о сем быть попечению должно. И ради немощей моих прежде было намерение о Холмогорском владыке, дабы и в вышеописанных делах способствовал. Пожалуй Господа ради, сотвори любовь: будет возможно — доложи (государю. — А. Б.), или зачем будет невозможно — отпиши, чтобы было лучше и угоднее всем»[26].

Просвещенный архиепископ Афанасий действительно был наилучшей кандидатурой для управления делами Церкви. Поддерживая дружественно-доверительные отношения с Адрианом, этот ревнитель православного благочестия, энергичный администратор и строитель, меценат и книжник, интересы которого простирались от богословия до архитектуры и медицины, архиепископ неизменно выражал самую горячую поддержку Петру I и его начинаниям. Государь и его ближнее окружение были хорошо знакомы со взглядами Афанасия, выраженными в многократных личных беседах и переписке. Восторженный до раболепия, архиепископ не уставал превозносить Петра и все его деяния.

Три посещения государем Архангельска (во время второго из которых, в 1694 г., Афанасий сопровождал Петра в Соловецкий монастырь) были по воле владыки описаны для потомства в панегирической книге «О высочайших пришествиях великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича» (М., 1783). Поддерживая стремление Петра расширить для России выходы к морям, архиепископ собирает материалы под названием «Вести из-под Азова», а в марте 1700 г., в ходе подготовки Северной войны, сводит воедино сведения о пограничных землях и путях к Стокгольму в книге «Описание трех путей из России в Швецию»[27]. Материальная и духовная поддержка главы Холмогорской епархии сопутствовала деяниям Петра и в ходе войны.

Хорошо зная Афанасия, будучи убежден в его верности и даже публично «изволяя» видеть его во главе Церкви после кончины Адриана, Петр I тем не менее презрел протест патриарха против назначения на Крутицкую митрополию человека, явно неспособного к управлению многосложными духовными делами. Послание Адриана боярину Стрешневу датировано 13 июля 1699 г., а 23 июля патриарх принужден был перевести митрополита Трифиллия из Нижнего Новгорода в Москву.

Новый митрополит Сарский и Подонский, как и задумывалось, не смог выполнять свои обязанности, оставив бремя практической администрации на чиновниках патриарших ведомств, в сферу деятельности которых уже глубоко вторглась светская бюрократия. Немногим позже кончины Адриана Трифиллий тихо и незаметно ушел из жизни (28 июня 1701 г.). Ликвидация патриаршей власти, даже при параличном Адриане стоявшей заслоном на пути порабощения и разграбления Русской православной церкви крепостническим государством, готовилась заранее.

Если светские чиновники еще сетовали на остатки власти в руках духовных администраторов, то царская власть начинала открыто действовать, совершенно не считаясь с самим архипастырем. Так, 23 мая 1698 г. патриарх Адриан грамотой епископу Игнатию приписал город Петровск к Тамбовской епархии. Однако митрополит Астраханский Сампсоний заручился поддержкой видного вельможи Б. А. Голицына — и указом Петра I от 20 октября (без уведомления патриарха) Петровск перешел к Астраханской епархии. В дальнейшем Адриан вынужден был подтверждать самовольный передел епархий царем.

Не в силах противиться указам светской власти, Адриан не мог умереть, не противопоставив беззаконным разорителям хотя бы слово истины. «Суд святительский», напоминающий в условиях террора, «мздоимства великого и кражи государственной» (по выражению сподвижника Петра князя Б. И. Куракина) глас вопиющего в пустыне, стал духовным завещанием патриарха.

[1] Оригинал «из патриаршей спальни» в ГИМ. Синодальное собр. № 578/468. Л. 68—238. Опубл.: Статьи о святительских судах, собранные по повелению патриарха Адриана // ЧОИДР. 1847. Год 3. № 4; О святых судах // Калачев Н. В. О значении Кормчей в системе русского права. М., 1850. Приложение. С. 11—80.
[2] Копии с ханских ярлыков, использованные впоследствии многими учеными, см. там же, л. 238 об. — 260, и в том же собрании № 962/272. 518 л.
[3] ПСЗ-I. Т. 4. № 1765.
[4] Об этом говорится в Регламенте или Уставе Духовной коллегии среди «важных вин», заставляющих государя считать Синод лучше единоличного пастырства.
[5] СГГиД. Т. IV. № 128—131; АИ. Т. V. № 75.
[6] Подробнее см.: Горчаков М. О земельных владениях митрополитов, патриархов и св. Синода. Спб., 1871; и др.
[7] ПСЗ-I. Т. 3. № 1613; ср. № 1664.
[8] ААЭ. Т. IV. № 315 (грамота от декабря 1696 г.).
[9] Горчаков М. О земельных владениях... С. 554—555; Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. I. М., 1902. С. 513—519 и др.
[10] По опыту строительства морского флота на Воронеже в русско-турецкую войну 1672—1681 гг. об этом прекрасно знали на высшем государственном уровне. См.: Востоков А. X. Посольство Шакловитого к Мазепе в 1688 г. // Киевская старина. 1890. Т. XXIX. Апрель—июль. С. 199—226.
[11] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 64—65; ср. с. 63—67.
[12] ПСЗ-I. Т. 3. № 1629, 1664.
[13] ПСЗ-I. Т. 4. № 1711, 1721, 1733, 1799.
[14] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 68.
[15] ПСЗ-I. Т. 3. № 1612 (от 26 декабря 7206 /1697 г.). Ср.: Временник ОИДР. М., 1851. Кн. XI. Смесь.
[16] ДРВ. Ч. XV. М., 1790. С. 373—405 (от 25 июля 7207/1699 г.).
[17] См., например, Наказные статьи, приложенные Адрианом к грамоте Афанасию Холмогорскому в марте 1694 г. в ответ на прямую просьбу архиепископа: ААЭ. Т. IV. № 309.
[18] Об обоих этих делах — Соловецкого и Сийского монастырей — подробно см.: Верюжский В. М. Афанасий архиепископ Холмогорский, ею жизнь и труды... С. 309—311 и др ; Грамоты патриарха Адриана и архиепископа Холмогорского Афанасия о Соловецком монастыре // ПДПИ. Вып. 3. Спб., 1879. С. 5—38.
[19] Николаевский П. Ф. Архидиакон Московского патриарха Адриана // Христианское чтение. 1891 № 5—6. С. 518.
[20] Текст опубл.: Рункевич С. Г. История русской церкви под управлением Святейшего Синода. Спб., 1900. Т. I. Учреждение Святейшего Правительствующего Синода. С. 27—28.
[21] Рункевич С. Г. История русской церкви... Т. I. С. 108—110 (письма Стрешнева и Возницына).
[22] Горчаков М. О. О земельных владениях... С. 352. Приложение 24. С. 112—113.
[23] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 180—181. Примеч. 1.
[24] Подробно см.: Каптерев Н. Ф. Светские архиерейские чиновники древней Руси. М., 1874. С. 207 и др.
[25] Горчаков М. О земельных владениях... С. 350; Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. С. 13.
[26] Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. III. Приложение VII. № 37. С. 500—501.
[27] Дмитриев Л. А. Новый список «Описания трех путей» Афанасия Холмогорского // АЕ за 1958 г. М., 1960. С. 335—349; ср. список РНБ. Собр. ПДА. № 424.

В патриарших палатах

Последние годы своего архиерейского служения Адриан большую часть времени должен был проводить в «спаленке», на обычной деревянной кровати, покрытой войлоком и застеленной поверх пухового тюфяка тонким льняным бельем. В головах у него, под гусиного пуха подушкой, прятался ларец-подголовник с важнейшими личными бумагами и предметами. Патриарх лежал, укрытый бобрового пуха одеялом с исподом горностаевым, верхом темно-вишневого атласа и возглавием (передником) темно-лимонным или зеленым струйчатым.

Изредка, когда находил в себе силы подняться, Адриан ставил ноги на соболиное подножие и мог взглянуть на себя в большое стенное зеркало в стеклянной, выполненной в виде трав раме[1]. Высохшее, изможденное лицо в зеркале контрастировало со здоровым ликом на висящем поодаль, в золоченой резной раме, прежнем портрете еще здорового патриарха.

Слоновой кости гребень, медный рукомойник с подставленным под него тазом и кувшин исчерпывали список бытовых предметов в спаленке, не считая простой одежды: свиты (подрясника) в виде власяницы из черного сукна с пояском, теплых шерстяных (часто подложенных мехом) или летних бумажных темно-вишневых или зеленых чулок или онучков да кисейных платочков. Воздух был насыщен запахами исходящих от «ароматничков» курений: росного ладана, розовой воды, можжевельника и в особенности теплым ароматом ячменного пива, помещавшегося в печку «для духу».

Сумев встать, Адриан проходил покушать в малую столовую келью, садился в кресло за резной, крытый английским светло-зеленым сукном стол, застеленный скатертью, немецкой травчатой или литовской с мохрами. Прислуживавший патриарху келейник брал посуду из поставленного в столовой, по указу Адриана, двустворчатого резного, богато расписанного золотом, серебром и красками «поставца» с тремя ящиками. Посуда была большей частью серебряная, с чернью и золочением, русского, венецианского, немецкого и восточного дела. Имелись и стеклянные приборы для разных нужд, включая мухоловки.

Несмотря на изобилие яств, за повседневной едой Адриан не задерживался. Пока позволяло здоровье, он, подобно предшественникам, основную часть дня проводил за работой в кабинете: своей наиболее красивой и обустроенной удобствами личной комнате. Он садился в кресло, обитое дорогой материей и поставленное в переднем углу, оставляя резной золоченый стул для «приказного старца», докладчика или помощника, опускал ноги на теплое песцовое подножие, лежащее на покрывавшем весь пол узорчатом ковре, под которым были еще постелены для тепла и мягкости войлоки.

Перед креслом, на покрытом сукном рабочем столе, находились все необходимые для занятии текущими делами предметы: серебряная чернильница с добрыми чернилами, гусиные и лебяжьи перья, песочница, буковые счеты, стопа чистой голландской бумаги, ножницы, железная линейка-аршин, клей для столбцов, наконец, патриаршая печать на шелковом шнурке с золотой кистью. Все это вынималось при необходимости из шкатулки черного дуба — и убиралось в нее, когда стол освобождался для кип бумаги «в доклад». Очки патриарха в костяной оправе хранились в бархатном и серебряном футлярах. Его личными предметами были также зубочистка и уховертка.

В кабинете Адриана окружали его друзья-книги. Они лежали на столе, на полках, во встроенных в ниши и расписанных под мрамор шкафах, в сундучках и коробьях. Келейную библиотеку последнего патриарха составляли многочисленные богослужебные книги и богословские труды, включая голландскую гравированную Библию Пискатора с русскими к ней виршами Мардария Хоныкова, «Венец веры кафолические» Симеона Полоцкого и другие издания, которые вряд ли одобрил бы суровый «ревнитель благочестия», наподобие Евфимия Чудовского.

Здесь была посвященная «свободным мудростям» книга «Хрисмологион» переводчика Посольского приказа Николая Спафария, переведенные с польского «География» (или «Всего света описание») Яна Ботера, «Великое зерцало» и «Проблемата». Среди русских исторических сочинений выделялась поднесенная Адриану автором обширная и оригинальная «Степенная книга» Тихона Макарьевского; был здесь и «Хронограф Русский», и сочинение о Смуте опального при патриархе Филарете князя Хворостинина[2]. Между делами архипастырь весьма любил читать и слушать чтение книг.

Необходимой принадлежностью кабинета были большие боевые часы с перечасьем, «английского самого доброго дела», заказанные Адрианом в Архангельске. Они стояли на полу в черном деревянном футляре, показывая время на серебряном циферблате. Украшением кабинета были большой красочный чертеж Афонской горы и «рама с дорожниками» к нему, множество икон, в том числе в латинском духе: «Коронование Пресвятой Богородицы».

По моде того времени шкафчик-поставец типа «горки» в виде усеченной пирамиды был заставлен фигуристой посудой и разными дорогими безделушками. Вот описание одной из них — художественного антика по мотивам Медузы Горгоны: «К жемчужной раковине, имеющей подобие женской груди, приделана сверху золотая, украшенная разноцветной эмалью голова, покрытая вместо волос тремя змеями; такие же змеи представлены уязвляющими грудь. Фигура эта утверждена на стоянце из восточного хрусталя с таким же поддоном; как стоянец, так и поддон обложены местами золотом с эмалевыми в нем изображениями разных зданий; к поддону прикреплены вместо ножек четыре небольших золотых с эмалью личины с лапками».

Пеструю картину, ласкающую глаз днем в свете из нескольких окон, а в темное время освещенную свечами и лампами, дополняла клетка с серым попугаем — одной из самых модных домашних птиц в Москве конца XVII столетия. Попугай был прислан в Москву Адриану, тогда еще митрополиту Казанскому и Свияжскому, в 1690 г. Афанасием Холмогорским «ради духовныя состоящияся между ними любви». Адриан счел необходимым вернуть Афанасию за подарок большие деньги — 18 рублей 50 копеек — и берег попугая до самой своей кончины.

Не менее праздничным было оформление четвертой и последней комнаты личных покоев патриарха: задней крестовой или моленной. Здесь еще при Никоне возведен был иконостас в виде алтарного, с царскими, северными и южными дверями. В иконостасе было более 20 икон, писанных красками, серебром и золотом, освещенных свечами в шандалах и лампадами. Перед иконостасом стоял аналой, покрытый двойным золочением с серебром и красками. В моленной хранились частицы чудотворных мощей, имелись необходимые богослужебные книги и облачение из легкой шелковой или атласной материи. Пол был устлан коврами, лавки — сукнами.

Хозяйственный Адриан непрестанно заботился о своих покоях, лично вникая во все детали их обустройства. В 1693 г. пол в его малой столовой был застелен дощечками «в косяк» (типа паркета). Перед этим, в 1691—1692 гг., живописцы-изографы иеродиакон Товия и Гервасий расписали стены и потолок столовой кельи. Вместе с живописцем Ерофеем Елиной Товия написал немало картин духовного содержания и красочных «клейм» для украшения потолка и стен другой патриаршей кельи: они вставлялись в резные стенные рамы и потолочные «подволоки», раскрашенные по золоту. Расписывались также оконные проемы, не говоря уже о самих оконницах, сиявших цветным стеклом и слюдой, золотом и красками. Помимо живописи, стены внутренних покоев, обязательно утепленные тканями и цветной тисненой кожей, по воле Адриана украшались вставленными в красивые рамы гравюрами.

Разумеется, убранство личных покоев Адриана не могло сравниться пышностью с парадными залами его дворца, прежде всего с Крестовой палатой, в которой заседал освященный собор, происходили церемонии избрания и наречения архиереев, начиная с самих патриархов. В 1693 г. патритарх призвал своих мастеров и живописцев создать соответствующий времени иконостас, занимавший большую часть передней стены Крестовой палаты. Роскошное резное сооружение было выполнено в ансамбле с новыми (сравнительно с работой 1690 г.) аналоями, изящно позлащено, посеребрено, а местами расписано под «бархат золотной». Новые иконы «самого доброго письма» московского стиля прямо-таки светились блеском драгоценных металлов и яркими, праздничными красками.

Патриаршее кресло, стоявшее на обитом кожей и голубой тканью возвышении, тогда же покрыли «мурамзельным» сукном, «турецким золотным расписным бархатом», украсили шелковой лазоревой бахромой, шелковым галуном, сафьяном, оленьей кожей и т. п. Над патриаршим местом, подобно царскому трону, Адриан указал соорудить «сень» в виде шатра на резных золоченых и серебреных столбиках.

Парадным креслом патриарх пользовался только в торжественных случаях. Для обычных заседаний ему, равно как и остальным членам освященного собора, на обитые гамбургским светло-зеленым сукном лавки клались тюфячки с верхом из красной кожи. Пол Крестовой был покрыт драгоценными турецкими и персидскими коврами поверх войлока. Все деловые предметы, начиная с рабочего стола и письменных принадлежностей, были строго отобраны по престижности и красоте (например, перья использовались только лебяжьи). Огромные золоченые и серебреные паникадила освещали заседания архиереев множеством свечей, а гамбургские часы с боем указывали им время, когда следовало прерваться на трапезу.

Новая большая Столовая палата была построена Адрианом в 1691 г. по лично утвержденному и уточненному им плану и украшена работами лучших патриарших живописцев, укрепленных в стенных и потолочных панелях. Все столы и лавки были обиты цветными сукнами. Стол и кресло для патриарха стояли на золоченых ножках на амвоне из трех ступеней. С высоты Адриан лучше видел «всяких чинов людей», которых приглашал на угощение по частым в то время праздникам. Засиживались допоздна и, особенно зимой, обширную и блистающую красками палату приходилось освещать немалым числом свечей, вставленных в паникадила, шандалы стоячие и стенные.

Любовь Адриана к строительству и украшению далеко выходила за порог его жилых и торжественных покоев. Известно, что в 1692 г. он возвел новое каменное здание своего Дворцового приказа, а через два года перестроил помещение Патриаршего разряда. В 1697 г. патриарший двор вновь подвергся серьезной перестройке; летом 1699 г. был произведен наружный ремонт, а Крестовую палату вместо теса перекрыли шведским листовым железом. Даже если не считать ежегодных крупных расходов патриарха «на церковное строение», «на богаделенное строение» и помощь в обустройстве небогатых монастырей по всей Руси, на одно поддержание в порядке своего двора Адриан тратил сотни рублей.

Не менее красноречиво о характере архипастыря свидетельствуют дела, которыми он занимался в тиши своего кабинета и, коли того требовали церковные правила, на заседаниях в парадных залах обширного патриаршего двора. Исследователи единодушно толкуют решения Адриана по разнообразным церковным спорам как признаки его слабовольности. Давайте сами откроем эти дела и посмотрим, так ли достоверно суждение историков о личных свойствах и мотивах деяний патриарха.

Большинство дел, выходивших за рамки полномочий назначенных Адрианом духовных администраторов, начиналось, увы, с доноса. Так, в 1691 г. на многоученого митрополита Киевского Варлаама Ясинского доносил патриарху архимандрит Феодосии Углицкий. По его словам, митрополит, произвольно распоряжаясь имуществами Киевского Выдубецкого монастыря, вовсе разорил эту древнюю обитель. Патриарх не стал торопиться с решением. Тем временем Варлаам послал в Москву письменное уверение «пречестных отцев игуменов киевских», что никакого вреда монастырю не нанес, а, напротив, «всячески о нем в созидание промышляет». На основании этого соборного мнения Адриан сделал в 1692 г. выговор доносителю архимандриту Феодосию, а митрополиту Варлааму выразил доверие и благоволение[3].

В другой раз, в 1700 г., группа киевских граждан доносила о различных притеснениях со стороны митрополита; в свою очередь, Варлаам просил патриарха оставить «сии клеветы» без внимания. Адриан решительно уклонился от разбирательства распри между паствой и Киевским митрополитом. В грамоте Варлааму архипастырь указал, что не покоряющихся своему архиерею и четвероженцев обязаны смирять градские начальники, «ибо того ради видимый меч и бич носят». В суд Киевской митрополии, писал патриарх, он не вступался и не вступается.

Видеть в такой позиции слабость можно только без учета особого статуса Киевской митрополии, утвержденного в ходе переговоров о ее переподчинении от Константинопольского — Московскому патриарху при Иоакиме. Первым пунктом никем не отмененных условий украинской стороны (как духовных, так и светских властей) было именно невмешательство патриарха в суды Киевского митрополита[4]. Недоразумение с обвинением Адриана в уклонении от архипастырских обязанностей объясняется в данном случае лишь принятием за образец поведения патриарха Иоакима, делавшего вид, что установления о невмешательстве попросту не существует.

Между тем, анализируя весь комплекс забот Адриана, связанных с Киевской митрополией, легко заметить, что с самого начала, с момента поставления им митрополита Варлаама 26 сентября 1690 г., патриарх неукоснительно соблюдал дух и букву договора. Более того, в споре о разграничении владений Киевской и не имевшей подобных привилегий Черниговской епархий Адриан был ближе к стороне первой, частично жертвуя непосредственной властью Москвы ради укрепления ее влияния путем повышения авторитета законно действующего патриарха.

В результате обширных и плодотворных отношений Адриана с Варлаамом Киевская митрополия получила немалую пользу. Улучшилось материальное положение митрополичьей кафедры, упорядочилось управление паствой и богослужение, вырос (и не только на Украине, но среди православных Речи Посполитой) авторитет киевского пастыря, наконец, поддержана была Киево-Могилянская коллегия, оплот православного просвещения на Украине. При этом никак нельзя сказать, что Адриан шел на поводу у деятельного Варлаама: дружеские отношения не мешали патриарху твердо отказывать митрополиту в малейшем нарушении церковных правил.

Так, Варлаам просил разрешить некоему живущему на покое в Киево-Печерской лавре Никону, раскаявшемуся после многих прегрешений, вновь стать архимандритом какой-либо обители. Адриан отказал, объяснив митрополиту свою позицию: «И священствовать ему, в том виновному, не подобает, ибо Бог сам совесть смотрит, люди же делам судьи и в делах свидетели, при чем утверждаться должно и судить праведно».

Не нашел Адриан правильным и способы осуществления значительно более важного решения Варлаама, поддержанного гетманом Мазепой — о восстановлении старинной Переяславской кафедры, но не в качестве полноправной епископии, а для викария, который будет помощником митрополиту. Дело, начатое в марте 1695 г., безрезультатно тянулось до кончины патриарха, поскольку киевские власти никак не могли выполнить предписанные им для осуществления их желаний церковные правила.

Может сложиться впечатление, что Адриан только реагировал на прямые обращения. Это не так, хотя очевидно, что подобным образом инициируется большая часть решений любого крупного администратора. Внимательно рассматривая поступающие к нему дела, патриарх, бывало, делал собственные далеко идущие выводы. Например, в конце 1694 г. в патриархии просил священнического места украинец, посвященный, как выяснилось, «в праздность» (то есть ни к какому храму), да еще каким-то бродячим греческим «архидонским патриархом».

Рассмотрев дело, Адриан ужаснулся множеству странствующих по Украине и служащих в храмах неведомых «греческих архиереев». В том же 1694 г. патриарх предписал властям Киевской митрополии запретить таковым церковное служение и поставление в священные степени, отменить возглашение их имен и «титулов» в молитвах, назначить греческим «властям» местожительство в монастырях (дабы не скитались по мирским домам и не унижали архиерейский сан), наконец, воспретить всем вновь приезжающим совершать богослужение без его патриаршего благословения и свидетельства.

О помощи в исполнении сего предписания Адриан, несмотря на возражения Варлаама, попросил особой грамотой и гетмана. В данном случае дело касалось православного благочестия и отношений со вселенским православием, то есть выходило за рамки суда Киевского митрополита. Также и относительно своей патриаршей ставропигии — Киево-Печерской лавры — Адриан отдавал распоряжения так, как считал нужным, без вмешательства митрополита.

Незлобивость патриарха, вкупе с его наклонностью к справедливости, хорошо видна в отношениях с Феодосием Углицким, получившим, как мы помним, выговор за нападки на Варлаама Ясинского. Став ближайшим помощником престарелого архиепископа Черниговского и Новгород-Северского Лазаря Барановича, Феодосии, по просьбе последнего, был в 1693 г. посвящен Адрианом в сан архиепископа, только не получив, пока жив был Лазарь, ставленной грамоты. Явив такую милость к человеку, заслужившему от него строгое порицание, патриарх был добр, но справедлив к тем, кого любил, например, к Афанасию Холмогорскому, часто тревожившему Москву заботами своей епархии.

Особенно страшное дело легло на стол Адриана в январе 1695 г.: архиепископ Афанасий прислал грамоту с «распросными речами» соловецких монахов, обвиняя власти беломорской обители в убийствах, пытках и насилии по отношению к инокам, в нечистой жизни и казнокрадстве. Особым пунктом извета было напоминание о Соловецком восстании и том факте, что среди чернецов есть беглые и ссыльные. Вывод Афанасия был прост: «Да не будут соловьяне самоглавны», то есть пусть целиком перейдут под его юрисдикцию[5].

14 февраля 1695 г. Адриан ответил архиепископу, что пытки в обители должны быть пресечены и виновные наказаны, а монастырское хозяйство налажено. Однако нарушить монастырские вольности, сместить архимандрита и взять Соловки под свой контроль патриарх запретил Афанасию категорически. Глава монастыря, писал Адриан своему другу, «посвящен синодально во архимандриты и по братскому излюблению, и живет монашески искусно доселе, и челобитья от братии на него по сие время не бывало».

«А что было у них прежде сего, — гласила грамота патриарха, — и они во всем том прощены от великих государей, и от нас разрешены, и к тому им не в укоризну. А тебе б о том нужды не было допрашивать, и к нам доносить, и тем святую обитель бесчестить. И впредь тебе ту Соловецкую обитель оберегать и во всем снабдевать отечески, а таких хульников, и празднословцев, и изветчиков довлеет смирять, да накажутся больше святых мест не поносить, да и прочие страх возъимеют!»

Афанасий не примирился с выговором и летом прислал новый донос, дополненный обвинениями соловецких иноков в блуде, насилии над крестьянскими женами и т. п. Требования архиепископа по контролю над монастырем простирались уже до запрещения архимандриту ездить без него, Афанасия, в Москву! Ответная грамота Адриана в июле 1695 г. не только охлаждала пыл архиепископа, но раскрывала позицию самого патриарха относительно неизбежных распрей между пасомыми.

«Нашей мерности до этого к тебе, как что творить тебе в Соловецком монастыре, написано. И по времени нынешнем, если Господь восхочет и жизнь дарует, о исправлении чего-либо в том монастыре потщание даст нам сотворить. Прочее, ради всяких случаев ныне и непотребной распри, оставь! В бытность же ныне (у патриарха в Москве. — А. Б.) Соловецкого монастыря архимандрита Фирса о тебе каких-либо злоречий и поношений не слышали... И мы нападствовать ни на кого в благодати Господней не хотим. Но дабы и врачевание благовременно, и ко спасению чего возможно, не за все же оскорбляться подобает. Благодушествуй же паче о Господе!.. А чтобы архимандритам соловецким без присутствия Холмогорского архиерея сюда не ездить — и тому быть не подобает, потому что монастырь великий и случаи различные бывают. А здесь, кто откуда прибудет и чего ради, смотрят».

Афанасий и сам пользовался плодами благодушия Адриана. Например, в 1694 г. он спрашивал у патриарха, каким чином принимать присоединяющихся к Церкви лютеран и кальвинистов, и получил ответ: через миропомазание, как и католиков. Рекомендация архиепископу не понравилась, и он продолжал иноверцев перекрещивать, не вызвав на себя опалы. Позже, в 1697 г., будучи по архиерейской очереди священнослужения в Москве, Афанасий подвергся обвинению со стороны своего ризничего иеродьякона Ефрема.

Бежав «с цепи», бедолага донес в Патриарший разряд, что архиепископ постоянно оскорбляет его, бьет плетьми и тростью. Афанасий пояснил, что наказывал ризничего за пьянство, «хождение по непотребным домам» и растрату. Ефрем, просивший патриарха лучше сослать его в ссылку, чем возвращать к Афанасию, был взят у архиепископа и посажен в московском Новоспасском монастыре «в хлебне на цепи, чтобы всякие монастырские труды работать».

Впрочем, если Афанасий и был временами суров, то относительно людей просвещенных не склонен был предпринимать даже предписанных ему карательных мер. Это хорошо видно из дела еретика Петра Артемьева, к которому и Адриан отнесся удивительно по тем временам мягко[6]. Ужасный донос на дьякона Петропавловской церкви московской Новомещанской слободы поступил от священника этой церкви в 1697 г. Уклонившись в католичество, дьякон решился публично проповедовать свои заблуждения!

В церковных поучениях Артемьев «похвалял в вере поляков», «Отче наш» читал на амвоне по-латински, припав на колена, вместо креста носил католический образок и — о, ужас! — мечтал исповедоваться и причащаться только у иезуитов, изгнание которых из Москвы слезно оплакивал. После таких дел не столь важным казалось, что молодой человек освященный собор называет забором, который перескочить хвалится, а русских патриархов кличет «потеряхами», будто они истинную православную веру потеряли. Бояр и судей еретик, к счастью для себя, «безымянно лаял и бесчинствовал», а пытки раскольников светскими властями сурово осуждал. «И многие во след его уклонились», — заключал доносчик.

Читатель уже, наверно, представил себе возможную реакцию на такое дело патриарха вроде Никона или Иоакима... Но архиерейский престол занимал Адриан, который дал Петру Артемьеву дьяконское место из уважения к его отцу, суздальскому священнику, прекрасно зная об увлечениях сына науками. Артемьев учился в Москве у братьев Лихудов, с одним из них путешествовал в Венецию (1688—1691), где помимо знаний нахватался и католических замашек. Вернувшись в Москву и получив дьяконское место, Артемьев продолжал общаться с ксендзами, а у проезжего из Персии иезуита причащался, называя его не иначе как «апостолом».

И все же Адриан, несмотря на давление со стороны приближенных, не хотел давать ход извету на молодого человека и поощрять доносительство. «Полно мне принемогается, — оправдывался патриарх, — а то бы он давно был отправлен (в ссылку); да так то ему не пройдет у меня, потщусь на него нарочито (специально) собор собрать; если таков и отец, каков сын, то обоих доводится сжечь!» Уловка удалась: через некоторое время Адриан объявил, что решил оставить исправление заблудшего Петра на отца его, хорошего священника. «Про отца его я думал давно и сам послать для него же, дьяконишки, для того (что) добрый человек, сказывают, отец у него».

Артемьев был спасен, но... сам стремился принести себя в жертву. Отцу он написал столь яростно-католическое воззвание, что старик не знал, что делать: разве дать сыну заушину. Тем временем Петр продолжал проповедь, и после второго доноса Адриан счел за благо «сослать» неистовствующего диссидента в московский Новоспасский монастырь. Теперь уже не могли уняться «ревнители благочестия», засыпая патриарха изветами и угрожающими посланиями о погибели православия (кстати, вошедшими в «Щит веры»). В распространение пущено было и некое моление «св. церкви» к Адриану «на еретика Петра раздьякона».

Дело вышло из кабинета патриарха, и, по правилам, он должен был собрать в Крестовой палате собор. В июне 1698 г. заблуждения Артемьева были соборно осуждены, сам он лишен священного сана и сослан в вечное заточение «под крепким началом» Афанасия Холмогорского. В случае нераскаянности еретика следовало упечь в земляную тюрьму на Соловки, но архиепископ Афанасий «едва избавился богохранимо от сетей его», ибо в нарушение соборного постановления «бумаги и чернил отнюдь не давати» приспособил Артемьева к переписке книг.

От наших блюстителей чужого благочестия, однако, ничто и никто ускользнуть не может: Афанасию, спасая репутацию, пришлось спешно отправить Артемьева на Соловки, а вторично собравшийся в Крестовой палате собор окончательно осудил и анафематствовал еретика. Весной 1700 г. Адриан был извещен Афанасием о смерти Петра «в твердом узилище».

Расправа эта, при всей жестокости, хотя бы соответствовала церковным правилам. Чаще духовное лицо, в чем-либо отступившее от принятых государством норм, попадало прямо в застенок, минуя всякие предписанные традицией формальности, вроде предварительного снятия священного сана или расстрижения монахов. Так, в январе 1697 г. угодил на дыбу в Преображенском приказе недавно переведенный келарем в Троицу строитель высокоученого Андреевского монастыря Авраамий, вздумавший критиковать Петра, — в частности, за то, что тот не слушает ни патриарха, ни духовного отца — и давать ему советы относительно реформ. Пыткам подверглись и друзья инока, в том числе монастырский стряпчий.

Монашеский клобук Авраамия произвел на палачей впечатление ровно настолько, что его, не обнаружив заговора против особы государя, заточили в Голутвин монастырь под Коломной, тогда как товарищей «злодея» били кнутом и сослали в Азов. Когда же Авраамий в 1701 г. сумел отправить Петру новое послание, на голутвинского игумена попросту наложили штраф[7].

В 1700 г., когда петровские заплечных дел мастера взялись за Григория Талицкого, проповедовавшего в народе, что Петр I — Антихрист, мучитель, а Москва — Вавилон, Адриан пытался защитить от застенка епископа Тамбовского Игнатия. На сей раз все высшее духовенство во главе с патриархом выступило, по словам князя Бориса Куракина, чтобы арестованный в Тамбове Игнатий не был, вопреки правилам, немедля предан пыткам. Епископ, разумеется, не распространялся об откровениях Талицкого. Вся его вина сводилась к недонесению и сетованиям: «Видим мы и сами, видим мы, что худо делается... Да что мне делать? Один я немощен!»

Мягкий, бесхребетный, по мнению историков, Адриан добился, чтобы Игнатий был допрошен перед ним и получил возможность оправдаться. Царская власть, основываясь только на пыточных речах Талицкого, настаивала на лишении епископа сана и предании его пыткам. Сделать это, ответствовал Адриан, может только собор, который он так и не созвал до самой своей кончины. И после смерти патриарха на соборе нашлись защитники епископа (вроде Нижегородского митрополита Исайи, закончившего жизнь в ссылке). Однако большинство архиереев сдалось. Собором Игнатий был расстрижен, затем пытан и навечно заточен на Соловках[8].

А вообще соборы при Адриане не имели столь карательного характера. Примером собора, созванного по инициативе самого патриарха, является заседание в 1698 г. о дьячке Шелонской пятины Новгородской епархии Юшке Микляеве. Тот, как писал Адриану митрополит Иов, не будучи рукоположенным в попы, священнодействовал, крестил, венчал и погребал. На собор был вынесен вопрос не о судьбе Юшки, а принимать ли совершенные в таких условиях обряды за действительные[9].

Вопрос был весьма серьезен для Русской церкви, в которой, увы, подобные случаи не были редкостью. На заседании в Крестовой палате страсти накалились до такой степени, что действительность спорных обрядов была начисто отвергнута. Над бедными новгородцами (как и над множеством иных людей в стране) велено было заново совершить обряды крещения, венчания и погребения законным священником. Это означало, помимо прочего, еще более резкое отрицание и без того церковно отверженных староверов, не имевших законно поставленных попов даже в том случае, если они признавали священство.

Впрочем, поднятая собором проблема переплеталась не только с расколом, но в значительной степени с общим прискорбным состоянием приходского духовенства, о котором ярко свидетельствует введенная Адрианом мера: вместе со ставленной грамотой на приход новым священнослужителям велено было выдавать (за особую плату) два печатных издания, книгу «О священстве» и поучение патриарха для изучения наизусть[10].

О понимании Адрианом проблемы неучености (а зачастую и неразумия) священников свидетельствуют и отдельные его указы по предупреждению наиболее часто встречающихся ошибок Приведу лишь один, о запрещении бракосочетания без согласия обоих брачующихся. «Священницы супружествующие, — указал патриарх в ноябре 1693 г., — согласия жениха и невесты не истязуют, и небрежно о сем имут, множицею и не хотящих едино лицо другого и нелюбящих между собою супружествуют. И по такому началу и прочее житие мужа и жены бывает бедно, и друг на друга наветно, и детей бесприжитно. И то творится вельми грешно и беззаконно».

Адриан указал «досматривать, чтобы отныне к венчанию приходящих жениха и невесту священникам по отдельности истязывать и накрепко допрашивать, по любви ли и согласию друг другу супружествуются, а не от насилия ли или неволи какой? А будет женское лицо, а паче девицы стыдятся сие сказать, допрашивать родителей ее, особенно мать, или если матери нет, сестер ее допрашивать о том, и если кто-либо из этих лиц, особенно девическое, совершенно умолчит или какое значение явит: отвращение лица от супружника, плевание или отрясение руками, — и таковых не супружествовать до тех пор, пока совершенное согласие друг ко другу не проявят»[11].

Разумеется, и к необычной учености патриарх должен был испытывать настороженность тем большую, что ее источником был Запад. Интересную историю узнал Адриан из прошения о возвращении в лоно Церкви, поданного ему Григорием Скрибинским, который для получения образования принужден был принять католичество. Любознательный юноша 8 лет слушал в Риме курсы математики, философии и богословия, по последнему даже получил докторский диплом. Затем Григорий отправился в Константинополь, добился, по его словам, благословения патриарха на преподавание в Москве, а ныне жаждал уврачевать язвы своего согрешения и замолить грех отступничества от православия[12].

Несмотря на естественные в этом случае подозрения, Адриан предложил Скрибинскому предстать перед собором и ответить на ряд любопытных вопросов: 1) какие католические догматы и письменно ли обещал отстаивать Григорий при поступлении в римскую школу? 2) кроме сих догматов какие есть у католиков противности церкви Восточной и признает ли он их? У) имеет ли он письменное свидетельство об изучении наук? 4) по обучении писал ли он книги, и если да, то какие, в защиту Восточной церкви или Западной, и где, не в Риме ли? 5) хочет ли он принять монашество или преподавать в домах?

Патриарх отечески советовал Скрибинскому предпочесть монашеское уединение пребыванию в мятежности, суетности и малой корысти на роли домашнего учителя. Окружение Адриана склонялось к мысли, «что сей Скрибинский нарочно от папы прислан на прельщение». Патриарх предложил Григорию написать исповедание веры, дать обещание не распространять «папежское» учение и все же созвал собор. Участники заседания в Крестовой палате разрешили соискателю вернуться в лоно Церкви, однако запретили преподавать. Лишенный средств к существованию, Скрибинский вынужден был покинуть Москву.

Явно сочувствовавший ученому Адриан проиграл, но не изменил своего уравновешенного отношения к юношам, обучавшимся за границей. В 1700 г. он назначил ректором славяно-греко-латинского училища Палладия Роговского, который в свое время без разрешения патриарха Иоакима бросил московские школы, скинул монашеское одеяние и поступил в Вильне в иезуитскую коллегию[13].

По словам Палладия, иезуиты лишь через годы потребовали, чтобы он отступил от православия, и тогда юноша ушел продолжать занятия науками в Силезию, а оттуда в Моравию. В Оломоуцком университете он все же принял унию, «желая достигнуть высших наук, не сердцем, но едиными устами». Затем Палладий поступил в римскую коллегию св. Афанасия для изучения философии и богословия, получил униатское посвящение в священники и служил в униатской церкви.

Лишь через 7 лет, заслужив диплом доктора наук, он был отправлен папой на Украину для распространения унии, но бежал в Венецию. Там Палладий смог воссоединиться с православной Церковью, получить разрешительную грамоту за вынужденное вероотступничество и заодно поступить в свиту князя П. А. Голицына для возвращения домой.

Милостиво выслушав челобитье ученого мужа, Адриан предложил ему, коли он силен в философии и богословии, представить собору не только исповедание веры, но описать вероотступничество, определить тяжесть этого греха и наказание за него, подробно ниспровергнуть все, в чем католики отступают от истинной веры, наконец, покаяться самому. Летом 1699 г. Палладий исполнил все с сердечной ревностью и великой ученостью (из-за чего московские богословы вчитывались в его сочинение два месяца). В итоге ему оставлено было монашество и священство, а в следующем году Адриан возвел ученого в сан игумена Заиконосмасского монастыря и вручил руководство училищем, к тому времени пришедшим уже в совершенный упадок.

Это была последняя победа Адриана, тем более важная, что в условиях, когда государство делало все для отвращения верующих от реформ, она была одержана не над новыми веяниями, а над косностью и страхом перед «западным зломысленным мудрованием». Впрочем, с обеих сторон патриарху были незамедлительно нанесены сильнейшие удары, отравившие последние месяцы жизни архипастыря и годы, а то и века жизни Церкви.

16 марта 1700 г. унылое зрелище являла собой Крестовая палата, в которой патриарх, архиереи и весь освященный собор многие часы ожидали появления Стефана Яворского для торжественного наречения его митрополитом Рязанским. Игуменишка киевского Николаевского монастыря нагло презрел уготовленную ему честь, ожидание убеленных сединами старцев, двухчасовой (!) благовест — и попросту проигнорировал церемонию, о которой был заблаговременно предупрежден. А освященный собор не мог разойтись, поскольку царь Петр давеча зашел к патриарху и, презрев правила архиерейского избрания, приказал немедля посвятить Стефана в архиереи в епархию «не в дальнем расстоянии от Москвы»[14].

Только царь мог потребовать от понравившегося ему заезжего украинца объяснений, и Стефан написал Петру вполне издевательское над освященным собором послание. Он заметил, между прочим, что «изощренный завистью язык многие досады и поклепы на меня говорил; иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых, иные именовали меня еретиком, ляшенком, обливанником». Царь, разумеется, приструнил посмевших роптать, и 7 апреля Стефан Яворский соблаговолил прийти в Крестовую палату, чтобы получить посвящение на Рязанскую митрополию при условии оставления своего на церковном служении в Москве.

Но не все архиереи молча перенесли издевательство 16 марта. Возмутился старейший и ученейший из них, знаменитый историк, богослов, публицист и композитор Игнатий Римский-Корсаков, митрополит Сибирский и Тобольский[15]. Глубоко оскорбленный невозможностью хоть как-то поправить плачевное состояние своей епархии, вынужденный годами умолять царскую администрацию о средствах передвижения даже для небольшой инспекционной поездки по Сибири, столкнувшись на практике с худшими проявлениями «грабительства великого» петровской камарильи, не намеренной ни возвращать отданное китайцам Приамурье, ни укреплять гибнущие ростки затеянной царем Федором христианизации края, митрополит Игнатий жил надеждой найти на воевод управу в столице.

Он не знал, конечно, о замечании Петра относительно открытой митрополитом православной миссии в Пекине: «там надобны попы не так ученые, как разумные и покладистые», «дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и иезуитов». Игнатий был глубоко ученым и отнюдь не покладистым — до того, что не побоялся отлучить от Церкви воров-воевод, царских родичей Нарышкиных. Митрополит многое повидал и уже ничего, казалось, не боялся. Но только в Москве он убедился, что охватившее страну безумие не сводится к злоупотреблениям администрации, что это государственная политика, идущая от самого трона. Именно Петр нанес Игнатию страшный удар, сведя на нет десятилетия усилий политиков и военных, отвечавших на пламенные призывы публициста к освобождению южнорусских земель от постоянной мусульманской опасности.

И теперь, в Крестовой, видя унижение освященного собора, митрополит не смог сдержать себя. Он встал с места и пошел в личные покои патриарха, куда тот удалился, поскольку по болезни не смог перенести сидя многочасового ожидания. Игнатий, по словам грамоты Адриана Петру, «в лицо меня оскорбил и в досаду злословил... а от меня выбежав из кельи в Крестовую палату архиереев, на наречение собравшихся... вельми бесчестными словами ругая, поносил бесчестными укоризнами, и в Крестовой всем людям сотворил смущение и зазор великий архиерейской чести».

Сказав все, что думает о положении, в которое поставили себя патриарх и члены освященного собора, Римский-Корсаков, не дожидаясь исхода «сидения» в Крестовой, удалился к себе на подворье. Адриан, по собственным словам, «послал к нему на подворье и велел сказать, чтобы не служил священнодействуя и с двора не съезжал... да уцеломудрится и в разум прийдет». Но Игнатий уже не верил патриарху. «И он там при всем народе посланному еще больше всякой непристойной нелепицы говорил, что не только писать, но и говорить не подобает». Адриан испугался, потому что то, что митрополит говорил, было очевидно, значит, чревато «смущением в людях» и «досадой» Петру. «Зело опасно» — так оценил патриарх ситуацию.

Когда Игнатий вечером вновь ворвался в Крестовую, «еще брань и смущение многое учинил и непристойно много говорил», Адриан решился действовать: велел служителям схватить старца и заточить в келью Чудова монастыря. Жизнь для Игнатия кончилась. Неделю за неделей он «мало сна приемлет и пищу едва ест». Митрополита переводят от греха подальше в Симонов монастырь и держат взаперти до его физической смерти. Первый русский писатель, объявленный сумасшедшим, умирает от голода 13 мая 1701 г. Патриарх Адриан, не сорвавшийся, подобно Игнатию, и стоически перенесший унижение, уходит из жизни гораздо раньше, 16 октября 1700 г.

Он как бы ищет смерти, требуя в стужу и «острую погоду» конца сентября везти его в любимый подмосковный Перервинский монастырь Николы Чудотворца. «Едва его туда довезли, однако ж был там кое-как девять дней, и когда ему мало отраднее стало, посвятив новую церковь в том монастыре, возвратился и желал быть в Донском монастыре у литургии. И когда, государь, — доносили Петру, — в том пути был, паки так изнемог, чаяли все скончания его... А октября на 8 число привезли его ночью к Москве в возке, поэтому никем не видимым, и на 13-е число в 9 часу ночи зашиб его паралич, в которой своей болезни... лежал едва не трои сутки беспамятно, и без языка, и ничем не владея, даже до смерти, только, государь, сперва мало взглядывая единым левым глазом я помавая левою рукою, а после и то действо престало»[16].

Адриан скончался в безмолвии и был погребен на следующий день в Успенском соборе, завершив собою ряд почивших там московских первосвященников 16 декабря именным царским указом Патриарший разряд был уничтожен, а местоблюстителем патриаршего престола стал Стефан Яворский. Об истинном положении в государстве русских архиереев и чинов освященного собора, вытерпевших все унижения, лишь бы исполнить царскую волю и возвести Стефана в сан митрополита, наилучшим образом свидетельствует содержание и непередаваемый тон записки прибыльщика Курбатова Петру относительно планов дальнейшего управления Церковью[17].

«...Избранием патриарха думаю повременить.

Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учеными монахами.

Для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надежного: там большие беспорядки; необходимо распорядиться монастырскими и архиерейскими имениями, учредить особливый расправный приказ для сбора и хранения казны, которая теперь погибает по прихотям владельцев.

Школа, бывшая под надзором патриарха и под управлением монаха Палладия, в расстройстве; ученики, числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всем крайний недостаток и не могут учиться; потолки и печи обвалились...

Из архиереев для временного управления, думаю, хорош будет Холмогорский; из мирских для смотрения за казною и сбора ее очень хорош боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин или стольник Дмитрий Петрович Протасьев».

Кто такой Курбатов? Как его решение «повременить» с патриаршеством растянулось более чем на два столетия? Ответ очевиден. Холоп, пишущий письмо царю, есть зеркало тирана, живой прибор для уловления и озвучивания его мыслей и настроений. Именно он, простой и ясный, как топор палача, а не смутно сомневающийся и мечущийся государь, именно прибыльщик, значительный, как рубль серебром, подлинно величественный в своем беспредельном хамстве, является наилучшим памятником эпохе Петровских преобразований.

Указ о подчинении патриаршего казначея, дворецкого и «прочих всех чинов домовых людей в духовном правлении» Стефану Яворскому, а «в мирском рассуждении» судье Монастырского приказа И. А. Мусину-Пушкину был объявлен думным дьяком Гаврилой Деревниным 29 января 1701 г. в Крестовой палате.

Патриаршество кончилось.

[1] Большую часть материалов об обстановке патриарших палат см.: Писарев Н. Домашний быт русских патриархов. Казань, 1904. (Репринт: М., 1991.)
[2] Белоброва О. А. К истории библиотеки патриарха Адриана // ТОДРЛ. Т. 33. Л., 1979. С. 406—414.
[3] Архив Юго-Западной России. Киев, 1872. Т. V. Письма 204—206. С. 238—345. В этом томе помещена обширная переписка духовных и светских властей последней четверти XVII в., относящаяся к Киевской епархии.
[4] Архив Юго-Западной России. Т. V. С. 62—71.
[5] Все дело опубл.: ПДПИ. Спб., 1879. Вып. III.
[6] О нем см.: АИ. Т. V. № 295. С. 537—538; Русские выходцы из заграничных школ в XVII столетии. Петр Артемьев // Православное обозрение Т 10. Казань, 1863. С. 246—252; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. VII. М., 1991. С. 579-581 и др.
[7] Бакланова Н. А. «Тетради» старца Авраамия / / Исторический архив. М., 1951. Т. 6. С. 131—155 и др.
[8] Введенский. Епископ Игнатий // Исторический вестник. Т. 40. Спб., 1902.
[9] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 86—87.
[10] Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ. С. 205.
[11] Скворцов Г. А. Патриарх Адриан... С. 259—260.
[12] Никольский М. Григорий Скрибинский // Православное обозрение. Казань, 1862. Ноябрь.
[13] Никольский М. Палладий Роговский // Православное обозрение. Кн. 10. Казань, 1863.
[14] См. грамоты Адриана Петру от 17 марта и митрополиту Варлааму от 8 апреля 1700 г.: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 3. Приложение VII. С. 535—536,539—540. Упомянутую далее грамоту о митрополите Игнатии см. на с. 536—537.
[15] О нем подробно: Богданов А. П. От летописания к исследованию: Русские историки последней четверти XVII века. М., 1995. Ч. 1 С. 30—213.
[16] Рункевич С. Г. История русской церкви... С. 109—110.
[17] Привожу ее в переводе С. М. Соловьева (История России... Кн. VIII. М., 1993. С. 87). Оригинал см.: Рункевич С. Г. История русской церкви... С. 27—28.

Заключение

Патриаршество в России действительно кончилось с кончиной Адриана, кончилось надолго, вплоть до декабря 1917 г., когда после епархиальных и общих, частных и правящих собраний, после упорного сопротивления сторонников «парламентской структуры» правления Русской православной церкви Поместным собором был избран святейший патриарх Тихон. «Орел петровского, на западный образец устроенного, самодержавия, — говорилось на соборе, — выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя с его векового места в Успенском соборе. Поместный собор Церкви Российской от Бога данной ему властью поставит снова Московского патриарха на его законное неотъемлемое место». Началась новая, еще более драматичная история российского патриаршества, на фоне небывалой трагедии страны. Этому второму патриаршему периоду в истории Церкви будет посвящена другая книга, написанная другим автором.

Но и мы не можем поставить точку на кончине «последнего молитвенника». Истинное лицо, подлинные мотивы участников преступления перед Русской православной церковью ярко демонстрирует затянувшийся на многие годы, по выражению современного исследователя, «процесс ликвидации патриаршества и учреждения Святейшего Синода» в 1721 г. Заметим: «процесс ликвидации». Что же, по мнению государя и его подручных светского и духовного (увы!) звания, следовало ликвидировать и почему? Что следовало «учредить» и с какой целью? В наиболее общем, сущностном виде ответы на все эти вопросы весьма красноречиво и даже афористично дает видный историк Церкви протоиерей Георгий Флоровский[1].

«Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законотворчества, и всякой деятельности или творчества. Все должно стать и быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, — ибо государство все дела считает своими. И всего менее у Церкви остается власть, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того «полицейского государства», которое заводит и утверждает в России Петр...

«Полицейское государство» есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. «Полицеизм» есть замысел построить и «регулярно сочинить всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя, ради его собственной и ради «общей пользы» или «общего блага». «Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньшее, что, как всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блаженство». И попечительство слишком скоро превращается в опеку...

В своем попечительном вдохновении, — продолжает Г. Флоровский, — «полицейское государство» неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации («vicario nomine»), и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место, но только в меру и по мотивам государственной полезности и нужды[2].

Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность — пригодность для политико-технических задач и целей. Потому само государство определяет объем и пределы обязательного и допустимого даже в вероучении. И потому на духовенство возлагается от государства множество всяких поручений и обязательств. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется именно так, и только так, о себе и думать. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу более всего и притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор... Не позволяется возражать против внушительных указных «понеже». Правительство спешит все обдумать и рассудить наперед, и собственное рассуждение обывателей оказывается тогда ненужным и лишним. Оно может означать только некое неблагонадежное недоверие к власти».

Такова идея военно-полицейского государства, энергично, но со множеством ошибок, разрушений и переделок возводившегося в первой четверти XVIII в. Петром I со товарищи. Как, однако, на практике выглядело обращение с Церковью без патриарха? Может быть, конкретные меры государственных чиновников прояснят и наполнят реальным содержанием ярко охарактеризованную Г. Флоровским общую картину? В конце концов, немало воды утекло после погребения Адриана в 1700 г. до 1718 г., когда Петр I велел своему подручному Феофану Прокоповичу[3] сочинить ликвидирующий патриаршество «Духовный регламент» (действовал с 1721 по 1917 г.). К этому антицерковному памфлету в форме закона мы вынуждены будем вернуться, а пока посмотрим, чего на деле прежде всего хотел Петр, отказываясь от поставления нового патриарха.

Указ 1701 г. о назначении Стефана Яворского местоблюстителем патриаршего престола только «в духовном правлении», «а в мирском рассуждении» передача всех полномочий судье Монастырского приказа И. А. Мусину-Пушкину означал всего лишь, что государство накладывало лапу на все церковные владения и доходы. Самому Стефану Яворскому для въезда в патриаршие вотчины требовалось разрешение царя; даже получить церковное вино из своих домовых погребов он не мог без указа Мусина-Пушкина. Митрополит Казанский Тихон должен был просить царя указать Монастырскому приказу выдать ему, владыке огромной епархии, «грамоту» на право расходования 200 рублей на строительство. Особая ирония этого громадного государственного ограбления состояла в том, что юридически церковные вотчины еще принадлежали Церкви. Просто Петр считал, что он и его чиновники разумнее используют не принадлежащие им доходы и имущества. Правда, уже за первые четыре года «рачительного» управления Монастырского приказа у Церкви было изъято, роздано «в вечное владение» разным светским лицам, продано и сдано в оброк около 1800 крестьянских дворов, немало земель и промыслов[4].

Понятно теперь, почему «повременить» с избранием патриарха предлагал Петру именно прибыльщик. Но после первого грабительского порыва выяснилось, что церковные доходы вовсе не так значительны сравнительно с настоятельными потребностями собственного содержания духовных владельцев. Многие из них имели столь незначительные доходы, что чиновному аппарату просто невыгодно было заниматься управлением их имуществами. Посему в 1705—1720 гг. высокопремудрое петровское правительство оставляет в своем ведении только крупных владельцев: 11 архиерейских домов и 60 монастырей, подвергнув их «определению».

Вотчины всех более или менее богатых духовных владельцев разделялись на две части. С одной, «определенной», доходы шли на содержание архиерейских домов и монастырей, а с другой, «заопределенной», поступали в Монастырский приказ. Однако и эта мера, учитывая уровень «грабительства великого и кражи государственной» в петровской новостройке, не оправдала себя. В августе 1720 г. Монастырский приказ был закрыт, а духовные владельцы обязаны сами управлять «заопределенными» вотчинами и сами же вносить в казну «неопределенные» суммы. Самоограбление в чистом виде продолжалось недолго, поелику на горизонте уже маячил святейший Синод, учрежденный в 1721 г.

Синод, по образцу иных государственных учреждений, представлял собой коллегию из президента (позже — обер-прокурора), двух вице-президентов, советников и асессоров, архиереев, архимандритов и городских протоиереев (общее число членов менялось от 11 до 7 и т. д.). На первом же заседании Синода, открытом государем 14 февраля 1721 г., Петру был вручен доклад с вопросом, ведать ли новому учреждению «сборами и правлением» все духовные вотчины? «Быть по сему!» — начертал Петр I. Синод немедля разослал по епархиям указ о своем вступлении в управление духовными вотчинами, а вскоре и Сенат подтвердил решение о взимании всех государственных сборов с церковных имуществ «посланными из духовного Синода». Речь шла о тех же прихваченных государством чужих доходах, только передавать их Камер- и Штатс-контор коллегиям должен был Синод[5].

Синод очень быстро понял все тяготы такого рода занятий и уже в 1721 г. упросил Петра восстановить Монастырский приказ как синодальный орган по управлению духовными вотчинами. Таким образом, новое духовное начальство получило полную хозяйственную самостоятельность (без разрешения Синода Монастырский приказ не выполнял требования коллегий и даже Сената), при этом утеснив архиерейских и монастырских владельцев «заопределенных» вотчин, вопреки их сопротивлению назначая туда своих комиссаров и управителей. С другой стороны, Петр I был удовлетворен размерами поступлений в свою казну при высвобождении светских чиновников; в 1723 г. он даже возложил на Синод взыскание недоимок на церковных крестьянах, вместо посланных было для этого офицеров. Мало того, перед Синодом ставились задачи сбора и доношения в Сенат сведений о хозяйственном состоянии всех духовных вотчин. Синод обеспечил бесперебойное поступление в государственную казну «заопределенных» сумм и различных сборов, хотя в 1725 г. Монастырский приказ был переименован в Камер-контору синодального правительства, а в 1726 г. его сменила Коллегия экономии[6].

Могущественным мотивом уклонения петровского государства от законного поставления патриарха, как видим, были деньги, точнее, возможность невозбранно грабить Церковь, да к тому же, со временем, руками самого инкорпорированного в чиновничий аппарат духовенства. Но корни окончательного решения ликвидировать институт патриаршества лежали глубже. Отраженные в «Духовном регламенте», составленном Феофаном Прокоповичем и пополненном лично Петром, они выдают патологический страх, ненависть и отвращение тирана и его прихлебателей к отечественным традициям и патриаршеству в особенности.

«От соборного правления, — откровенно говорится в «Регламенте», — не опасаться отечеству мятежей и смущения, каковые происходят от единого правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но удивляемый честью и славой великого высочайшего пастыря помышляет, что такой правитель есть будто второй государь, самодержцу равносильный или больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство.

Это, — развивает параноидальные фантазии «Регламент», — сам народ так умствовать привык. Что же, если еще и плевельные разговоры властолюбивых духовных приложатся и сухому хворосту огонь подложат? Так простые сердца мнением этим развращаются, что не так на самодержца своего, как на верховного пастыря в каком-либо деле смотрят. И когда услышится некая между оными распря, все духовному больше, нежели мирскому правителю, хотя слепо и пребезумно, согласуют, и за него бороться и бунтовать дерзают... Что же, когда еще и сам пастырь, таковым о себе надмен мнением, спать не захочет?»

«Регламент» переполнен сетованиями на то, как трудно государю бывает избавиться от неугодного ему «единого самовластного пастыря». Зато убери патриарха — и легко учредить «коллегиум: правительственное под державным монархом есть и от монарха установлено». «А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного». Да и против кого бунтовать, если Петр I сам — «крайний судия Духовной сей коллегии», которому члены Синода приносили присягу не просто как Божиему помазаннику, но яко самому «Христу Господню»!

Искореняя священный чин патриарха, Синод, однако, не мог отменить всех вообще архиереев. К ним были приняты особые меры, направленные на исключение митрополитов, архиепископов и епископов (как, впрочем, архимандритов и игуменов знаменитых монастырей) из общецерковной жизни. Освященный собор, опора митрополитов и патриархов всея Руси, был упразднен. Епархиальные архиереи и главы монастырей полностью подчинялись Синоду, на который не имели формальной возможности влиять. По замыслу Петра и Феофана Прокоповича только трое из десяти назначаемых членов Духовной коллегии были архиереями, хотя в Синод вошло все же больше духовных лиц. Центр брал на себя множество функций руководства епархиями, оставляя архиереям главным образом богослужебную деятельность.

Но и сохранявшийся в народе авторитет духовенства, особенно высшего, вызывал у составителей «Регламента» страх и ненависть. Архиереи, подчеркивал Прокопович и руководивший им Петр, являются только орудием, инструментом имперской Церкви: «Это того ради предлагается, чтобы укротить оную весьма жестокую (так! — А. Б.) епископов славу... Честь (епископов) умеренная есть, и лишняя и, почитай, царская — да не будет». И даже более того: «Ведал бы всякий епископ меру чести своей, и невысоко о ней мыслил, и дело убо великое — но честь никаковая!»

«Ведать меру чести своей» — этот афоризм бюрократического государства достоин быть начертан на фронтонах казенных зданий. Но составители «Регламента» шли дальше, жестко ограничивая само церковное слово. «Проповедовали бы проповедники твердо, — гласит закон, — с доводов Священного писания, о покаянии, о исправлении жития, о почитании властей, паче же самой превысочайшей власти Царской, о должностях всякого чина». Что и как читать, как истолковывать прочитанное — все определяет «Регламент». Но помимо устного церковного слова издревле существовало письменное...

Рассадниками книжной культуры испокон веков служили монастыри, которые Петр еще не придумал, во что лучше превратить: в работные дома, приюты для сирот и инвалидов, в лазареты или мастерские для выделки кружев... Пока же в приложенных к «Регламенту» распоряжениях о монашестве государь отметил главное: «монахам никаких по кельям писем, как выписок из книг, так и грамоток советных, без собственного ведения настоятеля, под жестоким на теле наказанием, никому не писать, и грамоток, кроме позволения настоятеля, не принимать, и по духовным и гражданским правилам чернил и бумаги не держать, кроме тех, которым собственно от настоятеля для общедуховной пользы позволяется. И того над монахами прилежно надзирать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетные их и тщетные письма»...[7]

Вот правило, которое заставляет служилую интеллигенцию с пеной у рта воспевать петровское военно-полицейское государство: чернила и бумагу держать лишь тем, кому свыше доверено, не опасаясь не токмо что свободного слова, но даже и конкуренции. Книга самого местоблюстителя патриаршего престола, митрополита Стефана Яворского, покровителя Московской славяно-греко-латинской академии, «Камень веры», была при жизни Петра I запрещена к изданию, а после напечатания в 1728 г. (с дозволения Верховного тайного совета) дело о ней оказалось в Тайной канцелярии и тираж был арестован.

«Модернизация», о которой так много говорили последние века российские «западники», победила. Место длиннобородого ревнителя традиций с пером и книгой в руке занял облаченный в западный мундир и снабженный «Регламентом» кнутобоец...

При всей судьбоносности «Регламента» для служилой интеллигенции, правительственные ограничения «меры чести» духовных наставников оказались несколько стеснительными. В следующем, 1722 г. появился указ об обязательном нарушении тайны исповеди при малейшей склонности исповедующегося «к измене или бунту на государя» (впоследствии сфера доносительства расширялась). Опять же, оценка такого рода деяний зависит от точки зрения. Одни доносят от чистого сердца, служа «государственному благу» и «общей пользе». Другие гнушаются жертвовать честью, совестью и, если уж говорить о духовенстве, спасением души. Свидетельством этой двойственности служат многочисленные дела Синода, Тайной канцелярии, позже — Тайной экспедиции, еще позже — III Отделения е. и. в. канцелярии и иных специализированных учреждений, расследовавших по доносам одних «оплошности» других священнослужителей в исполнении шпионских обязанностей.

Ликвидацией патриаршества, пишет Г. Флоровский, «начинается «Вавилонское пленение» Русской Церкви. Духовенство России с Петровской эпохи становится «запуганным сословием». Отчасти оно опускается или оттесняется в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание... Эта запуганная скованность «духовного чина» есть один из самых прочных итогов Петровской реформы. И в дальнейшем Русское церковное сознание долгое время развивается под этим двойным торможением — административным приказом и внутренним испугом».

Последние досинодальные патриархи не случайно подчеркивали наличие у человека свободной воли. Вопрос, насколько простирается это «дальнейшее», каждый решает сам.

[1] Флоровский Г. Пути русского богословия. Изд. 2-е. Париж, 1981. С. 83—85, 89 и др.
[2] Убеждение, что преобразование высшего духовного управления Церковью в виде ликвидации патриаршества и учреждения Синода означало полное подчинение Церкви государству, вполне разделяют и советские исследователи. См., напр.: Слицан Б. Г. Реформа церковного управления // Очерки истории СССР. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII в. Преобразования Петра I. М., 1954. С. 371—379; Сахаров А. М., Зимин А. А., Грекулов Е. Ф. Церковная реформа и раскол // Церковь в истории России (IX в. — 1917 г.). Критические очерки. М., 1967. С. 156; Павленко Н. И. Церковь и государство в первой половине XVIII в. // История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1967. Ч. III. С. 277—278.
[3] Сей Феофан обучался в Киеве-Могилянской коллегии, затем в Польше и Риме, вернувшись в Киев, возглавил alma mater (1711 г.), но в 1716 г. перебрался в Петербург и сделался подручным Петра в проведении церковной реформы. Талантливый наемник и авантюрист, имевший одну веру — в беспредельную власть монарха, выразил свои нетленные взгляды, помимо «Духовного регламента», в трактатах «Слово о власти и чести царской» (1718 г.), «Правда воли монаршьей» (1722 г.) и др. Епископ Псковский (с 1718 г.), архиепископ Новгородский (с 1724 г.), а с 1721 г. Феофан — вице-президент святейшего правительствующего Синода.
[4] Комиссаренко А. И. Вотчинное хозяйство духовенства и секуляризационная реформа в России (20—60 гг. XVIII в.). М., 1984. С 23; И. А. Булыгин считает сохраненные духовенством юридические права «чистой фикцией» (Церковная реформа Петра I // ВИ. 1974. № 5. С. 85—89).
[5] ПСЗ-I Т 6 № 3534 3749
[6] ПСЗ-I. Т. 7. № 4567, 4632, 4488; Горчаков М. Монастырский приказ (1649—1725 гг.). Опыт историко-юридического исследования. Спб., 1868. С приложением документов Синодального архива.
[7] ПСЗ-I. Т. 6. № 3778.