Андрей Петрович Богданов

РУССКИЕ ПАТРИАРХИ: 1589- 1700 гг.

Оглавление

Высший Священноначальник

Великий "мудроборец"
"Грекофилы" и "латинствующие"

Многие крупнейшие дела патриарха Иоакима были оставлены историками в тени. Усилия по устроению Церкви и противодействие реформам царя Федора, роль архипастыря в возведении на престол Петра I, его поведение во время раскольничьего бунта и стойкость, проявленная в переговорах об "утишении" Московского восстания 1682 г., — эти и еще многие деяния отступили в исторической литературе на второй и третий план. Их затмила острая полемика, развернутая учеными литераторами и публицистами в предпоследнее перед Синодальным периодом патриаршество и, похоже, не угасшая до сего дня. Позиции авторов в этом вековом споре и определяют, главным образом, их отношение к Иоакиму и оценку его деятельности[1].
Сама полемика изначально имела несколько уровней, внешне не всегда сопоставимых, но глубоко взаимосвязанных. Первый, вызвавший наиболее эмоциональную реакцию участников и историков "слой" составил спор о пресуществлении Святых даров. Он породил миф о зловещей угрозе проникновения "яда латинской ереси" в святая святых русского православия — в сам чин (сценарии) литургии. Легко представить себе, как оценивало большинство авторов столь злодейскую попытку российских христопродавцев — ставленников католиков и в особенности "злокозненных иезуитов".
Но "латинствующей", западнической, южнорусской по происхождению партии смело противустали во главе с патриархом истинные патриоты — представители партии московской, старорусской, защитники древлепреданного "греческого" благочестия. Очевидно, что укрепившее свои позиции в исторической литературе — и временами господствующее в ней — движение западников не могло дать своих "предшественников" в обиду. Иоаким со товарищи превращались на страницах книг и статей в ретроградов и — самое страшное ругательство — противников европеизации России, переделки ее на западный манер.
Обращение ко второму "слою" старинного спора — полемике о языке просвещения — полностью подтверждает, казалось бы, позицию западников. "Латинствующие" горячо отстаивали необходимость изучения латыни — общеевропейского языка науки; сторонники патриарха требовали ограничиться изучением греческого — языка православного богословия. "Западники" XVII в. выступают просветителями, а "грекофилы" оправдывают метко данное им в ходе полемики именование "мудроборцы" — то есть борцы с мудростью. Правда, западники Нового и Новейшего времени от подобного открытия ничего не выигрывают. На поверку их "предшественники" оказываются ярыми патриотами, защитниками национального достоинства России, обличителями слепого, "обезьяньего" иноземного заимствования и сторонниками государственного меркантилизма.
Остается малоизученным, однако, еще более глубокий третий "слой спора — именно тот, который и придал книжной полемике остроту политическую, благодаря которой в ней принужден был выступить сам патриарх и иные иерархи, а точку попытались поставить топором палача на Лобном месте... Речь шла о вечном вопросе, не случайно заданном Христу Пилатом: "Что есть истина?" Точнее — что есть источник истины: авторитет и слепая вера или укрепленный наукой разум? Сами того не замечая, историки (и западники и славянофилы) продолжили наиболее глубокую и важную линию спора: могли ли россияне допетровского времени "рассуждати себе" (мыслить самостоятельно), или их уделом было подчинение авторитету и подражание?!
Такая постановка вопроса практически исключает беспристрастность: в любые времена автор волей-неволей становится на одну из позиций. Ведь от века к веку "пастырям" все сложнее подавлять гражданское самосознание "стада". Однако мы можем попытаться понять логику и мотивы патриарха Иоакима, последовательно восстановив роковой ход событий, в которых ему пришлось принять участие. Они начались задолго до описанного в предыдущем очерке Московского восстания 1682 г. и прихода к власти царевны Софьи Алексеевны.
Просветители

В 1665 г. выдающийся поэт, публицист и просветитель Симеон Полоцкий, учитель детей царя Алексея Михайловича (в том числе и царевны Софьи), открыл в Заиконоспасском монастыре свою школу. Это было одно из первых в Москве училищ повышенного типа. Призвав в его стены грамотных молодых людей из московских приказов, Симеон начал преподавание латинского и польского языков, грамматики и риторики, поэтики и философии. Предполагают, что Полоцкий знакомил учеников и с началами исторических знаний.
Финансировал строительство школы и ее работу сам царь Алексей Михайлович — через приказ Тайных дел. Первым учеником школы и ее "счетоводом" стал тайных дел подьячий Семен Медведев. Знания, полученные в школе Симеона Полоцкого, а главное, вдохновляющий пример учителя оказали определяющее воздействие на внутренний мир и всю дальнейшую жизнь Медведева. Семен вышел из школы Полоцкого убежденным борцом за "свет разума".
Преследования со стороны нового правительства А. С. Матвеева заставили Медведева искать прибежища в дальнем монастыре. Смерть царя Алексея Михайловича и падение правительства А. С. Матвеева изменили в московской жизни многое. Весной 1677 г. Медведев, постригшийся под именем Сильвестр, был уже в Москве, где и поселился вместе со своим учителем в Заиконоспасском монастыре против Никольских ворот Кремля.
17 июля Федор Алексеевич самолично явился в монастырь. Оба ученика Симеона имели долгую беседу. Царь расспрашивал Медведева об обстоятельствах его опалы и полностью освободил от нее Сильвестра, выразив ему явное благоволение. Медведев так писал об этом своему приятелю: Федор Алексеевич "меня о моем пострижении, и чего ради не восхотел на Москве жиги, сам расспрашивал милостивно; и выслушав мой ответ, благоволил неединократно приказать мне жить на Москве, и перед иными милостию... пожаловал — приказал мне дать на иных всех, разве отца Симеона, богатейшую" келью. Перед Медведевым открылась широкая дорога ученой деятельности. Пользуясь богатой библиотекой Полоцкого, Сильвестр энергично расширяет свои знания, переводит сочинения учителя с латинского и польского языков, готовит их к изданию, вносит в текст многочисленные уточнения и дополнения.
Знания и рациональный ум Медведева обращаются царем на государственную пользу. 19 ноября 1678 г., минуя должности "четца" и "писца", Сильвестр становится справщиком (редактором-составителем) государева Печатного двора, через год Медведев — уже старший справщик. За десять лет службы на Печатном дворе Сильвестр с тремя-четырьмя товарищами подготовил к печати более 150 изданий, в том числе множество учебных, разработал методику перевода и исторической критики текста, внес немалый вклад в становление славяно-русской библиографии.
Новой литературе вскоре стало тесно в рамках контролируемого патриархом Иоакимом Печатного двора. С помощью царя Федора Полоцкий и Медведев организуют при дворе новую, светскую типографию — Верхнюю. Историки нередко рассматривают ее как царский каприз, игрушку для издания сочинений фаворита — Полоцкого. В действительности это было мощное предприятие, оснащенное 6 станами высокой печати и первым в Москве станком для оттисков офортов с медных матриц.
На Печатном дворе в то время насчитывалось 12 станов, а печатать с медных матриц там научились лишь в начале следующего столетия. При Верхней типографии был свой приказ, которому подчинялись 23 опытных печатника и немалый обслуживающий персонал. Патриарх Московский и всея Руси Иоаким недаром воспринял эту затею как серьезную угрозу своему праву контроля над благочестием печатной продукции и проклял книги, выпущенные типографией "без благословления" главы Церкви.
Основание Верхней типографии было лишь одним шагом в борьбе сторонников просвещения с контролем церковной власти. Уже давно, с середины 1660-х гг., Симеон Полоцкий ратовал за создание в России государственного высшего учебного заведения. Именно Полоцкий организовал выступления на Большом церковном соборе 1666—1667 гг. Паисия Лигарида (якобы митрополита Газского) и двух патриархов — Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, обращенные к царю и "всяких чинов людям". Ораторы говорили, что "нестроения" Церкви проистекают от невежества, и призывали к основанию в России училищ славянского, греческого и латинского языков к равной пользе церкви и государства.
Но "мудроборцы" не дремали. Вместо образования государственного училища последовало закрытие школы Симеона. В том же году летом Полоцкий получил грамоты двух восточных патриархов и грамоту Иоасафа патриарха Московского и всея Руси, разрешавшие создание в стране высших училищ "свободных учении мудрости" на славянском, греческом и латинском языках и накладывавшие церковное проклятие на всякого "учений ненавистника, завистника или пакостителя". И вновь начинание Симеона было похоронено, теперь уже на долгие годы.
Воцарение Федора Алексеевича, поддержка верного ученика Медведева — влили в Симеона новые силы. В 1679 г. Россия и окрестные страны наполнились слухами о скором открытии в Москве университета. Не в силах прямо противостоять наступлению просветителей, "мудроборцы" обрушили на них обвинения в ереси. Приближенные патриарха Иоакима и Иерусалимский патриарх Досифей клеймили латинский язык и европейские науки.
Признавая на словах, что "ученье — свет, а неученье — тьма", противники свободного просвещения призывали учить только греческий язык и учиться только у греков, уничтожить в России все латинские книги, а укрывателей их сжечь. "Греко-филы" требовали огнем и каленым железом "угасить малую искру латинского учения, не дата той раздмитися и воскуритися, да не пламень западнаго зломысленнаго мудрования, растекся, попалит и в ничто обратит православия восточнаго истину"[2].
В разгар борьбы за "малую искру" науки скончался Симеон Полоцкий, завещав любимому ученику, "единомудру себе в науках Сильвестру Медведеву", рукописи и библиотеку. Медведев принял знамя просвещения твердой рукой. В следующем, 1681 г. он на средства царя Федора открыл в Заиконоспасском монастыре славяно-латинское училище, тем самым выступив против патриарха, основавшего греко-славянские школы при Печатном дворе. Сильвестр начал преподавание в училище, совмещая его с активной работой в Верхней типографии, творчеством придворного поэта, заботами настоятеля Заиконоспасского монастыря.
Зимой 1682 г. Медведев нанес мощный удар по позициям "мудроборцев": несмотря на активное сопротивление патриарха, пытавшегося внести коренные изменения в первоначальный замысел, Сильвестр добился утверждения царем составленной им Привилегии Московской славяно-греко-латинской академии. Этот документ стал подлинным памятником борцам за просвещение России[3]. Он декларировал основные принципы организации государственного автономного высшего учебного заведения для подготовки просвещенных деятелей Российского государства.
Двери в Академию распахивались перед всеми сословиями, ей передавалась знаменитая царская библиотека. Многие статьи Привилегии охраняли преподавателей и учеников от своеволия чиновников и церковных иерархов, от огульных обвинении в ереси. Государственная власть брала на себя защиту Академии и ее членов от любых посягательств, передавая решение касающихся их юридических и богословских вопросов академическому совету.
Опровергая заявление "мудроборцев", что "вся Славянин по природе народа своего смерзается от учения и художества немецкого", Привилегия указывала, что студенты будут изучать все "науки гражданский и духовный" на славянском, латинском и греческом языках, за исключением разве что магии и церковных ересей. Впрочем, решение вопроса, что следует считать ересью, предоставлялось не освященному собору под председательством патриарха, а ученому совету Академии во главе с ее ректором.
В противовес Иерусалимскому патриарху Досифею, убеждавшему русские власти, что "не подобает верным прельщатися через философию и суетную прелесть", что России достаточно иметь начальную школу на греческом языке и с греческими учителями, которым запрещалось бы "забавляться около физики и философии", Медведев утверждал, что высшее образование, национальная наука есть источник силы и славы государства. Просвещенная Россия, писал Сильвестр, увидит весь мир, ибо только знанием "все царства благочинное расположение, и твердое защищение, и великое распространение приобретают".
По замыслу Медведева, Академия силами российских преподавателей должна прежде всего готовить высокообразованных государственных деятелей. Привилегия декларировала, что выпускники Академии (независимо от происхождения!) будут "милостиво пожалованы в приличные чины их разуму". Юношей же, не окончивших курс наук, каких бы чинов ни были их родители (за исключением знатнейших фамилий), царь Федор обещал "в наши государские чины, в стольники, в стряпчие и в прочие... ни за какие дела, кроме учения и явственных на войнах" подвигов, "не допущати".
Но при жизни просвещенного государя и самого автора Привилегии проекту не суждено было воплотиться в практику.
Медведев хорошо сознавал неустойчивость правления Софьи и компромиссный характер ее политики. Более того, летом 1682 г. в зашифрованном сложным "эзоповым языком" обращении к своей соученице Сильвестр советовал ей примириться с патриархом, чтобы совместно отразить выступление расколоучителей. Вскоре эти компромиссы обернулись против него самого.
Милостиво "утишив" Московское восстание, царевна Софья оказалась в положении, точно охарактеризованном в донесении датского посла фон Горна своему королю от 28 ноября 1682 г.: "Несогласия между вдовствующей царицей (Натальей Кирилловной) и старшей принцессой (Софьей Алексеевной) с каждым днем множатся, а оба государя (Петр и Иван), которых подстрекают мать и сестра, начинают посматривать друг на друга с неприязнью. Таким же образом разделились и бояре, причем большинство их (как и большинство молодого дворянства) склонилось к стороне царя Петра Алексеевича. Некоторые, впрочем, крепко держатся за старшего, как и большая часть плебса, хоть и скрыто, но, как чувствуется, основательно. И должно произойти чудо Господне, чтобы в ближайшее время не стряслось великого несчастья"[4].
"Чудо" совершила Софья. Она не могла опираться на "плебс", но сумела использовать исходящую от него угрозу для давления на своих противников "в верхах" и заставить всех, включая патриарха Иоакима, согласиться с ее временным и неформальным пребыванием у власти. В этих условиях о продолжении политики царя Федора не могло быть и речи. После недолгих колебаний ради альянса с патриархом была разгромлена Верхняя типография. Еще 17 февраля 1683 г. справщикам и печатникам типографии повелевалось указом царским стоять у станков по прежнему", а 28 февраля печатные станы и шрифты было указано сдать на Печатный двор"[5]. В январе 1685 г. царевна ничего не ответила Сильвестру Медведеву, который подал ей на новое утверждение Привилегию Московской академии. А весной в Россию прибыли заблаговременно вызванные Иоакимом "греческие учителя" братья Лихуды. С их помощью "мудроборцы" перешли в решительное наступление на сторонников просвещения.
Спор о пресуществлении Святых даров

Лучшим способом расправиться с учеными издавна служило обвинение в ереси. Но взгляды Медведева по религиозным вопросам были вполне ортодоксальны. Тогда "мудроборцы решились на прямую провокацию, которая должна была ударить не только по Медведеву, но и по всем знатокам богословия, ставящим ученое рассуждение выше указаний "сверху". 15 марта 1685 г. братья Лихуды выступили в Москве с мнением о "пресуществлении Святых даров", идущим вразрез с традицией Русской православной церкви. Сильвестр немедля откликнулся трактатом, в котором разъяснял читателям спорный вопрос.
Замысел "мудроборцев" учитывал тот факт, что по вопросу о пресуществлении позиции православной и католической церквей совпадали (точнее — с древних времен не разошлись). В Константинополе и Риме, Киеве и Москве время пресуществления определялось однозначно. Но позже на православном Востоке появилось и иное мнение, опираясь на которое "мудроборцы" решили поразить своих противников.
Трактат Медведева вызывал поток отборной брани в сочинении Евфимия Чудовского. С удивительной наглостью этот приближенный Иоакима называл мнение Медведева "ядом ереси латинской", утверждая, что "сицевыя мысли никогда Церковь святая восточная имяше, ниже имать" (хотя сам не так давно излагал эти мысли как общепринятые). Осенью 1687 г. последовал новый опус Евфимия, доказывающий, что яд "латинской ереси" притек в Россию с Украины, что еретиками были все киевские ученые со времен Петра Могилы, а московские сторонники просвещения, начиная с Полоцкого и Медведева, объявлялись лишь агентами пошатнувшихся в вере киевлян и злокозненных иезуитов. Обвинение было сформулировано.
Использовав публицистическую кампанию против Сильвестра, патриарх к концу 1687 г. добился ликвидации его училища в Заиконоспасском монастыре. Вместо Академии в том же монастыре были открыты "еллено-славянские схолы" братьев Лихудов. Позже они были представлены историками как "академия". Современники не были столь легковерны, выражая свои сожаления о гибели замысла Медведева и царя Федора[6].
На Медведева обрушились церковные репрессии. Но Сильвестр не сдался. Вооруженный единой силой разума, он дал бой авторитету патриарха и всех церковных властей. Его полемика о пресуществлении Святых даров стала важным событием в истории русской общественно-политической мысли. В написанной к концу 1687 г. фундаментальной (на 718 страниц) историко-богословской "Книге о манне хлеба животного" Медведев обрушился на "источник веры" московских иерархов — заимствование мнений у греческого духовенства, официальную "грекофилию". Кто, писал Сильвестр, не только из христиан, но и из басурман не посмеется, что уже 700 лет, как Россия просвещена святым крещением, однако и ныне говорят, будто мы православной веры истинно не знаем и во мраке неразумия пребываем! "Ныне, — констатирует автор, — увы! Нашему такому неразумию вся вселенная смеется.., и сами те нововыезжие греки смеются и глаголют: Русь глупая, ничтоже сведущая!"
Полемист наглядно опровергает это утверждение, приводя ученый разбор мнения "нововыезжих греков", показывая, что использованные ими книги изданы в католических государствах и "со старыми греческими книгами несогласны", а методы работы с текстом рассчитаны лишь на обман невежд. Книга Медведева, утверждающая не только мнение о пресуществлении, но и достоинство национальной мысли, была высоко оценена современниками. Москвичи излагали ее содержание в "тетрадях", массами ходивших по рукам. Ни мнение патриарха, ни выпущенная Лихудами книга "Акос" не убедили читателей; как заметил один из них, "всяк разумный... признать должен, яко оных греков аргументы не богословские, но буесловские". Все больше людей шло к Сильвестру с просьбами дать новый материал для "уличения" Лихудов, утверждавших, что "всяк не еллин — варвар".
В завершенной к сентябрю 1688 г. книге "Известие истинное", Медведев смело и четко раскрыл свои убеждения. Выступая против авторитета современных ему иерархов, доселе он строго придерживался авторитета древних авторов. Теперь ученый доказывал, что этот авторитет прямо связан с исследованием и уразумением того факта, что сами "древние" тексты нуждаются в исторической критике. Прежде всего, Сильвестр создал очерк истории книжной справы на государевом Печатном дворе. "Известие истинное" является важнейшим источником о работе русских редакторов XVII в.
Основной идеей книжной справы было, по словам Медведева, воссоздание наиболее правильного текста публикуемого сочинения. В первую очередь речь шла, конечно, о сочинениях отцов Церкви. Поэтому правилом Печатного двора, освященным авторитетом многих русских и восточных патриархов, стало сравнительное изучение наиболее древних рукописей: "первых харатейных (то есть пергаментных. — А. Б.) древних книг, которые с древними харатейными греческими книгами сходны". Установление наиболее правильных чтений в разноязыких рукописях, требовало от справщиков углубленного знания языка и грамматики, хорошего общего образования.
Но действительная история книжной справы, о которой рассказывает Сильвестр, была далека от этих принципов. Тщательно проведенное сравнение разных издании одной книги убеждает читателя, что они имеют немало разночтений, вызванных не только необходимостью уточнить текст согласно старым источникам, но часто ошибками и произволом справщиков. Эти произвольные изменения текста особенно усилились при Евфимии Чудовском (справщик с 1652 г.), а получив поддержку патриарха Иоакима во второй половине 1670-х гг., Евфимий и его сторонники дошли "до такого безумия", что "все наши древние книги славянский харатейныя" стали считать "неправыми", "зане обличают их неправое мудрование". Специально остановившись на методах работы с источниками в сочинениях братьев Лихудов, Медведев раскрыл читателю их неблаговидные манипуляции с текстами, показал, что более древние рукописи опровергают "греческое" мнение о пресуществлении.
Исторические и источниковедческие экскурсы "Известия истинного" сорвали маску "греческой учености" с противников рационального исследования, пытавшихся лишь придать благопристойный вид авторитарным решениям. Стало очевидно, что под прикрытием призыва "учиться у греков" московские "грекофилы" отказываются от исторического анализа .вопросов. Они "точию честию своею величаются и не хочут неведения своего людем ради себе стыда объявить, но точию повелевают всем себя без всякого разсуждения... слушать". Действительно, требование "слушать без разсуждения" было главным в позиции русских церковных властей, стыдливо прикрывавшихся "грекофилией".
Для "мудроборцев" народ был лишь объектом манипулирования, не имевшим права на собственное мнение. Не в силах подавить сопротивление Медведева и ряда других церковнослужителей в Москве, патриарх Иоаким специально указал в своей грамоте, что эти споры не должны дойти "до мирского уха", ибо рассуждение о пресуществлении есть дело "таинников самых... токмо нам ведателно и явително между собою". Но и рациональное обсуждение вопроса среди самих "таинников" не соответствовало авторитарной позиции "грекофилов". Об этом наглядно свидетельствует переписка патриарха с церковными властями Украины.
Послав в начале 1688 г. на Украину книги Медведева и Лихудов якобы для обсуждения, Иоаким указал тамошним властям, что московские иерархи "желают, дабы (украинцы) одно разумели с греками теми двема и дабы оно свое разумение на письме прислали". Однако, как отмечал в письме к Ф. Л. Шакловитому гетман И. С. Мазепа, "все духовные не токмо подписаться на оно, что Медведев правду пишет, а они (Лихуды. — А. Б.) ложь, но и умирать готовы".
Аргументами "мудроборцев" стали гонения на Варлаама Ясинского, Димитрия Ростовского и других православных украинцев, книги которых были объявлены еретическими. Затем в сентябре 1688 г. патриарх поставил своих подчиненных перед выбором: присоединиться к "святой Восточной церкви" (в его лице) или остаться при мнении, изложенном "иезуитами" в книге Феодосия Сафоновича. Для украинских церковнослужителей, всю жизнь боровшихся с католической и униатской экспансией, это было невиданное оскорбление. Лишь весной 1689 г., получив новую грамоту из Москвы, они прислали ответ, доказательно защищающий Медведева и Сафоновича.
Это вызвало у патриарха острый приступ гнева. В своей грамоте он выразил раздражение тем, что его подчиненные "силлогизмами и аргументами токмо упражняются". "Един ответ токмо хощем от вас иметь, — писал Иоаким, — прочее: последуете ли всеконечно Восточней Христовой Церкви о пресуществлении?" Непокорившихся патриарх обещал предать проклятию как "отступников".
Переписка показывает и истинное отношение московских грекофилов к мнению тех "греческих учителей", которых они демагогически именовали "источником веры". Восточные патриархи в это время в значительной мере содержались на московское жалованье. Одному из них, Дионисию Константинопольскому, Иоаким отправил форменный приказ "писать и запрещать малороссам тяжко... да не имут в презрении духовную (то есть иоакимовскую. — А. Б.) власть". Дионисий получил из Москвы тексты "своих" грамот царям и патриарху Иоакиму вместе с инструкцией, "как подобает действовать".
Эта инструкция не обинуясь сообщала, что грамоты должны быть написаны (то есть переписаны) "якобы соборне". "Писать же подобает, якобы от части вашея писали есте, услышавши таковая... новая учительства... а не яко аз (Иоаким. — А. Б.) писал вам и возвестил сия". За услуги Иоаким обещал дать 50 золотых. Одновременно Московский патриарх грозил Дионисию, будто холопу, если "не отпишете со всяческим прилежанием, яко подобает"[7].
Разум против власти

Люди самых разных взглядов и положения обращались за советами и разъяснениями к Медведеву. В его келье собирались придворные, богатые промышленники и купцы, священники и дьяконы, посадские "черные" люди и стрельцы. Массы людей отказывались подчиниться авторитету патриарха, не разобравшись прежде в существе вопроса. По словам "мудроборцев", москвичи "освоеволились", не слушая "пастырей своих". Не являясь священниками, они дерзнули "о св. евхаристии разглагольствовать и испытывать, и о том все везде беседовать и вещать, и друг с другом любопретися! И не токмо мужие, но и жены и детищи испытнословят".
Обсуждение затронутых в сочинениях Сильвестра проблем шло повсеместно: "в схождениях, в собеседованиях, на пиршествах, на торжищах". Где бы люди ни встретились, писал современник, "временно и безвременно, у мужей и жен"... разговор сводился к вопросу: в какое время и какими словами церковной службы «пресуществляется хлеб и вино в тело и кровь Христову»?[8] Казни и пытки смутьянов уже не могли компенсировать церковной власти падение ее авторитета.
В этих условиях заключение, которое вывел Медведев из своего очерка книжной справы, представляло далеко не академический интерес. Священнослужители, писал Сильвестр, всегда от всякой правды, которой не могут противиться, защищаются словами Христа, который сказал: "Слушали вас, мене слушает, а отметаяйся вас, мене отметается". Но они не говорят, в чем их следует слушать согласно Евангелию, и используют "словесы Христовы" для устрашения "неискусных человек в рассуждении".
Медведев открыто выступает против слепого подчинения мирян авторитету церковнослужителей. Суждение любого представителя власти должно быть истинным. В противном случае его "весьма слушати не подобает". Мысль эта не нова в христианской литературе. Но в России конца XVII в. она была подлинно взрывоопасна. Фактически Сильвестр декларировал право народа на собственное суждение, отличное от мнения церковных властей. Утверждая, что это суждение может быть истинным, он подрывал монополию на "правду" — краеугольный камень светской и духовной власти.
Главная идея 'Известия истинного" была отлично понята современниками. Медведев, по словам "мудроборца" Евфимия Чудовского, хочет своей книгой "попрать всю власть, царскую же и духовную", именно поэтому он обращается к народу. Сравнение сочинений Сильвестра и Евфимия четко отражает суть идейного конфликта. По мнению "мудроборца", любой подчиненный, противопоставляющий свое мнение произволению начальства, безусловно подлежит церковной анафеме и светской казни.
Евфимия взбесил уже тот факт, что Медведев излагает собственное мнение — "как владыка пишет". Не только пишущих, но и всех "чуждая мыслящих" Евфимий призывает уничтожить. Однако Сильвестр в глазах патриарха и его единомышленников совершил злодеяние, за которое они не могли выдумать достойной казни — он "к людям пишет"!
Противоречие между правом власти и правдой "людей" выходило далеко за рамки спора с "мудроборцами". Но Медведев выступил в защиту разума в области, где конфликт принимал в его время наиболее острую форму — в области церковных обрядов. И оказалось, что Церковь не в силах отстоять авторитет своей иерархии против логики собственных прихожан.
Вскоре уповавшие на авторитет церковной власти деятели начали понимать, что их позиции стремительно разрушаются. "Аще бы не всемогущая десница... не препяла, редкие бы остались твердо стояще в восточном отцепреданном благочестии", — писали они позже, признавая, что мнение Сильвестра нашло самое широкое распространение[9].
Теологическое ханжество не мешало "мудроборцам" быть прагматиками, упорно стремившимися воплотить "божественную волю" в форме доноса. Сначала они усиленно обвиняли сторонников просвещения в "латинской ереси". Это не помогало. Все больше людей, не только на посаде, но и при дворе, отдавало предпочтение аргументам Медведева и его сторонников. Просвещенные государственные деятели, такие, как канцлер и "генералиссим" князь Василий Васильевич Голицын, уже в 1687 г. "о патриаршей дурости подпалялись", а к 1689 г. ясно "выразумели" сущность его мудроборческой позиции[10].
Очевидец отмечает, что, прикрывая свое наступление на сторонников просвещения словами о "древнем отцепреданном благочестии", "мудроборцы" уже ругали друг друга за то, что выдвинули столь успешно опровергаемые Медведевым тезисы. Особенно доставалось инициатору многих "грекофильских" мероприятий Евфимию Чудовскому. "Немалое диво, — писал современник, — что Евфимий, такой простяк, привлек на свою сторону учителей Софрония и Иоанникия (Лихудов. — А. Б.); не рады, впрочем, были и они, что в такое дело впутались". Не только Лихуды — сам Иоаким уже "не рад был, впутавшись в такое дело, и много раз со слезами жаловался на монаха Евфимия, который подбил его на это"[11].
Выход был найден в новом доносе, поданном на высшем уровне: самим патриархом царевне Софье. На этот раз Сильвестра обвиняли... в сношениях со старообрядцами и подготовке восстания на Дону! Несмотря на нелепость доноса, игнорировать его было невозможно. Медведев был вызван во дворец для допроса. Он опроверг ложные обвинения, и Софья Алексеевна пообещала "не выдать" ученого патриарху.
Тогда по Москве был распущен слух, что Сильвестр хочет убить Иоакима и готовит покушение на все церковные власти; за ним была установлена слежка. Утомленный многообразными "досаждениями", Медведев обратился к правительству с просьбой отпустить его в дальний монастырь, где он надеялся укрыться от преследований и в тишине продолжить ученые занятия.
Но человек, своей упорной борьбой за приоритет разума дискредитировавший патриарха, был в этот момент выгоден Софье Алексеевне — ведь Иоаким явно склонялся на сторону "петровцев". "И она, великая государыня, изволила сказать: до тех де мест, как будет князь Василий (Голицын. — А. Б.), с службы его не отпустит". Голицын сочувствовал деятельности Сильвестра, переписывался о нем с гетманом Мазепой и прислал ученому книгу, полученную через гетмана от Иннокентия Монастырского, также выступившего против "мудроборцев". Однако лично ссориться из-за какого-то монаха с патриархом никто из власть имущих не хотел[12].
Как раньше правительство пошло на закрытие Верхней типографии и допустило, чтобы вместо училища Медведева в руководимом им Заиконоспасском монастыре разместились "еллено-славянские схолы" Лихудов, так и в марте 1689 г. оно сквозь пальцы посмотрело на скандальное увольнение Сильвестра с Печатного двора. Ободренный такой позицией правительства, патриарх распорядился тайно схватить и заточить "ученого старца".
Тогда на помощь Медведеву пришли стрельцы — те стрельцы, которые немногим позже не поддержали ни Софью, ни Шакловитого, ни Голицына. Посовещавшись между собой, они решили "отца Сильвестра... не отдавать" ни патриарху, ни властям. Добровольцы из разных полков приходили в Заиконоспасский монастырь послушать учителя и круглосуточно дежурили у его кельи, иногда по 150 и по 200 человек. В поддержку Медведева выступили и московские посадские люди, отказавшиеся признавать "мудроборческие" нововведения в своих приходских церквах. С Украины для полемики с грекофилами выехали в Москву выдающиеся богословы-полемисты Иннокентий Монастырский и Димитрий Ростовский[13].
Лобное место

Авторитет патриарха был спасен государственным переворотом в августе 1689 г. Использовав специально нанятых провокаторов, заговорщики организовали в Москве неожиданно начавшийся и так же быстро окончившийся стрелецкий "всполох", который заставил царя Петра, бросив мать и беременную жену, неодетым бежать в Троицу, и позволил обвинить правительство регентства в подготовке покушения на жизнь царя[14].
По воле Иоакима, ставшего одним из главных действующих лиц заговора, Сильвестр Медведев был назван зачинщиком "бунта", вторым среди главнейших "изменников" (после Федора Леонтьевича Шакловитого). Ему инкриминировались подготовка заговора с целью убийства царя Петра, членов его семьи, патриарха и церковных властей, а также желание занять патриарший престол.
Шакловитый думал о ликвидации Петра и его матери, видя в них основное препятствие власти своей возлюбленной царевны Софьи. Он изучал возможности такого покушения, доверившись в этом группе ближайших помощников из стрелецкой верхушки. Те, в свою очередь, обратились за советом и благословением к Медведеву. Согласно материалам следствия, Сильвестр настойчиво просил Шакловитого отказаться от его замыслов и своим авторитетом запретил стрелецким начальникам даже думать о покушении, указав им, что террор всегда влечет за собой новые зверства.
"Надобно перетерпеть", — говорил ученый старец, хотя сам не тешился надеждами на милость тех, кто стоял за спиной юного Петра Алексеевича. Он знал, что "перетерпя де, опричь худа им, которые были на стороне... царевны, ждать нечего", но не мог оправдать расправы над своими противниками[15].
Подход Сильвестра к способам решения любых разногласий в корне отличался от методов "мудроборцев". Силе и власти Медведев противопоставил разум и убеждение. В пылу богословских споров ученый не позволял себе личных выпадов, оскорблений и тем более клеветы на оппонента, как это было принято даже в верхах Церкви. В ту пору высшие иерархи (как, впрочем, и государи) позволяли себе ругань, заявляя, например, что "патриарх мало и грамоте умеет... ничего не знает, непостоянен, трус... а поучение станет читать, только гноит, и слушать нечего!". Это говорил об Иоакиме его ближайший помощник, митрополит Иосиф Коломенский.
В то же время гонимый Сильвестр отзывался об Иоакиме, что "он де, святейший, человек бодрой и доброй", только "учился мало и речей богословских не знает", и потому "напрасно де смутили душу святейшего патриарха греки". "Мудроборцы" называли Медведева "диким и лесным медведем", говорили, что он скудоумен, "понеже неучен есть, непричастен есть грамматики, пиитики, риторики, и не может глаголати ниже еллински, ниже латински, ниже славенски; ...непричастен сый всех языков и писаний учения!" А этот "дикий" Медведев в самый разгар полемики писал, что Лихуды "учены — правда и истина велика".
Велика была и стойкость этого внешне смиренного человека. Сильвестра пытали вдвое больше, чем главу Стрелецкого приказа Шакловитого и его приближенных — военных людей. Шакловитый признал под пыткой самые нелепые обвинения; многие из истязуемых оговаривали себя и других. Медведев доказал необоснованность всех выдвинутых против него обвинении. Многоопытные заплечных дел мастера и боярская розыскная комиссия не смогли доказательно мотивировать вынесенный Сильвестру смертный приговор.
"Мудроборцы" расправились со своим противником, но он еще нужен был живой, чтобы во всеуслышание разгласить об "отречении" сторонника просвещения как "латинствующего еретика". Уподобившись, по словам приближенных, "самому незлобивому Христу Богу", патриарх Иоаким приказал держать Сильвестра в заточении в самых жестоких условиях, в "яковых можно пребывати", запретил говорить с ним кому бы то ни было, повелел "бумаги и чернил отнюдь не давати"[16].
Более года 50-летний ученый провел в узилище. Однако разум, как это обычно бывает, страшил власти и в темнице. Истерзанный "огнем и бичьми до крове пролития" Сильвестр продолжал оставаться опаснейшим врагом патриарха; его сторонников отлучали от Церкви, против него писались толстенные "обличительные" книги, заступавшуюся за него "чернь" казнили. "Немые учители у дыб стоят в Константиновской башне, — говорили на Москве, — вместо Евангелия огнем просвещают, вместо Апостола кнутом учат"[17].
Заслужившие недоверие народа духовные "учителя" могли его лишь "страхом единым в покорении имети". Однако только после кончины патриарха Иоакима они решили публично казнить Медведева. В феврале 1691 г. мыслителю было предъявлено нелепое обвинение в волхвовании с целью завладеть патриаршим престолом и... царской короной (достоверность обвинений "мудроборцев" не интересовала в принципе). Сильвестр был "паки пытан огнем и иными истязаниями" и казнен главоотсечением на Красной площади, против Спасских ворот: на Лобном месте, удостоившись чести, равной со Степаном Разиным! Тело ученого старца было погребено "в убогом доме со странными в яме, близ Покровского убогого монастыря".
Судорожные попытки "мудроборцев" после смерти Иоакима удержать власть были бесполезны. В течение нескольких лет все участники травли Медведева были с позором разогнаны с насиженных мест. Сами братья Лихуды, послужившие орудием "мудроборцев", стали преподавать в "еллено-славянских сходах" латынь и физику с философией. Они еще успели пострадать за такую смелость от своих бывших союзников и хозяев. Но рационалистическая мысль уже пробивала себе дорогу в церковных стенах, а вскоре рухнул и расшатанный безумной борьбой с разумом патриарший престол.
Примечания

[1] Подробнее см.: Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев (его жизнь и деятельность). Спб., 1896; Богданов А. П. Сильвестр Медведев // ВИ. 1988. № 2. С. 84—98; он же. Перо и крест: Русские писатели под церков-I судам. М., 1990. С. 231—383 и др.
[2] Богданов А. П. К полемике конца 60 — начала 80-х годов XVII в. об организации высшего учебного заведения в России. Источниковедческие заметки // Исследования по источниковедению история СССР XIII— XVIII вв. М., 1986. С. 177—209; он же. Борьба за развитие просвещения в России во второй половине XVII века. Полемика вокруг создания Славяно-греко-латинскон академии // Очерки истории школы и педагогической мысля народов СССР с древнейших времен до конца XVII в. М., 1989. С. 74—88.
[3] ДРВ. М., 1788. Т. VI. С. 390—420.
[4] Богданов А. П. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла. С. 89.
[5] О типографии см.: Голенченко Г. Я. Белорусы в русском книгопечатании // Книга. Исследования и материалы. М., 1966. Т. 13. С. 106—119.
[6] См.: Богданов А. П. Из предыстории петровских преобразований в области высшего образования // Реформы второй половины XVII—XX вв.: подготовка, проведение, результаты. М., 1989. С. 44—63; он же. Борьба за организацию Славяно-греко-латинской академии // Советская педагогика. 1989. № 4. С. 128—134.
[7] Подробнее см.: Шляпкин И. А. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). Спб., 1891.
[8] По признанию самих "мудроборцев": Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. Казань, 1865. С. 114—116.
[9] Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. С. 141-142.
[10] Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Спб., 1858. Т. I. С. 349—350; Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. М., 1881. С. 233—235 и др.
[11] Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев. С. 237—238, 255.
[12] Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Спб., 1884. Т. I. Стлб. 551,632,520,552 и ин. др.
[13] Там же. Ст. 141—142,146, 251,545—546, 607, 630; ВторовН. Н., Александров-Дольник К. О. Воронежские акты. Воронеж, 1850. Кн. I. С. 73—74; Шляпки» И. А. Указ. соч. С. 194—207 и др.
[14] Второв Н. Н., Александров-Дольник К. О. Указ. соч. С. 80—91; Аристов Н. Я. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава, 1871. С. 126—149 и др.
[15] Розыскные дела... Стлб. 595—722.
[16] АИ. Т. V. С. 338—339.
[17] Подробнее см.: Шляпкин И. А. Указ. соч. С. 211—229, 235.

Регентство (1682—1689)
Интеллигенты

Рассказанная нами история "грекофилов" и "латинствующих" правдива, но полнота ее вызывает естественные сомнения: позиции участвующих в борьбе сторон слишком уж ясны и определенны, правые и виноватые очевидны. В жизни так не бывает. Временно нам пришлось отвлечься от контекста событий, чтобы разобраться в сущности спора, окутанного туманом легенд, открыть причину упорной борьбы патриарха Иоакима со строителем Заиконоспасского монастыря Сильвестром Медведевым и его единомышленниками.
Теперь мы знаем, что архипастырь вовсе не выступал против учености. Тщательно раздуваемое "грекофилами" неприятие Иоакимом "латинства" просветителей основывалось не только и даже не столько на подозрениях в склонности последних к католицизму, сколько на отношении Медведева со товарищи к церковному авторитету, точнее — к авторитаризму в целом.
Наивно полагать, что Коперник, Галилей или Джордано Бруно не были католиками, а осужденные русскими церковными соборами мыслители-гуманисты — такие, как Артемий Троицкий в XVI в. или Сильвестр Медведев в XVII, — допускали сомнения в истинности канонов православия. Сам Ломоносов, весьма крепко выражавшийся в адрес "попов", не впадал в атеизм, желая лишь разграничить сферы господства научного и церковного авторитета. Впрочем, "эффект Сократа" (ложно обвиненного, как известно, в неуважении к языческим богам) с равной силой проявляется при столкновении научной мысли и с авторитетом атеистической власти.
Итак, Иоаким со клевреты обвинён нами не столько лично, сколько в качестве противной стороны в вечном споре. Даже Евфимия Чудовского можно признать безнравственным только в этом смысле — ибо писание доносов с противоположной точки зрения, со стороны власти, есть дело высокоморальное и заслуживающее наград. В конце концов, не можем же мы поставить к позорному столбу едва ли не всю нашу служилую интеллигенцию, век за веком создающую для власти официальную истину и защищающую ее на бастионах иерархии (собственной, государственной или идеологической), не щадя "заблудших" коллег.
Так Сильвестр Медведев не потерпел, когда польский шляхтич Ян Белобоцкий в свите Смоленского епископа Симеона прибыл в 1681 г. в Москву с надеждой преподавать в Академии. Этот прежний кальвинист, вольно именовавший себя и католиком во время странствий для учебы по Германии, Франции, Италии и Испании, нахватавшись радикальных идей европейского свободомыслия XVII в., был пропитан модными эзотерическими (тайными, исключительно посвященным предназначенными) знаниями. Медведев не желал его присутствия в Академии так же, как грекофилы не могли потерпеть открытия университета по проекту Сильвестра.
Полагают, что именно по наущению Медведева другим выходцем из Польши на Белобоцкого был подан донос, призывающий "кровью взыскать" его "хулы и лукавства". По крайней мере, когда еретик был вызван к патриарху и обязан осудить католичество вкупе с протестантизмом, его новое "Исповедание веры" (утверждающее безразличие конфессии и главенство внутренних побуждений верующего) подверглось резкой критике Сильвестра.
Ян преспокойно крестился в православие, сдал экзамен на знание языков и получил должность в Посольском приказе, освоил русский вплоть до стихосложения, женился и жил припеваючи, подрабатывая преподаванием в домах знати. Столь же безболезненно, как критику Медведева, он пережил в 1685 г. диспут с братьями Лихудами, уличавшими конкурента в ереси, а затем и донос Евфимия Чудовского, что сей злой еретик "тожде мудрствует и прельщает и доднесь".
Медведев, Лихуды и Евфимий не зря беспокоились, апеллируя к патриарху. "Краткая беседа милости со истиною о Божий милосердии" (обещавшая всеобщее прощение грешников) и в особенности перевод Белобоцким "Великой науки" и «Риторики» Раймунда Люллия с комментариями поклонников скрытой мудрости (вроде Корнелия Агриппы и Джордано Бруно) пали на благодатную почву мистических настроении русского общества (включая староверов) и проросли в XVIII в. пышным кустом теософских исканий, в частности масонского, розенкрейцерского и пантеистического толка.
Московский архипастырь, в отличие от ученых-полемистов, ничуть не ужасался религиозному индифферентизму Белобоцкого, искренне отвечавшего оппонентам, что "коли он пребывает в греческой вере — и он будет послушание отдавать патриарху, а если он будет в Риме — и он будет отдавать послушание папе Римскому"[1]. Эта формула согласия веры с властью слишком походила на ту, что патриарх изложил некогда царю Алексею Михайловичу...
Об Иоакиме вообще следует сказать, что он без тени сомнения привечал обладателей глубоких знании, тесно сотрудничал с весьма образованными и талантливыми современниками, если те не покушались на монополию его сана. Являясь человеком по преимуществу служилым, он был в значительной степени избавлен от интеллигентского "недоверия, презрения и отвращения" к "оригинально мыслящим людям" (по выражению Анатоля Франса).
Большим оригиналом, к слову, был верный патриарший "ушник" Евфимии Чудовский, работавший справщиком на Печатном дворе еще с 1651 г. и служивший келарем в Чудовом монастыре с 1667 г. Помимо полемических сочинений, в том числе доносительных, Евфимии оставил воистину громадное книжное наследие, отличающееся ярко выраженным стремлением к созданию нового, "еллино-славянского" литературного языка: смеси церковно-славянского с греческим.
Помимо огромного количества переводов с греческого в наследии Евфимия Чудовского есть солидные переводы с латинского и польского языков, сохранился и написанный его рукой русско-латинский словарь. Кроме церковно-полемических сочинений ученого старца известны его трогательно смиренные поучения. Как библиограф, Евфимии сделал много более Сильвестра; даже "Оглавление книг, кто их сложил", считающееся первым опытом русской научной библиографии, некоторые приписывают ему, а не Медведеву.
Наконец, "подобно большинству московских книжников конца XVII в. Евфимии пробовал себя и на поэтическом поприще"[2]. Конечно, его блеклые ученые вирши нельзя сравнить с сочинениями придворных поэтов — Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева и в особенности Кариона Истомина, писавшего стихи много талантливее и быстрее всех, в любое время и по любому случаю, живо, оригинально и без видимых усилий.
Именно Карион, а не ученый червь Евфимий неизменно писал для патриарха Иоакима проповеди, составлял его грамоты и послания для российских и зарубежных адресатов, оформлял патриаршие палаты и готовил праздничные действа со стихотворными орациями. Блестящий литературный дар Истомина вскоре завоевал ему место первейшего придворного поэта Государева двора, а острый ум позволил в плотно заполненные творчеством дни обрести и глубокие, разносторонние знания, к 1690-м годам сделавшие Кариона выдающимся просветителем, творчески реализовавшим в России передовые идеи чешского мыслителя-гуманиста и педагога Яна Амоса Коменского.
Патриарх знал, что его доверенный референт не симпатизирует "грекофилам" и тем паче "мудроборцам", а в царском дворце усердно хвалит утвердившуюся у власти царевну Софью. Но Истомин никогда прямо не противоречил Иоакиму в церковных вопросах — в сфере непосредственной деятельности патриарха. Этого было достаточно. Научные и литературные дарования, увлечения и политические симпатии приближенных не затрагивали Иоакима, пока не касались области его служебного авторитета.
Следует учитывать, что Истомин, сделавший блестящую карьеру при Иоакиме, сохранивший свое место при патриархе Адриане и со временем ставший во главе Печатного двора, никогда не позволял себя "подставить". Карион мог искренне скорбеть, что вместо университета в Москве появились лишь "еллино-славянские сколы" Лихудов, мог мечтать об осуществлении просветительного проекта Медведева — но при этом не сказать ни слова против начальства. Вполне в духе Иоакима, он служил существующей власти и, тонко предвидя, скажем, приближение заката Софьи, вовремя переключился на восхваление идущих к власти Нарышкиных[3].
Однако последнее было скорее свойством характера поэта, нежели требованием патриарха к своему ученому окружению. Ярким примером научной и политической терпимости в рамках патриаршего двора была личная дружба Иоакима Савелова с главой родового монастыря Романовых — Новоспасским архимандритом Игнатием Римским-Корсаковым. Этот выдающийся ученый, композитор и публицист, искушенный переводчик и поэт был "грекофилом", но совершенно в ином ракурсе, чем патриарх или Евфимий Чудовский.
Блестящий, европейского уровня знаток античной литературы, Игнатий в духе Возрождения считал, что ключом к высокой культуре служит чтение греческих оригиналов, тогда как пользование более распространенной латынью и национальными языками хотя и необходимо, но не столь почтенно для ученого. Если начетчик Евфимий видел в распространении латыни яд западных схизм, то Игнатий и в "ногайской" античной философии с мифологией не усматривал ничего пугающего.
В апологии греческого языка и учености Римский-Корсаков ссылался не только на любимых им древних латинских авторов (Цицерона, Полибия, Авла Геллия, Лукреция Кара и др.), но и на сочинителей Нового времени, вплоть до "Антония Поссевина, славного генерала иеэувитцкаго". Для Игнатия несомненен был авторитет знаменитых университетов (в Венеции, Патавии, Париже, Лондоне, Лунде, Праге и даже Риме), в которых "греческое учение... и до днесь поучается вместе с латинским". Общая культурная основа, общие корни европейской науки были важнее для автора, чем конфессиональная принадлежность ученых и учебных заведений[4].
Подобные рассуждения Игнатия не мешали Иоакиму всячески способствовать церковной карьере ученого. Возможно, что выходцы из московских дворянских родов Савелов и Римский-Корсаков были знакомы давно, но тесный контакт между ними прослеживается с начала 1680-х гг., когда полемическое сочинение Игнатия в защиту греческого языка так или иначе способствовало борьбе сторонников патриарха против проекта Московской академии царя Федора и Сильвестра Медведева.
В 1682 г. строитель Соловецкого подворья в Москве Игнатий сотрудничал с патриаршим казначеем Тихоном Макарьевским (автором обширнейшего исторического сочинения — "Латухинской Степенной книги"), а уже на следующий год стал архимандритом престижного Спасо-Ярославского монастыря, знаменитого своими книжниками и библиотекой. Назначение Римского-Корсакова архимандритом политически важного и любимого Иоакимом Новоспасского монастыря в сентябре 1684 г. ознаменовалось активным участием Игнатия в борьбе против влияния "иноверцев" в столице.
Солидаризируясь с людьми разных конфессий в почтении к наследию античности и Возрождения, Римский-Корсаков в практическом плане считал необходимым препятствовать проникновению на Русь католицизма и протестантизма. Речь шла уже не об иноземных книгах, в которых Игнатий, в отличие от Евфимия Чудовского или Константинопольского патриарха Досифея, не видел для здравомыслящего человека никакой опасности. 22 мая 1684 г. в Москве началось дело невиданное: с разрешения канцлера и дворового воеводы В. В. Голицына лютеране и католики вместе (!) приступили к строительству кирхи-костела.
Канцлер учитывал значительную пользу, которую Россия получала от притока иноземных специалистов, вынужденных покидать западные страны из-за религиозных преследований. Из протестантских стран на восток бежали католики, из католических —- протестанты всех мастей, из тех и других — бесчисленные сектанты. Слухи о невероятной веротерпимости российских властей к иноземцам превращали в сознании западных европейцев таинственное Московское царство в землю обетованную, подобную Новому Свету.
Отступление коммунистическое: "Свет возгорится с Востока"

Начиная с Сервантеса и Лопе де Вега многие на Западе воспринимали наши гражданские "нестроения" как "революционные". Томмазо Кампанелла в 1618 г. разразился из итальянской тюрьмы "Посланием великому князю Московскому и православным священникам", пророча России великое будущее на основе явления "новой звезды в созвездии Кассиопеи на московском меридиане". Предсказания коммунистического будущего России в духе "Города Солнца" подкреплялись в западном сознании бурными спорами вокруг "Нового учения" бежавшего В 1355 г. в Литву Феодосия Косого и поддержавшей его белорусско-литовской радикальной реформации.
Рационалистическое, христологическое и антитринитарное движение в Восточной Европе объединило "правду рабов" Феодосия Косого и Фауста Социна, коммунистический опыт Моравских братьев (анабаптистов)[5] и последующую практику создания "городов Солнца" с обобществлением имущества, конфессиональным, сословным и национальным .равенством Литовскими и Польскими братьями.
Воздействие учения Косого и его сподвижников о "духовном разуме", обладание которым позволяет человеку воздвигнуть на земле Царство Правды, основанное на общности имущества, эгалитарном и коммунистическом утопизме, было высоко оценено их врагами. Как писал униатский полемист Анастасий Селява: "Когда уже однажды брошены были семена лжеучения (с Запада. — А. Б.), черт принес московских чернецов, которые подлили того же яда... сам черт научил их еретичеству, за которое они были посажены в Москве и, пришедши в края наши... большое число... совратили. С этого ядовитого источника и пошел заразный поток".
Между тем в начале нового столетия за пророчеством Кампанеллы последовал поэтический отчет из России выдающегося немецкого лирика Пауля Флеминга. Пасторально воспевая труд и нравы русских крестьян-общинников, Флеминг вспоминал мифический Золотой век, когда "не было ни твоего, ни моего, не было преимуществ одного перед другим, не было обмана". Поэма эта издавалась в последующие десятилетия многократно, в том числе в переводе на английский, голландский, французский и итальянский языки[6].
Во второй половине кровавого XVII в. Россия выигрывала в глазах Запада уже не только в сравнении с Европой, но и с обетованным Новом Светом. "Мир сам себя хоронит и с собственным гробом идет к своей могиле", — писал эмигрировавший в Амстердам бюргер из Бреслау Квирин Кульман, описывая бедствия в "дорогой Германии", Голландии, Франции, Англии, Шотландии, Испании и Польше. "Неужто пурпур Америки, — восклицал в отчаянии проповедник объединения человечества в одно царство на основах общности имуществ, свободы и равенства, — останется чистым от кровавых пятен, которыми Европа обагрила свою царственную одежду? О нет! Жестокость забывших Христа христиан из Старого Света переходит в Новый, чтобы иметь более простора для своей отвратительной кровожадности".
Мысль отечественных идеологов, подобных Игнатию Римскому-Корсакову, что именно Российское православное самодержавное царство объединит, спасёт и просветит мир, была для Кульмана особенно заманчивой. Он слышал о прелестях Российской державы от ее уроженца (сына иноземного московского офицера) Отто Генина, живописца, после долгих странствии решившего вернуться под сень родных осин. О восточной империи с восторгом рассказывали Кульману гонимые на Западе Моравские братья.
Свободомыслие доходило до того, что в московской Немецкой слободе наблюдалось несколько десятков последователей пантеистического мистицизма Якоба Бёме, сделавших даже русский перевод его сочинений, а лидер этой секты купец Кондрат Нордерман в 1669 г. открыто излагал свои мессианские идеи в письме царю Алексею Михайловичу. Государь, сам ранее любопытствовавший насчет возможностей астрологической прогностики и медицинской ятроматематики[7], оставил "видения" Нордермана без последствий, чем еще более распалил надежды сектантов.
Удивительно ли, что Кульман был убежден "от Духа Святого", что "свет возгорится с Востока, что именно там, на Востоке, будет образовано новое царство с новым народом"?! В 1687 г, он напечатал в Амстердаме и отослал царевне Софье, Ивану и Петру Алексеевичам "Послание к Московским царям" в жанре воззвания. "Восстаньте, цари Московские! Восстаньте!" — призывал поэт-коммунист. И грядите в поход, да "все четыре ветра (конца вселенной) будут единым Царством Христовым!" 1 апреля 1689 г. сам Кульман явился на Псковской таможне, назвался голландским купцом и получил разрешение на проезд в московскую Немецкую слободу. Местное лютеранское духовенство, услышав его проповедь, немедля подало донос... патриарху Иоакиму. Слух патриарха не был, однако, оскорблен иноземцами: дело целиком взял на себя Посольский приказ во главе с князем В. В. Голицыным. В этом просвещенном учреждении Кульмана, Нордермана и Генина выслушали внимательно, временами ободряя пытками.
Розыскные документы свидетельствуют, что Квирин Кульман вполне верно с точки зрения российской официальной идеологии истолковал слова Христа: "будет едино стадо и един пастырь". Войны и нестроения современного мира, считал проповедник, предваряют "великое и главное дело, а именно: пременение вере, и будет вскоре едино стадо и един Христос". Московские войска, ведомые самим Богом, победят турок и "таким подобием" обратят в христианство магометан, а за ними всех людей "из дальних восточных стран".
Затем последует победоносная война с папой и католицизмом. Начав поход с Польши, "благочестивое и христолюбивое воинство" (по выражению Игнатия Римского-Корсакова) не остановится, пока "и камня не останется от Рима и от Вены, когда не останется ни одного папежника, разве что в Америке" (куда, как уповал Карион Истомин, "россы" тоже когда-нибудь "полетят"). "И тогда, — заявил заинтересованным слушателям Квирин Кульман, — будут всей вселенной люди единой веры христианской... и будет едино стадо, и един пастырь, и невидимая глава будет над всеми пастырь-Христос, а видимые будут начальствовать во всей вселенной четыре патриарха".
Подобные заявления, вплоть до уподобления Ивана, Петра и Софьи Святой Троице (как в панегирике братьев Лихудов), не могли навлечь на Кульмана пыток и тем паче казни. Подвел утопических коммунистов несдержанный язык привыкшего к свободомыслию Немецкой слободы Нордермана, который выложил внимательным слушателям, как ему видится социальная организация вселенского царства:
"Будет во всей вселенной едина вера христианска, такая, какова была сначала у апостолов: все будут имения, и сходы, и соборы общие... А царей, и королей, и великих государей князей, и иных вельмож не будет, а будут все равные, и все вещи будут общественные, и никто ничего своим называть не будет". Конечно, вещал проповедник, "тяжело будет к покаянию привести вельмож и тех, которые на свете нарицаются великие господа — меж которыми почитаются высшего и низшего духовного чина — и их товарищей, которые чают, что от Бога честь имеют миру служить, — но большей частью не от Бога присланы и не от мира призваны, но как воры и разбойники под порогом в овчарню подкрались"[8].
Вера в великую миссию Российского царства не мешала Голицыну как политику видеть реальную расстановку сил в мире и правильно учитывать интересы конфессий. Основную часть служилых иноземцев в России составляли всех мастей протестанты, отношение к которым, как к в основном защищающейся в условиях контрреформации стороне, удобным союзникам на международной арене и хорошим торговым партнерам, было наиболее мягким. Еще в 1669 г. православное духовенство напрасно молило власти изничтожить две лютеранские кирхи, действовавшие в Архангельске в навигацию.
Двадцать лет спустя Голицын, дозволивший лютеранам построить кирху в самоей Москве, был удовлетворен вовремя поступившим от пасторов доносом и подшил к розыскному делу на новоявленных коммунистов заключение "экспертов": лютеран Мейнке с Фагецием и кальвиниста Шондервурта. Оно гласило, что учение Кульмана со товарищи призвано "простых людей... в сатанинскую школу ввести". Но этого было мало. Должной критики сочинениям Кульмана и привезенным им книгам пасторы дать не смогли.
В политических планах Голицына с первых дней пребывания на посту канцлера важнейшее место занимали страны католические. Чтобы остановить наступление турок в Европе, мало было с огромным трудом создать Священную лигу непосредственно поставленных под угрозу государств: России, империи Габсбургов, Польши и Венеции, требовалось удержать Францию от агрессии на Рейне, против Испании и т. д. В сложном балансе сил номинальное главенство Римского папы над лигой с участием России воспринималось Голицыным не более чем разумный политический ход, против которого не возразил даже патриарх Иоаким.
Архипастыря не заботило содержание зарубежных отношений, даже если речь шла о православно-католическом крестовом походе. Но столь незначительная для политика уступка, как разрешение католического богослужения в Москве (пусть в храме, совместном с лютеранами), касалась прерогатив патриарха — следовательно, вызвала резкое противодействие Иоакима. К тому же Голицын в ходе дипломатических отношений с императором нечувствительно допустил в Москву иезуитов: сначала под посольским прикрытием, а в 1687 г. просто в качестве частных лиц (с рекомендациями от императора Леопольда), поселившихся в Немецкой слободе и открывших школу(!).
Это отнюдь не означало, что канцлер счел иезуитов друзьями, хотя во время аудиенций умел заставить представителей католиков и протестантов поверить, будто он крайне расположен к их государствам, конфессиям и даже культурным традициям. Резидентура Посольского и разведка Разрядного приказов исправно снабжали Голицына сведениями и документами о враждебных делах и планах иезуитов и происках их агентов. Однако аналогичная информация касалась всех политических противников и союзников России, независимо от конфессиональной окраски. Канцлер извлекал пользу из знаний о реальном положении вещей и противоречиях интересов международных партнеров. Даже дома, в Москве, наличие иезуитов создавало должный баланс с протестантами. В деле коммунистов именно ученые иезуиты заключили, что книга Кульмана "воистину есть злоплевелная и бунтующая... людей против веры истинной христианской. И есть нечто подобное пророчеству будущему об Антихристе" (то есть идеям староверов). Что же касается сочинения "Свет из тьмы" Яна Амоса Коменского: "такая книга у императора сожжена многажды на площади потому, что (она) бунтовная на государя своего под покровом веры".
В самую точку попали, однако, не иезуиты, а профессионалы Посольского приказа, которые констатировали: "Приезжий иноземец Кульман и московский Нордерман веру держат той ереси, именуемой квакеры, которых в Голландской и Английской землях и в иных тамошних местах множество, подобны здешним раскольникам, живут своеобычно и все имеют у себя обще, и никого не почитают, и пред монархами шляпы не снимают, и не только государями — но и господами их не именуют, и говорят, что начальствует над ними един Господь Бог, а они де, монархи, люди такие же, что и они, квакеры".
Итак, канцлер Голицын понимал, что столкнулся с разновидностью религиозного течения, практикующего "под покровом веры" народный "бунт" против власти и собственности. Подобное явление уже достигло опасной стадии в России второй половины XVII в., но гораздо ярче проявилось в революционных событиях на Западе, в особенности После казни короля в Англии. Московскому правительству, давно старавшемуся объединить европейских монархов в борьбе с революционной заразой, была хорошо известна роль сектантов в революциях и бунтах (вроде недавнего восстания Монмута в той же Англии).
Поскольку Немецкая слобода полностью находилась в юрисдикции Посольского приказа, канцлер имел право не привлекать к делу православное духовенство. Смертный приговор подследственным был вынесен без малейшего участия Русской православной церкви.
Отго Гении сумел принять яд в тюрьме. Квирин Кульман и Кондратий Нордерман 4 октября 1689 г. (уже после ссылки Голицына) были сожжены вместе с изъятыми у них сочинениями.
Благодаря решительности князя Голицына мечте о "свете", который "возгорится с Востока", был нанесен сильный удар. Она смогла осуществиться в России и едва не завладела всем миром только более чем два столетия спустя.
Позиция канцлера, считавшего допущение в Москву священнослужителей западных христианских конфессий меньшим злом, нежели превращение Немецкой слободы в заповедник всяческих, в том числе опасных для общества и государства, сектантов, была разумной. Но с точки зрения патриарха, не только снятие ограничений с неправославных культов — сама политика широкого привлечения "иноверцев" в Россию выглядела опасной и даже предательской.
В "Духовном завещании" Иоакима, написанном рукой его верного секретаря Кариона Истомина, яростное обличение конфессиональной и культурной политики правительства регентства только суммировало бесчисленные выпады патриарших проповедей 1680-х гг. против допущения контактов россиян и иноверных (к которым причислялись "латины, люторы, кальвины и злобожные татары"). Патриарх по меньшей мере требовал их изоляции: запретить "под казнию накрепко" упоминать о своей вере, а православным — всякое общение с ними.
Игнатий Римский-Корсаков, напротив, не видел возможности отгородиться от окружающей вселенной, которую Российское православное самодержавное царство призвано было спасти и просветить. Работая над Сводным чиновником патриарших выходов и служб, архимандрит Новоспасский самолично перевел с латинского книгу Г. Кассандра "О различных литургиях, и о уставе, и о чине вечери" с подробным разбором католического богослужения. "Ради знания латинския бредни", — как пометил на рукописи друг Игнатия, еще один видный интеллигент из патриаршего окружения архиепископ Афанасий Холмогорский.
Римский-Корсаков не обошел своим вниманием и протестантов, якобы случайно написав помещенное в том же рукописном сборнике "На лютеранский катехизис возобличение". "Случилось мне, — заметил Игнатий, — видеть книгу катехизис на российском языке, изданную типографски от лютеровых еретиков в граде их еретическом Несвиже".
Римский-Корсаков последовательно и в удивительно резкой для его творчества форме оспаривает лютеранские взгляды на иконопочитание, клятву, монашество и свободу воли. "Нечестиво, окаянный, — язвит он автора, — отнимаешь самовластие от людей"; "лжешь и о том, преступник, будто нет самовластия в человеке!" Игнатий упорно демонстрирует тлетворность сути лютеранского понимания соотношения Бога и человека, но кому он это пишет?
Ответ мы находим в третьем произведении полемического сборника: "Слове на латин и лютеров, яко в Московском государстве и во всей Российской земле не подобает им костела или кирхи еретических своих вер созидать". Адресат — "некий от первосоветников", повелевший возвести в Москве лютеранско-католический храм, — по имени не назван. Однако сочинение живо воспроизводит личную беседу Новоспасского архимандрита с канцлером Голицыным.
Игнатий довольно мягко указывает правителю на ошибочность его политики в отношении неправославных культов. Он демонстрирует их вредоносность по существу, отмечает опасность отмены вероисповедных ограничений для Русской православной церкви и умов подданных. Полемист не преминул указать на пользу таких ограничений для национальной торговли, процветания русского купечества и промыслов. В итоге Игнатий старался убедить Голицына отменить разрешение на строительство храма Старой купеческой общины (открывшего свои двери с начала 1686 г.).
Подчеркнуто уважительное отношение к канцлеру, столь отличное от грубых нападок на него в выступлениях патриарха, показывает, что возражения Римского-Корсакова против политики регентства диктовались принципиальной позицией архимандрита в вопросах свободы вероисповедания, а не стремлением нанести урон правительству (отчетливо видном в действиях Иоакима). Это расхождение предельно обнажилось в выступлениях верных друзей — патриарха и архимандрита — по поводу Крымских походов.
Отступление риторическое: о военном и антивоенном красноречии

21 февраля 1687 г. Россия впервые услыхала сразу две речи, отразившие то противоположное отношение к войне, которое пройдет красной нитью через вековые публицистические споры и будет ожесточенно дискутироваться на развалинах державы в нашем столетии: после распада Российской империи (в связи с Брестским миром) и развала СССР. Авторами этих бесспорно ярчайших образцов ораторского искусства были Карион Истомин и Римский-Корсаков, озвучили речи патриарх Иоаким и архимандрит Игнатий.
Архипастырь произнес речь после литургии в Успенском соборе в присутствии царей, царевны и высших чинов Государева двора, обращаясь к высшему командному составу армии: "боярам и воеводам в полки идущим" (от "генералиссима" Голицына до генералов и полковников). В то же самое время (пока шла литургия и говорил патриарх) Римский-Корсаков на соборной площади апеллировал к средним и младшим командирам "благочестивого и христолюбивого российского воинства": подполковникам и майорам, ротмистрам и капитанам, пятисотским, сотникам, есаулам и чинам московского дворянства.
Темой проповеди патриарх избрал слова Евангелия: "Егда же услышите брани и нестроения, не убойтеся" (Лк. 21). Иоаким начал в том духе, что возложившие упование на Господа способны "не бояться страха" от слуха и даже от зрения охвативших мир "многих напастей, военных браней и страстей различных". За умножение беззакония карает Господь сей мир ужаснейшим соблазном ненависти и смертоубийства.
Такая ненависть ("только ради имени Господня, если и грехов ради") постигла братьев-христиан и даже само Российское царство — хотя "Российскому государству с оными злыми варварами о земле для поселения брани бы творить не о чем; расстояние имеют до пределов довольное". Но магометане "пустошат многие страны и государства и несносные тяготы людям христианским сотворяют".
"И государство благочестивое, и веру православную от агарянского безбожия, — вопрошал патриарх, — и житие наше не должно ли защищать? И братии своей, христианам, помогать и освобождать от пленения языческого и разорения не велит ли закон?.. Да некогда... оных погубив, и нас до конца подвигнутся разорять".
Закон-то велит, к тому же "ныне воинства многие всюду во многих государствах собираются на злого христианского губителя, проклятого турчина". Следует лишь спасти свои души от целой тьмы прегрешений, что подстерегают воинов, "смерть видящих пред очами". Может, говорил патриарх, когда-нибудь "не только мы, но и все христиане от турецкого тиранства и всегдашнего разорения спасемся, сотворив волю Божию в терпении многом, и от гнева Божия и казни военной избавимся".
Упомянув о надежде, Иоаким пустился развивать мысль, что "никакая казнь Божия не столь страшна, тяжка людям и пагубна, как военная брань... Ибо никогда столько глады и моры, -- вещал патриарх, — огни и звери, реки и моря людей погубили, сколько меч военный и огнестрельные козни пожрали. Потому что в малые часы превеликие множества народа под острием меча и огнепальным оружием пали. И земли вконец нежительством опустошились, и в иноверные языки горько пленились всякого пола и возраста. Неисчислимо военных погублений во Святом писании и в летописях обретается!"
Иоаким, конечно, просит победы "в таком пути военном и бедоносном зело", молит, чтобы "оный враг христианского люда" не одержал верха над россиянами. Впрочем, надеяться патриарх велит, "в смерть идущи", только на внутреннюю чистоту и молитву, обещая по крайности "оставление грехов и жизнь вечную в Царствии небесном".
Вторую речь — к уходящим в поход полковым священникам, — согласно приписке Кариона Истомина на автографе, патриарху просто не дали произнести: отговорились отсутствием времени. Сочиненный на тему "Да будет воля Твоя" текст усиливал ощущение того, что поход предстоит "не безбедный, но зело тяжкий и трудный, паче же и смертный". Священники должны непрестанно готовить воинов к страданиям и смерти, которые могут оказаться спасительными для души (а могут и нет). Ведь "хотя и по воле Божией военные брани бывают, но для чего, во благо ли, или в погибель за грехи человеческие и неправды — мало (люди) разумеют".
При таких напутствиях патриарха легко понять, почему часть знати явилась в войско Голицына в траурной одежде на покрытых черными попонами конях. Последствия патриарших "утешений" могли быть и хуже, однако к священникам с заранее подготовленным "Словом к православному воинству о помощи Пресвятой Богородицы" обратился, после своей основной речи, Игнатий Римский-Корсаков[9].
Диаметрально отличную от патриаршей направленность своего выступления на соборной площади архимандрит подчеркнул уже в заглавии "Слове благочестивому и христолюбивому российскому воинству... идущему, с Божиею помощию, в защищение святых церквей и всего православия на сопротивные агаряны". Заглавие гласило, что речь Римского-Корсакова имеет целью "благодатию Всесвятого и животворящего Духа, силу и крепость, дерзновение и смелость, мужество и храбрость, и победу на сопротивных падать".
В противоположность Иоакиму, Игнатий горячо приветствует Крымский поход и безоговорочно предрекает войскам победу. Если патриарх ни разу не называл в своих проповедях имен Софьи или Голицына, то архимандрит славит их в первых же словах речи. Римский-Корсаков уверенно "подправляет" и позицию самого патриарха, живописуя его вместе со всем освященным собором как неутомимого "о вас, мужественных, храбрых и ... крепкоутвержденных ратоборцах богомольца".
Если речи Иоакима были перенасыщены требованиями детального соблюдения православных правил и ритуалов, то Игнатий о них не вспоминает вовсе. Среди множества обещанных им от царского имени материальных и духовных наград воинам: земель, денег, чинов и чести, благодарности Отечества и близких, спасенных от бедствий войны, от освобожденных народов и т. д. не упоминается награда, что обычно называлась первой: Царствие небесное. Даже те, кто, возможно, падет в бою, ободряются обещанием чести и славы для их фамилий и царского вспоможения семьям на брани павших.
Каждым словом публицист вдохновлял командиров на полную и окончательную победу в великой многовековой борьбе Руси с полчищами кочевников, христианства — с басурманами-завоевателями, помогал увидеть поход против Крымского ханства в контексте глобальных задач Российского государства — щита и меча христианских народов, средоточия правой веры, законнейшего наследника Константина Великого, Богом избранного освободителя попранной врагом Византии.
Блестяще сочетая "высокий" и "низкий" стили, оратор показывал, что за российской армией — все святое в этом мире ив вышнем, говорил о тяготах похода, которые по плечу лишь "мужам крепким и храбрым", достойным настоящей славы, и язвительно обличал "лежебок, иже болезни себе не сущие притворили, помыслив себе в сердце успокоение, истинно же сказать — явное бесчестие!". Оратор подчеркнуто апеллировал к мужеству воинов.
Задачей Новоспасского архимандрита было дать командирам то чувство нравственной правоты, то сознание духовной и исторической общности с героями многовековой борьбы за Отечество, которые побудили бы их всеми силами стремиться "отъять днесь поношение Российское". Решение своей публицистической задачи Римский-Корсаков нашел в обращении к историческим корням подвига во имя России, являя слушателям светлые образы ратоборцев, издревле проявлявших "дивную и мужественную храбрость" в сражениях с кочевниками. Игнатий рассказывал о подвиге князя Мстислава Удалого, в единоборстве сразившего богатыря Редедю, о битвах с половцами князей Владимира Мономаха и Давыда Святославича, о славных победах в Диком поле князей Всеволода Юрьевича, Владимира Глебовича и Святослава Юрьевича, о личном мужестве Дмитрия Донского.
"Мужественно, храбрым и смелым сердцем, шествуете на поганых татар, — говорил Римский-Корсаков, — и да поревнуете прежде храбрствовавшим и преславное государство и царство Российской земли расширившим", как царь Иван Васильевич "приобрел с Божией помощью к Российскому царству царства татарские: Казанское, Астраханское и Сибирское", как царь Алексей Михайлович Малую и Белую Россию, "от многих лет польским кралем похищенную... от уст зверя исторг".
С исторических позиций рассматривает Игнатий и святых заступников российского воинства. Так, апостол Андрей Первозванный должен, по его словам, выступить за россиян, раз в июле 1644 г. десница его была пренесена к царю Михаилу Федоровичу в Москву. Апостол Павел, при жизни учитель и строитель Церкви, на небесах поддержит новых ее защитников. Василий Великий "во святителях меч есть обоюдосекательный на еретиков и врагов Церкви Христовой", конечно же, он поможет "тезоименному своему, царскому же верному слуге князю Василию, упросит у Христа Бога... простереть меч на варваров магометан и поженет их".
Залогом святости ратного дела нынешних воинов называет Римский-Корсаков земную деятельность святого Петра митрополита во славу Москвы, святого Алексия митрополита, "не убоявшегося... ордынских царей", святых Ионы митрополита и Ионы архиепископа Новгородского, что предрекли князю Василию Васильевичу: "Ордынские цари не одолеют Российскую державу!" Вдохновляющим примером в земной жизни был святой Филипп митрополит, среди ужасов опричнины "положивший душу за московские народы и не попустивший разделиться Российскому царству".
Видит Игнатий над российским воинством благословение святого Сергия, «иже древле молитвою своею вооружил великого князя Дмитрия Иоанновича... татар победить». Оратор говорит о небесной помощи святых князей Бориса и Глеба сроднику своему Александру Невскому, "на неистовых немцев". Святой князь Александр тоже приведен в пример бессмертного мужества, когда в сече с рыцарями "отступника краля... сам уязвил мечем в лицо". В связи с историческими событиями упоминает Игнатий и Богородицу, помогавшую Мстиславу Удалому и другим ратоборцам. Ведь именно она "во время великого княжения... Василия. Димитриевича" обратила вспять от российских пределов орды Тамерлана!
Специальный исторический экскурс автор предпринял для того, чтобы призвать российское воинство к освобождению .Константинополя. Он рассказывает, как "царство ромейское, еже есть греческое, за многое время сих настоящих времен по части переносилось в Россию" (от Владимира Святославича до "российских царей Романовых"[10]), как еще при строительстве Константинополя явилось о том знамение Константину Великому, как предречена была миссия России святым Мефоднем Патарским и императором Львом Премудрым, как современные греки устами премудрых братьев Иоанникия и Софрония Лихудов взывают отвоевать "царей всея России отчинный их престол".
Римский-Корсаков высоко ценил "глубокий и неотъемлемый мир", о нем просил он Господа. Но в то же время ясно давал понять слушателям, что ныне, по вине агарян, мира нет, что басурманы "уничижают и бесчествуют" Российское государство, называя периодически посылаемые в Крым "любительные поминки" годовой данью, оскорбляя и мучая русских посланников, беспрестанно творя разбой на российской границе.
Потому, прежде чем просить мира, Игнатий молит Бога покорить "мужественным, храбрым и крепким российским людям" "все варварские языки, брани хотящие". Оратор не сомневается в правоте Российского государства и его конечной победе над мусульманской агрессией в Европе.
Патриарху, придерживавшемуся противоположного взгляда на предстоящий поход, со второй речью — к священникам — выступить не дали. Зато Римский-Корсаков произнес новое "Слово к православному воинству" перед огромным собранием войск за городом, у Новодевичьего монастыря, вручая полкам икону Одигитрии. "Слово" энергично и сжато развивало мысль предыдущей речи Игнатия. Опираясь на традицию, отраженную в чинах царского венчания, оратор назвал воинов российской армии "новым Израилем, родом избранным, царским священней, языком святым, людьми обновления" — подлинными наследниками библейских "избранников".
Воспев могущество девы Марии от Евангелия и византийской истории, Игнатий затем все ее заботы переносит на Россию. "Православное великороссийское государство, жребий самой Богоматери, ее помощью расширилось, ее пособием утвердилось, ее хранением в своей крепости доселе пребывает и ее утверждением врагов своих и супостатов преславно побеждает". Принесенная от государей в полки Путеводительница — залог торжества над всеми супостатами.
Борьба с Оттоманской Портой и Крымским ханством приобретает в устах Римского-Корсакова характер священной воины. Но священная война для России — не то, что мусульманский газават или католические крестовые походы. Не захват земель или отвоевание святых мест, а защита и освобождение братьев от агрессоров определяет ее сущность.
"Дело же вам предлежащее, — говорил Игнатий, — есть дело не ваше, но дело Божие, эанеже о вере православной кафолической, о славе Бога небесного, об освобождении Церкви, лютое и нестерпимое от врагов гонение страждущей, и о братии вашей, во пленении агарянском сущей... предстоит вам подвизаться".
В отличие от "Слова воинству", "Слово о помощи Богородицы" содержит и церковно-дидактические элементы. Игнатий требовал от воинов духовной чистоты. Оратор призвал их к воздержности от "лукавых дел" и к молитвам. Впрочем, в противность Иоакиму, спасение воинских душ Римский-Корсаков связывал не с богомольностью (для обоих ораторов весьма сомнительной), а со святостью их воинского труда!, "ибо о Божией ратующим славе как победить есть славно, так и умереть душеспасенно".
Отредактированные и оформленные Игнатием по веем правилам книжного искусства, речи его к воинам вошли в число лучших историко-публицистических произведении XVII в. 14 марта богато оформленный экземпляр "Слова воинству" был поднесен царевне Софье Алексеевне; в 1689 г. Афанасий, архиепископ Холмогорский и Важский, сделал с авторской рукописи еще один список. Вероятно, для царевны было оформлено в книжечку и "Слово о помощи Богородицы''. Единственный сохранившийся его парадный экземпляр принадлежал (вместе с исчезнувшим позже "Словом воинству") библиотеке митрополита Суздальского и Юрьевского Илариона — знаменитого бессребничеством и милосердием основателя Флорищевой пустыни. Еще в XIX в. в пустыни имелся и подписанный Игнатием дарственный экземпляр "Слова воинству".
Особая близость Илариона к царю Федору (у которого он был восприемником сына и советчиком в выборе второй жены) заставляет думать, что превращение его архиепископии в митрополию 11 декабря 1682 г. (согласно плану епархиальной реформы) могло быть учинено государем в противность патриарху. Да и во время Московского восстания 1682 г. Иларион, согласно "Созерцанию" Сильвестра Медведева, мужественно содействовал планам царевны Софьи, приведя к Троице-Сергиеву монастырю представителей всех стрелецких полков с повинной[11].
Это, конечно, не означает, что искренний любитель и собиратель книг, обогативший созданную им библиотеку Флорищевой пустыни уникальными рукописями Игнатия Римского-Корсакова, Кариона Истомина, Иоанникия и Софрония Лихудов и других замечательных литераторов-современников (присылавших в пустынь книги и после его кончины)[12]. Иларион был явным сторонником правительства регентства и тем паче противником патриарха, который в 1682 г. и отправил его (вместе с Карионом Истоминым и экземплярами новой книги "Увет духовный") сопровождать доведенных до отчаяния восставших в Троицу.
Подозрение в близости к Софье опровергается тем фактом, что позже сам Петр I повелел оставить старого и ослепшего Илариона на кафедре. Второе заключение вытекает из общего либерального отношения Иоакима к духовной интеллигенции — при известной нетерпимости архипастыря к архиереям, осмелившимся противоречить ему в церковной сфере.
Не забудем о том, что наибольший личный интерес к острым публицистическим выступлениям Римского-Корсакова проявлял яркий и безусловный единомышленник Иоакима, архиепископ Афанасий Холмогорский, известный как убежденный грекофил, традиционалист в сфере религии и в быту, упорный борец с расколом и по политическим пристрастиям — безусловный "петровец", поддержавший стремление юного царя получить для России выходы к морям[13].
Афанасий (в миру Алексей Артемьевич Любимов, 1641— 1702) родился в г. Тюмени и получил хорошее домашнее воспитание, видимо, благодаря матушке своей Пелагее (в будущем — игуменье Тюменского Алексеевскою монастыря Параскеве). В 1666 г. он принял постриг в Далматовском Успенском монастыре и продолжил образование под руководством основателя обители Долмата, известного книжника, по убеждениям близкого к староверам (как и покровительствовавший Афанасию игумен монастыря Исаак). Видимо, еще в монастыре юноша на основе множества авторитетных источников составил свой "Шестоднев", в коем отразил, помимо прочего, естественно-научные и космологические представления образованного россиянина конца XVII в.
В том же 1666 г. Тобольский архиепископ Корнилий, узрев в Афанасии человека образованного, сведущего в богословии и энергичного, приблизил его к себе. В должности крестового иеродиакона Тобольского архиерейского дома, а с 1674 г. — игумена Долматовского монастыря, Афанасий приобщился к церковной администрации и хозяйственному управлению, решению монастырских конфликтов, а также, отставив свои симпатии к староверам, зорко следил за единообразием богослужения в соответствии с новоисправленным Служебником. Неведомо за что Корнилий (теперь уже митрополит) в 1677 г. ненадолго ссылал Афанасия в Енисейский острог.
Эти внешние события биографии Афанасия не меняли подмеченного историком В. М. Верюжским факта, что "стремление к образованию, книжности составляет основной мотив его жизни". В 1679 г., приехав по монастырскому поручению в Москву, сибиряк приходит в восторг от патриаршей библиотеки, а Иоаким не отпускает его от себя, делая крестовым иеромонахом. Правда, в марте 1682 г. царь Федор, настаивая на выполнении своего плана епархиальной реформы, добивается возведения Афанасия в сан архиепископа на новообразованную Холмогорскую епархию.
Но последовавшие вскоре бунташные события задерживают архиепископа при патриархе. Именно Афанасий участвует в выносе тела покойного царя Федора и его отпевании, ведет праздничные богослужения и играет видную роль в царском венчании Ивана и Петра 25 июня 1682 г. 5 июля, по свидетельству всех источников, именно этот молодой (всего 41-летний) архиерей, искушенный в вопросах догматики и отлично знающий староверов, играет от Церкви главную роль на организованных царевной Софьей прениях в Грановитой палате.
Неведомо, кто составлял тогда речь самого патриарха (видимо, Истомин). Но разбор и опровержение старообрядческой челобитной на основе многочисленных выписок из древних греческих и славянских книг -— "Увет духовный", изданный в кратчайшие сроки (под присмотром Кариона) от имени патриарха Иоакима, — был за 50 дней написан Афанасием Холмогорским[14]. "Увет", сразу отпечатанный тиражом 1200 экземпляров и выдержавший немало переизданий, еще только расходился по стране, а Афанасий 18 октября 1682 г. уже прибыл в Холмогоры и лично вступил в решительную борьбу с расколом.
Иоаким не прогадал, возвысив ученого сибиряка. Тот сумел опереться на приходских священников, снабдить приходские церкви новоисправленными книгами, а там, где не помогало убеждение, — бестрепетно прибегал к силе светской власти. В стремлении привести церковную жизнь епархии к московскому образцу Афанасий даже завел в Холмогорском Преображенском соборе Чиновники архиерейского служения — подобные тем, что составлял для патриарха в Москве Игнатий Римский-Корсаков.
Созданная Афанасием при архиерейском доме библиотека почти в пять сотен томов была в значительной мере плодом его вдумчивой и усердном собирательской работы. Архиепископ подобрал и обучил замечательных книгописцев, оформителей и реставраторов рукописей, качество работы которых выше всяких похвал. Книги для переписки Афанасий подбирал лично во время поездок в Москву — в библиотеках патриарха, Кариона Истомина, Игнатия Римского-Корсакова, — а также в книгохранилищах Соловецкого, Сийского и других монастырей.
История и современная литературная публицистика занимали в библиотеке Афанасия весьма видное место. Развернув с самого начала своего архиерейского служения масштабное каменное строительство в епархии, Афанасий выписал из патриаршей библиотеки специальную книгу по архитектуре, заказал рисунки храмов и лично наблюдал за работой каменщиков. В связи с книгописным делом возникла у него потребность в миниатюристах-изографах, затем образовалась иконописная мастерская, причем имена художников были занесены в архиерейскую летопись.
При всех заботах архиепископ успевал наезжать в Москву и оставался в курсе важнейших событий. Уже после кончины патриарха Иоакима Афанасий сопровождал Петра I в поездках по Северу и написал записки "О высочайших пришествиях... Петра Алексеевича... на Двину к Архангельскому городу, троекратно бывших". Ему же приписывают сведение в книгу материалов об Азовских походах (которым занимался Карион Истомин и весьма интересовался Игнатий Римский-Корсаков, поместивший книгу "Вести из-под Азова" в свой летописный свод).
Помимо исторического, публицистического и художественного ("художеством" тогда широко именовали всякое мастерство), в книжности проявился естественно-научный интерес архиепископа Афанасия, самолично составившего "Реестр из дохтурских наук" (1695) и, в ходе подготовки Северной войны — "Описание трех путей из России в Швецию" (1700) с информацией о городах, селениях и укреплениях на местах будущих боевых действий, в коих пастырь принимал участие как строитель и пожертвователь.
Но это было позже. А в 1680-х гг. патриарх Иоаким нашел в Афанасии не только энергичного борца против староверов и издавна беспокоившего его проникновения иноземных ересей через морской порт. Именно Холмогорский архиепископ отважно устремился в затеянную Евфимием Чудовским с помощью Лихудов полемику о пресуществлении Святых даров. В "Книге о православном исповедании" (черновик датирован 20 декабря 1688 г.) Афанасий с помощью многочисленных вьюн-сок "от апостольских и отеческих догмат и писаний" силился доказать, правоту грекофилов. Дело это было, мягко говоря, затруднительное. Однако архиепископ не сдавался ив 1690 г. прислал в Москву новую толстую книгу с критикой не только "латинской ереси" в вопросе о пресуществлении, но всех "ново-явившихся" на Руси католических и протестантских идей. На эту книгу Афанасия, как писал архиепископу Игнатий Римский-Корсаков, больной и уже умирающий патриарх Иоаким' "титлу... (заглавие) положил — нарек Щит веры". В письме, написанном после кончины Иоакима и избрания новым патриархом Адриана 24 августа 1690 г., Игнатий тепло вспоминал последние встречи с Афанасием в Москве (летом 1689 г.), после которых успел получить с Холмогор два послания архиепископа, но из-за бурных событий в столице не успел ответить.
Однако общее горе и скорбь по отшедшему архипастырю заставили Римского-Кореакова вспомнить своего приятеля — верного соратника Иоакима в борьбе с расколом и "латинством", "против него же и книгу, Щит православия названную, написал ты советом и благословением святейшего патриарха Иоакима"[15]. Стараниями Афанасия и иных борцов против "латинской ереси" это обширное сочинение распространялось в рукописях: на сегодняшний день оно известно в одиннадцати списках. Распространенная редакция "Щита" включает "Акос" и "Диалоги" братьев Лихудов, деятельность которых при Московском дворе не ограничивалась служением пригревшему заезжих греков партиарху.
Было широко известно, что Иоаким щедро осыпал прибывших в Москву весной 1685 г. ученых братьев пожалованиями, а уже в декабре 1685 г. доверил им преподавание в новооткрытой Богоявленской школе, призванной противостоять распространению в России "свободных мудростей" через Заиконоспасское училище Сильвестра Медведева. В школе Лихудов собрались дети сторонников патриарха и противников правительства регентства[16].
О значении, придававшемся патриархом этой школе, из программы которой был полностью изгнан латинский язык, можно судить по частоте посещений ее Иоакимом и по богатым подаркам, которые он делал преподавателям и ученикам[17]. Благодаря Лихудам патриарху удалось осенью 1687 г. организовать "еллино-славянсхие сколы" в Заяконоспасском монастыре, которые заменили собой не только планируемую Медведевым Славяно-греко-латинскую академию, но и реальную гимназию Сильвестра. Хотя программа "скол" ничем не напоминала Академию, о которой мечтали Медведев и царь Федор, авторитет Лихудов позволял (по крайней мере для людей малознающих) выдавать эти школы за Академию и даже повесить в главном зале портрет царя Федора Алексеевича.
Однако, несмотря на то что Иоанникий и Софроний выступали ставленниками патриарха и основными полемистами против верного царевне Софье Медведева, они пользовались явным благорасположением второго лица в правительстве регентства: всесильного канцлера В. В. Голицына. Это расположение простиралось столь далеко, что глава Посольского приказа не только помог Иоанникию выехать в феврале 1688 г. по личным делам в Венецию, но и вскоре снабдил его документами и жалованьем посланника (!), помогал ученому старцу и его детям улаживать дела в Вене и даже называл его в переписке "зело мне приятным благодетелем"[18].
Секрет близости Лихудов к Голицыну раскрывается содержанием их политических сочинений и панегириков, обнаруженных мною в библиотеке Флорищевой пустыни[19]. Как выяснилось, "самобратья" сочиняли не только орации, исполнявшиеся учениками для Иоакима по церковным праздникам и на патриаршие именины. Начиная с первой политической речи, произнесенной вскоре по приезде в Москву, 9 марта 1685 г., Лихудам весьма часто случалось выступать в роли придворных ораторов в дни торжеств, в особенности на именины многочисленных членов царской семьи. Недаром в декабре 1688 г. Софроний Лихуд был пожалован "за его многие в божественном писании труды и за орации на государские ангелы".
Независимо от повода орации Лихудов светским властям имели актуальный политический смысл. Уже в речи 9 марта 1685 г., основное содержание которой восстанавливается по цитатам в текстах "Слова воинству" Игнатия Римского-Корсакова и воскресного панегирика Лихудов царям и царевне Софье 27 марта 1687 г., авторы от имени угнетенных турками православных народов высказали мысль о священном праве российских государей на Константинопольский престол и Византийское наследие в целом.
В последующих обращениях к царям, Софье и Голицыну греки вновь и вновь развивают эту идею, выражая горячую поддержку внешнеполитическому курсу правительства регентства на борьбу с Турцией и Крымом, угрожающими южным границам Российского государства. Призывы к освобождению народов Балканского полуострова от османского владычества содержатся также в переписке Иоанникия и Софрония с Посольским приказом. При сем похвалы военным и дипломатическим усилиям правительства регентства сопровождались прославлением его руководителей.
Довольно сказать, что в орации Софье Алексеевне 1687 г. братья интерпретировали наиболее лестную аллегорию ее имени, Софию—Премудрость Божию, через греческий прототип: Богородицу Оранту, Нерушимую стену, защитницу христианства. Мало того, они кардинально изменили принятую в панегиристике того времени "небесную" аналогию структуры земной власти, трактуя Софью как члена "царской троицы" (на что не отваживались тогда вернейшие ее сторонники)[20]. Похвальное слово Лихудов В. В. Голицыну на возвращение из II Крымского похода (который Иоаким считал позорным поражением) является наиболее лестным из всех известных панегириков князю.
Если учесть, что эти похвалы звучали в момент, когда правительница с помощью сторонников стремилась увенчать себя царским венцом, а "петровцы", к коим относят патриарха, ей рьяно противодействовали, следует признать, что взгляды Лихудов на внешнюю политику России и ее миссию в православном мире были основаны на глубоких убеждениях. Но если убеждения заставляли близких к патриарху интеллигентов выражать супротивные ему взгляды, противоречить архипастырю и славить его политических противников, то что побуждало Иоакима привечать и любить сих ученых мужей?
Сказать, что он нуждался в образованных и талантливых людях, будет верно. Кто, кроме Евфимия Чудовского (в конце концов собравшего свои злобные обличения на "латинствующих еретиков" в книге "Остен"), братьев Лихудов и Афанасия Холмогорского мог столь усердно насаждать грекофилию и стеной стоять на пути якобы заползающего в Россию "западного зло-мысленного мудрования"? Кого, кроме Игнатия Римского-Корсакова и того же Софрония Лихуда, можно было послать в темницу к измученному пытками Медведеву, чтобы попытаться разумно склонить его к отречению?
Но ведь без всех этих обличений и увещеваний, вызвавших негодование тех, кто ставил научное знание выше авторитета, никакой "ереси латинствующих" на Руси и не было... В гигантских масштабах сходная по смыслу борьба разворачивалась со староверами, прежде отлученными от Церкви за действительное или мнимое (по незнанию) неповиновение, а уж потом подвергшимися "убеждениям". Слов нет, духовное просвещение было единственным реальным путем преодоления раскола, но ведь его-то фактически и отверг патриарх Иоаким на соборе 1681 г., предпочтя действия "караула", "прещение и страх" от светских властей.
Симпатия Иоакима к ученым, внимание и едва не всепрощение к своему интеллигентному окружению заставляют полагать, что политические разногласия не играли для патриарха столь определяющей роли, как привыкли считать. Ведь вполне возможно, что, насаждая в духовных вопросах единомыслие, Иоаким считал светскую политику второстепенным делом. Его могло устраивать и то, что Римский-Корсаков и братья Лихуды, услаждая Государев двор воинственными патриотическими рацеями, оставляли патриарху возможность избегать неких государственно-обязательных словес и насыщать собственные речи близкими его духу опасениями, предостережениями и укоризнами. Наконец: каковы были в действительности политические позиции патриарха?
Между царевной Софьей и царицей Натальей

Политическую ориентацию Иоакима русские источники представляют однозначно. Храня верность всесильному, затем ссыльному, вновь поднявшемуся на вершину власти и казненному восставшими А. С, Матвееву, патриарх поддерживал права на престол царевича, а после царя Петра. В этом глава Русской православной церкви был не одинок: значительная часть знати лишь мирилась с ситуацией, когда из-за спины царя Ивана от имени двух юных государей правила царевна Софья, а в Думе и особенно в приказном аппарате ведущие места заняли В. В. Галицын, Ф. А Шакловитый и их сторонники.
Если верить датскому послу Горну, большинство чинов Государева двора составляло правительству регентства оппозицию, сдерживаемую лишь страхом перед новым взрывом народного гнева. Софья и ее единомышленники добились утишения Московского восстания 1682 г. и, преодолевая разномыслие при, дворе, старались реализовать политику, направленную на предотвращение нового возмущения горожан. Главным результатом действий правительства Софьи, В. В. Голицына и их сторонников в 1682-—1689 гг. стал социальный мир, в котором незыблемо сохранялось сословное деление и представители всех слоев российского общества исполняли свое предназначение> а государственный аппарат самодержавной власти неуклонно Придерживался идей "общего блага" и "правого суда".
Однако одно дело было смириться с временным правительством регентства при взрослеющих государях, из которых Иван вскоре женился на первой красавице двора Прасковье Салтыковой, а Петр подтвердил свое совершеннолетие женитьбой в январе 1689 г., и совсем другое -— понять собственную несостоятельность в делах правления изменившимся государством, столь ярко проявившуюся во время "великого страхования" и повального бегства царедворцев из столицы в 1682 г. Правительство регентства благоразумно не желало, а молчаливая до поры оппозиция, пытаясь сохранить самоуважение, не могла признать истинных причин того, почему царевне, девице, "зазорному лицу", пришлось взять в руки кормило великой Российской державы.
Даже историк и почитатель царевны Сильвестр Медведев, при всем его уме и проницательности, отказывался рассматривать политику Софьи как вынужденную, вызванную относительной слабостью карательного аппарата и незавершенностью консолидации господствующих сословий. Не только Медведев — многие современники рассматривали "мягкий" внутриполитический курс царевны как должное, справедливое управление государством.
Мероприятия царевны по совершенствованию законодательства, поддержке торговли и пресечению злоупотреблений властью казались летописцам того времени естественными действиями самодержавия, а не уступкой городскому населению — служивым по прибору и посадским людям, наглядно явившим свою силу в Московском восстании 1682 г. Современники не обратили особого внимания на энергичные меры правительства регентства, направленные к "утешению гражданства". Как ни удивительно, но почти никто из летописцев того времени не счел нужным остановиться даже на главнейших внутренних узаконениях правительства.
Лишь составитель летописного свода в далекой Сибири описал в своем сочинении целый ряд таких важных мероприятий: введение новых торговых мер в 1686 г., расширение статей Соборного уложения о разбойных и тетиных делах, издание "Новоторговых уставных статей" в 1687 г., утверждение нового перевозочного тарифа по челобитью сибирских ямщиков в 1688 г., проведенный тогда же сыск над воеводой за "утеснение енисейских градских людей" и публикацию дополнений к Новоторговому уставу в 1689 г.[21]
В 1689 г., когда придворная группировка Нарышкиных и их клевретов свергла правительство Софьи и Голицына, никто, кроме кучки ближайших сторонников, не поддержал терявших власть. Не поддержали их даже стрельцы — что же говорить о патриархе?! Только в 1698 г. разразилось новое восстание служивых по прибору, требовавших крови бояр-грабителей и возвращения правительства "милости", как при Софье и Голицыне. С тоской вспоминали о периоде регентства и посадские люди, говорившие, что "не стало" при власти Нарышкиных «ни в чем де путного рассмотрения»[22].
Это отсутствие "путного рассмотрения" конкретизировал видный сподвижник Петра I князь Б. И. Куракин. "Правление оной царицы Наталии Кирилловны (Нарышкиной. — А. Б.), — писал он, — было весьма непорядочное, и недовольное народу, и обидимое. И в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная, которые доныне продолжаются со умножением..."
"Правление царевны Софьи, — по словам князя, — началось со всякою прилежностью и правосудием и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было; и все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства, также умножились коммерция и ремесла, и науки почали быть латинского и греческого языку... и торжествовала тогда вольность народная»[23].
Разумеется, Куракин несколько преувеличивает. Но это преувеличение показательно. Именно так, периодом "земного рая" представлялось многим правление Софьи на фоне последовавшего за ним "жесткого курса". В подобных сопоставлениях кроется одна из главных причин яростного преследования памяти Софьи Алексеевны, объявления ее "стрелецкой царевной". Но у патриарха Иоакима не было ни исторического предвидения относительно грядущего правления лично симпатичных ему Нарышкиных, ни понимания уникальных преимуществ своего положения при компромиссной в самой основе политике регентства Софьи.
Царевна и ее соратники настолько нуждались в укреплении расшатанного (не без помощи Иоакима) авторитета Русской православной церкви, что готовы были на все: от жестокого преследования староверов воеводами и карательными командами до забвения единодушно принятого Думой и дворянством в марте 1682 г. Уложения о Генеральном межевании с требованием конфискации вотчин, полученных по вкладам и купленных монастырями после Соборного уложения 1649 г.
Надзор за строгим преследованием раскола светскими властями царские указы предоставляли епархиальным архиереям. В свою очередь, последним вменялось в обязанность вразумлять ревнителей старой веры в своих приказах и заточать в монастырях. Государство и Церковь совместно следили за попытками раскольников укрыться в Поморье или на южных рубежах, незамедлительно обрушивая "зельное гонение" на скопления несчастных. Уже в 1684 г. Иоаким смог возгласить "Слово благодарственное Господу Богу за его великую милость, яко благоволил чудным своим промыслом Церковь свою от тоя отступников и злых наветников избавить". Наконец, в 1685 г. цари и Боярская дума утвердили общий устав преследования раскола из 12 статей[24].
Как и план Шакловитого относительно "перебора" стрельцов и солдат, указные статьи о расколе предусматривали полное искоренение "шатости". Только меры в данном случае были не хитрые и тайные — а явные и жестокие. Устав об искоренении церковного инакомыслия в России до сей поры является примером последовательного применения силы в идейной борьбе. Все его пункты ужасают совершенством.
1. За сопротивление Церкви упорствующие в расколе подвергаются пытке и сожжению в срубах.
2. Раскаявшиеся содержатся в больших монастырях подкрепким надзором и выпускаются лишь после удостоверения в полном перевоспитании.
3—4. Проповедники самосожжения и перекрещивания (считавшие никониан нехристями) подлежат пыткам и сожжению даже в случае раскаяния.
5—6. Перекрестившиеся по увлечению и оказавшиеся в церковной противности недавно, по неведению или принуждению, даже принося повинную и покорение Церкви, подвергаются казни кнутом и отсылаются на исправление к архиереям.
7. Крепкому надзору и отдаче на поруки подлежат заподозренные, но не уличенные в расколе; коли их тайная приверженность старообрядчеству раскроется — таковых бить кнутом и ссылать.
8. Укрывателям и покровителям староверов: сознательным — кнут, действовавшим "спроста" — батоги.
9. С поручителей, не донесших об упорстве в расколе отданных им на поруки, но доказавших на допросе свое неведение, — штраф в 50 рублей, а в случае невозможности выплатить столь огромную сумму — ссылка.
10. В местах ссылки ответственность за надзор и донесение о любой противности Церкви лежит на воеводах и приказных людях.
11. Оговоренных в расколе пытать, бежавших подозреваемых, проведя о них розыск на месте — ловить и пытать, где бы они ни укрывались, и по пыточным речам выносить приговор.
12. Имение казненных и сосланных раскольников и несостоятельных поручителей описывать и продавать по оценке; только поручители, которые "не знали раскола за лицами, принимаемыми на поруки", могли продавать свои дворы "повольней ценой".
Если правительство обязывало светские власти преследовать староверов по этим свирепым правилам, то Иоаким предписывал епархиальным властям требовать от воевод, вотчинников и помещиков неукоснительного сыска и выдачи раскольников в духовные приказы для последующего монастырского смирения или предания гражданскому суду. Понимая, что у землевладельцев нет желания без всякой компенсации терять работников, патриарх настоятельно рекомендовал архиереям пользоваться указными статьями правительства "яко веслами, ими же удобно есть прогнать беззаконное волнение"[25].
В этой связи нелишне вспомнить мнение видного историка и идеолога старообрядчества Семена Денисова, что в свое время именно Иоаким настоял на взятии и разорении карателями Соловецкой обители, "хотя место святое кровию облита", несмотря на трепет умирающего царя Алексея пред столь ужасным делом. И летописатель событий 1682 г. Савва Романов отметил, что староверы просили государей, дабы патриарх дал ответ: за что он приказал "Соловецкий монастырь вырубить, и за ребра перевешать, и на морозе переморозить?". По мнению священника И. Горского, общий взгляд Иоакима на градское казнение раскольников вполне допускает, что патриарх мог настаивать и на разорении Соловецкой святыни[26]. Остается лишь уточнить, что карательные меры 1670-х гг. блекнут перед ужасами 80-х, когда дым сожжений и самосожжений заволок Россию.
Как и прежде, основные заботы о репрессиях взяли на себя светские власти, но Церковь получила от правительства регентства больше контрольных функций и — главное для Иоакима — самостоятельности. Патриарх ничего не требовал специально, пользуясь для укрепления своего государства в государстве конкретными случаями. Так, в 1684 г. при сборе "полоняничных денег" (периодического налога на выкуп пленных) он отказался разослать из своего Патриаршего разряда "послушные грамоты", по которым воеводы и приказные люди на местах имели право брать в Ямской приказ деньги с дворов попов, дьяконов и причетников.
"Милосердуя о попах и церковных причетниках", патриарх указал "в своей области с поповых, и дьяконовых, и причетниковых дворов полоняничные деньги собрать и впредь сбирать в городах и уездах старостам поповским и привозить к Москве в свой Казенный приказ" (выделено мной. — А. Б.).
Сюда же Иоаким повелел доставлять деньги и из других епархий, чтобы централизованно передавать нужные суммы в государеву казну. Вмешиваясь в функции светской власти, патриарх "из Ямского приказа о сборе тех денег в города к воеводам и приказным людям грамот и присыльщиков не велел посылать, чтобы из-за этого священному чину от мирских людей на правеже обругания и церковникам лишних проторей и убытков не было"[27]. Правительство регентства сделало вид, что не заметило патриаршего своеволия.
В 1685 г. Софья и Голицын со товарищи вполне сознательно обошли при составлении наказа писцам для нового валового межевания земель в государстве преждепомянутый нами пункт Уложения 1682 г. о конфискации части монастырских земель. В свою очередь, Иоаким не замедлил разослать духовенству выписку из правил межевания, которыми должны были руководствоваться приезжие землемеры, дабы священники и поповские старосты могли со знанием дела отстаивать церковное землевладение. Указания патриарха духовенству были изложены в специальной окружной грамоте.
В контроле за правильностью межевания Иоаким полагался на местных церковных чиновников-десятильников, в руках которых склонен был сосредоточить не только фискальные (по сбору церковных доходов), но и судебные функции (вполне, впрочем, согласно с решением Стоглавого собора). О неправдах землемеров следовало немедля "доносить на десятильничьи дворы", превращаемые патриархом в подобие приказных изб светской власти. Поскольку у многих причтов не было даже выписок из писцовых книг о церковных землях и угодьях, соответствующие выписки должны были "безо всякие мешкоты и задержаны" выдаваться на десятильничьих дворах.
Забота о целостности церковного землевладения не на уровне патриаршей области или крупных монастырей, а применительно ко всем храмам державы выгодно отличала Иоакима от предшественников. Патриарх грозил суровым наказанием тем, кто не выполнит его указаний.
Суровость окружной грамоты и необходимость поставить дело на контроль в Патриаршем приказе связаны были с тяжелейшим положением церковных причтов, которые на "черной" (государственной) земле были уравнены в правах и повинностях с черными людьми, а на землях помещиков и вотчинников не только подвергались налоговой раскладке наряду с крепостными, но практически не были ограждены от произвола светских феодалов.
Даже минимальное обеспечение духовенства через поземельный надел всех церквей стало результатом упорной борьбы Иоакима. Боярский указ 1676 г., запретивший отвод земель храмам (начатый в государственном масштабе еще при Михаиле Романове), патриарху на следующий год удалось отменить. Но нормы отвода земель не было: приписывать земли храмам дворяне могли по своему благорасположению. На соборе 1681—1682 гг., вынужденно уступив в вопросе о крупном монастырском землевладении, патриарх добился существенного решения: всем церквам, еще не получившим земель, велено было отмерить их из владений помещиков и вотчинников: по 10 четвертей в поле и 10 копен сена с каждых 100 четвертей; по 15 четвертей с владений до 500 четвертей, по 20 четвертей — с каждых 600 четвертей владений светских феодалов[28]. Выполнить это решение — реально отмерить и отмежевать землю — бедным попам без помощи десятильников и поддержки патриарха в 1685 г. было бы чрезвычайно трудно, почти невозможно...
Значительно продвинул Иоаким и свою излюбленную идею неподсудности духовенства гражданским властям. В рассказе о соборе 1675 г. мы уже упоминали, что в 1686 г., рассылая повсюду грамоты о неподсудности духовных лиц светским, патриарх сумел исходатайствовать от правительства регентства и царскую грамоту об этом. Теперь Иоаким мог смело противостоять покушениям на несудимость духовенства даже в уголовных делах о воровстве и разбое. Когда в 1688 г. на Север для искоренения разбоя был послан карательный отряд полковника Нечаева, патриарх повелел Новгородскому митрополиту Корнилию буквально следующее:
"Если по татиным (воровским. — А. Б.) и разбойным делам, по оговору разбойников, объявятся священного и монашеского чина люди — и (ты бы) их к градскому суду, к мирским судьям, для распросу и очных ставок с языком отсылать не велел. А велел (бы) тех языков, для очных ставок, присылать в свои митрополичьи приказы... И если по очным ставкам и по розыску священного и монашеского чина люди приличатся (окажутся причастными. — А. Б.) к татиным и разбойным делам, и языки с пыток с них не сговорят, и таковых, с твоего ведома, обнажа священства и монашества, отсылать к градскому суду[29].
Подобная практика внутреннего разбирательства с преданием суду исключительно лишенных сана закрепилась в России надолго. Формы ее менялись, но смысл остается неизменным: сокровенное отрицание идеи равенства граждан перед законом торжествует в подобной практике зримо и бодро.
Защищать низшее духовенство патриарху приходилось не только от помещиков, вотчинников и гражданской администрации, но и от произвола епархиальных властей. В указе 1687 г. Иоаким, взяв пример с царя Федора Алексеевича, постарался решительно покончить "на всенародную пользу" с неправедными архиерейскими поборами.
Мы писали о том, как Иоаким в 1670-х т мечтал хотя бы ограничить архиерейское грабительство. При правительстве регентства, не опасаясь вмешательства светской власти в пользу небеззащитных и часто крепко связанных с Государевым двором архиереев, патриарх смог пойти на решительный шаг в давней борьбе:
"Указал митрополитам, архиепископам и епископам в епархиях их на попов с причетниками дань налагать и с пустующих церковых земель оброк и всякие окладные и неокладные денежные доходы в их архиерейские дома собирать так же, как... собираются в его патриаршем Казенном приказе — чтобы от неравенства платежей впредь на архиерейские дома укоризны, и святейшему патриарху челобитья, и в народах смущения и ропоту не было".
Указ, аккуратно разосланный патриаршей канцелярией каждому архиерею, сопровождался "выписками в тетрадях", где точно исчислялись все законные церковные пошлины с обозначением, на что они должны расходоваться[30].
Киевская митрополия

Успехи Русской православной церкви в период регентства не исчерпывались победами в борьбе за сословные права духовенства. Хотел патриарх или нет, но именно благодаря В. В. Голицыну (и при личном участии царевны Софьи) он получил, наконец, власть над православным духовенством Малой России; более того, над всеми, пока еще не вошедшими в державу православными Речи Посполитой. Речь идет о подчинении Московскому патриархату Киевской митрополия. Решение этой застарелой и остроболезненной проблемы было непосредственно связано с борьбой канцлера Голицына за создание Священной лиги и его договором о Вечном мире с Полыней.
Злоключения Киевской митрополичьей кафедры после Воссоединения хорошо известны. Несмотря на условия политического соглашения Украины с Россией, митрополит Сильвестр Коссов не признал зависимости от Московского первосвятителя и остался в подчинении у патриарха Константинопольского. Лютый гнев патриарха Никона, решение Сильвестра и его преемников остаться на территории, занятой поляками[31], фактическая утрата Константинополем контроля даже за поставлением Киевских митрополитов — все это, вдобавок к тяготам жестоких войн с Польшей, Турцией и Крымом, ослабило и смутило украинскую православную иерархию.
Считается, что Иоаким с самого своего вступления на патриарший престол мечтал о подчинении Киевской митрополии. Он, по свидетельству участника событии, Киево-Печерского архимандрита Варлаама Ясинского, "употреблял всякое тщание и многократно доносил" царю Алексею Михаиловичу, потом Федору, наконец, Ивану и Петру Алексеевичам, о необходимости "в Киевской митрополии (как в их царской державе и владении, в духовном же правлении — от начала принятия веры святой православной Церкви восточной — епархии, надлежащей патриаршему Всероссийскому престолу) устроить людям Божиим свойственного пастыря"[32].
Мнение, будто старания Иоакима долгое время не встречали поддержки со стороны государства и дело о присоединении Киевской митрополии сдвинулось с мертвой точки при правительстве регентства только благодаря его настойчивости, восходит к публицистическому сборнику "Икона, или изображение... Всероссийскаго... патриарша престола", составленному в год, смерти последнего досинодального патриарха Андриана (1700),. Похвальное стремление составителя "Иконы" документально подтвердить важность патриархии для величия и единения России не может отвлечь наше внимание от трех посылок, принципиально искажавших понимание ситуации с Киевской митрополией не только безвестным публицистом, но, судя по всему, и самим патриархом Иоакимом.
Во-первых, составитель "Иконы" игнорировал государственную документацию, свидетельствующую, что именно светская власть неизменно и упорно стремилась к подчинению украинского православия Москве и установлению церковного единства державы. Во-вторых, Киевская митрополия отнюдь не была "епархией", исконно принадлежащей "патриаршему Всероссийскому престолу"; со времен крещения Руси она оставалась экзархатом (наместничеством) патриарха Константинопольского. В-третьих, "в их царской державе и владении" пребывала лишь часть Киевской митрополии, политически разделенной границей с Речью Посполитой.
Проблема, вопреки мнению патриарха Иоакима, состояла вовсе не в поставленни митрополита для Киева и иных отошедших к России украинских территорий. Московское правительство (как, впрочем, и южнорусское духовенство) в принципе не могло допустить разделения православия на исконных землях Руси по сугубо временной государственной границе, установленной Андрусовским перемирием 1667 г. Сменявшие друг друга в патриаршество Иоакима правительства неизменно считали своим долгом поддерживать единоверное население на территории Речи Посполитой, справедливо рассматривая православие как политическую силу и важное идейное оружие Российского государства.
Наступление католицизма к западу от границы шло по всему фронту: экономически, политически, юридически, в области образования и культуры. Хитроумный маневр Римско-католической церкви с насаждением унии позволял исподволь обойти отчаянное сопротивление народа насильственному окатоличиванию. Переход в унию облегчался разрозненностью и даже враждой православных иерархов на землях Польско-Литовского государства. В этих условиях поставление Киевского митрополита в Москве было бы ударом в спину православному митрополиту (или даже соперничавшим митрополитам), который, только оставаясь в Речи Посполитой, мог, как королевский подданный, использовать свои, пусть ограниченные, права для защиты Церкви.
Несмотря на внутреннюю борьбу и разногласия, в вопросе о целостности митрополии украинское духовенство было удивительно единым. Старейший и заслуженный глава Левобережного духовенства, бывший ректор Киево-Могилянской коллегии, знаменитый просветитель и духовный наставник Лазарь Баранович, епископ (с 1657 г.), а затем архиепископ Черниговский и Новгород-Северский, не одно десятилетие выступал "местоблюстителем" престола Киевской митрополии, неизменно признавая власть заграничных Правобережных митрополитов. Лазарь даже уклонялся от посещения Киева и службы в святой Софии, не желая давать ни малейшего повода подозревать его в посягательстве на прерогативы единого украинского митрополита.
Такое положение особенно уязвляло Левобережного гетмана, подчеркивая его униженное положение сравнительно с гетманом Правобережным, даже когда последний предавался туркам. Клейноты (символы власти) того и другого переходили из рук в руки, но положение сохранялось: каждый гетман (в подданстве России, Польши или Турции) мнил себя главой всей Украины, однако украинское духовенство, по сути, опровергало это мнение. Разумеется, Левобережные гетманы неоднократно замышляли избрание и поставление своего, частного Киевского митрополита. Но угроза церковного отлучения и проклятия со стороны признанного украинским духовенством экзарха Константинопольского неизменно пресекала эти попытки.
Позиция Лазаря Барановича и его единомышленников, мечтавших об объединении Малороссии под крылом российского орла, разделялась не всеми их Правобережными коллегами. Временами возможность церковного отлучения использовалась для давления в пользу сторонников Польши. Тем не менее в целом следует отметить стойкость иерархов Киевской митрополии в приверженности идее единства Малой Руси, временно разделенной политической границей. Увы, международная ситуация надолго развеяла надежды на объединение истерзанной войнами Украины.
Уже в 1670-х гг. военный натиск Османской империи в Европе заставил здравомыслящих московских политиков отказаться в обозримом будущем от освобождения всей Украины и, закрепив status quo польской границы, сосредоточить силы на совместной обороне христианских стран. Положение усугублялось тем, что Речь Посполитая даже в условиях смертельной мусульманской опасности не оставила мысли о реванше над Россией и ради мечты об отвоевании (и окатоличивании) православных украинских земель готова была на изменнический сговор с Турцией и Крымом.
Таким образом проблема, представлявшаяся патриарху Иоакиму столь простой, реально состояла в подчинении Москве Киевской митрополии при сохранении ее церковного единства (в условиях политического разделения границей с враждебной католической Польшей) и легитимном упразднении ее древнего статуса экзархата Константинопольской патриархии (находившейся в Стамбуле под властью угрожающего Европе султана). Лишь Софье и Голицыну было по плечу найти дипломатическое решение, чтобы развязать туго затянутый узел государственных и конфессиональных противоречий.
Особая тонкость и изящество дипломатии правительства регентства проявились в том, что внешний, официальный ход событий вполне импонировал патриарху и создавал у Иоакима впечатление реализации его собственного подхода к проблеме. Ведь компромиссное по своему существу правительство не имело средств заставить патриарха, указать ему действовать определенным образом. Эта особенность и позволила составителю "Иконы" (а за ним историкам) с легкостью изложить ход событий как реализацию инициативы и планов Иоакима. В свою очередь, нам достаточно дополнить эту картину несколькими штрихами, чтобы плоские на первый взгляд замыслы и свершения обрели истинную глубину и объемность.
Едва успев возглавить Посольское ведомство, во время Московского восстания 1682 г. князь Василий Васильевич Голицын отправил тайный наказ послу в Константинополе Прокофию Возницыну. Тот должен был разузнать "от себя" (неофициально) о возможности передачи Киевской митрополии от Константинопольского патриарха Московскому, да так, "чтобы патриарх о том не дознался и в Малой бы России о том не сведали". Действуя "с великим остереганием", опытный дипломат выполнил задачу блестяще: получил от Константинопольского патриарха Никифора "отпустительную грамоту" на Киевскую митрополию[33]. Теперь оставалось утихомирить Москву, чтобы смело приступить к открытой части проекта.
В 1683 г. патриарх Иоаким начал свою изложенную "Иконой" великую миссию с внушений "присылающимся людям из Малороссии, чтобы там общим советом и согласием все люди, Киевскому престолу подсудные, на избрание митрополита потщались". Давно мечтавший об этом гетман Иван Самойлович не замедлил известить патриарха о готовности исполнить его волю (тем паче, что грамота Константинопольского патриарха Парфения благословляла посвящение Киевского митрополита Московским патриархом). В сентябре Иоаким послал Самойловичу официальную грамоту о необходимости доставления Киевского митрополита Московским патриархом. Патриарх пока не говорил о подчинении митрополии Москве, но весьма сокрушался о неблагочестии "вдовствующей" украинской Церкви.
"Многое время, — писал Иоаким, — в Малороссийской царского величества стране в... первом славном граде, именованном Киеве, нет начальнейшего пастыря — Киевского митрополита, и всякого благочестия [как слышу] оный престол и великая епархия [которая имеет под собой и епископов][34], лишились... Правила же св. отцов не повелевают вдовствовать архиерейским престолам долгое время. Хотя в правлении духовном та епархия издавна и Константинопольского патриарха, однако как единоверные... и единостранные, (мы) страждущим частям тела своего должны праведно и законно воспомоществовать, иначе болезненные близкие нам органы греховному тлению подпадут и нам сотворят болезнь.
...Сын же наш и сослужитель нашей мерности архиепископ Черниговский Лазарь Баранович лета многие жития своего течет и к старости уже подобающей немощью объят. Во всей же Малой России, в таком многолюдстве только он один обретается архиерей, и ради той немощи... не возмогает по святым правилам и по чину Восточной церкви архиерейских надлежащих требований исполнить (и т. д. и т. п.)".
Пространное обличение патриархом архиепископа Лазаря, опасного Иоакиму своим высочайшим авторитетом на Украине, было особенно по душе Самойловичу, который не раз встречал в Барановиче противника своим политическим амбициям. Почва для сотрудничества в поставлении Киевского митрополита была найдена. Патриарх и гетман единодушно рассматривали Украину как страну в политических границах России: посему наличием митрополита на Правобережье и даже властью Константинополя решили пренебречь. Однако прошел год, пока Посольский приказ счел своевременным завести конкретный разговор о Киевском митрополите.
В ноябре 1684 г. думный посольский дьяк (и доверенное лицо Голицына) Емельян Украинцев самолично провел в Батурине переговоры с гетманом Самойловичем и бежавшим от утеснений в Речи Посполитой епископом Луцким — князем Гедеоном Святополком Четвертинским[35].
Самойлович напустился с упреками на Лазаря Барановича, представляя его главным противником московскому волеизъявлению и исключая возможность его избрания митрополитом, зато расхваливал Гедеона. Опытный Украинцев ответил по этой кандидатуре уклончиво: "Пусть прежде духовные и мирские люди выберут митрополита в Киев". Гетман действительно сгущал краски: на его запрос о желании государей дать пастыря Киевской митрополии все видные украинские архиереи, начиная с Лазаря Барановича, ответили благословенными грамотами. Их уже в январе 1685 г. доставил в Москву войсковой писарь Василий Кочубей. Самойлович просил только инструкций, как провести митрополичье избрание.
Доставленное гетману в апреле наставление гласило, что ему следует покончить с делом немедленно: "Советовав с духовными всех малороссийских городов, со старшиной генеральной и со всеми полковниками, выбрать мужа в Божественных писаниях искусного, тихого и разумного, из тамошних природных обывателей, а не из приезжих. А как тому митрополиту поступать, и какое послушание оказывать святейшему кир Иоакиму патриарху Московскому и всея Руси и его преемникам, как судить, по каким причинам и тягостям власть Константинопольского патриарха отложить, в каком почитании гетмана и все войско Запорожское иметь, и о всяких церковных делах писать к святейшему патриарху Московскому.
А к святейшему Константинопольскому патриарху ни о чем не писать и не посылать, почитания никакого к нему не иметь, под послушанием у него не быть и из-под его пастырства за расстоянием дальнего пути совершенно отстать...
Киевскому митрополиту, — говорилось в инструкции, — иметь у себя в области духовных всех малороссийских городов. По степени — митрополии быть первой между российскими митрополиями. Обо всем этом написать статьи со всякой крепостью и осторожностью, подписать их митрополиту и всему освященному собору, также гетману, старшине, всем полковникам, есаулам и сотникам, и печатями укрепить, и новоизбранного митрополита для архипастырского рукоположения отпустить в Москву".
Гетман и немалая часть украинского духовенства "обретались, аки в растерзании ума". Грамота патриарха Никифора уже не действовала: на смену ему в Константинополе пришел патриарх Иаков, который по прошению духовенства польских областей вполне мог предать проклятию нового митрополита и всех избравших его. Самойлович не прибыл на выборы; отказался ехать и не пустил духовных своей епархии Лазарь Баранович; темные слухи ходили о нраве гетманского ставленника епископа-князя Гедеона. Но организация выборов была поручена войсковому есаулу Ивану Мазепе — и дело сладилось. То возмущаясь, то трепеща, выборщики 8 июля 1685 г. единогласно избрали митрополитом Гедеона.
Правда, как писал в Москву гетман, отсылая "наказные статьи" собора, избрание было обставлено целым рядом дополнительных требований. В основном они касались превеликих (и справедливых, как выяснилось вскоре) опасений за целостность состава митрополии (епархии, монастыри, церкви), за ее старинные права и вольности. Собор и гетман настаивали на невмешательстве патриарха в епархиальное управление и независимости митрополичьего суда; на праве вольного книгопечатания в Киево-Печерской лавре и преподавания свободных наук на латинском и греческом в Братском монастыре; на свободе митрополичьего избрания и т. п. Два требования выборщиков свидетельствовали, что они не верят в законность передачи Киевской митрополии от Константинополя Москве.
С одной стороны, украинцы просили "уговорить Константинопольского патриарха, чтоб уступил права свои на Киевскую митрополию патриарху Московскому". В то же время они требовали "за Киевским митрополитом оставить звание экзарха Константинопольского патриарха, чтоб православные епископы в польских владениях не избрали особого митрополита с титулом экзарха, что может заставить весь народ приклониться к этому новому митрополиту". Первое требование указывало на нерешенность вопроса с Константинополем. Второе — на то, что новый митрополит выбирается только для этой стороны государственной границы, что Киевская митрополия, долго противостоявшая политическим бурям, раскалывается на две части к вящему восторгу католиков и униатов.
Однако московское правительство имело четкий план по нейтрализации обеих опасностей и последовательно его осуществляло. 8 ноября 1685 г., когда митрополит Гедеон был торжественно рукоположен патриархом Иоакимом в Успенском соборе Московского Кремля[36], согласия Константинопольского патриарха на этот акт еще не было. Посольство 1684 г. в Константинополь провалилось: грек Захарий Софир не смог переиграть патриарха Иакова. Предложенных за уступку митрополии соболей тот взял, но обещанного "отпустительного благословения" не дал.
Греческие иерархи, среди которых активнейшим идеологом влияния на Россию был почти постоянно обретавшийся возле ее границ Иерусалимский патриарх Досифей[37], прекрасно понимали, что от их поведения во многом зависит судьба православия на обширных землях Речи Посполитой, и могли торговаться, едва прикрыто угрожая предательством интересов Церкви. В разработке плана, призванного не допустить раскольнических действии восточных патриархов, приняла участие царевна Софья. Посланный в конце 1685 г. в Турцию посольский подьячий Никита Алексеев снабжен был грамотами государей, патриарха Иоакима и гетмана[38], а также довольно жесткими инструкциями относительно поведения с патриархами.
При составлении своей грамоты и "наказа" (указаний, что именно следует говорить посланнику) Иоаким вновь обратился к истории, благо имел в своем окружении немало искушенных летописцев и историков. По свидетельству Варлаама Ясинского, из летописей было "выписано порядно" с самого крещения Руси, "как митрополиты Всероссийские и где были, и Киевский как и когда особый митрополит учинился". История свидетельствовала, что изначально в "единой Российской епархии" был один митрополит, переместившийся в Москву из Киева.
"Киевская епархия издревле была единого Всероссийского престала, и всей Россией всюду духовно управляли на Москве жившие митрополиты, именовавшие себя: митрополит Киевский и всея России... Впоследствии же многая часть российских народов была от польских королей завоевана. И славолюбием некие прельстились, и мирской властью... от Всероссийского митрополита, природного пастыря, отверглись, и поставили там в Киевские митрополиты в единой Российской епархии другого". Вследствие этого "писались в единой епархии два митрополита так: который на Москве живет — митрополит Московский и всея России, а который в Киеве — митрополит Киевский и всея России. И в этом, — замечает патриарх, — бесчинство было отнюдь не малое!"
Далее, "хотя сие не чинно, и по правилам святых отцов епархии разделяться не велено, однако оба митрополита благословение на поставление принимали в Константинополе от святейшего патриарха Константинопольского". Когда в Москве было законным образом и по благословению восточных патриархов учреждено звание "патриарха всея России", в Киеве остался митрополит тоже "всея России". Очевидно, утверждал Иоаким, что власть равноправного с восточными "патриарха всех Российских и северных стран и народов" распространяется на исконно принадлежащие единой епархии "славяно-русские" земли родственного и единоязычного народа.
Мало того, писал Иоаким, что право на его стороне. Бесчинное разделение Российской епархии уже привело к беспорядкам в Киевской митрополии, искоренить которые из Царьграда трудно за дальностью расстояния и свирепостью крымцев. Посему Константинопольский патриарх "Киевскую бы митрополию в духовную власть отдал Московскому патриарху", прислав письменное "отпустительное благословение" всей малороссийской Церкви и в частности новопоставленному митрополиту Гедеону. Иоаким понимал опасность неадекватной реакции греческого духовенства и специально присовокупил просьбу, чтобы Константинопольский патриарх не поставлял в Киев митрополита по челобитью из Польской державы.
Впоследствии переписка с Константинопольским патриархом подтвердила Иоакиму, что опасения были справедливы: присвоение Киевской митрополии вызвало на него "всякое хуление и поречение" греческого духовенства. Однако "распря" православных первосвятителей была в корне пресечена энергичными действиями Никиты Алексеева, который, как и предполагали Софья с Голицыным, по прибытии к султанскому двору в Адрианополь встретил жесткое сопротивление восточных патриархов. Мнение Константинопольского патриарха Иакова, занявшего престол в результате низвержения турками Дионисия, сводилось к тому, что он не может дать отпустительную грамоту на Киевскую митрополию "без совета с другими патриархами и без созвания своей епархии митрополитов:... то мое отпущение не будет иметь никакой силы". А созыв церковного собора невозможен без указа турецкого визиря.
— "Это дело можно патриарху сделать и без визирского указа, — говорил Алексеев, — визирю об этом вовсе не нужно знать, и запрещения патриарху от визиря никакого за это не будет".
— "Нет, — отвечено было русскому посланцу, — никак нельзя. Надо созвать митрополитов, а из этих митрополитов одни патриарху друзья, а другие недруги, и если патриарх сделает дело без визирского указа и какой-нибудь митрополит донесет, что патриарх списывался с Москвою, то патриарха тотчас казнят!"
Впрочем, патриарх Иаков как раз помер, и Алексеев, не теряя времени, обратился к обретавшемуся в Адрианополе Иерусалимскому патриарху Досифею — идейному лидеру греческого духовенства. Тот велел передать, что не даст аудиенции прежде, чем московский посланец встретится с турецким визирем. Алексеев побывал у визиря и все же явился к Досифею — чтобы получить жесткий выговор. Покушение Иоакима на Киевскую митрополию тот охарактеризовал как противозаконное, запрещенное святоотеческими правилами "Восточной церкви разделение: я советоваться об этом с Константинопольским патриархом не буду и отпустительного благословения, конечно, не дам!
С Алексеевым явился к Досифею гетманский посланец Лисица. Он сказал прямо: "Гетман, все Войско Запорожское и народ малороссийский в подданстве у великих государей. Гетман желает, чтобы и духовный чин был весь под благословением Московского патриарха. Как то уже сделано — так тому и быть!" Московский посланец говорил ласково, приводил резоны, и между прочим — весьма существенный для греков: в его наказе было оговорено дать Досифею всего 20 золотых "милостыни", а коли тот подпишет "разрешительную грамоту" относительно Киева — 200 золотых. Опытный собиратель милостыни Досифей устоял:
— "Я в это дело вступаться не буду, как хочет Константинопольский патриарх, а я и за большую казну такого дела не сделал бы. Да Константинопольскому патриарху нельзя (такое) сделать без визирского указа".
— "Лучше было бы, — сожалел Алексеев, — если бы святейшие патриархи это святое дело сделали, не разглашая неверным".
Обидно было русскому посланцу, что православные архиереи теряют лицо, но с турецкими властями никаких затруднений не предвиделось. Ведая, что Германская империя, Польша и Венеция, образовав Священную лигу и воюя с Османской империей, осаждают Москву мольбами о помощи, великий визирь готов был на крупные политические уступки России. Он с радостью оказал Алексееву услугу, проявив любезность к царям с пожеланием, "да вперед у них любовь и дружба еще более будут множиться; знаем мы, что московские великие государи славные и сильные, нет подобного им царя из христианских царей".
Алексееву не пришлось даже искать патриарха в Царьграде. Восстановленный турками на престоле и получивший указания от визиря Дионисий сам приехал в Адрианополь и согласился на все московские предложения. Резкую перемену взглядов обнаружил Досифей, тут же заявивший Алексееву: "Я приискал в правилах, что вольно всякому архиерею отпустить из своей епархии к другому архиерею. Я буду уговаривать патриарха Дионисия, чтоб он исполнил волю царскую, и сам буду писать к великим государям и к патриарху Иоакиму, и благословение от себя подам особо''.
Тем не менее Алексеев соблюдал предписанную посольским наказом осторожность. Только когда в его руках были грамоты Константинопольского собора и отдельно Иерусалимского патриарха, Досифей получил свои 200 золотых, а Дионисии — 200 золотых и три сорока (связки) соболей. На прощание Константинопольский патриарх передал царям просьбу вознаградить и других архиереев, подписавших грамоту об уступке Киевской митрополии.
Недовольство действиями Алексеева, ловко использовавшего турок, два патриарха излили на третьего. Дионисий написал лично Иоакиму, что цареградское духовенство осуждает его "дерзновение" в деле присоединения митрополии Киевской, но "снисхождение употребляя" считает необходимым "подать Московскому патриарху соборное обильное прощение" и разрешение впредь "действовать как архиерею невозбранно". Досифей, ругательски ругая "порочное в Церкви желание чужих епархий" и в особенности "не похваляя начинание брата нашего", к тому же был глубоко уязвлен проницательностью царевны Софьи, позаботившейся, чтобы Алексеев не повторил прошлой ошибки Софира с поспешным вручением грекам денег: "Если ради нищеты и привыкли некоторые брать деньги и выдавать грамоты, то прилично ли Вашей Церкви просить таким образом о столь великих делах?!"
В то же время Досифей полностью одобрил саму покупку: "радуемся, что Киев имеет митрополита, и хиротонию (поставление в Москве. — А. Б.) его приемлем". В грамоте царевне Софье он извинялся, что ранее "советовал с вольным разумом, дабы оставить сие начинание, ибо недобро изменять уставы отеческие, особенно когда и сами патриархи Цареградские, которые дают грамоты, не дают их от всего сердца, но ради денег, будучи в себе не крепки". Замаливая провинность, Досифей еще прислал грамоту для епископов и всех православных, живущих в Польше, чтобы они слушались Киевского митрополита Гедеона, "коего все патриархи восприяли и как истинного и подлинного митрополита признают".
Этим шагом проницательный грек предвосхитил завершающий маневр правительства регентства, последовавший за поставлением Гедеона и объявлением на Украине подлинных отпустительных грамот восточных патриархов[39]. Киевская митрополия отныне законно подчинялась Москве, но в каких границах? Ответ был дан 21 апреля 1686 г. при подписании договора о Вечном мире России и Польши. Помимо старых (и никогда не выполнявшихся) договоренностей о запрещении принуждения православных к унии и католичеству договор гласил, что "благословение и рукоположение всем духовным принимать, которые есть в Польше и в Литве во благочестии пребывают, приимать благословение в богоспасаемом граде Киеве от преосвященнейшего Киевского митрополита по духовному их чину и обыкновению, безо всякого препинания и вредительства"[40].
С заключением Вечного мира патриарх Иоаким, еще недавно бурно ликовавший по поводу рукоположения Гедеона, мог торжественно объявить в богомольных грамотах о закреплении своей духовной власти над всем славянским православием севернее Черного моря. Он благословил работу своих книжников, прославивших окончательное присоединение Киевской митрополии в "Летописце" 1686 г., увенчавшем этим событием крупный патриарший летописный свод, последовавший за сводом 1670-х гг.[41]
Воистину изумителен факт, что польская сторона пошла на сохранение целостности Киевской митрополии под властью патриарха Московского, поставив тем самым серьезный заслон собственному наступлению на православие, особенно если учесть, что до подписания Вечного мира сам вопрос о государственной принадлежности Киева юридически решался всеми договорами в пользу Речи Посполитой!
Отступление дипломатическое

Как же именно был заключен Вечный мир со столь важной для судеб православия статьей?[42]
Говоря о внешнеполитических заботах патриарха в царствование -Федора Алексеевича, мы описали провал планов А. С. Матвеева (создать европейский христианский союз против турецкой агрессии) и тяжелую войну России один на один с Турцией и Крымом, которую удалось завершить Бахчисарайским миром 1681 г. Во время Московского восстания и формирования правительства регентства международное положение обострилось. Турция ратифицировала мирный договор в урезанном виде и нарушила нейтралитет территорий по нижнему течению Днепра; набеги крымчаков усилились; османские диверсанты были схвачены на Левобережье; наших дипломатов в Крыму и Стамбуле откровенно третировали.
Шведы начали концентрацию войск на границе, нагло ответив на ноту Голицына, что собираются... воевать с турками на Украине. "Перенятая" разведкой грамота польского короля Яна Собеского к мазовецкому воеводе говорила о подготовке вторжения. Вскоре на стол Голицыну лег еще более секретный документ: инструкция короля личному секретарю о подготовке мятежа смоленской шляхты и начале войны, как только Россия окажется достаточно ослабленной внутренней смутой. С Украины были доставлены поджигательные прокламации иезуитов, изъятые из дегтярной фляги одного шпиона и сиденья телеги другого.
Посольский приказ под руководством Голицына не был склонен непосредственно отвечать на действия соседей. Над его зданием недаром был установлен глобус. У каждого соседа были свои соседи. Для нейтрализации воинственных шведов было использовано сильнейшее желание ряда западных стран втянуть Москву в кровопролитную войну со Стокгольмом. Незначительной утечки информации из Посольского приказа, окруженного иностранными посланниками и резидентами, было достаточно, чтобы уже в 1682 г. в России появился датский дипломат фон Горн с секретным планом военного союза России, Дании, Франции и Бранденбурга против Швеции.
Конечно, та же Франция не собиралась действительно втягиваться в войну на Балтике, но считала полезным действовать чужими руками и заодно сохранить мир России со своей тайной союзницей — Османской империей. Однако и Голицыну следовало лишь довести страсти вокруг нового военного союза до известного накала, чтобы недремлющая шведская разведка изрядно обеспокоила свое правительство вестями о зловещих планах предполагаемой коалиции. В результате никто не пострадал: шведы пошли на продление Кардисского мира, не требуя от России уступок, с Данией был заключен обоюдовыгодный мирный договор, а о Франции и Бранденбурге мы еще вспомним.
Бряцание оружием в Польше и Турции не вызывало у князя Голицына особого беспокойства. Руководитель Посольского приказа обладал достаточной информацией, чтобы предвидеть и направлять развитие событий. В июле 1683 г. 200-тысячная армия великого визиря Кара-Мустафы вторглась в Германскую империю и устремилась к столице Габсбургов. Император Леопольд бежал, гарнизон Вены из последних сил выдерживал шестую неделю осады, когда внезапно явившаяся кавалерия Яна Собеского опрокинула турецкие полчища и заставила неприятеля покинуть Австрию.
Для Голицына появление войск Речи Посполитой под Веной не было неожиданным. С начала 1683 г., еще до выступления Кара-Мустафы в поход, русская дипломатия упорно толкала короля и сейм к военному союзу с императором. Сейм решил помочь Империи; Вена была спасена.
В 1684 г. к антитурецкому союзу примкнула Венецианская республика. Под номинальным главенством Римского папы Иннокентия XI образовалась Священная лига. Ее участники обязались всеми силами стремиться к привлечению в военный союз Российского государства. Опытные дипломаты устремились в Москву, чтобы добиться того объединения сил против мусульманской агрессии, которое не удалось России в 1670-х гг. Особенно активно действовали послы Империи. За посылку казаков с несколькими полками пехоты против крымского хана они прельщали Голицына всеми выгодами полноправного члена Лиги.
Канцлеру было ясно, что столь скромные запросы послов имеют целью изъять из его арсенала козырную карту — Бахчисарайский мир. При этом Голицын знал, что Империя, вышедшая из войны с Францией и ее союзниками с убыточным Нимвенгенским миром (1679), жаждала реванша на Рейне, где обстановка как раз накалилась в связи с выступлением Франции против Испанских Нидерландов. Князь обошел ловушку, объявив о заинтересованности России в широкомасштабном наступлении на общего врага христиан. Но это невозможно, пока ее границам угрожает Речь Посполитая: победа под Веной вскружила голову Яну Собескому, и 39 посольских съездов с его комиссарами в начале 1684 г. прошли впустую. Казалось, никакие силы не заставят короля и сейм отказаться от возмездия за потери на Украине и несоблюдение Россией статьи Андрусовского мира, по которой Киев следовало вернуть Польше.
Тогда имперские дипломаты предложили включить в договор о военном союзе Москвы и Вены пункт, направленный против притязаний Речи Посполитой. Заполучив роль третейского судьи между Россией и Польшей, Габсбурги обеспечивали себе господствующее положение в Лиге и максимальные выгоды при заключении мира с Турцией и Крымом, Голицын легко парировал этот выпад, напомнив о невыполнении Империей аналогичного пункта договора 1679 г. относительно Швеции. В расстройстве чувств имперские послы потеряли осторожность, предложив России ради общих планов все же помириться с Польшей, вернув ей Киев.
Ответить на такую дерзость было нетрудно. Канцлер напомнил, что местное население выразило желание быть в российском подданстве, а Речь Посполитая по Журавинскому миру уступила все Правобережье общему врагу — Османской империи. В свою очередь, по Бахчисарайскому миру турки признали Киевщину и Запорожье владениями России. Но коли Империя считает, что ради общих интересов христианства государствам допустимо приносить подобные жертвы, — пусть покажет пример сама.
Голицын выиграл переговоры не потому, конечно, что победил в словесной дуэли (хотя он свободно говорил на латыни, немецком и польском). Мало свойственная венским дипломатам неосторожность подтверждала, что канцлер верно оценил тяжесть военного положения Империи и степень заинтересованности в военно-политическом союзе с Россией. Это дало основания убедить Вену, что Москва согласится только на равноправное сотрудничество.
15 августа 1684 г. имперские послы в Регенсбурге пошли на уступки и заключили 20-летнее перемирие с Францией, позволяющее реально сосредоточить силы на борьбе с Турцией. Посольскому приказу оставалось убедить Францию считаться с этим договором — и поехавшее в начале 1685 г. в Париж посольство С. Е. Алмазова получило от имени короля (сделанное с некоторыми оговорками) обещание соблюдать нейтралитет на Рейне. Кроме того, Голицын поддержал усилия Империи по сохранению шляхетско-магнатской конституции Польши и способствовал заключению имперско-шведско-бранденбургского договора о противодействии абсолютистским притязаниям Яна Собеского.
В самой Речи Посполитой российские и имперские дипломаты объединили усилия, чтобы склонить короля и сейм к отказу от территориальных притязаний на востоке. С этой целью Голицын даже провел в Москве неофициальные переговоры с посланником папы Иннокентия XI иезуитом Вота и сделал небольшие символические уступки папской курии, вызвавшие превеликое раздражение патриарха. В свою очередь, Ватикан (вослед Копенгагену и Вене) признал за Россией статус великой державы, а главное, использовал свое немалое влияние, склоняя Польшу к заключению Вечного мира.
Несмотря на совместный нажим московских, венских и римских представителей в Варшаве, Ян Собеский и часть магнатов упорно держались за идею реванша над Россией. Дипломаты Речи Посполитой искали союзников повсюду — даже в Молдавии, Валахии, Персии и Египте — и повсюду (не без помощи Посольского приказа) терпели провал. Даже в традиционно союзной Франции посольство Велепольского, прибывшее позже посольства Алмазова, не нашло взаимопонимания.
У короля оставалась лишь надежда на предательский сговор с Крымом, но и там позиции русской дипломатии оказались сильнее. Если Голицын добился от Турции и Крыма признания первой редакции Бахчисарайского договора, то хан в 1684 г. затянул переговоры с Речью Посполитой, способствовав поражению ее войск под Каменцем. В 1685 г. крымчаки разгромили Яна Собеского в Молдавии и предложили себя в посредники для переговоров с Турцией об условиях позорной капитуляции.
При сложившихся обстоятельствах сопротивление Речи Посполитой нормализации отношений с Россией не могло продолжаться. Несмотря на противодействие короля, сейм принял решение отправить великое посольство в Москву. Ян Собеский задержал его выезд, но в феврале 1686 г. великие и полномочные послы (в их числе канцлер литовский, с которым Голицын уже провел секретные переговоры) прибыли в российскую столицу. Дипломатическая борьба в Москве длилась семь недель, пока 21 апреля договор о Вечном мире не положил конец столетним раздорам двух славянских государств.
Польские послы, неоднократно угрожавшие хлопнуть дверью, в действительности не могли отказаться от условий Голицына. Канцлер предлагал Речи Посполитой потерянное ею Правобережье, отвоевать которое у турок было немыслимо без военного союза с Москвой (а тем более в состоянии конфликта с ней). На российской стороне оставался только Киев — и, конечно, Левобережье по границе, определенной Андрусовским договором. Зато Россия вступала в Священную лигу и начинала войну против Турции и Крыма даже большими силами, чем просили польские послы.
Весть о заключении Вечного мира вызвала бурное ликование в Речи Посполитой, Империи, Венеции и на покоренных турками христианских землях. По сведениям Посольского приказа, сам султан "зело со всем басурманством задрожал" и отменил генеральное наступление на Польшу, а крымский хан спрятался за Перекоп.
Полная победа по вопросу о единстве Киевской митрополии Не была следствием какой-то дипломатической уловки Голицына. Признание католиками власти российского митрополита над всем православным духовенством Речи Посполитой (вопреки интересам пропольских архиереев и тем паче униатов) было твердым условием канцлера, не подлежащим изменению, хотя весь договор о Вечном мире и давняя мечта князя о Священном союзе, без того висевшая на волоске, ставились этим условием под удар.
В то время когда народ ликовал, а в городах и местечках люди разных вероисповеданий отмечали известие о Вечном мире богослужениями, король при поддержке части магнатов (в число которых входили католические епископы) отказывался ратифицировать договор. Пока русские послы тщетно ожидали его во Львове, Ян Собеский вел тайные переговоры с крымским ханом, именуя его "мой дражайший друг". Голицын вынужден был отложить выступление русско-украинских войск — и оказался прав.
Пользуясь отсутствием армии устрашенного вестью о Вечном мире султана, король взял Яссы, но был окружен левым крылом Крымской орды. Пораженное болезнями, измученное голодом польское войско ценой огромных потерь прорвалось домой. Русские послы потребовали немедленной ратификации Вечного мира, объявив, что иначе они немедля покинут королевские земли.
Слыша проклятия своих солдат, укоры шляхты и осуждение большинства магнатов во главе с канцлером литовским, Ян Собеский вынужден был прибыть во Львов, но... на заседании рады 24 ноября заявил, что ему "тяжестно" подписать договор. Часть магнатов поддержала короля. Однако их дело было проиграно. Рада заявила, что "после совершения дела размышлять о нем и отрекаться невозможно". В голос рыдая и обливаясь слезами, король поставил подпись на врученном ему документе.
Теперь канцлеру Голицыну предстояло стать "генералиссимом" и начать сложнейшие военные действия против Крымского ханства и турецких крепостей на Днепре. А патриарх Иоаким, после первых восторгов о возвращении в лоно Русской православной церкви "прежде польскими кралями похищенного" изрядного "стада Христова", крепко призадумался над проблемой "чинного устроения" отвыкшей от архиерейской узды паствы.
Старинные привилегии Киевской митрополии, записанные в Наказе об избрании Гедеона, никоим образом не устраивали Иоакима. Уже при своем рукоположении в Москве Гедеон дал торжественное обещание "иметь послушание к престолу патриаршества Всероссийского царства". В противовес пункту Наказа о невмешательстве патриарха в церковные дела митрополии Иоаким в Настольной грамоте Гедеону утверждал за своим престолом право духовного надзора над новой епархией. Это подтверждал в упоминавшейся грамоте и Иерусалимский патриарх Досифей.
Очевидно было, что Иоаким не потерпит в Киевской митрополии "неединочинства с российскими митрополитами", несмотря на любое недовольство или сопротивление[43]. В 1686 г. патриарх вопреки привилегиям дал жалованную грамоту Полоцкому Богоявленскому монастырю, переведя его из подчинения Киевской митрополии в непосредственную зависимость от себя и разрешив освящать церкви в Белоруссии. На следующий год Иоаким сделал своей ставропигией Межигорский монастырь, прежде бывший ставропигией патриарха Константинопольского. В 1688 г. по просьбе архимандрита Варлаама Ясинского подсудной лишь Московскому патриарху стала Киеве-Печерская лавра. Отныне и книги ее знаменитой типографии должны были печататься под благословением патриарха. В том же году Лазарь Баранович, воспользовавшись свержением гетмана Самойловича (смененного Мазепой), бил челом царям и Иоакиму, чтобы "быть ему со всею своею епархией прямо под благословением святейшего патриарха Московского, наравне с прочими российскими архиереями". Это соответствовало взглядам Иоакима, и Барановичу была выдана искомая грамота.
Митрополит Гедеон был утеснен в правах лишь согласно желаниям представителей духовенства своей епархии. Однако в том же году Иоаким, обеспокоенный неудачным для грекофилов ходом спора о пресуществлении, вспомнил давние подозрения относительно благочестия всего украинского православия. Об этом давно писал ему патриарх Досифей, а теперь Евфимий Чудовский со товарищи подталкивали Иоакима к проверке иерархов Украины на ортодоксальность.
Ничем иным нельзя объяснить содержание патриаршей грамоты, адресованной митрополиту Гедеону, архиепископу Лазарю и архимандриту Варлааму с едва прикрытым вопросом, не стоят ли они на латинской стороне относительно Вселенского собора 1438—1445 гг., принявшего печально известную Флорентийскую унию. Иными словами: не являются ли самые стойкие и упорные борцы с унией униатами?! Поверить в такой ход мыслей патриарха трудно, поэтому предоставлю оценить сей результат интеллигентского "ушничества" читателю.
Легкость, с которой он бросил малороссиянам оскорбительнейшее обвинение в униатстве, говорит лишь о степени чиновного невнимания к чувствам подчиненных. Иоаким удивился бы смятению и тяжкому недоумению, охватившему духовенство при чтении патриаршей грамоты на соборе в Киеве, специально собранном митрополитом Гедеоном. После горестных размышлений собор, как писал Мазепе св. Димитрий Ростовский, решил известить Москву за подписями всех участников, что Флорентийского "того соборища Восточная церковь православная совершенно не приняла и за собор не почла".
Гедеон и Лазарь не могли отделаться так легко и принуждены были, помимо отрицательных грамот[44], отправить Иоакиму целые трактаты об истории собора с указанием источников о нем (включая московские издания). Но патриарх — как многие начальники до него и доныне — более верил "ушникам" и был твердо убежден, как сообщил в новых грамотах украинскому духовенству, что малороссияне намеренно пропустили при описании Флорентийского собора дискуссию о пресуществлении. Ее "содержание" (весьма спорное), Иоаким тут же и привел, вопреки прежнему своему заявлению о незнакомстве с историей "соборища".
На сей раз, сочтя возможным в интересах дела употребить более мягкий подход к подчиненным, патриарх не объявил их сторонниками унии. Он лишь потребовал от митрополита Гедеона, архиепископа Лазаря и архимандрита Варлаама порознь, "хоть собственноручно, хоть синодально", прислать в Москву "не нерадивое, но тщательное" подтверждение приложенного к патриаршим грамотам "Обличения"[45] на продававшуюся в те времена в Москве "тетрадь" (книжечку) "Выклад о церкви".
Иоаким, конечно, не забывает указать, что приведенное в "Выкладе" мнение о пресуществлении есть "латинское прельщение", которое распространяют "плевелосеятели-униаты, пачеже сами иезуиты — искоренители нашего благочестия". Но "восписание, согласное мысли нашей", просит прислать "не ради какого-либо о вас сомнения [ибо ведаем ваше во всем непревратное последование... Восточной церкви...], но ради подтверждения истины, отражения лжи и ради посрамления несмысленных неких, или больше говоря развратников и мятежников, разглашающих и множащих той тетради лжесловие, и вам, киево-печерским монахам честным, приписывающих сей порок". Патриарх доходит до такой любезности, что приписывает издание "Выклада" иезуитам, коварно поставившим на книжечке выходные данные Киево-Печерской типографии. "Ибо как могли бы, сынами будучи православными и благочестия поборниками, монахи печерские противность такую матери своей Церкви восточной издать?!"
Что могли "восписать" в ответ украинцы? Ведь "тетрадь", присланная им с грамотой патриарха (как честно ответил Лазарь Баранович), — вовсе не схизматический подкоп, но "составлена мужем в житии святом свидетельствованном и премудром, почившем уже о Господе Феодосией Сафоновичем, игуменом златоглавного Михаила, киевским. Да и не едина она являет сие (мнение о пресуществлении), но и в многоразличных не с латинского, но с истинного греческого языка через богомудрых и... праведных сынов российских трудолюбиво на славянский язык переведенных и не в одной Киево-Печерской типографии, но и иных благочестно печатью изданных книгах то же единомыслие обретается".
И Димитрий Ростовский (1651—1709), и глубокий старец Лазарь Баранович с детства учились "от отцов наших" и по книгам, что пресуществление Святых даров происходит именно так, как сказано Сафоновичем в "Выкладе", и никакого сомнения об этом никогда не возникало. Однако все чувствовали, что подкоп под украинское духовенство глубок. Уже давний его завистник и неприятель, патриарх Иерусалимский Досифей, прислал в Москву греческое издание 1662 г. "Православного исповедания" митрополита Петра Могилы. Уже само это, переведенное на русский Евфимием Чудовским (1685 г.), исповедание великого просветителя, в честь коего именовалась Киево-Могилянская коллегия, подозревалось в еретичестве.
Писать в Москву украинцам было нечего. Они молчали более полугода. Иоаким то свирепел, то впадал "во многую скорбь и туту души". А тут еще Константинопольский патриарх Дионисий, видно прослышав об отношении коллеги к турецкой войне, прислал грамоту с укором за беспечность о греках, угнетаемых турками, в которой именовал адресата "экзархом всея России" (1688 г.). Оскорбленный Иоаким вынужден был упомянуть выступление великой российской армии к Крыму, прежде чем сурово заметить Дионисию, что имеет право на титул "патриарх Московский и всея России и всех северных стран" никак не меньшее, чем Восточные патриархи на свои титулы.
Ошибка в грамоте Дионисия, писал ему Иоаким, "если и от недоразумения случилась — у иных, брат, имеют место такие прегрешения, а не у патриархов, в особенности премудрых. А ежели с намерением сделано, так как дали вы благочестивым нашим царям обладание престолом митрополита Киевского, — то от него мы не столь пользы имеем, сколько даем, что требуют на всякий день, от них же соблазны и смущения получая... Свободно было им под властью престола Константинопольского... потому и прелюбодействовали... уча иудейские догмы, и книги различные напечатали странные весьма для чинов и обычаев московских... Всесвятейшество же твое и прочие святейшие патриархи, ни когда были под властью вашей об овцах Киевской епархии попечения не имели, ни ныне не имеете — и ответ дадите за это в день Судный. И тогда вам подобало печься о них, как именовавшихся овцах вселенского престола, и вы их оставили!"
Потому Иоаким и считал себя вправе, как мы упоминали в истории с Медведевым, попросту требовать от Дионисия, чтобы он, согласно присланным из Москвы образцам грамот, "писал и запрещал малороссам тяжко... да не имут в презрении духовную власть". Мерами дисциплинарного воздействия располагал и сам Иоаким. Например, патриарху давно было ведомо, что престарелый Лазарь Баранович по немощи вынужден рукополагать иереев и дьяконов "по два купно и по три на единой литургии". Иоаким выступил с обличением, и Лазарь был лишен сего послабления сравнительно с правилами.
От Варлаама Ясинского патриарх потребовал, чтобы книги, издаваемые Киево-Печерской типографией, реально представлялись в Москву на рассмотрение, "чтобы новость какая не обрелась в них". Напрасно вольные типографы полагали, что будут печатать книги по-прежнему, лишь обозначая благословение патриарха на титульном листе. В новой грамоте к митрополиту Гедеону и архимандриту Варлааму, требуя незамедлительно прислать уверения в покорности относительно проблемы пресуществления, Иоаким заметил: "Вы ныне... под благословением нашим издали книгу, называемую Венец Христов, ее же не только не благословили и не видели, но прежде нашего началопастырского осмотрения". Разумеется, такую книгу патриарх "печатати запретихом".
Оставшись с готовым тиражом запрещенной книги, печерская братия призадумалась. Между тем Иоаким в том же 1688 г. продемонстрировал, что речь не идет об исключении: никакой свободы печати в его ставропигии больше не будет. Главным поводом стало благочестивое намерение игумена Батуринского монастыря Димитрия Туптало (известного в истории Церкви как св. Димитрий Ростовский) составить новые Минеи четьи — капитальный свод житии святых (со словами, псалмами, молитвами, канонами и проч.) в порядке празднования их памяти по церковному календарю.
Начав в 1684 г. свой фундаментальный труд (ставший в этом жанре наиболее почитаемым в русском православии), Димитрий вскоре остро осознал необходимость использования Великих Миней четьих (ВМЧ) митрополита Московского и всея Руси Макария. Так и не изданные с XVI в., Великие Минеи, вобравшие в себя, по замыслу Макария, "все книги чтомые, которые в Русской земле обретаются'', хранились в Кремлевском Успенском соборе, царской книгохранительнице (ныне оба комплекта — в Синодальном собрании Государственного исторического музея)[46] и новгородском Софийском соборе[47]. С этим бесценным сокровищем церковной литературы (каждый фолиант большого формата содержал более 1500 листов) патриарх обращался бережно, но читателям и даже видным писателям оно оставалось недоступным. Евфимий Чудовский, составлявший по поручению Иоакима оглавление Великих Миней, в целой книге не смог вкратце дать полное представление об их содержании[48].
Испросить у патриарха ВМЧ "великой кафедральной церкви" для святого труда Димитрия взялись гетман Самойлович и Варлаам Ясинский. Сомнительно, чтобы Иоаким рискнул перевозить свое сокровище на Украину, но после смерти царя Федора он мог распоряжаться царским экземпляром Миней, хранившимся "Приказа книг печатного дела в книгохранительной палате" — попросту говоря, в библиотеке Печатного двора, вполне доступной для приближенных патриарха (и, к сожалению, не только для них)[49].
Видимо, эти драгоценные тома (изготовленные с прибавлениями для Ивана Грозного в 1553 г.) и были вручены Варлааму Ясинскому со строгим наказом, переписав их, прислать в Москву оригиналы и списки. Последние, заметил патриарх, были необходимы, чтобы "нам то ваше преписание в царствующем граде Москве, соборно свидетельствовав, исправить, если где что достойное исправления обретется. И тогда по рассмотрению и суждению соборному дать вам и благословение, чтобы типографским тиснением издали".
Складывается впечатление, что Иоаким не понял, зачем в действительности понадобились украинцам ВМЧ, если вообще способен был заподозрить, что великий труд Макария можно использовать как источник в творческой работе над новыми Минеями, а не образец для буквального копирования. Между тем св. Димитрий к марту 1688 г. успел "написать шесть месяцев житий святых" (половину томов)! Архимандрит и соборные старцы Киево-Печерского монастыря, бравшего на себя изрядные типографские расходы, по старинке лично рассмотрели и одобрили к печати это капитальное издание.
Первый том новых Миней (за сентябрь—ноябрь) вышел в 1689 г. К сожалению, еще 15 марта 1688 г. св. Димитрий поспешил порадовать Иоакима письмом о завершении немалой части своего труда и рекомендации его к изданию[50]. Патриарх бурно отреагировал на пренебрежение его правом благословения изданий. Первым делом он потребовал в грамотах митрополиту Гедеону и Варлааму Ясинскому немедленно вернуть ВМЧ, что и было исполнено несмотря на острую необходимость макарьевских Миней для продолжения работы Димитрия[51]. Тот направил Иоакиму письмо с прошением благословить издание, однако было уже поздно.
Патриаршая грамота сурово выговаривала Варлааму за непослушание власти. "Мы вам, — писал Иоаким в 1689 г., — как искренним сынам поверили. Книги вам дав, ожидали от вас долгое время преписания вашего на прочтение и суждение. Ваше преподобие сотворило не по своему обещанию, пренебрегло нашим пастырским повелением. Списав книги, сами издаете без досмотра и благословения нашего архипастырского — и это ваша великая неправда! Второе — добавили некие слова, Церкви святой восточной необычные, и в наших книгах, с них же списываете, не обретающиеся...''
Перечислив, что именно найдено в первом томе новых Миней неправого и особо подозрительного, Иоаким вместо обычной епитимий наложил на Варлаама обязанность тираж труда Димитрия изуродовать: "Сотворить вам соблазна сего из книг истребление, и народам православным объявить письменно прегрешение недосмотром случившееся, и иные листы вместо тех, на которых новшество... напечатали, издать... И впредь не при? слав к нам отнюдь бы вам не дерзать каковых книг новослагаемых печатать, или казни церковной и запрещению, как ослушники, подпадете".
Плавный переход отношений Иоакима с украинским духовенством к угрозе и применению "церковной казни" совпал с этими событиями. Именно в марте 1689 г. митрополит Гедеон, Лазарь Баранович и Варлаам Ясинский получили от патриарха строгие предписания "возвестить согласие свое к святой Восточной Церкви и единомыслие к мерности нашей" в вопросе о пресуществлении с угрозой церковного осуждения не только Иоакимом, но и всеми Восточными патриархами. Украинцы, прекрасно понимавшие возможность организации такого осуждения, все же прислали ответы, мягко, но неукоснительно настаивая на своем (а значит, и медведевском) взгляде на евхаристию и ссылаясь при том на церковные книги, изданные как в Южной Руси, так и "в самом паче солнца в православной кафолической вере сияющем граде" Москве.
Третий залп патриарших грамот о пресуществлении возвращал дискуссию к началу, к стилю странных запросов о Флорентийском соборе. Прямой вопрос: "Последуете ли всеконечно Восточной Христове Церкви?" — сочетался с угрозами более литературно изысканными. "Если не хотите пребывать в пределах и догматах св. отцов... — писал патриарх, — скажите нам: с кем вообще согласие и общение иметь будете? К кому выю склонять и благословение принимать? Кого пастырем и главой найдете?.. Не принудите нас, не принудите, и молительно просим — не "принудите своим разногласием писать и всеподробно изобразить братии нашей, четырем святейшим патриархам... да не изрекут те что о сем на вас тяжкое. Чего не дай Бог слышать, столь страшного над вами!"
На сей раз мнения украинцев разделились. Князь Гедеон Святополк-Четвертинский с Варлаамом Ясинским и духовенством Киевской митрополии после соборного прочтения патриаршей грамоты составили краткую повинную. Засвидетельствовав соборное принятие, "без всякого прекословия и прения... исповедания как во всех членах св. православной веры, также и в изряднейшей тайне евхаристии" в согласии с волей патриарха, они "смиренно себя вручили" милости Иоакима. Соборное исповедание повез в Москву Димитрий Ростовский, который в составе украинской делегации во главе с гетманом Мазепой чествовал царей Ивана и Петра, царевну Софью и патриарха Иоакима. Несмотря на все старания Димитрия, проблема издания Миней осталась тогда неразрешенной, и четвертый (последний) том он опубликовал только в 1705 г.
Из Черниговской и Новгород-Северской епархии патриарх напрасно ждал ответа. Если Гедеону Иоаким написал по вопросу о пресуществлении четыре грамоты, то упорному Лазарю Барановичу — семь. Разъясняя необходимость чиноначалия в Церкви и оскорбляясь, что "твое боголюбие презирает и ни во что полагает нас, отца и архипастыря твоего", патриарх вскоре дошел до запрещения архиепископу священнодействовать.
"Если и ныне нами пренебрежешь и вскоре нам о всем сем совершенное известие не дашь, ведай: хотя и сам я по благодати Святого Духа власть имею, с сынами моими... архиереями, суд о тебе изнести; но ради большего извещения воспишу все о тебе братии... четырем святейшим патриархам, и все о тебе вместе суд достойный — к мерности нашей ослушания и презорства твоего, к святой же Церкви противления — изнесем.
А пока о себе нам не известишь, до совершенного о тебе суда будь без всякого священнодействия: да узнаешь главу и отца твоего и да научишься не быть презорлив и непослушен к архипастырю своему и к Восточной Церкви святой, да не будет безчинство... в Церкви, соблазн же в людях. Если же будешь согласен святой Восточной Церкви... и вскоре нам согласен и единоумен известишься — будешь священнодействовать невозбранно".
Только 19 ноября 1689 г. упорный старец прислал Иоакиму краткий ответ о покорности пастырю, согласии с его мнением о пресуществлении и смиренной просьбой об архипастырском благословении[52]. Тогда же бил челом патриарху в "единоумии" и близкий к Лазарю Барановичу архимандрит Феодосии Углицкий. Ни один украинский архиерей, просвещенный духовный писатель или издатель не смог, вопреки совести, согласиться с "не богословскими, но буесловскими" аргументами московских "мудроборцев" и тем более повторить их как истину. Но право чиноначалия восторжествовало. Все духовенство Киевской митрополии, возвращенной при Иоакиме в лоно Русской православной церкви, склонилось перед Московским патриархом за четыре месяца до его кончины.
Духовные и придворные

Не победа патриарха Иоакима над ослушниками его в делах духовных, а трудность ее и продолжительность сопротивления церковнослужителей архипастырской воле составляют загадку. Впрочем, она легко решается традиционным путем: обращением к интересам власть имущих и расстановке сил на политической арене. Совершенно очевидно, что патриарх и послушное ему большинство освященного собора имели полное право осудить и "смирить" любое духовное лицо: приостановить право исполнять священные обязанности, лишить архиерейства или вообще отрешить иночества, держать в монастырском заточении, наконец, предать "градскому суду" и добиться его казни как еретика. К вынесению и исполнению таких приговоров, как мы видели на примерах староверов и коммунистов-утопистов, светская власть была весьма расположена.
Конечно, свирепо преследовать новопоставленного Киевского митрополита или архимандрита возвращенного в лоно Русской церкви древнейшего Киево-Печерского монастыря было не вполне удобно. Церковные отношения с Украиной относились к сфере большой политики. Но патриарх все же имел возможности изрядно насолить Гедеону по своему ведомству — в обход Малороссийского приказа (филиала Посольского ведомства, через который проходили все украинские дела). А уж архиепископ Лазарь Баранович, самолично просивший о передаче Черниговской и Новгород-Северской епархии из состава Киевской митрополии в ведение патриарха Московского, да и архимандрит Варлаам Ясинский, умоливший сделать Печерский монастырь ставропигией Иоакима, по чину были во всей его власти.
Тем не менее Лазарь Баранович не покорялся патриаршей воле дольше всех украинских иерархов, которых Иоаким вынужден был пугать судом Восточных патриархов. И даже простои строитель Заиконоспасского монастыря Сильвестр Медведев, сидючи в келье буквально напротив Никольских ворот Кремля, оставался для патриаршего суда недосягаем. Дело было, разумеется, не в стрельцах и горожанах, охранявших келью Сильвестра: они не смогли бы помешать ни церковному осуждению, ни аресту, будь на то дан указ властей. Проблема Иоакима была в позиции правительства, ясно выраженной царевной Софьей, когда она лично обещала "не выдать" ученого старца и отказалась отпустить его "со службы" (так!), пока князь Голицын (и она сама) находятся у власти.
Но ведь патриарх, напомнит нам читатель, мог отлучить от церковного причастия саму Софью, Голицына и их правительство; да хоть всю страну! Хотя верный Евфимий Чудовский при жизни своего покровителя еще не приступил к огромному труду по переводу комментированной "Кормчей книги" (свода церковных законов и правил)[53], Иоаким ведал, что имеет право запрещать и прощать без различия званий, а главное — может это себе позволить.
Игнатий Римский-Корсаков поведал в письме Афанасию Холмогорскому, что перед смертью патриарха царевна Софья, пребывавшая тогда в негласной ссылке в Новодевичьем монастыре, прислала к одру Иоакима престарелого и добродетельного царского духовника Маркела, протопопа Благовещенского собора. Тот просил подать прощение "благоверной царевне и великой княжне Софии Алексеевне, которую святейший, за некоторых человек противящихся Церкви якобы заступающуюся, от причащения отлучил. Видев же святейший, — продолжает Игнатий, — покорение ее ко святой Церкви, и разумев, что неповинна была в том, простил ее и разрешение подал".
Явился с прошением к одру патриарха и боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин, отец царицы Натальи Кирилловны, насильно постриженный в монахи восставшими в 1682 г. и "запрещенный" за то, что "самовластно" сложил с себя монашеское одеяние. Иоаким "пришел в умиление", обнял своего старого друга, "простил его и подал ему разрешение и благословение христианства и сожительства его супружеского; подал же благословение и всему дому его о Христе"[54]. Прощение было душеспасительным, а разрешение излишне щедрым; глядящему в глаза смерти старцу Кириллу (1623—1691) было не до супружества.
Великий ритор Игнатий слова не произносил случайно и выделил два прощения и разрешения из упомянутого в письме к Афанасию "множества" не зря. Нарышкин был пострижеником близкого Афанасию Кирилло-Белозерского монастыря; Софью Римский-Корсаков буквально в момент ее свержения уподоблял Премудрости Божией в сочинении, списанном для себя Холмогорским архиепископом. Для нас важнее иное; оба нелицеприятно отлученных не обладали политической властью (ни в момент кары, ни при прощении, хотя расположение патриарха к представителю победивших Нарышкиных было явным).
Игнатий, сочинявший письмо как элемент Жития Иоакима, показал, что патриарх был суров, но справедлив. Мы можем констатировать, что широчайшие права, реализуясь в возможностях архипастыря, оставались строго в рамках его представлений о чиноначалии, где независимая в своей области власть духовная составляла неотъемлемую часть более общей (и, следовательно, высшей) власти государственной.
Несомненно, Иоаким, к примеру, мог воспрепятствовать своему другу Игнатию Римскому-Корсакову произносить пламенные речи перед войсками, отправляющимися в поход. С политической точки зрения выступления Игнатия были прямым противодействием патриарху. В свою очередь, и Иоаким не ограничился своей речью к командному составу армии в Успенском соборе. Выражая откровенную ненависть к "варварам магометанам", называя их "свиньями" и т. п., Иоаким в проповедях постоянно акцентировал внимание на "страстях" войны, описанных заметно ярче вялого подтверждения необходимости вступить в сражение с "агарянами".
Патриарх не считал возможным прямо обличить политику правительства перед лицом всего двора, собравшегося на торжественные проводы своих родичей в поход; иное дело — содержание церковных проповедей архипастыря. В "Разсуждении о общении с проклятыми" Иоаким под угрозой отлучения запрещал воинам не только "дружество имети" со своими разноплеменными сослуживцами-иноверцами, но и говорить с ними, есть вместе, даже омывать и хоронить их тела.
Своей проповедью на текст двадцатой главы Пятой книги Моисеевой патриарх сеял в армии рознь, подстрекал православных воинов против иноверных собратьев по оружию.
Патриарх утверждал, что наемные специалисты — "люди мнимые вымышленники и в ратех храбрые, а верою еретики и христианской вере противники и ругатели явные — не помощь ни в чем". Их присутствие в войсках предвещает поражение, от которого не спасет надежда "на сильных царей, и непобедимых кесарей, и князей" — на них "надежда полагаться не может, потому что люди они, в них же нет спасения". Слушатели архипастырских проповедей могли уловить, что успех похода не слишком обрадовал бы патриарха.
С помощью патриарха разошлась в 1689 г. и молва о поражении II Крымского похода. Не без удовлетворения коснулся этих ударов по правительству регентства Иоаким в своем Завещании: "Как и нынешних лет, в Крымские походы, когда на крымских татар российские царские полки ходили, аз смиренный о всем вышеписанном... говорил не обинуяся, учил, и молил, и доносил начальствующим с молением и письменно, чтобы еретикам-иноверцам над христианами в полках начальниками не быть. И меня благородная государыня царевна София Алексеевна в том послушать тогда не изволила; также и князь Василий Голицын, вождь бывший в те походы царского пресветлого величества премногих полков, не сотворил сего, — и что содеяв лось в полках, каковы поступки были, многим зримо было и всем ведомо"[55].
Но вот перед нами официальные послания, которыми патриарх, по давнему обычаю архипастырей, удостаивал "нашей мерности возлюбленных во Господе сынов" — воевод, участвовавших в I и II Крымских походах[56]. Обращаясь 10 апреля 1687 г. к главнокомандующему князю В. В. Голицыну (которого, по патриаршей проповеди, следовало за политику свободы вероисповедания "остановить и казнить"), Иоаким как ни в чем не бывало шлет ему благословение и благопожелания. Заодно патриарх выражает надежду, что князь позаботится об ушедших с ним в поход "сущих нашей мерности по крови ближних" (родном брате, двух племянниках Иоакима и других представителей рода Савеловых).
6 мая 1687 г. особыми благословенными грамотами патриарха были осчастливлены все высшие командиры действующей армии: кн. В. В. Голицын, кн. К. О. Щербатов, В. А. Змеев, А. С. Шеин, кн. В. Д. Долгоруков и гетман И. Самойлович. Обращаясь к Голицыну, Иоаким (а если быть точным — автор его посланий Карион Истомин), хоть и не в таких сильных выражениях, как Игнатий Римский-Корсаков, выражает надежду, что "отпущенные" в поход с полками святыни, вкупе с молитвами духовенства, обеспечат воинству "на врагов христианских победу и одоление... благочестивым же нашим самодержавным царем государем мир и тишину, царства же расширение и охранение всея державы их".
Посылая в армию свежий тираж "Службы о вспоможении христианскому воинству и освобождении пленных из неволи агарянской", Иоаким сообщал Голицыну, что "заповедал" творить новоотпечатанные молитвы по всем храмам России. В грамоте Щербатову патриарх, вполне в духе Игнатия, восклицал: "Господь... зловерных же и проклятых иноплеменников державною и всесильною рукою да победит и истребит от земли нечестивую память их!". Каждому полководцу разными словами выражалось одно пожелание (цитирую по грамоте Долгорукову): "твоему благородию и всему с тобою царского величества... православному воинству, пошедшему против злых неприятелей и гонителей православной веры исмаильских людей, проклятых агарян, желаем здравия, и спасения, и всякого сохранства на многая лета"; мужественным и молящимся ратоборцам Бог "победу сотворит".
Еще более обширная переписка патриарха с воеводами действующей армии относится ко II Крымскому походу, когда политическая ситуация в Москве обострилась до предела. В начале 1689 г. мать царя Петра, "Медведица" Наталья Кирилловна Нарышкина, женив юного сына, заявила претензии на право его "самостоятельного" правления.
Желающим захватить власть за спиной Петра требовались экстраординарные усилия по привлечению сторонников, формированию общественного мнения и весьма серьезной компрометации противников. Весной—летом 1689 г. схватка "под ковром достигла своего апогея. При отсутствии вполне достоверных сведений мы вправе все же полагать, что фаворит и наиболее смелый сторонник Софьи Федор Шакловитый искал пути окончательного устранения Нарышкиных, а те, в свою очередь, готовили военный переворот.
Придворные панегиристы, еще в прошлом году превозносившие царевну до небес, благоразумно онемели. Ведь большинство "похвальных" сочинений создавалось искателями придворных милостей, тонко чуявшими возвышение или падение "ближних предстателей": они наглядно демонстрируют нам реальную расстановку сил у кормила власти. Однако были среди панегиристов и такие люди, которые выступали во имя общественных интересов, нередко жертвуя собственной выгодой. Похвала государственному деятелю в трудный для него момент становилась не только средством моральной поддержки (например, похвальная рацея Сильвестра Медведева царевне Софье Алексеевне летом 1682 г.), но и политической публицистикой[57].
Тот же Медведев во время расцвета власти Софьи Алексеевны, когда ее наперебой хвалили искатели милости, обратился к ней лишь раз (в 1685 г.): чтобы добиться, наконец, учреждения московской Академии. Но в 1688 г. и начале 1689 г. он пришел на помощь слабеющей и уже покинутой придворными панегиристами царевне, прославив ее в "Созерцании кратком" и политической гравюре: первых на Руси плакатах, пропагандирующих царскую власть Софьи (и заодно — политический вес Федора Шакловитого). Портрета Василия Васильевича Голицына не было в московской серии плакатов, подготовленной по инициативе Шакловитого и при участии Медведева. Парадный портрет канцлера с родовым гербом и хвалебными виршами был издан на Украине в типографии Лазаря Барановича, горячо поддерживавшего политику Москвы на южных рубежах[58].
Разумеется, возглавляемый Голицыным Посольский приказ энергично пропагандировал его политику на международной арене, стараясь поддержать единство раздираемой тайными противоречиями Священной лиги, заодно подчеркивая роль канцлера и его успехи внутри страны. Однако пламенные речи сторонников политики князя, вроде Игнатия Римского-Корсакова, выражали не столько точку зрения правительства, сколько устремления российского дворянства и украинской старшины (отразившиеся также в летописных и эпистолярных источниках)[59]. Правительство ставило перед армией более ограниченные задачи, чем захват Крыма или освобождение Константинополя. Но оно нуждалось в публицистике и Медведева (которого лично поддерживал Голицын), и Римского-Корсакова, укреплявшей политический курс Софьи, Голицына и Шакловитого[60].
В панегирическом "Свидетельстве ко образу... Софии — Премудрости Слова Божия о Российском благословенном царствии" Игнатий показал, что хорошо понимает зависимость направления внешнеполитической активности России от состава ее правительства, в особенности связывая свои надежды с мудростью царевны Софьи. "Свидетельство" Римского-Корсакова, содержащее наивысшую для всей панегиристики периода регентства оценку Софьи Алексеевны[61], было написано к 15 августа 1689 г. (предварительный вариант, возможно, раньше). Это было время, когда авторы похвальных сочинений адресовались уже к Петру и его приближенным, самый решительный момент борьбы за власть "в верхах", начало свергнувшего царевну переворота. Неизвестно, успел ли Игнатий публично прочесть свое сочинение, но нам доподлинно известно, что он его не скрывал: буквально в эти дни книжный, подписанный автором вариант "Свидетельства'' был переписан для Афанасия Холмогорского — видного сторонника Петра[62].
Темой панегирика Римский-Корсаков избрал весьма популярное в литературе толкование образа Софии—Премудрости Слова Божия в новгородской редакции (Христос на престоле с предстоящими). Сей образ невидимого Божьего царствия знаменует, по мнению автора, видимое царство Господа — Российское государство. Центр его — София — Премудрость — знаменует царевну Софью Алексеевну, держащую "скипетр самодержавства и седящую на престоле отеческом царствия своего Российскаго". Это в высшей мере отвечало интересам сторонников царевны, мечтавших о ее коронации.
Такое соотношение политических сил при правительстве регентства, такое "царствование'' есть величайшее дарование свыше всему государству, "всея Великия и Малыя и Белыя России обитателям", — заключал Игнатий свое смелое сочинение. Как видим, Римский-Корсаков действительно пришел в столкновение с победившим вскоре петровским правительством; но не с Петром I и его преобразовательными намерениями, как может показаться на первый взгляд, а с группировкой правивших именем юного государя консервативных бояр, вплоть до смерти царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной не желавших делиться властью с молодым царем.
Какова же была позиция Иоакима в момент, когда его лучший друг Игнатий и наиболее явный противник Сильвестр открыто выступили в пользу царевны Софьи? Долгое время историки (и я в их числе) однозначно считали патриарха сторонником Нарышкиных. В 1682 г. именно он возглавил переворот в пользу малолетнего Петра Алексеевича, хотя восстание, погубившее его друзей А. С. Матвеева, Долгоруковых и других, и бунт староверов, грозивший самой Церкви, "утишила" царевна Софья. О противодействии Иоакима планам коронации царевны в 1685 г. дал показания в Посольском приказе в 1691 г., то есть уже при Нарышкиных, некий заезжий с Востока архимандрит Исайя. Этот авантюрист имел наглость утверждать, будто его прислали Константинопольский патриарх Иаков со множеством православных архиереев просить об "избавлении" от турецкого ига (что находящиеся под османской властью архипастыри, особенно в Стамбуле, даже не обсуждали).
Канцлер Голицын будто бы хотел дать Исайе таинственное поручение к восточным патриархам, но не раскрыл его суть. Это с легкостью сделал... патриарх Иоаким, сказав Исайе: "Знаю дело, которое просит князь Василий у Вселенских патриархов — чтоб они прислали благословенную грамоту о том, чтобы могла государыня царевна Софья царскую корону носить и ей бы вместе с великими государями во всяком правиле поминаться". Ходатайствовать о таком безобразии Иоаким Исайе категорически запретил. В свою очередь, Голицын, отпуская архимандрита восвояси, никакого задания ему не дал, а велел выслушать севского воеводу Л. Р. Неплюева.
Тот и потребовал взять у восточных патриархов грамоту для Софьи, чтобы "могла она носить царскую корону и в правилах церковных поминовение иметь вкупе с великими государями". О Иоакиме воевода будто бы заметил: "От сего нашего патриарха ни благословения, ни клятвы не ищем; плюнь на него!" Передавали и слова Голицына: "О патриаршей дурости подивляюся!" В этой истории характерно, что оба названных "злоумышленника", козням которых якобы противостоял почивший патриарх, к моменту доноса Исайи пребывали в ссылке, причем Неплюев — без объявления вины[63]. Активные переговоры с Восточными патриархами в 1685 г. московское правительство действительно вело: относительно Киевской митрополии и, конечно, без помощи авантюристов.
Вопрос о включении имени Софьи в царский титул встал на повестку дня лишь в следующем, 1686 г. и был благополучно решен без консультаций с иноземцами. Любопытно, что именно в момент острого напряжения при дворе весной—летом 1689 г. патриарх Иоаким сам использовал в грамотах воеводам полный титул "великих государей царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича и благородный государыни царевны и великия княжны Софии Алексеевны всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцев". Почему же Иоаким уклонялся от этого узаконенного титулования в грамотах 1687 г. и употреблял его теперь, когда общество стремительно поляризовалось? Об этом можно лишь догадываться.
Предисловие к переписке патриарха с воеводами начинается с утверждения, что "повеление" царей и Софьи "служивым людям всего государства" состояло в наступлении "в татарские орды, в самый Крым" (С. 8). Такова была декларативная, ориентированная прежде всего на союзников по Священной лиге, но не реальная военная цель II Крымского похода. В грамоте к Голицыну Иоаким, в свое время убеждавший, что России с Крымским ханством "брани о земле творить не о чем", вовсе не упоминает о ней (С. 9—10). Зато воеводе А. С. Шеииу патриарх пишет о целях борьбы со "зверским свирепством" "христианских разорителей проклятых татар" вполне определенно: "и 6огомерзкие их жилища искоренил бы до конца" (С. 11).
Грамоты разным воеводам, как и прежде, индивидуальны, но на сей раз различия благопожеланий особенно заметны. Так, боярину Б. П. Шереметеву Иоаким советует уповать на Бога "в скорбных приключениях" и "благодушествовать в терпении", ожидая "победы, и мирного шествия, и возвращения" (С. 11— 12). Князю В. Д. Долгорукову "мерность наша, как твоей любви, так и всему христианскому православному врученному тебе воинству в победу над всеми врагами и разорителями христианскими всегда всякого добра желает. Да благословит вас Господь... зловерных же и проклятых иноплеменников державною и всесильною рукою своею да победит И истребит от земли нечестивую память их".
Ратникам В. А. Змеева патриарх желает: "победительство на злых и богомерзких супостатов, сонмищу махометан проклятых татарских орд, да возымеете все!" (С. 13). Мазепе же, "пошедшему против злых неприятелей и гонителей православной веры... проклятых агарян татарских орд, желаем здравия, и спасения, и всякого сохранства на многая лета" (С. 14). 4 мая в коллективном ответе русских воевод патриарху, наряду с уверенностью в победе, о цели похода говорилось весьма уклончиво: "ради благочестивой христианской веры, и охранения их царской державы, и ради плененных христиан свободы" (С. 15). Напротив того, И. С. Мазепа в ответной грамоте 8 мая уверяет от имени Голицына и всех воевод, будто "горят сердца наши" стремлением завершить поход "крайней над ими, врагами, победою и конечным богохульных их жилищ истреблением" (С. 17—18).
Еще больше различаются грамоты к патриарху Голицына из-под Перекопа 19 мая и Мазепы от Днепра 1 июня (С. 18— 23). Князь Василий Васильевич спокойно и точно описывает поход тщательно подготовленного им войска через Дикое поле, долго служившее Крыму надежным щитом от наступления регулярных войск. На этот раз — несмотря на яростные атаки всех крымских сил и перечисленные Голицыным жаркие сражения с самим ханом, его воеводами, союзниками и хозяевами-турками, в коих враг понес тяжкие потери, — ни остановить российскую армию, ни нанести ей сколько-нибудь заметный урон противнику не удалось.
В результате длительной подготовительной работы, строительства передовых крепостей и перевооружения регулярных полков в стратегической ситуации на Юге России наступил перелом. Отныне крымской кавалерии не удавалось изматывать россиян маневрами и внезапными налетами. Крымский хан вынужден был раз за разом атаковать колонны многократно превосходящих по огневой мощи регулярных войск, без промедления и практически без потерь прибывших под стены Перекопа. Упомянутые Голицыным как незначительные потери относились к коннице Мазепы, настроение которого было не столь радужным.
Гетман писал патриарху 14 июня, уже во время отступления армии вдоль Днепра, акцентируя внимание на тяготах похода, в котором безводие местности оказалось более труднопреодолимым, нежели отвага и упорство неприятеля. Именно Мазепа, первым высказавший в свое время мысль о необходимости вторжения на Крымский полуостров (вместо его блокады, проводимой Голицыным), доносил патриарху, что-де "охочи были войска... не щадя кровей своих добывать Перекопского валу и каменной крепости; для чего их милость бояре и воеводы и я, гетман, объездили все места, усматривая, откуда бы под вал и под стену каменную подводить шанцы". Однако безводие заставило россиян бросить "грозно устрашенного" и просящего мира хана за Перекопом и уйти восвояси. Гетман высоко превознес воинское искусство В. В. Голицына, дав, однако же, повод счесть поход неудачным, что вскоре и было максимально использовано "петровцами".
Но прежде на возвращение войск из-под Перекопа откликнулся патриарх Иоаким. 18 или 19 июня он отправил к воеводам и гетману одну грамоту: "а особых грамот... писать было некогда, еще же немощью мерность наша обстоима" (С. 23—27). При известии о завершении кампании патриарх испытал огромное облегчение (не случайно он вновь вспоминает, что сам Давид предпочел избрать смерть, чем "военную с неприятели брань"). Воинственный тон недавних посланий был немедля забыт, прежние рассуждения об "удобопреломности" человеческого естества и всемогуществе Божьей воли густо заполнили листы грамоты. .
Оказывается, Бог, как чадолюбивый отец смиряя православных, "погрозив нам божеско тяжкою войной, спас отечески милосердием". Хотя Господь "таковые военные тяжести допустил, но за свою премногую благость помиловал людей своих, и не только вас там, воинов своих и воинов царского пресветлого величества, — но и всех нас и все Российского царствия самодержавства". Бог "извел" благочестивое воинство из "далечайшей страны", дал ему мудрых военачальников, спас от страшной засухи и "не попустил врагам проклятым возъиметь совершенной утехи". Судом Божиим воеводам и воинству удалось вернуться из такой дальней и непроходимой страны, спастись "в кровавых боях с неприятелями".
Пока ратники "в военной нужде страдали ныне, все же государство и сами... наши цари, также в наша мерность со всем народом в великой скорби душою и телом были по вас". При том за грехи и Москва погорела.;. Впрочем, Господь помощь творит "не ради правды человека, ни ради преподобия сердца его или подвига какого в добродетели, но ради Своего всемогущего господства и премногой благости..."
Итак, Бог спас Россию от ужасов войны (начатой, читаем между строк, князем Василием), но отнюдь не благодаря заслугам полководцев: "Милости же и щедроты Господни благодатно лиются человекам без дела, туне". Вспомнив слова пророка Исайи о бренности "правды человеческой", не преминул Иоаким и возвратиться к своей антивоенной проповеди по Пятикнижию Моисея. Наконец, в грамоте к победоносно возвращающимся полкам патриарх отвел изрядное- место "убиенным и умершим в полковом ныне служении... также и плененным от врагов", несомненно, отразив свое истинное отношение к Крымскому походу, вошедшее позже и в Завещание: власти в ходе войны "бесчестно и на славе многие страны приписали, нужды же людские кто изочтет и убытки?"[64]
Патриаршая грамота подводила итог Крымского похода таким образом, что могла служить вступлением к подготовке приговора князю В. В. Голицыну с сыном, прозвучавшему 9 сентября 1689 г. В нем говорилось, что Голицыны, во-первых, докладывали государственные дела царевне и писали ее имя в титуле "мимо великих государей"; во-вторых, князь Василий, посланный в Крым, под Перекопом "промыслу никакого не чинил и отступил, каковым нерадением царской казне учинил великие убытки, государству разорение, а людям тягость"[65].
Но я более склонен видеть в грамоте выражение личной, освободившейся по завершении похода от официальности позиции Иоакима. Если В. В. Голицын лично был ему неприятен, если патриаршие друзья Нарышкины глубоко ненавидели канцлера, то в обострившейся летом 1689 г. борьбе за власть дразнить главнокомандующего, толкать его на активное выступление в пользу Софьи было не очень разумно.
Тонкий, политически выверенный подход к канцлеру выразил в своих произведениях личный секретарь патриарха, знаменитый придворный поэт Карион Истомин. Прекрасно зная обстановку при московском дворе и объективно оценивая шансы борющихся сторон, Карион начал свой творческий 1689 год панегирической книгой на брак царя Петра с Евдокией Лопухиной (к 30 января), продолжил воскресной стихотворной орацией патриарху Иоакиму (к 21 марта), а летом создал весьма любопытный комплекс поэтических приветствий[66].
Позицию Мазепы Карион к 14 июня выразил в стихах к миниатюрам на подносном "листе", поданном гетманскими посланцами Иоакиму: от небесных сил требовалось "хранить от хищных вран" царя Петра, его жену и мать; даже Иоанн Предтеча — ангел царя Ивана — не связывался напрямую с Иваном Алексеевичем. 29 июня Истомин адресует похвальные стихи царю Петру, его матери Наталье Кирилловне и сильнейшему в тот момент деятелю "петровской" партии князю Борису Алексеевичу Голицыну. В то же время поэт подносит теплое стихотворное приветствие канцлеру Голицыну— мудрому предводителю победоносных полков, заслужившему царскую милость и похвалу "в вечну честь славу Голицыных рода" — а также супруге Василия Васильевича, "матушке" княгине Евдокии Ивановне.
Конечно, семья канцлера покровительствовала Истомину, так же как и Софронию Лихуду, славившему возвращение В. В. Голицына из похода в похвальном слове[67]. Но у обоих чуткость к политической конъюнктуре, мягко говоря, уравновешивала личные симпатии. 8 июля во время крестного хода из Успенского собора в Казанский храм между Петром и Софьей произошла открытая ссора; Петр демонстративно покинул церемонию и уехал из Москвы. 27 июля Петр оскорбительно обошелся с главнокомандующим Голицыным, воеводами и генералами, явившимися благодарить за полученные награды.
Между тем именно с 25 по 31 июля Карион работает над стихами к подносной книге для супруги канцлера, восхваляя ратные подвиги самого Голицына и всех отличившихся воевод по полкам: Я. Ф. и В. Д. Долгоруковых, В. А. Змеева, А. С. Шеина, Ф. Ю. Борятинского, Б. П. Шереметева, А. И. и В. Я. Хитровых, Л. Р. Неплюева, Г. И. Косагова, В. М. Дмитриева, гетмана Мазепу и ведавшего штабной документацией думного дьяка Е. И. Украинцева. Истомин живо описал сражения и справедливо указал значение похода, лишившего Крымское ханство надежды отсидеться за непроходимой степью.
4 августа Карион Истомин поднес "желательно приветство'' супруге царя Петра, а в ночь с 7 на 8 августа замысел, давно вынашиваемый "петровской" партией (и, как небезосновательно подозревают, принадлежавший князю Борису Голицыну), блестяще осуществился. С участием специально нанятых провокаторов в Москве произошел небольшой и довольно бестолковый "всполох"; участники его быстро разошлись, но в Преображенское к Петру уже скакали с известием, что стрельцы идут убить его и семью. Петр неодетым бежал в Троице-Сергиев монастырь, бросив мать и беременную жену, которые, впрочем, спокойно приехали за ним на следующий день. Повод для обвинения правительства регентства в "заговоре" и для сбора военных сил под Троицей был создан[68].
Софья проиграла. Посланный в Троицу мирить родичей духовник царя Петра и дядька царя Ивана князь П. И. Прозоровский 18 августа вернулись ни с чем. Отправление в Троицу патриарха Иоакима оказало заметное влияние на события, но не в пользу Софьи. Отсутствие Иоакима на праздновании Нового года 1 сентября поколебало дух тех военных, кто не спешил в троицкое ополчение на зов Петра, которого, как говорили, приближенные совсем "с ума споили". Между тем даже наиболее искушенных историков поразило поведение В. В. Голицына — точнее, его полное бездействие во время переворота[69].
Канцлер никак не использовал свои полномочия и авторитет среди командного состава армии. Голицын не дал ответа даже видевшим в нем опору иностранным офицерам, пришедшим к своему непосредственному начальнику с вопросом, ехать ли им в Троицу. В этой связи наполняются особым смыслом стихи
Кариона Истомина, писавшего похвалы Голицыну среди панегириков "петровцам", обещавшего канцлеру "милость" и убеждавшего в непреходящем значении его заслуг перед государством. Тем более что и Борис Голицын (по сообщению генерала Гордона) в критический момент передал князю Василию предложение скорее приехать в Троицу, где его ждет якобы отличный прием.
Проницательный канцлер не поехал к Петру даже тогда, когда на расправу был выдан Ф. Л. Шакловитый и все бояре устремились к новому двору; он удалился с семьей в село Медведково и лишь 7 сентября явился к воротам Троицкого монастыря на расправу в сопровождении недавно хвалимых Истоминым боевых воевод. Запершиеся в Троице-Сергиевом монастыре побоялись впустить военачальников внутрь. 9 числа князья Василий и сын его Алексей Голицын с женами и детьми, а также Леонтии Неплюев были лишены чести и имущества и сосланы. Заслуженные генералы Венедикт Змеев и Григорий Косагов получили отставку, последовали к иные опалы.
11 сентября был в нарушение процессуальных норм скоропостижно главоотсечен Шакловитый— поговаривали, что этого добивался Патриарх. Царевна Софья была заточена в Новодевичий монастырь. Иоаким действительно играл виднейшую роль в "троицком розыске". Достаточно сказать, что государственным преступником № 2 в стране был объявлен... Сильвестр Медведев — ученый монах, покусившийся защищать право разума против любого авторитета, в том числе патриарха. Судя по едва ли не всероссийскому сыску Сильвестра, по тому, что старца пытали вдвое больше, чем самого Шакловитого, — новая власть весьма стремилась посодействовать Иоакиму.
Правда, зверские пытки, в которых обвиняемые, как правило, признавали за собой самые дикие преступления, не сломили Сильвестра, и смертный приговор ему пришлось вынести голословно. Но и расстриженный, до полусмерти измученный Медведев был еще нужен церковным властям: от него добивались "отречения от латинской прелести". Медведева "увещевали", держа в заточения в самых жестоких условиях, "в каких только можно пребывать"; с ним запрещено было разговаривать и — особенно строго — велено "бумаги и чернил отнюдь не давать!".
Текст "отречения Сеньки Медведева" сохранился, однако медведевского стиля в этом опусе не прослеживается. Главное — "кающегося еретика" не удались заставить выступить на церковном соборе, специально подготовленном для осуждения "латинской ереси". К концу 1689 -- началу 1690 г. решение о сожжении медведевских сочинений и анафемствовании его единомышленников пришлось принять "якобы соборно". До втого времени, как мы помним, сопротивлялся церковным нововведениям подручных Иоакима и последний украинский ученый иерарх — Лазарь Баранович; Киевский митрополит Гедеон и иные архиереи сдались, как только пало правительство регентства.
Перемена светских властей позволила Иоакиму незамедлительно решить проблему иезуитов. 2 октября 1689 г. по просьбе патриарха и освященного собора они были царским указом высланы из Москвы с требованием, чтобы до польского рубежа "впредь нигде пристанища себе не имели и римской своей службы не отправляли". Для продажи купленного ими дома в Немецкой слободе иезуиты получили два дня; в просьбе письменно предупредить о своей высылке австрийского императора изгнанникам было отказано.
Разумеется, Иоаким выступал не только против двух мирно живших под видом негоциантов представителей ордена Иисуса: он указывал на "противность" Церкви их "печатных писем", "образов на полотнах и на роговой кости, а также и иных прелестей", которые давно вошли в моду при московском дворе и изгнаны быть не могли. 28 февраля 1690 г. Иоаким добился, чтобы знатные служилые иноземцы не смогли занять отведенные им места на царском пиру, но вовсе удалить иноверцев с русской службы было невозможно. Не мог патриарх и полностью запретить в Москве западные вероисповедания.
По указу царей Ивана к Петра Алексеевичей "для братской дружбы" с императором в российской столице разрешалось жить и служить в домах знатных иноземцев двум ксендзам. Полагалось следить, чтобы это не были переодетые иезуиты, чтобы ксендзы не посещали русские дома и не вели никакой зарубежной переписки. Кроме того, был усилен пограничный контроль над всеми въезжающими иностранцами, как будто пугавшее Иоакима чуждое влияние можно было выявить допросами и проверкой "проезжих листов"[70].
Но именно на полном пресечении контактов благоверных россиян с иноверцами продолжал настаивать старый больной патриарх, достигший к весне 1690 г. почти всех своих практических целей. "Марта в 6 день святейший Иоаким патриарх волею Божиею заскорбел, в 15 день, в субботу второй недели (Четыредесятницы) святили его елеем и преставися в 17 дань на третьей неделе в понедельник в 11 часу дня во второй четверти в начале"[71].
Слабеющей рукой умирающий подписал Завещание, оставив светским российским властям заповедь ревнителя самобытности:
"И вновь напоминаю, чтобы иноверцам еретикам костелов римских, кирх немецких и татарам мечетей в своем царстве и владениях всеконечно не давать строить нигде. И новых латинских иностранных обычаев, и в платье перемен по-иноземски не вводить...
Удивляюсь же я царского синклита советникам палатным и правителям, и которые в посольствах в иных землях и царствах бывали и видали, как каждое государство нрав и обычай имеет, как его в одеждах и поступках держат, а иного не приемлют, и в своих владениях иных вер людей никаких достоинств не сподобляют, а уж не своей веры молитвенных храмов иноземцам никак не допускают сотворять. В каком-либо еретическом царстве, которые вокруг нас, например в немецких, есть благочестивой нашей веры церковь Божия, где бы христианам было прибежище? Нигде нет!
А здесь чего и не бывало — и то еретикам повольно, что своих еретических проклятых соборищ молитвенные дома построили, в которых благочестивых людей злобно клянут, и лают, и веру укоряют, иконы святые попирают, и нам, христианам, ругаются, и зовут идоло- и древопоклонниками. И сие не есть добро — но всячески зло.
За этим благочестивым людям, наипаче же самодержавнейшим царям государям и ныне, и в будущие времена зело смотреть подобает, и своему государству в благорассудное повелительство, в пользу и прибыль, наипаче же во славу Божию творить! Чего и в содействии сего свершения быть во Христе Боге желаю, желаю. Аминь.
Подписал сие своею рукою Иоаким патриарх Московский и всея России".
Примечания

[1] Горфункель А. X. Белобоцкин Ян // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 1. Спб., 1992. С. 128—131 (с библиогр.).
[2] Исаченко-Лисовая Т. А. Евфимий // Словарь книжников... С. 293 (библиогр. на с. 295—296).
[3] Брайловский С. Н. Один из «пестрых» XVII столетия: историко-литературное исследование. Спб., 1903; Богданов А. П. Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII века. М., 1983; он же. Естественнонаучные представления в стихах Кариона Истомина // Естественнонаучные представления Древней Руси. М., 1988. С. 260—279; он же. Карион Истомин и Ян Амос Коменский (К проблеме освоения творческого наследия "учителя народов" в России XVII века) // Асtа Comeniana. 8 (XXXII). Praha, 1989. 5. 127—147; он же. Памятник русской педагогики XVII в. (Поэтический триптих Кариона Истомина для начальной школы) // Исследования по источниковедению истории СССР. Дооктябрьский период. М., 1989. С. 96—114 и др.
[4] Подробно о жизни и трудах Игнатия Римского-Корсакова см.: Богданов А, П. От летописания к исследованию. Ч. 1. С. 30—214 (с библиогр.). См. также: Игнатий Римский-Корсаков. Генеалогиа / Подготовка текста, статья и аннотированный указатель источников А. П. Богданова. М., 1994.
[5] Моравские братья (Чешские братья, Богемские братья) — религнозная секта, возникшая в Чехии в XV в. Выступали за упразднение феодальных и церковных привилегий и нередко — за уравнительное и коллективное землевладение. Осуществление этих требований они считали началом Царства Божьего на земле.
[6] Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России: Период феодализма. М, 1977. С. 55—82 (с библногр.).
[7] Богданов А. П., Симонов Р. А. Прогностические письма доктора Андреаса Энгельгардта царю Алексею Михайловичу //Естественнонаучные представления Древней Руси. М., 1988. С. 161—204; Богданов А. П. О рассуждении Самуила Коллинса // Там же. С. 204—208.
[8] О деле Кульмана с товарищами подробнее см.: Тихонравов Н. С. Квирин Кульман // Сочинения. М., 1898. Т. 2; Цветаев Д. Памятники к истории протестантства в России. М., 1888; Клибанов А. И. Указ. соч. С. 167— 174 (с библиогр.).
[9] Все цитируемые здесь орации опубл.: Памятники общественно-политической мысли в России. № 12-13,15—16.
[10] Основой аргументации Римского-Корсакова стало укорененное среди россиян убеждение в перемещении центра мирового православия в Россию, сформулированное в популярнейшем в Москве 1680-х гг. памятнике. См.: Богданов А. П. Автограф "Прений с греками о вере" Армения Суханова // Источниковедание отечественной истории, 1989 г. М., 1989. С. 175—205.
[11] См.: Россия при царевне Софье и Петре I. С. 150—151.157—158.
[12] См.: Георгиевский В. Флоршцева пустынь. Вязники, 1896; ср. Предисловие в кн.: Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII века. С. 11 -- 48 (описания рукописей).
[13] О нем см.: Верюжский В. М. Афанасий архиепископ Холмогорский, его жизнь и труды в связи с историей Холмогорской епархии за первые 20 лет ее существования и вообще русской церкви в конце XVII века. Спб., 1908. Новые работы отмечены: Панин Т. В. Афанасий // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3. Ч. 1. С. 117—125.
[14] По собственному признанию архиепископа в грамоте Архангельским стрельцам от 23 апреля 1683 г.
[15] Цит. по.: Житие и Завещание. С. 47, 95—96.
[16] Подробнее см.: Сменцовский М. Н. Братья Лнхуды. Опыт исследования из истории церковного просвещения и церковной жизни конца XVII и начала XVIII веков. Спб., 1899.
[17] См.: Забелин И. ЕУМэтериалы для истории, археологии и статистики г. Москвы. М., 1864. Стлб. 393—394, 401—402.1016,1020.1042— 1046 и др.
[18] Сменцовский М. Н, Указ. соч. С. 255—262; переписку В. В. Голицына и Лихудов см.: Памятники дипломатических сношений России... Т. X. Спб., 1871. Стлб. 1310—1311,1331—1337,1359—1370.
[19] Подробнее: Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII века. Предисловие, комментарии и публикации новооткрытых сочинений: № 17—19, 27.
[20] Опубл.: Лермонтова Е. Д. Похвальное слово Лихудов царевне Со-е. М.,1910.
[21] РГБ. Ф. 711 (собр. Гранкова). Пост. 86/3—1975 г. Л. 419 и ел.; РГБ. Ф. 173.1 (собр. МДА фувд.). № 628. Л. 154 об. и сл.; ДРВ. Изд. 1-е. Ч. VII. М, 1775. С. 399—403; и др. списки.
[22] См.: Буганов В. И. Московские восстания. С. 363 и сл.
[23] Архив князя Ф. А. Куракина. Спб., 1890. Кн. I. С. 363 и сл.
[24] АИ. Т. V. № 93, 100, 101, 117; ААЭ. Т. IV. № 284. См. также: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 97—100,129 и др.
[25] ДРВ. Над. 2-е. М., 1791. Ч. XVIII. С. 126; АИ. Т. V. № Ю5 и др.
[26] Горский И. Иоаким в борьбе с расколом // Странник, 1864. № 1. С. 56—57.
[27] Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Министерства юстиции. Кн. 1. С. 7.
[28] ПСЗ-1. Т. 2. № 633, 700, 913,1074.
[29] АИ. Т. V. № 35; ср. № 135,
[30] Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 38—39.
[31] Преемник Сильвестра Коссова Дионисий Балабан жил в Корсуне, а сменивший его Иосиф Нелюбович-Тукальский — в Каневе и Чигирине, вовсе не бывая в Киеве. К тому же при последнем являлись дополнительные "Киевские митрополиты": Антоний Винницкий, епископ Перемышльский, и Иосиф Шумлянскнй, епископ Львовский, — а царь Алексей Михаилович поручал ведение дел Киевской митрополии Мефодию епископу Мстиславскому.
[32] Здесь и далее цит. сборник "Икона" и труды Смирнев П. Иоакнм патриарх Московский. С. 172—216; Соловьев С М, История Кн. VII. Т. 14. М., 1991. С. 368—378.
[33] Сложные переговоры Посольского приказа с деятельным участием царевны Софьи, начавшиеся в 1682 г. до официальной части событий и завершившиеся после нее (1686), отражены в документах Российского государственного архива древних актов (РГАДА). Им посвящена вся кн. 20 и часть кн. 21 Статейных списков о сношениях с Турцией (Ф. 89), свиток Греческих дел (Ф. 52. 7195 г. № 3) и др. Наиболее полный обзор переговоров см.: Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Изд. 2-е. Сергиев-Посад, 1914.. С. 460—466.
[34] В России, вопреки замыслу царя Федора, подчинения митрополитам архиепископов и епископов все еще не было..
[35] Епископ Гедеон крайне обижался и протестовал, если его не именовали князем, даже в государевых грамотах.
[36] ПСЗ-1. Т. 2. № 1144. С. 704; СГГиД. Т. IV. № 172 и др.
[37] См.: Каптерев Н. Ф. Сношения иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством. 1669—1707 гг. М., 1891.
[38] ПСЗ-1. Т. 2. № 1198; СГГиД. Т. IV. № 173 и др.
[39] СГГиД. Т. IV. № 181—182 и др.
[40] Договор см.: ПСЗ-1. Т. 2. № 1186.
[41] Богданов А. П. Летописец 1686 г. и патриарший летописный скрипторий // Книжные центры Древней Руси. XVII век. Разные аспекты исследования. Спб., 1994. С. 64—89; о торжествах: С. 88.
[42] Подробнее см.: Греков И. 5. "Вечный мир" 1686 г. // Краткие сообщения института славяноведения АН СССР. М., 1951. № 2; Богданов А. П. Василий Васильевич Голицын // "Око всей Великой России". С. 202—214 и др.
[43] Детали конфликта патриаршего представления о "единочинии" с привилегиями Киевской митрополии описаны: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 190 и сл.; Сумцов Н. Ф. К истории южнорусской литературы семнадцатого столетия. Вып. 1. Киев, б./г. С. 76, 154, 160—180; Шляпкин И. А. Св. Димитрий Ростовский и его время. Спб., 1891; он же. История литературы Юго-Западной Руси. Спб., 1908—1911; Цветаев А. М. Из истории иностранных исповеданий в России в XVI и XVII веках. М., 1884. С. 214—236 и др.
[44] !!! Подлинники грамоты Гедеона и последующего его ответа на "Выклад о церкви" совместно с Варлаамом, а также список грамоты Лазаря относительно пресуществления см.: ГИМ. Синодальное собр. 991 (патриарший сборник I). Рук. 20, 21. В патриаршем сборнике II (Син. 992), между прочим, находится обширное сочинение "О Флорентийском соборе" (Рук. 8).
[45] Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. С. 21—69.
[46] ГИМ. Синодальное собр. № 784—805 (986—997) — Успенские ВМЧ; № 796—805 (174—183) — Царские ВМЧ.
[47] По всем трем спискам императорская Археографическая комиссия издавала их в Петербурге и Москве с 1868 по 1916 г., напечатав в 17 томах лишь месяцы апрель, сентябрь—декабрь и январь с 1 по 6 число.
[48] Беловое и черновое "оглавление" ВМЧ Евфимия см.: ГИМ. Синодальное собр. № 806 (249 л.) и 807 (91 л.).
[49] О вакханалии расхищения после смерти Федора царской библиотеки из дворца и с Печатного двора на примере томов Лицевого летописного свода см.: Богданов А. П., Пентковский А. М. Сведения о бытовании Книги Царственной ("Лицевого свода") в XVII в. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М., 1983. С. 61—95; они же. Житие Николы в Лицевом летописном своде // Там же. М., 1985. С. 92— 108; они же. Судьба Лицевого летописного свода Ивана Грозного // Русская речь. 1984. № 5. С. 92—100.
[50] Дневные записи святого чудотворца Димитрия митрополита Ростовского, изданные с собственноручно писанной им книги, находящейся в Киево-Печерской библиотеке // ДРВ. М., 1791. Ч. XVII. С. 22—23 (с историей получения ВМЧ; ср. с. 27).
[51] Никоим образом не подозревая св. Димитрия со товарищи, должен отметить, что два тома Царских ВМЧ (за март и апрель) отсутствуют.
[52] Грамоты архиепископа см.: Письма Лазаря Бараиовича. Изд. 2-е. Чернигов, 1865.
[53] Ср. редакцию 1691—1693 гг. (ГИМ. Синодальное собр. № 475, 464, 474) и редакцию 1693—1695 гг. (там же. № 224—225, 92, 226).
[54] Житие и Завещание. С. 64—65.
[55] РГБ. Тихонравова 634. Л. 106—107 об., 108—111; ГИМ. Чудовское 98/300. Л 107—113 об., 117—122 об.. 131—134; и др. Ср. слова и грамоту патриарха на II Крымский поход: ГИМ. Чудовское 98/300. Л. 53—54 об., 60—61,329—331. Барсуков Н. П. Житие и Завещание... С. 131—132.
[56] ГИМ. Синодальное 993 (IV). Рукопись 2. Л. 121—130 и др. Опубл.: Савелов Л. М. Переписка патриарха Иоакима с воеводами, бывшими в Крымских походах 1687—1689 гг. Симферополь, 1906. 28 с. (оттиск из "Известии таврической Ученой Архивной Комиссии". № 40).
[57] Богданов А. П.: 1) Литературные панегирики как источник изучения соотношения сил в правительстве России периода регентства Софьи (1682— 1689 гг.) // Материалы XVII ВНСК "Студент и научно-технический прогресс". Серия История. Новосибирск, 1979; 2) Неизвестное сочинение Сильвестра Медведева: похвальная рацея царевне Софье // Там же. Серия Филология; 3) Сильвестра Медведева панегирик царевне Софье 1682 г. // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник за 1982 г. Л., 1984; 4) Диалектика конкретно-исторического содержания и литературной формы в русском панегирике XVII века // Древнерусская и классическая литература в свете исторической поэтики и критики. Махачкала, 1988 и др.
[58] Богданов А. П.: 1) Гравюра как источник по истории политической борьбы в России в период регентства Софьи Алексеевны (вопросы происхождения) // Материалы XV ВНСК "Студент и научно-технический прогресс". Серия История. Новосибирск, 1977; 2) Политическая гравюра в России периода регентства Софьи Алексеевны // Источниковедение отечественной истории, 1981 г. М., 1982.
[59] Богданов А. П. "Истинное и верное сказание" о I Крымском походе — памятник публицистики Посольского приказа // Проблемы изучения нарративных источников по истории русского средневековья. М., 1982. С. 57— 84. Ср.: Богданов А. П. "Слово воинству"... С. 150—151.
[60] О взглядах канцлера В. В. Голицына подробнее см.: Богданов А. П.: 1) Василий Васильевич Голицын // "Око всей Великой России". Об истории русской дипломатической службы XVI—XVII веков. М., 1989; 2) Первые российские дипломаты (Исторические портреты). М., 1991. Гл. 2. Об отношении Голицына к Медведеву см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Спб., 1884. Т. I. Стлб. 551,632 (ср. ст. 331,378.618,631,639—641,676, 680,683), 520 (ср. стлб. 561,606,609,623). 552.
[61] Богданов А. П.: 1) Царевна Богом данной премудрости // Наука и религия. 1993. № 8; 2) София — Премудрость Божия и царевна Софья Алексеевна. Из истории русской духовной литературы и искусства XVII века // Герменевтика древнерусской литературы. Вып. 7. М., 1994.
[62] Памятники... № 32 (публикация и комментарий).
[63] Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Спб., 1858. Т. I. С. 349—350; Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. М., 1881. С. 233—235 и др.
[64] Житие и Завещание. С. 132 (ср. с. 131).
[65] Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VII. Т. 14. М.. 1991. С. 448.
[66] : Памятники... № 20—26, 28—31 (публикация и комментарии).
[67] Там же. № 27.
[68] Второв Н. Н., Александров-Дольник К. О. Воронежские акты. Воронеж, 1850. Кн. I. С. 80—91; Аристов Н. Я. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава. 1871. С 126—149; Белов Е, А Московские смуты в конце XVII века // ЖМНП. 1887. Ч. 249. № 1—2. С. 326—366 и др.
[69] Соловьев С. М. История России... С. 445 и ел.; Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. М., 1940. Т. I. С. 72 и др.
[70] СГГиД. Ч. 4. № 201, 203—204; ПСЗ-1. Т. 2. № 1388 и др.
[71] ДРВ.Ч.ХI.С.367.