Андрей Петрович Богданов

РУССКИЕ ПАТРИАРХИ: 1589- 1700 гг.

Оглавление

Высший Священноначальник

Царствование реформатора

Смена государя означала в XVII в. смену правительства и долгожданную для многих возможность расправиться с врагами. Канцлер Матвеев не в силах был ничего предпринять и просто плакал, не стесняясь даже иноземных послов. Во дворце, в палатах юной царицы Натальи Кирилловны, царило уныние, близкое к отчаянию; на другой половине" государевых хором тетки и сестры нового царя Федора Алексеевича с трудом сдерживали радость, неуместную перед лицом смерти брата и отца.
Бояре и окольничие, всю ночь "строившие" присягу новому государю, выглядели утомленными и погруженными в сложные расчеты будущих союзов и коалиций, уже прикидывая, кому из них предстоит "дальняя дорога" на воеводство или "казенный дом" где-нибудь в Мезени. Мерные удары большого колокола, зазвучавшие над Москвой в час смерти Алексея Михайловича, отсчитывали мгновения до полновластия одних и невозвратного падения других. Один Иоаким, казалось, не испытывал сомнений и колебаний, следуя по стезе, определенной его чином.
Схватка над гробом

Утром 30 января 1676 г. волна кипучей деятельности по крестоцелованию царю Федору уже выплеснулась из дворца на кремлевские площади, перелилась через стены и, расходясь кругами от центра столицы, захлестнула приходские храмы Москвы, неудержимо разливаясь по стране — до самых укромных закоулков и дальних рубежей Великой, Малой и Белой России. Юный и больной государь смог, наконец, с помощью ближних людей подняться с трона, взошел в терема попрощаться с телом отца и удалился в свои хоромы, где о нем неотступно заботились тетки и старшие сестры. Двор ненадолго получил передышку, но патриарх с освященным собором архиереев и съезжавшихся в Кремль архимандритов не мог отдохнуть: он уже готовил погребение старого государя.
Дело было редкостное, но Иоаким прекрасно знал службу. Часам к десяти после рассвета он во главе процессии иерархов и священнослужителей прошел через разрезанные караулом толпы народа от Крестовой палаты во дворец. К одиннадцати патриарх с удовлетворением отметил чинность скорбного шествия, вытекающего "с верху", из личных царевых палат, по Золотой лестнице, огибая решетки и "переграды", вниз на Боярскую площадку у сеней Грановитой палаты и далее ниспадающего по украшенному золотыми львами Красному крыльцу на соборную площадь, расчерченную дорожками черного сукна, вдоль которых, как цветущие берега реки, сверкали красками кафтаны и блестело оружие стрельцов.
Перед шествием плавно двигалась завеса или сень из драгоценной материи, затканной золотыми и серебряными цветами, щедро усыпанными жемчугом и бриллиантами. Триста или четыреста священников в великолепном облачении, искрящемся в лучах света, несли в руках почти невидимые в этом блеске свечи. Целая стая чиновников, раздававших и разбрасывавших пучки свечей, видна была на фоне коленопреклоненной толпы. Но и они растворились в общем благолепии, когда золотые хоругви возвестили народу о приближении патриарха.
По повелению Иоакима, перед ним несли величайшие сокровища Российского царства: чудотворный образ Пресвятой Богородицы Владимирской и Святой Животворящий Крест Господень. Патриарх шел, поддерживаемый под руки двумя боярами, во главе освященного собора, сверкавшего сказочным убранством облачений. Следом на плечах одетых в траур вельмож плыла крытая парчою крышка гроба. Сама несомая на носилках домовина была почти не видна под грудами роскошных материя, за лесом высоких восковых свечей и клубами благовоний. Иоаким и не оборачиваясь знал, что крупные слезы катятся по щекам и бородам старых друзей и соратников Алексея Михайловича, бояр и воевод, несущих гроб. Впрочем, рыдала и горестно вопила уже вся площадь, весь Кремль и не вместившиеся в него толпы окрест.
Не исключено, думал патриарх, что сие выражение "всемирного горя" повторится спустя несколько дней, недель или месяцев. "Тишайший" царствовал так долго, что, казалось, никогда не умрет. Ну, так он был здоровенный мужик: чтобы нагулять аппетит, на медведя с рогатиной ходил. А мальчик Федор — даром что любит резвых коней и стрельбу из лука — с детства цингою болен, да еще и санями поперек хребта переехан. Чуть волнение — ножки у него опухают, ходить не может, так что все богопротивные Аптекарского приказа немцы-лекаришки суетятся напрасно, ничего не могут сделать. Вот и сегодня ночью на присягу в Грановитую-то несли царевича на руках. Весь народ видит, что даже за гробом отца новый государь сам идти не может: на черных носилках несут беднягу ближние люди.
Мачеха его, вдовая царица Наталья — и то здоровее: идет со старыми боярынями сама и небось клянет Матвеева, что не смог канцлер заставить умирающего изменить завещание в пользу ее шустрого мальчонки Петра. Да куда там было Матвееву против старой знати, вроде Одоевских с Долгоруковыми: хоть и попытался канцлер скрыть, что царь умирает, — не тут-то было. Как почувствовали царедворцы, что кончается время выскочки, — ринулись в палаты Федора, говорят, даже двери выломали, чтобы скорее облачить и к присяге хоть полумертвого вынести. При нем, думают, вольготно будет править Думе, полюбовно между родами власть поделив. Помрет Федор — у них еще Иван в запасе. Говорят, тоже хворает, но боярам-то что! Сидел бы кто-нибудь на престоле, а править царством они и сами умеют. Пусть юные цари играми тешатся, пускай вся толпа царевен над ними, больными, хлопочет.
Но и Иоакиму теперь поперек дороги не становись — зашибет! Боярам — дела царские, патриарху — церковные. Прямо сейчас, у гроба Алексея Михайловича, пока еще не поставлен он в Архангельском соборе в каменную усыпальницу, явит Иоаким свою власть...
При отпевании патриарх не велел пускать к покойному духовника его Андрея Савинова: против обычая, самолично вложил в руки усопшего прощальную грамоту. Не успело духовенство разойтись после поминальной службы, как погруженные в траур кремлевские терема огласились воплями духовника. При всей женской половине царского семейства вопиял, болезный, что "покойный государь прощения не получил, патриарх не дал мне вручить ему прощальную грамоту. 'Дайте, — кричал, — мне 2000 человек войска, я пойду на патриарха и убью его. Или оружием, или какой отравою убейте мне супостата моего патриарха. Если же не предадите смерти патриарха — то я вас прокляну. А с патриархом управлюсь сам, я уже нанял 500 ратных людей, чтоб убить его!"
Иоаким тут же решительно потребовал выдать ему смутьяна. Царь, царица и царевны погоревали, но выдали протопопа на расправу. Посадив злодея на цепь, с которой тот раз уже сорвался, патриарх не пожелал ограничиться тихой расправой. Из наказания нарушителю субординации следовало извлечь пример. Это и сделал созванный 14 марта собор. Похищение Андреем Савиновым красотки, первого мужа которой он велел держать в темнице в оковах, а потом еще незаконно венчал ее с более покладистым мужиком, чтобы прелюбодействовать во дворце, — собор назвал лишь самой последней, шестой виной духовника.
Первая вина явно падала на царя, который посмел взять своему дому духовника без архиерейского благословения и именовать того протопопом без ставленой грамоты. Вторая вина говорила о неисполнении Андреем Савиновым главной функции духовного отца государя: вместо заступления за несчастных он умножал царский гнев и на невинных. Третья вина: что подсудимый въявь позорил свой сан, пьянствуя с зазорными лицами, услаждаясь блудническими песнями и музыкой, — вновь била по придворным нововведениям конца царствования.
Четвертая вина явно затрагивала меценатскую деятельность царевны Татьяны Михайловны, покровительствовавшей строительству Нового Иерусалима и множества храмов: ведь благодаря ей — хоть в приговоре и сказано, что "сам собою , — духовник смог построить церковь и служить в ней без благословения патриарха. То, что Андрей Савинов посмел настраивать царя против Иоакима, названо было пятой великой виной бывшего духовника. В назидание и исправление всем подобным преступникам собор лишил протопопа священства и сослал в Коже-озерский монастырь под крепкий начал[1].
Царевна Татьяна, имевшая большое влияние на своего племянника Федора Алексеевича, была известной сторонницей Никона, который, несмотря на все прежние меры, продолжал нагло именовать себя патриархом! Да что там Татьяна: едва не вся царская семья подвержена была духовной власти страшного ив заточении Никона, считая себя чудесно спасенной им во время того самого морового поветрия, которое унесло семью Иоакима...
Но ничего, кроме новой смуты, Никон уже десятилетия не обещал Русской православной церкви. Только дальность расстояния до Ферапонтова монастыря замедлила подготовку Иоакимом осуждения Никона за его новые многообразные прегрешения. Провинности ссыльного, в том числе весьма непристойного характера, были документированы показаниями (не будем говорить доносами) его собственных приближенных. Извещено было о всех мелочах быта Никона, не говоря уже о том, что он до сих пор владел двумя патриаршими печатями и панагией.
В начале мая собор, выслушав дело, постановил "исправить" Никона, удалив из обители, где слишком многие почитали его за патриарха и где ему давали полную волю, и накрепко заточив в Кирилло-Белозерском монастыре. Выбор последнего объясняется, по-видимому, известной нелюбовью белозерской братии к смутьяну, засвидетельствованной тем, что Никона держали впоследствии значительно более жестоко, чем предписывалось Иоакимом, неукоснительно лишая и дарованных патриархом послаблений.
Итак, новое царствование началось убедительной победой духовной власти над видимыми противниками с их потенциально опасными связями при дворе. Терем, надеявшийся, как полагают, резко усилить свое влияние за счет родственного воздействия на юного государя, вынужден был надолго отступить в тень. Но и придворные группировки, готовившиеся захватить или потерять власть, столкнулись с неожиданностью. Ожидаемого всеми переворота не произошло!
Старший брат Петра[2]

Уже 31 января 1676 г., на следующий день после похорон старого государя, канцлер Матвеев уверил иноземных послов, что "при дворе и теперь все останется по-прежнему": перемены не затронут внешнеполитического курса России и "все те же господа останутся у власти, кроме разве того, что ввиду малолетства его царского величества четверо знатнейших будут управлять вместе с ним". Матвеев и его креатуры, включая в особенности ненавистных знати Нарышкиных, еще много месяцев оставались при дворе, потеряв лишь управление рядом приказов, в том числе Аптекарским, ведавшим здоровьем царского семейства, где под руководством боярина князя Н. И. Одоевского было проведено полное обследование состояния юного государя.
Вместо ожидавшегося обвала отставок и, по русскому обычаю, жестоких расправ с бывшими временщиками, Государев двор с изумлением выслушивал объявляемые на Постельном крыльце четкие и лаконичные "именные" (личные) указы Федора Алексеевича. В частности, царь пресек надежды на передел поместий и вотчин, навечно утвердив приговоры прошлого царствования, и изрядно затруднил смену воевод, назначенных яри его отце. Резко отменил он и обычай "праздничных", "по случаю" пожалований в чины для царских родичей и фаворитов, для которых, обыкновенно, и очищались места "опальных". Чины царь давал щедро, но всегда согласно личным заслугам и родовитости и никогда — списком. Хронически больной юноша неожиданно серьезно отнесся к священным для него обязанностям государя — отца и благодетеля подданных. С непонятно откуда взявшимися силами и энергией юный самодержец самолично вникал в дела дворца, столицы и государства.
Для унятия подобных порывов существовали старые испытанные способы, прежде всего — предписанные традицией публичные обязанности самодержца. Обязательные богослужения в соборах и хождения по монастырям, связанные с шестинедельным поминовением Алексея Михайловича, казалось, должны были исчерпать силы его наследника. Федор Алексеевич по обычаю тщательно обследовал тюрьмы и нашел возможным освободить большую часть узников; обошел богадельни и устроил для московских нищих угощение на все время траура; посетил населенные бедняками окраины столицы» В память об отце государь роздал неимущим огромную по тем временам сумму 24 тысячи рублей.
Уже традиционные для поминальных недель добрые деяния государя далеко не всегда соответствовали укоренившимся представлениям. Так, Федор оказался противником телесных наказаний и содержания под стражей во время следствия. Один из первых его указов гласил, что вместо обычного наказания "на теле" с драчунов и пьяниц следует брать штрафы (позже царь отменил все членовредительные казни). Затем последовал приказ без проволочек решать уголовные дела и освобождать невиновных. Для ускорения решении сложных дел государь велел докладывать их ему лично.
Европейски образованный Федор Алексеевич отнюдь не стремился вникать без разбора в любые дела огромного государственного аппарата и подменять своими указаниями ответственность конкретных чиновников. Важнее, впрочем, что юный царь с самого начала поломал основ!/ политических расчетов противоборствовавших при дворе группировок. В них подразумевалось, что система верховной власти останется как при Алексее Михаиловиче, когда малочисленная Боярская дума[3] выдвигала лишь несколько активных членов, пользовавшихся особым доверием государя, который руководил, полагаясь на первого министра-фаворита (в должности главы Посольского приказа и канцлера) и контролировал администрацию через личную канцелярию — приказ Тайных дел.
В Тайном приказе функция политического сыска и расправы далеко еще не стала доминирующей, как позже в Преображенском приказе, Тайной экспедиции или Тайной канцелярии. Тем не менее либеральный государь поспешил упразднить его как учреждение, стоящее вне единой административной системы, тем более что функцию контроля за госаппаратом исполнял Челобитный приказ. Далее, при Федоре Алексеевиче не появилось ни регентского совета, ни сколько-нибудь постоянной компании фаворитов. Более того, старший брат Петра оказался единственным в длинной веренице царей и императоров, обходившимся без первого министра. Функцию канцлера с первого дня его царствования исполнял думный дьяк Дементий Минин Башмаков, высшим делопроизводством ведал думный разрядный дьяк В. Г. Семенов и даже Посольский приказ после отставки Матвеева (последовавшей в июле 1676 г.) большей частью управлялся дьяками под коллективным руководством царя и Боярской думы.
Именно Дума, где заседали высшие чины государства — бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки, — была, по замыслу Федора Алексеевича, постоянно действующим верховным распорядительным и законодательным органом (а с учреждением в 1680 г. правительства — Расправной палаты — преимущественно законодательным). С 66 человек царь довел ее численность до 99, причем в основном за счет главных и равноправных заседателей — бояр (их число возросло с 23 до 44). К концу царствования Федора Россия имела также стройную административную систему сокращенных по числу, но более чем вдвое расширенных по штату и в нужных случаях соподчиненных центральных ведомств, опиравшихся на реформированные и унифицированные местные органы власти.
На самом верху этой системы, но вне ее, как независимая духовная опора государственной власти, стояла, по убеждению Федора Алексеевича, Русская православная церковь в лице патриарха и освященного собора. Соответственно только вместе с патриархом Иоакимом государь считал возможным обращаться ко всему народу с указами, имеющими общегосударственное значение. По обычной склонности царя Федора к порядку, это важное обстоятельство было зафиксировано в главной из пяти форм распоряжений верховной власти (привожу в сокращении):
1. По совету с великим господином святейшим патриархом и освященным собором царь указал и бояре приговорили. — Указы о важнейших общегосударственных реформах, войне и мире, экстренных налогах, мобилизации, льготах и т. п. Сия формула, расширенная перечислением сословных представителей, применялась и в актах Земских соборов.
2. Великий государь указал и бояре приговорили. — Решения царя и Боярской думы.
3. Великий государь указал. — Личные приказы царя.
4. По указу великого государя бояре приговорили. — Решения Боярской думы и распоряжения Расправной палаты в рамках данных царем полномочий, как и вышеназванные, имели силу законов.
5. По указу великого государя из... приказа велено вам. -- Административные распоряжения ведомств, коим было дано такое право, нижестоящим учреждениям и должностным лицам (равные сносились между собой "памятями").
"Семейное предприятие" Романовых, благодаря разумной организации и делегированию полномочий сверху вниз, от царя до разрядных (окружных) и уездных воевод и приказных изб, в полной мере превратилось в государственный аппарат со всеми его атрибутами, начиная с единого по всей стране расписания работы учреждений. Царь Федор достиг этого не сразу, преодолев немалые трудности, в том числе чужое непонимание и собственное неразумение. Но о твердости своего намерения действительно юный и больной государь объявил уже наутро после похорон отца:
"Боярам, окольничим и думным людям съезжаться в Верх в первом часу и сидеть за делы".
В переводе на современный язык сей указ означал, что Боярская дума должна ежедневно в 5 часов после рассвета (от коего начинался русский счет дневных часов) неукоснительно собираться в царском дворце, чтобы продолжать свою работу на благо государства, как бодрствующая глава огромного тела России. Для того чтобы показать не только боярам, но всем подданным и "всенародству" — мировому сообществу — величие и Предназначение державы, Федор Алексеевич не без помощи патриарха Иоакима внес кардинальные изменения в главный. идеологический акт страны: чин своего венчания на царство, состоявшегося 18 июня 1676 г.
Российское православное царство

Коронация русских государей с конца XVI в. и в особенности при Романовых стала наиболее важной, торжественной и пышной церемонией среди множества красочных действ, разыгрывавшихся соединенными усилиями Русской православной церкви и Государева двора (при безусловном участии тысяч чрезвычайно падких на подобные зрелища москвичей и гостей столицы). Над смыслом ее размышляли (в основном теоретически) еще Иваны III и IV (оба Грозные, хотя читатель под этим прозвищем знает в основном последнего). Значение чинов венчания старались развить и подчеркнуть царь Федор Иоаннович, Борис Годунов и патриарх Иов, Лжедмитрий I и Василий Шуйский, Михаил Федорович и патриарх Филарет (не успевший на коронацию сына, но оставивший важные заветы внуку).
К венчанию на царство Алексея Михайловича в 1646 г. "всемирное" действо достигло, казалось, высшей точки своего развития, вобрав в себя все накапливавшиеся полтора века идейные основания власти российских самодержцев. Иначе и не могло быть: ведь во время церемонии в Успенском соборе Церковь подтверждала наиболее общие санкции царской власти, освящая своим авторитетом правомочность государей и значение для мира Русского государства. Я говорю подтверждала, поскольку инициатива царского венчания неизменно, с его замысла Иваном III, принадлежала великим князьям и царям: они всецело распоряжались на церемонии и, обращаясь к митрополитам и патриархам, высказывали по ходу действа идеи, которые высшие духовные лица одобряли и развивали в ответных речах и молитвах.
Сорок лет спустя, при венчании Федора Алексеевича, картина кардинально переменилась. Теперь всем действом от начала до конца единолично распоряжался патриарх Иоаким, и именно от его лица давались указания каждому светскому и духовному участнику церемонии. Паче того, священные основы царской власти (а значит, духовные устои державы) выдвинулись на первый план, решительно затмив, как выразился бы автор государственной теории С. М. Соловьев, древний родовой, наследственный принцип.
В чине венчания Федора, развитом затем при коронации Ивана и Петра Алексеевичей (в 1682 г.), отразилась подлинная революция представлений россиян о своем Отечестве. Ее смысл не только в популярных, но и в научных трудах до сих пор не был раскрыт[4], как не замеченной осталась и роль патриарха Иоакима в том, что сейчас называют формированием новой русской государственной идеологии и державного (или имперского, что по сути одно и то же[5]) сознания. Между тем источники обозначают эту роль весьма выпукло — и да не заподозрят меня в модернизации, ежели отраженные в рукописях взгляды людей последней четверти XVII в. и сегодня не выглядят устаревшими[6].
Нет оснований подозревать, что патриарх лично участвовал в сочинении нового чина венчания. Его разработка велась в Посольском приказе, думные дьяки которого служили "чиностроителями" (то есть разрабатывали и во время церемонии следили за соблюдением сценария) коронационных действ всех первых Романовых. Непосредственное и весьма энергичное участие в подготовке венчания принимал, судя по сохранившимся именным указам, лично Федор Алексеевич. По его распоряжению дьяки активно использовали не только старые чины, но и византийский образец, хранившийся в посольском архиве и уже дважды переведенный, но не применявшийся, вопреки расхожему мнению, при создании предшествующих сценариев коронации XVI—XVII вв.
Однако без одобрения Иоакима реформа венчания при Федоре, очевидно, не состоялась бы, и тем более не могла получить развития при венчании Ивана и Петра в условиях Московского восстания и многовластия лета 1682 г. Мы еще убедимся, что в столкновениях с уже сформировавшимся царем-реформатором патриарх стоял, аки стена, непоколебимо, не только в церковных, но и в светских делах. Тем паче он способен был наотрез отказать едва вступающему в "совершенные лета" юноше в начале июня 1676 г. Иоаким не отказал, более того, принял на себя главную роль в торжественной демонстрации нововведений и ответственность за нарушение "старины". Следовательно — чин венчания Федора отражал и мнение патриарха.
Чего же на редкость единодушным в данном случае самодержцу и архипастырю не хватало в пышной церемонии коронации 1646 г.? Ведь в высшей степени публичном действе венчания Алексея Михайловича было, кажется, все, чего может пожелать благочестивая и царелюбивая русская душа. Вся страна в заранее объявленный день слушала с утра благовест и шествовала на торжественную службу в храмы, в Кремле было гуляние "мужеска полу и женска", даже на Ивановскую площадь перед соборами допускались "иноземцы, которые ему, великому государю, служат в холопстве, и окрестных великих государств всякие люди, им же не бе числа". Царь Федор, уповая, что событие носит "всенародный", в смысле международный, характер, смог только отъять у иноземцев "холопство".
Роскошь драгоценных, двойного покрытия матерчатых дорожек, расчертивших соборную площадь, гвардия, выстраиваемая со времен Лжедмитрия, "чудное прохождение" духовенства и государя с придворными в лучших нарядах из дворца в собор — и потом, после венчания, шествие с осыпанием златом и серебром из Успенского в Архангельский и Благовещенский соборы: простолюдину было на что посмотреть! В Успенском соборе чин торжественной службы должен был вполне импонировать патриарху, согласно сценарию, утверждавшему, перво-наперво, что страна наша суть Святая Русь, что народ российский, благодаря истинной христианской вере, есть богоизбранный Новый Израиль, святой язык, царское священие и т. д., а Москва — Новый Иерусалим (что подметил еще великий князь Иван III, а затем уже патриарх Никон)[7].
"Царю над людьми Израиля" издревле полагалось гордиться законностью своей испокон веков богоутвержденной родовой властью, выраженной несколько замысловатой, но внятной формулой: "Божиим изволением от наших прародителей великих князей старина наша то и до сих мест: отцы великие князи сыном своим первым давали княжество великое". Очевидный разрыв династии, как мы помним, был энергично ликвидирован еще патриархом Филаретом — и с тех пор Рюриковичи Иван IV и Федор Иоаннович официально именовались прадедом и дедом Михаила Романова.
В свою очередь, воинственная молитва Филарета (творчески позаимствованная у Бориса Годунова) сглаживала неточность ограничения Нового Израиля рубежами Великой Руси. При венчании Алексея на царство патриарх страстно желал ему:
«Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря до моря и от рек до концов Вселенной, и расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, воеже быть на Вселенной царю и самодержцу христианскому, и воссиять, как солнце среди звезд!»
Понимая, что о границах "расточенного" найдутся желающие поспорить, светская и духовная власти в 1646 г. полностью использовали в чине венчания знаменитую теорию Москва — Третий Рим. Царь и патриарх единодушно заявили, что наследием самодержцев является Первый (итальянский) Рим, откуда "изыде великих государей царей российских корень... от превысочайшего первого великого князя Рюрика, который (происходит) от Августа кесаря, обладавшего всей Вселенной".
Право на Второй Рим — Константинополь и владения Византийской империи — основывалось на принятии оттуда крещения Владимиром Святым и передаче императором Константином Мономахом знаков царской власти — венца и барм — нашему князю Владимиру Мономаху. Все присутствующие в соборе слышали и видели, что тем-то Мономаховым венцом и бармами (вкупе со скипетром и державой) венчаются и святым Миром помазуются богодарованные "самодержавницы", которые доселе "на сем царском престоле неподвижими быша".
Суммируя наличную территорию России (до Амура и Камчатки!) и земли Древнерусского государства с владениями Древнего Рима и Византии, можно было ограничиться таким расточенным", тем более что оно с излишком включало места распространения православия: даже ежели считать древле благочестивый, но позже "отпавший" Древний Рим. При атом реально, говорил Алексей Михайлович, страна уже при его отце процвела свыше "всех великих государств", а слава столь родовитого и христолюбивого царя сама заставляет врагов желать мира или, не дожидаясь на себя беды, спешно обращаться в российское подданство. Говоря о своем отце, Федор Алексеевич смог лишь добавить, что имя царя Алексея стало страшным и славным меж всех в мире великих христианских и мусульманских государств. Поскольку еще более Алексей восхвалялся как хранитель веры и защитник Церкви (а затем уже рачительный хозяин государства и победитель врагов) — патриарх Иоаким должен был остаться доволен такой характеристикой царских функций. Однако ни он, ни царь довольными не остались.
Российское царство по чину 1646 г., даже наследуемое "Божиим велением" по старине и возведенное к римским в византийским императорам, имело недостаточно сакральный характер. Святорусская идея вкупе с теорией Третьего Рима годились только для домашнего употребления. Федор Алексеевич (предпочитавший, кстати, чтобы отвечающая требованиям науки новая история России была написана с учетом концепции "четырех монархий") отлично понимал теоретическую противоречивость, удобство для раскольничей пропаганды[8] и практическую слабость подобных «аргументов» на мировой арене.
Между тем, задаваясь вопросом, зачем, собственно, нужно царское венчание, — ведь церемония происходила через месяцы после принятия россиянами присяги новому царю, — государь отвечал так: оно "будет всем Российского царствия православным христианам всякого чина и народа в радость, и во умножение в окрестные христианские государства славы, на страх и трепет басурманскому имени!" Другими словами, Федор Алексеевич четко сознавал важность пропагандистского предназначения этого крупного и дорогостоящего предприятия.
В свою очередь и патриарху вовсе не улыбалось слишком тесно связывать харизму «святого царствия» с выходящим за границы Великой, Малой и Белой России Вселенским православием и тем более с невероятными размерами "расточенного" внешнего наследия. Это подразумевало ставку на войну, а Иоаким был, мягко говоря, не воинствен. Обоих по-разному мыслящих, но безусловно умных властодержцев волновало, что понятие богопоставленности царя при господстве родовой идеи наследия всех древних кесарей и князей сводится к банальному признанию, что "всякая власть от Бога". Староверы, среди которых актуальным становился образ царя-Ирода и уже витала мысль об Антихристе (есть ведь и от него власть!), были своего рода барометром устаревания официальной идеологии.
Выход был найден в использовании при коронации Федора Алексеевича всего прежнего арсенала, но при отодвижении древнего родового принципа на второй план. Новый государь нового — состоящего уже из трех России — государства венчался прежде всего "по преданию святыя восточный Церкви" и лишь затем "по обычаю древних царей и великих кязей российских".
Во избежание недопонимания, в чине Федора эта формула повторялась трижды. В чине Ивана и Петра она использовалась целых пять раз. Вместо настойчивого многократного утверждения идеи завещания трона старшему наследнику[9], при коронации Федора упоминалось лишь благословение отца (Иван и Петр венчались и вовсе без завещательного мотива, только по Божий воли и благодати"). Это было бы довольно для публицистического трактата, но, поскольку речь шла о воздействии не столько на умы, сколько на чувства всенародства, следовало продемонстрировать мысль максимально наглядно.
Люди не могли не заметить, что на царском венчании распоряжается исключительно патриарх. В ходе церемонии, выслушав обычную речь царя о желании короноваться, Иоаким по византийскому образцу вопросил: "Како веруеши и исповедуеши Отца и Сына и Снятого Духа?"[10] В ответ Федор Алексеевич, в отличие от всех своих русских предшественников, торжественно произнес Никео-Цареградский символ веры. Затем, помимо шапки Мономаха, барм, скипетра и державы, на царя, согласно чину императоров, была возложена царская одежда. Далее, причастие и миропомазание Федор принял по приобщении патриарха и епископов, но до приобщения дьяконов. Наконец, церемония сия проходила не на специальном месте перед царскими вратами, а в самом алтаре — царь уподоблялся священнослужителю!.
Церемония зримо объясняла и оттеняла смысл формулы, что самодержец венчается "по преданию святыя восточным Церви"; в свою очередь, патриарх в речах и молитвах настойчиво подчеркивал божественную основу царской власти ("От Бога поставлен еси, Богом венчанный царь" и т. д.). Таким образом, Российское царство на самом высоком официальном уровне признавалось Российским православным самодержавным царством. Единственное во Вселенной православное царства имело прочную и в принципе независимую от какого-либо наследования державного права (или трансляции империума) идеологическую основу. Бросалось в глаза, насколько православное царство превосходит Священную Римскую империю германской нации, упорно претендовавшую на освященное престолом апостола Петра наследие западноримских императоров (962—1806).
Абсолютное суверенное право существования прообраза и предтечи земного царства Христа позволяло, разумеется, претендовать на миссию центра православной вселенной, ждущей освобождения от "агарянского мучительства". При желании — учитывая потребность избавления народов от христианской схизмы вкупе с просвещением святым крещением мусульман, буддистов, иудаистов и язычников — Российское православное царство могло нести свет истинной веры по всей Ойкумене, до концов земли.
Но в то же время законным становился тезис, что, как Уделу Пресвятой Богородицы России нечего больше желать, незачем учиться и изменяться и нет смысла расширять свои рубежи. Избранным на земле в качестве прообраза Царствия небесного довольно в ожидании Второго пришествия хранить древнее отцепреданное благочестие и стройными рядами шествовать под чутким руководством патриарха — сквозь смертный сон — прямо в райские кущи. Надо ли пояснять, какую альтернативу избрал для себя и паствы Иоаким?!
Иоаким и история

Царь Федор Алексеевич пришел к мысли о настоятельной необходимости создания и издания новой обобщающей истории своего государства не случайно. Как всякая страна, переживающая стремительное превращение в великую державу, Россия в последней четверти XVII в. настоятельно нуждалась в осмыслении своего исторического пути и места в меняющемся мире. Люди, родившиеся в Московском государстве и Речи Посполитой, оказавшись подданными Великой, Малой и Белой России, желали знать, чем обусловлены столь выдающиеся перемены и каково их предназначение.
Так же, как во времена крушений россияне неизменно задаются вопросами "куда идем?" и "кто виноват?", в периоды расцвета страны люди страстно желают знать, откуда они пришли и какой — несомненно величественной — идеей осенено их происхождение и исторический путь. Именно в 1670—1680-х гг. первые русские ученые-историки — Игнатий Римский-Корсаков, Сильвестр Медведев и Андрей Лызлов — трудились над своими монографиями и фундаментальными исследованиями. Традиционные летописи и летописчики, хронографы и хронографцы, степенные книги и крупные компиляции, вкупе с массой кратких и кратчайших исторических сочинений на тетрадках и в свитках, захлестнули во времена патриаршества Иоакима всю страну.
Только недавно мы узнали, что многие из этих интереснейших сочинении были созданы в непосредственной близости к Иоакиму, в его окружении и возможно даже по его заказу. Это неудивительно. В XVII в. значительная часть более или менее официальных исторических трудов создавалась не при царях (тоже и прилагавших некоторые усилия в этой области), но именно при патриархах: Иове, Филарете, Никоне и, как теперь выяснилось, в особенности при Иоакиме. В бытность его на Новгородской митрополии расцвел и многие годы продолжал плодотворно трудиться летописный скрипторий[11] Софийского дома. При переезде в Москву Иоаким взял с собой знаменитого летописца Исидора Сназина (и возможно, других); вступление Иоакима на патриарший престол ознаменовалось началом интенсивной работы Чудовского летописного центра.[12]
При всей сложности и неоднозначности исторических взглядов и оценок митрополичьих и патриарших летописцев очевидно, во-первых, что старые концепции и объяснения событий их часто не удовлетворяли, во-вторых, идея богоизбранности России и ее особого места в мире целиком захватывала умы. Строго говоря, она волновала всех русских книжников того времени и отразилась во множестве сказании и повестей, использованных патриаршими летописцами. Однако благодаря глубоким знаниям и доступу к крупным библиотекам сотрудники Иоакима пытались свести разноголосицу воедино и синтезировать пестроту высказанных в литературе мнении в обобщающих трудах.
Важно подчеркнуть, что иоакимовские летописцы, как правило, не занимались сочинительством, входившим в их времена в моду, но стремились — в духе своего покровителя-патриарха — лишь навести порядок в той массе летописных и хронографических статей, сказаний и легенд, которые уже накопились вокруг каждого этапа русской истории. Любознательных россиян в особенности волновали события, свидетельствующие о месте нашей истории в мировой — от Адама до современности. Образованных книжников объединяло твердое убеждение, что Российское царство есть самое славное и грозное. Для сочинителей и переписчиков великого множества кратких летописцев (чем не брезговали и сотрудники чудовского скриптория) характерно было представление, что с определенного момента за пределами Руси реальной истории не существует вовсе — а орды, крестоносцы, драконы и прочие страшила и диковины являются из неудобнознанных сказочных стран, тридевятых царств, куда стремятся, не покидая самоходных печей, одни Иваны-дураки.
Так и писали бы только об истории Руси, даже отдельного ее города или уезда, как стало чрезвычайно модно в последней четверти XVII в. Ан нет! Общество, читатель, которому адресовались краткие летописцы, требовал, чтобы ему ясно обозначили место отечественной истории в мировой. Требовалось это отнюдь не для познания Ойкумены: на то существовали карты и Атласы Меркатора (Великий и Малый), подробные хронографы и бытовавшая среди российских книголюбов масса переводных сочинении по всеобщей истории. Для грамотных в иноземных языках — их особенно много было среди купцов и приказных, но число быстро росло и при Государевом дворе — в библиотеках имелось изобилие античной и новой исторической и географической литературы. Бояре же получали обязательную дозу свежих знаний об окружающем мире на еженедельных информационных заседаниях Думы.
Тем не менее классикой популярности стал краткий летописец, в котором по Сотворении мира фигурируют Ной (после него иногда Александр Македонский и кесарь Август), Богородица со Святым семейством — и появление на Руси в 1155 г. чудотворного образа Владимирской Богоматери, написанного "с натуры" евангелистом Лукой. Описание явления в счастливом "уделе пресвятой Богородицы" ее образа сразу после статьи об Успении говорило довольным россиянам, что история их богохранимой страны является непосредственным продолжением священной истории. Даже яркий публицист внешней экспансии Игнатий Римский-Корсаков признавал, что "православное Великороссийское государство — жребий самой Богоматери, ее помощью расширился, ее пособием утвердился, ее хранением в своей крепости доселе пребывает и ее утверждением враги свои и супостаты преславно побеждает!".
Образ Владимирской Богоматери прославлен на Руси паче иных чудесами государственными, дарованием дружинам русских князей преславных побед над "злобожными татарами", утишением мятежей и междуусобиц, не говоря уже о самоличном, практически без помощи земного воинства, ограждении страны от нашествия ужасного Тимура Тамерлана. Однако даже идея жребия .Богородицы не могла быть, как отметил друг патриарха Иоакима Игнатий, по строгому рассуждению, ограничена Россией: "всяк град и страна христианская ея святым стоит заступлением... вся вселенная... за грехи наша была бы истреблена, если бы ходатайством своим Мать милосердия к милости благоутробие Его не преклоняла"[13].
Еще более шатким основанием претензии на уникальность российской истории была концепция имперского наследия. Идея Третьего Рима сама по себе уже отнюдь не радовала патриарших летописцев. Лишь раз составитель патриаршего свода 1680-х гг. позволил себе в одном из приведенных им вариантов повести "О зачале царствующего града Москвы" оставить строки: "Вся убо христианская царства в конец приидоша и снидошася во едино царство нашего великого государя по пророческим книгам, то есть Российское царство: два убо Рима падоша, третий же стоит, а четвертому не быта. Поистине же сей град именуется Третий Рим".
При последующем редактировании и эти фразы выпали. Ведь с убеждением, что Первый Рим погиб, отпав от правой веры в латинскую ересь, связано было заключение, что и благочестивый Царьград не устоял перед мусульманским натиском "за умножение грехов". Если же благочестие не является твердой гарантией того, что царство "стоит и стоять будет", сомнительной оказывается и вечность миссии Третьего Рима! Более того, греческое православное духовенство, оказавшееся под властью султана, патриарх Иоаким считал благочестивым — вопреки староверам и прочим инакомыслящим книжникам вроде Арсения Суханова.
Но если царь есть блюститель Церкви и благочестия, то из соблазнительной ситуации с подвластным султану православным Востоком сам собою напрашивался вопрос: что важнее — Церковь или царство? Сделав "предание Церкви" первым аргументом царствования, царь Федор Алексеевич и патриарх Иоаким на высшем официальном уровне утвердили назревшую идею, что, во-первых, Церковь и царство неразделимы, во-вторых, Церковь требует наличия царства как необходимого условия церковного благочиния. Для России вопрос снимается: нет истинного благочестия без царства, как нет и благочестивого царя без церковного основания. В православном царе объединены оба условия, гарантирующие установление под его скипетром земного царства Христа.
А как же остальной православный мир, не осененный крыльями двуглавого орла и лишенный, к своему несчастью, царя благочестивого? Се — камень преткновения, се — дорожный знак, от коего расходились пути раздумий близких к Иоакиму историографов, в полном соответствии со сказочной народной премудростью: "Налево пойдешь — коня потеряешь" и т. д. Выделение, акцентирование того или иного элемента понятия "Российское православное самодержавное царство", полезное для той или иной концепции, неизбежно вело к утрате системного целого, которое, как известно, всегда больше суммы частей.
Игнатий Римский-Корсаков, сосредоточившись на миссии православного царства, понятие "Российское" (которое писали тогда и как "рассейское") использовал лишь как каламбур: узрел в нем предзнаменование права самодержцев на все народы Вселенной, "рассеянные" Господом по лицу земли при Столпотворении. Реальное право на объявленную в чине венчания Федора экспансию Российской державы "до концов Вселенной дает, по Игнатию, православие, как определяющее свойство нашего царства. В наполненном историческими реминисценциями "Слове благочестивому и христолюбивому российскому воинству" Римский-Корсаков отчетливо прояснил перспективу высочайше утвержденной идеи (С. 155—156):
"Многочисленного российского воинства храбростью да подаст Бог познать им, неверным языком, имя свое святое, христианского именования, и да будет, по гласу Спаса нашего, едино христианское стадо и един пастырь Господь наш Иисус по всей Вселенной. И от него поставленные по образу небесного его царствия самодержащие российские скипетродержавства пресветлые наши цари самодержцы и великие государи — также да будут в царском их многолетном здравии всея Вселенныя государи и самодержцы".
Чтобы показать отличие Российской державы от многих великих государств, возникавших и разрушавшихся уже в письменный период истории (рассуждения о причинах их роста и падения были весьма популярны среди книжников), Игнатий выдвинул два тезиса, которые на столетия вошли в арсенал отечественных политических демагогов: Российское царство с Божией помощью неуклонно разрастается в мире благодаря высшей избранности своей державной идеи, а его экспансия ведет народы не к смерти и порабощению — но к свободе и просвещению (С. 170). "Обрящу вас преданных, — обращался Римский-Корсаков к российским воинам, — понеже побараете Христа ради. И Христос, ради державнейшего, благочестивейшего и святейшего вашего царствия, святое ваше царствие умножает православия и веры ради Христовы — и Христос сопротив того взаим умножает славу вашу.
О, чудо преданное и образ, еже воевать так, никогда слышанный! Воюете не для того, дабы смерти предать побежденного, но к животу (жизни. — А. Б.) — се есть приносить его к благочестию истинного света, просвящающего всякого человека, грядущего в мире. Не чтобы его в узилище предать — но дабы освободить его от страшныя вериги адовы!"
Расширение земного Христова царства до пределов Вселенной, по Игнатию, есть основание державной идеи Российского православного самодержавного государства и его царственная функция. Христолюбивое российское воинство, несущее на знаменах столь возвышенные и гуманные ценности — выше библейского "избранного народа", как образ Владимирской Богородицы, данный "не единому роду израильскому — но всем родам христианским против всякого врага в пособие", неизмеримо превосходит ветхозаветный киот. Царь уже не просто Богодарованный и Богом венчанный владыка — он символ нового "Святого (или "святейшего", подобно титулованию патриарха) царствия".
Эта хитроумная мысленная конструкция охватывает ветхозаветный и христианский опыт божественной помощи избранным и вовлекает укорененную идею "Святой Руси" в русло осознания священности России царственной, державной. О популярности такого подхода к концу 1670-х гг. свидетельствует указ, которым скромный по натуре царь Федор Алексеевич принужден был запретить хотя бы письменно уподоблять его Богу! Что не воспрепятствовало книжникам 1680-х гг. уподоблять сестру его, царевну Софью, Софии — Премудрости Божией[14].
Легко заметить, что светлая идея освободить население "ойкумены" от вериг адовых в сочинениях Игнатия и государственной идеологии не определяла конкурентной функции Российского православного царства, а относилась лишь к его статусу. Государству, в принципе имеющему право и даже призванному охватить весь земной шар, не было нужды делать это незамедлительно, пока какая-либо имперская задача не становилась идеологически и политически остро актуальной. Таковых целей во времена Римского-Корсакова и его друга патриарха Иоакима было две, равно вытекающих из того факта, что единственное в мире православное царство выступало гарантом установления земного царства Христа для всех временно лишенных царства православных. Только это обязательство позволяло снять вопрос о благочестии не охваченных царством единоверцев (и, как следствие, пресловутую проблему относительного первенства царства или священства).
Православные вне границ России политически и в общественном сознании делились на две основные категории: "русских" и "греков", то есть населения древнерусских земель, отошедших к Речи Посполитой (и отчасти к Швеции — но последних еще со времен Филарета жестоко третировали по подозрению в склонности к лютеранской схизме), и православных Востока под властью Османской империи. Напрасно замечательный книжник Арсении Суханов доказывал, что многочисленные православные славяне в турецких пределах, находясь под церковной властью патриарха Константинопольского, во многом ближе россиянам и противостоят "грекам" (тем паче, что паству Иерусалимской, Александрийской и Антиохийской патриархий также в основном составляют не греки, но "жиды и арапы"). Даже публицистический пафос чрезвычайно популярного в Российской державе 1670—1680-х гг. киевского "Синопсиса" питался в основном не идеей политического объединения всех православных славян, а — после воссоединения основной части древнерусских земель — мыслью о союзе славянских государств в борьбе с Турцией и Крымом.
В имперской концепции Римского-Корсакова славянской идее не было места. Вопрос о воссоединении древнерусских земель, несмотря на его очевидную незавершенность, Игнатий счел полностью исчерпанным (С. 155):
"В наши лета, с Божией помощью, наипаче распространил царство свое Российское и расточенные отчины царствия Российского храбростью и подвигом своим собрал воедино благочестивый и самодержавный великий государь наш... Алексей Михайловлвич... Малую убо и Белую Россию, от многих лет польским королем похищенную и заблуждающую в прелести латинской, как добрый пастырь от уст зверя исторг и в милости царствия своего благочестиво спас".
Стратегическая задача Святого царства, обеспечивающая его божественной поддержкой и славой, состоит, по Игнатию, в предреченном пророчествами принятии в свое лоно временно покоренных турками "греков" (С. 155—156):
"Так есть, и не может быть иначе — но только что все царство Ромейское, то есть греческое, приклоняется под державу российских царей Романовых... что российский род обладать будет Ромейским, то есть греческим, царствием".
Речь идет, конечно же, не о завоевании, а об "освобождении плененных христиан от безбожных агарян", об объединении православных во Вселенском Христовом царстве:
"Всяко они, греки, как к первовенчанным своим греческим православным царям вскоре прибегнут под державу богохранимых великих государей всея России и обще, яко люди христоименитые, греки и россы, прося Божий помощи, побеждать будут скверного турка!"
С восстановлением креста над св. Софией и власти двуглавого царского орла над Константинополем, как считал Игнатии и ученые греки братья Лихуды, которым дружно вторили политики в Венеции и Вене, сбудется пророчество о возрождении православной империи и российские государи, "всея Вселенный самодержцы по достоянию", станут царствовать над всеми — русскими и греческими — православными "по древнему греческому православному закону" (С. 169—170,183).
Воистину, больше следует опасаться друзей, чем врагов. Патриарх Иоаким, очень тепло относившийся к Игнатию Римскому-Корсакову и доверявший ему многие важные поручения, даже в кошмарном сне не желал бы представить такую картину! Мало того, что среди восточных патриархов, которые должны были сойтись на торжественную службу в св. Софию, он был по чину последним. Мало того, что "греки" полезны были ему для придания внешней авторитетности тем или иным решениям, но в качестве нищих просителей и совершенно не устраивали как равные и тем паче "учителя веры" (как они гордо самоименовались) для него лично. Все эти предполагаемые добрые подданные были для Иоакима иноземцами — потенциальным рассадником ересей и крамолы; языки их были незнаемыми (значение греческого только декларировалось при патриаршем дворе), страны их — чужедальними. Путь к ним шел через страшнейший бич Божий — дорогами военными. Словом, патриарх мог бы воскликнуть словами современной нам песни: "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!"
Нельзя отрицать, что выдающаяся роль православного царства в сочинениях друга Игнатия импонировала Иоакиму, но вот выводы... Далеко не случайно патриаршие летописцы сделали упор на другие аспекты державной формулы, основательно исследовав исторические корни российского самодержавия. Космополитическая идея вселенского православия замечательно выглядела в теории, где мало кто мог достичь высот Римского-Корсакова, глубокого знатока классических языков и античной литературы, автора первой русской ученой монографии, с помощью целой библиотеки латинских и греческих авторов (более 65 названии) доказавшего происхождение своего рода от Геракла через римских консулов Фабиев[15]. Однако на практике размывание национальных корней импонировало весьма немногим.
Ведь с точки зрения вселенского содержания, коим православие царства наполняло, в определении Игнатия, понятие Российское, воины киевского князя Святослава оказываются у Римского-Корсакова "скифами, с болгары совокупившимися" против благочестивого царя Иоанна Цимисхия. Именно православный византийский император справедливо получает против них помощь Богородицы и св. Феодора Стратилата. Именно его благочестие "вражию сотое силу", а "нечестивые варвары" — родные наши барсы-дружинники — "преславною побеждены были победою" (С. 177).
Этот пример помогает понять, почему патриарху Иоакиму и основной массе книжников оказалась чуждой идея, будто Россия приобретает державность благодаря православию вместе с миссией объединить в своих пределах всех "христоименитых людей". Идея "Святого царства" прекрасна, когда она не отрывается от древлепреданной "Святой Руси" или, по А. М. Курбскому, "Святорусской земли". Для многознающих новгородских митрополичьих и московских патриарших летописцев, вроде Исидора Сназина или чудовского иеромонаха Боголепа Адамова (впоследствии епископа Великоустюжского и Тотемского), именно славянский род, Русская земля и ее исконные правители-самодержцы были самыми лучшими, самыми древними и, коли на то пошло, издавна самыми благочестивыми, по крайней мере не уступающими "грекам".
Согласно весьма популярной во второй половине XVII в. (особенно после использования ее в печатном "Синопсисе") "Повести о Мосохе", россияне напрямую вели свой род от внука праотца Ноя, седьмого сына Афета (Иафета). Сей могучий памятник славянского мифотворчества (в его создании принимали участие по крайней мере поляки и чехи)[16] среди родных осин приобрел яркую промосковскую ориентацию. По мнению отечественных авторов, Мосох (или Масхиния) Афетович породил славянский народ и заселил земли меж Днепра и Дона от Черного моря на север, с центром у реки, названной им по своему имени Москвой. Этот-то "един московский народ", распространяясь, произвел всех восточных славян, болгар на Дунае и Волге, ляхов на Висле и Одере, а также чехов и венгров, сербов и хорватов, далматов, даков и иллириков.
"Подобает, — гордо отмечали редакторы и переписчики повести, — славянского народа храбрость слышать, потом же мужеству их ревновать потреба и в бывшей храбрости их веселиться достойно". Примеры подвигов были налицо. "Храбрый славянский народ" под предводительством вождя Венета бился вместе с греками под Илионом. По разорении Трои добры молодцы заняли Иллирику и построили над Адриатическим морем град Венецию. Потом вновь разбрелись до самой Сарматии, однако и самые медлительные славяне, оставшись в Далмации и Дакии, были грозны соседям: взяли, между прочим, в плен юного македонского царя Филиппа, будущего отца Александра. Последний, даже на вершине завоеваний, "победитель и царь всего света именуясь", предпочел не воевать со славянами, но полюбовно разделить с ними Вселенную.
Не миновали древние славяне и Италии: "Римские области победили", а кое-кто и жить там остался. Одна беда — "по прошествии многих лет жены римские... язык свой в тонкую речь извратили, а ведь обычай детям более от матерей учиться, — философски замечает составитель повести, — нежели от отцов". Подобным манером и остальные славянские народы, потомки Мосоха, при контактах с аборигенами и соседями (например, чехи и ляхи — с немцами и латинянами) внесли множество изменений в язык, хотя "во всех них понемногу языка прирожденного держат". "Истинный же столп языка славянского, — утверждает повесть, — в Московской земле", где говорят на чистом языке предков, зафиксированном к тому же письменностью, заведенной Кириллом. Русь, испокон веков располагавшаяся меж Доном и Днепром от Дикого поля до озера Ильменя, в наибольшей степени сохранила и внешний облик древних предков.
Подвиги славян по Рождестве Христовом отражены, например, Тацитом, описавшим именно их поход на Италию при императоре Отгоне. Потом в 470 г. славянский князь Даницер явился с Дуная со многими славянскими воинами, взял Рим и правил в нем 14 лет, пока не потерпел поражение от готов и не погиб под Ровеной. Войско его, однако, смогло уйти и поселилось на Балтийском побережье между Вислой и Одером. Само общее название славяне служит напоминанием о древней славе однокоренных народов, говорится в повести, хотя "старейшее имя славянского народа — Московия", от общего предка, библейского героя Мосоха Афетовича.
Современные почитатели исторических легенд, вроде взятия казаками Трои или происхождения этрусков от русских, будут разочарованы тем, что их идеи не только не свежи, но вызывали сильные сомнения еще на рубеже 1680-х гг., когда близкие к Иоакиму составители крупнейшего новгородского летописного свода критиковали автора "Синопсиса" за некритичное использование этих "баснословии витийских"[17]. Думаю, однако, что в самой глубине души летописцев из древнейшего русского города, не случайно именуемого Новым градом, особенно задел крайний москвоцентризм "Повести о Мосохе". Времена вечевой вольности ушли, и книжники искренне славили выросшее вокруг Москвы государство, однако писать о древнейших временах предпочитали по памятнику, начинавшему историю Руси с основания Славенска, "иже ныне суть Великий Новград".
Летописное отступление

"История еже о начале Руския земли и о создании Новаграда и откуду влечашеся род славянских князей" была весьма популярна во второй половине XVII в., в особенности у новгородских и московских патриарших летописцев. Среди последних сам Исидор Сназин блестяще обработал и пополнил ее текст из других источников, а главное — наложил легендарные события на хронологическую сетку всемирной истории и тем наилучшим образом прояснил смысл концепции своих предшественников. Удобнее и нам взять в руки сочинение Сназнна, как это делал более трехсот лет назад патриарх Иоаким, и постараться понять, какой представлялась архипастырю и его ближайшему окружению древнейшая история славян и Руси[18].
Прежде всего, центром мироздания является территория и народы России; многочисленные иноземные события и герои, даже библейские персонажи и православные святые, служат в основном хронологическим и событийным фоном истории "великой земли Российской, великого языка словенского" и государства Русского: самого древнего, а по сути единственного во Вселенной подлинно могучего, счастливого, богоизбранного и богохранимого, благочестивого и т. д. и т. п. Достаточно заглянуть в хронологию событий от Сотворения мира:
2242 г. Всемирный потоп.
2244 г. По благословению отца своего Ноя Афет (Иафет) наследует все западные и северные страны.
2373 г. Сын Афета Мосох, придя "с племенем своим от Вавилона" (по расчету — до Столпотворения), заселяет необозримые земли на север от Причерноморья и Приазовья народом "московитов от своего имени".
"По моле же времени" правнуки Афета Скиф и Казардан являются в Причерноморье с запада; их потомки образуют Великую Скифию и жестоко сражаются между собой "тесноты ради места". Словен и Рус, превосходящие всех скифских князей, потомков Ноя, "мудростью и храбростью", призывают подданных "оставить вражду нашу и нестроение, иже тесноты ради творятся в нас... Подвигнемся от земли сей и пойдем от рода сего... куда нас приведет счастие, и по благословению праотца нашего Афета" найдем себе жребии на широте "западного всего, и северного, и полунощного ветров!".
3099 г. "Словен и Рус с родами своими" двинулись в путь "по странам Вселенной, яко крылатые орлы"; после 14-летнего поиска они выбрали место у озера, что назвали именем сестры своей Ир-мер, и реки, нареченной в честь старшего сына Словена Волховом.
3113 г. "Великий князь Словен воставил град и назвал его по имени своему Словенск, — который ныне зовется Великий Новград... И от того времени новопришельцы скифы начали именоваться словяне". Они настроили городов, один из которых назван в честь брата Словена Русой, дали свои имена топонимам и гидронимам. Выбор места поселения определялся, конечно, колдовством, по части коего был особо силен старший сын Словена Волхв: "бесоугодник и чародей лют" превращался в кого хотел и капище богу грома Перуну выстроил. Языческие чары тогда прямо-таки свирепствовали.
Информация к размышлению[19]. "От начала света до Потопа лет 2242. От Потопа до разделения язык (Столпотворения. — А. Б.) лет 530. От разделения язык до начала Великого Словенска, иже ныне Великий Новград, лет 341".
"И жили между собой Словен и Рус в любви великой, и завладели многими тамошних краев странами. По них же сыновья и внуки княжили по коленам своим и добыли богатства много мечем своим и луком, и обладали северными странами по всему Поморью до предел Ледовитого океана", землями по рекам Печоре, Выми, Оби и далее.
На смущение душ любителей загадочных "народов моря", летописец утверждает, что в те времена славяне "ходили и на египетские страны воевать, и многое храбрство показуя в иерусалимских странах и варварских, велий страх" на все южные земли наводили.
3575 г. Жил Иов многострадальный, до Рождества Христова за 1925 лет.
4015 г. Был пророк Моисей от колена Левина, до Христа за 1485 лет.
4058 г. Был Иисус Навин, за 1442 лета до Рождества. И другие ветхозаветные персонажи имели место.
Вполне достаточно продемонстрировав, что история библейского "избранного народа" на многие сотни лет новее древней истории славян, Исидор Сназин возвращается к последним:
4885 г. Через 1772 года после основания Словенска самодержцу всей вселенной Александру Македонскому о деяниях славян со всех сторон жалостный слух "во уши возгреме". Поразмыслив, "царь царем и над цари бич божий" не решился идти на славян войной и послал милостивую грамоту "храброму народу словенскому, славнейшему колену, руским князем и владельцам от моря Варяжского даже до моря Хвалынского". "Сын великих богов Юпитера и Венуса в небе, земски же Филипппа, сильного царя, и Олимпиады царицы, нашею высокодержавною рукою утверди их (русских князей. — А. Б.) вечно" во владении всеми народами от Балтики до Каспия. "Славеноруск.им князьям" понравилась грамота с выведенным "златыми письменами" автографом царя и его родовым "златокованым гербом привешенным": они "повесили ее в божнице своей по правую сторону идола Белеса и честно поклонялись ей".
Прошло еще более тысячи лет, заполненных в летописи предельно лаконичной ветхо- и новозаветной, агиографической и церковной хронологией, в которой Сназин обещал отметить первое крещение Руси апостолом Андреем Первозванным, но сделать это позабыл. Наконец, славяне вновь проявили себя.
5928 г. Два храбрых, но поганых по вере новгородских князя бились под самыми стенами Цареграда, и хотя один пал — другой "возвратился восвояси со многим богатством".
В то же время Славянскую землю опустошил столь страшный мор, что Словенск и Руса вконец опустели. Одни ушли на север и восток и назвались весь, "другие на Дунай к прежним родам своим на старожительные страны возвратились".
"По времени же некотором пришли славяне с Дуная, подняв с собой скифов и болгар немало, и начали вновь города те строить, Словенск и Русу населять. И пришли на них угры белые, и повоевали их до конца, и грады их разрушили, и положили землю Словенскую в великое запустение".
"По мнозе же времени после этого запустения" слух о печальном состоянии прародительской земли поднял потомков Словена и Руса с Дуная. Вместе со скифами, болгарами и прочими "иностранницами" они "пришли на землю Словенскую и Русскую, и осели вновь близ озера Ирмеря, и обновили град на новом месте, от Старого Словенска вниз по Волхову... и нарекли его Новгород Великий, и поставили старейшину от рода своего именем Гостомысла. Так же и Русу поставили на старом месте, того ради Старая Руса именуется, и иные многие грады обновили, и разошлись каждый с родом своим по ширине земли". С этого момента летописец отмечает основные племена восточных, западных и южных славян, на равных включая в их число иные народы, входившие в его время в состав Российского государства: чудь, лопь, мордву, мурому и др.[20].
В использованной Сназиным с дополнениями по различным источникам "Истории", расцвет Русской земли под мирным управлением "премудрого Гостомысла" завершался описанием "мятежных кровопролитий в роде своем". Они-то и заставили мудрого старца завещать "властелям русским" призвать на свою землю "властодержца и государя от рода царского", что было незамедлительно исполнено: явился Рюрик. Сназин, однако, поместил в летописи после Завещания Гостомысла целый блок статей, начиная с текста под 5930 г. об основании Киева князем Кием с братьями и т. п. В итоге оказалось, что до призвания варягов Русь управлялась своими князьями (в том числе из рода Кия) еще четыре столетия!
На их протяжении "Русь начала писание иметь и писать уметь", завоевав в 6290 г. у византийцев азбуку. В 6363 г. по просьбе славянских князей Святополка, Ростислава и Коцела Русь получила от императора Михаила и Константинопольского патриарха Фотия "учителей веры" Кирилла и Мефодия, которые перевели на славянский первые греческие книги. Явившись в Новгород в 6370 г., Рюрик княжил недолго, а уже сын его Игорь женился на "премудрой и прекрасной девице" Ольге из Пскова, которая была "правнукой" (потомком) Гостомысла. При Рюрике каким-то образом (но главное — раньше болгар!) древляне и северяне "просвещены быша святым крещением , а в 6386 г. "в третие крестились руссы", потрясенные чудом митрополита Михаила с несгораемым Евангелием. Крещение Ольги и ее приближенных было пятым; после подробного рассказа о перипетиях выбора веры Владимиром Святым процесс крещения разных земель Руси раскрывается еще во многих летописных статьях.
В полном соответствии с требованием патриарха Иоакима Сназин подчеркивает, что российские народы на всех своих землях "веру святую православную от греков приняли, крещением святым просветились и укрепились совершенно в христианстве по обычаю и уставам греческим". Эта важная для "грекофилов" мысль подкрепляется постоянным, к месту и не к месту, упоминанием восточного духовенства, и обличением извечных злоковарных происков "папежников". Но обращение к Византии, в частности к ее императорам, имеет и другую важную функцию.
Летопись Сназина демонстрирует параллельность существования российских и византийских "скиптродержцев" и архиереев. Перенос на Русь знаков царской власти, как и "пренесение" сюда наиболее ценных святынь восточного православия, — что многими участниками церковных споров XVII в. воспринималось в качестве важных источников статуса русского государства и Церкви, — согласно летописи, никаким наследством не является и ничего принципиально не прибавляет к глубочайшей древности отечественного самодержавия и "древлепреданного благочестия".
По убеждению Сназина и других составителей крупных патриарших летописей, испокон веков богохранимой Святой Руси не требуется никому ничего доказывать и тем паче абсурдно к чему-либо вовне стремиться. Российское православное царство и так самое славное и грозное, наследие его очерчено еще Александром Македонским, внешняя экспансия просто излишня. Даже взятию Казанского ханства Сназин отвел в своем обширном труде одну строку. Преувеличенно почтительное отношение к римско-византийскому имперскому наследству и "татарским царствам" отошло в прошлое.
Но если пылкий Римский-Корсаков воспринимал идею ордынского царского наследия как государственное оскорбление[21], буесть и безумство, — то причиной тому была его глубокая увлеченность идеей немедленного разгрома Крымского ханства и историей всех героических войн Руси с кочевниками, которой он посвятил огромный летописный свод, постепенно доведенный с древности до Азовских походов[22]. Что же касается обычного взгляда на завоеванные ханства и отбитые у гордого шляхетства земли, то летописцы на этих повергнутых идолов смотрят просто: сами виноваты, почто неправедно жили и утесняли "христоименитых" россиян? При таких, похоже, характерных для россиян настроениях понятно, почему в молитву Филарета в чинах царского венчания пришлось внести мысль о покорении не просто всех встречных и поперечных "языков" — а именно "брани хотящих", сильно напрашивающихся на умиротворение под крыльями двуглавого орла.
При всем почтении Исидора Сназина к вере и Церкви из его сочинения было бы затруднительно понять, почему Россия приобретает державность благодаря православию вместе с какой-то специальной миссией объединить всех "христоименитых людей" в своих пределах. Да и при чем здесь все люди и различные племена Вселенной? Россия-мать с ее древнейшими в мире народами и князьями и так самая лучшая, славнейшая и христианнейшая.
Историческая критика

Скажут, что Иоаким не оставил столь же ясного признания в своем увлечении историей, как высказывания царя Федора Алексеевича, записанные, по всей видимости, его доверенным лицом, постельничим А. Т. Лихачевым[23]. По-моему, мало что может быть яснее, чем два десятилетия работы под его покровительством новгородского Софийского и московского Чудовского летописных скрипториев (продолжавшейся и при Адриане). Но из устоявшегося образа Иоакима как малограмотного и малость туповатого деятеля вытекает сомнение, что он мог лично вникать в работу летописцев и следить за отражением в ней своих собственных воззрений.
Пример Римского-Корсакова, выступавшего явно вразрез с позицией патриарха, казалось бы, подтверждает этот печальный диагноз. Однако выдающийся историк Игнатий никогда не являл миру своего летописного свода, а историко-публицистические заявления делал, уже будучи испытанным союзником Иоакима в церковных делах и архимандритом влиятельного Новоспасского монастыря — излюбленной самим патриархом родовой обители Романовых. Чрезвычайно сомнительно, чтобы Иоаким терпел подобную смелость суждений от простых монахов своей резиденции, тем паче что Чудовский монастырь отнюдь не был единственным центром летописания в России.
В последней четверти XVII в. исторические сочинения составляли, редактировали и переписывали во многих дворянских домах, от знати (Волконские, Дашковы и др.) до городовых служилых, на посаде, среди приходского духовенства и даже крестьян. Крупные скриптории действовали по всей стране в приказных избах воевод, при монастырях (например, Спасо-Ярославском, Спасо-Прилуцком, Макарьевском Желтоводском) и архиерейских домах (Тобольском, Холмогорском, Вологодском, даже новом Тамбовском и др.)[24]. Тот факт, что на фоне почти повального увлечения местной, городской и провинциальной, а то и фамильной историей наиболее плодотворно общерусское летописание развивалось при Иоакиме (даже новгородский Софийский скриптории после его отъезда постепенно уклонился в местную проблематику), свидетельствует, что чудовские книжники трудились не просто по благословению патриарха, но выполняли его заказ.
Разумеется, вникать во все детали Иоаким не мог и в затруднительных случаях, например, при характеристике политических событий 1680-х гг., в которых сам патриарх занимал, мягко говоря, неоднозначную позицию, попросту вводил мораторий на летописание. В результате почти во всех иоакимовских сочинениях (кроме одного, созданного с политической целью) современная история "прекратила течение свое". Исторический изоляционизм был нарушен только после смерти Иоакима: зато как дружно и энергично летописцы бросились заполнять образовавшиеся временные лакуны!
Еще в меньшей степени позволительно предположить, чтобы летописцы без ведома патриарха, самовольством, отважились на исправление распространенных ошибок в библейской хронологии. Между тем Чудовский и,ерковно-исторический справочник, в составлении которого принимал участие Исидор Сназин[25], выявил множество противоречии между хронологическими показаниями Ветхого и Нового заветов, церковных летописей и хроник. Преодолеть их можно было лишь путем исторической критики, на которой основывались уже не только авторы первых русских ученых монографии, но все чаще и летописцы, делавшие ссылки на источники и замечания об их сравнительной достоверности, проводившие сопоставление текстов и вычисления дат, наконец, старавшиеся восстановить причинные связи событии.
Например, один источник показывал, что после Самсона судьей в Израиле был Емегар. А "в иных летописцах и в Библии, — писали составители Справочника, — пишется в Бытии, что после Самсона не было судьи в Израиле лет 40, и были в самовластии, никем не водимы, как овцы без пастыря". Решая это противоречие, Сназин и его товарищи заключили, что после Самсона сначала судил Емегар, а затем уже настал период безвластия (Л. 2; так отмечено и в современной нам русской Библии (Суд.16:31; ср. 21:25).
Особенностью ранней летописной работы Сназина была презумпция достоверности каждого текста, от кратких летописцев до солидных сводов, вполне справедливая, если учесть недостаточные (часто до сего времени) знания о происхождении и истории текстов источников. В Справочнике даже Библия используется наравне с другими памятниками, ее данные также уточняются и исправляются (Л. 3—3 об., 6 об., 12 об. — 13 и др.).
Работа над Справочником сопровождалась рассуждениями о причинах хронологических ошибок и неточностей. Так, по летописи было "от Моисеева умертвия до Самуила лет 520. А по Библии 540 лет. Говорится же в Деяниях апостольских (Зачало 32): от Моисеева умертвия до Самуила 450 лет, — находим излишек по сему летописцу лет 70, а по Библии (Ветхому завету. — А. Б.) лет 90. Это не апостольское писание прегреши, — заключают составители Справочника, но видно переписчика прегрешение было: долгого ради времени письмена стираются и не знаемы бывают" (Л. 2 об.).
Но на этом Сназин и его коллеги не остановились. Они выявили и показали читателю массовость хронологических противоречий, когда одно событие по-разному датировалось в разных местах Священного писания, в различных летописях. Становилось ясно, что простым сопоставлением источников задачу установления достоверных дат не решить. Патриаршие летописцы сделали отсюда правильный вывод, обратившись к реконструкции хронологической сетки на основе ряда бесспорно датированных событий, соотношение которых было известно. Полученные ими вычисления лет от Адама до Рождества Христова в отдельных деталях отличались и от Библии, и от "старых перечней" и летописей.
Опираясь на реконструкцию хронологии, составители Справочника получили возможность оценивать уже не сравнительную, а в пределах их знаний абсолютную достоверность приведенных в источнике датировок. Например: "А от начала царства Августова до Рождества Христова 42 лета — то прямо, а от Александра лет 270 — и то разногласие в числах летописных от переписчиков случилось, как прежде говорилось от Моисея до Самуила" (Л. 13 об.). Анализ всего комплекса дат позволял опровергать датировку, встречающуюся разом в нескольких солидных летописях, и безусловно признавать превосходство одних сообщений перед другими: "В лето 6023-е вновь Зинон царствовал лет 16 и месяца 2; другие же авторы Василисково царство в Зиноньево написали" (Л. 28).
Подобная критическая работа не могла пройти мимо Иоакима, который даже на старости лет, незадолго перед смертью, весьма сурово отозвался о своем предместнике, последовавшем при благословении книги Иннокентия Гизеля "Мир с Богом" за чужим мнением, без собственного рассмотрения. "Глаголем вам по всякой правде, — писал Иоаким митрополиту Киевскому Гедеону, — что брат наш Иоасаф, блаженной памяти Московский и всея России патриарх, будучи уже тогда в глубочайшей старости и недугах повседневных, не только читать и рассматривать подробно той книги, но даже с одра отлучиться весьма не мог!"[26]
Сам Иоаким, по достоверным известиям, помимо упомянутого выше исправления чина Литургии Василия Великого и Иоанна Златоуста, благословил к печати, после тщательного критического редактирования "в нужных местах" и самоличного рассмотрения, Пролог (1677, с подробным алфавитным указателем содержания), Шестоднев (1678), Требник (1680), Псалтирь (1680), Минею общую (1681), Октоих (1683) и Часослов (1688). Методика исправления богослужебных книг обыкновенно остается скрытой, однако в двух случаях счастливая сохранность источников и внимание к ним отца П. Смирнова ясно показывают нам, что понимал под редактированием и "благословением" книг Иоаким[27].
Правка знаменитого Апостола началась патриаршим указом справщикам Печатного двора от 18 ноября 1679 г. сличить книгу 1671 года издания "с древними Апостолами рукописными и пергаменными, славянскими, киевскими, кутеинскими, виленскими, с беседами Апостольскими и с иными переводами", и московский печатный текст "в нужнейших местах" исправить. Маргиналии следовало, "по рассуждению", оставить на полях или внести в текст; ссылки на источники велено было оставить на полях[28]. К маю справщики представили патриарху отредактированный экземпляр Апостола и выписку важнейших разночтений, имеющихся в отдельных изданиях и рукописях.
Четыре дня по нескольку часов кряду Иоаким велел читать «кет и поправки в Крестовой палате перед собою и властями, обсуждая, что следует внести в окончательный вариант. К столь конкретной мыслительной деятельности высшее духовенство не привыкло: в итоге решено было "посоветовать об этом деле с царем и "поговорить с бояры". Ясно, что царь Федор Алексеевич и Дума сделали пас назад: 29 июня патриарх объявил архиереям, что им посоветовали "то исправление рассуждать" самостоятельно, в соответствии с точными переводами. Заседания в Крестовой продолжились, причем обсуждению были подвергнуты и "речения", представленные справщиками в отдельной выписке: из них лишь несколько "малых" были одобрены, а прочие отставлены.
"Апостол" позволено было печатать, однако Иоаким учел, что премудрые справщики не сочли возможным утомлять власти мельчайшими разночтениями да описками, и разрешил оные самостоятельно исправить. При сем патриарх велел поправить по своим указаниям святцы, в коих обнаружил повторявшиеся службы одному святому: "и по тому указу те святцы справлены". Полученный текст; хотя и не был сверен с греческим, оказался весьма близок к ныне употребляемому (установленному св. Синодом в 1751 г.).
Другим примером является издание в 1682 г. "Типикона" (церковного устава), история которого разъяснена в предисловии. Иоаким обнаружил, несмотря на наличие Устава патриарха Филарета (1634), "во всех Великороссийской церкви чинах и типиках церковных и празднованиях святых в псалмопениях, и прочитаниях стихир, канонов, тропарей, кондаков, и во всех священнодействиях многие разности и несогласия. И от того, — замечено было патриархом, — смущение и молва в храмах Господних, зане всюду настало самочиние и своеволие, ибо в типиках разных времен рукописных и печатных... от переписчиков, также и от самомненных чинов, в указаниях великие обрелись несходства".
Заручившись "изволением" государя, Иоаким с освященным собором "совещался синодально" о ликвидации такого "нелепотства", чтобы во вверенной ему Церкви "крамола и спона места не имела... но единством всей Церкви ума и благочинным типикоположением божественные песнопения, и чтения, и празднования совершались благолепно". Для этого "в дому святейшего патриарха" была собрана группа сведущих священно-монахов. Они долго трудились, пока сравнивали рукописные и печатные греческие и славянские типики, а также Львовский "Анфологион", и писали новый экземпляр Устава. Текст с основными вариантами был прочтен в Крестовой палате. Только тогда утвержденный вариант (мало отличный от современного нам) был направлен в печать.
Историческое исследование патриарх употреблял и в иных сферах церковного благочиния. Например, когда архиереи не по чину покусились совершать в епархиях обряд "шествия на осляти". Созвав в 1678 г. в Крестовую палату освященный собор, Иоаким произнес речь, что чины Церкви должны нерушимо храниться в том виде, как установлено апостолами, и намекнул, что уподобляться Христу, входящему в Иерусалим, "едва может быть соизволяемо самому патриарху". А на Руси всякие уездные начальники, выступая в роли "предводителя ослята", еще имеют наглость сравнивать себя с государем, изображая "царское лице"!
Освященный собор установил, что в устных преданиях, церковных и летописных книгах отсутствуют указания на существование шествия на ослята в епархиях. "По чему домыслиться можно", что сей обычай идет "не от древних век, но мало прежде жития их, во время мятежное, когда было в государстве смятение великое, сие действие введеся в Церковь". Предположили даже, памятуя о проклятии Никоном митрополита Питирима, что обычай внедрился в епархии совсем недавно, с легкой руки местоблюстителя патриаршего престола. Как бы то ни было — освященным собором он был строго запрещен. Однако, чтобы не портить народу Вербного воскресенья, на местах разрешили проводить все приготовления к шествию, только затем не изображать Христа и царя-батюшку, а нести в руках "образ въехания Господня: так "и слава Христу Богу должная воздастся, и благочестивого самодержца честь сохранится, и людей благоговейных желанию угодится"[29] .
Что в данном случае обращение к истории было только средством подчеркнуть превосходство патриарха в системе архиерейских чинов, показывает распоряжение Иоакима 1682 г., которое я не берусь излагать: благо, под рукой высказывание о. Смирнова. Итак, обряд "умовения ног" совершался в Страстную неделю на Москве, в присутствии всего двора, и по епархиальным градам. "Взоры всех устремлялись на действующие лица, которые представляли тогда собою смиренного небесного Учителя и его учеников. Все желали видеть наглядное изображение великого примера смирения. Но... их святая настроенность разрушалась при этом самым печальным образом. В картине смирения и преданности они видели лицо предателя; и при том, что особенно, неприятно поражало их, это то, что роль Иуды доставалась одному из пастырей. Несообразность постановки обряда была очевидна; чтобы уничтожить ее, патриарх Иоаким упразднил в этом обряде место Иуды и таким образом "исторг , по замечанию современника, такой плевел от среды соборныя великия церкви".
Вот вам и желание хранить древние предания в чистоте и неизменности! Но решение патриарха только на первый взгляд кажется нелогичным. Ведь и обращение освященного собора с тонкой интеллектуальной работой книжных справщиков напоминает "поправки", вносимые в филигрань кувалдой. Исторические изыскания, с точки зрения Иоакима, сами по себе содержали лишь прообраз истины — они только тогда становились ею, когда утверждались "учителями", теми, кому по чину положено было истиной владеть.
Ярким примером торжества исторической критики стало "беспримерное в летописях церковной истории'' (по выражению П. Смирнова) дело о деканонизации Анны Кашинской[30]. Культ этой местночтимой святой, якобы супруги св. мученика великого князя Михаила Ярославича Тверского, процветал, утвердившись уже при московском дворе[31], когда Житие княгини Анны попалось на глаза Иоакиму. То ли он сам наткнулся в тексте на явные исторические несообразности, то ли чудовские летописцы[32] обратили на них внимание патриарха, но на рукописи появилась суровая резолюция: "[7] 186 (1677) году патриарх Иоаким сей книге — лживое списание о Анне Кашинской, сложение кашинского попа с причетники и своими сродники — указал быти в своей ризной казне впредь для спору"[33].
В том же году патриарх отправил в Кашин для расследования комиссию во главе с митрополитом Рязанским Иосифом и архиепископом Тверским Симоном. Выяснилось, что культ княгини Анны приобрел популярность в Смутное время, когда кашинские жители были весьма озадачены сохранностью своего города в условиях всеобщего разорения. Недоумение разъяснил пономарь ветхой деревянной церкви, сквозь полусгнивший пол которой виден был древний гроб. Прозорливому клирику привиделась святая в иноческом одеянии, укоряющая кашинцев, что они во время службы сидят, подложив шапки, на ее мощах, в то время как именно ее молитвы охраняют город от супостатов.
Так кашинцы нашли, кого благодарить за спасение своей жизни и имущества. Храм чудесно обновился, к гробу потянулись паломники. Тверским архиепископом Ионой мощи были открыты и свидетельствованы при царе Алексее Михайловиче и патриархе Иосифе. К тому времени они переместились в специально построенный каменный собор и вовсю творили чудеса. Имелись житие и служба преподобной, клир собора св. Анны зажил припеваючи, так что Иоаким заподозрил "кашинского попа с причетники" неспроста.
На Западе, где католицизм породил невероятное количество ложных святых, как раз в это время ученое общество болландистов официально разоблачало их десятками. На Руси покушение на святого столь близко граничило с ересью, что признать чье-то житие льстивым и лживым мог разве что бесшабашный Большой собор 1667 г., руководимый заезжими греками (он поставил под сомнение житие Евфросина Псковского). Нужно было обладать твердостью Иоакима и его склонностью к порядку, чтобы вынести вопрос о самом существовании святой на открытое расследование.
Выездная комиссия архиереев доложила освященному собору немногое. В Житии утверждалось, что мощи "никако же тлению непричастны'', а по осмотру они оказались частично истлевшими и разрушившимися. Ризы же, согласно Житию "единако нетленные", на поверку истлели вовсе. Достоверность чудес Иосиф и Симон даже не стали проверять, сочтя их явно выдуманными. Главная аргументация против культа св. Анны была получена путем изучения исторических источников в Москве.
При сравнении Жития с летописями и "Степенной книгой" обнаружилось, что жена св. Михаила Тверского была дочерью князя Дмитрия Борисовича Ростовского, а не кашинского боярина, что она жила и постриглась под именем Софии в Твери, в Софийском монастыре, и о ее погребении в Кашине ничего не известно. Житие ошибочно именовало сына Михаила Тверского, бывшего с ним в Орде, Дмитрием, а не Константином, неверно описывало смерть князя и т. п. Все эти выкладки были обстоятельно доложены созванному в 1679 г. церковному собору архиереев, архимандритов и игуменов, которые "прилежно по многая времена купно сходящеся" обсуждали разногласия между источниками. Признание автора Жития, дьячка Никифора, подтвердило, что он "писал со слов, что он в разговорах от людей слышал"; дьячок каялся и просил прежним его словам "мимолетописным" не верить.
Патриаршие знатоки летописания одержали удивительную победу. Собор упразднил чествование княгини Анны, переименовал созданный в ее честь собор в храм Всех святых, гробу ее велел стоять запечатанным "простым, как прочих великих князей и великих княгинь" и имя подлинной княгини-инокини Софии поминать в том же ряду. Жития, каноны и образа ложной святой велено было собрать и держать в сокровенном месте под запрещением. Наконец, осуждены были легковерные, распускавшие слухи о чудесах Анны Кашинской (вновь "прославленной" в 1909 г.).
Не все аргументы летописцев были приняты. Непонятно, почему останки неизвестной княгини из Кашина были признаны все-таки мощами вдовы Михаила Тверского. Участников собора одолевали сомнения: источники источниками, а вера все может! Собор осторожно заметил, что если "совершенно благоугодила Богу великая княгиня Анна, да будет и ее имя вочтено в том храме купно со всеми святыми". Так что и в этом случае право на истину осталось за соответствующими чинами.
Нам важнее отметить другое: патриарх Иоаким не просто создавал условия для работы летописцев над крупными общерусскими произведениями, но и прислушивался к ним. Прислушивался в прямом смысле: знатным людям XVII в. не подобало читать своими глазами — ни на работе, ни ради удовольствия. Человек чиновный слушал чтецов и докладчиков. Коли патриарх не гнал своих летописцев взашей — значит, внутренне соглашался с их представлением о богоизбранности и исконном, не зависящем от внешнего мира величии Святорусской земли. Никакие приращения России были не нужны, а от подданных-иноземцев и их обычаев следовало ждать одних неприятностей. Взять хотя бы Украину...
Иноземцы и иноверцы

Украина, или, как говорили тогда, Малая Россия, с самого начала царствования Федора Алексеевича играла роль открытого ящика Пандоры. Война, смерть, глад, мор, козни иезуитов и ересь униатов, жестокость врагов-магометан и измена союзников-поляков били из нее фонтаном[34]. Уже к осени 1676 г. провал внешнеполитического курса А. С. Матвеева вскрылся с ужасающей ясностью. Западные христианские державы и не думали противостоять мусульманскому нашествию в Европе: объединившись в лиги, они яростно дрались между собой. Польша, защищая которую Россия вступила в войну, заключила с турками и Крымом предательский мир, "уступив" им всю Украину (включая российское Левобережье и Киев) и даже обещав помощь исконным врагам христианства в борьбе против своего обманутого союзника.
Воевавший на стороне "агарян" правобережный гетман Петр Дорошенко превратил стольный град Чигирин в форпост объединенного наступления турок, татар и казаков на последний российский бастион по ту сторону Днепра — Киев. Царские войска, сражавшиеся на огромном фронте от Правобережья Днепра до Азова, более чем наполовину состояли из разнообразных ополченцев, бесполезных для отражения массированно--го удара доблестных полков Блистательной Порты. Как многим христианским государствам Европы XVII в., России грозило страшное османское нашествие.
Иоаким был в ужасе. Его нисколько не успокаивало, что царь Федор, спешно пожаловав боярство князю Василию Васильевичу Голицыну и отправив его с особыми полномочиями на Украину, сумел упредить турок. Под руководством талантливого дипломата Голицына положение изменилось и кавалерия полковника Г. И. Косагова без боя заняла военно-политический центр Правобережной Украины (где одних пушек было заготовлено 250). В те дни, когда запуганные до потери разумения поляки подписывали свой отказ от Украины, перед русским царем были брошены гетманские клейноты Дорошенко, турецкий бунчук и магометанские знамена, взятые в Чигирине.
План османского наступления был сорван; Порта вынуждена была перенести нашествие на 1677 г. Турецкий командующий Ибрагим-паша по прозвищу Шайтан перестраивал коммуннкации и, прежде чем идти на Киев, планировал штурм Чигирина. Однако и русское командование, вместо того чтобы возложить все свое упование на Бога, помощь всегдашней заступницы Пресвятой Богородицы и молитвы всех святых, на благочестивое самопожертвование истинно православных россиян, решительно сделало ставку на регулярную армию западноевропейского образца и, что хуже всего, военный опыт иноверцев-еретиков!
Для спешного превращения Чигирина в современную крепость были командированы инженер-полковники Николай фон Зален, а вслед за ним Яков фон Фростен. Основу оборонительных сил составил сводный полк "выборных" солдат. Командование гарнизоном государь поручил генерал-майору Афанасию Трауэрнихту. Главнокомандующий российскими войсками на юго-западе — опытнейший воевода Григорий Григорьевич Ромодановский — не особо полагался даже на закованные в латы и увешанные огнестрельным оружием роты рейтар испытанного в боях пограничного Белгородского разряда, не говоря уже о дворянском ополчении и толпах "даточных людей".
Широко используя иноземных командиров, князь Ромодановский упорно пестовал регулярные пехотные полки стрельцов и солдат, оснащенных конной артиллерией драгун и профессиональный артиллерийский корпус — Пушкарский полк. Любезный патриарху благочестивый гетман Иван Самойлович умолял государя подкрепить его Запорожское войско Севскими драгунами полковника Гамильтона. Историки обычно не придавали значения и тому, что российское командование ценило "татарскую" легкую кавалерию, поставлявшуюся племенной знатью восточных, в основном кочевых подданных государя: это были полезные вспомогательные войска, способные действовать даже против лучшей в Европе крымской конницы[35].
Даже много лет спустя, глядя в глаза смерти, патриарх негодовал о посрамлении православия перед иноверными, когда людям благочестивым приходилось получать приказы "от еретиков и злобожников-татар неправедных, а не от святых христиан православных, единоверных россиян и в царстве едином живущих". Истинно верующему, считал Иоаким, подобает всячески сторониться "таких еретиков, развратников и хульников святой веры нашей... ибо лютеры, кальвины, латины не советуют и не говорят того, что церковно-праведно, но только человечески новоизобретенное и чуждое истинного благочестия. Татары же — проклятые злобожники суть, в них никакого добра не обретается, и живут в державе царской между... христиан, в том числе великих" (то есть среди знати), — тем они особенно опасны. Ведь многое православные честных родов с ними общаются свободно и даже "едят не стыдясь", будто не ведая, что "в иноверцах все злобы господствуют".
"Хотя иноверцы, — вспоминал Иоаким, — и раньше, в древности, и на нашей памяти в полках российских были, пользы от них сотворилось мало. Явно они враги Богу, и пречистой Богородице, и нам, христианам, и Церкви святой. Ибо все христиане православные наипаче за веру и за Церковь Божию, нежели за отечество и дома свои усердно души свои полагают на бранях в полках, не щадя жизни своей. Еретики же, будучи начальниками, о том нимало не радеют". Как можно доверяться им, когда "благодатью Божией в Российском царствии людей благочестивых, и в ратоборстве искусных, и знающих о полковых строях — зело много!"[36]
Патриарх явно не желал понимать, что современное искусство русских военачальников возникло не на пустом месте. Массовое приглашение иноземных военных специалистов для строительства новой регулярной армии шло еще при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче. Печальный опыт поражений, связанных с изменами наемников, был учтен. Царь Федор, широко распахнув границы для западноевропейских мастеров, четко поставил задачу использовать новейший опыт во всех областях, где Россия еще отставала, в первую очередь в науке, промышленности и военном деле, для постепенной замены иноземцев русскими учениками и ликвидации в конечном счете зависимости страны от поставок западных товаров и услуг[37].
В регулярных полках армии, выступившей летом 1677 г. против Ибрагим-паши, уже менее половины командиров составляли иностранцы. При этом главными действующими лицами на полях сражении, помимо широкообразованных "больших воевод" (вроде бояр Г. Г. Ромодановского, В. В. Голицына, В. Д. Долгорукова), стали прошедшие полную выучку и всю лестницу регулярных чинов русские полковые, дивизионные и корпусные командиры, такие, как Г. И. Косагов, В. А. Змеев, М. О. Кровков, А. А. Шепелев (ставшие при царе Федоре генералами и даже думными генералами).
Что касается веры, то принявший православие комендант Чигирина Трауэрнихт сумел высоко поднять боевой дух гарнизона и при подходе турок "сел насмерть". Русские, казаки и иноземцы противостояли "злодейскому устремлению" и богатому городоемному опыту турок с таким умением и отвагой, что Ибрагим-паше "Чигиринская крепость костью в горле стала". Несмотря на мощь новейших осадных пушек и мортир, невероятную сноровку в земляных работах и новейшие знания французских советников, турки не смогли превозмочь силу огня тульского оружия (в особенности досаждали врагу только что рассекреченные ручные гранаты), выучку русских солдат и искусство командиров.
Ибрагим-паше не удалось даже полностью блокировать Чигирин, а Ромодановский уже вел в наступление примерно вдвое меньшую по численности отборную армию, располагающую подавляющим превосходством в полевой артиллерии. Когда русские с боем форсировали Днепр и по ходу дела положили на расстоянии пяти верст от реки до 20 тысяч ожесточенно дравшихся неприятелей (включая сыновей крымского хана и самого паши), войска Блистательной Порты и Крыма были не просто потрясены. Убежденный очевидным превосходством русского оружия неприятель стремительно бежал с Украины, даже не пытаясь спасти тяжелое вооружение и снаряжение.
Такой поворот дела был неожиданным не только для врага. Православные по всей России, к коим патриарх взывал о необходимости молитвы и поста в специально изданном поучении "Во время нахождения супостатов" (М., 1677), оставили предписанное в той же брошюре "последование молебного пения" и вопрошали друг друга: где же обещанный ужасный враг? Супостатов и близко к границам России не было (Правобережье оставалось спорной землей). Вместо молитв о спасении Иоакиму вскоре пришлось совершать торжественные службы в честь "победы и одоления", в которой, как на грех, помимо православных, отличились "зловерные" полковники Гордон (награжденный чином генерал-майора), Грант, Верст, Россворм и иные еретики, не считая сомнительно благочестивых казаков.
Самыми злыми словами патриарх поносил турок и крымских татар, особенно часто норовя уподобить их ненавистным для мусульман "сеяниям". Иоакима можно было понять: неприятель потерпел поражение, но не был разбит и готовился к реваншу, создавая реальную угрозу если не территории, то благосостоянию России, в частности — церковным доходам и имуществам. Ведь патриарху, как и всему царскому двору, были известны основные данные о приходных и расходных статьях султанской казны и укоренившихся принципах внешней политики Оттоманской Порты[38].
По резервам "золотых солдат" (денег, ставших к XVII в. подлинной "кровью войны") турки значительно превосходили россиян, которых недавняя война с Польшей и Швецией едва не довела до полного экономического краха. Данные дипломатической и военной разведки подтверждали тот очевидный факт, что, не имея иного противника в Европе, Османская империя сосредоточит против России все силы, но не допустит урона престижу непобедимого завоевателя, потеряв часть своей (по договорам с поляками и Дорошенко) территории. Психологически султану легче было еще несколько раз понести потери, подобные разгрому Ибрагим-паши (коему, впрочем, послали черный шнурок), а военно-экономический потенциал позволял выдержать больше кампаний на Украине, чем мог себе позволить царь Федор Алексеевич.
Западные страны, занятые междоусобицей, будут только довольны таким развитием событий, избавляющим их от турецкой угрозы (поскольку Порта традиционно уклонялась от войны на нескольких фронтах). Польша готовилась урвать кусок Российского государства, когда оно обессилеет в войне с турками и татарами. Швеция имела полное право расширить свои владения на севере России после того, как по договору о взаимопомощи с Германской империей царь Федор провел на северной границе угрожающую военную демонстрацию (после чего Вена нагло дезавуировала свои обязательства).
В общем, при внимательном рассмотрении, нерасположение Иоакима к этой войне вполне объяснимо. Когда летом 1677 г. врага при дворе все-таки добили Матвеева многими клеветами и бывший канцлер (вкупе со своими сторонниками Нарышкиными) был сослан, патриарх счел себя вправе проигнорировать три его отчаянных письма с призывами о помощи. Иоакима гораздо более занимало, как теперь выбираться из ужасной ситуации, в которую его друг и покровитель вовлек страну.
К чести Иоакима как политика следует отметить, что далеко не все, особенно военные, понимали тупиковость противоборства один на один с Османской империей и ее вассалом Крымским ханством.
Конец 1677 г. и начало 1678 г. ознаменовались двумя параллельными процессами: энергичной подготовкой к решающим битвам на Украине и хитроумными поисками малейшей дипломатической возможности вывести страну из положения одного дерущегося в большой компании смеющихся. Патриарх в новом году все еще пугал народ вторжением варваров[39], но полностью поддержал установление царем Федором экстренных налогов и повинностей для содержания армии[40]. Возможно, он повел себя несколько панически на мирных переговорах с Речью Посполитой, предлагая во всем уступить неверному союзнику, торговавшему возможностью присоединиться к врагам (от которых Россия и спасала Польшу, ввязываясь в войну).
"Лихи на нас были ближние бояре... — говорили потом королевские послы, — но теперь дай Бог здоровья патриарху Московскому, он... государя духовными беседами склонил к вечному миру с нами!"[41] Драматическое выступление Иоакима в пользу мира с Польшей на любых условиях, включая отказ от Киева, с единственным условием охранения православия в Речи Посполитой, с моральной и политической точек зрения выглядит более чем сомнительно, особенно учитывая, что свою функцию защиты веры царь и так считал первейшей. На переговорах государь отказался даже говорить, если поляки не снимут статью о допущении в России католического богослужения. Федор Алексеевич согласен был обсуждать судьбу Киева, Смоленска и иных земель, но о вере "сказал, чтоб и помину не было!".
Поведение Иоакима, заслужившего благодарность от своих лютых врагов католиков, может показаться временным умопомрачением в "досаждениях военных", но это не так. Много лет спустя, в патриаршем "Летописце" 1686 г., особо превозносилась деятельность канцлера А. Л. Ордина-Нащокина, добивавшегося мира с Речью Посполитой даже ценой уступки Киева, и подчеркивался клятвопреступный характер московской дипломатии, с 1667 г. трижды подтверждавшей "пред святым Евангелием свое царское обещание... что Киев отдать королю польскому"[42]. Сроки возвращения каждый раз отодвигались, и в конце концов (уже при канцлере Голицыне) поляков заставили навечно отказаться от нелепых мечтаний. Важно также, что Ордин-Нащокин склонялся на уступки ради военно-политического союза России и Польши[43], а Иоаким в 1678 г. предлагал капитулировать перед шантажом, исключив из мирного договора статью о союзе, как и требовали королевские послы.
Логично предположить, что православная Украина, находившаяся в духовном ведении Константинопольского патриарха, отнюдь не казалась Иоакиму бесценным приобретением, по крайней мере до тех пор, пока Киевский митрополит не будет переподчинен патриарху Московскому. Конечно, возвращение "похищенных" иноземцами древнерусских земель было благим делом, но наличие в государстве двух разных, не соподчиненных православных иерархий явно выводило Иоакима из себя. Тем более что из-за подозрительно ученых и даже являющих зловещее знакомство с латынью украинских православных (не говоря уже об униатах) Россия оказалась вовлечена в союз с католической Польшей, а затем осталась воевать за Украину в одиночестве со страшными агарянами! Ужасы войны могли объяснять позицию Иоакима и помимо логики...
Однако реальную роль патриарха на переговорах не стоит преувеличивать. Федор Алексеевич «е мог ни допустить вступления Речи Посполитой в войну, ни проявить слабость своей позиции (чего только и ожидали алчные паны). Самодеятельность патриарха позволила государю пойти на некоторые уступки (земель и казны) с честью, заставив королевских послов благодарить Бога за такую удачу. Если подобное использование архипастыря выглядит несколько цинично — значит, мы приблизились к существу государственной политики. С военными государь и его ближайшие советники (в особенности Василий Голицын) обошлись значительно более жестоко.
Оборонять Чигирин против мощной армии великого визиря Кара-Мустафы (прославившегося позже осадой Вены) было поручено Ивану Ивановичу Ржевскому, известному тем, что никогда не сдавал неприятелю вверенных ему крепостей. Многолетний, с 1657 г. бессменный воевода на юго-западе князь Григорий Григорьевич Ромодановский с сыном Михаилом (еще один сын князя находился в татарском плену) командовали ударной армией, призванной выбросить утомленных борьбой за Чигирин турок с Правобережной Украины. Так значилось в официальном наказе воеводам, выданном государем и Думой по совету с патриархом. В секретном личном указе Федора Алексеевича говорилось другое: Ромодановские должны были разрушить Чигирин, но так, чтобы у турок появилось неодолимое желание этим и удовлетвориться, а украинцы, для которых крепость оставалась столицей Богдана Хмельницкого, никоим образом не заподозрили в ее погибели волю Москвы[44].
Ромодановскии был убежден, что "разорить и не держать Чигирин отнюдь невозможно, и зело бесславно, и от неприятеля убыточно". Крепость, по его уверению, служила главным прикрытием Киева, на оборону которого и так были брошены большие силы. В ходе сражений 1677 г. она стала важнейшим символом не только для украинцев — но для всей России, для покоренных турками христиан и мусульманского мира. Тем не менее царь знал, что только пользующийся безусловным доверием россиян и казаков воевода может преподать врагу хороший урок и одновременно выполнить указ "тот Чигирин, для учинения во обеих сторонах вечного мира, свеешь и впредь на том месте... городов не строить".
Чигиринская трагедия 1678 г. погубила репутацию Г. Г. Ромодановского. После 20 лет беспорочной воинской службы на границе воевода был обесчещен в глазах армии и народа, о его "измене" ходили самые дикие слухи. Во время Московского восстания 1682 г. он был разорван на части озверевшими стрельцами и солдатами, на которых пала самая тяжелая в военном отношении часть исполнения тайного царского указа: как при обороне крепости (оставленной гарнизоном лишь после гибели И. И. Ржевского), так и в наступлении главной армии на занятые отборными частями Кара-Мустафы "Чигиринские горы".
Россиянам, и особенно украинцам, казалось, что разрушение Чигирина сделало напрасными героическую оборону крепости и мужество ратников в жестоких боях между Днепром и Тясьминым. Однако войска противоборствующих сторон покинули Правобережье с разным уроном. Российская армия, отступившая первой, даже считая жертвы при потере Чигирина, имела 3290 человек убитыми и 5430 ранеными. Русские и казаки были уверены, что только странная нерасторопность, если не прямая измена командования лишила их полной победы над врагом. Оставившие за собой поле боя турки и татары потеряли в результате сражений, по их собственным подсчетам, до 30 тысяч воинов. Ходили слухи, что "Чигиринское взятие" стало Кара-Мустафе и хану Мурад-Гирею в 60 тысяч погибших и раненых. Оставшиеся в живых явно не рвались к новым сражениям с православными.
Тяжкие потери янычар, являвшихся, по сведениям царя и патриарха, серьезной политической силой в Турции, укрепили партию мира при султанском дворе и оказали заметное воздействие на османских сателлитов. В Стамбуле и Бахчисарае начался мирный процесс, активно поддержанный российской дипломатией и внушительными военными демонстрациями армии Голицына на Украине.
Турецкая армия, не испытывавшая после кампании 1678 г. крайней необходимости спасать свою честь, предпочитала отныне не приближаться к столь опасному неприятелю, крымские татары ограничивались разрозненными набегами. Однако и без серьезных боевых действий выдвижение армии на передовые рубежи стоило России дорого. В январе 1679 г. вновь пришлось объявить сбор 10-й деньги со всего имущества и промыслов на жалованье ратным людям. 21 февраля царь по совету с патриархом и "разговору" с боярами принял решение о сборе полтины с каждого крестьянского двора "на избавление св. Божиих церквей и для сохранения православных христиан... против наступления турского султана".
Иоаким вполне поддерживал призыв Федора Алексеевича к землевладельцам заплатить полтинный сбор "за крестьян своих". Царь и патриарх показали пример: дали за дворцовые села и патриаршие волости деньги из своей казны. Весной 1680 г. сбор 10-й деньга и полтины пришлось повторить. Кроме того, среди крестьян набирались рекруты, из которых по указу от 19 ноября 1678 г. формировались новые пехотные полки, при этом с церковных земель и горожан на их содержание ежегодно взимали по рублю с двора. На церковно-монастырские владения падала также немалая часть повинностей по поставке подвод с проводниками и денег на лошадей под артиллерию и обоз, которые с одобрения Иоакима также старались взять с духовных властей сразу, в Москве[45].
Экстренные налоги и повинности в 1679—1680 гг., когда крупных военных действий уже не велось, означали изрядное оскудение казны, но отнюдь не разорение государства. Дело было в том, что, получив передышку на фронте, царь Федор Алексеевич провел в 1679 г. тщательно подготовленную административную и налоговую реформы. Вместо нескольких разных властей на местах вводилась одна — воеводская; а вместо великого множества поземельных налогов и повинностей — единый и меньший по размеру налог. Подчеркивая экстраординарность военных сборов, царь указывал населению на их временный характер — и действительно, не только не взимал дополнительных денег после войны, но простил все недоимки.
Это касалось, разумеется, и Церкви, имущества коей в либеральное царствование не пострадали. Правда, в 1676 г. боярским приговором был прекращен отвод новых земель под храмы, однако уже в следующем году этот указ был отменен и вотчинникам разрешено приписывать к церквам земли по своему благорасположению[46]. Не мешает также сказать, что все прямые налоги вместе давали бюджету меньше, чем косвенные, также измененные в последние годы войны: для ускорения сбора наличных были введены питейные откупа, немедля ликвидированные с установлением мира.
Заключение Бахчисарайского мира в начале 1681 г. было воспринято патриархом с великим облегчением, в котором сочеталось избавление от военных страхов и экономического бремени. В последнем случае Иоаким оказался недальновиден: экспансия отвлекала дворянство от мысли о переделе владений — единственно возможного в мирное время способа одолеть земельный голод. А ведь ему было известно, что по переписи 1677—1679 гг. на одного дворянина южных уездов — основного тогда контингента регулярной кавалерии — приходилось в среднем менее одного крестьянского двора! Церковь ведала 116 461 двором; за одним патриархом числилось более 7000 дворов, тогда как средний боярин владел всего 830 дворами.
Конечно, в ходе войны царь Федор Алексеевич раздал много дворцовых земель, а во время кампании 1679—1680 гг. силами армии были возведены Изюмская укрепленная черта, отодвинувшая большой участок границы на 150—200 км к югу (что дало России 30 000 кв. км плодородных и хорошо защищенных от набегов .земель), а также значительная часть еще более крупной Новой черты. Но насущные интересы служилых землевладельцев далеко не были удовлетворены. Либо секуляризация церковных имуществ, либо новая война, а скорее и то и другое по-прежнему оставались в повестке дня.
Третий путь, который настойчиво предлагал Иоаким, состоял в переделе владений, земель и крестьян внутри самого служилого сословия. Патриарх отстаивал его страстно, но малоуспешно. Даже в Завещании немалое место отводилось им обличению якобы бесполезных для. царства "проклятых злобожников татар", то есть мусульманской и прочей племенной знати на государевой службе — в отличие от "правоверного" дворянства. Но, во-первых, идея ликвидации господствующего слоя присоединяемых к царству земель не соответствовала принципам строительства Российской державы для равных перед престолом подданных, во-вторых, русские дворяне привыкли эксплуатировать соотечественников или по крайней мере земледельцев-славян, а не татар, башкир, калмыков и иже с ними .
Сами слова "крестьянин" и "христианин" в XVII в. часто взаимозаменялись. Понятно, что Иоаким имел в виду перераспределение именно таких крепостных (земля без рабочих рук была бесполезна) и соответствующих владений. "Татарам злобожным, — завещал патриарх государям, — которые в обладании их царском, в своем же зловерии жизнью влекутся, в подданство и владение христиан не давать, и за которыми есть — если не крестятся и не хотят быть в благочестии — изымать тех от них, и не давать в поругание и под власть нечестивым басурманам христианских душ!"[47]
Упорство Иоакима в этом вопросе выглядит надуманным. Во-первых, за иноверцами в России числилось столь мало крепостных христиан, что их экспроприация ничуть не удовлетворила бы алчности православного дворянства. Во-вторых, царь "Федор Алексеевич предпринял целую систему мер по христианизации феодальной знати, принесшую в 1680—1681 тт. поразительные плоды. Прежде всего, государь пожаловал группе согласившихся креститься "татар" высокие звания князей и чины стольников, простил повинности и провинности, вплоть до дезертирства. Пример оказался заразителен: от Поволжья до Дальнего Востока мусульмане "и иных вер иноземцы многие" так дружно бросились к купелям, что деньги на обычные подарки новокрещеным быстро иссякли и пришлось дарить льготами.
Массовая христианизация позволила царю принять меры к упорствующим в зловерии, запретив им (согласно пожеланию Иоакима) владеть вотчинами и поместьями с христианским населением. Эффективность этой меры была обусловлена разрешением крестившимся крепостным (например, мордовским) выходить из-под власти некрещеных помещиков. К зиме 1682 г. последним служилым иноверцам было объявлено, что "не познавшие веру" до 25 февраля навечно лишатся дворянства. Но таких почти не оставалось. При выборе между верой и правом феодальной эксплуатации колебания испытывали единицы.
Меры царя Федора Алексеевича могут показаться крутыми, однако самый злобный обличитель российского империализма не назовет их насильственными. Речь шла исключительно о новых требованиях, предъявляемых государством к господствующему сословию, при полной свободе личного вероисповедания. Никаких репрессий к иноверцам, вроде настойчиво предлагавшегося Иоакимом сожжения всех мечетей и капищ, государь и не думал принимать. Однако как Федор Алексеевич имел веские основания для массовой христианизации служилых иноверцев, так и патриарх не без причины воспылал подозрениями к малороссам и лютой ненавистью к "злобожным" российским подданным.
Безлюдные развалины Чигирина произвели самое неблагоприятное впечатление на украинцев. Даже левобережный гетман Самойлович, для которого этот город был столицей гетманов-соперников, предупреждал государя: его потеря будет равнозначна объявлению, что Украина "царскому величеству ни на что не потребна". Действительно, после ухода Кара-Мустафы Украина была возмущена, а значительная часть Правобережья мигом перешла на сторону турецкого вассала Юрия Хмельницкого. Впоследствии Самойловичу пришлось согнать население на Левый берег и выжечь оставшиеся города, местечки и хутора Правобережья. Иоакиму, не знакомому с тайным указом царя Федора относительно Чигирина, вся эта "шатость" представлялась ярким доказательством неискоренимой склонности малороссов к измене.
Возмущение Украины было предвидено царем Федором при принятии тяжкого решения оставить Чигирин и постепенно "утишено". Более неожиданной для государя стала острая реакция мусульманских подданных России, воспринявших падение Чигирина как признак слабости "белого царя". Воеводы доносили в Москву откровенные высказывания бунтовщиков о мотивах вспыхивавших тут и там восстаний: "Твой, великого государя, город Чигирин турецкие и крымские люди взяли и твоих государевых людей побили, — а они потому и будут воевать, что их одна родня и душа; они, турки и крымцы, там станут биться, а они, башкиры и татары, станут здесь (в Приуралье и Сибири. — А. Б.) биться и воевать"[48].
В Посольском приказе высоко оценили опасность объединения мусульманских государств и орд против уверенно наступавшей в Азии христианской державы. Мирный договор с калмыцким ханом (1677) после падения Чигирина был практически разорван; влиятельный тайша Аюка даже заключил союз с Крымом (1680) и послал своих всадников воевать с русскими. К объединению усилий с Турцией и Крымом склонялись Бухарское, Хивинское и Юргенчское ханства. Однако благодаря соединенным усилиям русских военных и дипломатов султан и крымский хан презрели интересы вопиявших о помощи мусульман, чьи азиатские владения при заключении Бахчисарайского договора по умолчанию оставались в сфере геополитических интересов России.
Но проявившийся на территории и у границ державы мусульманский фактор потонул в более широкой и мощной волне восстаний кочевых народов, в 1678—1679 гг. прокатившейся по всему востоку страны, от Поволжья и Урала до Даурии и Камчатки. Возмущением были затронуты инородцы разных вер и языков: калмыки, татары, башкиры, киргизы, ногайцы, тувинцы, тунгусы, ханты, самоеды, коряки и т. п. Взрыв возмущения при распространении слухов об успехе под Чигирином турок и крымцев, мало или вовсе незнакомых большинству возмутившихся племен и кланов (в том числе буддистских и языческих), был особенно удивителен на фоне попечительной политики царя Федора Алексеевича, стремившегося простереть на инородцев "милостивое и кроткое" правление и жестоко преследовавшего "неправедных" воевод.
С характерной для него последовательностью государь продолжал использовать суровые меры по защите инородцев от "обид" чересчур энергичными россиянами и сыску "неправд" местных администраторов. Неизменными были указания правительства местным властям "держать ласку и привет" ко всем российским подданным, невзирая на их язык и веру, предоставляя "жить по своей воле", в соответствии с их разнообразными обычаями. Однако мирное население понесло в ходе восстаний и набегов тяжелые потери, многие деревни и остроги были сожжены, осаде подвергся даже Красноярск.
Запоздало царь упрекал в лишней суровости и даже сажал в тюрьму воевод и атаманов, в жестоких боях вырубивших, пострелявших и перетопивших в реках изрядное число злодеев. Не администрация и даже не русские были главной целью нападений тех, кого замечательный русский историк XVII в. Андрей Лызлов обобщенно именовал "скифами". Причины для недовольства могли быть различными, однако кочевники (прежде всего скотоводы, но также охотники и рыболовы) проявили свою общность против земледельцев.
Документы отлично фиксируют эту особенность: резне подвергались в равной мере русские и инородческие села и деревни, прилежащие земледелию и вообще оседлому способу хозяйствования. Принявшим более прогрессивные формы жизни и производства сородичам, которые предпочли мирную работу под защитой российских законов, "скифы" мстили особенно жестоко. Указы царей, отчеты воевод и атаманов о боевых действиях весь XVII в. повествуют о попытках племенной знати кочевников возвратить в свою власть, а то и просто в рабство осевших на землю инородцев без особого различия языков и веры.
На царя и патриарха кровавые события 1678—1679 гг. произвели одинаково тягостное впечатление, однако выводы Федора Алексеевича и Иоакима различались. Государь счел, что интересы расширяющейся на Восток державы требуют поставить всю эту племенную знать на службу, интегрировав ее в составе единого господствующего служилого сословия и тем самым превратив "скифов" в законопослушных мирных подданных много» национальной империи. Патриарх до конца дней своих ненавидел и проклинал смущавших покой государства внутренних нехристей гораздо более, чем внешних неприятелей России. Требуя уничтожить всякое инаковерие на просторах страны, Иоаким фактически выражал недовольство тем, что милое его сердцу Русское православное царство расширилось до пределов великой Российской державы и продолжало раздвигать свои границы, включая в них все новые страны и народы.
Как государь не считал для себя зазорным договариваться о мире с турецким султаном, так патриарх по просьбе Федора Алексеевича обращался в декабре 1678 г. к стамбульскому муфтию, признавая в нем законного духовного главу мусульман, дабы совместно остановить имперские устремления двух держав. "Надеемся, — писал Иоаким, — что вы, первый и начальнейший блюститель мусульманского закона, на показание своей духовности, о покое и тишине всенародной большой подвиг свой и учение предложите, и всяким образом хитростно военное расширение удержите, и плод в том правды пред Господа Бога в дар принести похочете, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати... пресечете[49].
Гуманное неприятие войны со всеми ее ужасами, решительное предпочтение мира при любых уступках было связано в представлениях патриарха с идеологией изоляционизма, неизбежно расцветающей в процессе превращения государств в мировые державы как противовес складывающимся имперским концепциям. Но, не приемля имперской экспансии, патриарх отказывался понимать и необходимость развития каких-либо реформ внутри страны. Тем паче его протест вызывала мысль о преобразованиях, необходимых в новых исторических условиях самой Русской православной церкви.
Царские затеи

В прекрасный октябрьский день 1681 г. патриарх Иоаким вернулся в Чудовский монастырь с торжественной службы в Успенском соборе весьма недовольным, если не сказать до крайности раздраженным. Юный царь Федор Алексеевич подрос и все более упорно стремился переделать то, что даже государю изменять не должно. Буквально днями на Постельном крыльце был объявлен новый его указ: древнее российское платье — ферязи, охабни, однорядки и прочее — переменить на короткие, выше щиколоток кафтаны и прочее непотребство, подобно каким-нибудь ляхам, немцам или итальянам.
Хитроумие царя Федора заставляло Иоакима нервничать. Кремль был буквально заполонен публикой в новых одеяниях; не только мужи, но и жены устремились переменять длинную древлепреданную одежду на установленный государем манер. Ведь в указе было объявлено, что новое платье — служилое, специально для Государева двора устроенное, от одежды недворянсксй отличное. Отличиться вмиг пожелали многие, тем паче что кафтаны были сравнительно со старыми одеяниями недороги. Самые упорные отказались от платья праотеческого, когда стрельцы перестали пускать в Кремль людей в старых нарядах. За двором немедля потянулась вся Москва: кому хотелось от моды отстать и входа на самые интересные действа лишиться?
Объятый грустью, вспоминал патриарх, сколь переменилась столица за несколько лет. Говорят, своими ссудами хозяевам и частными подрядами для Приказа каменных дел государь успел в Москве более 10 тысяч каменных зданий выстроить. Раньше из камня только храмы среди деревянных зданий высились — ныне дворцы в стольном городе больше церквей строятся. В тех дворцах не простолюдины — лучшие семьи государства книги держат латинские и немецкие, громадные зеркала и картины першпективные поразвесили, музыку завели не духовную, сами на органах да клавикордах играют и другим велят петь не по древним крюковым нотам, а по новым, на линейках написанным. Но что поделаешь? У самого государя всем этим непотребством[50] дворцы и вертограды (сады. — А. Б.) переполнены.
Как сел Федор Алексеевич на трон — стали в храмах не переводные поучения святых отцов читать, а от себя говорить проповеди. Патриарх запрещает — попы же, презирая его неудовольствие, ради привлечения прихожан в этом за царским учителем Симеоном Полоцким следуют. Государь завел во дворце Верхнюю типографию: там не токмо проповеди Полоцкого печатают, но и Псалтирь издали — не святой Церковью почитаемую, но новомодными виршами вольно изложенную. Настолько освоеволились, что патриарх прежде типикарского издания тех книг не прочитывал и не видывал, на печатание тех книг не давал ни благословения, ни изволения![51]
В Кремль теперь не пускают на извозчиках, кругом одни кареты; младшие придворные по особому указу более с коней не сходят, чтобы боярам и самому патриарху кланяться, зато протыкают друг друга на дуэлях почем зря. Стригутся коротко, бреют, ироды, бороды — и нагло с голым лицом мимо патриаршей Крестовой шастают. Даром, выходит, обличал Иоаким со всем освященным собором необузданных юных брадобритие: сии еллинекие, блуднические, гнусные обычаи через соборное запрещение у самого трона процвели[52]. А днесь глянь — холопы, что с лошадьми ждут хозяев на Ивановской, в короткое платье обрядились!
Что же получается, сердито жаловался в своих покоях патриарх, всякому ныне позволено новые одежды, ястия и пития у иноземцев перенимать и какие хочешь обычаи вводить? Монахи впали в задумчивость: патриарх сердит, но и государь близко. Лишь душевный друг Евфимий Чудовский, муж зело ученый, негодование Иоакима поддерживал. А Боголеп Адамов, инок изрядно книголюбивый, осмелился возразить: что-де из того, что царь повелел народу российскому платье носить от татар отменное?[53]
Патриарх призадумался. Может, и впрямь великий государь решил еще раз проклятых магометан уесть и обычаи их, на Руси укоренившиеся, до основания извести? Ведь заставил же он едва ли не всех служилых иноверцев святым крещением просветиться — хотя лучше бы их на путь истинный не обращать, а вместе с проклятым магометанством и язычеством, мечетями и капищами до основания искоренить. Ведь эдак большая часть российского дворянства от басурманских корней пойдет!
Ладно, махнул Иоаким рукой на одежду и другие ухищрения царя Федора Алексеевича, здесь он хозяин-барин. Но пусть и не надеется, что ради всех этих нехристей саму Церковь будет дозволено хоть как-то переменить. Долг государя — беречь непоколебимо древлепреданное церковное устроение, а не выдумывать новшества. Защищать, а не изменять! А коли царь сам на Церковь покусился — патриарх на страже устоев бдит, вверенное его попечению благочиние строго хранит и ничего в духовном чиноустройстве повредить не даст.
Уверившись в собственной твердости, Иоаким мог теперь признать, что истинной причиной его расстройства, была записка царя, требовавшего рассмотреть, наконец, проект пресловутой епархиальной реформы. Патриарх тянул с этим давно, месяцы, не желая допускать вымышленных царем безобразий, но избегая явно противиться воле самодержца. Теперь чаша архипастырского терпения переполнилась. И не из-за Никона. Того Иоаким не разрешал освободить из заточения по закону, хоть царь сам упрашивал за опального и на соборе в Крестовой многие царя поддержали. Но патриарх крепился и стоял на своем: сие дело, говорил, учинено не нами, но от великого собора и святейших восточных патриархов. Нам того без ведомости их учинить невозможно. И о том царю будь своя воля.
Не смог Федор Алексеевич управиться своей волей! Послал к восточным патриархам и молил самого Иоакима, пока тот не смилостивился: Никона перед смертью позволил в Новый Иерусалим отпустить. И от участия в похоронах ласково отговорился: дескать, будь по воле; царской, готов я, иду на погребение. Но Никона не патриархом именовать буду, а просто монахом, как собор повелел. Если же восхочет царь называть Никона патриархом — то я не иду. Мягко отказался, с удовлетворением вспоминал Иоаким, митрополиту Корнилию Новгородскому позволил отпевать Никона так, как государь велит. Непорядка в Церкви не допустил, даже драгоценную митру, почему-то в свое время у опального не изъятую, на помин его души брать у царя не стал — откуда у монаха митра? Однако и зла на Никона не держал[54].
Никон при жизни беспокоил Иоакима возможностью непорядков. Царский свиток, уже не один месяц лежавший у него на столе, являл собой зримое покушение на все церковное чиностроение. Коли не воспротивиться, не воспятить государя от его замысла, случатся в Русской православной церкви перемены беспримерные. Измыслил царь Федор, что подданных нужно в православии укреплять и непрестанно наставлять, действовать прежде просвещением, а не караулами и градским судом. Сие, уверял себя Иоаким, против обычая, прельстил государя учитель его Симеон Полоцкий.
Эко надумали — учить народ! Доселе светские власти знали, как с покушающимися на святую православную веру и благочиние поступать. Читают книги старые, пергаменные, в коих не так, как патриарх благословил, написано — враз указ те книги в церквах и монастырях отобрать. Изъявил себя кто раскольником, глядь: караул, застенок, дело заведено честь по чести, как царем велено, а там и градская казнь по приговору исполнена. Коли же хочет великий государь запретить духовенству изготовлять вино, чтобы покупали его в кабаках и тем изрядно обогащали казну, — на то есть особая формула: патриарх, слушав великого государя указу, указал[55].
Свиток, лежащий перед патриархом, не содержал глупых выдумок, о которых ходили среди архиереев слухи. Поговаривали, что с легкой руки Симеона Полоцкого умыслил Федор Алексеевич разделить страну на наместничества, среди которых главнейшие — в Новгороде, Казани, Астрахани и Сибири — должны иметь своих патриархов, а на Москве при государе следует быть православному папе. Задуманная царем реформа Церкви была хитрее я глубже, ибо проект новой организации епархий соответствовал уже реформированному и вполне реальному административно-территориальному делению страны на разрядные округа и уезды[56].
Вместо 17 архиерейских кафедр государь желал иметь 834 Ему казалось, что патриарха, 9 митрополитов, 6 архиепископов и епископа мало на всю страну. Необходимость искоренения невежества народа и буйства низшего духовенства, усиления духовного просвещения и укрепления церковного управления при обширности и отдаленности многих епархий требовала,, по мнению царя Федора, стройного соподчинения архиереев по степеням соответственно наместническим титулам, придуманным государем для светских чиноначальников.
Подготовленный Федором Алексеевичем указ гласил, что царь по совету с патриархом "изволил для украшения святой Церкви и для спасения и просвещения христиан быть и именоваться архиереям по степени, и каждому архиерею иметь в своей епархии епископов, подвластных им, а святейшему патриарху, отцу отцам, иметь многих епископов, как главе и пастырю". Государь полагал, что Русская православная церковь должна быть на земле отражением Царства Божия: патриарх подобен Христу, а митрополиты — 12 апостолам.
Не забыл Федор Алексеевич и о земном чиноустроении. Патриарху, в пределах его области, следовало иметь 10 епископов[57]. Митрополии делились на епископии, для каждой из которых точно намечалась территория в соответствии с административным членением, новейшим подворным описанием страны, данными о жительстве староверов и иноплеменных. В особенности царя заботили территории, сравнительно недавно вошедшие в состав государства. Реформа была призвана не только привести структуру епархий в соответствие с новыми границами державы, но способствовать укреплению и расширению российских рубежей.
Патриарх вынужден был отдать должное скрупулезности государя, заставившего чиновников приискать по писцовым книгам обеспечение каждой епархии с точностью до двора. Например: "На Костроме. А во удовольствование дать ему (епископу. — А. Б.) Воздвиженский монастырь, а за ним 114 дворов; Шеренский монастырь, а за ним 52 двора; Ширтольский монастырь, а за ним 37 дворов; всего 229 дворов". Отдельным епископам, в епархиях коих отсутствовали сколь-нибудь заметные церковные владения (например, на реке Лене), царь назначал содержание за счет казны.
Иоакима радовала такая точность. Она позволяла неторопливо обсуждать состав каждой митрополии, границы архиепископий и епископий, выражать сомнения по поводу необходимости и возможности устроения той или иной епархии. Что-что, а чиностроительство было любимым коньком патриарха! Решившись, наконец, действовать, он немедля продиктовал ответ на очередное, на сей раз письменное требование государя: обещал рассмотреть проект епархиальной реформы, чтобы затем, "моля всех владык", попробовать утвердить его на соборе[58].
Воля патриарха

Такая постановка вопроса связывала Федору Алексеевичу руки. Озабоченный строительством государственного аппарата царь понимал формулировки всех указов, в том числе и "по совету" с патриархом, буквально. В свою очередь, патриарх, вызвавшись защищать согласованный совместный проект реформы, имел право вносить в него изменения до тех пор, пока текст не станет, на его взгляд, приемлем для участников будущего церковного собора. В результате потихоньку-полегоньку идеальный замысел царя был разрушен. Уже согласно предварител'ьному варианту было вычеркнуто 39 епископий, планировавшихся в центре страны, на южной и западной границах, а в особенности — на Севере, Урале, в Поволжье и Сибири[59].
Внутренняя структура митрополий получилась усеченной и, в отличие от проекта царя Федора, далеко не стройной. Митрополиту Великоновгородскому подчинялись епископы в Великих Луках, Городце, Колмогорах, Олонце и на Ваге. Митрополиту Казанскому — в Симбирске и Уфе. Митрополиту Астраханскому — в Самаре и на реке Тереке. Митрополиту Сибирскому — в Томске, Енисейске и на реке Лене. Митрополиту Ростовскому — в Угличе и Устюге Великом. Митрополиту Псковскому — в Торопце. Митрополиту Смоленскому — в Брянске и Вязьме. Митрополиту Тверскому — в Кашине. Митрополиту Вятскому — в Соли-Камской. Митрополиту Нижегородскому допускалось иметь епископию на Алатыре, но и та отнята. Митрополиту Рязанскому — в Тамбове, Воронеже и Муроме. Митрополиту Белгородскому — в Курске.
Неутомимо работая, Иоаким заставил еще более сократить проект, доведя государев замысел буквально до абсурда. "И против прежней росписи, — бесстрастно констатировал подьячий в свитке проекта, — отставлено епископов 53 человека". Однако "в то число прибыло 6 человек епископов" старых и новых епархий, так что общим числом при 12 митрополитах оказалось 7 архиепископов и 20 епископов. Конечно, и увеличение числа архиереев с 17 до 40 могло принести изрядную пользу Русской православной церкви. Однако патриарх, дотянув переговоры с государем до конца осени (окончательная роспись датирована 24 ноября), попросту обманул Федора Алексеевича.
На церковном соборе проект епархиальной реформы встретил поистине зверское сопротивление архиереев; архимандриты даже крупнейших монастырей не были допущены к заседаниям, так что и собором-то это собрание не должно было именоваться. При полном попустительстве Иоакима усеченный проект был практически полностью провален, чего с царскими предложениями не случалось на Руси уже давненько! Либеральный государь в премудрости своей упустил из виду тот факт, что шанс повыситься в сане для существовавших архиереев был минимален (митрополитов уже имелось 9, а архиепископов 6), в то время как перспектива каждого из 17 стать одним из 40 отнюдь не радовала. Главное же, как откровенно заявили участники собора, иерархия, то есть соподчинение архиереев, в принципе невозможна: "епископов, подвластных митрополитам, не должно быть для того, чтоб в архиерейском чине не было какого церковного разгласил, и меж себя распри, и высости, и в том несогласии и нестроении св. Церкви преобидения, и от народа молвы и укоризны"[60].
Утверждение в высшей степени любопытное при наличии патриарха! Ведь на так называемом соборе устраивать новые епархии в принципе допускалось — только в прямом подчинении Иоакиму и в весьма ограниченном числе. В соборном постановлении проект епархиальной реформы не приводился, и сам замысел Федора Алексеевича был сведен к вопросу "о прибавлении вновь архиереев". Участники собрания даже сделали вид, что соглашаются с государем, будто "архиерейское вновь прибавление потребно и нужно для того, что Сибирская страна пространна и в ней множество народа", полно нехристей и раскольников, от которых страдают и другие районы, например Путивль, Севск, Галич и Кострома.
Итогом долгого обсуждения явилось согласие "учинить" 11 епархий: архиепископии в Севске, Холмогорах, Устюге и Енисейске, епископии в Галиче, Арзамасе, Уфе, Тамбове, Воронеже, Волхове и Курске, а Вятскую епископию сделать архиепископией. Это неохотное согласие означало лишь, что архиереи слишком осторожны, чтобы наотрез отказать даже столь негневливому государю, как Федор Алексеевич; но затем они умыли руки, отнюдь не торопясь выполнять принятое решение.
Сорвав епархиальную реформу, Иоаким со товарищи лишили смысла второй важнейший вопрос царя, письменно заданный собору: о "неразумных человецех", отколовшихся от Церкви. Соборное постановление игнорирует содержание царского предложения, о смысле которого, впрочем, нетрудно догадаться. Вместо просвещения и разумного попечения о пастве архиереи требуют, чтобы Федор Алексеевич указал преследовать раскольников всею силою светской власти, требуют имеющих разногласия с духовной властью "отсылать к градскому суду" и казнить, требуют обязательного преследования староверов всеми воеводами, приказными людьми, помещиками и вотчинниками. Наконец, архиереи настаивают, чтобы по их указаниям местная администрация незамедлительно высылала против непокорных военные отряды.
Подробнее процитирован в соборном постановлении запрос Федора Алексеевича относительно богатых монастырей, при которых, вопреки воле вкладчиков, не содержат богаделен и больниц. Несмотря на искажения, в тексте прочитывается ироничное царево недоумение: не от того ли "монашеское крепкое житие упразднилось"? В ответ архиереи предложили свирепые меры наведения порядка среди иноков, вплоть до устроения специального монастыря-тюрьмы для "бесчинников", просили выделить дворян-приказчиков для управления вотчинами женских монастырей и обещали устроить новые гонения на вдовых попов, живущих у добрых людей...
Просьбе царя озаботиться поставлением священников в православные районы за шведской и польской границами архиереи не отказали — при условии, что делегаты от соответствующих общин доберутся до них с удостоверяющими потребность верующих в пастыре документами. Сравнительно с прежним суровым отношением к православным за границей, особенно в Швеции, здесь был достигнут большой прогресс. Не отказал патриарх со товарищи и в просьбе государя снять из "Чиновника", по которому принимают присягу служилые люди, самые "страшные и непрощаемые клятвы, которые к тем делам и неприличны". Вместе с тем царю было заявлено, чтобы он сам "указал отставить церковные казни... и вечною смертью их не убивать", а "изволил тем людям наложить свой государев указ, прещение и страх по градским законам".
В шестом и седьмом предложениях собору Федор Алексеевич заботился о сохранности и наилучшем использовании реликвий Успенского собора и своей дворцовой Благовещенской церкви. Архиереи отвечали индифферентно: "то должно чиниться по воле великого государя". Восьмое предложение — заделать многочисленные входы в монастыри из мирских домов — прошло полностью. Любимая царская идея устроения богаделен и госпиталей "от его государевой казны" также прошла без обсуждения, хотя государь надеялся привлечь к богоугодному делу монастыри и церковные имения. Архиереи потратили на этот вопрос едва ли больше времени, чем на десятый: о запрете нищим побираться в храмах во время службы.
В одиннадцатом предложении государь заботился, чтобы церковнослужители не застраивали для личных нужд земли, отведенные под кладбища; участники собора пообещали по полученным из Земского приказа выписок из писцовых книг такую скверную "пакость" изничтожить. Затем архиереи согласились, что по праздникам нельзя пускать в храмы с едой и питьем, что следует ограничить строительство пустыней (для чего опять потребовали государева указа).
Вообще, даже в изложении соборного постановления, тон Федора Алексеевича и архиереев сильно различается. Царь считал, что "простолюдины, не ведая истинного писания", принимают множество всяких тетрадок, столбцов и прочей неформальной литературы, свободно ходившей по Москве и продававшейся на Спасском мосту, за истину, и думал, что таких следует "остерегать", а рукописи "свидетельствовать с Печатного двора". Собор предложил отрядить светского и духовного чиновников с "караулом стрельцов", чтобы таких людей хватать и в Патриаршем приказе им "чинить смирение, смотря по вине, и имать пени по рассмотрению".
По пятнадцатому предложению архиереи согласились бесплатно заменять на новые — на казенном Печатном дворе все книги старой печати, продаваемые в Москве. Наконец, в шестнадцатом предложении царь указывал на множество "палаток и деревянных амбарцев", самочинно превращенных на Москве в часовни и собирающих к неведомым властям святыням множество народа. Архиереи ответили классически: "Чтоб в (тех) часовнях святым иконам быть, которые близко караулов".
Борьба за реформы

Стремление спрятаться за караул было, к несчастью Русской православной церкви, той характерной чертой сознания духовных властей второй половины XVII в., которая изрядно способствовала их превращению в начале следующего столетия в чиновников военно-полицейской империи. Как ни печально, даже столь благочестивый монарх, как Федор Алексеевич, пришелся архиереям не ко двору. Именно патриарх Иоаким провалил и охаял реформы гражданских и церковных чинов, возглавил оппозицию дальнейшим преобразованиям и, опасаясь, что после смерти больного государя 16-летний царевич Иван Алексеевич продолжит курс единокровного и равного по образованию брата, стал видным участником заговора, "в тот же час" по кончине Федора усадившего на престол 10-летнего Петра. Воистину, высшие иерархи сами напрашивались под дубину своего ставленника и избранника!
Даже на пороге смерти Федор Алексеевич не сдавался. У него были и другие духовные советники, кроме архиереев, постоянно пребывавших с осени 1681 г. при дворе, но не особенно стремившихся основывать новые епархии. Государь, например, часто приглашал к себе знаменитого строителя книжной Флорищевой пустыни Илариона, останавливавшегося в Москве в доме своего родича, царского художника Симона Ушакова. Этого подвижника просвещения Федор Алексеевич пожелал сделать главой архиепископии Суздальской и Юрьевской, преобразованной по его плану в митрополию.
Известный независимостью взглядов архиепископ Суздальский и Юрьевский Маркелл был поставлен на новоучиненную митрополию Псковскую и Изборскую. Архиепископ Смоленский Симеон стал на своей кафедре первым митрополитом: "поставление же его бысть не тако, яко есть обычаи". 5 февраля 1682 г. архимандрит Сергий из далекого Новоторжского монастыря был поставлен на пустовавшую кафедру архиепископа Тверского и Кашинского. Сразу после церемонии боярин князь Ю. С. Урусов со свитой придворных проводили нового владыку к государю[61].
На следующий день Федор Алексеевич вновь напомнил духовенству "о делах, которые требуют исправления, вначале к ограждению святыя Церкви, а потом христианам на распространение, противникам же церковным на искоренение". Царь писал, что начало его делу положено: патриарх с освященным собором "соизволили" (то есть дали согласие) поставить митрополитов и архиепископов по степеням, "так, как в том его царском возвещении написано". Раз епархии утверждены, следует "на умножение хвалы Божией именоваться им, архиереям, теми городами, которые в его царской державе имениты суть", соответственно первым чинам наместников. "Того не исполнено", — строго указал государь[62], как будто собор с ним не соглашался.
Далее, поскольку на соборе архиереи активно выступали против того, чтобы посылать епископов "на Лену, в Дауры", ибо "в тех дальних городах ныне быть неудобно", Федор Алексеевич потребовал, чтобы был решен вопрос о предоставлении архипастырей "Сибирской стране": "для исправления и спасения людей, пребывающих в тех градах". Царя конкретно интересовали епископы для даурских острогов, Нерчинска и Албазина: им грозила беда — подступали несметные полчища Цинской империи.
Еще 27 января государь велел войскам Казанского разряда выступить к Симбирску, а 29 числа указал "строить города Даурах... и Сибирским полком на китайцев... всем Сибирской земли городов служивым людям конным и пехоте". Федор Алексеевич не собирался спокойно смотреть на разорение пограничных крепостей и тем паче позорно отдавать Амур, как сделали его преемники. Естественно, он желал иметь в Приамурье твердое государственное и церковное присутствие, что было невозможно, если "в тех дальних местах христианская вера не расширяется".
Государь напомнил и о других землях, остающихся в церковном забросе: "прибавить архиереев" следовало в Путивле, Севске, Галиче, Костроме "и иных многих местах", доселе фактически отданных в распоряжение староверов. Любопытно, что царь общался с патриархом письменно, тогда как лично встречался в своей Передней палате с Иоакимом и членами освященного собора 19 января, затем при наречении своей невесты 12 февраля, на действе Страшного суда 19 февраля, на приеме 21-го, "у стола" 23-го и на именинах царевны Евдокии 26 февраля. Как бы то ни было, Федор Алексеевич упорно добивался назначения новых и новых владык.
12 марта первым архиепископом Вятским и Великопермским стал Иона, а Великоустюжским и Тотемским — архимандрит одного из новгородских монастырей Геласий. 19 марта первым архиепископом Холмогорским и Важским сделался патриарший крестовый священник, известный книголюб и верный сторонник Иоакима Афанасий. 24 марта игумен галичского Городецкого монастыря Леонтий поставлен был первым епископом Тамбовским. 2 апреля первого епископа получил Воронеж — это был святой Митрофан (тогда еще не сподобившийся святости). За исполнением царского указа о поставлении следил боярин князь И. Б. Троекуров. Сам государь почти не мог вставать.
По мнению староверов, предвестием смерти старшего сына Алексея Михайловича стало преступление, подобное Соловецкой резне, после коей муки совести свели в могилу его отца. 14 апреля в Пустозерске по указу Федора Алексеевича после скоропалительного сыска были сожжены на костре за обличения против высшего духовенства и великие на царский дом хулы выдающиеся проповедники раскола: Аввакум, Лазарь, Епифаний и Федор. Однако вряд ли юный царь, при всем его либерализме, сомневался в своей правоте и терзался муками совести. Проповедь Аввакума со товарищи способствовала самосожжению и вечной душевной погибели слишком многих государевых подданных, чтобы в справедливости казни можно было хоть на миг усомниться[63].
15 апреля Федор Алексеевич, как и обещал церковному собору, переложил в специально изготовленный новый ковчег Ризу Господню — подарок иранского шаха. 16-го числа царь в последний раз вышел из комнат: к заутрене в Успенский собор на праздник Светлого воскресения. Двор сопровождал его в новых золотых кафтанах европейского образца. Официальные записи конца царствования свидетельствуют, что укрепление церковного благочиния было важнейшей задачей умирающего государя, хотя в то же время в Москве заседало несколько законодательных комиссий, решения которых выносились на Земский собор.
Во всех этих делах влияние патриарха, по единодушному мнению историков, было чрезвычайно велико. Однако поскольку сами реформы оставались скрытыми туманом позднейших легенд, действительная позиция Иоакима до последнего времени была неизвестна. Именно ярые сторонники и противники патриарха внесли изрядный вклад в искажение реальных событий 1681—1682 гг., естественно, уделив великой миссии Иоакима особое внимание. На первое место выдвигается обычно отмена местничества — с него и начнем.
12 января 1682 г. царь Федор Алексеевич с патриархом, освященным собором и всеми думными людьми изволил навечно уничтожить древний обычай назначения на должности согласно "случаям" службы представителей каждого знатного рода, записанным в специальные разрядные книги. Служить "ниже" кого-либо, чьи предки или родичи не были исконно "выше", считалось местнической "утяжкой" и вело к позору всей фамилии, понижению ее места при дворе. Современный событиям историк Сильвестр Медведев, подробно описав торжество по поводу отмены местничества, привел пространные речи царя, патриарха и бояр, единодушно обличавших этот пагубный обычай и "единым сердцем" восхвалявших наступающее "умножение любви между человеки".
В "Созерцании" Сильвестра Медведева ярко изображено сожжение местнических книг духовенством, передано красноречивое увещевание Иоакима с грозой "тяжкого церковного запрещения и государева гнева" тем, кто воспомянет старый обычай, и т. д. В записях Разрядного приказа, фиксировавших основные события при дворе, значительно более скромно отмечено, что государь указал "всем чинам у всяких дел быть без мест и отеческих дел впредь отнюдь не вчинать", а соответствующие документы действительно "сожгли власти в Передних сенях в печи". Поскольку рекомендация об отмене местничества исходила от выборных представителей дворянства, решение было оформлено как "соборное деяние", подписано "самодержавною государевой рукою", духовенством и думцами, о чем в тот же день объявлено энергичным царским указом[64].
Историки были совершенно покорены рассказом Медведева и дружно убеждали читателей в величайшем значении этого деяния, не обращая внимания на то, что, кроме исторического публициста Сильвестра, нашедшего в описании событий повод изложить собственные политические взгляды и дать высокую оценку роли инициатора событий князя Василия Васильевича Голицына, никто из современников, внимательно следивших за жизнью царского двора, отмены местничества попросту не заметил. Даже реформа одежды бурно обсуждалась и вызвала десятки откликов — а конец многовековой традиции не удостоился и капли чернил!
Удивляться тут нечему: к моменту своей отмены местничество практически вышло из употребления и лишь изредка» с большим риском для карьеры, использовалось отдельными скандальными личностями. Сам Медведев рассказывает (и документы подтверждают), что еще при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче очень часто объявлялась служба "без мест", но "совершенно то не успокоено для бывших тогда многих ратных дел". Федор Алексеевич практически всегда, от военных, дипломатических и дворцовых назначений до крестных ходов[65], объявлял мораторий на местнические споры и сурово грозил тем, кто посмеет затеять тяжбу.
Изживший себя обычай был окончательно отменен в ходе строительства насущно необходимой самодержавному государству единой системы чинов господствующего сословия. Требовалось согласовать, наконец, чины Государева двора, царского дворца, дипломатические и особенно новые военные (от поручика до генерала). Главная идея Федора Алексеевича состояла в разделении служилого чина и знатности рода. Реформа должна была сохранить и укрепить аристократические привилегии, в то же время вписав Государев двор основной его массой в общеармейскую субординацию.
Немедленная отмена местничества и сожжение местнических книг были одним условием реформы московской кавалерии. Клятвенное обещание знати на равных посылать детей в новую службу — вторым. А самым главным условием, к выполнению которого было приковано внимание множества пишущих современников всех чинов и фамилии, стала прочная, не зависимая от превратностей службы фиксация "высости рода", фамильных привилегий в родословных книгах. Прочность привилегий подчеркивалась обещанием государя не "низить" в благородстве тех, кто служил в подчинении малородного, а главное — более не считать прегрешение одной личности "бесчестием" для всего рода.
Тут не только аристократия, но и патриарх с членами освященного собора были полностью "за". Историки, даже опубликовавший соответствующие записи Разрядного приказа С. М. Соловьев, попросту не обратили внимания на то, что, мельком отметив отмену местничества, царские чиновники значительно более подробно описали процедуру утверждения родословной книги знатнейших фамилий, состоявшуюся 19 февраля 1682 г. в Передней палате царского дворца при участии Федора Алексеевича, Иоакима со властьми и членов Боярской думы вкупе с выборными сословными представителями — заседателями Собора "ратных и земских дел".
По указу великого государя ларец с древней родословной книгой был торжественно принесен из его палат. Думный дьяк Василий Семенов прочел указ об отмене местничества, важнейшей частью которого являлось постановление о кодификации всех дворянских фамилий в родословных книгах по степеням Знатности: Устанавливалось, что древняя родословная книга будет пополнена именами не вошедших в нее родственников. "С явными свидетельствами написать в особую книгу" следовало не попавшие в старое родословие княжеские и иные честные фамилии, вышедшие в думные чины, вкупе с не входящими в Думу старыми родами", представители коих бывали «в посольствах, и в полках и в городах в воеводах, и в иных знатных посылках, и у него, великого государя, в близости».
В третью книгу, согласно указу об отмене местничества, вносились выдвинувшиеся уже при Романовых роды, служившие на полковых воеводствах, в посланниках "и иных честных чинах" и занесенные в десятый (списки дворян по городам) по первой статье. Городовые дворянские роды из средней и меньшей статей десятен должны были составить четвертую книгу. Пятой книги удостаивались лица, попавшие в Московский список из нижних чинов за службы отцов и собственные подвиги: по чину они были выше городового дворянства, а по знатности — ниже.
Зачитывать подлинную древнейшую родословную книгу во дворце не стали. Государь подписал всю ее своею рукой на лицевой стороне по листам по верхнему полю. Это уберегало документ от перестановок и замены записей. Для верности патриарх Иоаким повторил эту операцию по нижнему полю. Духовные власти, члены Боярской думы, "ближние люди и всякие чины", достаточно родовитые, чтобы их фамилия оказалась в книге, подписались каждый под своей родословной.
Список с указа "в особной тетради" также был пополнен именами всех расписавшихся, переплетен и отдан на хранение в Разряд. А уже 9 февраля боярину князю В. Д. Долгорукову и думному дьяку В. Г. Семенову велено было ведать "Гербальной" палатой для кодификации всех служилых родов Российской державы. Деятельность этого учреждения, более известного как Палата родословных дел, была чрезвычайно популярна во времена регентства царевны Софьи и ознаменовалась созданием Бархатной книги — единственной завершенной по богатейшим материалам собранного Палатой дворянского родословного архива.
Идея объединения в единой иерархической структуре знатности чуть было не разошедшихся слишком далеко сословных групп городового и московского дворянства простиралась царем Федором Алексеевичем на все служилые сословия Российской державы. Уже само допущение выслуги в дворянство из нижних чинов подсказывало эту важнейшую для развития государства меру. Но при образовании "Гербальной" царь пошел еще дальше, изменив список будущего комплекса родословных групп следующим образом:
"А книгам быть: 1) родословным людям; 2) выезжим; 3) московским знатным родам; 4) дворянским; 5) гостиным (т. е. главнейшим купеческим) и дьячим; 6) всяким ниским чинам"[66].
В число последних входили прежде всего стрельцы и солдаты, составлявшие, вопреки усилиям правительства укрепить дворянскую кавалерию, наиболее сплоченную и боеспособную силу российской армии. Именно они несли караульную и пожарную службу в городах и использовались властями как неодолимая карательная сила. Среди служилых "по прибору" было, однако, и много других сословных групп, например ямщики. И все они, верой и правдой укрепляя державу, несмотря на некоторые привилегии, должны были кормиться своим трудом, испытывая двойной — экономический и чиновничий — гнет. Немалая часть государственных функций (например, фискальных) лежала также на городском торгово-промышленном населении, от гостей, способных строить целые города, и богатейших купцов до обложенных "тяглом" подотчетных государю "черных сотен".
Идея обрести в "ниских чинах" опору всей иерархии господствующего сословия была явно ориентирована на то, чтобы уберечь Россию от грядущих социально-политических потрясений, не изменяя при этом систему управления в сторону военно-полицейского государства. Остается только пожалеть, что после смерти Федора Алексеевича его не реализованный в Соборном постановлении замысел был отброшен, причем не без влияния духовных властей.
Единодушие государя с патриархом в деле консолидации и укрепления дворянского сословия не простиралось на область социальной структуры державы и особенно в сферу модернизации высшего государственного управления. Между тем полная унификация военных и дипломатических чинов вплотную приблизила царя к проблеме их соотнесения с дворовыми и дворцовыми на высшем уровне, где они, собственно говоря, и соприкасались, вступая в противоречие. Именно к этому моменту относится широко известный в литературе острый конфликт Иоакима с царем Федором Алексеевичем.
Еще в 1680 г. иерархия между командующими армиями была установлена государем с помощью заимствованной от дипломатов системы наместнических титулов: окольничий А. С. Хитрово стал наместником Ржевским, думный дворянин и генерал В. А. Змеев — Серпуховским и т. д. При подготовке и проведении чиновно-родословной реформы внутриведомственные проблемы отошли на второй план: царь мог ставить людей "выше" или "ниже", не упираясь, как в стену, в наследственные права. Зато он обнаружил в употреблении титулов ключ к объединению ведомственных иерархий в единую чиновную систему.
Подготовленная во второй половине 1681 г. своеобразная "табель о рангах" из 34 степеней довольно остроумно интегрировала иерархию чинов Государева двора, военных округов, выделившихся приказных палат (и вообще высшего гражданского аппарата), а также дворцовых должностей. В определенном соотношении располагались и возглавляемые титулованными особами государственные учреждения, что соответствовало представлению Федора Алексеевича о необходимости соподчинения звеньев военно-административного аппарата.
Например, боярин, председательствующий в высшем управленческом органе — Расправкой палате, по чину ничем не отличался от своих 12 бояр-заседателей и даже от бояр-судей центральных ведомств, за правильностью и координацией работы коих должен был следить. По царскому же проекту он получал титул 1-й степени: наместника Московского. 2-ю степень занимал боярин с титулом дворового воеводы — своего рода министр обороны для заведования Государевым полком и "всякими воинскими околичностями" (смета ратей, их устроение, вооружение и снабжение). Служилым человеком № 3 становился наместник Владимирский: председатель на заседаниях Думы. 4-ю степень получал боярин и воевода Севского разряда — важнейшего военного округа; главам других военных округов военная должность также заменяла титул.
Человек 5-й степени — боярин и наместник Новгородский — был вторым среди титулярных наместников. 6-м выступал боярин и воевода Владимирского разряда. 7-м — боярин и наместник Казанский. И так далее, причем высота наместнической степени определялась по привычным из дипломатической практики наместническим книгам, а главенство военных разрядов сложилось в процессе их формирования. Некоторую сложность для современного читателя представляет строгое различение наместников царственных городов и разрядных воевод. Первые носили только почетный титул, не имея никакого иного отношения к названным городам; вторые — возглавляли командование и администрацию крупных военных округов.
Например, воевода Новгородского разряда шел за воеводой Владимирского разряда и имел общую с ним 12-ю степень; Казанского разряда — 14-ю, Астраханского — 16-ю, а украинский гетман — 25-ю степень. Подобная разбивка объясняется тем, что в лестнице степеней высшие правительственные и законодательные, дворцовые и военные чины старательно сопоставлялись и смешивались так, чтобы одно из равных по значению ведомств не оказалось ниже другого. Свои местечки нашлись для кравчего, главного чашника, постельничего и других дворцовых чиновников.
Всего степеней было 34, но они позволяли охватить 83 сановника, поскольку статья 29 включала 9 бояр с лесенкой названий наместничеств для каждого, статья 32—20 окольничих-наместников, а статья 34—20 думных дворян-наместников. Благодаря продуманности списка, нетрудное для предков, но не столь простое для нас запоминание последовательности 83 названии облегчалось соответствием их значения известности города (Калужский был, вестимо, главнее Елатомского). Кроме того, общее положение чиновника в государственной системе было ясно из должности с учетом степени председателя его палаты.
Ни сам проект введения служебных степеней, ни материалы, которые царь Федор внимательно изучал при его подготовке[67], никоим образом не вызывают подозрения, будто целью реформы была "аристократическая децентрализация государства". Просто падкий на крайности В. О. Ключевский, презрев благоразумные суждения коллег, поспешил среди безобразий, творившихся, по его мнению, до "просвещения'' России дубиной Петра Великого, обличить "попытку ввести в Московской Руси феодализм польского пошиба"[68]. То, что знаменитый популяризатор опирался не на документы, а на истово восхвалявший патриарха Иоакима поздний историко-полемический сборник "Икона"[69], не заставило советских историков усомниться в примитивной схеме заговора бояр, вроде бы пытавшихся введением наместничеств раздробить страну (о еще менее разумных суждениях умолчу).
Поверив "Иконе", Ключевский привел душераздирающую историю о том, как патриарх Иоаким остановил грядущее разделение государства на уделы и тем предотвратил "несказанные беды, войны, и лестроения, и погубление людей". Посмотрим же, какие слухи ходили об этом архипастырском подвиге на рубеже XVIII в. (цитировано по сборнику 1700 г. "Икона", выделено мной. — А. Б.):
"Советовали государю палатные бояре, чтоб в его царской державе, в Великом Новгороде, в Казани, в Астрахани, в Сибири и других местах быть царским наместникам, великородным боярам, вечно, и титулы им тех царств иметь. Также и митрополитам писаться: митрополит Новгородский и всего Помория, Казанский и всего Казанского царства. И на сие дело государь изволил, и тому всему — где кому быть — тетрадь за пометою думного дьяка к святейшему патриарху прислана, чтоб он на то дело дал благословение и в исполнении ему помогал. Иоаким патриарх еще и многую трудность имел от желающих этого палатских подустителей, но никак не допустил и возбранил всеконечно это делать, для того, чтоб учиненные вечные наместники, великородные люди, по прошествии нескольких лет, обогатись и пренебрегши московских царей самодержавством, не отступили и единовластия не разорили".
Несколько позже историки XVIII в. В. Н. Татищев и И. И. Голиков расцветили похожий рассказ приписанной Симеону Полоцкому (к тому времени давно умершему) идеей заведения в России четырех патриархов и папы. Московский патриарх, по передаваемым историками слухам, объединил вокруг себя придворную оппозицию реформе, в особенности уговорил помочь ему царских любимцев. По словам Татищева, Иоаким также "велел Андрею Лызлову (известному историку. — А. Б.) сочинить представление со многими обстоятельствами, показывающими немалый вред от сего плана для государства... чрез что оное устранено"[70].
Опровергнуть подобные измышления не составляет труда. Что содержали присланные патриарху тетради, мы знаем. В царском проекте наместники не только не напоминали западных вице-королей и польских магнатов — но вообще никоим образом не были связаны с местным управлением, после реформ 1679 г. полностью сосредоточенным в руках разрядных и городовых воевод. Главное определение наместников, придающее зловещий смысл рассказу "Иконы": вечные — противоречит замыслу должностных (но не родовых) степеней.
Наконец, заблуждение Ключевского выглядит особенно забавным, поскольку именно московское правительство старательно поддерживало в Польше шляхетскую республику и даже договорилось в 1675 г. с Веной совместно сохранять в Речи Посполитой "аристократическую децентрализацию государства" как гарантию против усиления соседа. Очевидно, ни царь, ни бояре никогда не пошли бы на заведение у себя "феодализма польского пошиба".
Вместе с тем приведенные сообщения могут быть весьма полезны. Они ложны: ну что же, пропаганда всегда содержит ложь. Однако реально документированная связь чиновной и епархиальной реформ (например, в отношении "степенных градов") и мощное противодействие Иоакима последней позволяют верить, что зафиксированные "Иконой" и историками пропагандистские версии действительно восходят к патриарху. Изучая, как тот интерпретировал правду, мы узнаем о характере героя больше, чем из самых откровенных признаний.
По обличениям видно, что выступление патриарха против светской степенной системы было связано с неприятием им реформы епархий и обе задели Иоакима прежде всего принципом соподчинения высших властей. То, что царь считал неизбежным для аппаратов государственного и церковного управления великой державы, Иоаким не без оснований воспринимал как ограничение верховной власти. В огромной империи трансляция функций и властных полномочий сверху вниз была неизбежна. Царь Федор, вдвое расширив штат центральных органов (не говоря уже о реформе местных), решительно переходил от родовой, семейственной формы управления к развитой администрации: "знак, — по выражению С. М. Соловьева, — что Россия начала уже выдвигаться из числа государств с первоначальною, простою формацией}".
Патриарх сопротивлялся этому процессу по всему фронту. Он выступил одновременно: а) против резкого увеличения числа епархий, которое повлекло бы за собой необходимость введения промежуточной подчиненности епископов митрополитам; б) против самого принципа соподчинения архиереев; в) против введения архиерейских степеней по "степенным городам", несмотря на то что порядок старшинства епархии существовал издавна и новый от него не особенно отличался (степенность означала некую долю самостоятельности, независимости от патриарха, то есть ненавистного ему архиерейского самовластия); г) против какой бы то ни было самодеятельности архиереев вообще, в которой Иоакиму виделось ужасное преступление "высости" над волей архипастыря, как ясно показывает жестокое преследование не только непокорных, но просто позволивших себе, например, купить карету архиереев; д) против соблазнительных для церковных властей усовершенствований в организации чинов светских, когда весьма полезную для сокращения споров в верхах реформу Иоаким не захотел принять — и сумел не допустить.
Словом, он истово и чистосердечно сражался с мельницами, пытаясь в огромной Российской империи сохранить Церковь в том состоянии, которое сложилось в сравнительно небольшом и единоверном Московском царстве. Искренность патриарха не вызывает сомнений. Узколобым фанатиком его тоже не назовешь: ведь при всей очевидной нелюбви в конце царствования к Федору Алексеевичу Иоаким одобрял и проводил в жизнь все царские решения, не противоречившие его принципиальным установкам.
В частности, он лично ставил архиереев на все новые кафедры, будь то неприятный ему Маркелл или близкий друг Афанасий. Патриарх рассылал выписки из Соборного определения 1681 г. и разъяснения к ним — с упором на меры укрепления благочиния, в том числе при содействии светской власти; крепил монахов в правилах благочестивого общежития путем надзора и приписки мелких обителей к монастырям крупным и известным; отправлял экспедиции для наблюдения за благонадежностью и искоренения раскола[71].
Помимо отмены местничества, Иоаким в эти бурные месяцы одобрил решение самого невероятного собрания из всех, созывавшихся когда-либо русскими государями. Ведь Федор Алексеевич мало того что ввел в государстве единый уменьшенный налог и регулярно прощал недоимки: после войны, благодаря народ за жертвы, государь поставил перед налогоплательщиками вопрос: "Нынешний платеж... платить им в мочь, или не в мочь, и для чего не в мочь?" Принятый по итогам работы сословных представителей указ от 19 декабря 1681 г. снимал с городов и весей всю недоимку казне и второй раз уменьшал сумму прямого обложения.
Патриарх, неизменно благословлявший столь ответственные мероприятия, был в курсе работы комиссии московских купцов, созданной указом от 5 сентября и подсчитавшей реальные расходы государства, показав царю Федору, насколько именно он может сократить доходные статьи бюджета. Но еще важнее была вполне разделявшаяся Иоакимом идея социальной справедливости при раскладке налогов. Речь не шла о прогрессивном обложении: хозяйственным мужикам, коими были в глубине души и царь, и патриарх, это изобретение было дико. Но почему жители Учертанарогайска должны были платить по одной ставке с крупным торгово-промышленным центром? Ведь их экономические возможности крайне различались!
Купеческая комиссия разбила города с уездами на 10 разрядов. Москва, Великий Новгород и подобные хозяйственные центры платили по высшей ставке. Жители еще 43 городов — от 2 руб. до 1 руб. 10 коп. с двора; дворы 78 беднейших районов облагались от рубля до 80 коп. Эта раскладка оказалась столь удачной, что продержалась до I четверти XVIII в., когда стремление грабить, а не развивать вновь возобладало в умах государственных мужей.
Оставалось столь же справедливо распределить казенные повинности, для чего 11 декабря велено было призвать в Москву по два представителя от городов, дворцовых сел и волостей, "знающих такому делу", с росписью местных тягл и служб. Собор "двойников" призван был так обустроить Россию, "чтоб всем... служить и всякие подати платить в равенстве и не в тягость". Наступлению райской жизни помешала смерть Федора> Алексеевича; "двойники" были без дела распущены по домам[72].
Более преуспели две комиссии земских представителей (в работе которых, возможно, участвовали "двойники"), утвержданные одновременно с Палатой родословных дел 9 февраля 1682 г. для разработки "великих ратных и земских дел", в частности Уложения о генеральном межевании, по поводу которого в Москве уже много лет шли жаркие споры, а на полях — "ссоры, бой, грабеж и убийства". Тут бы, казалось, и следовало принять деятельное участие миролюбивому патриарху. Но на заседания Думы, обсудившие и утвердившие 7 и 15 марта пакет законов о межевании, Иоакима и освященный собор даже не пригласили.
Дружба дружбой, а землица была дворянству дороже благословения патриарха. В первоначальном проекте относительно вотчин, поступивших в монастырское владение после Уложения 1649 г., был достигнут компромисс: эти земли описывать "особой статьей". Обе комиссии потребовали, чтобы такие вотчины, не укрепленные именным царским указом, автоматически "отписывать на государя (то есть конфисковывать. — А. Б.), для того, что по Уложению в монастыри вотчин давать и продавать не велено". Государь и бояре единодушно согласились с этой частичной секуляризацией[73].
Решение стало итогом длительной борьбы внутри сословий землевладельцев. В ней царь Федор Алексеевич, несмотря на неудовольствие патриарха, решительно стоял на стороне закона, который, в свою очередь, диктовали бояре. В 1679 г. они вместе с государем подтвердили указ прошлого царствования об отмене тарханных грамот — и собственным приговором продлили запрет монастырям приобретать земли в Диком поле, несмотря на нужду в его освоении и массовые раздачи тамошних плодородных земель дворянству. В свою очередь, Федор Алексеевич дважды запрещал сибирским архиереям и монастырям покупать, брать в оброк, принимать по вкладам или в залог деревни, земли и угодья. Осердившись на неисполнение этих запретов, государь даже повелел не давать духовным лицам ямских подвод по Сибирской дороге![74]
Об умонастроении благочестивого государя свидетельствовало и то, что при экстренных денежных сборах и повинностях церковные имущества неизменно облагались без изъятия и в большем размере, чем государственные, дворцовые и частновладельческие, а в результате Всероссийской переписи 1677—1679 гг. и введения подворного обложения огромное количество числившихся за монастырями и епархиями "белых", не подлежавших ранее обложению дворов, было записано в тягло, облегчив тем самым общее налоговое бремя населения.
Сила и слава государства, считал просвещенный самодержец, зиждутся на богатстве, защищенности и просвещенности каждого подданного. Патриарх соглашался с этим до тех пор, пока богатство не изымалось у духовенства, защищенность не подразумевала ущемления административных и судебных прав Русской православной церкви и тем паче — Боже упаси! — расширения свободы вероисповедания, а просвещение ограничивалось азбукой и законом божиим на церковно-славянском, в крайнем случае — греческом языке.
Постепенно накапливавшиеся расхождения Иоакима с царем к весне 1682 г. привели к разрыву по всем пунктам. Упорство, с которым умирающий царь продолжал, преодолевая крепнущее сопротивление, продвигать реформы, вызывало уже не просто опасения, а страх за будущее "истинно благочестивого государства". Когда 27 апреля в Кремле произошел дворцовый переворот, народ был уверен, что доброго царя Федора отравили "бояре, желая завладеть всем государством, и людьми мять, и обидеть бедных, и продавать". Главой переворота современники называли патриарха.
Примечания

[1] Соборное деяние в ГИМ. Синодальное собр. № 1. Л. 567—585.
[2] Источники, относящиеся к политическим событиям 1676—1682 гг., подробно указаны в моих работах о царствовании Федора Алексеевич. -А Б.
[3] Около 70 человек, из которых около 22—32 бояр, считая вместе со служившими на воеводствах вне столицы.
[4] Подробно см.: Богданов А. П. Чины венчания российских царей // Культура средневековой Москвы XIV—XVII вв. М., 1995. С. 211—224.
[5] Понятие империя (строго говоря — реально и формально независимое, значительное на мировом уровне государство), использовавшееся большевиками исключительно в ругательном смысле, толкуется их наследниками "демократами" отрицательно лишь применительно к России, поскольку их западные учителя обычно употребляют определение империя для своих стран в качестве нейтрального эквивалента нашему термину держава. Последний, в свою очередь, от частого употребления "национал-патриотами" приобрел ностальгически-славянофильский и политически консервативный смысл.
[6] Скептик может обратиться к подробному анализу соответствующих архивных источников в моей монографии: Богданов А. П. От летописания к исследованию. Русские историки последней четверти XVII в. М., 1995. 568 с.
[7] То, что этот набор библейских понятий отнесен не к христианской Церкви в целом или хотя бы к Вселенскому православию, но исключительно к себе, простительно для россиян, начинавших строительство великой державы, когда последний из древнейших центров православия был только что "похищен агарянами" и превратился из Цареграда в Стамбул.
[8] Основной тезис теории — "два Рима падоша, а третий стоит и четвертому не быти" — трактовался староверами как сбывшееся пророчество "падения" Москвы (в никонианство), за коим следует приход Антихриста (читай: властей предержащих) и конец времен.
[9] В чине Алексея Михаиловича, например, говорилось, что его отец законно "благословил царством... и велел нам на то царство... венчаться – да о том... и вам... (патриарху и освященному собору. — А. Б.) приказал».
[10] Эффект, надо полагать, был примерно такой же, как если бы подобный вопрос был задан не самодержцу, а свежеиэбранному президенту России: соответствует логике развития образа, но звучит неожиданно, ведь цари, как ныне президенты, традиционно вступали во власть по светскому праву.
[11] Скрипторий — книгописная мастерская, объединяющая составителей и копиистов рукописных сочинений и сборников.
[12] Подробнее см.: Богданов А. П. Летописец и историк конца XVII века. Очерки исторической мысли "переходного времени". М., 1994.147 с.
[13] Тексты историко-публицистических выступлений Римского-Корсакова, Кариона Истомина и других авторов здесь и далее с отсылками в тексте цетируются по: Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII века / Публ. А. П. Богданова. М.. 1983. Вып. 1-2. Цит. с. 178.
[14] ПСЗ-1. Т. 2. № 826; Богданов А. П. София — Премудрость Божия и царевна Софья Алексеевна. Из историй русской духовной литературы и искусства XVII века // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Вып. 7. С. 399-428.
[15] Игнатий Римский-Корсаков. Генеалогия явленной от Сотворения мира фамилии... Корсаков-Римских / Публ. А. П. Богданова. М., 1994. 250с.
[16] Попов А. Н. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 438-442; Попов А. Н. Обзор хронографов русской редакции. М., 1869. Вып. 2. С. 203-204.
[17] См. в автографе Новгородской Забелинской летописи: ГИМ. Забелина 261. Л. 220—223 об.; ср. л. 11—14 об., 223 об. — 227.
[18] Текст опубл.: ПСРЛ. М., 1968. Т. 31. С. 11—179. Анализ истории сочинения и его источников см.: Богданов А. П. Летописец и историк... С. 14—62.
[19] Хронологическая справка дана Сназиным прямо посреди повествования о семейных делах Словена и Руса.
[20] Этот принцип соблюдается летописцем и впоследствии: например. Вещий Олег ведет на Царьград, среди прочих племен, чудь, мерян и вотяков.
[21] По словам Игнатия, это "хула и досада, приносимая от поганых татар. — Ей, нестерпима, и терпение без пользы!" (С. 162—163).
[22] Подробно см.: Богданов А. П. Общерусский летописный свод конца XVII в. в собрании И. Е. Забелина // Русская книжность XV—XIX вв. М., 1989. С. 183-209.
[23] См. текст: Замысловский Е. Е. Царствование Федора Алексеевича: Ч. I. Обзор источников. Спб., 1871. Приложения. С. XXXV—ХLII О сочинении см.: Чистякова Е. В., Богданов А. П. "Да будет потомкам явлено..." Очерки о русских историках второй половины XVII века и их трудах. М., 1988. С. 3-12.
[24] Подробно см.: Богданов А. П. Типологические признаки и группы в русском летописании конца XVII века // Методы изучения источников по истории русской общественной мысли периода феодализма. М., 1989. С. 197-220.
[25] ГИМ. Музейное собр. 1499. О нем см.: Богданов А. П. Летописец и историк... С. 52—55.
[26] Горский А. В., Невоструев К. И. Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки. М., 1856. Кн. 2. Ч. III. № 310. С. 509.
[27] Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. Конец раздела III (номера страниц в издании перепутаны).
[28] Полная публикация пространной записи XVII в. об исправлении Апостола: Православное обозрение. 1861. Т. IV. С. 295—299. На с. 300— 304 см. подготовленный справщиками список разночтений.
[29] ААЭ. Т. IV. № 223.
[30] Подлинники следственного дела и акта деканонизации см.: ГИМ. Синодальное собр. № II. Рукопись 17. Л. 266—310; Синодальное собр. № 684/983. А 381—415. Копия дела и акта опубл. Н. И. Костомаровым (Вестник Европы. 1870. № 4).
[31] При перенесении ее мощей в новый каменный храм присутствовал сам царь Алексеи Михайлович с семейством и боярами. Канон св. Анне написал Епифаний Славинецкий. См.: Филарет [Гумилевский]. еп. Харьковский. Обзор русской духовной литературы. 862—1720. Харьков Т. I. С. 316-338.
[32] А не Игнатий Римский-Корсаков, служивший в то время церковным уставщиком на Соловках и, вопреки мнению И. А. Шляпкина, не принимавший участия в деле.
[33] ГИМ. Синодальное собр. № 622. Л 1. О сочинении см.: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871. С. 340—341; Барсуков Н. П. Источники русской агиографии. Спб., 1882. С. 41-43.
[34] Об обстоятельствах тяжелейшей войны России С Турцией и Крымом 1673—1681 гг. см.: Костомаров Н. И. Руина. Гетманства Брюховецкого, Многогрешного и Самойловича // Собр. соч. Исторические монографии в исследования. Спб., 1905. Кн. VI. Т. XV; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М.. 1991. Кн. \Л-УП. Т. 12-13; Попов А. Турецкая воина в царствование Феодора Алексеевича // Русский вестник. 1857. № 6-7 (Т. VIII); Загоровский В. П. Белгородская черта. Воронеж, 1969; он же. Изюмская черта. Воронеж, 1980.
[35] Страшные удары, нанесенные всадниками Крымского ханства польским крылатым гусарам и венгерской кавалерии в 1680-е гг., должны были раскрыть специалистам глаза на этот факт.
[36] Житие и Завещание. С. 122—123,128—130.
[37] Строгие критерии отбора специалистов в 1676—1682 гг. объясняют тот любопытный факт, что именно иноземцы, приглашенные в царствование Федора Алексеевича, эффективно служили России при Петре, тогда как самолично приближенные "Отцом Отечества" выскочки и авантюристы в большинстве оставили по себе печальную славу.
[38] Многие из этих материалов были обобщены затем в фундаментальном исследовании одного из близких к патриарху историков, посвященном многовековой борьбе народов Восточной и Центральной Европы с мусульманскими завоевателями: Андрей Лызлов. Скифская история // Богданов А. П., Чистякова Е. В. М., 1990.
[39] Согласно богомольной грамоте от 26 августа 1678 г.: ААЭ. Т. IV. № 226; ДАИ. Т. 8 № 33.
[40] АИ. Т. V. № 23.29 (ср. № 33.37.39); ДАИ. Т. 8. № 28. I, VI— VIII, XI. № 40; ПСЗ-1. Т. 2. № 735, 756, 806.
[41] Таннер Бернгард. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 г. // ЧОИДР. 1891. Кн. 3 (158). Отд. 3. С. 82. Русские материалы переговоров см.: РГАДА. Ф. 79. Сношения с Польшей. Оп. 1. Кн. 186—188; Замысловскнй Е. Е. Сношения России с Польшей в царствование Федора Алексеевича // ЖМНП. 1888. № 1.
[42] См.: Богданов А. П. Летописец 1686 г. // ТОДРЛ. Л., 1985. Т. 39. С. 112—114; он же. Летописец 1686 г. и патриарший летописный скрипторий // Книжные центры Древней Руси. XVII век. Разные аспекты исследования. Спб., 1994. С. 64—89.
[43] См.: Галактионов И. В., Чистякова Е. В. А. Л. Ордин-Нащокин — русский дипломат XVII в. М., 1961.
[44] Ср. оба документа: ПСЗ-1. Т. 2. № 723, 729; СГГиД. Т. 4. № 111-112.
[45] ПСЗ-1. Т. 2. № 750,799.804; АИ. Т. V. № 42; ДАИ. Т. 8. № 28. III-V, XI, XIII.
[46] ПСЗ-1. Т. 2. № 633,700.
[47] Житие и Завещание. С. 130 и др.
[48] ДАИ. Т. 8. № 15; ср. № 44. Т. 7. № 61; АИ. Т. 5. № 40, 44, 53 и др.
[49] Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. М., 1993. С. 215.
[50] См., например, патриаршую грамоту против печатания изображений святых на бумаге и торговли иноземными гравюрами: ААЭ. Т. 4. № 200.
[51] Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. Казань, 1865. С. 137—138.
[52] Соборное постановление: ГИМ. Синодальное собр. II. Л. 433—436.
[53] Мнение будущего епископа Великоустюжского и Тотемского см.: Богданов А. П. "Хронографец" Боголепа Адамова // ТОДРЛ. А, 1988. Т. 41. С 399.
[54] Через год, получив на Никона разрешительные грамоты восточных патриархов, Иоаким запросил из Посольского приказа их подлинники и заказал свой перевод. Убедившись, что все по чину, положил грамоты в ризницу, а Никона велел записать в синодик с прежними архипастырям! и сам поминал святейшим патриархом.
[55] См.: Румянцем В. С. Народные антнцерковные движения в России в XVII а. М., 1986; ДАИ. Т. 7. № 63; Т. 8. № 50; ПСЗ-1. Т. 2. № 862.
[56] Рабочий экземпляр проекта с правкой см.: ПСЗ-1. Т. 2. № 898.
[57] В Костроме, Галиче, Севске, Туле, Белене, Темяякове, Белоозере, Арзамасе, Ливвах и Звенигороде, — последами епископ без епархия назначался для управления делами.
[58] Никольский В. К. "Боярская попытка" 1681 года // Исторические известия, издаваемые Историческим обществом при Московском университете. М, 1917. Кн. 2. С. 69—70.
[59] Вот список городов, оставшихся благодаря патриарху Иоакиму без пастырей: Владимир, Переяславль-Залесский, Путивль, Тула, Белев, Кашира, Калуга, Серпухов, Можайск, Юрьев-Польской, Дорогобуж, Вязьма, Гдов, Шацк, Ряжск, Ярославль, Свияжск, Чебоксары, Уржум, Самара, Терек, Балахна, Каргополь, Кевроль, Мезень, Лух, Кольский острог, Чаронда, Тотьма, Пошехонье, Соль-Вычегодск, Яренск, Кайгородок, Кунгур, Верхотурье, Тюмень, Алатырь и дальневосточная земля Даурия.
[60] Соборное постановление: АИ. Т. V. № 75.
[61] Жизнь Илариона, митрополита Суздальского и основателя Флорищевой пустыни. М., 1859; Георгиевский. Флорищева пустынь. Вязиики, 1896; Сильвестр Медведев. Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся во гражданстве / Публ. А. А. Прозоровского // ЧОИДР. 1894. Кн. 4. С. 36; ср. С. 34—37; Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. Приложение IV. С. 313—314.
[62] СГГи Д. Т. 4. №131.
[63] Пролагая дорожку последующим политическим диссидентам, Аввакум сначала требовал у Федора Алексеевича войско, чтобы "пережечь" и "перепластать" всех никониан в стране, а разуверившись в кровожадности российского паря, молился, чтобы в ходе войны Бог подвиг турок и татар уничтожить Москву. См.: Раскольники // Богданов А. П. Перо и крест. С. 145— 147 и др.
[64] Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей / Публ. А. П. Богданова. М., 1991. С. 49—66 (новейшая публикация сочинения Медведева, далее — "Созерцание"); Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. Приложение IV. С. 300 (разрядная запись); ДАИ. Т. 9. № 88 (указ).
[65] В последнем случае указ был издан "по совету" с Иоакимом: ПСЗ-1. Т. 2. №775.
[66] Соловьев С. М. История России. Кн. VII. Т. 13. Приложение IV. С. 300—302. Соборное деяние см.: СГТиД. Т. 4. № 130 (с подписями участников); ПСЗ-1. Т. 2. № 905 (без подписей).
[67] Оболенский М. А. Проект устава о служебном старшинстве бояр, окольничих и думных людей по тридцати четырем степеням, составленный при царе Федоре Алексеевиче // Архив историко-юридических сведении, относящихся до России, издаваемый Н. В. Калачовым. М., 1850. Кн. 1. Отд. И. № 2. С. 19—40; ПСЗ-1. Т. 2. № 715; СГГиД. Т. 4. № 116; ДАИ. Т. 9. №77.
[68] Ключевский В. О. Боярская дума в Древней Руси. Изд. 5-е. Пг., 1919. С. 488—492; он же. Курс русской истории // Сочинения. М., 1957. Т. 3. С. 83—84. Ср.: Соловьев С. М. История России. Кн. VII, Т. 13. С. 243—244; Маркевич А. И. О местничестве. Киев, 1879. Ч. 1. Гл. XLI; его же. История местничества в Московском государстве в XV—XVII веках. Одесса, 1888. С. 591—594; Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. Спб.. 1906. С. 247 и сл.
[69] Сборник 1700 г. "Икона, или изображение великие соборные церкве Всероссийскаго и всех северных стран патриарша престола" см.: РГБ. Ф. 29. Собр. Беляева 1625. Л. 52—54 об. Цитируемая далее выписка опубл.: Замысловский Е. Е. Царствование Федора Алексеевича. Ч. I. Введение. Обзор источников. Спб., 1871. Приложение III. С. 34—35.
[70] Сведения собраны: Смирнов П. Иоаким патриарх Московский. С. 62—63,222—223.
[71] АИ. Т. V. № 135.142,156.183,186—188. 325; ААЭ. Т. IV. № 311;ПСЗ-1.Т.2.№ 862 и др.
[72] СГГиД. Т. 4. № 124. ПСЗ-1. Т. 2. № 864; АИ. Т. V. № 77, 83; ААЭ. Т. IV. № 250.
[73] Веселовский С. Б. Сошное письмо. Т. II. М., 1916. С. 54—56; он же. Материалы по истории общего описания всех земель Русского государства в конце XVII в. // Исторический архив. Т. VII. М., 1951. С. 300—367 и др.
[74] ПСЗ-1. Т. 2. № 699, 705, 731; АИ. Т. V. № 18, 25, 32.

Московское восстание
Трапеза у патриарха

23 апреля 1682 г. в Крестовой палате пировали. Неподалеку, в Теремном дворце, тихо умирал от цинги царь Федор Алексеевич. За столом, не забивая себе голову призором над ближними и дальними епархиями великого Российского государства, были все до единого старые и новопоставленные митрополиты, архиепископы и епископы. Умеренно богатые — поелику Иоаким не терпел в подчиненных роскоши — мантии архиереев служили хорошим фоном для золотых, серебряных и цветных усыпанных драгоценностями кафтанов избранных государственных деятелей.
Влиятельнейший политический советник государя, мастер международной интриги князь Василий Васильевич Голицын[1], памятуя о нелюбви патриарха к своим коротко стриженным волосам и бороде, держался скромно и тихо беседовал с владыками на чистом русском наречии, старательно избегая модных латинских, немецких и французских выражений. Не считая того, что на украшавшие князя драгоценные камни можно было купить кавалерийский полк, старания опытного дипломата выглядеть заурядным боярином были почти успешны; одно выдавало его с головой — князь не пил водки!
Такое "предосудительное" поведение коллеги по Думе не слишком огорчало добродушного князя Владимира Дмитриевича Долгорукова. Он понимал опасность распространения столь "тлетворного" обычая, поелику возглавлял в свое время Кабацкий приказ — золотое дно государевой казны. Причуда Голицына даже забавляла князя, как и склонность того блистать богатством напоказ. Сам Долгоруков держал состояние в конных заводах — и эта страсть к лошадям делала его лучшим другом царя Федора Алексеевича. Единомышленники уже добились многого: породистые кони не только разводились по всей стране — они вошли в моду, стали при дворе едва ли не главным предметом праздных разговоров, заносчивой гордости и скрытой зависти.
Третий приглашенный патриархом царедворец, окольничий Петр Тимофеевич Кондырев, получил свой чин и весьма почетную должность судьи Царицыной мастерской палаты во многом за счет брата Ивана, величайшего специалиста по коневодству и выездке, которого взыскательный государь недаром сделал ясельничим — главою Конюшенного приказа. Пользуясь симпатией царя Федора, Петр Тимофеевич на пиру выглядел скорее как сопровождающий Долгорукова. Четвертый гость, думный дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев, как бы для равновесия держался ближе к Голицыну, который и без определенной должности был душою наиболее тайных дипломатических планов царствования.
С молитвой гости благочестиво выпивали и закусывали, наслаждаясь свежим весенним воздухом из раскрытых окон. Тем временем на окраинах Москвы, в опоясывавших столицу стрелецких слободах и чуть более дальних солдатских казармах на Бутырках, служилые по зову сполошных колоколов собирались "в круги" по казачьему обычаю. Лучшие полки русской регулярной армии в один голос кричали о невозможности далее терпеть "тяжелоносия" от своих полковников.
Вся их надежда была на государя. Недавно служилые одного полка уже пытались добиться правды — подали во дворец челобитную с описанием явных и крайних вин своего командира: даже из государева жалованья стрельцам тот присваивал больше половины! Но придворные, стакнувшись с полковниками, велели схватить челобитчиков и учинить им жестокое наказание. Лучших людей полка как государственных преступников нещадно били кнутом и отправили в ссылку.
Правители хотели устрашить служилых, чтобы те всегда беспрекословно повиновались полковникам. Пользуясь болезнью царя, его приближенные быстро забыли политику Федора Алексеевича, стараясь удержать народ в повиновении более страхом, нежели праведной любовью. Во дворце и всем государстве без постоянного присмотра государя действительно многое пошло наперекосяк. Даже войска, посланные отучить китайцев соваться к нашим рубежам, топтались на месте. А долго сдерживаемое воровство и мздоимство, ныне махрово процветая, едва не всю Россию лишило правосудия!
Князь Голицын, поднимая за здоровье патриарха Иоакима кубок мозельского, размышлял о том, что реформы великого государя зашли слишком далеко и будут, несомненно, остановлены. Лучшая часть знати явно готова выступить за младшего царевича Петра и, посадив на трон мальчонку, устроить большой дележ власти. Умного и когда надо решительного царя Федора было жаль. В каком-то смысле это был идеальный монарх, философ на троне. Но эта страница почти закрыта. Готовясь броситься в новое море интриг, в котором гостеприимный хозяин-патриарх станет важным ориентиром, князь находился в приподнятом настроении.
Не блиставшему, подобно Голицыну, тонкостью ума боярину Долгорукову было грустно и тревожно. Умирающий царь был его другом, да и почти взрослый царевич Иван вызывал симпатию. Но воцарение Петра уже решено на семейном совете влиятельнейшего рода Долгоруковых, контролирующих военные ведомства. Об этом же сговорились между собою многие первые фамилии государства. Сегодня вот патриарх со всеми архиереями явственно дает понять, что крестоцелование юному Петру, вместо Ивана, пройдет гладко, что духовенство все как надобно устроит, вроде это и не переворот, а законное завещание Федора Алексеевича.
Обнаружив, что размышляет о царствовании Федора в прошедшем времени, Долгоруков призадумался. До сей поры государь, часто хворая, все же не выпускал на рук бразды правления. Помнится, сильнейшая болезнь свалила царя среди дипломатических забот и военных приготовлении в январе 1678 г. Федор Алексеевич так простудился на крещенском водосвятии, что доктора отчаялись, Дума, забросив дела, размышляла о престолонаследии. Однако государь пересилил болезнь и 10 мая ослепил великих и полномочных послов Речи Посполитой роскошью и величием, которые — по словам поляков — "к удивлению присутствующих превосходили его возраст".
Демонстрируя обеспокоенной стране свое выздоровление, царь тогда всенародно отпраздновал именины, а 7 августа самолично произнес перед послами речь по случаю ратификаций мирного договора в хоромах, где потолок был расписан небесными созвездиями с зодиаком и течением планет, а стены увешаны французскими шпалерами с изящными изображениями римских сражений. И ныне Федор Алексеевич надеялся на выздоровление, но оказался прикованным к постели и обложенным близкими людьми в хоромах настолько, что не мог контролировать исполнение даже важнейших распоряжений.
С гневом думал боярин Владимир Дмитриевич о всесилии палатных предстателей, постепенно окруживших больного царя плотным, непроницаемым кольцом. Это были влиятельные и доверенные ближние люди государя, выдвинувшиеся по дворцовому ведомству — отличившись расторопной помощью царю в управлении его личным хозяйством. Кто из них первый, кто последний — сказать сложно.
На вид главнейшим был боярин и оружничий Иван Максимович Языков. Служивший с 1671 г. в Судном дворцовом приказе, он при восшествии Федора Алексеевича на престол пожалован был в постельничие (затем в думные постельничие). Новый думный чиновник возглавил Царскую мастерскую палату вместе со стряпчим Михаилом Тимофеевичем Лихачевым, родным братом государева доверенного постельничего Алексея Тимофеевича Лихачева.
В августе 1680 .г., получив чин окольничего, И. М. Языков стал руководить Оружейной, Золотой и Серебряной палатами, оставив Царскую мастерскую палату братьям Лихачевым. С февраля 1681 г. еще один Языков — Павел Петрович— возглавил дворцовый Казенный приказ, в начале 1682 г. перешедший в ведение М. Т. Лихачева. А еще один Лихачев — Иван Афанасьевич — заступил судьей в Большой дворец. Рачительный хозяин Федор Алексеевич, любивший "художества'' и лично следивший за работой своих мастеров, особенно сблизился с распорядительными администраторами, на лету ловившими его мысли и щедрыми на разные усовершенствования. В начале 1682 г. Языков был уже боярином, Лихачевы же, хоть и не имели думных чинов, реально оказались ближайшими друзьями и комнатными советниками государя.
Со стороны выглядело так, что именно Языковы с Лихачевыми сокрушили власть Милославских (родичей царя Федора по матери) и Хитрово (господствовавших в дворцовом ведомстве). Именно с их помощью государь, без всякого смотра невест и вопреки яростному противодействию своего дяди И. М. Милославского, женился в 1680 г. на полюбившейся ему девице Агафье Симеоновне Грушецкой. Бедная царица, родив летом 1681 г. царевича Илью, вместе с младенцем померла. Как было не увериться, что именно Языковы и Лихачевы "положили жестокую бразду" кланам Милославских и Хитрово, почти изгнав их из дворца, когда 15 февраля 1682 г. Федор Алексеевич чуть не тайком, без обычного чина и при запертом Кремле, женился вторично — на Марфе Матвеевне Апраксиной, дочери дворянина незнатного, зато свойственника И. М. Языкова?!
На деле все было сложнее, чем рассказывает легенда. Даже простодушный Долгоруков подозревал, что Языковы, Лихачевы и Апраксины были лишь "сильным орудием" более могущественных лиц светского и духовного звания. Дворцовое ведомство досталось временщикам после кончины их покровителя Б. М. Хитрово в 1680 г. Также и громкая ссора царя с Милославским по поводу свадьбы с Грушецкой, сопровождавшаяся непечатными выражениями боярина и спусканием его с лестницы, не привела непосредственно к падению родного государева дяди.
Крах Милославского произошел лишь через полгода, причем приказы, находившиеся в его ведении, достались Долгоруковым! Те, конечно, вынуждены были затем поделиться с другими знатнейшими родами и вступить в союз с патриархом.
Добрейший Василий Дмитриевич Долгоруков, в отличие от более активных сородичей избегавший бремени государственном власти и лишь недолго в 1681 г. руководивший Разбойным приказом, не был зашорен на политических расчетах. Зато он хорошо видел, что творится вокруг Кремля, слышал народные вопли и стенания о "неисправлении правых дел" в приказах, беззащитности людей от связанных круговой порукой больших и малых начальников. До сих пор надежда прорвать этот замкнутый круг и приструнить народных обидчиков возносилась к единственному неподкупному владыке — царю (патриарха не числили заступником обездоленных).
"Но когда господь Бог хочет какую страну... казнию наказать —тогда первее отьемлет мудрых правителей и сострадателен человекам благих". "Так же и в наше время, — размышлял Долгоруков, — благоволил Господь Бог крепкого нашего самодержца, и благохотного всем людям человека, и милостивого царя, гневаясь на людей, отнять!"
Отступление историческое: о причинах разорения и погибели царств.

В России многих тогда волновал вопрос о сохранении внутреннего мира: повторения Смуты не хотело подавляющее большинство, а власти к тому же были весьма (едва ли не более всех в Европе) удручены уроком Английской революции. Большинство летописцев и историков размышляло, отчего это одни государства приходят к падению, а другие обращаются великими державами. Ознакомимся с общим взглядом на проблему просвещенного историка Сильвестра Медведева, изложенным в его "Созерцании" гражданской смуты в столице в 1682 г.[2]
Ограничусь простым, по авторскому порядку, перечислением тезисов мыслителя, считавшего, что история есть коллективная память человечества. Как лицо без памяти недееспособно, так и общество без опыта истории безумно и аморально. Правда, историческое знание опасно и далеко не всегда оптимистично. Однако человеку разумному, созданному Богом для познания мира, интересоваться историей столь же свойственно, как смотреться в зеркало.
Итак, прежде всего людей — мужей и жен — охватило отчаяние от "неправд и нестерпимых обид" в "неполучении правых дел. Разрастался гнев "на временщиков, и великих судей, и на начальных людей, что мздоимством очи себе послепили. Увы, "мзда ослепляет очи и премудрых". Далее, узкий круг царских ближних представителей, презрев идею совета со многими, особенно искусными и мудрыми людьми, принялся вымышлять всякие новые дела в государстве, и чины в даянии чести, и суды иночиновные в гражданстве покусился вводить, иноземным обычаям подражая".
Забыв истину, что "во многом совете спасение", новые правители, сами "мелкие люди", запустили ужасный процесс: напрасные смерти видных людей, вызывающие "великую молву и смущения"; ненавистные законоположения; "добрых обычаев смущение, а мерзких прозябание". В итоге — "великие будут сеймы многонародные и частые" на пагубу вельможам, боярам и начальникам. "Подданные восстанут против правителей своих за то, что сердца их опечалены и тоскою наполнены".
Попытки мудрых вельмож успокоить страну провалятся; "казна истощится". Государство разоряется, когда "начальники больше печалятся о корысти своей и о достоинстве над иными честью, нежели о добром деле всего государства". За междоусобием в верхах крадется смута, "а за смутою гибель государству последует: ибо из малой искры огня великий пламень происходит!".
Мудрые говорят о пагубности заведения в стране иноземных обычаев: будь то государственное право, организация и управление или просто одежда, обувь, пища и питье. Ликург, запретивший спартанцам любые заимствования, "то не для того делал, чтобы у иноземцев чести унимать или чтобы их ненавидеть — но чтобы... в обычаях и делах оного государства не была бы перемена". В особенности речь о заимствованиях убыточных: за потерей богатства следует "хотение приступиться до чужого имущества... И за таким делом смущение и мятеж происходит в государстве, а после — разорения царств".
"Удобно слава государства того погибает, где владеют злоба, неправда и хитрость в лукавстве. Того ради всякие властители всяких государств зело должны беречь то крепко, чем бы целость государства своего содержать могли и себе бессмертную славу на веки оставили". В России же сбывается пророчество Исайи от Господа: "поставлю юношей князьями их и ругатели обладают ими!"
В самом деле, задает вопрос историк вместе с гласом народа: "Как можно содержать в мире многое множество людей, не возъимев в судах правосудства?! Если того не будет — от таких правды устраняющихся дел, как в иных прежде государствах велия изменения были, так и здесь, конечно, некое изменение в государстве произойдет!" Альтернатива правосудию — неправедный страх. Удержит ли он народ в покорности? Забыли, пишет в гневе Медведев, мудрых совет: "Бейся того, кто тебя боится. Ибо кого боятся — того обще ненавидят, а кого ненавидят — тому готовят погибель".
Шум за окнами Крестовой палаты тем временем усиливался. Караул, на который возлагал больше надежды патриарх Иоаким, — лучшие пехотные полки русской армии, весь регулярный состав московского гарнизона, — будучи не в силах более терпеть грабеж, порабощение и лютое мучение от своих полковников, прислал в Кремль единую делегацию с требованием примерно расследовать преступления полковника Грибоедова. Сомнительно, чтобы участники пира у патриарха уяснили детали смуты. Современники передают события 23—24 апреля по-разному[3].
Можно предположить, что избранные всеми полками делегаты рвались со своей челобитной во дворец к государю. Начальство Стрелецкого приказа во главе с суровым старцем Ю. А. Долгоруковым и действовавший от царева имени Языков пытались заковать их в железа и примерно наказать кнутом. Власти не учли, однако, существенной детали: охрану Кремля тоже несли стрельцы я кроме поддержанных горожанами участников волнений никакой иной реальной военной силы в столице не было.
В результате челобитчики прошли-таки во дворец и говорили с государем, вышедшим "к переграде" (отделявшей на лестнице от Боярской площадки личные покои царской семьи — "Верх" — от общих палат и переходов). По всем версиям Федор Алексеевич немедля велел провести над полковником Грибоедовым строгое расследование. Оно состоялось. Делегаты стрельцов преодолели все угрозы и попытки расправы, доказали страшные преступления Семена Грибоедова и добились, чтобы дело вершил самодержец.
24 апреля 1682 г. в разрядных книгах было записано последнее распоряжение умирающего государя, которое в корне меняло ситуацию: "Семена послать в Тотьму, и вотчины отнять, и ис полковников отставить". Царь четко указал, на чьей стороне правда и сколь тяжко преступление неправедного начальника. Народ мог бы увериться, что право в Российском царстве еще живо. Но ему этого не позли. Указ царя Федора Алексеевича не был объявлен. Грибоедова подчеркнуто нагло и скоро выпустили из тюрьмы. А 27 апреля патриарх Иоаким благословил беззаконие такого размаха, такой степени цинизма, что государство содрогнулось, зашатался трои, покатились с плеч многие начальственные головы, власть и господство стали призрачными, иерархия Русской православной церкви ступила на грань пропасти, руки сильных опустились от ужаса и только "зазорное лицо", теремной цветок, слабая девица царевна Софья противопоставила разразившейся гражданской буре острый государственный разум и несгибаемую волю.
Всенародно в единогласно

По общепринятой версии именно так. "всенародно и единогласно", был в обход старшего брата и законного наследника избран на престол 10-летний царевич Петр Алексеевич (в будущем предпочитавший именоваться Петром Первым, Великим или попросту Отцом Отечества)[4].
Ход событий был прост. Днем 27 апреля 1682 г., между 12-м и 13-м часами после рассвета, в Кремле произошел дворцовый переворот. Трапеза 23-го числа у патриарха, на которую были приглашены самые верные друзья царя Федора, стала зримым признаком объединения вокруг Иоакима подавляющего большинства аристократов и придворных чинов. При первом известии о кончине государя — с указанием времени которой даже официальные источники путаются — духовенство окружило маленького Петра, которому тут же присягнули "бояре, окольничие, и думные, и ближние люди".
Одновременно заранее распределенные лица привели к кресту представителей нижних дворцовых чинов и служащих центральных приказов, опечатали Большую казну, Казенный двор и мастерские палаты. Особое внимание было обращено на то, чтобы "уговорить" к присяге московский гарнизон, начиная, естественно, с дежурившего в Кремле стрелецкого полка А. Карандеева. С помощью духовенства крестоцелование гвардейских полков началось успешно, и только некоторое время спустя, в удалении от энергичного патриарха, процесс принятия присяги младшему царевичу вместо старшего начал пробуксовывать.
С объяснением, почему, собственно, следует целовать крест "меньшему брату мимо большего", первоначально не мудрствовали. Светские чиновники и разосланные Иоакимом по всем концам столицы власти объявляли попросту, что почивший государь самолично "вручил" скипетр своему младшему брату. Об этом начали было извещать всю страну и "иноземных потентатов". Однако уже в первых числах мая правители, нагло поправшие права 16-летнего царевича Ивана Алексеевича в условиях острого народного негодования на "неправды и нестерпимые обиды" от властей предержащих, оказались в занятной и поучительной ситуации. Москвичи, которых смена власти коснулась в первую очередь, не отказались присягнуть мальчику царской крови — но не пожелали подчиняться негодяям, презревшим правду даже в наследовании трона.
"Что же ныне, при сем государе Петре Алексеевиче, который млад и на управление не способен, те бояре и правители станут в этом царстве творить?" — риторически вопрошали себя стрельцы, солдаты, зажиточные горожане, работные люди и холопы. Ответ напрашивался: "Как волки станут нас, бедных овец, по своей воле во свое насыщение и утешение пожирать!" Тут-то патриарх, выступавший важной, если не главной фигурой дворцового переворота, и проявил политическую волю. Иоаким объявил, что Петр посажен на трон отнюдь не "изменниками-боярами и думными людьми" — он избран на царство представителями всех сословий, Земским собором, под архиерейским руководством, "всенародно и единогласно".
Считается, что у лжи короткие ножки, тем более что обман патриарха и его сторонников был немедленно опровергнут народным восстанием против узурпаторов. Но в России официальный документ часто сильнее действительности. В "избрание" Петра верили авторы выдающихся общих исторических трудов и специальных исследований, расходясь лишь в определении юридической состоятельности избирательного органа. Спорили, был то полноценный Земский собор, проходивший в сложных условиях, или "фиктивный собор, пародия на древнерусское представительное учреждение", "разыгранная сторонниками царевича Петра"[5].
Отступление источниковедческое

При столь авторитетном подкреплении версии патриарха Иоакима — автор не может просить читателя поверить ему на слово. Прошу пройти со мною в Российский государственный архив древних актов на Большой Пироговке и взглянуть на древние державные манускрипты. В фондах Посольского приказа сохранились черновые и беловые отпуски объявительных грамот о кончине Федора и воцарении Петра Алексеевича. Грамоты начали составляться сразу после того, как служащие приказа, вместе с остальными чинами Государева двора и центральных ведомств, приняли присягу новому государю[6]. По традиции первое уведомление адресовалось польскому королю[7].
Яна II Собеского, судя по черновому отпуску, собирались уведомить, что царь Федор Алексеевич перед смертью самолично "вручил" скипетр, державу и другие царские регалии брату своему Петру, который и взошел 27-го числа на прародительский престол. Вскоре в текст было внесено существенное исправление: вместо зачеркнутого "вручил" оказалось — "оставил" (Л. 10). Эта менее определенная форма версии завещания знаков царской власти, вместе с другими исправлениями, отразилась в беловике отпуска, который, однако, подвергся новой правке.
Фраза, будто Федор Алексеевич "оставил" царские регалии брату, была вовсе вычеркнута; осталась простая констатация, что Петр "учинился" на прародительском престоле. Понятие "учинился" входило в традиционную формулу воцарения и подразумевало предварительную мотивацию (наследие, а затем еще и богопоставленность по закону Церкви). В данном случае мотивация наследием была отброшена, хотя при наличии старшего брата Ивана она требовалась сугубо. Поскольку слово "учинился" из констатирующей части текста было перенесено в мотивационную, в первой пришлось исправить фразу на "восприяли" (мы, Петр Алексеевич, государство). По мере сокращения светской аргументации служащие Посольского приказа все более апеллировали к Богу. В первый раз, сняв слово "вручил", они добавили, что Петр сел на престол "при помощи всемогущего Бога" (Л. 10). Исключительно на Господа приходилось уповать после полного отказа от версии завещания царства (Л. 4).
Впрочем, грамота, датированная в черновом и беловом отпусках апрелем, не была отправлена адресату. В начале мая, когда в Москве вовсю бушевало народное восстание, "верхам" пришла в голову мысль представить воцарение Петра "всенародным и единогласным избранием" на Земском соборе. Этот мотив, подходящий для внутреннего пользования (особенно в провинции, где не ведали о воцарении Петра "того ж часу" по смерти Федора)[8], дисгармонировал с образом наследного и богохранимого российского самодержавия, который Посольский приказ культивировал в международных отношениях.
Так что от версии избрания, возникшей в связи с внутренними трудностями, в грамотах воздержались. Послания к «Галанским статам» и лично штатгальтеру Вильгельму Оранскому составили по последнему варианту грамоты к Яну Собескому (Петр "учинился" на престоле), в связи с новыми соображениями добавив тезис о всенародном признании государя:
"И наши царского величества подданные, сибирские, и касимовские, и московские царевичи, и ближние наши бояре, и окольничие, и думные люди, и всего нашего Российского царствия всяких чинов люди во святей Церкви пред святым Евангелием обещание учинили (то есть присягнули. — А. Б.), что им нам, великому государю нашему царскому величеству, верно служить и всякого добра хотеть"[9].
Непротокольное сообщение о всеобщей присяге подданных косвенно отражало наличие версии избрания и способствовало если не мотивации законности воцарения Петра, то по крайней мере убеждению иностранных адресатов в стабильности его положения (в действительности весьма шаткого). Видимо, оно было в сокращении скопировано посольскими подьячими с "соборного акта" о "всенародном и единогласном" избрании Петра, сочиненного к атому времени в Разрядном приказе с соизволения патриарха (которому в документе отводится ведущая роль)[10].
Последовавшее к концу мая наречение по требованию восставших на престол старшего царевича Ивана (при сохранении за Петром статуса царя-соправителя) сняло вопрос о правах на трон— и при переработке нидерландских грамот текст о присяге был в обеих вычеркнут (Л. 3—4, 7). Теперь грамоты констатировали, что "обще мы, великие государи", взошли на московский престол — как будто и не было почти месяца народных волнений и кровопролития в российской столице в связи с нарушением наследного права.
Черновые отпуски сообщений в Нидерланды не имели дат — только после их переработки для двух царей было помечено, что грамоты посланы "месяца июня... дня" (Л. 5). Аналогичная грамота в Пруссию отправилась с гонцом Дмитрием Симоновским 9 июня — а именно он должен был, продолжив путь, завезти послания в Нидерланды и Англию[11]. Помимо белового, сохранился черновой отпуск этой грамоты, писавшийся первоначально для одного Петра.
К сожалению, черновик был обработан с помощью ножниц и клея, но судя по местам редактирования и его результату — аналогичному грамотам в Нидерланды — курфюрсту Фридриху Вильгельму предполагалось сообщить буквально то же, что Вильгельму Оранскому и "высокомочным статам". Чудом сохранившаяся первоначальная дата отправки грамоты — 9 мая — показывает, к какому времени версия завещания была вытеснена легендой о "всенародном избрании" Петра[12].
Как видим, мотивация воцарения младшего брата в обход старшего завещанием Федора Алексеевича просуществовала недолго — всего несколько дней, если учесть, что бранденбургский курфюрст был не первоочередным адресатом- грамот о воцарении. Пруссия вместе с Голландией и Англией были последними в ряду христианских государств, к которым в июне 1682 г. все-таки выехали гонцы. Более важными считались — и, соответственно, раньше оформлялись — грамоты к императору и королю Польскому (гонец Н. Венюков), в Швецию и Данию (Н. Алексеев); из мусульманских держав — в Персию (И. Силин) и Османскую империю (М. Тарасов)[13]. Известно, что отъезд гонца Н. Венюкова в Польшу и Империю с грамотой о воцарении Петра был назначен на 9 мая[14]. Очевидно, ясность в формулу объявления о воцарении была внесена за несколько дней до этого и версия "Завещания" существовала только в последние дни апреля — максимум первую неделю мая.
Скорее всего, она иссякла скорее, иначе гонцы, уже с 28 апреля выезжавшие по городам и весям России с крестоцеловальными грамотами новому государю, разнесли бы ее по всей стране. Конечно, нужно учитывать, что пишущие современники, фиксировавшие подобные сообщения из столицы, под давлением очередных официальных объявлений принимали новые версии, не успев записать старые, а то и правили свои труды, да так, что прежний текст исчезал совершенно.
С помощью ножниц и клея несколько раз редактировал свои повременные записи составитель "Спасо-Прилуцкого летописца". К счастью, клочок бумаги с заметкой о воцарении Петра остался в рукописи — то ли по ошибке, то ли благодаря сознательной небрежности автора он был приклеен к странице вместо вырезанного фрагмента. Это единственное современное свидетельство бытования правительственной версии "завещания" Федора[15], поскольку грамоты, с которыми отправлялись в путь первые гонцы, не сохранились. Их пытались быстро заменить, позаботившись при этом и об "отпусках". Вослед первым гонцам летели сменщики с новыми объявительными грамотами, сообщавшими об "избрании" Петра на царство.
Прибытие такого гонца (с грамотой взамен первой) в Стародуб 6 мая зафиксировал в "Летописи Самовидца" Роман Ракушка-Романовский[16]. Разумеется, гетманская ставка была одним из первых адресов для грамот с новой версией, но путь туда был не ближний, так что предположение о вытеснении "завещательной" версии уже в первых числах мая находит подтверждение. На смену ей шла версия "избрания" Петра Земским собором, якобы состоявшимся 27 апреля. Она живописно изложена в "соборном акте", помещенном в Разрядной записной книге Безгласного стола за 27 апреля — 25 октября 1682 г., составлявшейся в Троицком походе царского двора в октябре.
Спрашивается, с чего бы царевна Софья, имевшая к этому времени реальную власть, и ее вернейший сподвижник думный дьяк Разрядного приказа Ф. Л. Шакловитый, ведавший царской походной канцелярией, вздумали сохранять версию уничтоженного восставшими еще 15 мая пропетровского правительства? Тем более что она не получила широкого признания и в пропаганде уже не использовалась! Тайна сия велика есть. Логично, однако, предположить, что дальновидные умы вступающего в свои права правительства регентства предвидели, что несколько лет спустя им придется обосновывать идеей "избрания" право на власть самой царевны Софьи.
Такой "акт", действительно составленный в 1687 г. Шакловитым и помещенный в "Созерцании" Сильвестра Медведева после "соборного акта" об "избрании" Петра, по понятным соображениям, не мог быть опровергнут противниками царевны. А после падения Софьи документ об "избрании" ее правительницей 29 мая 1682 г. послужил (и до сих пор служит историкам) важнейшим доказательством, что "стрелецкий бунт" против друзей юного и всенародно избранного Петра был направлен в пользу царевны, следовательно, ею же и устроен![17]
Но вернемся к нашему главному герою, благословившему в первой половине мая 1682 г. создание и распространение версии о "всенародном и единогласном избрании" младшего царевича. "Воззвание патриарха Иоакима ко всем государственным чинам и народу" со списками богомольно» грамоты об "избрании" Петра, изготовленными в патриаршей канцелярии[18], еще более, чем "соборный акт", подчеркивало "единомыслие" участников двухпалатного избирательного Собора и призывало к тому же всех россиян, подкрепляя эффект государевых обьявительных и крестоцеловальных грамот[19].
На основании иоакимовского воззвания сотрудник патриаршего летописного скриптория Исидор Сназин написал в Мазуринском летописце, что после смерти Федора "того ж часу избрали на Московское государство царем брата ево, государева, Меньшова царевича и великого князя Петра Алексеевича... мимо большова ево брата царевича Иоанна Алексеевича... И крест ему, государю, целоваша бояре, и окольничие, и думные, и стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дворяне городовые, и дети боярские, которые в то время были на Москве, и стрельцы, и дворовые, и всяких чинов люди". Среди современников "избирательную" версию изложили еще автор "Поденных записей очевидца" и датский резидент Бутенант фон Розенбуш, но уже составитель патриаршего "Летописца" 1619—1691 гг., ведя рассказ в основном соответственно объявительной грамоте, уточнил, что наречение Петра было осуществлено патриархом Иоакимом с освященным собором и царским синклитом (а не Земским собором)[20].
Особую популярность "избирательная" версия приобрела только в памятниках петровского времени (включая «Гисторию» кн. Б. И. Куракина и "Записки" И. А. Желябужского), в которых утверждалось, что Иван Алексеевич был обойден из-за его слабого здравия[21]. Лишь в знаменитой "Подробной летописи" начала XVIII в. отмечено, что, поскольку «царевич Иван Алексеевич бе скорбен главою и слаб в здравии», патриарх Иоаким, без Собора и даже без синклита, "нарек" царем Петра столь быстро, что сторонники царевича Ивана даже не успели заявить свои претензии.
За созыв Земского собора, по словам "Летописца", первой выступила старшая сестра царевичей Софья Алексеевна. Именно царевна, призвав "патриарха с ликом святительским, и служащих царевичей, и князей, и бояр, и окольничих, и стольников, и стряпчих, и жильцов, дворян, гостей, предлагала, чтоб возведен был на престол больший царевич". Конечно, как ярый сторонник Петра, автор "Подробной летописи" считает, что Софья, Милославский и Хованские заранее сговорились со стрельцами. Поэтому царевна и ее друзья твердили, "что все стрелецкие полки желают быть на престоле царем Иоанну Алексеевичу, который и летами уже совершен". Противники Петра заявляли, что стрельцы боятся боярского правления при малолетнем государе и присяга ему грозит кровопролитием.
Хотя в этом рассказе явно звучат впечатления последующих событий и особо популярной в начале XVIII столетия версия "заговора" против Петра, летописец признает важнейшие обстоятельства, опровергающие господствующую точку зрения. Сторонники младшего царевича имели при дворе 27 апреля 1682 г. решающий перевес и пользовались эффектом внезапности. Созыв собора мог помочь уповавшим на воцарение Ивана оттянуть время, найти новых сторонников и реализовать более сильное право на престол старшего и совершеннолетнего наследника.
Согласно "Подробной летописи", именно патриарх вступил в бурный спор с царевной и ее немногочисленными сторонниками, заявив, что Петр уже венчан (видимо, имелось в виду: наречен). Можно допустить, что сверхстремительность наречения Петра не позволила даже приказным дельцам уловить точное время сего важнейшего события. Но как могла Софья, по признанию ее врагов, последние недели неотлучно дежурившая при постели больного брата[22], пропустить наречение Петра, происходившее (по признанию даже "соборного акта") над телом почившего Федора?!
Здесь возможны две версии. Одна — что Иоаким солгал царевне, зная, что она все равно не успеет переломить события.
Второй придерживалась значительная часть современников: она гласила, что Федор Алексеевич был отравлен заговорщиками. В этом случае последние могли начать церемонию крестоцелования и до завершения агонии, в уверенности, что царь не проживет еще некоторое время и все они не окажутся вдруг государственными преступниками. На наречение нового царя до смерти старого намекает, как кажется, "Летописец" видного придворного деятеля Андрея Яковлевича Дашкова[23]. В отравлении Федора были абсолютно убеждены восставшие стрельцы, солдаты и горожане, проводившие сыски и казни "отравителей", как рассказывают современные русские, польские, датские и немецкие источники.
При всей увлекательности возможного расследования дворцовых тайн ограничим обвинения против Иоакима тем, что он взял на себя личную ответственность за наречение Петра (позже по неблагодарности покончившего с патриаршим престолом) и не допустил созыва избирательного Собора. Ничего страшного, не правда ли? То, что кричала Софья о народных волнениях, об опасности восстания, Иоаким отбросил как несущественное. "И о том бы вопросили стрельцов и чернь, и что народу годно, то 6 исполнить, и будет царствие мирно и безмятежно!" — Премудрая царевна убеждала напрасно[24]. Патриарх уверенно вел своих сторонников к страшной смерти от рук презираемого ими народа.
Две погибельные ошибки Иоакима особенно поучительны. Первая: он со своими клевретами надеялся, неправо захватив власть, расплатиться с возмущенным народом крупными уступками и купить мир жестами справедливости и милосердия. Ведь патриарх знал, что столица бунтует. Не мог архипастырь не знать того, о чем давно писал своему правительству нидерландский резидент Иоганн фон Келлер и о чем был прекрасно осведомлен московский ученый Сильвестр Медведев! 30 апреля и 1 мая указами нового правительства (под председательством патриарха) были арестованы и приговорены к казни восемнадцать особо ненавистных стрельцам и солдатам полковников и один генерал. 1-го числа от двора были демонстративно грубым указом удалены ненавистные народу "временщики": Языковы и Лихачевы. Тогда же, по рассказу Медведева, для предотвращения разрастания "народного смущения" Иоаким направил к солдатам и стрельцам с уговорами "митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов"[25].
Все эти массированные уступки не утишили народный гнев, но, по словам современных наблюдателей, лишь укрепили уверенность восставших, что бесчестная власть желает их обмануть и при первой возможности подвергнуть жестокой расправе. Агитаторы, выбранные на полковых собраниях стрельцов и солдат, при сочувствии народа "сказывали на бояр измену". Они разъясняли, что "бояре всем творят обиды и истеснение великое, суд и расправу чинят неправедно всему христианству ради мзды своей, сирых и бедных не щадя... нападают всякими неправдами, себя обогащают и домам своим прибытки чинят, а народ губят".
"И сего ради, — пишет свидетель восстания, — служилые люди, стрельцы и солдаты, между собой совет сотворили, всеми полками во единомыслии стали, говоря: Как бояре завладели всем государством! И возмутились все и восколебались: на бояр встанем, потому что бояре что хотят — то и творят... им от бояр терпеть невозможно!" Петр Алексеевич "вельми юн, только 9 лет и 11 месяцев, как ему государством владеть, если не боярам богатеть? И народ весь погубят!... И будут царством владеть паче прежнего, и людьми мять, и обидеть бедных, и продавать .
Переданная многими русскими и иноземными современниками народная молва гласила, что Иван Алексеевич "в возрасте, можно ему, государю, царствовать". Потому-то и отстранили его коварством от престола, "дабы царствовать меньшему брату... а государством владеть и людьми мять им, боярам". "Стрельцы беспрестанно толковали, что избрание нового царя произошло незаконно, что не может быть, чтобы старший царевич Иван отказался по болезни, что это сделано партией изменников... Лучше сломать им шеи".
Не вдаваясь в детали ярких рассказов о народном возмущении, скоро выразившемся в вооруженном восстании (их легко представит себе каждый россиянин), отмечу главное решение стрелецких и солдатских советов. Зачинщики восстания "лучше избрали смерть, нежели бедственный живот". Они "себе положили крепкую заповедь... чтоб в том своем... умышлении стоять крепко и друг за друга головы положить неизменно". Не догадаться о будущих событиях, получая донесения, как народ повсеместно затаскивает на сигнальные башни-каланчи ведомых "ушников" (доносчиков) и, раскачав за руки за ноги, под крики "любо! любо!" швыряет вниз, — было весьма трудно.
Вторая гибельная ошибка патриарха состояла в том, что, пытаясь выбить идейное оружие из рук восставших, он усугубил впечатление от цинизма верховной власти, выступив с вестью о "всенародном и единогласном избрании" Петра. Иоаккм не понял, что подобные идеи воспринимаются "с глубоким удовлетворением", только когда весь народ находится под караулом, когда никто ровным счетом ничего не может сделать. На сей раз караул был возмущен больше всех, а людям, по крайней мере москвичам, было что предпринять, чтобы расправиться с обнаглевшей, заевшейся и веками презирающей "черный люд" верхушкой, лживо вещающей от лица народа российского.
"В мелочь!"

Как бы ни трепетал патриарх Иоаким перед войной, во время народного восстания он держался с поразительным хладнокровием. Правительственная коалиция под его руководством занималась в начале мая 1682 г. преимущественно дележом полученной власти. Как всегда, альянс, приведший к победе дворцового переворота, оказался слишком широким для дележа государственного пирога. Первыми от него были отстранены Языковы, Лихачевы, Апраксины, Дашковы и т. п., использованные, по меткому замечанию современника, "как сильное орудие" в руках закулисных организаторов. Затем к чинам и должностям, расталкивая старые и заслуженные роды, устремились Нарышкины и их ближайшие друзья.
"Все те, кто в годы правления покойного царя был в опале, — писал датский посол в Москве Гильдебрандт фон Горн, — оказались снова возведенными в прежнее достоинство"[26]. Особую надежду Иоаким и его главные соучастники по перевороту возлагали на восстановленного в чинах Артамона Сергеевича Матвеева. Спешно прибыв в Москву, Матвеев долго беседовал при закрытых дверях со своим старым товарищем князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым, державшим в руках управление военными ведомствами, и, конечно, с патриархом, который с облегчением передал новоприбывшему место главы правительства. Артамон Сергеевич принял новопридуманную должность "великого опекуна" при малолетнем царе Петре.
Иоакима не волновало, что захват власти Матвеевым и обыкновенная для выскочек наглость, с которой Нарышкины держались при дворе, раскололи союз царедворцев, приведший на трон Петра. По всей Москве ходили слухи, что возглавивший аристократическую оппозицию князь Одоевский публично дал» Ивану Нарышкину пощечину и обозвал "собакой". Но союз известных карателей — Матвеева и Долгорукова — при поддержке патриарха мог не опасаться недовольства аристократии: кто, кроме них, мог "пресечь бунт"?
Датский резидент фон Розенбуш доносил своему правительству, что возвращению Матвеева во дворце "все были рады, даже недовольные, надеясь, что он положит конец всем беспорядкам стрельцов и предотвратит грозящие беспокойства. Он выразил свое неодобрение... потворству стрельцам, на которых чем свободнее оставлять узду — тем более склонны они делаются ко всяким недовольствам". Тем временем, заметил резидент, "у стрельцов шли речи, что при дворе решено казнить смертью зачинщиков доброго дела, а большую часть разослать по гарнизонам в дальние города". Ободренные Матвеевым государственные мужи уже похвалялись, что вскоре обвесят трупами бунтовщиков всю огромную окружность Земляного города[27].
Патриарх и его друзья были ослеплены мнимым могуществом верховной власти. Они понимали, конечно, что указ прекратить расправу над стрелецким начальством и тем более распоряжение шести полкам московских стрельцов выступить "на башкирцев" вызовут недовольство служилых. Они знали, что стрельцы и солдаты уже неоднократно участвовали в народных бунтах, во множестве переходили на сторону восставших горожан или казаков Разина. Но Иоаким, Матвеев, Долгоруков и иже с ними не могли даже отдаленно представить себе мощь и организованность восстания всех полков московскою гарнизона.
Князь Ромодановский, его генералы и другие герои последней турецкой войны могли бы раскрыть правительству глаза на истину: охваченные волнениями полки являлись главной ударной силой российской армии. Но командиров новой регулярной армии не спрашивали, а те, кто не видал "выборную" пехоту в деле, отказывались понимать, что во всем государстве нет силы, способной ей противостоять.
Отступление офтальмологическое: о хронической глазной болезни господ

Прежде чем упрекать патриарха Иоакима за недооценку опасности восстания стрелецких и солдатских полков, следовало бы сурово обвинить прославленного воеводу князя Юрия Долгорукова и бывшего стрелецкого полковника Артамона Матвеева. Однако, во-первых, они не участвовали в сражениях последней войны, а во-вторых, их ошибка характерна для власть предержащих вообще и феодального государства в особенности.
Попробуйте представить себе полк рейтар: стальную стену закованных в латы дворян-кавалеристов, каждый из которых вооружен карабином, парой пистолетов и палашом. На их фоне даже солдаты в шлемах и кирасах, с мушкетами и шпагами выглядят мелковато, а уж стрельцы, "защищенные" одной каской и суконным кафтаном, вооруженные ружьем, бердышом-секирой да саблей, — вовсе не смотрятся. От атаки тяжелой кавалерии дрожит земля, любому наблюдателю покажется, что "мужики"-пехотинцы будут вмиг растоптаны.
Так думал бургундский герцог Карл Смелый, бросая своих блистательных рыцарей на пехоту нищих швейцарцев. Было уверено в победе французское дворянство, атакуя английских мужиков-лучников при Пуатье и Азенкуре или фламандских бюргеров при Креси. То же искажение зрения присуще и современным генералам: мысль задавить танками упорствующих в защите города пехотинцев посещает их с устрашающим постоянством.
Увы, история напрасно показывает господам поля сражений, заваленные грудами железа, над которым уже много веков торжествует простое сукно. Еще меньше убеждают власть имущих примеры стойкости вооруженного и организованного простонародья, доведенного очередным безумным правительством до отчаяния. А чтобы сложить два этих обстоятельства — силу пехоты и факт, что набирается она всенепременно из "мужиков", непривилегированной серой массы, — правитель должен обладать воистину гигантскими умственными способностями.
Иоаким и его друзья скорее всего не представляли самой возможности общего восстания служилых и посадких людей столицы. Несмотря на то что стрельцы и солдаты неделями упорно готовили это восстание, правительство было захвачено врасплох, так что не смогло показать даже видимость сопротивления. Но давайте, с помощью записок современников, посмотрим на происходившее в Москве сами.
В понедельник 15 мая 1682 г. — по церковному календарю на память убиения св. царевича Димитрия Углицкого — с восхода до полудня в Москве было солнечно, тепло и тихо. Внезапно в стрелецких слободах раздались выстрелы вестовых пушек, застучали барабаны, забили в набат у приходских церквей. Тревожный звон колоколов катился по столице от окраин к центру, охватывая улицу за улицей. Оказавшиеся вдруг по всей Москве стрельцы и солдаты (заранее выбранные товарищами за речистость) объявляли народу боярскую измену: отравление доброго царя Федора и подготовленное уже убийство царевича Ивана. Везде собирались народные толпы, вооружались дубьем и дрекольем, тянулись к Кремлю, где измена свила свое змеиное гнездо.
Холодный вихрь налетел на столицу, по небу побежали мрачные тучи, людей охватил трепет. Купцы и торговцы заперли лавки, все были на улицах, по которым уже шли в полном вооружении полки стрельцов в ярких цветных кафтанах и солдаты в черных латах. Ветер развернул их овеянные славой знамена, проглядывавшее меж облаков солнце сверкало на мушкетах и бердышах, копьях и алебардах, на начищенных стволах пушек. Служивые шагали с музыкой, бодро и решительно, "как на неприятеля иностранного" — прямо в распахнутые стрелецкой охраной ворота Кремля: Спасские, Никольские, Троицкие и Предтеченские.
Патриарх не успел опомниться, как царский дворец, Чудов монастырь и его палаты были окружены стрельцами и солдатами, пришедшими со всех сторон с изумительным "стройством". Толпа боярских холопов, дожидавшихся хозяев на Ивановской площади, ни на миг не остановила колонн восставших. Несколько залпов регулярной пехоты — и оставшиеся в живых холопы рассеялись, как будто их и не было, вместе с конями и каретами. Воткнутые в землю по военному обычаю копья и бердыши сверкали стальными лезвиями, направленными в сторону дворца. Музыка умолкла, все звуки заглушал большой городской набатный колокол. А за стенами Кремля колыхалось народное море, дожидаясь выдачи "изменников-бояр" на расправу.
Некоторые бояре, превозмогая страх, выходили из дворца говорить с восставшими — и убегали обратно в ужасе. Придворные послали за патриархом, вывели царя Петра и царевича Ивана на всеобщее обозрение. Иоаким сошел с Красного крыльца прямо к ощетинившимся оружием рядам служилых.
Некоторые, казалось, смутились и заколебались, узнав, что царевич Иван жив, поддались слезным мольбам патриарха не губить царство и унять мятеж. Но колебание длилось недолго. "Замолчи, не слушаем тебя, потому что ты лжешь! Не нужно нам ни от кого советов!" — закричали восставшие. Патриарх поспешил скрыться в свои палаты.
Не только Иоаким — все придворные я духовенство были охвачены ужасом, когда восставшие стали читать список "изменников бояр и думных людей" и потребовали выдать по нему около 40 человек, начиная с Артамова Матвеева и Нарышкиных, обезумевших до того, что стали стрелять сверху в неподвижную стену стрельцов. Было ясно, что правители сами себя не выдадут — а стрельцы и солдаты уже начали обрубать древки копии, чтобы не длинны были в царских палатах бояр колоть. Мать Петра царица Наталья Кирилловна поспешила увести сына с Красного крыльца — это стало знаком, по которому восставшие через все входы и лестницы ринулись во дворец.
Пойманных "изменников" выбрасывали с переходов и из окон, подхватывали на копья, волокли на Красную площадь и под крики народа "Любо! Любо!" рубили бердышами в мелочь — на кусочки не больше пельменей. Первым убили Артамона Матвеева, за ним последовали князья Ромодановские, которым служилые не могли простить сдачи Чигирина, администраторы, особо отличившиеся в притеснениях и грабеже народа, придворные и лекари, обвинявшиеся в отравлении царя Федора. Особенно рьяно искали Нарышкиных, видя в родичах юного царя Петра главных "изменников", получивших наибольшую выгоду от боярского переворота.
Бряцая оружием, служивые рыскали по дворцу, переворачивая даже государевы постели. Однако Нарышкиных прятала вся царская семья, — даже сильно не любившие их царевны клана Милославских и юная вдова царя Федора, хоромы которой, из уважения к горю царицы, не обыскивали. Царевны, и особенно Софья Алексеевна, увещевали служивых столь смело и красноречиво, что те отступали, нередко едва не добравшись до спрятанных царедворцев. Зато досталось цареву имуществу и тем несчастным, кто поддался ужасу и спрятался, хотя не был в списке "изменников", или оказал сопротивление.
Патриарха Иоакима нисколько не вдохновляли редкие примеры мужества Царедворцев. Он велел запереть двери патриарших палат, но их тут же вырубили; в Крестовой палате и личных покоях Иоакима все перевернули. Его дворецкого связали веревкой и пытали о спрятанных изменниках, не единожды выбрасывая из, окна и затаскивая обратно. Кремль строго охранялся, и обыски периодически возобновлялись три дня, пока царская семья не выдала на расправу Ивана Нарышкина и не обещала сослать в дальний монастырь его отца Кирилла, прочившего себя, по мнению восставших, на роль Бориса Годунова.
Добившись от обвиняемых признания в отравлении Федора, служивые 17 мая казнили их и прекратили кровопролитие. Они оставили в живых всех, кого не успели казнить по списку "изменников". По списку и случайно в столице было убито 17 человек, имевших отношение ко двору; 26 человек сослано и трое прощено восставшими. Гораздо больше жертв оказалось среди самих служивых и горожан, которые при обысках во дворце и домах знати не удержались от соблазна пограбить. Всех уличенных в похищении хоть самой малой вещи восставшие безжалостно казнили на Красной площади в назидание другим.
Установленный в столице железный порядок пугал патриарха — да и всех способных к рассуждению представителей "верхов" — гораздо сильнее, чем обычный бунт. Восставшие даже заперли Кружечный двор, с которого развозились по питейным заведениям горячительные напитки... Они не просто победили, а стремились закрепить свою победу, выступив гарантами мира и спокойствия в столице.
Двоевластие

Московские стрельцы назвали себя государевою надворною пехотою (в противовес дворянству, обычно служившему в конном строю) и заявили о праве на участие в государственной власти. "Тщались безумные и глупые государством управлять!" — писал в раздражении очевидец событий, знаменитый ученый и просветитель Сильвестр Медведев. Это не оговорка историка. Современные исследования показывают, что выбранные общими собраниями представители восставших не только передавали их требования во дворец, но и принимали участие в непосредственной работе приказов.
Восставшие, подчеркивает Сильвестр, "безумством своим хотели правительство стяжать". "Странное дело! — восклицает историк. — Невегласам-мужикам владеть или начальствовать людьми разумными и величайшим господам и самодержцам всего многонароднаго государства указывать". Но что, если господа отнюдь не разумны?! Тогда государство ждет владычество "сеймов многонародных" — и гибель. Гибель того православного самодержавного Российского царства, которое и Медведев, и его противник в деле просвещения патриарх Иоаким считали единственно справедливым.
Восстание в Москве показало, что правители должны нести ответственность перед народом. Несправедливая власть не может существовать, она не имеет права на существование и закономерно уничтожается озлобленными подданными. Но это не значит, что перемене подлежит сама структура власти... И восставшие москвичи, и патриарх, и вышедший из городского "простонародья'' Медведев видели идеальную форму правления в абсолютной монархии.
Максимальные требования восставших сводились к возведению на престол способного к делам государя и закреплению за "надворной пехотой" (как представительницей всех служилых по прибору людей) права "советовать" монарху, которое имели светские и духовные феодалы, права пресекать именем государя злоупотребления отдельных чиновников. Эти требования, не выходившие формально за рамки идеологии абсолютизма, вели тем не менее к глубоким изменениям соотношения сил внутри Российского государства.
При всей своей ограниченности они вызывали у верхов, по наблюдению датского посла фон Горна, ощущение "разрушения всего государства". Приказные люди, подьячие, судьи, придворные, видя "дерзость" восставших, "с Москвы разбегошася". И почти все приказы "опустели безлюдством", и у всех власть имущих "бысть ослабление рук". Патриарх Иоаким даже не попытался покинуть столицу, но совершенно отошел от политики и лишь исправно отправлял церковную службу в Успенском соборе.
Бегство придворных и чиновников из столицы, их отказ сотрудничать со стрелецкими выборными еще более смещали в пользу восставших баланс власти в Москве, способствовали углублению социальной направленности политического конфликта. Все большее число городов примыкало к Московскому восстанию.
На авансцену, по законам исторической драматургии, должен был выступить мудрый политический деятель, спасающий Российское государство от социально-политической "смуты". Таким деятелем стала царевна Софья Алексеевна. Именно она оказалась на первом плане в момент взрыва народного восстания, когда правительство Матвеева и Нарышкиных было уничтожено, Боярская дума, вынашивавшая планы жестокой расправы со стрельцами, парализована ужасом, а царская семья не имела иного лидера, способного принимать здравые решения и лично говорить с народом.
Софья выступила в критический для "верхов" момент, в условиях "вакуума власти". Многие увидели в этом руку самого Бога, который если и наказует царство, то не оставляет вовсе "без промысла своего". Но как быть, если по московской традиции царевна не могла править и не должна была даже показывать свое лицо никому, кроме членов царской семьи и избранных бояр?
Восставшие не обращали внимания на статус "зазорного лица", закрепленный за царевной дворцовой традицией. Им было необходимо, чтобы кто-то здравомыслящий мог говорить от имени царской семьи и выполнять их требования. Мудрая и красноречивая ученица Симеона Полоцкого прекрасно подходила на эту роль. Значительно сложнее царевне было непосредственно использовать в своих целях государственный аппарат. На помощь ей пришла придворная группировка, лидером которой стал князь Василий Васильевич Голицын.
Пока Софья принимала на себя основные тяготы общения с восставшими, Голицын вступил в союз с влиятельнейшими в Думе князьями Одоевскими и некоторыми другими "смысленными" боярами. Он привлек на свою сторону группу молодых военных и приказных деятелей, среди которых выделялся талантами думный дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый.
Патриарх бессильно наблюдал, как новая группировка энергично захватывает ключевые посты в государственном аппарате, позволяя царевне Софье эффективно проводить в жизнь ее решения, как Голицын с товарищами, имея столь сильную поддержку от имени царской семьи, становятся правительством, несмотря на явную неприязнь большинства царедворцев — участников переворота в пользу Петра. Конечно, Иоаким и его сторонники надеялись, что власть нового правительства не продолжится после подавления восстания, когда Софья и Голицын отыграют свои роли. Патриарх недооценил премудрость царевны и гибкий дипломатический ум князя — они не стали ни орудием двора, ни игрушкой в руках восставших, а двинулись собственным политическим путем.
Вместо того чтобы грозить восставшим казнью, как это делали представители разгромленного правительства, царевна взяла на себя "великий труд" ежедневно уговаривать стрельцов и солдат жить мирно, оставить "всполохи" и верно служить своим господам. Однако восставшие, в ряды которых вступило множество беглых крестьян и уклонявшихся от тягла горожан, "не укротились". Стрельцы и солдаты требовали недоплаченного им за 20 лет жалованья. Царевна обещала выплатить эти деньги и дать еще по 10 рублей каждому.
В целом это составило колоссальную сумму, которой казна не располагала. Но Софья понимала, что отказать восставшим правительство не может, если хочет сохранить власть, и смотрела далеко вперед. Большую часть денег она велела собрать с крестьян, принадлежавших церковным учреждениям, с чинов Государева двора, с дьяков и подьячих. Стрельцы, солдаты и горожане одобрили эти меры, не замечая, что денежными сборами "они, служивые, людей во всем государстве к оскорблению привели".
Далее, продолжая разговоры с выборными людьми восставших, Софья "благоразумным своим и мудрым приветом уговорила" их очистить Красную площадь от останков казненных. Вместе с другими царевнами она собрала Боярскую думу и освященный собор, чтобы удовлетворить требования восставших о возведении на престол взрослого царевича Ивана Алексеевича и "помыслить... как бы народное колебание и мятеж в царствующем граде усмирились". Иван был возведен на престол, но средств для "усмирения" восстания бояре и церковные иерархи не сыскали.
Трудность состояла в том, что "верхи" мыслили "усмирение" народа как экзекуцию, для которой не имели тогда ни сил, ни возможностей. В то же время именно страх перед расправой поддерживал накал восстания. Софья догадалась избрать другой путь борьбы с "бунтом": она призвала к себе выборных "и службу их похваляла", обещая, что "впредь за их службу им их государская милость будет". В знак своей милости государи Иван и Петр повелели поить и кормить по два полка в день из дворцовых запасов.
Правительство полностью удовлетворило челобитную восставших, в которой они изложили свои сословные требования. Это обращение к правительству было весьма мирного свойства, отражало стремление к стабилизации положения в столице и государстве. Восставшие доказывали свою правоту в расправе с "изменниками" и требовали выдать им "государские жалованные грамоты за красными печатями", с целью обезопасить себя от преследований за содеянное: чтобы их "Московского государства бояря, и окольничие, и думные люди... и никто никакими поносными словами, и бунтовщиками, и изменниками не называли... и без подлинного розыска их и всяких чинов людей никого бы в ссылки напрасно не ссылали, и безвинно кнутом и батогами не били и не казнили".
Восставшие писали, что они искони верно служат государям и против всех российских неприятелей бьются, не щадя голов своих, что с их стороны "никакого злого умышления на наш государский дом, и на наш государский синклит (совет. — А. Б.), и на весь чин Московского государства думы нет и не бывало... а и впредь обещаются они служить и радеть... государям со всякой верностью". Действительно, в конце мая и в июне, когда писались челобитная и жалованная грамота, стрельцы, солдаты и иные служилые люди по прибору поддерживали в Москве порядок и аккуратно выполняли распоряжения правительства (которое, в свою очередь, не давало повода для нового взрыва народного гнева). Значительным успехом Софьи было то, что стрельцы отмежевались от движения холопов, твердо обещав не иметь с подневольными людьми никакого "приобщения и думы". Их позиция была пронизана стремлением внести порядок в дела государства.
Они требовали покончить с "посулами" (взятками) в приказах, которыми славились дьяки и подьячие, и ликвидировать саму основу взяткобрательства, "безволокитно" завершив все "невершеныя и крепостные дела" "всяких чинов людей". Пресечение приказной волокиты и мздоимства было насущной задачей, и восставшие выражали в своем требовании общегосударственные интересы. Не менее важными для страны были их требования положить конец разворовыванию государственной казны, порождаемому бесконтрольностью чиновников.
В челобитной предлагалось передать прием и расход казенных денег по всем приказам в руки выборных горожан, дабы "государственной казне никакой порухи не было". Под контроль должны были попасть и сборщики денег на местах — по кабакам, таможням и т. п. Их следовало постоянно проверять по книгам денежного прихода. Восставшие указывали, что дьяки и подьячие многие годы давали государственные деньги в долг купцам и промышленникам, получая за это немалые "посулы". Разошедшиеся казенные средства необходимо было взыскать.
Ряд справедливых требований касался положения наиболее боевитой и организованной части восставших — стрелецких полков. Стрельцы жаловались, что выдаваемых им "подъемных денег" не хватает на покупку и пропитание коней и снаряжения для похода, что им приходится из своих денег содержать артиллерийский парк и покупать все полковое имущество, начиная со знамен, отчего они "разоряются все без остатку". Когда стрельцы уходят на службу, их жены и дети не могут получить в Москве из приказа причитающееся им "на прокорм" жалованье без "выворота и от дьяков и от подьячих без выкупа" (то есть без вычетов и мздоимания). "Для своих прихотей" мелкие начальники — пятидесятники, десятники и урядники — безжалостно бьют стрельцов кнутом и батогами.
Стрельцы просили не взимать выданного вперед жалованья на отставленных товарищах и семьях погибших, запретить полковникам заставлять своих подчиненных работать на них и отбирать их "изделья". Наконец, служивые просили освободить их от весьма утомительной службы по сбору продовольственного налога и выдаче хлебного жалованья, соблюдать очередность в высылке на службу и смене разных полков (за что чиновники тоже требовали взятки). При удовлетворении этих требований основные участники восстания — стрельцы и солдаты московских полков, пушкари, затинщики, купцы и посадские люди, ямщики — обещали полное повиновение властям и службу государям "без всякого прекословия".
Особое внимание современников привлекла идея восставших увековечить память о своем выступлении в защиту государства каменным столпом на Красной площади. Они хотели "будущим родом в память написати" на столпе "побиенных вины и их стрельцов радение". Памятный столп на Красной площади был возведен, а требуемые восставшими жалованные грамоты отпечатаны в кремлевской Верхней типографии.
Софья, Голицын, Одоевские и другие придворные, выступившие на борьбу с восстанием, обманывали стрельцов, солдат и горожан своим видимым примирением с требованиями народа. Патриарх Иоаким не смел противиться решениям правительства и беспрекословно венчал на царство двух царей — Ивана и Петра — одновременно. Тем не менее авторитет официальной Церкви падал. Стрельцы не тронули Иоакима, хотя знали о его роли среди "изменников". Они просто лишили патриарха "караула" для расправы со староверами, зажигательные речи которых все более возбуждали Москву против никонианских церковных властей.
Бунт староверов

Вспыхнувший в Москве бунт поборников старой веры был подавлен 5 июля 1682 г. главным образом благодаря "премудрости и добропохвальному мужеству" Софьи Алексеевны.
Сильвестр Медведев увидел в царевне пример "Новой Деворы", богодухновенной девы, спасшей Русскую православную церковь от погибели и разорения. Его идейный противник Савва Романов, описавший события с противоположной стороны[28], совершенно солидарен с Сильвестром в том, что именно Софья — и исключительно она — нанесла поражение "правому делу" староверов.
Романов и Медведев констатировали неспособность Иоакима и всех церковных иерархов справиться с мощным движением староверов без активной помощи светской власти. По Медведеву, речь шла об общей опасности для всех приверженцев официальной Церкви, о невозможности вести полемику с раскольниками, которые "разодрали" специально изданную тогда Иоакимом полемическую книгу и не слушали никаких увещаний. По Романову, патриарх попросту не смог вести спор самостоятельно и был спасен ухищрениями Софьи.
Сильвестр уверяет, что вожди староверов готовили убийство патриарха; тот вынужден был настаивать на "прениях" с раскольниками в присутствии государей, просить светскую власть о защите. Савва пишет, что не только князь Иван Хованский, поставленный Софьей во главе Стрелецкого приказа, но даже царица Наталья Кирилловна поддерживала связь со староверами, предупреждая их о "дьявольском вымысле" царевны (которую мать Петра, оправдывая свою кличку "Медведица", ненавидела с лютостью). Оба историка событий сходятся на том, что действия Софьи в этот критический для официальной Церкви момент продемонстрировали ее незаурядные политические таланты.
Прежде всего, царевна предложила патриарху устроить "прения" во дворце, в Грановитой палате, а не на Лобном месте или в патриарших хоромах, где Иоаким легко мог стать жертвой фанатиков. Получив сообщение, что стрельцы готовы поддержать староверов, она сумела провести совещание с частью стрелецких выборных и установить, что слух сильно преувеличен, что большинство служивых безразлично к пропаганде вождей староверов.
Драматическая сцена разыгралась в тот день в царском совете. Здесь было объявлено тайное "доношение", чтобы цари и члены царской семьи не ходили с патриархом и церковными властями в Грановитую палату, "а если пойдут, то им от народа не быть живым!" Софья, разгадав, сколь выгоден этот слух староверам, проявила "велие дерзновение" и заявила: "Если и так, то будь Божья воля; однако не оставлю я святой Церкви и ее пастыря, пойду туда". Она увлекла за собой прославленную набожностью и меценатством тетку — царевну Татьяну Михайловну, сестру — царевну Марию Алексеевну, и даже царицу Наталью Кирилловну, цеплявшуюся за любую видимость власти.
На пути Софьи встали перепуганные бояре, узнавшие, что если царевна выступит на защиту патриарха, то подвергнет опасности не только свою жизнь: побиты будут и царедворцы, как это уже было недавно в дни взятия Кремля восставшими. "Ужаса смертного исполненные" бояре умоляли Софью Алексеевну, "дабы она, великая государыня, с патриархом и властями в Грановитую палату идти Не изволила и себя бы и их от напрасной смерти освободила".
Но Софья, "ни мало прошению их внимая", двинулась в Грановитую палату сама и повелела звать патриарха, указав ему безопасный путь по внутренней дворцовой лестнице. В отличие от перепуганных царедворцев и узколобых интриганов, вроде Хованского и царицы Натальи Кирилловны, Софья Алексеевна понимала, чем грозит правительству разрушение церковной иерархии. Но преодолеть страх и выступить на защиту патриарха было мало. Следовало сокрушить мощное движение старообрядцев.
Кремль был заполнен толпами народа, приведенными на "прения о вере" зажигательными речами гонимых приверженцев старины. Софья знала, что большинство собравшихся не разбирается в богословских разногласиях, но все ждут крупных событии. В состязании за "правую веру" на площади старообрядцы имели бесспорное преимущество: тесная связь с "мужиками" сделала их настоящими народными трибунами.
Лишая народ зрелища, Софья Алексеевна оставляла собравшимся ощущение причастности к важнейшему для государства делу. По площади от патриарших палат на Красное крыльцо двинулась внушительная процессия во главе со знаменитым книголюбом архиепископом Афанасием Холмогорским. Московские священники и монахи торжественно несли во дворец "множество древних книг" — материалов для предстоящего спора. Внимание многих из собравшихся было переключено со стихийного возмущения против церковных иерархов на интерес к столь основательно приготовляемой полемике.
Тем временем патриарх Иоаким и его приближенные из числа высших церковных чиновников пробрались во дворец скрытыми переходами, и Софья Алексеевна "начала со святейшим патриархом и со всеми властями об укрощении возсвирепевшего народа советоваться". План поведения в Грановитой палате был составлен, но чуть не сорвался в самом начале. Вбежавший в Переднюю палату князь Иван Хованский "сказал, что народ зело кричит, и просят" патриарха с архиереями немедля выйти "ради веры состязания".
"Они того ожидают, — говорил боярин Иоакиму, -— а государям они ради их государских младых лет там с тобой быть не хотят. И государям он, князь Иван, доносил: если патриарх от вас, государей, к народу, его ожидающему, на площадь с властями вскоре не пойдет, то народ как и прежде к ним, государям, в Верх хочет идти с оружием, патриарха и всего освященного чина на убиение". Если же патриарх откажется, говорил перепуганный боярин, "тогда опасен он, чтоб и им, государям, от свирепства народного чего не учинилось, и от того бы боярам напрасно не быть побитым!"
Бояре перепугались, но Иоаким наотрез отказался без царей идти к народу. Это был момент смертельной опасности для официальной Церкви и, возможно, для всех "верхов". Медведев справедливо указывает, что, уклонись тогда Иоаким от "прения" с вождями староверов, и "не только святейший патриарх с властями в тот день от свирепого народа были побиты, но и все бы священного чина были смерти преданы". Уже среди видных деятелей государства "страх смертный от народной дерзости... и здравые умы поколебал", но Софья Алексеевна вновь спасла положение.
Ободрив патриарха и церковные власти краткой энергичной речью, она заявила боярам, что Бог призывает всех, церковных и светских властителей, "стать единодушно друг за друга". Она сама, без царей двинулась в Грановитую палату, говоря, что "готова душу свою днесь без всякого страха положить;... и если кто со мною хочет идти — тот мне да последует!" Староверам было объявлено, что их хотят выслушать во дворце царевны, которым "на площади быть зело зазорно"; состоится, дескать, еще не собор, а слушание челобитной вождей раскола.
Уповая обратить царевен в свою веру, те покинули собравшийся в Кремле народ и пошли во дворец, сделав решающий шаг к собственной гибели. "Не ходите в палату, — кричали староверам из толпы, — если пойдете, худо будет, обманут вас там лукавством своим!" Действительно, как только раскольничьи полемисты были отделены стрелецким караулом от толпы, на них кинулись из засады до 300 приходских священников. Завязалась драка — ее прекратили стрельцы, избив немало попов. Царевна, наблюдавшая сцену из окна, утвердилась в мысли, что ключом к решению проблемы является именно настроение служивых, желающих постоять за правду и порядок.
Софья села на царский трон, а на второй трон посадила тетку свою царевну Татьяну. Перед ней, в креслах, заняли места царица Наталья, царевна Мария и патриарх Иоаким. Ниже, "по степеням", разместились 8 митрополитов, 5 архиепископов и 2 епископа. Чинно расставила царевна остальных духовных лиц, бояр и других придворных (побоявшихся потерять честь, оставив царскую семью). Специальное место отвела она выборным людям "из солдатского, и пушкарского, и стрелецких всех полков", которые в результате восстания получили доступ в царскую Думу.
Лишь после того как все причтенные к Думе и освященному собору заняли свои места, в палату были допущены представители староверов. Те тоже старались придать себе внушительности, неся в руках древние книги и иконы, аналои и свечи. Но контраст был разителен. На фоне блистающего драгоценностями, чинно выстроившегося двора сгрудившиеся в центре палаты "ревнители древнего благочестия" выглядели убогими оборванцами, "грубыми мужиками".
Софья Алексеевна, отбросив формальности, согласно которым говорить с посторонними члены царской семьи должны были через придворных, немедленно перешла в наступление, использовав временное замешательство старообрядцев, чтобы навязать им свою игру. Она спросила "оных раскольников", чего ради они так невежливо и необычно, с таким дерзновением и наглостью пришли к царскому величеству в палаты, как к иноверным и Бога не знающим? Как без царского повеления и патриаршего благословения они по московским улицам и ныне в Кремле прелести своей раскольничей учить смели и простой народ возмутили?
Староверы попались на удочку прилежной ученице Симеона Полоцкого и своим ответом противопоставили себя всем присутствующим. Они сказали, что "пришли веру утвердить старую, ибо ныне у вас принята вера новая, и вы все в новой вере пребываете, в ней же невозможно спастись, и надобно старую!"
Софья немедля нанесла рассчитанный удар. "Что есть вера? И какая старая и новая?!" — спросила она, повергнув оппонентов в замешательство — ведь разногласия касались главным образом церковных обрядов, а не догматов. Староверы не были подготовлены к богословскому диспуту в стиле западноевропейских схоластов. Использовав их колебания, царевна вновь спросила: "Почему в таком великом деле нет с вами ни одного знатного в Российском государстве человека ни из какого чина?" — Тем временем сторонники старой веры выдвинули из своей среды оратора, способного вести спор с царевной, — яркого полемиста и писателя Никиту (прозванного врагами "Пустосвят").
Иоаким готовился к спору с ним основательно. Работавшие на патриарха книжники составили ему письменный ответ Никите, отпечатанный ночью в 160 экземплярах[29]. Публичное чтение этих "тетрадей" среди симпатизировавших староверам москвичей не удалось: бедного попа, который распространял патриарший опус, чуть не побили камнями, так что товарищи Никиты вынуждены были заступиться за него. В Грановитой палате Никита не дал патриарху воспользоваться домашней заготовкой, построив свое обличение по-новому. Видя, что Иоаким затрудняется отвечать, в спор вмешался Афанасий Холмогорский, но староверы заметили: "Что ты, нога, выше головы становишься?!"
Однако Софья не была бы политиком, если бы не умела заблаговременно собрать сведения о противнике. Она указала, что Никита неоднократно переходил от официальной Церкви к расколу и обратно, что он давно отлучен и проклят освященным собором, и запретила ему говорить. Принудив растерянных староверов к молчанию, Софья Алексеевна вновь спросила их: "По что приидоша?" В молчании те лишь смогли подать ей написанную заранее челобитную, которую царевна и велела кому-то из придворных читать. "Прения о вере" весьма успешно обращались Софьей в рассмотрение властями жалобы подданных.
Староверы никак не могли добиться обострения ситуации, чтобы пустить в дело главную силу — собравшиеся в Кремле народные толпы, представ в качестве оскорбляемых борцов за справедливость перед стрельцами, и привлечь их на свою сторону. Это прекрасно понял Никита: криком он принялся вызывать на спор патриарха и освященный собор. Против Никиты выступил архиепископ Афанасий; оба начетчика схватились за грудки. Момент, однако, был совсем не подходящий: ведь чтение челобитной началось по общему согласию сторон. Да и в глазах полковых выборных, которым главным образом и адресовался эффект осуществляемой Софьей постановки, староверы успели уже много потерять.
Видя столь откровенное нарушение порядка, один из выборных отбросил Никиту от Афанасия, но сам попал в толпу раскольников; они, скрежеща зубами, "того выборного человека на кулаках пренесоша". Многократные призывы Софьи Алексеевны к порядку тонули в криках староверов. Тогда царевна перешла к следующему номеру своей программы, двинув вперед патриарха.
Вооруженный древним Евангелием и греческим манускриптом, Иоаким стал говорить стоящим близ него (а в основном стрельцам), что "всуе они возмутители безумствуют и тако велие смущение воздвигоша на святую Церковь!". Патриарх обращал внимание на "буйство и грубость'' оппонентов, ссылался на авторитет "прежних патриархов" и уверял, что его Церковь очень любит старые книги. Благоразумно не вдаваясь в детали, Иоаким указывал на многочисленные образцы этих "старых книг", содержащих якобы полнейшее опровержение раскольников. Наконец, он льстил самолюбию выборных, признавая их своими судьями, и выражал неуклонную готовность принять раны и смерть. Иоаким произнес хорошо продуманную речь, что неудивительно, учитывая, что его выступления писал такой выдающийся литератор, как Карион Истомин.
Речь достигла цели, заставив многих присутствующих умилиться, "видя крайнего своего архиерея такие слова болезненные со многими слезами произносящего". Староверы в ответ еще громче закричали, поднимая руки со сложенными двумя перстами, и отчасти уже приблизились к цели, вызвав волнение народа на соборной площади. В этот момент Софья Алексеевна, залившись слезами, вместе с царевнами и царицей Натальей сошла с трона и обратилась "ко всем, наипаче же к служивым выборным стрелецким людем", уверяя, что бесчинства "невегласов-мужиков" в столь высоком месте позорят весь царский род.
Царевна льстила служивым, говоря, что они царские "верные слуги, и оборонители святой православной веры, и Церкви святой, и всего нашего государства", что ныне и присно они служат при самом Государевом дворе. "А мы такой хулы не можем слышать, что отец наш и брат (цари Алексей и Федор. — А. Б.) еретики, — пойдем все из царства вон!" Плач царевны был направлен в самое больное место "надворной пехоты", считавшей себя гарантом стабильности в государстве.
И если так, говорила Софья сквозь слезы, "то что таким невеждам попускаете? Что их от такого мятежа не унимаете?" Мы не можем жить в подобном порабощении, лучше вместе уйдем в иные грады, о таком непослушании и разорении народу всему возвещать. Эта замаскированная слезами угроза также не укрылась от выборных. Их ответная речь показала, что служивые сделали ставку.
Представители стрельцов, солдат и пушкарей были удовлетворены оценкой их роли в государственных делах и обещали Софье "по указу вашему творити все". Только сегодня, сказали они царевне, сами видите, собралось много возмущенного народа; надо, по возможности, "день той препровадити", а то как бы самим не пострадать. А что вам с царями идти из столицы, отметили выборные в заключение, то этого не будет.
Раздался, правда, и другой возглас: "Пора, государыня, давно вам в монастырь; полно царством мутить; нам бы здоровы государи были, а без вас место пусто не будет!" Однако большинство служивых такой поворот дела не поддержало. Восставшие вовсе не собирались утратить возможность проводить важные для себя решения именем государей с помощью мудрой и милосердной царевны.
Плач царевен и бурная сцена "умоления" их чиновниками двора не покидать прении, а главное — твердая позиция стрельцов помогли частично разрядить ситуацию в Грановитой палате. Царица Наталья Кирилловна удалилась, но Софья осталась и постаралась смягчить обстановку. Чтение старообрядческой челобитной возобновилось. До самой вечерни царевна удерживала "прения" в русле схоластической дискуссии.
Стоявшая весь день на площади толпа устала. Наконец, под предлогом вечерней молитвы, Софья Алексеевна распустила собрание, возвестив "раскольникам, что указ им будет государский во иной день". "Идите же с миром", — возвестила царевна и сама покинула палату в окружении патриарха и архиереев. Уверенные, что "препрели" своих противников, староверы двинулись из Кремля с криком: "Победихом! Победихом!" Они были уже политическими мертвецами.
Через несколько часов, как только стихийные митинги староверов утихли и народ рассеялся, Софья отдала приказ выборным всех полков схватить зачинщиков "бунта": "Не променяйте вы нас и Всероссийское государство на шестерых чернецов и не дайте в поругание святейшего патриарха и потом всего освященного собора!'' Чтобы выборные не колебались, царевна щедро одарила их чинами и деньгами, а служивым попроще велела выкатить из погребов заветные бочки. "Дворяне и вся надворная пехота великих государей! — кричали у дворца. — Царя государи жалуют вас погребом!"
Потоки пива и меда залили остававшиеся в служивых сомнения. "Чего нам больше жалованья от великих государей? -— говорили стрельцы и солдаты. — Чем нас великие государи не пожаловали?!" Староверов перехватали поодиночке без значительного сопротивления, которое не могли оказать вооруженной силе разрозненные группы их ближайших сторонников. Никита был казнен, его товарищи пытаны и брошены в заточение по разным монастырям.
Правда, попытка арестовать сторонников старой веры из самих стрельцов не удалась: царевне пришлось лично вернуть им оружие и жалованные грамоты. Но бунт был подавлен. Теперь патриарх мог заняться увещеванием заблудших — и действительно издал вскоре "Увет духовный" (М., 1682) с обличением староверов.
Современники были восхищены тем, как царевна, исключительно благодаря своему уму и мужеству, не располагая вначале никакой реальной силой, сумела победить людей, которые вели за собой огромные массы народа. Не все заметили, что жестокое испытание оказалось сильнее политического соперничества Иоакима и Софьи, убедившейся, что в трудных обстоятельствах она может положиться на патриарха. Это позволило правительнице приступить к решительным действиям, в которых патриарху отводилась весьма ответственная и опасная роль.
Утешение восстания

Стрельцы и солдаты, после удовлетворения своих требований и венчания на царство двух царей, Ивана и Петра (25 июня), подчинялись указам правительства и вовсе не давали повода для обвинении в "шатости". Бегство царей от Москвы "странным путем", назначение князя Голицына главнокомандующим и спешная мобилизация дворянской армии на борьбу с восставшими требовали объяснения. Софью Алексеевну и ее сторонников в августе—сентябре 1682 г. беспокоил и другой вопрос: для них было крайне важно, с одной стороны, скрыть от народа России подлинные причины и цели Московского восстания, с другой — избежать обвинений в попустительстве восставшим перед мобилизованным в армию дворянством.
Гибкий ум Софьи Алексеевны не затруднился решением этих задач. Царевна нашла "козла отпущения", сделав им вышедшую из ее политической игры фигуру боярина князя Ивана Андреевича Хованского по прозванию Тараруй (Болтун). Сделанный в мае судьей Стрелецкого приказа, князь Иван успешно играл роль "буфера" между служивыми людьми и правительством. Его добросердечие и хлебосольство, простота обращения и широкая манера старого московского боярина импонировали восставшим, постоянно обращавшимся к нему с просьбами, которые князь передавал правительству. С помощью этого опытного, но простоватого воеводы властям удавалось отклонять часть требований стрельцов, смягчать их остроту.
С момента бегства из столицы правительство перестало нуждаться в услугах Тараруя. Он стал даже опасен как знатный человек, способный стать знаменем "бунтовщиков". Поведение князя давало основания для опасений: он вошел в роль "отца" нижних чинов, активно отстаивал интересы своих "детушек" (что вполне устраивало служивых и их выборных). Хованский все чаще спорил с боярами, теряя социально-политическую ориентацию, считая требования стрельцов своими личными. Словом, он весьма подходил для того, чтобы сделаться главным "виновником" московской "смуты".
2 сентября Софья Алексеевна получила извет на князей Хованских — Ивана с сыновьями — которые готовили якобы государственный переворот. С помощью "большого собрания" стрельцов они собирались убить царей Ивана и Петра, царицу Наталью и царевну Софью, патриарха и властей, знатнейших бояр, дворян и купцов, завести старую веру и занять царский престол! Нелепость извета не помешала использовать его как предлог для бегства Государева двора под прикрытие стен Троице-Сергиева монастыря и для того, чтобы послать "во грады по ратных людей грамоты".
То, что извет был лишь предлогом, очевидно: в нем говорится о заговоре Хованских в августе, а в составленной вскоре грамоте о мобилизации об этом не упоминается вовсе, зато Хованский объявлен виновником восстания в мае! Извет был явно ориентирован на царский двор. Он заставил царей, цариц и бояр преодолеть колебания и, "спасая свою жизнь", бежать, чтобы начать военные действия против восставших. Грамота же к дворянству писалась для широкого распространения и мотивировала необходимость выступить против восставших по-иному.
Грамота ошеломляла читателя заявлением, что после смерти Федора 27 апреля на престол взошли сразу два царя — Иван и Петр. Далее, "по тайному согласию с боярином нашим с князь Иваном Хованским", стрельцы и солдаты двум царям изменили "и весь народ Московского государства возмутили". Первым делом "изменники" перебили не начальство, а "свою братью, старых московских стрельцов, которые к их измене не пристали и от того их унимали". Излагая события 15—17 мая, грамота допускает явные преувеличения: "воры"-де в кремлевских соборах "всякую святыню обругали, чего и басурмане творить страшатся;... и нашу великих государей казну разграбили без остатку".
Грамота признает, что правительство было вынуждено выплатить стрельцам задержанное жалованье, выдать им жалованные грамоты и разрешить строить памятник на Красной площади. Далее, "воры и изменники" "по согласию" с Хованским "ратовали на святую соборную церковь, соединяясь с проклятыми раскольниками". Объясняя причины, заставившие двор бежать из Москвы, грамота приоткрывает часть истины.
Она говорит, что стрельцы и солдаты "ходят ныне по своим волям и чинят казачьи круги, чего в Московском государстве никогда не Повелося... и живут во всяком бесстрашном самовольстве". Восставшие объявляются "посторонними неприятелями", от которых "ныне наше государство разоряетца"! Все воинские люди призывались в строй, чтобы "тех воров и изменников устрашить, и до большого дурна и до расширения воровства не допустить, и наше государское здоровье уберечь".
Правительство тем временем размышляло, как выманить Хованских из Москвы, чтобы "от того Стрелецкого приказа (который князь Иван возглавлял. — А. Б.) отставя, от детей его отлучити". "Дети" — стрельцы не советовали князю ехать, но тут Софье помогло счастливое стечение обстоятельств. Князь Иван писал государям, что с Украины к Москве едет гетманский сын, и спрашивал, как его принять. В ответ Хованскому была послана грамота с похвалой за службу и приглашением приехать в село Воздвиженское, чтобы получить от самих царей указ по делу украинского посольства.
Князь был обманут. Он поехал ко двору с сыном Андреем, по дороге был схвачен и немедленно услышал смертный приговор. Известие о казни Хованских заставило Москву взяться за оружие. "Истинно невозможно было тогда без слез кому быть, ум имеющему, — пишет современник, — видя многих служивых недоумение, как будто осиротевших, и дерзость бесчеловечную внезапно на трепет и ужас переменивших; ибо люди единой державы, единой православной веры, едины единых боятся: служивые —. боярских холопов, бояре и холопы — служивых, посадских же и иных чинов всякие люди отовсюду и всех боятся; и постоянно всякий себе беды и смерти ожидает!"
Поскольку в середине сентября "на Москве никого в правлении бояр не осталось", служивые оказались вне той структуры власти, в которой они так стремились занять достойное место. Они могли "досаждать" лишь патриарху Иоакиму, в Крестовую палату к которому приходили "многими сотнями человек". Из разговоров было ясно, что они единодушно и в целом правильно оценили новую политическую ситуацию. Речь шла о том, что царский двор открыл военные действия против восставшей столицы. Ответные оборонительные меры были приняты стрельцами и солдатами немедленно: в ночь на 18 сентября Москва ощетинилась пушками, превратилась в огромный военный лагерь.
В идейном плане восставшие справедливо опасались предстать перед Россией бунтующими против государственной власти. Оставаясь в целом в рамках идеологии абсолютизма, стрельцы и солдаты оказались вынужденными сделать новый шаг в развитии своих социально-политических взглядов. Ранее они стремились несколько усовершенствовать сословную структуру, заняв в ней более высокое место. Теперь, пытаясь уклониться от конфликта с самой самодержавной властью, они убедились в необходимости вычеркнуть из упомянутой структуры целый элемент — боярство: верхушку Государева двора, который после военно-окружной реформы царя Федора одни остался вне служилого "регулярства". "Мы, — говорили служивые, — видя боярскую к себе нужду, что они без государского указу (выделено мной. — А. Б.) хотят нас, прийдя к Москве, войском порубить, и того ради и мы идем ныне, собравшись, за государями в поход и с боярами управимся сами!"
В объявлении бояр единственными виновниками конфликта восставшие были единодушны уже в ночь на 18 сентября. Разногласия среди них касались лишь вопроса о патриархе. Одни предлагали Иоакиму: "пиши на Украину (где стояло много стрелецких и солдатских полков. — А. Б.) грамоты, чтобы к нам служивые люди шли против бояр на помощь". Другие говорили: ."Возьмем патриарха и убьем, ибо и он с боярами на нас заодно стоит!"
Но в сентябре 1682 г. дело восставших было уже проиграно. Как бы то ни было, государи находились вне Москвы. Восставшие понимали, что поход против засевших в Троице-Сергиевом монастыре бояр будет немедленно представлен противником как война с самими самодержцами, "скоп и заговор", покушение "на государево здравие" — самые страшные государственные преступления по Соборному уложению 1649 г. В расстроенных чувствах являлись большие группы восставших в Кремль, приходили в Чудов монастырь и на Патриарший двор, толпились в Крестовой палате. Некоторые еще грозили патриарху смертью, но многие уже спрашивали: "Как нам быть?" Иоаким увещевал восставших, что "великие государи вам зла не хотят"; на просьбы отписать царям, чтобы те вернулись в столицу, успокоительно говорил, будто государи совершают обычный летний поход к святыням Троицы.
Немалое смущение вызвала у восставших и переданная через патриарха грамота с приговором Хованским. В ней не было ни одного упрека в адрес стрельцов и солдат, "вины" князя были намеренно нейтрализованы, так чтобы служилые по прибору не почувствовали угрозы своим завоеваниям. Узнав о князе Иване, "за что казнен бысть", восставшие "вновь в размышление впали. Один говорит: Пойдем за боярами и их побьем; иной же глаголет: Еще подождем. И так от устремления войною в поход, время от времени, час от часа мятущеся, отказались". В этом была немалая заслуга патриарха.
Пикантность ситуации состояла в том, что, получив ложное известие о походе стрельцов, правительство, согласно донесению датского посла фон Горна, пришло в такой ужас, что готово было полностью капитулировать перед восставшими. Медведев тоже описывает страх "в их государском дворе", мотивируя им решение укрепиться в Троице-Сергиевом монастыре, назначение дворовых воевод во главе с Голицыным и организацию обороны крепости. Аналогично описывает он и страх, заставлявший восставших укрепляться в Москве, где не осталось иных людей, кроме патриарха с духовенством, служивых по прибору и посадских.
Мероприятия царевны Софьи с 20-х чисел сентября по 6 ноября являются образцом дипломатического искусства, основанного на строго взвешенной оценке соотношения социально-политических сил и настроений. Несмотря на огромное число собранных под Троицей воинов, в правительственном лагере царили уныние и растерянность. Похвальба бояр и дворян, готовых якобы выступить на "истребление" восставших, не могла скрыть того факта, что они собирались зимовать под Троицей.
Правительство не могло содержать свое многочисленное ополчение и вынуждено было распускать войска на границах, а затем и часть главной армии. Воеводы понимали безумие затеи штурмовать отлично укрепленный город, обороняемый лучшими полками государства при поддержке огромного посада. Нетрудно было представить себе и политические потери правительства при долгой блокаде Москвы: ряд полков на Украине и западной границе уже присоединился к восставшим; поднимались казаки на Дону и народы Поволжья; разведка сообщала о реваншистских планах Речи Посполитой...
Однако Софья шаг за шагом — путем переписки с восставшими через патриарха, с помощью хитроумных переговоров, тщательно продуманных речей, грозных указов и щедрых денежных пожалований — закладывала основу социального мира в столице. Шесть дней — с 21 по 27 сентября — понадобилось для того, чтобы заманить депутацию восставших на переговоры в Троицу; их результатом было уверение со стороны служивых людей, что у них "на царское величество, и на бояр, и на думных, и на ближних людей никакого злоумышления нет и впредь не будет". В переговорах прошло еще несколько дней — и восставшие признали свою вину в том, что взяли тяжелое оружие из арсеналов "без вашего, великих государей, указу": по известию о казни Хованских боярами и их намерении "рубить" надворную пехоту. Служивые каждый раз отбывали в Москву, "видев и слышав государскую к себе милость".
Эти труды, при незначительности на первый взгляд их результатов, неуклонно вели Софью к цели. 3 октября она еще раз лично говорила с представителями восставших: присутствующие, включая царевну, восплакали от умиления. Восставшие получили обещание полного прощения "вины их тяжкой". Это был важный шаг по возвращении депутации в Москву служивые всех полков "со женами своими и детьми возрадовались радостью великой... тяжкое непрестанное смущение и боязнь отступили от них". Царевна заставила восставших увериться в благополучном исходе событий.
8 октября всем служивым была объявлена государева грамота: цари "велели им вины отдати", причем единственной "виной" называлось возмущение по ложным вестям после казни , Хованских. От стрельцов и солдат требовалось лишь "служить верно со всяким усердием и во всем наше, великих государей, повеление исполнять". Однако исполнять указы требовалось по статьям, которые служивые, радовавшиеся окончанию своего конфликта с правительством, должны были получить из рук патриарха отдельно. Что ж это были за статьи и почему вручить их должен был Иоаким, а не государственный чиновник?
В статьях вся вина за Московское восстание возлагалась на князей Хованских и впервые была сказана правда о взятии оружия из арсеналов после их казни: большое количество казенного оружия служивые люди не только "разобрали по себе", но и "роздали разных чинов людям". Соответственно, правительство требовало от стрельцов и солдат разоружить московский посад.
Из полков предлагалось исключить беглых крестьян и холопов "и отдать их помещикам и вотчинникам по крепостям".
По статьям служивые люди должны были принести в жертву завоеванное ими право совещаться между собой в кругах, участвовать в делах Боярской думы и приказов, вступаться перед властями за представителей других сословий. Правительство не обличало прямо действий восставших весной и летом 1682 г., но и те должны были обещать "прежнее дело" не хвалить. Иоаким сумел уговорить стрельцов и солдат принять условия, на которые они совсем недавно ответили бы новым восстанием.
Софья сделала ставку на раскол в рядах восставших, подкупив большую часть служивых милостью и щедростью, и добилась своего, незаметно лишив их позицию социальной и политической остроты. К середине октября в столице воцарилось желанное правительству "спокойствие". Но борьба с восстанием не была еще завершена. К 28 октября правительству удалось заставить служивых по прибору частично признать вину за участие в штурме Кремля 15 мая и отказаться от полученных по их "неправому" челобитью жалованных грамот. 2 ноября на Красной площади был до основания снесен памятник в честь победы Московского восстания. 6 ноября царский двор со значительными военными силами вступил в столицу.
Условием установившегося в Москве мира стали новые жалованные грамоты всем полкам стрельцов и солдат, признавшие справедливость их требований (как в предшествующих грамотах), кроме тех, которые поднимали вопросы государственного управления. Правительство максимально удовлетворило желания служивых по прибору, касавшиеся их собственного положения. Однако с 10 декабря до конца месяца в Москве еще продолжалось волнение в полку Павла Бохина. Несмотря на то что в течение 1683 г. правительству удалось вывести многие полки из Москвы и разными путями сослать в ссылку немало "пущих заводчиков" волнений, Софья и ее приближенные сознавали вероятность нового взрыва.
В начале 1684 г. Боярской думой по докладу главы Стрелецкого приказа Ф. Л. Шакловитого была принята обширная и продуманная программа рассредоточения "опасных" полков, постепенного исключения из их рядов "своевольных людей и мятежников". Документ свидетельствовал о существующей в России опасности народного восстания. Свой вывод сделал из событий 1682 г. и патриарх. До тех пор, пока эта опасность не будет полностью устранена, Иоаким сохранит верность правительству, даже если его возглавляет "зазорное лицо".
Примечание

[1] О его характере и деятельности см.: Богданов А. П. и др. "Око всей великой России". Об истории русской дипломатической службы XVI— XVII веков. М., 1989. С. 179—228, 237—239; он же. Первые российские дипломаты (Исторические портреты). М., 1991. С. 33—60.
[2] См.: "Созерцание". С. 68—74; Чистякова Е. В., Богданов А. П. "Да будет потомкам явлено". Гл. 8; Богданов А. П. Летописец и историк... С. 63—144; он же. От летописания к исследованию. С. 214—301.
[3] См.: Вуиаюв В. И. Московские восстании конца XVII 1969. С. 90—95.
[4] Детали см.: Богданов А. П. Летописные известия о смерти Федора и воцарении Петра Алексеевича // «Летописи и хроники» 1980 г. М., 1981. С. 197 — 206; он же. Начало Московского восстания 1682 г. в современных летописных сочинениях // Там же. 1984 г. М., 1984. С. 131—146; он же. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла // Вопросы истории. 1986. № 3. С. 78 — 91; он же Хронографец конца XVII века о Московском восстании 1682 г. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М.. 1988. С. 101—108; он же. Нарративные источники о Московской восстании 1682 г. Часть 1—2 // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). М.. 1993—1995; и др.
[5] См. труды Н. Г. Устрялова, С. М. Соловьева, М. М. Богословского, И. Д. Беляева, Н. Я. Аристова, Е. Ф. Шмурло, В. Н. Латкина, Л. В. Черепнина, В. И. Буганова и др.
[6] Восстание 1682 г. в Москве. Сб. документов. М., 1976 (далее — Восстание). С. 9.
[7] Ф. 79. Сношения с Польшей. Оп. 1. Ч. 5. Св. 1682 г. № 4. Черновик отпуска л. 8—17, беловик — л. 1—7. Составлявшихся примерно в то же время шведских столбцов в ф. 96 (Сношения со Швецией) не сохранилось.
[8] !!! О наречении Петра на царство в один час по смерти брата сообщают официальные записи Разряда, «Поденные записки» патриаршего приказного — очевидца Московского восстания, а также "Летописец" чудовского монаха-летописца Исидора Сназнна: по их данным, на все про все ушло от 30 до 45 минут. Понятно, что правительство не стало афишировать время воцарения Петра, хотя о часе смерти Федора писали как московские, так и провинциальные авторы: Боголеп Адамов, составители патриарших "Летописцев" 1686 г., 1619—1691 гг. и Уваровского (Чудов монастырь), Сильвестр Медведев (Заиконоспасекий монастырь против Никольских ворот Кремля), видный придворный, думный дворянин А. Я. Дашков и опытный кремлевский площадной подьячий Иван Шантуров, редакторы «Краткого Московского летописца», "Летописца выбором" (в Спасо-Прилуцком монастыре), "Двинского летописца" (на Холмогорах), "Сокращенного временника" (Спасо-Ярославский монастырь), "Сибирского летописного свода" (Тобольск) и др.
[9] РГАДА. Ф. 50 (Сношения с Нидерландами). Оп. 1. Св. 24. № 1/1682 г. Л. 1—5 (к Штатам) и 6—9 (к Вильгельму).
[10] РГАДА. Ф. 210. Разрядный приказ. Безгласный стол. Стлб. 65. Ч. II. Л. 1—8; копия БАН. 32.4.3. Ср. грамоту с актом по изд.: Восстание. № 204. Л. 254—257 (но соборному избранию Петр "учинился" царем "и ему, великому государю... подданные ево" присягнули. С. 256—257).
[11] РГАДА. Ф. 74. Оп. 1. Св. 1682 г. № 1. Ср.: РГАДА. Ф. 50. Оп. 1. Св. 24. № 1.
[12] РГАДА. Ф. 74. Оп. 2. № 34. Л. 1—6.
[13] Статейную книгу об отправлении гонцов, с переводами ответных грамот, см.: РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. Кн. 29; опубл.: Памятники дипломатических сношений России с державами иностранными. Спб., 1864. Т. VI. Стлб. 1—214. См. также отдельные книги: Ф. 79. Оп. 1. Кн. 205 (Польша); Ф. 89. Оп. 1. Кн. 24. I (Турция); Ф. 96. Оп. 1. Кн. 110 (Швеция и Дания).
[14] РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Ч. 5. Св. 1682 г. № 5.
[15] ГИМ. Уварова 591. Л. 185. Позже, в 1743 г., версия «Завещания царства» отразилась в Троице-Сергиевской "Повести" (РГБ. Ф. 310. № 792. Л. 16).
[16] Летопись Самовидца по новооткрытым спискам. Киев, 1878. С. 153.
[17] См.: Богданов А. П. Летописец и историк... С. 134—135 и др.
[18] СГГиД. Т. IV. № 132. С. 412—413. Ср. № 133—134.
[19] АИ. Т. V. № 82; Институт российской истории РАН (СПБ). Собрание грамот. № 2869. Л. 1—22; и др.
[20] ПСРЛ. Т. 31. М., 1968. С. 173,187; БоглановА. П. Поденные записи очевидца Московского восстания 1682 г. // СА. 1979. № 2. С. 35; Погодин М. П. Семнадцать первых лет в жизни имп. Петра Великого. М., 1875. Приложения. С. 40—41.
[21] ГИМ. Уварова 543. Л 192—192 об.; БАН. 17.18.25. Л. 422; РГБ. Ф. 37. № 415. Л. 350; РГАДА. Ф- «1. № 625. Л. 25 об.; ГИМ. Черткова 156. Л. 90 об.; Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей / Публ. А. П. Богданова. С. 204—205; Арига кн. Ф. А. Куракина. Т. 1.Спб., 1890. С. 43.
[22] История о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева / Публ. Н. И. Новикова. Изд. 2-е. М., 1785. С. 408; Записки де ла Невилля о Московии 1689 г. /Публ. А. Браудо // Русская старина. 1891. Т. 71. № 9. С. 259.,
[23] РНБ. Эрмитажное собр. 567. Л. 156.
[24] РГАДА. Ф. 181. \ 358. Л. 1177—1178 об. Ср. с изданием: Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии / Публ. Н. Л. Львова. Спб.. 1799. Ч. IV. С. 81—83.
[25] Подробно см.: Буганов В. И. Московские восстания... С. 102—122.»
[26] Богданов А. П. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла. С. 86.
[27] Погодин М. П. Семнадцать первых лет в жизни имп. Петра Великого. С 42; Восстание. С. 36.
[28] Романов Савва. История о вере и челобитная о стрельцах // Летописи русской литературы и древности, издаваемые Н. С. Тихонравовым. М., 1863. Т. 5. С. 111—148 второй пагинации.
[29] Иоаким [Слово на Никиту Пустосвята]. М., 1682.