ПЕРЕЧЕНЬ ПРОИСШЕСТВИЙ И СОБЫТИЙ, СОДЕРЖАЩИХСЯ В ЭТОЙ ИСТОРИИ

Глава I
О князе Федоре Ивановиче, сыне тирана Ивана Васильевича.

Глава II
О царе Борисе Годунове, о том, как он пришел на царство.

Глава IV
О Димитрии I, который выдавал себя за младшего сына тирана Ивана Васильевича, вследствие чего Борис Федорович был свергнут с престола, а Димитрий спустя неполный год и сам тоже был убит.

Глава V
О том, как после убийства Димитрия с поляками разыграли ужасающее действо о муках страстных.

Глава VI
Что учинили московиты с супругой Димитрия и с ее отцом, воеводой Сандомирским, после смерти их государя, царя Димитрия, и как они в конце концов были отправлены в ссылку, где их держали в заключении.

Глава VII
Что сталось с убитым Димитрием и его рыцарем Петром Федоровичем Басмановым, а также с 2135 убитыми поляками. Также о чудесах, происходивших при вывозе тела Димитрия.

Глава VIII
Подлинное сообщение о том, что Димитрий первый был чужеземцем, а не сыном Грозного.

Глава IX
О князе Василии Ивановиче Шуйском, который открыл русским, что Димитрий не прирожденный наследник, и тем самым добился того, что Димитрий и его поляки были схвачены и убиты.

Г л а в а X
Также о Сигизмунде III, короле польском, и пр. и о том, как его величество вмешался в эти события.

Конрад Буссов и его хроника.

Хроника Конрада Буссова принадлежит к числу наиболее интересных и ценных среди иностранных сочинений о России конца XVI- начала XVII в. Охватывая весь период "Смутного состояния Русского государства", Хроника К. Буссова, единственная из всех сочинений иностранцев, содержит описание событий начиная со времени правления Бориса Годунова и вплоть до освобождения Москвы ополчением Минина и Пожарского. При этом на протяжении всего описываемого периода Буссов почти все время находился в самом центре событий и, таким образом, выступает в своем сочинении как непосредственный наблюдатель и очевидец важнейших событий.

Особенно большую ценность имеют разделы Хроники Буссова, посвященные восстанию Болотникова, которое Буссов не только наблюдал извне, но и сам принимал в нем участие. Это сделало Буссова исключительно осведомленным лицом во всем, что относится к восстанию Болотникова, и в Хронике содержится наиболее подробное и полное из всех иностранных сочинений описание событий восстания, начиная от момента его зарождения и кончая обстоятельствами падения Тулы. Буссов - единственный, сообщающий о заграничном периоде в биографии Болотникова и о мотивах и обстоятельствах возвращения Болотникова в Россию. Буссов же наиболее полно освещает роль Болотникова на всех этапах восстания.

Наконец, долгие годы пребывания в России и знание русского языка (отражением этого является широкое употребление Буссовым русских слов и выражений, сохраненных при переводе в настоящем издании) сделали Буссова исключительно осведомленным человеком во всех областях жизни русского общества, и это придает больший интерес его сочинению.

Такие качества Хроники Буссова объясняются прежде всего личностью их автора, а также обстоятельствами и целью ее написания. Конрад Буссов - типичный и яркий представитель тех авантюристов-иностранцев, которых было так много в Европе XVI-XVII вв. и которые являлись главным источником, откуда черпались и за счет которого пополнялись кадры наемных солдат-ландскнехтов многочисленных армий того времени, столь насыщенного войнами всех видов и типов - от Великой крестьянской войны в Германии 1524-1525 гг. до Ливонской войны 1558-1583 гг.

Биографические данные о Буссове, сохранившиеся в источниках, довольно скудны. Как явствует из заголовка одной из рукописей его Хроники, он был уроженец Люнебургского княжества в Германии. Как выяснил Куник, выражение "in den Freyen burtig" означало уроженца округа Ильтен в юго-западной части Люнебургского княжества. Предположения Аделунга, что Буссов, вероятно, был нижнесаксонец, ошибочно. Фамилия Буссова с окончанием на "ow", характерным для славянских имен и название мест, выдает, по мнению Куника, славянское происхождение Буссова. Однако Куник соглашается с заключением люнебургского исследователя-генеалога Фольгера, изложенным в письме Фольгера Кунику, что "следует поставить под сомнение" возможность того, что Буссов "принес в Россию юношеские воспоминания славянского языка". В итоге Куник считает, что Буссов происходит из семьи, которая была "германизирована вплоть до имени", и если из хроники Буссова следует, что он "не совсем не знал русского языка, то знание русского языка он получил в Москве, как и многие немцы того времени".

Из каких общественных слоев вышел Буссов, источники не содержат точных данных. Круг считал Буссова "немецким дворянином" (письмо академика Круга канцлеру Румянцеву; опубликовано Куником). Однако Куник справедливо указал, что мнение Круга покоится не на прямых данных источников, а представляет собой лишь умозаключение, основанное на том, что шведы "могли предоставить в 1601 г. важный пост, который занимал Буссов, лишь дворянину, и что Борис Годунов только иностранному дворянину мог подарить поместья". Сам Куник, основываясь на том, что в фамилии Буссова отсутствует дворянская частичка "von" (хотя он и не придает этому обстоятельству решающего значения), а также, по-видимому, на сообщении Фольгера, что "дворянской фамилии этого имени в Люнебургском княжестве не было", считал, что "Буссов по всей вероятности не был дворянином, однако у русских, шведов и поляков он слыл за дворянина".

К этому можно добавить: Фольгер считал вероятным, что Буссов "был сын священника". Это предположение находит свое подкрепление в том, что в своих мемуарах Буссов уделяет довольно много внимания вопросам церковно-религиозного характера. То, что зятем Буссова был протестантский пастор Мартин Бер, также может в известной степени быть связано с происхождением Буссов из церковных кругов.

СМУТНОЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА

в годы правления царей—Федора Ивановича, Бориса Годунова и, в особенности, Димитриев и Василия Шуйского, а также избранного затем принца королевства Польского Владислава от 1584 до 1613 год за годом без пристрастия описанная в весьма обстоятельном дневнике с такими подробностями, какие нигде более не приводятся, одним проживавшим тогда в Москве немцем, свидетелем большинства событий, господином Конрадом Буссовым, е. к. в. Карла, герцога Седерманландского, впоследствии Карла IX, короля Шведского, ревизором и интендантом завоеванных у Польской короны земель, городов и крепостей в Лифляндии, позже владетелем поместий — Федоровское, Рогожна и Крапивна в Московии.

ГЛАВА I

О князе Федоре Ивановиче

Великий князь России или, как ее ещё называют, Московии, тиран Иван Васильевич, умер в 1584 г. в пятое воскресенье после Пасхи и оставил после себя двух сыновей, Федора Ивановича и Димитрия Ивановича. Престол перешел к старшему сыну, Федору Ивановичу. Младшему и его матери, царской вдове Марии Федоровне Нагой, отвели для княжеского пребывания княжество Углич, расположенное в 90 верстах от главного города Москвы (5 верст составляют немецкую милю). Так как, однако, Федору Ивановичу, человеку весьма благочестивому и на их московитский лад богобоязненному, больше было дела до своих лжебогов, чем до правления, и так как он больше любил ходить к Николе и к Пречистой, чем к своим советникам (Senatorn) в Думу (Rathstube), то он созвал своих советников (Senatorn), князей и бояр, и сказал им, что заботы о правлении такой монархией слишком для него тяжелы, пусть они выберут из своей среды умного и рассудительного человека, на которого он мог бы возложить бремя управления государством для того, чтобы сам он мог с меньшим беспокойством и без такого утомления как можно лучше служить своему богу. И тогда избрали правителем русской монархии Бориса Федоровича Годунова, некоего дворянина, хотя и не знатного роду, но разумного и очень рассудительного человека. После окончания церемонии царь встал, снял со своей шеи большую золотую цепь, надел ее на шею избранному правителю и сказал: «Этим я, царь всея Руси, снимаю бремя правления с плеч моих и возлагаю его на твои плечи, Борис Федорович. Все малые дела во всем моем государстве решать будешь ты. Большие и важные вопросы ты должен докладывать мне, и не надлежит тебе решать их без моего ведома, ибо царствовать буду я». После этого царь повелел провозгласить его всенародно правителем. Этот самый Борис Федорович Годунов исполнял свои обязанности столь разумно и ревностно, что почти все дивились и говорили, что на всей Руси нет равного ему по разумности, поскольку он многие неисправные дела привел в полный порядок, многие злоупотребления пресек, многим вдовам и сиротам помог добиться справедливости. Этим он стяжал себе даже такую добрую славу, что московиты говорили, что если царь умрет, не оставив наследника, а также умрет его младший брат, царевич Димитрий, то во всем государстве не сыскать будет более достойного быть новым царем, нежели вот этот самый правитель, с которым никто во всей стране не может сравниться в мудрости и рассудительности. Толки эти, дошедшие до правителя через подученных им доносчиков и соглядатаев, разожгли и распалили в нем жажду стать со временем самому царем, но он решил добиваться всего незаметно и хитростью. Он устроил так, что у его сестры Ирины Федоровны, супруги благочестивого, немудрого царя, ни один наследник не выживал, а все они безвременно погибали. Велел он также неустанно наблюдать за речами и детскими забавами брата царя, молодого царевича Димитрия Ивановича Угличского. А в царевиче с ранней юности стал сказываться отцовский жестокий нрав. Так, он однажды приказал своим товарищам по играм, молодым дворянским сынам, записать имена нескольких князей и вельмож и вылепить их фигуры из снега, после чего стал говорить: «Вот это пусть будет князь такой-то, это—боярин такой-то», и так далее, «с этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак» — и с этими словами стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь. Это вызвало в них страх и опасения, что жестокостью он пойдет в отца, ужасавшего своим жестокосердием, Ивана Васильевича, и поэтому им хотелось, чтобы он уже лежал бы подле отца в могиле. Особенно же хотел этого правитель (а его снеговую фигуру царевич поставил первой в ряду и отсек ей голову), который подобно Ироду считал, что, как учит известная пословица: «Melius est praevenire quam praeveniri» (Лучше предупредить события, чем быть предупрежденным ими),—в этом деле мешкать нельзя; нужно вовремя обезвредить юношу, чтобы из него не вырос тиран.

В большой тайне Годунов прельстил деньгами двух русских людей, и они перерезали царевичу горло в Угличском кремле на месте, отведенном для игр. Этим правитель подготовил себе дорогу к царствованию. А чтобы не открылось, по чьей указке совершено это убийство, правитель приказал и тех двух убийц, которых он прельстил ранее большими деньгами, прикончить в пути, когда они возвращались в Москву. Так царь Федор Иванович и не смог узнать, кто был убийцей его брата, хотя он многих из дворцовых сторожей и дядек царевича приказал посадить на кол, обезглавить, утопить в реке или подвергнуть такой пытке, что многие безвинно потеряли здоровье и жизнь, ибо настоящие злодеи и убийцы были сами умерщвлены па обратном пути.

Правитель подкупил также нескольких поджигателей, которые подожгли главный город Москву во многих местах, так что на обоих берегах реки Неглинной сгорело несколько тысяч дворов, а сделано это было с той целью, чтобы одна беда перебила другую и каждый больше скорбел бы о собственном несчастье, нежели о смерти царевича. Так пришлось погибнуть юному царевичу в раннем детстве. Он был погребен там же, в Угличе.

В этом году немудрый царь Федор Иванович занемог смертельною болезнью и скончался от нее на другой день после Богоявления. Но еще до его кончины бояре (Reichsrathe) собрались, чтобы спросить у больного царя: если Бог призовет его к себе и т. д., то кому после его смерти сидеть на царском престоле, поскольку у него нет ни детей, ни братьев.

Царица Ирина Федоровна, родная сестра правителя, обратилась к своему супругу с просьбой отдать скипетр ее брату, правителю (который до сего дня хорошо управлял страной). Но царь этого не сделал, а протянул скипетр старшему из четырех братьев Никитичей, Федору Никитичу, поскольку тот был ближе всех к трону и скипетру. Но Федор Никитич его не взял, а предложил своему брату Александру. Тот предложил его третьему брату, Ивану, а этот—четвертому брату, Михаилу, Михаил же—другому знатному князю и вельможе, и никто не захотел прежде другого взять скипетр, хотя каждый был непрочь сделать это, о чем будет сказано позднее. А так как уже умиравшему царю надоело ждать вручения царского скипетра, то он сказал: «Ну, кто хочет, тот пусть и берет скипетр, а мне невмоготу больше держать его». Тогда правитель, хотя его никто и не упрашивал взять скипетр, протянул руку и через голову Никитичей и других важных персон, столь долго заставлявших упрашивать себя, схватил его. Тем временем царь скончался, и на следующий день его положили, по их обычаю, в церкви подле других царей. Он царствовал двенадцать лет.

О царе Борисе Федоровиче и о том, как он пришел на царство

После смерти царя Федора Ивановича вельможи стали раскаиваться, что они столь долго отказывались от скипетра и сильно досадовать на то, что правитель поспешил его схватить. Они начали в укор ему говорить перед народом о его незнатном происхождении, и о том, что он не достоин быть царем. Но все это не помогло. Тому, кто схватил скипетр, выдался удачный год, он удержал то, что взял, и в конце концов был повенчан на царство, хотя знатные вельможи, толстопузые московиты, чуть не лопнули от злости. А все потому, что правитель и его сестра Ирина, вдова покойного царя, вели себя очень хитро. Царица тайно призвала к себе большинство сотников и пятидесятников (Sotnicken und Poedosotnicken) города, прельстила их деньгами, многое им пообещала и уговорила их, чтобы они побуждали подчиненных им воинов и горожан не соглашаться, когда их созовут для избрания царя, ни на кого другого, кроме ее брата, правителя, который ведь до сих пор всегда пекся о благе подданных и так управлял страной, как еще никогда ни один царь не управлял ею. Он, мол, хорошо отблагодарит их потом, если они, не мешкая, помогут ему в этом деле. Правитель и сам приобрел много сторонников: монахов высокого звания из всех монастырей в разных концах страны, затем тех вдов и сирот, длительные тяжбы которых он справедливо разрешил, а также некоторых бояр, которым он дал денежную ссуду и посулил великие блага, чтобы они побуждали и уговаривали простой народ не называть, когда будут проводиться выборы, никого иного, кроме него, и избрать его царем. Не мешкая, они стали выполнять этот хитроумный замысел.

Пока длился траур, все шло, как говорится, вкривь и вкось. Правитель перестал заниматься делами управления, никакие суды не действовали, никто не вершил правосудия. К тому же во всей стране было неспокойно, и положение было опасным. Дабы всей земле не случилось еще большего худа, вельможам и боярам (Reichsrathe) пришлось по прошествии шести недель траура (положенных у них) созвать в главный город Москву все сословия земли,, чтобы каждое высказалось, кого из вельмож, князей и бояр они хотят избрать и иметь царем.

Когда все сословия государства собрались для выборов, правитель вышел к ним, передал высшим чинам царский скипетр и сложил с себя обязанности правителя, притворившись, будто он очень рад избавиться от такой большой заботы и тягости и будто корона и скипетр ему ненавистны, чему многие из важных персон дивились, не зная, что за этим кроется.

Когда правитель ушел погулять на досуге, князья начали называть друг друга, этот указывал на одного, тот на другого, и говорили: «Вот он достоин стать царем». Когда же было предложено сказать свое слово и боярам, вышел от имени всех собравшихся бояр один старец, который верно знал, куда дело клонит, и сказал: «Любезные государи мои, князья, это дело не одного сословия, а всех подданных государства. Что они почтут за благо, тому и мы, бояре, перечить не станем».

Затем собрались все сословия, высшие и низшие—вместе, и большинство высказалось так: в стране достаточно знатных вельмож, князей и бояр, но нет мудрого и разумного царя, а поскольку до сего времени правитель Борис Федорович вершил государственные дела так, как не вершил их еще никто с тех пор, как стоит их монархия, то они хотят иметь царем его и не хотят никого иного. Тут стали говорить, что «Vox populi, vox Dei» (Глас народа – глас божий.), в кого выбрал весь народ, тот без сомнения избранник божий.

Эти речи неприятно было слушать многим знатным вельможам, князьям и боярам, да пришлось им стерпеть. Послали за правителем, но он отказался прийти, не пожелал стать царем (так ловко он умел скрывать свое лукавство), и тайно отправился в Новодевичий монастырь к своей сестре Ирине, чтобы посоветоваться с ней (такие он распустил слухи), уйти ли ему в монастырь и стать монахом, или поступить как-либо иначе, и т. д.

К этому ловко сумели приспособиться подчиненные ему покровители, которые стали подстрекать простонародье, говоря, чтобы они не зевали с этим делом, ибо если они дотянут до того, что правителя постригут, то тогда будет уже слишком поздно и не найти будет на всей Руси столь мудрого государя. Из-за этого в простом народе началось большое волнение, стали кричать, чтобы вельможи прекратили совещания, шли вместе с ними к Новодевичьему монастырю и вместе с ними предприняли все, что может помочь делу.

Когда же все сословия собрались там и единодушно решили просить на царство правителя, старейшие и главнейшие из монахов и попов, князей и бояр, торговых и служилых людей, стрельцы (Strelitzen) и ремесленники пошли просить его принять их, но он велел передать им, чтобы они понапрасну не старались, ибо все равно ничего не добьются, он, мол, достаточно долго служил миру, выполняя трудное дело управления государством, и теперь хочет уйти на покой. Тогда народ начал громко кричать так, что доносилось до небес: «Paschaley Aspodary Boriss Pfedrowitz Paschaley etc». — «Пожалей нас, бедных, разбредшихся людей, не имеющих пастыря, и не отказывайся стать нашим царем».

Крики эти продолжались до тех пор, пока он не вышел; он поблагодарил собравшихся за предложенную ему честь, но посоветовал им обратиться к знатным вельможам и князьям, которые выше его званием и родом, к тому же и старше летами, да и опытнее его. Но они и слышать не хотели ни о ком другом, упорствовали и настаивали на своем, падали ниц и, время от времени выпрямляясь, кричали и просили: «Paschaley Aspodary, paschaley»—«Пожалей, государь, пожалей и будь нашим царем» и т. п. Но он снова скрылся в монастыре, не хотел еще смилостивиться.

Тогда собравшиеся вывели вперед кучку малых отроков и юношей, которые очень жалобно запели у монастыря, чтобы растрогать правителя: «Сжалься, государь, Борис Федорович. Уж если ты не хочешь смилостивиться над нашими родителями, то смилостивись над нами и будь нашим царем. Если, может быть, наши родители причинили тебе зло и поэтому ты не хочешь внять их мольбам, то мы ведь неповинны. Будь же ради нас царем и государем этих бедных людей. Земля наша полна разбредшихся овец, у которых нет пастыря, будь нашим пастырем, бога ради. Он за это воздаст тебе». В ответ на мольбы этих отроков он снова вышел со своей сестрой, вдовой царя, но и им отказал.

Тогда отроки стали взывать к царице и просить ее, чтобы она сжалилась над разбредшимися овцами и уговорила своего господина брата не отказываться больше от царства. Царица так и сделала, стала уговаривать своего брата и усердно просить его, чтобы он смягчился и дал бедному народу благожелательный ответ.

После этого он обратился к народу и сказал: «Так как я вижу, что множество присутствующего здесь народа из всех сословий не перестает просить, то полагаю, что воля господня такова, чтоб государем на Руси был я. Но для того чтобы я еще вернее познал волю божью, я прошу нескольких недель отсрочки, и чтобы к июню вся земля собралась под Серпуховом для похода против крымских татар. Если я увижу, что вся земля повинуется, то это будет свидетельством того, что все сословия истинно желают моего избрания».

Таким образом, правитель многим отвечал отказом, хотя давно уже хотел быть царем. Вследствие этого к июню вся земля была призвана под Серпухов, чтобы идти против татар, а также, чтобы избрать правителя царем, и к этому времени в указанном месте собрались 800000 человек, умевших обращаться с ружьями и саблями, луками и стрелами. Туда была доставлена также в изрядном количестве артиллерия в несколько сотен пушек крупного калибра (каковых немало у них в стране, и они такой огромной величины, так великолепны и красивы, что здесь, у немцев, этому едва можно поверить), для того, чтобы из них палить в честь персидского и татарского послов, которые прибыли туда на аудиенцию там же в стане.

При этом было истрачено весьма много пороха и показаны такая пышность и такое великолепие, что оба посла были очень изумлены великой мощью, снаряжением, роскошью и богатством московитов и, как говорят, сказали, что равного подобному государю на свете нет. Затем послов обоих государей препроводили в Москву, а вновь избранный царь повелел благодарить всю землю за повиновение и, выйдя в поле, дал согласие быть царем, обнадежив всех, что с божьей помощью он будет заботиться о своих подданных так, чтобы они благоденствовали и преуспевали. После этого весь народ пожелал ему счастья, а главнейшие в сословиях отвезли его в Москву. Там 1-го сентября 1597 г. в церкви св. Марии, которую они называют «Пречистая» (Precista), что значит «заступница», патриархом (который в этой стране является главой духовного сословия) был возложен на него царский венец. Так правитель страны получил золотую карету, которой он долго домогался всякими хитростями и вражьими кознями. По окончании церемонии коронации, когда царя вывели из церкви, в народ бросили много денег.

Новый царь облагодетельствовал всю землю и всех людей еще и тем, что отказался на этот год от тех денег (Stihendio), которые ежегодно полагаются ему ко дню святого Егидия, зато теперь, на коронации, он получил вдвойне.

Все вдовы и сироты, местные жители и иноземцы были от имени царя наделены деньгами и запасом (Sapass), т. е. съестным. Все заключенные по всей земле были выпущены и наделены подарками. Царь дал обет в течение пяти лет никого не казнить, а наказывать всех злодеев опалой и ссылкой в отдаленные местности. Он повелел построить особые судебные палаты и приказы, издал новые законы и постановления, положил конец всякому имевшему место в стране языческому содомскому распутству и греху, строго-настрого запретил пьянство и шинкарство или корчмарство, угрожая скорее простить убийство или воровство, чем оставить ненаказанным того, кто вопреки его приказу откроет корчму и будет продавать навынос или нараспив водку, меды или пиво. Каждый у себя дома волен угощаться чем Бог пошлет и угощать своих друзей, но никто не смеет продавать московитам напитки, а если кто не может прокормиться без содержания корчмы или шинка, тот пусть подаст челобитную, и царь даст ему землю и крестьян, чтобы он мог на это жить.

Немцам, которых при Иване Васильевиче Грозном взяли в плен, привели из Лифляндии в Московию и поселили всех вместе в живописной местности на расстоянии немецкой полумили от Кремля, где они жили в достатке, а многие за службу в царском войске получили доходные поместья, он предоставил свободу совершать свое богослужение на дому.

А для того, чтобы в будущем иметь среди своих подданных мудрых и способных людей, он предложил оказать всей стране милость и благоволение и выписать из Германии, Англии, Испании, Франции, Италии и т. д. ученых, чтобы учредить преподавание разных языков. Но монахи и попы воспротивились этому и ни за что не хотели согласиться, говоря, что земля их велика и обширна и ныне едина в вере, в обычаях и в речи и т. п. Если же иные языки, кроме родного, появятся среди русских, то в стране возникнут распри и раздоры и внутренний мир не будет соблюдаться так, как сейчас. Хотя из-за решения монахов и попов это благое намерение царя и не могло быть выполнено, тем не менее, он все же выбрал из московитских детей восемнадцать дворянских сынов, из которых шесть было послано в Любек, шесть в Англию и шесть во Францию, чтобы их там обучили. Они легко выучили иноземные языки, но до настоящего времени из них только один вернулся в Россию — тог, которого Карл, король шведский и пр., дал в толмачи господину Понтусу Делагарди. Его звали Димитрий. Остальные не пожелали возвращаться в свое отечество и отправились дальше по свету.

Тем немецким купцам, которые (как говорилось выше) были взяты в плен и приведены в Москву за несколько лет до этого из Лифляндских городов — Дерпта, Нарвы, Феллина и других, — Борис также предоставил свободу путешествовать и заниматься своим делом как внутри страны, так и за ее пределами, где и как они захотят. Он приказал, кроме того, ссудить их деньгами из царской казны, кому дал триста, кому четыреста рублей в пользование без процентов и ренты до тех пор, пока он не потребует их обратно, каковые деньги до настоящего времени с них не востребовали, и они их не возвращали.

А сделано это было лишь с той целью, чтобы его имя, благодаря похвальным и добрым делам, стало известным всякому и повсюду;

однако все же с каждого купца бралась присяга, что он не сбежит и без особого на то разрешения царя никого не увезет с собой из страны, а также никогда не отзовется о царе плохо, а наоборот, будет перед всеми восхвалять и прославлять его и т. д.

В этом году царь Борис Федорович получил сведения о шведском герцоге Густаве, сыне Эрика, который в юности был отправлен матерью из Швеции в Германию (по той причине, что она опасалась, чтобы шведы не преследовали и не убили его, поскольку она была дочерью простого воина низкого звания), много бродил по свету, а сейчас пребывал в Риге, в Лифляндии, с очень небольшим числом слуг. Царь через тайных послов пригласил его в свою страну, приказал с пышностью встретить его на границе, почтить многими подарками и подношениями. Он хотел дать ему в жены свою единственную дочь. Он показал ему и предоставил в его распоряжение все свои военные силы, чтобы при помощи их он напал на своих неверных шведов (как московиты называли их из особой неприязни к шведскому народу, ибо во многих войнах им был нанесен большой ущерб достохвальной шведской короной), отомстил им за свое горе и постарался вернуть себе отцовский наследственный трон. Но герцог Густав не пожелал на это согласиться и ответил, что он предпочтет скорее погибнуть сам, чем подвергнуть свою родину опустошению и лишить жизни тысячи людей. Он вел и другие неуместные речи, из чего можно заключить, что добрый господин либо переучился (поскольку он был ученым мужем), либо слишком много перестрадал. В конце концов, поскольку не было высказано желания воевать со шведским государством, царь изменил свое к нему благоволение и расположение, не только не пожелал отдать за него свою дочь, но даже проявил к нему такую немилость, что отправил его насовсем из Москвы в Углич. Там его содержали по-княжески до самой его смерти, случившейся при третьем после того царе, Василии Шуйском. На своем смертном одре герцог очень жаловался на свою сожительницу Катерину (которую он вместе с ее мужем привез в Россию из Данцига) из-за того, что она им так завладела, что он не только не имел силы ее покинуть, но даже следовал больше ее советам, чем благоволению царя, почему она и является началом и причиной всех его бед и несчастий. Его погребал в Кашине в монастыре Димитрия Солунского 22 февраля 1607 г. немецкий пастор господин Мартин Бер из Нейштадта.

В этом году царь выписал из Германии несколько докторов медицины и аптекарей. Одного доктора, который приехал с английским посольством, он выпросил у посла. По национальности этот доктор был венгерцем, звали его Христофор Рейтлингер, очень сведущий был человек и хороший врач, кроме того, знал много языков. Остальные, те, которых царь выписал из Германии, были:

Все со степенью доктора и очень ученые люди. Шестой, по имени Эразм Венский, из Праги, был студентом-медиком. Царь держал их всех для того, чтобы они ухаживали за его персоной. Они не имели права лечить кого-либо другого, даже кого-либо из вельмож, если только тот не пойдет на поклон к его величеству и не испросит его позволения.

Годовое содержание господ докторов: каждому было положено годовое жалование 200 рублей, ежемесячные корма (Когn), т. е. пропитание для него и для всех его людей, шестьдесят возов дров, четыре бочки медов, четыре бочки пива, ежедневно полторы кварты водки и столько же уксуса, через день боковину шпика. В каждую трапезу от каждой подачи (Bodatschen) (это отменные яства) на царский стол три или четыре блюда таких, что здоровый парень едва мог донести одно; ежемесячно деньгами двенадцать рублей, что составляет 33 рейхсталера и 12 м. грошей, иногда 14 рублей, т. е. 36 рейхсталеров и 33 м. грошей для закупки свежих съестных припасов. Царь пожаловал каждому доктору пять хороших коней из своей конюшни, для которых ему ежемесячно отпускалось столько сена и соломы, что он вполне смог бы вдоволь прокормить этим семь лошадей; кроме того, каждый получил еще одного хорошего коня, чтобы летом каждое утро ездить верхом во дворец и в аптеку, одного коня особо для упряжки в сани зимой, затем двух лошадей для кареты жены, чтобы ездить ей на богослужение, затем одну рабочую лошадь — возить воду. Сверх того царь дал каждому большое поместье с тридцатью или сорока крестьянами. А всякий раз, когда они давали царю лекарство, оказывавшее благотворное действие, каждый получал порядочный кусок камки или бархата на кафтан и сорок прекрасных соболей. Равным образом, если по царскому повелению они лечили кого-либо из знатных вельмож, князя или боярина, также не обходилось без хорошего подарка.

Да и уважение царь оказывал господам докторам такое же, что и знатнейшим князьям и боярам. Он много раз с большим вниманием советовался с ними о важных делах, особенно о религиозных, и под конец просил их, чтобы они за него молились, да сподобится он вечного блаженства. Итак, у господ докторов не было ни в чем недостатка при этом царе, только церкви у них не было. Поэтому они сообща подали челобитную и получили дозволение построить по своему вкусу церковь в немецкой слободе, расположенной в четверти мили от Москвы.

На возведение этой церкви господа доктора не пожалели денег, и ни один простой немец не повел себя по-эвклионовски. И построили они во славу господа бога такую церковь, что впоследствии сам царь счел эту немецкую церковь достойнее многих других своих церквей принять прах брата датского короля, герцога Иоганна и пр. Царь тогда сам повелел возвести там башню и повесить на нее три колокола, чтобы звонили при погребении герцога, а в будущем всякий раз, когда умрет кто-либо из его людей. От собранных денег так много осталось после окончания постройки, что немецкая община пригласила для церковной службы и для преподавания в школе, кроме своих старых пасторов (взятых в плен и привезенных со всеми вместе из Лифляндии в Россию), еще одного пастора, господина Вольдемара Гульмана из Вестфалии, и студента Мартина Бера21 из Нейштадта, которые приехали в Россию в этом году. Они, во славу божию, не жалея трудов и сил, наставляли и учили так, что в короткое время в церкви стали петь в шесть, семь и восемь голосов. Господа доктора сами не стыдились принимать участие в хоре, и многие добрые люди часто плакали от радости, что милосердный бог дал им дожить в Москве до такого прекрасного времени.

В начале своего царствования царь Борис заключил договор с римским императором Рудольфом и пр. и послал его императорскому величеству мехов на много тысяч, дорогих черных лисиц, соболей, куниц и т. п., и обещал на благо христиан ежегодно выставлять 10 000 людей против турок.

В этом году турецкий султан отправил в Москву к Борису Федоровичу посла с ценными подарками и подношениями, ища его дружбы, но Борис отослал ему все это обратно с таким ответом: «Поскольку ты являешься исконным врагом христианства и брата нашего императора римского и пр., мы не можем и не хотим быть твоим другом, а будем, тюка живы, твоим врагом и что только можно будем делать тебе наперекор».

Царь послал также турку на славную шубу выдубленной добела свиной кожи в большом, крепко зашитом кожаном мешке, который был покрыт кусками блестящей парчи и наполнен stercore suillo (Свиным навозом.). Этот подарок был принят турецким султаном с таким почтением, что до настоящего времени от него в Москву не приезжал больше ни один посол.

С королем Швеции и пр. царь также заключил вечный мир, а с поляками — перемирие на двадцать один год. Сумел он поладить и с татарами. Он был в крепкой добрососедской дружбе с его королевским величеством Христианом Датским и хотел выдать свою родную дочь за брата его королевского величества, герцога Иоганна и пр. Но после того, как этот бедный господин прожил в Москве шесть недель, он умер от горячки, и его с почестями похоронили в немецкой церкви, где он и поныне лежит замурованный в склепе у алтаря. И хотя церковь была целиком сожжена войсками Дмитрия второго (о котором будет речь впереди), княжеская гробница осталась невредимой. То, что е. к. в. привез с собой из Датского королевства в Россию, и то, чем царь пожаловал его здесь, все это царь отослал с людьми его княжеской милости обратно в королевство Данию. Он щедро одарил всех, кто служил князю: рыцарей, оруженосцев, дружинников, пажей и всех других, кто был при нем, так что не был забыт и последний мальчишка на конюшне и на кухне.

Четвертого октября этого года царь явил свою милость и доброту также и изгнанникам из Лифляндии, ибо когда Карл, герцог шведский и пр., в этом году отнял у польской короны и подчинил себе для шведской короны почти всю Лифляндию, заставив присягнуть шведской короне и себе дворян и недворян, живших там до того под властью польской короны (каковых государь их, король польский и пр., оставил без всякой защиты), а поляки, выступив потом в поход, оказали ему сопротивление, одержали несколько побед под Эрлау, Кокенгаузеном и в других местах, отвоевали и вновь заняли сданные замки и города, и счастье, таким образом, изменило Карлу, бедные люди (те, которых он привел к присяге себе и шведской короне) не знали, куда им податься, поскольку надо было бросать свои дворы и поместья и бежать от поляков. Они хотели было уйти в оставшиеся у Карла крепости, но так как замки Сесвегон, Мариенбург и Хирримпе были в плохом состоянии и разрушены, то они не решились ждать там прихода озлобленных поляков; поэтому около тридцати пяти из них, дворяне и недворяне, имевшие собственные земли и крестьян, двинулись к замку Нейгауз (расположенному у самого московского рубежа), рассчитывая укрыться там от поляков. Но управитель этого замка Отто фон Фитингофен, лифляндский дворянин, которого герцог Карл назначил туда штатгальтером, отказался принять их к себе и объявил им, что в замке будто бы нет лишнего места для них, тогда как вскоре,—спустя несколько недель после того, как оттуда уехал я, Конрад Буссов, около четверти года управлявший этим замком по приказанию его высочества герцога Карла, который и мою скромную персону милостивейше назначил одним из ревизоров всех отнятых у польской короны земель, крепостей и городов,—у него нашлось достаточно места для поляков, которым он снова открыл и сдал этот замок, нарушив присягу, данную им его княжеской милости и достохвальной шведской короне, подобно тому как до того он нарушил присягу, данную им польской короне.

Поскольку эти бедные люди оказались из-за этого в бедственном положении и сильно беспокоились, куда им направиться со своими близкими искать убежища от поляков, они осмелились перейти московский рубеж и искать защиты под стенами русского Печерского монастыря, испросив дозволения остаться там на некоторое время. Хотя тамошний настоятель уступил их просьбам и мольбам и разрешил им это, он все же не посмел не послать царю в Москву спешного донесения обо всем этом с просьбой указать ему, терпеть ли их там или нет. На это он получил от царя ответ, что должно не только позволить им там остаться, но даже объявить им его царскую милость и при этом сказать им, что царь их беду принимает очень близко к сердцу. Царь повелел также настоятелю пригласить их от имени царя в гости в монастырь и хорошо угостить, а после угощения сообщить им, что царь милостиво желает,—поскольку они потеряли все, что имели в Лифляндии, и неизвестно еще, на чьей стороне будет победа, а война может продлиться еще довольно долго, — чтобы они поразмыслили и приехали к нему в Москву. Там он даст им втрое больше поместий, чем у них было и пропало в Лифляндии.

Когда настоятель, согласно повелению царя, пригласил их в гости в монастырь и изложил им его милостивое желание и предложение, они были этим больше опечалены, чем обрадованы. Будучи свободными людьми, они не имели охоты попасть в постоянную зависимость. Поэтому они поблагодарили за высокое царское благоволение, христианское сострадание и лестное предложение, а также за обильное угощение, полученное от настоятеля, и, попросив разрешения прожить там еще некоторое время, ушли из монастыря опять туда, где остановились.

В следующие дни их неоднократно посещали монахи и бояре и всячески советовали им ехать к царю в Москву, поскольку он к ним так милостив и предлагает им такие блага, говорили им, что раскаиваться им не придется, а будут они, наоборот, радоваться. Но, несмотря на все эти настоятельные советы и увещания, ни у кого из них не возникло ни малейшего желания последовать им.

Несколько дней спустя явился к ним из Печерского монастыря толмач, московит, который несколько лет был в плену у немцев из шведских земель и хорошо выучил немецкий язык. Он сказал, что от немцев, которые держали его в плену, он видел много добра и уважения и поэтому очень благоволит к немецкому народу и очень дружески к нему расположен.

А поскольку царь всея Руси призывает их к себе в Москву и делает им еще столь щедрые и милостивые предложения, он по совести советует им ни в коем случае не отвергать столь высокую милость и дольше не отказываться, ибо он совершенно доверительно не скроет от них, что дано приказание, в случае, если они отвергнут царскую милость и откажутся добровольно ехать в Москву, не только никого из них не отпускать обратно в Лифляндию, а схватить их всех как лазутчиков, связать по рукам и по ногам и отвезти в Москву. И поскольку с ними поступят так, то следовало бы им понять, что добра из этого для всех них не будет и что более разумно немедля заявить настоятелю, что они не только с верноподданнейшей глубокой благодарностью принимают предложенную царем милость, но окончательно решили и намерены тотчас же собраться в путь и ехать к его величеству в Москву и т. д.

Такие речи толмача и его советы сильно испугали этих бедных людей. Столько пожеланий посыпалось на голову Отто фон Фитингофена за то, что он не пустил их в крепость, что если бы все они исполнились, то вовек не видеть ему было бы в Нейгаузе ни одного поляка. Немало убивались эти бедные люди. Один предлагал одно, другой — другое. В Лифляндии у поляков им места не было, герцог Карл тоже не мог уже защитить их, ибо поляки отвоевали свои крепости и города. А кто попадет в Россию, тому, как они полагали, придется остаться там на веки вечные, а в этом случае хуже будет для них, если, как им в тайне сообщил об этом толмач, поведут их туда на гнев и немилость — всего более за то, что они так неуважительно отвергли предложенную им великую милость.

Поэтому они единодушно решили,—ибо, как говорится: «Ех duobus malis minimum esse eligendum»(Из двух зол надо выбрать меньшее.),—явиться к настоятелю и сказать, что они вполне готовы отправиться в Москву к царю всея Руси, если только их не будут там держать как пленников и они там не пропадут вместе с женами и детьми. Настоятелю очень понравились эти речи, он стал их всячески ободрять и, говоря, чтобы они спокойно ехали, ничего не опасаясь и не боясь, он поклялся им своим богом, приложившись к кресту, что не будет им никакого зла, а наоборот, ждут их великие милости и многие блага.

После настоятелевой клятвы и целования креста они отправились (хотя и невеселые) в монастырь. Настоятель и монахи приняли их очень приветливо, поместили каждого с его близкими в гостинице и не дали никому истратить ни копейки на пропитание. Царь приказал безвозмездно содержать их как в этом монастыре, так и в Пскове, Новгороде, в Твери и на всем пути. Вина, медов, пива, а также вареного и жареного подавали столько, что если бы их было втрое больше, то и тогда всего было бы вполне достаточно.

Тогдашний воевода псковский Андрей Васильевич Трубецкой и тамошние горожане приняли их превосходно, записали имена не только их самих, но и их жен и детей, слуг, дворовых людей и девок, записали также, кто дворянского, а кто не дворянского звания, и какое у кого имущество осталось в Лифляндии, а также—кто к чему был приставлен или чем занимался. Запись эту послали вперед царю в Москву. Целых восемь дней гостили там лифляндцы, их очень хорошо содержали и уговаривали продать своих лошадей и спрятать деньги в кошель, благо у царя достаточно лошадей, чтобы довезти их до места. После этого дали им сколько надо было возчиков и лошадей, а слугам, которые были в плохой одежонке, по теплой шубе. Так отправились они с божьей помощью в путь и прибыли в Москву в добром здравии 21 ноября 1601 г. Царь велел освободить боярский двор у самого Кремля и поселить там немцев, а вскоре им было туда доставлено все, что потребно для домашних нужд: дрова, рыба, мясо, соль, масло, сыр, вино, меды, пиво, хлеб,—и к каждому хозяину был определен в пристава (zum praestaven) московит, которого можно было посылать за припасами и другими покупками и приобретениями или за какой иной надобностью.

23 ноября царь прислал им денег, одному 6 рублей, другому 9, третьему 12 рублей, кому больше, кому меньше, смотря по тому, сколько того было людей, на покупку того, в чем у них была нужда, а корма само собою выдавались каждую неделю. 12 декабря вновь прибывшим немцам было сказано, чтобы они собрались и были готовы на следующий день в своих лучших одеждах предстать перед царем. Большинство отказалось, говоря, что они недостойны явиться к его величеству из-за худой одежды. Царь велел им сказать в ответ, чтобы они не считали себя недостойными, он хочет видеть их самих, а не их одежду, пусть они придут в том, что каждый из них привез с собой, он всех их оденет и так же, как своих немцев, пришедших к нему ради его высокого имени, с избытком их обеспечит.

13 декабря царь сидел с сыном на своем царском месте, вокруг них сидели и стояли тут же в палате все его советники и знатные бояре в камковых и парчовых одеждах. На них были длинные золотые цепи и великолепные драгоценности. Своды палаты, четыре стены и пол, там, где по нему ходили и где на нем стояли, были обиты ценными турецкими тканями и коврами. Вновь прибывших немцев подводили к его величеству по очереди, сначала старших, потом среднего возраста, потом молодых. Все они почтительно кланялись по-немецки царю и его сыну.

Царь сказал через своего переводчика: «Иноземцы из Римской империи, немцы из Лифляндии, немцы из Шведского королевства, добро пожаловать в нашу страну. Мы рады, что вы после столь долгого пути прибыли к нам в нашу царскую столицу Москву в добром здравии. Ваши бедствия и то, что вам пришлось бежать, покинув своих родных, и все оставить, мы принимаем близко к сердцу. Но не горюйте, мы дадим вам снова втрое больше того, что вы там имели. Вас, дворяне, мы сделаем князьями, а вас, мещане и дети служилых людей, — боярами. И ваши латыши и кучера будут в нашей стране тоже свободными людьми. Мы дадим вам вдоволь земли и крестьян, и слуг, оденем вас в бархат, шелка и парчу, снова наполним деньгами ваши пустые кошельки. Мы будем вам не царем и государем, а отцом, и вы будете нам не подданными нашими, а нашими немцами и нашими сынами, и никто, кроме нас, не будет повелевать вами. Мы будем сами судьей вашим, если у вас возникнут спорные дела. Веры своей, религии и богослужения вы вольны держаться так же, как в своем отечестве. Вы должны поклясться нам вашим богом и вашей верой, что вы будете верны нам и нашему сыну, что не измените и не уедете из страны без нашего на то дозволения, не сбежите или не перейдете к какому-либо другому государю, ни к турку, ни к татарам, ни к полякам, ни к шведам. Вы не должны также скрывать от нас, если услышите о каких-либо изменнических замыслах против нас, и вы не должны вредить нам ни колдовством, ни ядом. Если вы выполните и сдержите все, то мы за это пожалуем и одарим вас так, что у других народов и прежде всего в Римской империи много об этом будут говорить».

Дитлоф фон Тизенгаузен, ловкий и красноречивый лифляндский дворянин, произнес от имени всех краткую благодарственную речь за это царское благоволение и милость и под присягой дал за всех обет до самой смерти быть верным и преданным отцу своему, царю всея Руси.

Царь ответил: «Любезные дети мои, молите бога за нас и наше здравие. Пока мы живы, у вас ни в чем нужды не будет». Он прикоснулся пальцами к своему жемчужному ожерелью и сказал: «Даже если придется поделиться с вами и этим». Царь протянул вперед руку с посохом, и немцы должны были по очереди подходить и целовать руку ему и его сыну. После этого он приказал, чтобы все остались обедать за его царским столом.

Был принесен длинный стол и поставлен прямо перед царем и его сыном. Старейшие были посажены за стол так, что царь мог видеть их лица, а к остальным он сидел спиной. Прежде всего, на накрытый стол был подан отменный пшеничный хлеб и соль в серебряной посуде. Знатным боярам велено было прислуживать и подавать. В первую подачу этот большой, длинный стол был до того заставлен разными отменными яствами и кушаньями, что едва хватало места, куда каждый мог бы положить отрезанный ему кусок хлеба. Так подавали до вечера. Было большое изобилие всевозможных сортов иноземных вин, а также медов и пива и т. д. Первые кушанья царь велел поднести сначала себе, отведал их и сказал: «Любезные наши немцы, мы позвали вас на нашу царскую хлеб-соль и сами с вами вкушаем, берите и кушайте что бог послал». Немцы встали, призвали благословение на его трапезу и сказали: «Дай, господи, нашему государю здоровья и долгой жизни». Точно так же царь первым пригубил и, повелев сначала провозгласить имя каждого, сказал: «Мы пьем за всех вас. Примите нашу здравицу». Бояре сильно понуждали немцев пить, но они соблюдали меру, поскольку им было известно от их приставов о воздержанности царя и о том, что он не любил пьяниц.

Милостивый царь заметил это и, засмеявшись, спросил, почему они не веселятся и не пьют вовсю за здоровье друг друга, как это принято у немцев. Они ответили, что здесь для этого неподходящее место, ибо здесь каждый должен вести себя учтиво, и что в присутствии царя нельзя не сохранять меры и т. д. Царь ответил: «Мы хотим вас угостить, раз мы вас пригласили, и что бы вы сегодня ни сделали, все будет хорошо. Пейте все за наше здоровье. Уже дано распоряжение, чтобы к вашим услугам были кареты и лошади, и каждого, когда придет время, доставят без всякой опасности домой».

Сказав это, царь поднялся и приказал отвести себя к своей супруге. Он велел доставить в палату бочонки из чистого серебра с золотыми обручами, полные разных дорогих напитков, и приказал боярам так угостить немцев, чтобы им было невдомек, как они попали домой, что с большинством и случилось. 18 декабря немцев повели в Разряд (Razareth). Дьяки (Canzler) разбили их на четыре группы. В первую выделили старейших и знатнейших и объявили им, что царь, их отец, по случаю их приезда жалует каждому сверх ежемесячных кормов по 50 рублей деньгами, по венгерскому кафтану из золотой парчи, по куску черного бархата и по сорок прекрасных соболей, чтобы они оделись в честь царя, и что столько же денег им положено на годовое жалованье, каждому поместье, 1 к нему 100 вполне обеспеченных крестьян. Все это было дано им в ближайшие дни.

Во вторую группу выделили тридцати- и сорокалетних мужчин. Им выдали по 30 рублей, по куску красной камки, по сорок соболей, по кафтану из серебряной парчи и каждому поместье с 50 обеспеченными крестьянами и 30 рублей годового жалованья.

В третью группу выделили молодых дворян и несколько наиболее опытных воинов. Им выдали по 20 рублей, по куску простого бархата, по куску красного шелка на кафтан, по сорок соболей, по 30 обеспеченных крестьян к поместью, и 20 рублей было их годовым жалованьем.

В четвертую группу определили молодых простолюдинов и тех, кто были слугами и мальчишками у дворян. Им дали по 15 рублей, по куску шарлахового сукна на камзол, по куску желтой камки, по сорок простых соболей и каждому поместье с 20 обеспеченными крестьянами во владение, их годовое содержание было 15 рублей.

Помимо того, всем было объявлено, что если царю они понадобятся против его врагов, то они должны быть всегда готовы; это им, конечно, и надлежало за такие прекрасные поместья и хорошее жалованье чистоганом. Таким образом, милостивый, добрый царь Борис Федорович многих бедняков сделал знатными, богатыми людьми и превратил их горе в радость, о чем везде и повсюду стали говорить.

В Москву прибыли послы из города Любека: господин Конрад Гермерс—бургомистр, господин Генрих Керклинг—член совета города и Иоган Брамбах—секретарь, с большим сопровождением и ценными великолепными дарами и подношениями. Они ходатайствовали от имени всех членов Ганзы о праве свободно вести торговые дела, о возобновлении своих прежних привилегий в России, а также о восстановлении имевшихся тут раньше контор. Выслушав это ходатайство, царь заявил, что до членов Ганзы ему никакого дела нет, поскольку он о них ничего не знает, но городу Любеку, который ему знаком, он всегда милостиво склонен выказать дружбу и добрососедство. И действительно он предоставил и дал им большие привилегии для торговли в своей стране и милостиво позволил также вновь открыть и привести в прежнее состояние конторы, так что любекцам на этот раз удалось добиться и достичь столь многого, что, не случись плачевной войны и разорения страны, город Любек ежегодно мог бы пользоваться значительным доходом. В общем, этот Борис стремился так править, чтобы его имя восхваляли во многих землях, а в его земле была тишина и подданные благоденствовали бы. Он возвел и укрепил много городов и крепостей в стране. Весь большой главный город Москву он велел украсить и укрепить высокой и толстой обводной стеной из тесаного камня, а также обнести такой же очень высокой стеной толщиною в 23 фута город и крепость Смоленск, так что войска польского короля (когда король, как дальше будет сказано, осадил Смоленск) едва смогли соорудить штурмовые лестницы такой длины, чтобы можно было добраться до бойниц. На татарском рубеже он выстроил две мощные крепости, одну из которых по его велению назвали в честь него Борисградом (Borissgrod), а другую в честь всех царей—Царьградом (Zayrogrod), чтобы помешать и воспрепятствовать ежегодным набегам татар. Он искренне хотел добра своей земле, но над его правлением все же не было благословения божия, ибо он достиг царства убийством и хитростью, Jus talionis (Закон воздаяния за зло равным злом.), в конце концов, пал на него самого. Quod fecerat, idem ipsi Deus retribuebat (Что он содеял, тем ему бог и воздал.); что он содеял, то случилось с ним самим и с его близкими. Его владений и короны так сильно домогались, что он, подобно Ироду, должен был пребывать и жить в постоянном беспокойстве. Первым подстрекателем против него был нечестивый злодей, жестокий и беспощадный враг немцев, Богдан Бельский, в прошлом спальник (Cammer-Junker) Ивана Васильевича, которого он толкал и наущал на многие жестокости. Этого изменника царь послал воеводой и начальником над строителями на татарский рубеж, чтобы завершить постройку крепости Борисграда. Когда же крепость была выстроена, злодей посмел объявить, что он теперь царь в Борисграде, а Борис Федорович—царь в Москве. Но титул этот он носил недолго, ибо как только об этом стало известно Борису Федоровичу от немцев, которые были посланы с Бельским, он приказал доставить этого самозванного борисградского царя оттуда в Москву в таких регалиях, какие приличествуют не государю, а такому негодному бунтовщику, как он, а ничего лучшего достоин он и не был. Поскольку, однако (как говорилось выше), царь Борис дал обет в течение 15 лег не проливать крови, то он конфисковал всё его имущество и добро, дав его людям право служить, кому они захотят. Одному шотландскому капитану, по имени Габриэль, царь приказал вырвать у самозванного царя пригоршнями всю густую длинную бороду и, в конце концов, сослал последнего в опалу в Сибирь, которая находится в нескольких сотнях миль от Москвы и некогда была завоевана у татар, чтобы у него там прошло cacoethes regnandi.

Злоумышляли против царя еще и четыре брата Никитича (о каковых говорилось выше, что они после смерти царя Федора стояли ближе всех к трону и им был даже предложен царский скипетр, от которого они отказались, почему его взял Борис Федорович, хотя и не был призван на то и скипетра ему не предлагали). Они душевно скорбели о том, как поступили с Богданом Бельским.

Некоторое время они держались спокойно и покорно, но в конце концов они решили, что раз Бельскому не удалось добиться своего, то им следует пойти по другому пути, а именно — постараться дать Борису яд и тем извести его. Но и им тоже это не удалось, они были преданы своими собственными людьми, из-за этого потеряли все и так же, как и первый изменник, были сосланы в опалу на несколько сот миль вдаль.

После этого Борис стал следить за тем, что он ест и пьет, очень остерегался, приказал многим тысячам московских стрельцов (Strelitzen) день и ночь оберегать его особу, куда бы он ни шел и где бы ни был—в Кремле или когда он ехал на богомолье в монастырь, так что князья и бояре не смогли причинить ему никакого вреда ни ядом, ни мятежом.

Увидев, что ядом и убийством ничего сделать невозможно, дьявол внушил им другую отраву, а именно — прибегнуть к обману, и употребили они для этого весьма удивительное орудие дьявола, так что случилось, как сказал некто: «Non audet Stygius Pluto tentare, quod audet, Effraenis monachus plenaque fraudis anus» (На то не посмеет отважиться Стигийский Плутон, на что отважиться распутный монах и исполненная лжи старуха).

Был один монах, по имени Гришка Отрепьев. Его, поскольку он и все монахи были заодно с изменниками и мятежниками против Бориса, подговорили, чтобы он уехал, а для того чтобы все осталось незамеченным, объявили, что он бежал из монастыря. Ему было дано приказание ехать в королевство Польское и в большой тайне высмотреть там какого-либо юношу, который возрастом и обличием был бы схож с убитым в Угличе Димитрием, а когда он такого найдет, то убедить его, чтобы он выдал себя за Димитрия и говорил бы, что тогда, когда его собирались убить, преданные люди по соизволению божию в великой тайне увели его оттуда, а вместо него был убит другой мальчик. Монаха подгонять не пришлось; прибыв на польский рубеж, на Борисфен в Белоруссии (которая принадлежит польской короне), он немедля расставил сети и заполучил, наконец, такого, какого ему хотелось, а именно — благородного, храброго юношу, который, как мне поведали знатные поляки, был незаконным сыном бывшего польского короля Стефана Батория. Этого юношу монах научил всему, что было нужно для выполнения замысла. После обстоятельного наставления он дал ему совет: постараться поступить на службу к князю Адаму Вишневецкому, деду Михаила Вишневецкого, короля Польского, потому что тот живет в Белоруссии у самого московитского рубежа, а когда ему это удастся и он как-нибудь потом найдет благоприятный случай, то пусть с печальны» видом и грустными словами жалуется на свое злосчастье и откроет князю, что он прямой наследник Московского государства и младший сын прежнего царя Ивана Васильевича и что, когда он был еще ребенком, на его жизнь посягал и хотел его убить Борис Федорович и т. д. и если бы бог не помешал этому и не внушил преданным людям тай ком увезти его, то и убил бы. Пусть он всегда и всюду держит и ведет себя так, как он, Отрепьев, его наставлял и учил. А чтобы князья и другие во всем ему могли поверить (когда он со временем откроется им), монах передал ему еще и золотой крест, который убитому Димитрию был дан при крещении крестным отцом, князем Иваном Мстиславским, и был у мальчика на шее, когда его убили. На этом кресте были вырезаны имена Димитрия и его крестного отца.

После того как монах наладил это обманное дело, он опять вернулся в Россию и отправился к полевым казакам (Feld-Cosaquen) в Дикое поле (ins wilde Feld) распространять среди них слух, что настоящий наследник Московского государства, Димитрий Иванович (которого ныне царствующий царь Борис хотел убить в Угличе), в действительности еще жив и содержится в большой чести у князя Адама Вишневецкого близ рубежа, пусть они направятся к нему, и если они честно поддержат его, то впоследствии он их за это щедро наградит. И посланный монах Гришка Отрепьев не пожалел трудов, чтобы поднять на ноги отряд воинских людей.

Подученный юноша нанялся личным слугою к князю Вишневецкому и держал себя хорошо. И вот, когда однажды князь пошел в баню, а он ему там прислуживал, князь приказал ему что-то принести в баню, он принес не то, что нужно было, князь рассердился, дал ему затрещину и обозвал его сукиным сыном. Тогда он сделал вид, что это очень задело его за сердце, начал в бане горько плакать и сказал князю:

«Знал бы ты, князь Адам, кто я такой, так не обзывал бы меня сукиным сыном, а тем более не бил бы меня по шеям из-за такой малости, но раз уж я выдаю себя за твоего слугу, то приходится мне терпеть». Князь спросил: «Кто же ты? Как твое имя?».

Подученный юноша сделал так, как ему было внушено, сказался младшим сыном прежнего московского царя Ивана Васильевича, рассказал обстоятельно, по порядку, что с ним произошло в детстве и как ныне правящий Борис Федорович посягал на его жизнь, затем — как он спасся и кто ему помогал, а также сколько времени он тайно скрывался здесь в Белоруссии, прежде чем поступить к нему на службу, показал ему также золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями, и сказал, что его подарил ему крестный отец при крещении, — все, как монах Гриша Отрепьев его наставлял и учил.

Затем он по московитскому обычаю упал князю в ноги и сказал: «Князь Адам Вишневецкий! Поскольку так получилось, что ты узнал, кто я такой, то я предаю себя в твою власть, делай со мной, что хочешь, не хочу я больше жить в такой нужде, если же ты мне поможешь вернуть свое, то воздается тебе с избытком, если бог мне поможет».

Князь Адам был удивлен и изумлен, а так как юноша был учтив и к тому же умен и скромен, да еще показал дорогой крест, он сразу поверил его словам, почтя за правду, что он действительно сын Грозного, попросил у него прощения за затрещину и за бранные слова, пригласил его остаться в бане и тоже помыться и не уходить, пока он сам за ним к придет. Он пошел к своей супруге и велел ей дать распоряжение по кухням, погребам, залам и комнатам сделать и приготовить все так, чтобы в этот вечер он мог угостить и принять московского царя. Его жене и всему двору это известие показалось весьма удивительным, именно то, что царь всея Руси так скоро и неожиданно прибудет ним. Князь приказал оседлать и великолепно убрать шесть прекрасных лошадей, определил и каждой лошади слугу, одетого в нарядное платье, приказал также как можно изящней убрать свою лучшую карету, запречь в нее шесть отличных упряжных лошадей, и все они должны были стоять во дворе, так что слуги полагали, что хозяин сам хочет куда-то ехать.

Когда все было выполнено к его удовольствию, он взял с собой 2 слуг, пошел в баню, подарил своему бывшему слуге, молодому русскому царю, дорогие одежды, выказал ему много почтения, сам прилуживал ему, вывел из бани, подарил ему шесть верховых лошадей приставленными к ним слугами, а также и седла, палаши, пищали и всевозможные принадлежности, а также княжескую карету с шестью упряжными лошадьми и кучерами и еще других слуг для ухода за его, персоной и при этом попросил, чтобы его величество соблаговолил на от раз милостиво принять столь скромный подарок от него, скромного князя, а если он сможет еще чем-либо услужить ему, то не пожалеет ни трудов, ни стараний, пусть не сомневается и ждет от него всего наилучшего. Юноша поблагодарил с большим уважением, пообещал, если бог ему поможет, воздать за это сторицей, и с тех пор он жил по-княжески. Так как слух о молодом царе пошел повсюду и был сообщен также правящему московскому царю Борису Федоровичу (по велению которого истинный юный Димитрий был убит в детстве), он немало испугался такой новости, полагая, что такое дело не принесет ему много мира и покоя от поляков, его врагов.

Поэтому он отправил в большой тайне послов к князю Адаму Вишневецкому и предложил ему в потомственное владение несколько московских крепостей и городов, расположенных на рубеже, и, кроме того, большую сумму денег, если он выдаст ему вора (den Worrn). Вследствие этого предложения Бориса князь еще более утвердился в своем решении отбросить сомнения и поверить, что юноша действительно сын Грозного, раз Борис так его преследует. Он отправил посла обратно с ответом, что такого человека у него нет, и он никогда о нем ничего не слыхал и не ведал.

Но так как большая сила московита и его близкое соседство наводили князя на разные мысли и он поэтому боялся быстрого неожиданного нападения, он приказал тотчас же подать себе и молодому государю карету и в сопровождении нескольких всадников уехал с ними в другой город, называемый Вишневцом, который стоял на несколько миль дальше от рубежа в глубь страны. Там он показал юноше письмо. Бориса. Когда тот прочел и понял содержание, он горько заплакал, упал князю в ноги и сказал: «wolan Bochdathy » —«волен бог да ты. Делай со мной, что хочешь, я сейчас в твоей власти и предаюсь в твои руки».

Князь сказал, чтобы Димитрий не беспокоился, он не предаст его, именно потому он и уехал с ним из своего замка сюда, подальше от рубежа, чтобы Димитрий там (поскольку это близко к рубежу) не подвергся непредвиденному нападению и не попал в руки своих врагов, пусть он остается здесь, в Вишневце, со своими слугами, все необходимое будет ему предоставлено, а он, князь, поедет назад, и если что-либо опять услышит о Борисе, он немедля даст ему знать. Когда же Борис Федорович снова прислал гонца к князю Адаму Вишневецкому с еще более щедрыми предложениями, чем прежние, а одновременно с этим подослал и многих убийц, чтобы прикончить того, кто выдавал себя за Димитрия, князь позаботился о том, чтобы отправить Димитрия отсюда в глубь Польши, к воеводе Сандомирскому, где он точно так же был принят как сын Ивана Васильевича и был спасен от подосланных Борисом убийц.

В январе господин Иоган Тирфельд написал из немецкой Нарвы (расположенной в Лифляндии на Московском рубеже) в Финляндию, штатгальтеру в Або, и сообщил, между прочим, как достоверную новость, что младший сын Ивана Васильевича Грозного, тот, про которого говорили, что он якобы убит, еще несомненно жив и пребывает у казаков в Диком поле и что он собирается вернуть себе отцовское наследие, отчего на Руси большое волнение. Этого посланца московиты перехватили в пути и отвели сначала в Ивангород (который называется русской Нарвой), а потом дальше в Москву, однако найденные у него письма доставили весьма мало радости Борису.

В том же году и месяце царь Борис отправил посла в Казань, которая в 250, и в Астрахань, которая в 500 немецких милях по ту сторону от Москвы. Посол, по имени Степан Степанович Годунов, был родственником Бориса. В Диком поле (где ему пришлось ехать) на него напали дикие казаки, поднятые на мятеж орудием дьявола, монахом Гришкой Отрепьевым, и направлявшиеся в город Путивль, расположенный на Белорусском рубеже России, чтобы разыскать там у князя Адама Вишневецкого, жившего там поблизости, своего истинного наследного государя (каким они в неведении своем его считали). Они убили многих ратников и слуг, сопровождавших царского посла, и захватили, кроме того, нескольких в плен. Сам посол с большим трудом спасся, и ему пришлось вернуться в Москву, не выполнив своего дела. Нескольких пленных казаки отпустили на волю, наказав им ехать в Москву к своему незаконному царю и сообщить ему, что они вскоре приедут с несколькими тысячами полевых казаков и поляков в Москву и привезут с собой истинного наследного государя Димитрия.

Как это, так и многие другие донесения из Белоруссии, Польши, Литвы и Лифляндии, поступавшие ежедневно одно за другим, так смутили Бориса, что он сам начал сомневаться, что убит был тогда, когда он поручил это сделать, юный царевич Димитрий, а не кто-то иной вместо него. Поэтому он приказал произвести с особым тщанием розыск и, получив относительно этого достоверные сведения, что действительно был убит тот, а не кто-то иной вместо него, смекнул и догадался, что все это происки и козни его вероломных князей и бояр.

Но, сказать по правде, это была кара божия, ниспосланная для того, чтобы Борис узнал, что никакая премудрость не устоит против господа бога и что бог может обратить в глупость лукавый ум. Борис полагал, что он достиг царства своей хитростью, без помощи божией, и поэтому должен был узнать, что его хитрые уловки не помогут ему перед господом богом, и хотя все его начинания были разумными, ни одно из них не кончилось добром. Заключенные им союзы с могущественными властителями ни к чему не привели, все труды и старания, которые он с великим разумением положил на улучшения в стране, мало кем ценились, неслыханно обильная милостыня, которую он раздавал во время длившейся несколько лет подряд великой дороговизны, не спасла бедный народ от сильного голода и мора в его стране, и люди гибли тысячами. Это дороговизна началась в 1601 г. и продолжалась до 1604 г., когда кадь ржи стоила 10 или 12 флоринов (а прежде кадь обычно стоила не больше, чем 12 или 15 м. грошей), и голод во всей стране был сильнее, чем даже при осаде Иерусалима, о чем можно прочесть у Иосифа Флавия, когда евреи предали собак, кошек, крыс и мышей, даже кожу со старых седел и сапог, а также голубиный помет; одна дворянка от великого голода зарубила, сварила, поджарила и съела своего собственного ребенка. Большего ужаса и у Иосифа не найти!

Но, клянусь богом, истинная правда, что я собственными глазами видел, как люди лежали на улицах и, подобно окоту, пожирали летом траву, а зимой сено. Некторые были уже мертвы, у них изо рта торчали сено и навоз, а некоторые (bona venia) (Прошу прощения.) пожирали человеческий кал и сено. Не сосчитать, сколько детей было убито, зарезано, сварено родителями, родителей—детьми, гостей—хозяевами и, наоборот, хозяев - гостями. Человеческое мясо, мелко-мелко нарубленное и запеченное в пирогах (Pyrogen), т. е. паштетах, продавалось на рынке за мясо животных и пожиралось, так что путешественник в то время должен был остерегаться того, у кого он останавливался на ночлег.

Когда из-за ужасной дороговизны и голода начались столь страшные, бесчеловечные и в некоторых местностях никогда не слыханные убийства и на всех улицах ежедневно стали находить множество трупов людей, умерших от голода, и об этом сообщали царю Борису, надумал он эту беду и божью кару отвратить своей казной и приказал у наружной городской стены, которая в окружности составляла четыре немецких мили, с внутренней стороны отгородить четыре больших площади, куда ежедневно рано утром собирались бедняки города Москвы и каждому давали одну деньгу (Denning), а их 36 идет на один талер. Такое благодеяние побуждало бедных поселян бросать и покидать дома все и бежать с женами и детьми в Москву, чтобы тоже получить эти деньги. Бедняков там собралось такое множество, что ежедневно на них тратилось до 500000 денег (что составляет тринадцать тысяч восемьсот восемьдесят восемь талеров и 32 м. гроша).

Это продолжалось все время, а дороговизна на убыль все не шла. Ежедневно повсюду на улицах по приказу царя подбирали сотни мертвецов и увозили их на таком множестве телег, что смотреть на это (credas—легко поверить) было страшно и жутко. Мертвецов было, приказано особо приставленным к этому людям тщательно обмывать, заворачивать в белое полотно, обувать в красные башмаки и отвозить для погребения в «Божий дом («Boschtumb)—так называлось место, где хоронят умерших без покаяния.

Из-за такого царского милосердия на пищу бедняков, на одеяние для умерших и на их погребение в течение этой четырехлетней дороговизны из казны ушло неисчислимо много сот тысяч рублей, так что из-за этого казна сильно истощилась. Как легко подсчитать и как мне сообщили это достойные доверия приказные подьячие (Canzley-Schreibern) и торговые люди, в одном только городе Москве во время этой дороговизны умерло от голода более 500 000 человек, которые при жизни получали от его величества пропитание, а после смерти белый саван и красные башмаки, в которых их на его счет хоронили. Так было в одном только этом городе, а какое великое множество народа погибло за это долгое время от голода и чумы во всех концах страны и в других городах, и все они были также похоронены на счет казны.

Увы, как страшен гнев божий, когда он возгорается и пылает на страной и людьми!

И все-таки Борис был так неисправим и так ослеплен, что стол многие тяжкие бедствия не заставили его смириться и он все еще ду-мал отвратить эту напасть своей богатой казной. И хотя господь благостный в милосердии своем сделал так, что в русскую Нарву (которую русские называют Ивангородом) пришло из немецких приморских городов несколько кораблей, груженных зерном, которым можно было бы накормить сотни тысяч людей, Борис вое же не захотел такого позора, чтобы в его богатой хлебом стране продавалось и покупалось зерно и чужих земель, и поэтому корабли ушли снова в море, не продав своего зерна. Никому не было дозволено купить ни одной кади под страхом смерти.

Царь снарядил розыск по всей стране, не найдется ли запасов хлеба и тогда обнаружили несказанно много скирд зерна в 100 и больше сажень длиною, которые 50 и больше лет простояли невымолоченные в полях, так что сквозь них росли деревья.

Царь приказал вымолотить и отвезти это зерно в Москву и во вся кие другие города. Он приказал также во всех городах открыть царские житницы и ежедневно продавать тысячи кадей за полцены. Всем вдовам и сиротам из тех, кто сильно бедствовал, но стыдился просить, и прежде всего немецкой национальности, царь послал безвозмездно на дом по нескольку кадей муки, чтобы они не голодали. Он воззвал также к князьям, боярам и монастырям, чтобы они приняли близко к сердцу народное бедствие, выставили свои запасы зерна и продали их несколько дешевле, чем тогда запрашивали.

И хотя это тоже было сделано, дьявол жадности по попущению божию в наказание всей земле так оседлал богатых московитских барышников, что они стали незаметно скупать через бедняков по низкой цене хлеб у царя, князей, бояр и монастырей, а потом перепродавать его бедноте много дороже. После того как гнев божий утолился этой дороговизной, сотни тысяч людей умерли голодной смертью а Борис растратил почти всю свою казну, пришли новые ужасы и кары, а именно — война и кровопролитие, о чем будет сказано ниже.

В июле 1604 г. в Россию прибыл посол его величества императора римского, барон фон Лоэ и т. д., с многочисленным сопровождением, Борис дал распоряжение, чтобы в тех местах, где проезжал посол, не смел показываться ни один нищий. Он приказал также привезти на рынки в те города всевозможные припасы, только бы иностранцы не заметили никакой дороговизны. Поскольку посла должны были встретить и торжественно принять за полмили до Москвы, сказано было всем князьям, боярам, немцам, полякам и всем другим иноземцам, имевшим земли и людей, чтобы каждый под страхом потери годового жалованья во славу царя нарядился как можно богаче и пышнее в бархат, шелк и парчу и в таком виде, в лучших своих одеждах, выехал навстречу императорскому послу для участия в его въезде в Москву. Тут не одному бедняге пришлось против своей воли и желания роскошничать и покупать или занимать у купцов за двойную цену такие дорогие вещи, каких ни он, ни его предки никогда не носили и носить не собирались. Кто тогда наиболее пышно вырядился, был царю лучший слуга и получал прибавку к годовому жалованью и к земельным угодьям. Кто же не так пышно разоделся или, в соответствии со своими средствами, оделся скромно, тому досталась брань и угроза списать с него годовое жалованье и поместья, невзирая на то, что у многих из них в великую дороговизну прежнее платье было снесено в заклад и им едва хватало на самое необходимое.

Для угощения господина посла было доставлено и подано много всевозможных яств, а люди были такие нарядные, что на улицах не было заметно никакой дороговизны, она чувствовалась только в домах и в сердцах. Под страхом смерти никто не должен был жаловаться при людях господина посла, что в стране была или еще есть дороговизна, а должен был говорить только о дешевизне. Такой чрезмерной гордыней Борис не мог не навлечь на себя еще большего гнева божия, и вслед за дороговизной и мором пришел и меч.

В дороговизну было много необычайных явлений перед тем, как разразилась война. По ночам на небе появлялось грозное сверкание, как если бы одно войско билось с другим, и от него становилось так светло и ясно, как будто взошел месяц; временами на небе стояли две луны, а несколько раз три солнца, много раз поднимались невиданные бури, которые сносили башни городских ворот и кресты со многих церквей. У людей и скота рождалось много странных уродов. Не стало рыбы в воде, птицы в воздухе, дичи в лесу, а то, что варилось и подавалось на стол, не имело своего прежнего вкуса, хотя и было хорошо приготовлено. Собака пожрала собаку, и волк пожрал волка. В той местности, откуда пришла война, по ночам раздавался такой вой волков, подобного которому еще не бывало на людской памяти. Волки бродили такими большими стаями, что путешественникам нельзя было пускаться в путь маленькими отрядами.

Один немец, золотых дел мастер, поймал молодого орла, и так как он не мог взять его живым, то он убил его и привез в Москву, что тоже было ново, ибо орлы в этих местах никогда не показываются. Разной породы лисицы, голубые, красные, черные, бегали среди белого дня по Москве внутри стен, и их ловили. Это продолжалось целый год, и никто не знал, откуда приходит столько лисиц. В сентябре этого 1604г. убили черную лисицу совсем близко от Кремля. За ее шкуру или мех один купец дал 90 рублей. Это составляет 300 польских гульденов, из расчета 30 м. грошей за один флорин. Эти и подобные им знамения предвещали недоброе, но московиты не ставили их ни во что, как иудеи в Иерусалиме, они считали, что это к счастью.

Все татары толковали это так: разные лукавые народы пройдут в недалеком будущем по московской земле и будут посягать на престол, что и действительно сбылось. Затем то, что собака сожрала собаку, а волк — волка, наперекор известной поговорке «волк волка не сожрет», один татарин объяснил так, что московиты будут предавать друг друга, грызться как собаки и уничтожать друг друга.

Одновременно с этими знамениями во всех сословиях между всеми начались раздоры и несогласия, так что ни один человек не мог ожидать от другого ничего хорошего. Страшное, сверхъеврейское повышение цен на товары и турецкое бессовестное ростовщичество, обирание бедных шло вовсю. За все нужно было платить вдвое дороже, чем раньше. Друг не давал своему другу ничего взаймы без залога, который должен был стоить втрое больше, чем-то, что он под него давал, а за каждый рубль еженедельно надо было выплачивать 4 м. гроша процентов. Если же залог в назначенное время не выкупали, то он пропадал. О новых покроях одежды и о пестроте тканей, которые проникали туда от других народов, о грубом, нелепом чванстве и мужицкой кичливости, приводившей к тому, что каждый мнил себя во всем выше остальных, о неумеренном обжорстве и пьянстве, о распутстве и разврате, — а все это как потоп распространялось среди людей и высокого и низкого звания, — о том, как господа бога прямо-таки вынуждали покарать, пресечь и прекратить это огнем, мечом и другими бедствиями и т. д., обо всем этом полностью и не расскажешь.

В том же 1604 г. в следующее воскресенье после Троицы, в ясный полдень, над самым московским Кремлем, совсем рядом с солнцем, показалась яркая и ослепительно сверкающая большая звезда, чему даже русские, обычно ни во что ставившие знамения, весьма изумились. Когда об этом было доложено царю, он тотчас же потребовал к себе одного достойного старца, которого он за несколько лет до того выписал к себе в Москву из Лифляндии и одарил прекрасными поместьями, и к которому за проявленную им преданность он особо благоволил. Царь велел думному дьяку (Reichs-Canzler) Афанасию Ивановичу Власьеву спросить этого старца, что он думает о таких новых звездах. Тот ответил, что господь бог такими необычайными звездами и кометами предостерегает великих государей и властителей и ему, царю, следует хорошенько открыть глаза и поглядеть, кому он оказывает доверие, крепко стеречь рубежи своего государства и тщательно оберегать их от чужеземных гостей, ибо в тех местах, где появляются такие звезды, случаются обычно немалые раздоры. Человек этот был щедро и богато награжден приумножением его земельных владений, соболями, парчой и деньгами.

Вскоре, в сентябре этого же года, на московском рубеже собралось около 6000 полевых казаков, которых (как упоминалось выше) монах Гришка Отрепьев набрал в Диком поле, уверив их, что сын старого царя Ивана Васильевича, Димитрий, в действительности жив и находится доподлинно у князя Адама Вишневецкого в Белоруссии. Об этом монах сообщил своему подученному Димитрию и призвал его приехать к ним и во имя божие попытать счастья против Бориса с тем, чтобы вернуть себе отцовский наследный трон, чему он, Отрепьев, совместно с имеющимися у него казаками, будет всячески способствовать словом и делом. Монах и казаки с большим нетерпением ожидали приезда Димитрия. А так как Димитрий, пожив среди польских дворян, приобрел некоторую известность и получил от многих, как и от князя Адама и др., большую помощь и поддержку, то у него оказалось несколько отрядов польских конников, с которыми он направился к рубежу, где вместе с казаками они составили войско в 8000 ратных людей, и с ними Димитрий попытал счастья, потребовав от пограничной крепости Путивль, чтобы она сдалась ему добром, поскольку она является его наследным владением. Орудие дьявола приложило к этому большие старания. В октябре крепость сдалась Димитрию без сопротивления, благодаря чему изрядно увеличилось его войско.

Когда в Москву к Борису прибыло спешное донесение об этом, он пришел в великий ужас, хорошо распознав, откуда это идет и к чему может привести, и, верно, вспомнив то, что сказал упоминавшийся выше старец о появлении звезды, стал горько жаловаться на предательство и вероломство вельмож, князей и бояр и сказал им в лицо, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошибся.

Он срочно разослал по всей земле предписание, чтобы под страхом смерти и лишения имущества ко дню Симона Иуды, 28 октября, все иноземцы, князья, бояре, стрельцы и все пригодные к ратному делу, явились в Москву. На следующий день он снова разослал такие же послания, и на третий день — точно такие же, чтобы ясно было, что дело нешуточное и случилась немалая беда. Вследствие этого в течение месяца собралось свыше 100000 человек.

Борис послал их с главным военачальником, князем Иваном Мстиславским (который с изменниками не знался), сначала навстречу врагу под Новгород-Северский. Других князей и бояр и всех, кто обязан был идти на войну, но оставался еще дома, он приказал за приставами гнать из их имений в стан; у некоторых непокорных он велел отнять поместья, некоторых бросить в тюрьмы, а некоторых по его приказу так выпороли плетьми, что кожа у них на спине до того полопалась, что на ней не видно было живого места, куда можно было бы воткнуть хоть булавку. Почувствовав такую суровость, никто из тех, кому надлежало быть в стане, не захотел, чтобы его схватили дома, и ежедневно кто-либо направлялся к большому войску, так что в ноябре, ко дню св. Мартина, собралось выше 200 000 человек.

Димитрий упорно осаждал в Новгород-Северском знатного вельможу Петра Федоровича Басманова, но тот стойко держался и учинил ему много срама и вреда. Узнав о приближении столь великой силы, Димитрий оставил эту крепость, выступил с большими предосторожностями в поле и, когда представился случай, напал, как говорится, очертя голову со своим малым отрядишком недалеко от Новгород-Северского на большое московское войско, нанес ему большой урон, но и самому ему пришлось несладко.

Главный военачальник Бориса, князь Мстиславский, получил в этой битве 15 ран, и если бы в дело не вмешались 700 немецких конников (которые тоже пришли в стан из своих поместий) и не бросились на помощь и выручку московитам, то московитам пришлось бы плохо. Эти 700 немцев отогнали Димитрия так далеко, что он был вынужден снова покинуть северские земли и прекратить попытки взять крепость, где был Басманов. После того как господин Басманов, а также и крепость благодаря этому избавились от врагов, он приехал в Москву к царю 15 декабря, в день св. Валериана, и за верную службу и благородное рыцарское поведение его приняли очень торжественно, как князя. Царь выслал ему навстречу самых знатных князей и бояр, какие только были при дворе, они должны были встретить Басманова у города и от имени царя приветствовать его. Царь приказал подать и подарить ему свой собственный санный выезд, в котором он и проехал через весь город Москву до Кремля со столь пышным сопровождением, словно ехал сам царь. Когда он предстал перед царем, тот собственноручно пожаловал ему золотое блюдо весом в 6 фунтов, наполненное дукатами, и сказал, чтобы он принял это за свои рыцарские мужественные дела, в знак милостивой признательности и впредь служил царю столь же преданно, как послужил сейчас. Сверх того, царь приказал выдать ему деньгами (an Dennigen) 2000 рублей, что составляет 5555 обычных талеров и 20 м. грошей, а также разной серебряной посуды, сделал его знатным вельможей в стране, пожаловал ему много земли и крестьян, возвел его в бояре (Reichsrath) и поставил его очень высоко. Басманов был также очень любим и почитаем всеми.

В январе московиты выступили всей военной силой опять в поход, чтобы преследовать Димитрия дальше. Набралось их свыше 200000 человек, и 20 января, в день св. Фабиана и Севастьяна, они подошли к Добрыничам. Димитрий тоже снова соединился со своими и собрал войско в 15 000 человек. С ними он напал 20 января на все московское войско, смело врезался в него и побил их так, что они принуждены были отступить и обратиться в бегсгво. Он захватил всю их артиллерию, и на этот раз все поле сражения и победа остались бы за ним, если бы на него не напали выстроенные в стороне 2 эскадрона немецких конников. Начальниками были: у одного Вальтер фон Розен, лифляндец из дворян, весьма пожилой человек, а у другого капитан Яков Маржерет, француз. Они с такою силою ударили на полки Димитрия, что те не только не смогли больше преследовать бегущих московитов, но даже вынуждены были снова бросить взятую артиллерию и обратиться в бегство.

Боевой клич немцев был: «Бог на помощь! Бог на помощь!». Бог им и помог. Они смело преследовали бегущее войско Димитрия, стреляли во всадников и закололи всех, кого они могли настичь и нагнать. Когда московиты увидели такую храбрость немцев и то, что те одни выбили с поля и отогнали врага, они снова собрались с духом, и много тысяч их кинулось помогать немцам, преследовали врага 3 мили, выучились даже кричать немецкий боевой клич: «Бог на помощь! Бог на помощь!». А немцы немало смеялись над тем, что Димитрий уж очень быстро привил московитам такие замечательные способности, что они в один миг прекрасно усвоили немецкий язык и немецкий клич.

Во время этого бегства Димитрий был почти наголову разбит. Его царский конь был под ним ранен в бедро, а сам он едва спасся. Он наверное был бы убит или взят в плен, и из его 15 000 человек немногие спаслись бы, если бы им не помогли изменники Борису и не помешали бы немцам (которые обратили в бегство и преследовали Димитрия и его войско), посылая им вслед гонца за гонцом с требованием остановиться и вернуться, ибо достаточно пролито крови, а главная цель уже достигнута и победа одержана.

Поэтому немцы повернули назад, и московиты (те, которые ничего не знали о совете нечестивых) очень обласкали и похвалили их за хорошее поведение. Московиты сказали еще, что немецкий бог сильнее русского, потому что немцев была только горсточка, а они все-таки одержали победу, тогда как русских, которых было свыше 100000, враг, имевший по сравнению с ними незначительный отрядец, обратил в бегство при первом же натиске, и им пришлось оставить и бросить весь лагерь и артиллерию.

Не успел Димитрий с очень немногими уцелевшими людьми во время этого бегства добраться до Рыльска, как он, побоявшись там остаться, пошел в большой горести и печали поближе к границе, в Путивль. Он опасался, что раз он потерпел такое сильное поражение, потерял большую часть людей и сохранил едва 400 или 500 казаков, отступивших в городишко, называемый Кромами, то все потеряно, не будет ему больше удачи, и нужно отказаться от надежды быть царем на Руси, особенно потому, что, отбив и заняв благодаря этой победе захваченную Димитрием местность, те русские, которые не знали ничего о тайном сговоре бояр, стали чинить над бедными крестьянами, присягавшими Димитрию, ужасающую беспощадную расправу. В Комарицкой волости (Wollust (так называлась эта местность) они повесили на деревьях за одну ногу несколько тысяч крестьян с женами и детьми и стреляли в них из луков и из пищалей так, что на это прискорбно и жалостно было смотреть.

Хотя у Димитрия, как уже было сказано, из-за этого не оставалось почти никакой надежды и у него отбило охоту домогаться царства, все же окаянному сатане этого было мало. Он до того подстрекал и наущал сообщников своего орудия, Гришки Отрепьева, этих забывших присягу собственному государю предателей, что они тайно снарядили послов к Димитрию и велели ему сказать: несмотря на то, что он потерпел поражение (в котором повинны немцы) и с немногими уцелевшими у него людьми не может надеяться на успех, он все же из-за этого не должен отчаиваться, а уж тем более совсем отступаться; они потрудятся и постараются, чтобы не только немцы, но и московиты постепенно, из-под руки, были привлечены на его сторону, а он сам пусть непрестанно шлет одно письмо за другим и сурово убеждает и призывает русских одуматься и впредь столь упрямо не противиться ему, прирожденному государю, и не давать повода к пролитию крови многих безвинных, а лучше подумать и поразмыслить о своем собственном и всей страны преуспеянии и благополучии и о том, что мир им больше на пользу, чем война (которая в противном случае не может окончиться так быстро, как они, может быть, предполагают), и поэтому постараться, чтобы он без дальнейшего сопротивления получил свой наследственный отцовский трон в Москве, чем они достигнут мира и спокойствия, а он тогда вознаградит их за это всяческими милостями. Если же они этого не сделают, то да будет им ведомо, что их упорство приведет их скорее к разорению и погибели, чем к преуспеянию и благополучию, и т. д.

Благодаря этому посольству и призыву Димитрий вновь воспрянул духом и стал без устали каждый день рассылать свои письма, рассказывая в них обо всех обстоятельствах: сколько ему было лет, когда его должны были убить, кто должен был его убить, и кто его спас и увез, а также — кем был его крестный отец, и что тот подарил ему на крестины, и как он некоторое время жил в Белоруссии, а потом попал к польским панам, и еще—как он однажды побывал в Москве с литовским канцлером, господином Львом Сапегою, когда тот был направлен королем к Борису в качестве посла от Польши, и как он, Димитрий, с великой скорбью (которую он все же должен был затаить) смотрел на своего предателя Бориса, восседавшего на его отцовском наследном троне.

Подобными письмами, которые Димитрий во множестве рассылал в города (Communen) по всей земле, он добился того, что московиты толпами отпадали от Бориса и переходили на его сторону, признавали его за законного наследного государя и отправлялись к нему в Путивль. В это время Борис послал из Москвы своему воеводе в лагере под Добрыничами много тысяч рублей, чтобы выдать немцам их годовое жалование и отблагодарить их за выказанную верную службу и честное поведение и призвать их и впредь выказывать подобную же верность, а при этом еще и обещать им также, что их годовое жалованье и поместья будут улучшены и увеличены и что даже если у него не останется ничего, кроме рубашки, то и ее он готов будет разделить с ними.

Военачальнику Борис приказал со всеми силами идти на Кромы, взять этот городишко, а Корелу (den Coreelen), который с подчиненными ему казаками отступил туда во время прошлой битвы, истребить полностью. Но поскольку полководец князь Иван Мстиславский после полученных в этой битве 15 ранений не совсем еще оправился, Борис придал ему для замены еще одного знатного вельможу, князя Катырева. Это очень возмутило некоторых важных персон (которые почитали себя более пригодными для этого), и даже настолько, что они с несколькими тысячами людей отпали и перешли к врагу. Однако оба полководца, и Мстиславский и Катырев, вместе с иноземцами выказали усердие, осаждая деревянный городишко Кромы. Иноземцы подожгли его, так что он выгорел дотла и не осталось от домов ни одного кола. Казаки вырыли вокруг всей оборонительной ограды снаружи и изнутри глубокие рвы. Из обоих рвов землю повыбрасывали наверх и сделали изнутри поя оградой так много сквозных лазеек, что можно было, если нужно, мигом выйти и войти. Свои жилища казаки, подобно мышам, устроили тоже в земле, так что никакой пушкой их нельзя было потревожить. От наружного рва они прорыли к шанцам московитов маленькие рвы и прятались в них.

Когда московиты приближались для схватки или посылали людей на штурм, казаки, как мыши, вылезали из земляных нор и храбро оборонялись, а если московиты начинали одолевать их, они живо через отверстия забирались снова во внутренний ров и ждали там преследования со стороны московитов, но тех мороз пробирал по коже, и они не хотели залезать туда; так они и стояли там около 3 месяцев, расстреляли много пороха и свинца и ничего не добились, ибо слишком много было у них измены, и она с каждым днем усиливалась, даже настолько, что однажды среди бела дня 500 казаков, которых Димитрий послал из Путивля на помощь осажденным, проехали через один из московитских лагерей в Кромы с сотнями саней, груженых съестными припасами, прежде чем московиты из другого лагеря заметили это.

Когда оба военачальника сообщили царю в Москву о столь великой измене, о ежедневном отпадении бояр и князей и о том, что их войско из-за этого ежедневно уменьшается, а у врага значительно увеличивается и усиливается, из-за чего они находятся в большой опасности, не зная, кому из тех, кто еще с ними, можно, а кому нельзя доверять, а также о том, что к Димитрию непрерывно прибывают польские конники и поэтому, надо полагать, он опять выступит в поход и померится с ними силами, причем, по их мнению (вследствие слишком большой измены), почти нет никакой надежды выстоять против врага, а тем более одержать над ним победу, — все это так напугало Бориса, что он впал в уныние и, приняв яд, лишил себя жизни.

13 апреля утром он был бодр и здоров, к вечеру его не стало, и на следующий день он был положен в московском Кремле, в церкви, подле прежних царей. Так над бедным государем свершился jus talionis (Закон воздаяния за зло равным злом.). Как он злоумышлял против прирожденного царевича и приказал его убить, так и на его царство во все время его правления покушались. Ему не выпало счастья умереть от руки своих врагов, а пришлось самому стать своим палачом и лишить себя жизни, приняв яд. О mala conscientia, quam timida tu es! (О, нечистая совесть, как ты труслива!). Он владел царским престолом неполных восемь лет, с 1 сентября 1597 г. до 13 апреля 1605 г.

ГЛАВА III

О Федоре Борисовиче, сыне Бориса Федоровича

16 апреля военачальник князь Мстиславский был отозван из стана в Москву помочь молодому царю решать и вершить дела правления, а на его место военачальником был назначен и послан к войскам господин Петр Федорович Басманов, которого (как было сказано выше) царь Борис незадолго до того сделал рыцарем и очень щедро одарил землей, крестьянами, золотом, серебром и др. Басманов приказал, чтобы все в лагере — немцы, московиты, поляки, шведы, татары, казаки и пр. — принесли положенные клятвы и присягнули молодому царю. Но эту клятву соблюдали ровно столько времени, сколько голодная собака соблюдает пост, ибо через 3 недели упомянутый Басманов сам нарушил клятву, отпал от молодого царя вместе со многими другими воеводами и многими тысячами московитов, почти со всем лагерем, и все пошли в Путивль к Димитрию, за исключением немцев. Те в суматохе отделились от них с несколькими тысячами московитов и вернулись в Москву к своему государю, молодому царю, которому очень по душе пришлось их постоянство, и он щедро пожаловал и одарил их, да еще приказал объявить их всенародно самыми верными и постоянными. Димитрий был немало обрадован этим бесчестным делом, оно открыло и отворило ему все пути и дороги, двери и окна к счастью. Со своим вновь набранным войском из поляков, казаков и отпавших хитрых московитов, он снова выступил в поход, взял направление из Путивля на Кромы и дальше.

Он отправлял в Москву к жителям города многих посланцев с письмами, всячески убеждая их вовремя одуматься и предотвратить свое несчастье и гибель, уничтожить его врагов, Годуновых, и без дальнейшего противодействия признать его прирожденным государем. Он заверял их, что, если это произойдет, он будет милостив к ним, и кончал угрозой, что если они этого не сделают, а будут и дальше держать сторону его врагов, незаконных владетелей престола, и поддерживать их, — хотя они ведь знают, что почти все войско признало и приняло его, как истинного наследного государя, благодаря чему он овладел многими крепостями и городами и уже не встречает больше ратного сопротивления, — значит, они своим неразумием и упорством вынудят его идти с войском на Москву, а тогда конец всякому милосердию. Пощады не будет даже дитяти во чреве матери, поскольку ему, Димитрию, придется силой заставить их подчиниться и покориться ему. Родственники молодого царя, Годуновы, дали приказ всех этих посланцев, кто бы ни попадал в их руки, сажать в тюрьму, пытать без всякой пощады и предавать мучительной смерти.

Наконец, Димитрий 3 июня послал одного знатного боярина с подобным же письмом в большое селение Красное село, называемое иногда также Царским селом (Kayserdorf), расположенное у самой Москвы, где жили богатые купцы и золотых дел мастера, имевшие в Москве друзей и родственников. В этом письме он сообщал им, сколько писем и посланцев одного за другим он направлял к ним и к жителям Москвы и как ни один из них к нему не вернулся, ибо всех их убили, а он, не зная, народ ли в этом повинен, или это сделали господа Годуновы тайком и без ведома народа, хочет узнать это через боярина, а этот боярин будет последним посланцем, которого он направляет к ним в Красное село, где никто из Годуновых не живет; если этот тоже вернется с недобрыми вестями, то даже дети во чреве матери поплатятся за это. Если же он приедет назад в добром здравии и с их повинной (Powina), то он всемилостивейше воздаст им за это. Жители этого села со всем уважением встретили и приняли боярина и послание с призывом Димитрия;спешно собралось несколько тысяч человек, проводили боярина с письмом через всю Москву до главной церкви, называемой Иерусалимом, что у самых кремлевских ворот, возвели его там на Лобное место, созвали жителей Москвы, огласили письмо Димитрия и выслушали устное обращение боярина. После того как это было сделано, они посовещались друг с другом, обменялись мнениями и, наконец, решили следующее: раз вся страна, все князья и бояре перешли к Димитрию, а он с большим войском стоит так близко у ворот, - ему не оказывается больше никакого сопротивления в поле, да к тому же их город Москва не обеспечен и не располагает воинскими людьми, а все люди перешли к Димитрию, чего не могло бы произойти, если бы он не был законным наследником, то неразумно защищать дольше себя и город от Димитрия и ради Годуновых (этих незаконных, похитивших престол властителей, которые к тому же ведь и не могут защищать или оборонять их), ввергать себя с женами и детьми в пучину величайшего бедствия и гибели. А наиболее краткий и правильный путь, если они хотят спасти себя, своих и весь город, — это послать Димитрию с боярином повинную грамоту (Powina Grammat) от себя и своих и просить помилования и сдаться, А чтобы их тем вернее приняли на милость, то не худо было бы Годуновых, которые изгнали царевича Димитрия в его юности и тем причинили вред всему государству, лишить власти и взять под стражу. Между тем из Кремля пришло несколько знатных вельмож князей и бояр, оставшихся еще на стороне молодого государя, Борисова сына, и его родственников Годуновых, и позвали принесшего письмо в Кремль. Но народ его не пустил, а стал требовать, чтобы князья и бояре сказали и сообщили, куда девались посланцы и письма, о которых теперь требуются сведения и отчет. С этими словами «господин Omnis» начал бунтовать, желать удачи приближающемуся к городу Димитрию, громко восклицая: «Дай боже, чтобы истинное солнце снова взошло бы над Русью. До сих пор мы сидели во мраке, теперь снова забрезжил истинный свет». Превознося Димитрия и ругая Годуновых, они в неистовстве кинулись в Кремль и так безудержно и злобно поносили и порочили покойного царя Бориса, его сына и его родственников, ut nihil supra (что дальше некуда). Среди многих тысяч людей ни один не вспомнил о том, что все же Борис сделал очень много добра всей земле, что за восемь лет своего правления он ввел столько больших улучшений. Все это и то, что он содержал этих подлецов во время дороговизны, было начисто забыто, как будто он ровно ничего достойного похвалы не сделал. Его сына, молодого царя, которому они только что присягали, его мать, царскую вдову, его сестру и всех, кто был из рода Годуновых, схватили, дворы их разграбили и опустошили, их самих, их жен и детей раздели донага, заковали в железо, бросили на навозные телеги и повезли без подушек и одеял, не разбирая дороги, в дождь и непогоду из Москвы на заточение в другие крепости за много миль от Москвы. Некоторые из них умерли в дороге, остальные умерли с голоду и погибли в тюрьмах. Истинно глаголет пророк: «Знатные будут низвергнуты, взращенные в неге и холе будут изнемогать и терпеть нужду». Молодой царь Федор Борисович, его мать и сестра на этот раз еще остались (однако лишенные своего величия) в Москве на собственном дворе Бориса, их как пленников усиленно охраняли и стерегли.

После того как 1 июня грубый «господин Omnis» столь безжалостно охладил свой пыл на Годуновых, так что из них ни одного правителя в Кремле не осталось, ему вздумалось потребовать еще и выпивки из царского погреба, и он обратился с этим к одному старому боярину, Богдану Бельскому, о котором выше уже было сказано, что Борис Годунов за мятеж подверг его опале. После смерти Бориса он появился снова, был в большой чести у простого народа, и ему, поскольку он больше всех других преследовал Годуновых, поручили управление в Кремле от имени Димитрия (за крестного отца которого он себя выдавал).

Он очень ласковыми словами отказал «господину Omnis», оказав, что царские погреба трогать нельзя, чтобы они не оказались пустыми, когда придет царь Дмитрий. А так как он питал большую злобу и вражду ко всем докторам из-за одного шотландского капитана, который до прибытия этих докторов за неимением лучшего был назначен лейб-медиком Бориса и по Борисову приказу (как упоминалось выше) вырвал этому самому Бельскому всю бороду, хотя этот капитан, доктор Габриэль, уже давно умер, другим докторам все же пришлось поплатиться за него, ибо Богдан Бельский надоумил подлую чернь, сказав что Борисовы доктора разбогатели и с ними и надлежит говорить о выпивке, так как в подвалах у них есть всякие напитки да к тому же они были духовниками и советниками (Duch und Rathdeber) Бориса, к ним-то и следует наведаться и выпить все их напитки, а последствия он, Бельский, берет на себя. После этого они бросились к докторским дворам, и раз им позволили взять себе аршин, они захватили много саженей, не только выпили у бедных докторов все вино, но позарились также и на их имущество и достояние, растащили все что попалось им на глаза, так что некоторые из докторов в этот день потерпели убытку на 2 или 3000 талеров. При этом также и многие другие честные люди, из тех, кто жил за городом в незащищенных поселениях и ввиду приближения войска перенесли все свое добро в докторские дома, без всякой вины и причины были ограблены. Так, при этом и я, и мои близкие тоже потерпели немалый убыток, потеряв свое имущество подобным образом. Так из-за чужой вины, о которой сказано выше, пострадали многие безвинные люди.

3-го июня московские жители написали Димитрию повинную грамоту (Powina Grammat), умоляя о прощении и милости, и обещая сдаться. Они писали, чтоб он с богом шел к ним, все его враги уничтожены, кроме молодого Федора Борисовича, его матери к сестры, которые еще живы, но содержатся под такими замками, что ему нечего их опасаться. Димитрий был еще в Серпухове, в 18 милях от Москвы, и оттуда ответил им, что не приедет прежде, чем будут уничтожены те, кто его предал, все до единого, и раз уж большинство из них уничтожено, то пусть уберут с дороги также и молодого Федора Борисовича с матерью, тогда только он приедет и будет им милостивым государем.

Это письмо было получено в Москве 10 июня. Тогда же оно было оглашено, и вскоре молодой царь Федор и его мать были убиты в своих покоях. Дочь, которую достохвальный государь герцог Иоганн Датский получил бы в жены (если бы бог сохранил ему жизнь), была отправлена в Новодевичий монастырь, а затем отдана Димитрию в наложницы. Было сделано два гроба, в один положили сына, в другой — мать. Отца, погребенного несколько недель тому назад подле прежних царей, снова взяли оттуда, и всех троих увезли из Кремля на Сретенку в бедный монастырь, где зарыли на кладбище без всяких почестей и без совершения каких бы то ни было церемоний, хотя обычно мертвых у них хоронят очень торжественно. Такой жалкий конец выпал на долю Царя Бориса Годунова и всего его рода (который поднялся и вознесся выше, чем какой-либо род с тех пор, как существует Русская монархия), Борис сам был principalis causa (первопричиной) нынешней войны на Руси из-за того, что он приказал убить малолетнего Димитрия, сына старого тирана, и достиг царства хитростью и происками. Поистине про него можно сказать, как говорилось про Бонифация VII, папу римского: «Intravit ut vulpes, regnavit ut leo mortuus est ut canis». (Пришел как лисица, царствовал как лев, умер как собака.). Его сын, Федор Борисович, царствовал после смерти отца только 2 месяца без 4 дней и не был коронован.

ГЛАВА IV

О Димитрии I и его царствовании

Как только Димитрию были доставлены достоверные сведения, что с его врагами покончено вчистую, он двинулся 16 июня 1605 г. из Серпухова со всем войском и встал лагерем на лугу в одной миле пути от Москвы. Там он стоял три дня, испытывая московское население, прежде чем вступить в город, и после того, как он убедился, что оно благонамеренно, — раз они покорились ему, радовались его благополучному прибытию и поднесли ему множество ценных подарков из золота, серебра, драгоценных каменьев и жемчуга, а кроме того, поднесли, помимо хлеба и соли, и всякие напитки, (что по русскому обычаю является важнейшим и высочайшим знаком уважения, — то он решил довериться им, согласился забыть и никогда не вспоминать все, что было прежде содеяно против него, а также быть им не государем, а отцом, и всегда хотеть и искать лучшего для любезных своих подданных.

20 июня московские бояре (die Reichs-Senatoren) принесли своему новому царю красивые, пышные и дорогие одежды из парчи, бархата и шелка, вышитые драгоценными каменьями и жемчугом, и попросили, чтобы он вступил в город, принял с божьего благословения отцовское наследие (вернуть которое милосердный бог помог ему столь быстрым и чудесным образом) и счастливо, мирно и благополучно царствовал. Ведь все хорошо улажено и устроено, и ему нечего больше опасаться, а также нет причин печалиться, так пусть он веселится и радуется, ибо всех тех, кто хотел его пожрать, уже нет, и они не смогут загрызть его.

В этот день пришли к нему все немцы, подали ему на лугу челобитную с просьбой не гневаться на них, если они причинили какое-либо зло его величеству и его войску под Добрыничами. В то время этого требовала их присяга и честь, ибо они были людьми подневольными, служили своему тогдашнему государю господину Борису, клялись ему великой клятвой преданно стоять за него и не могли поступить против этого, не замарав своей совести. Но как они верою и правдою служили Борису, так они будут служить и ему.

Димитрий позвал к себе их начальников (большинство которых думало, что он очень будет на них гневаться), был с ними очень приветлив, хвалил за стойкость и преданность, и за то, что они под Добрыничами основательно потеснили его и обратили в бегство, причем почти все его люди полегли на снегу, и за то, что и под Кромами они точно так же не сдались ему, как это сделали тысячи московитов, а остались верны Борису, своему тогдашнему государю и т. д.; и сказал он им также, что если они будут служить ему даже и не лучше, чем они служили его врагу, то и тогда он им будет больше доверять, чем своим московитам, спросил, кто из них был знаменосцем, а когда тот к нему подошел, он погладил его по голове и сказал: «Ты немало напугал меня своим знаменем. Вы, немцы, подошли ко мне так близко, что царский конь (который приведен сюда, но еще не выздоровел) был очень тяжко ранен подо мной, но все же вынес меня из сражения. Если бы вы меня захватили, вы убили бы меня». Они ответили с почтительным поклоном: «Лучше, что ваше величество остались, слава богу, живы. Да будет благословен бог за это, и да сохранит он ваше величество и впредь от всякого несчастья».

Все было готово для въезда. Димитрий приказал знатнейшим князьям и боярам ехать справа и слева от себя, перед ним и за ним ехало на конях около 40 человек, и каждый из них был одет с такой же пышностью, как и сам царь. Своих фурьеров он выслал со всеми русскими вперед проследить, все ли в порядке и нет ли какой тайной пакости и т. п. Беспрестанно туда и сюда отправлял гонцов.

Перед царем ехало на конях множество польских ратников в полном вооружении, в каждом звене по 20 человек, с трубами и литаврами. За царем и боярами (Reichs-Senatorn) тоже ехало столько же отрядов польских всадников, в том же боевом порядке и с такой же веселой музыкой, как и передние. Весь день, пока длился въезд, в Кремле звонили во все колокола, и во всем было такое великолепие, что на их лад лучше быть и не могло.

В тот день можно было видеть тысячи людей, многих отважных героев, большую пышность и роскошь. Длинные широкие улицы были так полны народу, что ни клочка земли не видать было. Крыши домов, а также колоколен и торговых рядов были так полны людьми, что издали казалось, что это роятся пчелы. Без числа было людей, вышедших поглазеть, на всех улицах и переулках, по которым проезжал Димитрий. Московиты падали перед ним ниц и говорили: «Da Aspodi, thy Aspodar Sdroby» — «Дай господи, государь, тебе здоровья! Тот, кто сохранил тебя чудесным образом, да сохранит тебя и далее на всех твоих путях!». «Thy brabda Solniska»—«Ты—правда солнышко, воссиявшее на Руси». Димитрий отвечал: «Дай бог здоровья также и моему народу, встаньте и молите за меня господа».

Как только Димитрий въехал по наплавному мосту, проложенному через Москву-реку, в Водяные ворота, поднялся сильный вихрь и, хотя в остальном стояла хорошая, ясная погода, ветер так сильно погнал песок и пыль на народ, что невозможно было открыть глаза. Русские очень испугались, стали по их обычаю осенять лицо и грудь крестом, восклицая: «Pomiley nas buch, Pomiley nas buch!»—«Боже, спаси нас от несчастья!».

Когда въезд закончился, каждый был водворен на свое место и все сделано, как положено, вышел из Кремля господин Богдан Бельский с несколькими князьями, боярами и дьяками (Canzlern) на Лобное место, около которого собрались все жители города, а также дворяне и недворяне из сельских местностей. Он призвал всех собравшихся возблагодарить бога за этого государя и служить ему верою, так как он прирожденный наследник и сын Ивана Васильевича, затем вытащил из-за пазухи свой литой крест с изображением Николая, приложился к нему и поклялся, что Димитрий прирожденный наследник и сын Ивана Васильевича; он, Бельский, укрывал его на своей груди до сего дня, а теперь снова возвращает им, и пусть они любят его, почитают и уважают. И весь народ ответил: «Сохрани, господи, нашего царя! Дай бог ему здоровья! Сокруши, господи, всех его врагов!». Это пожелание исполнилось впоследствии, после смерти Димитрия, обернувшись ужасным образом против них самих.

29 июня, в субботу, Димитрий короновался в церкви св. Марии согласно русским обычаям и церемониям, о каковых можно прочесть выше, где говорится о коронации Бориса.

После Дня посещения девы Марии Димитрий приказал привезти с большими почестями с несколькими тысячами конных провожатых свою мать обратно в Москву из Троице-Сергиевского монастыря (куда царь Борис сослал ее, приказав постричь в монахини). Димитрий сам выехал на свидание с ней, и они встретили друг друга очень приветливо и радостно. Старая царица сумела отлично приладиться к этой комедии, хотя в душе ей было хорошо — и лучше, чем тысячам других людей,—известно совсем иное, ведь благодаря этому сыну она вновь возвращалась к прежнему высокому положению и царскому сану. Соскочив с коня, царь довольно долго шел пешком рядом с ее каретой, и это зрелище исторгло слезы из глаз многих людей из простой черни, плакавших оттого, что столь чудесны дела господни среди людей. Затем царь снова вскочил на коня, поехал со своими князьями и боярами вперед и сам распорядился обо всем в монастыре, где собиралась поселиться его мать. В Кремле у Иерусалимских ворот, против Кирилловского монастыря, он приказал выстроить новые красивые палаты и назвал их монастырем своей матери. Он содержал ее так, что между его и ее столом не было никакой разницы. Посещал он ее ежедневно и столько выказывал ласки и почтения, что, говорят, тысячи людей клятвенно заверяли, что он действительно ее родной сын.

Он заседал ежедневно со своими боярами (Senatoren) в Думе, требовал обсуждения многих государственных дел, внимательно следил за каждым высказыванием, а после того, как все длинно и подробно изложат свое мнение, начинал, улыбаясь, говорить: Столько часов вы совещались и ломали себе над этим головы, а все равно правильного решения еще не нашли. Вот так и так это должно быть.

In promptu (Экспромтом.) он мог найти лучшее решение, чем все его советники за столько часов, чему многие удивлялись. Будучи хорошим оратором, он вводил иногда в свои речи тонкие comparationes similes (Удачные сравнения.) и достопамятные истории об имевших место у всевозможных народов событиях, которые он пережил или видел сам на чужбине, так что его слушали с охотой и удивлением. Часто он укорял (однако весьма учтиво) своих знатных вельмож в невежестве, в том, что они необразованные, несведущие люди, которые ничего не видели, ничего не знают и ничему не учились помимо того, что казалось им, с их точки зрения, хорошим и правильным. Он предложил дозволить им поехать в чужие земли, испытать себя кому где захочется, научиться кое-чему, с тем чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми. Он велел всенародно объявить, что будет два раза в неделю, по средам и субботам, лично давать аудиенцию своим подданным на крыльце (auf der Creliz), т. е. на балконе перед его палатами, чтобы людям не приходилось так долго, как это имело место прежде, мучиться и выбиваться из сил в поисках справедливости. Он повелел также очень строго по всем приказам, судам и писцам, чтобы приказные, а также и судьи, без посулов (Bossul) (это значит взяток) решали дела, творили правосудие и каждому без промедления помогали найти справедливость. И русским и чужеземцам он дал свободу кормиться своим делом, как кто умел и мог, благодаря чему все в стране стало заметно расцветать, а дороговизна пошла на убыль. За трапезами у него было весело; его музыкантам, вокалистам и инструменталистам приходилось вовсю стараться. Он отменил многие нескладные московитские обычаи и церемонии за столом, также и то, что царь беспрестанно должен был осенять себя крестом и его должны были опрыскивать святой водой и т. д., а это сразу же поразило верных своим обычаям московитов и послужило причиной больших подозрений и сомнений относительно их нового царя. Они повесили головы, словно у них за ушами были вши. Он не отдыхал после обеда, как это делали прежние цари и как это вообще принято у русских, а отправлялся гулять по Кремлю, заходил в казну, в аптеку и к ювелирам, иногда один, а то вдвоем или втроем, или уходил по-тихоньку из своих покоев, так что его Sultzen, это значит личные слуги, (Cammer-Diener) часто не знали, где он, и подолгу искали его в Кремле, пока не найдут, чего тоже не бывало с прежними царями. Те из своей московитской важности не могли сами переходить из одного покоя в другой, а множество князей должны были вести их, держать, прямо чуть ли не нести.

Когда он отправлялся на богомолье, он обычно никогда не ехал в карете, а скакал верхом. Он приказывал привести ему не самого смирного, а самого резвого коня и не допускал, чтобы, как это было принято при других царях, двое бояр подставляли ему скамью, когда он на него садился, а сам брал лошадь под уздцы, и стоило ему коснуться рукою седла, как он вмиг уже сидел в нем. Он так умело объезжал своих аргамаков (Arimachen) и таким отважным витязем сидел на коне, что ни среди его берейторов, ни среди остальных вельмож и воинов не было никого, кто мог бы сравниться с ним. Он любил охоту, прогулки и состязания, у него должны были быть самые прекрасные соколы, а также лучшие собаки для травли и выслеживания, кроме того, большие английские псы, чтобы ходить на медведей. Однажды под Тайнинским в открытом поле, он отважился один пойти на огромного медведя, приказал, невзирая на возражения князей и бояр, выпустить медведя, верхом на коне напал на него и убил.

Он велел отлить большое количество мортир и пушек, хотя в Москве уже имелось такое большое количество крупных орудий и такие великолепные большие красивые пушки, что тому, кто их не видел, трудно поверить этому. Зимой он отправил тяжелую артиллерию в Елец, который расположен у татарского рубежа, намереваясь со всем этим навестить следующим летом тамошних татар и турок. Но как только слух об его намерении дошел до татарского рубежа и об этом узнал татарский царь Kayser (как их там называют), он покинул свой главный город Азов и ушел в степи. Для себя и для своей царицы Димитрий выстроил в Кремле новые великолепные покои.

По его глазам, ушам, рукам и ногам было видно, а по словам и поступкам чувствовалось, что был он multo alius Hector (Совсем иной Гектор.), чем прежние, и что он получил хорошее воспитание, много видел и много знал. В сентябре 1605 г. он вспомнил о любви, верности и дружбе, которую выказал ему в Польше воевода Сандомирский, а также о своем обещании его дочери Марине Юрьевне. Поэтому он послал к Сандомирскому воеводе своего думного дьяка (Reichs Canzler) Афанасия Ивановича Власьева с большими подарками — золотыми цепями, кольцами, золотом и деньгами более чем на 200 000 гульденов, приказав поднести это своей невесте, поклониться ее отцу и ей и просить ее руки. Ее и сговорил, помолвил и обручил с Димитрием его величество король польский, господин Сигизмунд III и пр., с согласия, ведома и одобрения всех сословий. Русским это совсем не понравилось. Они замечали из многого, что одурачены и постыдно обмануты, и это мнение еще более укрепилось в них из-за того, что он пренебрег дочерьми вельмож своей национальности и женится на иноверке, как они называют другие народы, и даже дошло до того, что они, в конце концов, решили, что он верно совсем не русский, а поляк. Три брата из рода Шуйских вошли в тайный сговор с монахами и попами со всей земли и принялись строить невероятнейшие козни, чтобы снова избавиться от этого государя. Когда недоверие русских стало заметно, Димитрий решил не полагаться на них больше, как это было прежде, а взял себе личную охрану из одних только живших в России немцев.

В январе он назначил трех капитанов. Первый—француз, чисто говоривший по-немецки, — был благочестивым и рассудительным человеком, звали его Яков Маржерет, и у него под началом было 100 копейщиков. Они должны были носить бердыши, на которых был вычеканен золотой царский герб. Древки были обтянуты красным бархатом, окованы серебряными, позолоченными гвоздями, обвиты серебряной проволокой, и с них свисали разные кисти из шелковых нитей и из серебряной или золотой проволоки. Эти копейщики каждые три месяца получали такое жалование, что большинство могло заказывать себе бархатные плащи с золотыми позументами и очень дорогое платье.

Второго капитана, лифляндца из Курляндии, звали Матвей Кнутсон, ему были вверены 100 алебардников. На их алебардах с двух сторон был вытравлен тоже царский герб. Кафтаны у них были темно-фиолетовые с обшивкой из красных бархатных шнуров, а рукава, штаны и камзолы — из красной камки.

Третий капитан был шотландец, по имени Альберт Вандтман, но его обычно звали паном Скотницким, так как он долго жил в Польше. У него также было 100 алебардников, алебарды которых были так же отделаны, как и у других сотен. Но они отличались тем, что должны были шить себе штаны и камзол из зеленого бархата и носить рукава из зеленой камки. Одна половина этой стражи должна была оберегать царя одни сутки, а другая половина — следующие сутки. Это вызвало большое недовольство, особенно среди московских вельмож, говоривших между собою: «Смотрите, наш государь уже теперь показывает этой стражей, что он и сейчас не хочет на нас смотреть, а что еще будет, когда приедет польская панна со столькими поляками, немцами и казаками». Periculum est in mora (В промедлении опасность.)' думалось князю Василию Ивановичу Шуйскому, старшему из трех братьев Шуйских, особенно когда царь Димитрий повелел сделать ревизию монастырей, подсчитать их доходы и немного урезать корма этим terrae inutilibus ponderibus et otiosis monachis (Бесполезному бремени земли - праздным монахам.), а лишек взять в казну на содержание войска против врагов христианства, турок и татар, а также и тогда, когда попам, жившим близко от Кремля на Чертолье и на Арбате, пришлось уйти из своих домов и передать их немцам (чтобы те в случае нужды днем или ночью могли быстрее оказаться у царя).

Вместе со всеми жителями Москвы Шуйский стал строить всяческие козни, чтобы извести и убить Димитрия со всеми его близкими раньше, чем прибудут иноземцы. Когда, однако, этот дьявольский замысел по воле божией был раскрыт, многие попы и стрельцы были схвачены и подвергнуты пытке, и все они показали, что князь Василий Шуйский замыслил измену. Попам пришлось претерпеть пытку, а виновных стрельцов Димитрий отдал их товарищам, чтобы те убили их каким угодно способом и объявил, что того из них, кто первый наложит руку на этих предателей, он будет считать непричастным к этому заговору. Тогда стрельцы, как собаки, набросились на виновных, чтобы показать свою невиновность, и так растерзали их зубами, что нельзя было разобрать, где какой кусок находился. Корифея этой измены, князя Василия Шуйского, он тоже повелел заключить в тюрьму и сначала отдать палачу, чтобы тот на дыбе хорошенько угостил его плетьми, а потом приговорить к смерти. Но когда его привели на место казни между Кремлем и каменными торговыми лавками, где ему должны были отрубить голову, объявили о его преступлении и о приговоре, и палач, раздев его, уложил его голову на плаху, чтобы отрубить ее топором, прискакал от царя из Кремля немец Мартин Сибельский, некрещеный мамелюк родом из Пруссии, в руках у него была царская шапка, он махал ею и кричал, чтобы палач остановился, ибо царь многим изменникам даровал жизнь и пожелал также помиловать и этого, поскольку он из столь знатного рода, да к тому же и мать царя за него просила и т. д.

К какому великому несчастью привело это неуместное милосердие, будет сказано дальше в надлежащем месте. А Димитрий сделал бы лучше, если бы казнил обличенного мошенника и предателя, вместо того, чтобы помиловать его, и не дал бы заржаветь мечу, которым он должен был пресекать зло, и тем самым не дал бы повода к еще большему вреду и несчастью, горю и бедствию. Димитрий полагал, что теперь он выказал достаточно строгости в отношении этого князя и примерно наказал его, что заставит остальных предателей остерегаться и не идти больше на какое-либо подобное злое дело. Поэтому он впал в благодушное спокойствие и жил без всякой опаски.

Вероломные князья и бояре держались некоторое время скромно и покорно, точно они примирились со своим поражением, для того чтобы Димитрий окончательно успокоился и не опасался никакого зла с их стороны. Они ездили с ним в поле, на охоту и на другие развлечения, прикидывались веселыми и довольными, тогда как в душе таили только хитрость, выжидая случая. В шести милях от Москвы расположен большой монастырь, называемый Вязёма. Там Димитрий велел на масленицу сделать снежный вал, чтобы учить своих князей и бояр, как они должны оборонять, осаждать, штурмовать и брать крепости. Он взял с собой свою немецкую стражу, два отряда польских конников и всех бывших при дворе князей и бояр. Конников он поставил в поле, неподалеку от монастыря.

Князей и бояр он поставил в снежную крепость, назначив одного из них начальником и воеводой, чтобы он вместе с ними защищал крепость. Сам же он хотел со своими немцами нападать и штурмовать. Оружием с обеих сторон должны были быть только снежки. Русские должны были обороняться снежками, а он хотел с таким же оружием идти в наступление и на штурм и попытать счастья, удастся ли ему взять у них крепость, или же они сумеют его отогнать. Воспользовавшись удобным случаем, немцы примешали к снегу другие твердые вещества и насажали русским синяков под глазами.

Царь сам бросился вперед, захватил со своими немцами укрепление и взял в плен князей и бояр, сам одолел посаженного им воеводу, связал его и сказал: «Дай бог, чтобы я так же завоевал когда-нибудь Азов в Татарии и так же взял в плен татарского хана, как сейчас тебя». Он приказал еще раз начать эту забаву, распорядился принести тем временем вина, медов и пива, чтобы всем выпить за здоровье друг друга. Тут подошел к нему один боярин, предостерег его и сказал, чтобы он эту игру прекратил, ибо многие бояре и князья очень злы на немцев из-за твердых снежков, которыми те насажали им синяков и чтобы он помнил о том, что среди них много изменников, и что у каждого князя и боярина есть длинный острый нож, тогда как он и его немцы сняли с себя и верхнее и нижнее оружие и нападают только со снежками, ведь легко может случиться большое несчастье. От предостережение царь принял близко к сердцу, прекратил игру и вернулся в Москву, где он вскоре узнал, что бояре затевали там предательство и намеревались убить сразу и его и всех его немцев, как только они вторично пойдут на штурм, решив оправдать это дело тем, что Димитрий и бывшие с ним немцы и поляки будто бы действительно имели намерение перебить и уничтожить в поле всех князей и бояр, тогда как отважный герой никогда и в мыслях не имел такого злодейства.

В это время Димитрий получил приятное известие, что его невеста находится в пути из Польши в Россию. Поэтому он послал ей за рубеж 15000 рублей на расходы, а также написал смоленскому дворянству (Ritterschaft), поскольку Смоленск—первая крепость от польской границы, чтобы они приготовились подобающим образом принять его невесту со всеми, кто едет с ней, угостили их по-царски и проводили в Дорогобуж. Дорогобужцам надлежит сделать то же самое, точно так же как и жителям Вязьмы, Царево-Займища и Можайска. И все должны следить, чтобы ни у кого ни в чем не было недостатка, и каждого из этих гостей принимать с таким же почтением и уважением, как если бы приехал он сам собственной персоной. От границы до Смоленска и до московского Кремля починили все дороги и пути, через самые малые канавы перекинули мостки, а улицы подметали до такой чистоты, какую не во всяком доме и дворе найдешь.

Невеста праздновала свою Пасху с отцом, братьями, другими бывшими с ней родственниками и со всей свитой в замке Можайск, в 18 милях от Москвы. Димитрий ночью тайно уехал из Москвы с немногими людьми и появился среди своих милых гостей раньше, чем они его заметили. Он пробыл у них целых два дня, потом вернулся обратно и подготовил все, что было нужно для въезда.

На четвертый день после нашей светлой Пасхи, — а это было 24 апреля, — в Москву заранее приехал отец невесты, господин воевода Сандомирский, с небольшим сопровождением и был торжественно встречен князьями и боярами, а также стрельцами.

На восьмой день после этого, в день св. Филиппа и Якова, 1 мая, прибыла царская невеста, Марина Юрьевна. Царь послал ей навстречу всех своих придворных, князей, бояр, немцев, поляков, казаков, татар и стрельцов—около 100000 человек, великолепно одетых и разукрашенных. А сам, переодетый, в сопровождении еще двух всадников скакал на коне взад и вперед, расставляя народ направо и налево по своему усмотрению, а потом вернулся в Кремль. Он выслал невесте 12 верховых коней в дорогих попонах, а также седла, покрытые шкурами рысей и леопардов, с серебряными позолоченными стременами и оголовье с золотыми мундштуками. К каждой лошади был приставлен нарядно одетый московит, который должен был ее вести. Была выслана вперед и большая московская карета, обитая внутри красным бархатом. Подушки в ней были из золотой парчи, вышитой жемчугом. В карету были впряжены 12 белоснежных лошадей, а 12 верховых коней вели перед каретой. Князю Мстиславскому было велено в поле от имени царя произнести приветствие и принять невесту с ее братьями, зятем и всей свитой (comitat), и он с усердием выполнил поручение царя, после чего он приказал подвести к невесте упомянутые 12 верховых коней и карету с 12 белыми лошадьми и обратился к ней с просьбой не отвергать подарка, посланного любезным ее женихом, всемилостивейшим царем и государем, и соблаговолить пересесть из своей кареты в присланную и поданную ей карету любезного ее жениха. Когда она встала для этого, знатнейшие вельможи подняли ее с большим почтением на руки и перенесли в царскую карету.

Впереди шли 300 гайдуков, которых она привела с собой из Польши, со своими дудами и барабанами. За ними следовали в полном вооружении старые польские конники Димитрия, служившие ему раньше в походах, в каждом ряду по 10 человек с барабанами и литаврами, за ними 12 верховых коней, высланных невесте, после них ехала царская невеста, по обеим сторонам кареты ехала конная сотня копейщиков, а 200 немецких алебардников шли пешком рядом с ее каретой.

За каретой ехали на конях московские знатные вельможи с братьями и с зятьями невесты. Затем следовали приведенные невестой из Польши верховые лошади, украшенные с большой пышностью, которых вели по двое верховых, затем карета невесты, в которой она приехала из Польши в Россию. В нее были запряжены восемь серых в яблоках лошадей с выкрашенными в красный цвет гривами и хвостами. За этой каретой ехала гофмейстерина, госпожа Казановская, в своем собственном возке, запряженном 6 красивыми рыжими конями. После нее везли всех женщин в 13 каретах. Затем следовала прибывшая из Польши конница в полном вооружении с трубами, литаврами и дудами, за ними русская конница со своими набатами (Nabathen) больших размеров, чем другие барабаны или литавры, а за ними польские полковые фуры, повозки и весь обоз. У передних, а также у средних и у 3-х городских ворот стояли московские музыканты, которые своими трубами и барабанами производили много неблагозвучного шума.

Между Никитскими воротами и воротами у Львиного моста при въезде царской невесты поднялся такой же ужасный вихрь, как и при вьезде Димитрия (о чем можно прочесть выше), что многими было истолковано как malum omen (Дурное предзнаменование.).

В тот день многие московиты были опечалены тем, что у них появилось столько иноземных гостей, дивились закованным в латы конникам и спрашивали живших у них в стране немцев, есть ли в их стране такой обычай приезжать на свадьбу в полном вооружении и в латах. Они начали подозревать в этом опасность, особенно когда увидели, как из польских полковых фур вместе с другими вещами выносят по 5, по 6 и больше ружей.

Старый Шуйский и многие другие бояре уже давно распускали слух, что этот Димитрий не истинный Димитрий. А когда «господин Omnis» увидел еще и то, что Димитрий собирается породниться с поляками, что он жалует немцев и отдает им предпочтение и что поляки приехали так прекрасно вооруженные, у многих еще более усилились подозрения, посеянные Шуйским. Они стали жаловаться друг другу на свое положение, на то, как неудачна оказалась для них эта смена правителя, на то, что раньше они имели такого доброго государя и при нем такой прочный мир и т. д., а теперь, при этом правителе, все внушает опасения и кажется странным, и еще на то, что этот польский царь со своими поляками и немцами перебьет все московитские войска, и этого не миновать.

Когда эти горькие жалобы русских дошли до старого Шуйского (того самого, которого Димитрий прошлой осенью за его предательство клал на плаху, чтобы казнить, но на свою собственную погибель помиловал), он созвал тайно к себе на свой двор сотников и пятидесятников города, а также некоторых бояр и купцов и сказал им тут, что они ясно видят, как всей Москве угрожает великая опасность от царя и от иноземцев (уж слишком много впущено их), и то, чего он уже давно боялся, теперь стало явным, а ведь когда он хотел воспротивиться этому, то едва не лишился головы, а московиты молчали при этом и никак за него не вступились.

Теперь-то они, конечно, хорошо понимают, чего следует ожидать и что произойдет, а именно, что все русские должны будут исчезнуть и стать подданными Польши, ибо это не истинный Димитрий, а поляк, а то, что они приняли его в страну царем, произошло потому, что они хотели свергнуть Бориса, чего нельзя было добиться никакой другой хитростью, а они питали надежду, что этот юный герой будет держаться их бога, их веры и их, самих московитов. Вышло, однако, все наоборот: иноземцев он жалует больше, чем своих русских, пренебрегает их богами, даже оскверняет их церкви, позволяет нечистым полякам входить в них со своими собаками, и в церковь Николы и в церковь Пречистой. У священников он отнимает дома и отдает их латышам (den Lattuschen) (они подразумевали под этим немцев, обычно же латышами именуют не немцев); он женится на поганой польке и, конечно, совершит вскоре какое-нибудь злодейство, если русские вовремя не предотвратят этого. Во имя православной веры он, Шуйский, готов еще раз отважиться на кое-что, если они преданно помогут ему и делом поддержат его. Пусть каждый сотник и пятидесятник тайно сообщит своим подначальным, что этот Димитрий не истинный наследный государь, а кроме того, что он и поляки злоумышляют против русских, а потому им следует быть начеку, и соседям следует посовещаться друг с другом, как вовремя предупредить это зло, ведь московское население доходит уже до 100000, а у Димитрия и его поляков только 5000 человек, и к тому же они живут не в одном месте, а рассеяны по разным местам, так что если положение станет угрожающим, то нужно будет назначить день и рано утром захватить их во сне прежде, чем они смогут оказать сопротивление, и царя вместе с его поляками прикончить и уничтожить. Пусть все собравшиеся доверительно и втайне известят его, Шуйского, каково будет их решение, и если «господин Omnis» склонен к этому делу, то нужно не мешкая выполнить его.

Чернь, которая и без того легко склоняется к возмущению, сразу согласилась и объявила, что для того, чтобы очистить православный город Москву и московский Кремль от неверных, они поддержат Шуйского и его приверженцев в день, когда им будет угодно совершить это дело. Был придуман и сообщен им условный знак, по которому, услышав утром набат, все должны были бежать из своего дома в Кремль с криком: «Поляки хотят убить нашего царя Димитрия», проникнуть к царю под видом того, что они хотят помочь ему и спасти его от поляков, и в возникшей суматохе самим схватить его, убить и прикончить, а после того, как это будет сделано, спешно покинуть Кремль и перебить поляков в их домах, на воротах которых будет стоять сделанная ночью помета русскими буквами, чтобы московиты действовали сообразно с этим. Местных немцев должно было пока щадить, ибо они всегда были верны государству.

Так пробил час Димитрия и поляков (и он, и они жили в полной беспечности), и хотя Димитрию многие сообщали об этом, он не обращал на это никакого внимания, полагая, что у него достаточно сил, чтобы справиться с русскими, и те ни на что не осмелятся. Не подумал он о том, как далеко от Кремля и друг от друга рассеяны в разных местах поляки. Потом-то, когда мятеж уже вспыхнул, он хорошо все понял, погибая столь плачевно, да ничего уже тогда изменить не мог.

8 мая состоялось бракосочетание царя Димитрия и польской панны Марины Юрьевны, и сразу после этого на нее был возложен венец царицы всея Руси. На этой свадьбе и коронации произошел немалый спор между царем и московитскими вельможами из-за одежды. Царь и польские вельможи хотели, чтобы невеста, когда ее поведут в церковь, была в польской одежде, к которой она привыкла с юности, тогда как в чужой она не умела держаться. Московиты требовали, чтобы при венчании она была, согласно обычаям страны, одета, так же как и царь, по-русски. После долгого спора царь сказал: «Хорошо, я не стану отменять обычай моей страны, уступлю моим боярам (Senatorn), чтобы они не имели повода жаловаться, будто я хочу ввести много изменений и новшеств. Дело идет об одном дне», — и попросил свою невесту, чтобы она надела русскую одежду, на что та, в конце концов, и согласилась. Тогда на невесту надели очень дорогие царские одежды, в которых ее отвели в церковь св. Марии и обвенчали с Димитрием. На следующий день, 9 мая, Димитрий приказал принести своей царице новые польские платья с просьбой, чтобы она надела и носила их из уважения к нему, поскольку вчера был день русских вельмож, и он хотел угодить всей стране, а сегодняшний и последующие дни теперь будут принадлежать ему. Он будет царствовать и поступать, как ему будет угодно, а не так, как хотят его московиты. С того дня царица одевалась по-польски.

Эти свадебные дни были проведены в роскоши и веселье, в пирах и трапезах с пением и плясками. Тут были не только всякие музыкальные инструменты, какие только можно придумать, но также и самый прекрасный хор из 32 голосов, какого только может пожелать властитель. Димитрий выписал его из Польши. Поляки на радостях так перепились, что при разъезде, направляясь на свои квартиры, сильно бесчинствовали. Они порубили и поранили саблями московитов, встретившихся им на улице. Жен знатных князей и бояр они повытаскивали насильно из карет и вдоволь поиздевались над ними, что русские молча запоминали, думая свою думу.

В субботу 10 мая, на третий день свадьбы, царь приказал приготовить в кухне все по-польски и среди других кушаний — вареную и жареную телятину. Когда русские повара увидели это и рассказали всем, в царе стали сильно сомневаться, и русские стали говорить, что он, верно, поляк, а не московит, ибо телятина считается у них нечистой и ее не едят. Они это молча стерпели, выжидая удобного случая.

10 мая того же года в московском Кремле с дозволения царя Димитрия впервые была произнесена евангелическая лютеранская проповедь господином Мартином Бером из Нейштадта по той причине, что господам докторам, капитанам и другим немцам, которым надлежало быть при царе, было слишком далеко до церкви в Немецкой слободе.

12 мая в народе стали открыто говорить, что царь—поганый (ein Pagan), он не ходит больше в церковь так часто, как раньше, живет, во всем придерживаясь чужеземных церемоний и обычаев, жрет нечистую пищу, в церковь ходит не помывшись, не кладет поклонов перед святым Николаем, и хотя с первого дня свадьбы до сегодняшнего дня каждое утро приготовляется баня, он со своей языческой царицей еще не мылся. Должно быть, он не московит, et per consequens non verus Demetrius (А следовательно, и не истинный Дмитрий.). Чем это кончится, еще неизвестно. Так они открыто говорили на рынке, и несколько алебардников услыхали это, схватили одного такого негодяя и, отведя его в Кремль к царю, рассказали, что они слышали всюду на рынке.

Хотя царь велел созвать всю свою охрану, чтобы нести службу день и ночь, а также приказал допросить и пытать захваченного болтуна, предатели бояре, потакая негодяю, сказали царю, что малый напился и был пьян, теперь он ничего не может сказать, да и без этого не слишком умен, даже когда трезв, пусть царь не обращает внимания на подобные пустые речи и не верит всякому наушнику. Он теперь достаточно силен, чтобы справиться со всеми своими врагами и изменниками, если они что-либо предпримут. Все обстоит не так, как ему наговаривают немцы и т. д.

Все это вселило в царя такую уверенность, что он не стал обращать внимания ни на какие предостережения, и хотя 13, 14, 15 и 16 мая открыто и совсем явно говорили и слушали об измене, и это было сообщено ему его капитанами, он не придал этому особого значения, взял донесения и сказал, что никакой беды тут нет, страже из 50 человек следует по-прежнему указу день и ночь нести охрану, а остальным оставаться дома до своей очереди.

Но, как гласит пословица: «Citius venit periculum cum spernitur: item, accidet in puncto, quod поп speratur in anno etc.» (Опасность приходит быстрее, когда ею пренебрегают, и случается сразу то, чего не ждут и через год.) и как говорит св. Павел в первом послании к фессалоникийцам: «Ибо когда будут говорить: мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба».

Так случилось и с этим беспечным Димитрием. Изменники захватили его, когда он меньше всего этого ожидал, ибо он не обращал внимания ни на чудесные знамения, ни на правдивые сообщения. 16 мая в ночь случился столь ужасающий снегопад и столь неслыханный мороз, что все хлеба в полях померзли, а это к Добру привести не могло.

17 мая хитрые русские привели в исполнение свой дьявольский замысел, который они вынашивали целый год. В третьем часу утра, когда царь и польские вельможи были еще в постели и отсыпались с похмелья, их грубо разбудили. Разом во всех церквях (каковых в Москве около 3000, и на каждой колокольне по крайней мере 5 или 6, а, смотря по церкви, и 10 или 12 колоколов) ударили в набат, и тогда из всех углов побежали толпами сотни тысяч человек, кто с дубинами, кто с ружьями, многие с обнаженными саблями, с копьями, или с тем, что попалось под руку: Furor arma ministrabat (Ярость давала в руки оружие.). Все они бежали к Кремлю и кричали: «Кто убивает царя?». Князья и бояре отвечали: «Поляки». Когда Димитрий в постели услышал этот страшный набат и невероятный шум, он сильно испугался и послал своего верного рыцаря Петра Федоровича Басманова выяснить, что там происходит, а князья и бояре, которые несли службу в передних покоях, ответили, что они ничего не знают, верно где-либо горит. К набату прибавились нечеловеческие крики на всех улицах, так что слышно было даже в царских покоях. Тогда царь во второй раз послал господина Басманова узнать, что там творится, не горит ли, и где именно, сам тоже встал и оделся. Господин Басманов, увидев перед дворцом в Кремле снаружи на всех крыльцах и лестницах бесчисленное количество русских с копьями и кольями, сильно испугался и спросил, что они там делают, что им нужно и что означает набат. «Господин Omnis» ответил, чтобы он убирался, а им вызвал бы сюда самозванного царя, они с ним поговорят.

Тут господин Басманов понял, что означает набат и какое совершилось предательство, схватившись за голову, он приказал немецким копейщикам держать оружие наготове и не впускать ни одного человека. Печальный пришел он назад к царю и сказал: «Achthy mney, thy, Aspodar moia, sam Winewacht!» — «Ахти мне, ты, государь мой, сам виноват! Совершилось большое предательство, там собрался весь народ и требует, чтобы ты вышел. Ты же до сих пор никогда не хотел верить тому, что тебе почти ежедневно сообщали твои верные немцы».

Пока Басманов говорил так с царем, один боярин, который пробрался через телохранителей, пришел в спальню к царю и сказал ему дерзко, как отъявленный изменник и злодей: «Что? Еще не выспался недоношенный царь. Почему ты не выходишь и не даешь отчета народу?». Верный Басманов схватил царский палаш и тут же в спальне отрубил вероломному боярину голову.

Царь вышел в передний покой, взял у одного из дворян, Вильгельма Шварцкопфа, курляндца родом из Лифляндии, из рук бердыш, прошел в другой покой к копейщикам, показал бердыш народу и сказал: «Ja tebe ne Boris hudu» — «Я тебе не Борис буду». Тогда несколько человек выстрелили в него и его телохранителей, так что ему снова пришлось уйти.

Господин Басманов вышел на крыльцо, где стояло большинство бояр, и стал очень усердно просить, чтобы они хорошенько подумали о том, что они замышляют, отказались от подобных злых намерений и поступили так, как надлежит. Татищев, знатный вельможа, ответил ему руганью и со словами: «Что ты, сукин сын, говоришь! Так тебя растак, и твоего царя тоже» — выхватил длинный нож (каковой русские обычно носят под длинной одеждой) и всадил его в сердце Басманову так, что тот на месте упал и умер. Другие бояре взяли его и сбросили с крыльца высотою в 10 сажень вниз на землю.

Так пришлось ради своего царя расстаться с жизнью отважному рыцарю, который был верным другом всех немцев. Когда «господин Omnis» увидел, что убит тот, мужества и осмотрительности которого почти все боялись, кровожадные собаки осмелели, дикой толпой ринулись в сени на телохранителей, требуя выдачи вора, т. е. царя. Тот вышел с палашом в руках и хотел броситься на них, но с пылающей печью шутки плохи. Они выломали в сенях доски из стены, накинулись на 50 алебардников и отняли у них силой оружие. Царь все же скрылся от них в своих внутренних покоях с 15 немцами, которые заперлись и стали у дверей с оружием в руках. Сильно перепуганный Димитрий швырнул в комнату свой палаш, стал рвать на себе волосы и, ничего не сказав, ушел от немцев в свою спальню.

Русские сразу начали стрелять сквозь дверь по немцам, так что тем пришлось отойти в сторону. В конце концов русские разрубили дверь пополам топорами, и тут каждый немец предпочел бы иметь вместо своих алебард или бердышей хороший топор или мушкет. Один говорил другому: «Ах, если бы мы все, 300 человек наших, были здесь вместе и у нас были бы хорошие мушкеты, мы могли бы с божьей помощью сегодня заслужить славу и почет, спасти нашего царя и нас самих. Теперь же мы с ним пропали, это оружие годится только напоказ, а не для дела. О горе! Наших бедных жен, детей и добрых друзей, наверное, уже всех нет в живых, о горе, горе, что царь никогда не верил нашим сообщениям. Теперь и он погибнет, и мы все, и все немцы».

Тут они бросились в другую палату и заперлись, но царя они там не обнаружили. Он ушел из своей спальни потайным ходом, пробежал мимо царицыных покоев в каменный зал, где он со страху выпрыгнул в окно, с высоты 15 сажен, на пригорок и спасся бы, если бы не вывихнул себе ногу.

Русские прошли через царские покои, отобрали у телохранителей их оружие, приставили к ним стражу, не пустили их дальше сеней, допытывалить, куда девался царь, разгромили царские палаты и похитили великолепные ценности из его покоев. Князья и бояре силой вломились в комнату к царице и к ее дамам, уже полумертвым от страха и ужаса.

Царица, будучи маленького роста, спряталась под юбку гофмейстерины (которая была высокого роста). Грубые князья и бояре (а вернее было бы назвать их мужланами и грубыми мужиками) спросили гофмейстерину и девиц: «Где царь и где его царица?». Они ответили: «Это вы должны знать, где вы оставили царя, мы не приставлены его охранять». Тогда русские сказали: «Ах, вы, бесстыдные потаскухи, куда вы девали эту польскую... вашу царицу?». Гофмейстерина спросила, что они от нее хотят? Они ответили непотребно на грубом московитском языке... Совратили и соблазнили всех девиц. Один князь приказывал отвести к себе домой одну, другой—другую, так обращались они с дочерьми польских вельмож. Гофмейстерина, под юбкой которой спряталась царица, была старой толстой матроной, она сохранила свою честь вместе с царицей, но ее обругали такой-сякой и заставляли сказать, где царица. Она ответила: «Сегодня утром в первом часу мы проводили ее к отцу, Сандомирскому воеводе, она еще там».

Тем временем стрельцы (Strelitzen), охранявшие Чертольские ворота, увидели, что свернувший себе ногу царь лежит на пригорке, услышали, как он стонет и вскрикивает. Они подошли к нему, помогли ему встать и хотели отвести его опять в его покои. Но как только «господин Omnis» это увидел и сообщил об этом боярам, которые были перед женской половиной и внутри нее, те бросили гофмейстерину с царицей и быстро сбежали с лестницы.

Стрельцы решили было защищать царя, так как он им многое пообещал, если они его спасут, и поэтому даже застрелили одного или двух бояр, но их скоро осилили, так что они ничего больше не могли поделать. Множество князей и бояр схватили больного, разбитого падением и страдающего царя и так с ним обращались, что он вполне мог бы сказать вместе с пленниками из комедии Плавта «Captivi» («Пленники»): «Magna haec est injuria, trahi et trudi simul!» (Велика обида, когда и волочат и толкают.). Князья и бояре отнесли его назад в его покои, столь богатые и великолепные прежде, а теперь безобразно разрушенные и разгромленные. Там, в сенях стояли некоторые из его телохранителей (охраняемые стражей и без оружия) и очень горевали. Он так на них взглянул, что слезы потекли у него по щекам, протянул одному из них руку, но не смог вымолвить ни слова. О чем он при этом думал, знает только всеблагий бог, которому ведомы все сердца, но вполне можно предположить, что он подумал о многократных предостережениях немцев и о том, как часто они добросовестно предостерегали его через капитанов.

Один из дворян, копейщик Вильгельм Фюрстенберг из Лифляндии, проскользнул вместе с русскими в покой, чтобы взглянуть, что же будет с царем, но когда он встал рядом с царем, его заколол копьем один из бояр. Тут русские сказали: «Вот какие верные собаки эти немцы; они все еще не хотят покинуть своего царя, давайте уничтожим их всех». Но некоторые им возразили, да и знатные князья и бояре никак не хотели допустить или дозволить это.

В этом покое они разыграли с бедным Димитрием действо о муках страстных нисколько не хуже, чем евреи с Иисусом Христом. Один дергал и щипал его сзади, другой — спереди, содрали с него царское платье и надели на него грязный кафтан пирожника (eines Pirossnicken), один говорил другому: «Eto zayr pfse Russi!» — «Смотрите, каков царь всея Руси», другой говорил: «Такой царь есть у меня дома на конюшне», третий говорил: «Я могу царю…», четвертый ударил его по лицу и спросил: «Эй, ты, сукин сын, кто ты такой? Кто твой отец? Откуда ты родом?». Он ответил: «Всем вам известно, что я ваш венчанный царь, сын Ивана Васильевича, спросите мою мать в монастыре, или отведите меня на Лобное место и дайте мне говорить». Тут выскочил со своим ружьем один купец по прозвищу Мюльник и сказал: «Нечего давать оправдываться еретикам, вот я благославлю (Plaslabith) этого польского свистуна», — и с этими словами он выстрелил и ранил его.

Старый изменник Шуйский разъезжал по Кремлю и без стеснения кричал черни, чтобы они потешились над вором (mit dem Worn). Тогда каждому захотелось проникнуть в покои, чтобы поглумиться над раненым Димитрием. Но там места больше не было, поэтому они столпились снаружи и спрашивали: «Что хорошего сказал польский скоморох (scammaroth)?». А те отвечали: «Признался, что он не истинный Димитрий» (чего он, однако, не делал, а говорил, что он сын Ивана Васильевича).

Тогда они завопили во все горло свое «Crucifige»: Бей его! Не оставляйте его в живых и т. п. Князья и бояре выхватили свои сабли и ножи, один ударил его по голове спереди, другой, наоборот, сзади опять по тому же месту, так что у него выпал из головы кусок шириною в три пальца и остался висеть на одной только коже, третий рубанул ему по руке, четвертый по ноге, пятый проткнул ему насквозь живот. Другие вытащили его за ноги из палат на то же крыльцо, на котором был заколот и сброшен вниз его верный рыцарь Петр Басманов (как рассказывалось выше), а отсюда они сбросили его вниз, приговаривая: «Вы были дружными братьями в жизни, так не отличайтесь друг от друга и в смерти».

Так внизу в грязи валялся гордый и отважный герой, который еще вчера восседал в большом почете и своею храбростью прославился во всем свете. Так свадебное ликование на девятый день после бракосочетания превратилось для жениха, для невесты и для всех свадебных гостей в великое горе. Поэтому всякому следует остерегаться ездить на такие свадьбы, как московская и парижская. Этот Димитрий царствовал без трех дней 11 месяцев.

ГЛАВА V

Как поступили с Сандомирским воеводой и с поляками после убийства Царя

Двор, где остановился господин воевода Сандомирский со своими слугами и гайдуками, находившийся в Кремле, поблизости от царских палат и от патриаршего дома, окружили со всех сторон много сотен московитов. К воротам подвезли даже несколько пушек, и все так охранялось, что ни одна собака, не говоря уже о человеке, и то не смогла бы оттуда выйти, пока длился мятеж. Воевода не мог вызволить своего зятя, царя, но был готов защищаться, если бы московиты вздумали напасть на него.

Все музыканты, певцы и инструменталисты, мальчики, юноши и взрослые мужчины, помещенные на монастырском дворе в Кремле, были убиты первыми вслед за царем и Басмановым, сто безвинных, искусных и честных душ. После них пришел черед пострадать полякам в Китай-городе и в Белом городе. Некоторые из них залезли и заползли на чердаки, другие — в развалины и в погреба, часть зарылась в солому, другая — в навоз. Как в одних рубахах повыскакивали из постелей, так и попрятались, но все-таки их нашли, одних забили насмерть дубинами, другим саблями перерубили шеи. Женщин и девиц забрали.

Брат царицы, пан староста, со своими людьми и находившимися близ него польскими дворянами крепко держался в Валашском доме, против Литейного двора, храбро оборонялся, и многим московитам пришлось у этого двора вылететь из седла и протянуть ноги на земле. В это же время хорошо оборонялись царицын зять и польские послы, жившие в доме, где умер блаженной памяти его княжеское высочество герцог Иоганн, брат его королевского величества короля датского и пр. Всего там было 700 человек, и они угрожали, что станут метать огонь в город, подожгут свой дом, сядут на коней и будут защищаться до последнего человека, если русские клятвенно не обещают оставить их в живых. Подобным же образом поступили старые польские конники Димитрия на своем дворе. Они держались так крепко, что ни один московит не смог к ним прорваться. Московиты подтащили к дому пушки и стали угрожать разнести дом до основания, если они не сдадутся добром, и дали два выстрела по двору брата царицы.

Тогда поляки запросили мира при условии, что московиты поклянутся не посягать на их жизнь и имущество. Московиты поклялись своим Николаем и распятием. Но поляки не поверили им, потребовали к себе знатных вельмож. Тогда пришел старый предатель Шуйский со своими приспешниками, и они поклялись, что не причинят полякам никакой обиды, пусть только несколько дней спокойно посидят дома и не выходят на люди, так как жители очень озлоблены против поляков из-за своевольства и насилия, учиненного ими над московитскими женами и детьми. Такая же милость выпала и другим полякам, сплотившимся на больших дворах. Те же, которые находились на маленьких дворах примерно по 8, 10 или 12 человек, все были перебиты, как собаки, без всякой жалости.

Несколько поляков успели вскочить на коней и уехать из Москвы в надежде найти прибежище в Немецкой слободе у тамошних немцев. Но по дороге они попали к дурным, бессовестным немцам, которые, заслужив виселицу и четвертование в Лифляндии и Германии, тут, в России, переменили веру, стали мамелюками и христопродавцами и поэтому были скорее русскими, чем немцами, отчего Димитрий и не счел их достойными служить в его охране. Он говорил, что раз они не остались верны господу богу, который дал им тело и душу, так уж тем более они не будут верны ему. Поэтому они ненавидели Димитрия и его поляков и еще более злобились на них, чем сами исконные московиты. Бедняги поляки ушли от медведей и попали в пасть ко львам. Эти архиплуты отняли у них коней, сняли одежду, убили их и бросили в речку Яузу.

Эта дьявольская охота с душегубством и убийством длилась с 3 часов дня до 10-ти, были убиты и зарублены 2135 поляков, среди них много достойных студентов, немецких ювелиров и купцов из Аугсбурга, имевших при себе много добра и золота. Всех раздевали донага, выбрасывали, как падаль, на улицу, так что их пожирали собаки, а русские знахари вырезали жир из их трупов. Так они лежали под открытым небом, пока на третий день убийца Шуйский не приказал увезти их и похоронить в божьем доме (Bossdum).

Этот день, 17 мая, будут помнить, пока существует мир. Это был горестный и страшный день, в который иноземцы испытали такой страх и ужас, что всего в точности даже и рассказать невозможно, а уж тем более вряд ли поверит тот, кто про это прочтет или услышит. Шесть часов подряд ничего иного слышно не было, кроме набата, стрельбы, ударов, топота, стука копыт. Московиты кричали и вопили: секи, секи их, таких-сяких (Secci, Secci, В....). Милосердия к полякам безжалостные русские не знали, не помогали ни просьбы, ни мольбы, ни обещания, ни уговоры.

Один благородный, достойный дворянин как выскочил в рубашке из постели, так и зарылся в погребе в песок, взяв с собой в кошельке 100 дукатов. Русские его нашли, когда искали, не зарыли ли чего поляки. Он добровольно отдал им 100 дукатов, просил сохранить ему жизнь и взять его в плен, говорил, что он ни перед кем не грешен, ни перед царем, ни перед кем из вельмож, а если они его и кормили, то у него в Польше достаточно имущества, чтобы оплатить это, пусть его отведут в Кремль к вельможам, и там он оправдается. Как этот бедняга сокрушался, какой у него был несчастный вид, как тяжко он вздыхал, увидев, что все его слуги, зверски порубленные, валяются перед воротами, когда его повели по их телам, я сам видел собственными глазами.

Какой-то московит зашел с другой улицы на эту и, увидев, что ведут связанного польского дворянина, закричал: «Руби, руби его, сукина сына». Тот склонился чуть не до земли перед убийцей и стал молить его так, что даже камень в земле смягчился бы, бога ради сохранить ему жизнь. Так как это не помогло, он стал просить Христа ради, потом ради Николая и пречистой девы Марии, но мольбы его все равно не были услышаны.

Убийца замахнулся на него. Он вырвался от тех, кто его вел, отскочил назад, низко склонился перед ними и сказал: «Ах! вы, московиты, именуете себя христианами, где же ваше христианское сострадание и милосердие? Пощадите же меня ради вашей христианской веры и ради моей жены и детей, покинутых в Польше». Но его просьбы и мольбы были тщетны. Убийца рассек ему надплечье, так что из раны длиною в пядь со всех сторон полилась кровь. Несчастный все же побежал еще дальше, думая спасти свою жизнь. Но на этот новый шум в ту улицу прибежали еще и другие убийцы, они так обласкали его саблями, что он упал на землю и жалостным образом испустил дух. Тогда негодяи стали ссориться из-за окровавленной рубашки и портков (Portken).

Так этот бедный дворянин лишился не только своего добра и одежды, золота и серебра, слуг, лошадей, ружей и пищалей, но и жизни, что, конечно, было прискорбно для его близких в Польше, точно так же, как и для многих сотен других жен и детей, братьев, родных и друзей, которые потеряли своих близких. Этот день был для всех иноземцев несчастливым, злополучным и печальным.

Иноземцы теряли, а коренные жители приобретали. Какой-нибудь голодранец тащил в свой дом доставшиеся ему в добычу бархатные и шелковые платья, собольи и лисьи меха, золотые цепи, кольца, ковры, золото и серебро, чего ни он, ни его предки никогда не имели. В этот день слышно было неимоверно много хвастовства и похвальбы. Говорили между собою: «Наш московитский народ очень могуч, весь мир его не одолеет. Не счесть у нас народу. Все должны перед нами склоняться». Да, любимые московиты, когда вас сто против одного безоружного, то вы отважные герои, да когда вы к тому же нападаете на спящих, а не то, пожалуй, плохо обстояло бы с вашим могуществом, сколько бы сот тысяч вас ни было.

После 10 часов трагедия была окончена, и с оставшимися еще в живых поляками был заключен мир. Во всей Москве стало тихо, и иноземцы немного вздохнули. Подобно этому, когда рев и завывание бури и огромные морские волны утихают и наступает совсем тихая, ясная погода, моряки становятся веселее и радостнее, чем они были во время бури, потому что они остались целы. Такая же радость была и у нас, когда мы узнали, что со злодействами и убийствами покончено, а мы остались живы в бунте и мятеже столь многих сотен тысяч людей.

ГЛАВА VI

Что учинили московиты с царицей и ее отцом

После того как мятеж утих, изменническая шайка князей и бояр собралась перед царицыными покоями и велела сказать ей, что хоть они и хорошо знают, что она дочь знатного человека, но она лучше знает, кто и кем был тот обманщик и вор (Worr), который выдавал себя за Димитрия и наследника царства русского, ибо она зналась с ним еще в Польше. Если она хочет, чтобы ее отпустили и отправили к отцу, то пусть она отдаст все, что вор украл из казны и послал в Польшу или же дал ей здесь.

Она отдала им не только свои платья и украшения, драгоценные камни и все, что у нее было, но даже сняла с себя платье, оставив на себе только спальный халат, и попросила, чтобы они все это взяли, а ее с миром отпустили к отцу, она оплатит также и все, что она проела со своими людьми. Русские ответили, что они говорят не о том, что она проела, а о том, чтобы она вернула 40000 и 15000 рублей деньгами (Denninge), которые вор послал ей вместе с другими ценными вещами и украшениями, и только после этого, а не иначе, ей разрешат уйти к отцу.

Царица сказала, что все это — и еще столько же своих денег — она, из уважения ко всем московитам и к их государю, истратила на путешествие, а то, что у нее еще оставалось в ее покоях, они ведь забрали и получили обратно. Она попросила еще, чтобы к ней был допущен один из слуг ее отца, и тогда они с отцом доставят все, что будет в их силах, а остальное будет прислано из Польши после того, как ее отпустят из России. Тогда одному из слуг ее отца было дозволено входить и выходить и передавать вести.

Отец попросил, чтобы вельможи пришли к нему, обратился к ним и сказал: «Господа! Вы не хотите отпустить ко мне мою дочь, если она не выложит вам 55 000 рублей, которые Димитрий, ваш царь, послал ей, чтобы она могла достойно его и всего государства снарядиться в путь; да еще столько же стоило снаряжение моей дочери и мне самому. Ведь все это вы уже взяли обратно, поубивали людей и ограбили их, да еще смеете опять требовать от нас денег. Вот у меня есть,—сказал он, — при себе еще деньги на расходы. Я по-честному взял их из моей собственной казны и привез из Польши, вот они—60000 рейхсталеров и 20 000 польских серебряных монет в 3 гроша каждая; если вы отпустите за это меня, мою дочь и всех наших остальных людей, то все это я отдам вам, а остальное пришлю потом».

Русские ответили: «Отпускать тебя с твоими людьми еще слишком рано, если же ты хочешь, чтобы твоя дочь была с тобою, то отдай нам 80000 талеров в нашу казну, и тогда мы тебе ее доставим». Бедняга сказал: «Что ж поделаешь! Я свою дочь не покину, а в остальном пусть будет со мной, что господу богу угодно. Вот деньги, приведите ко мне мою дочь с ее гофмейстериной и дамами».

После этого царица и гофмейстерина были доставлены к воротам отцовского двора, но внутрь их не пустили, прежде чем отец не выслал за ворота 80000 талеров. Они забрали деньги и впустили царицу к ее отцу, а он сказал московитам с горькими слезами и тяжкими сетованиями: «Вы поступили с нами не так, как поступают честные люди; вы говорите, что мой покойный зять не был Димитрием, сыном Ивана Васильевича, и все же вы приняли его год тому назад, когда он с немногими людьми пришел в вашу землю из Польши. Вас много тысяч отпало от вашего Бориса, перешло к нему, приняло и признало его своим истинным царевичем и государем, благодаря чему и мы, поляки, имели основания верить, что он истинный наследный государь. Ради него вы лишили жизни Бориса Федоровича Годунова и искоренили весь род Годуновых. Вы короновали его своим государем и даже благодарили нас через посла вашей державы, что мы его так добросовестно сохранили, хорошо воспитали и помогли ему встать на ноги. Документ, в котором вы все приложением руки и печати удостоверяете, что он законный наследный государь Московской земли, и просите, чтобы мы согласились дать ему в жены и отпустили к нему нашу возлюбленную дочь, находится у нас в Польше, и всего этого вы никак не можете отрицать. Мы не навязывали нашу дочь вашему государю, он же через вас, князей и бояр, весьма настойчиво добивался ее и сватался к ней. Мы не хотели давать своего согласия, не получив прежде согласия всего вашего государства, а также свидетельства, что он истинный наследник престола. Вы доставили таковое нам в Польшу, и оно в полной сохранности лежит и по сей день у его королевского величества. То же самое засвидетельствовали также и ваши послы перед нашим королем в Польше. Как же вы теперь смеете говорить, что он им не был? Как вам не совестно жаловаться на нас, поляков, что будто бы мы вас обманули? Мы, будучи честными людьми, слишком положились на ваши слова, грамоты и печати, да и на ваши клятвы и целования креста; вы нас, а не мы вас обманули. Мы приехали к вам как друзья, а вы поступили с нами как злейшие враги. Мы жили среди вас без лукавства, чему свидетельством то, что мы поселились не все вместе, а жили врозь, кто здесь, кто там, один тут, на этой улице, другой там, на другой улице и т. д., чего мы, конечно, не сделали бы, если бы таили какой-либо злой умысел против вас, русских. Вы же подстерегали нас, как коварные убийцы, устами нас приветствовали, а в душе проклинали, что теперь, помилуй господи, воочию видно и что во всем Польском государстве сотни покинутых вдов и сирот, опечаленных родителей и родственников, которых вы создали этими убийствами, будут оплакивать, непрестанно вздыхая и денно и нощно воссылая свои жалобы к господу богу на небесах. Как оправдаетесь вы перед вечностью в таком злом деянии, в столь ужасных убийствах? А если мой покойный зять и не был законным государем и наследником престола, а мы можем на основании ваших посланий и грамот утверждать обратное, то чем же провинились сто человек невинных музыкантов? Чем погрешили против вас ювелиры и купцы, которые у вас ничего не отняли, а привезли вам хорошие товары? Какой вред причинили вам другие безвинные люди, среди них женщины и девицы, с которыми вы так дурно поступили? Если бы мы питали к вам вражду, мы приехали бы к вам, которых 1 100000, не с тремя или четырьмя тысячами человек, а могли бы взять с собой в вашу страну значительное войско. Мы с дружескими чувствами приехали к вам на свадьбу, а у вас нашим пришлось обожраться смертью, выблевать душу, да еще отдать все грабителям. Неужели вы думаете, что господь на небесах не накажет вас и всех ваших за это убийство? О нет, нет, невинная кровь будет взывать к богу. Плач удрученных вдов, сирот и родных прекратится не раньше, чем господь увидит, рассудит и покарает, можете этому смело поверить. Если вы хотите нас полностью пожрать и поглотить, то вы вольны это сделать, бог нас рассудит. Мы с чистой совестью уповаем на бога, ибо ни единой злой мысли против вас мы не таили».

Ответ московских князей и бояр: «Ты, господин воевода (Woywod), не виноват, мы, бояре и князья, тоже не виноваты, а виноваты твои своевольные поляки, которые позорили русских женщин и детей, насильничали на улицах, били, ругали и грозились убить русских и этим возмутили всех жителей города. Кто может противостоять сотням тысяч, раз уж они пришли в движение, — это во-первых. Во-вторых, и твой убитый зять сам подал много поводов, послуживших к его гибели. Он пренебрегал нашими нравами, обычаями, богослужениями и даже нами самими. Он предпочитал нам любого иноземца, вопреки своим обещаниям и присяге. Ведь земля Московская — это наша земля, мы ее ему вверили, он должен был быть благодарен и понимать, до какого почета и какого величия мы его вознесли. Он должен был держаться больше нашего народа, чем чужеземцев, тогда бы весь свет несомненно почитал бы его за Димитрия, несмотря на то, что он им не был. Он же сам хорошо знал, что он не Димитрий, а то, что мы его приняли, произошло потому, что мы хотели свергнуть Бориса, мы полагали, что с его помощью улучшим свои дела, но жестоко обманулись и даже, напротив, сделали себе много хуже. Он жрал телятину, держал себя как язычник и, в конце концов, заставил бы нас делать то, что нам совсем не по нраву. Поэтому мы предупредили все это, и если бы он не был убит, мы его все равно уничтожили бы. Что касается безвинных музыкантов и других людей, которые при этом тоже лишились жизни, то нам хотелось бы, чтобы они были живы, но ничего не поделаешь. Это произошло во время мятежа ожесточенного народа, и при таком возмущении невозможно было противостоять сотням тысяч человек, ни тем более противоречить им. Горничные твоей дочери не пропали, они у наших жен и дочерей, им даже лучше, чем твоей дочери. Но если ты хочешь, их могут привести к тебе в любой день. Если ты дашь нам клятву, что ни ты, ни все твои близкие, ни кто-либо от вашего имени не станет ни сам, ни через других мстить нам и нашему государству за эти обиды,—это во-первых; во-вторых, что ты добьешься, чтобы твой король не поссорился с нами из-за убийства его людей во время мятежа; в-третьих, что ты вернешь деньги, которых недостает до 55 000 руб., и все то, что, как тебе известно, Димитрий послал твоей дочери; мы этого сейчас не нашли в ее казне,—если ты дашь нам эту клятву, то тогда ты будешь отпущен, если же нет, то у нас есть так много тюрем, что даже если бы вас было еще столько же, мы все же вполне смогли бы посадить вас под замок. Решай по сему».

Возражение воеводы: «То, что возлюбленной моей дочери как своей милой невесте послал в подарок мой покойный любезный зять, все это она привезла сюда, и все это вместе со всем, что мы дали ей в приданое, теперь разграблено, а она приведена ко мне в одном спальном халате. Вам всем лучше, чем нам, известно, куда во время беспорядков (когда вы, князья и бояре, похитили у нее ее девушек) все подевалось и куда пропало, поэтому нас немало удивляют ваши безбожные притязания, поскольку вы все разграбили и от нас же, ограбленных, смеете требовать еще чего-то. Из 80000 талеров, которые мы, скорбя о нашей дочери, вынуждены были дать вам, вы ни на копейку не имеете права, это наше в поте лица и честно приобретенное имущество, а из вашей казны там нет ни полушки (ein Polluschen), большим мы не располагаем. За безбожное насилие и неслыханные обиды, которым вы подвергли нас и наших, мы поклянемся не мстить и клятву сдержим, мы не дадим мстить нашим, а предоставим это тому, кто сказал: «Mihi vindicta, et ego retribuam» (Мне отмщение и аз воздам.). Пусть он рассудит и отомстит. За его величество короля польского и пр., моего милостивейшего государя и короля, я давать обещаний не могу, не зная, сумею ли сдержать их. Большинство убитых были подданными его королевского величества, их смерть он примет близко к сердцу, когда узнает, что с ними поступили так бесчеловечно. Его королевское величество — мой ленный государь, так что мне не приличествует брать на себя здесь от его имени обязательства, поэтому не требуйте от меня невозможного».

Ответ московитов: «Так как ты не хочешь или не можешь этого выполнить, придется тебе со всеми поляками оставаться у нас под стражей до тех пор, пока мы не увидим, как у нас пойдут дела с вашим королем, и пока ты нам не возместишь того, чего не достает в нашей казне, а также и того, что было израсходовано за все время войны с твоим зятем, если же нет, то все вы останетесь здесь в нашей власти».

Воевода сказал: «На что будет воля господня, то пусть со мной и произойдет, все, и мой крест и мое счастье, исходит только от него, я терпеливо снесу все, что он мне определит. Предел, до которого вы можете мне вредить, уже поставлен. Делайте все, что бог мне предназначил и что он дозволит вам сделать, большего вы ни мне, ни моим близким причинить не сможете».

После этого, в конце мая, все они были высланы из Москвы, за исключением королевского посла. Некоторые из них были заточены в тюрьму в Ярославле, а господин воевода (Woywoda) и царица вместе с братом и родственниками были там же, в Ярославле, заточены в одном дворе и так охранялись днем и ночью, что никто не мог и не смел входить к ним или выходить от них, разве что позволят московиты. Часть поляков препроводили в Ростов, часть в Галич, некоторых в Кострому, Белоозеро, Каргополь и Вологду. Было дано распоряжение содержать их там на воде и на хлебе. Польские вельможи вынуждены были продавать за полцены серебряные украшения и то, что еще уцелело у них во время мятежа. Этим они продержались, пока господь бог не пожелал, чтобы Димитрий второй чудесным образом освободил их.

ГЛАВА VII

Что сталось с убитым Димитрием и его рыцарем господином Петром Федоровичем Басмановым, а также с 2135 поляками, и о происходивших чудесах, когда везли тело Димитрия.

Выше было рассказано, как господин Басманов был заколот и сброшен вниз с крыльца. Затем — как русские в течение 6 часов во все колокола били тревогу и неистовствовали, сколько они убили поляков и т. д. Далее повествуется о том, как поступили с мертвыми телами. Тела поляков целых два дня и две ночи валялись нагими на тех улицах, куда их всех сволокли, под конец собаки пообъели их, а знахари стали вырезать у них жир. Тогда вельможи и бояре приказали прислать возчиков, собрать трупы со всех улиц, отвезти и бросить их в божий дом (Bosedum). Конец этих людей совсем не соответствовал началу; начало было слишком блестящим, а конец слишком печальным, бедственным, жалким.

Тела Димитрия и его верного рыцаря Басманова были признаны недостойными лежать в Кремле до вечерни, и вскоре после окончания мятежа их раздели донага, к [.. .], а также к ногам привязали мочалу, подобным же образом и к обеим ногам Басманова привязали веревку из мочалы, вытащили обоих из Кремля через Иерусалимские ворога и оставили их лежать посреди базара около лавок. Затем туда были принесены стол и скамья, царя положили на стол, а Басманова поперек на скамью перед столом, так что ноги царя лежали на груди Басманова.

Из Кремля приехал боярин с маской и волынкой, маску он положил царю на живот juxta pudendum (У стыдного места.), а дуду от волынки воткнули ему в рот, положив ему меха на грудь, и сказал: «Ты, сукин сын и обманщик земли нашей, достаточно долго заставлял нас свистеть для тебя, посвисти же разок теперь и ты для нас». Другие бояре и купцы, которые пришли посмотреть на него, били по трупу кнутами и говорили: «Как ты опорожнил и истощил нашу казну!». Московитские женщины, большей частью из простого народа, тоже протолкались к нему и столь непристойно выражались о его pudendo (Стыдном месте.) и о его царице, что писать об этом не подобает.

Князь Иван Голицын, сводный брат господина Басманова, добился от других князей и бояр такой милости, что ему разрешили увезти и похоронить брата, который и был погребен 18 мая у церкви своего брата, близ Английского подворья. Димитрий, царь, валялся на вышеназванном месте три дня и три ночи и подвергался ужасному поруганию со стороны всех русских.

О чудесных знамениях, которые происходили у тела Димитрия

На третью ночь по обеим сторонам стола появились из земли огни. Когда сторожа подходили туда, они исчезали, а когда сторожа удалялись, огни снова загорались, что привело сторожей в ужас, и они донесли об этом знатным вельможам, которые сами пошли туда, подождали там и тоже увидели это и поэтому распорядились рано утром увезти тело в божий дом (Bosedum) за Серпуховские ворота (die Bulwanische Pforte) и там бросить.

Когда тело увозили, поднялась ужасная буря, но не во всем городе, а только в тех местах, где везли покойника, и она сорвала на Кулишке крышу с башни ворот, едва мертвеца через них провезли.

Серпуховские ворота (die Bulwanische Pforte),—а это последние ворота во внешней стене с тремя башнями, средняя из которых чуть выше, чем боковые, — ветер сорвал вместе с деревянной стеной до фундамента и отбросил к самым Яузским воротам.

Четвертое чудо произошло в божьем доме (bosedum), куда Димитрия бросили к другим мертвецам. На другое утро он лежал там перед воротами, которые ведь были заперты, а у тела сидели два голубя. Когда кто-либо пытался подойти к ним, они улетали, когда от тела отходили, они прилетали снова. И хотя по распоряжению вельмож тело было снова брошено в яму, которую даже засыпали землей, оно все же пролежало там не дольше чем до 27 мая.

В этот день, 27 мая, тело его оказалось на другом кладбище, расположенном далеко от божьего дома. Весь город немало перепугался, и высшие и низшие сословия, и все очень дивились, что с мертвым телом происходили такие странные вещи. Некоторые говорили: «Он, должно быть, на самом деле не был обыкновенным человеком, раз его тело не остается в земле». Кто-то другой говорил, что это сам дьявол, поэтому он и напускает свои навождения на христиан. Третий говорил, что он чернокнижник и научился этому искусству у диких лапландцев (Lappen), ибо те, дав умертвить себя, могут действительно снова ожить, и этому же дьявольскому искусству он тоже, верно, хорошо научился и т. п.; надо бросить поэтому тело в огонь и сжечь его в прах. Это и было сделано 28 мая, а пепел был развеян по ветру, так что ничего не осталось. И хотя поляки в первый же день мятежа распространили слух, что убитый был не царь Димитрий, а один похожий на него немец, но это все только сказки и выдумки для того, чтобы при помощи их поднести русским снова что-либо новенькое, как это потом будет рассказано о Димитрии втором.

Я его очень хорошо знал, когда он еще был жив, видел его после того, как он был убит. Это, конечно, был тот же, который сидел на троне, царствовал, женился, справил свадьбу и т. д. Его убили, и он мертв, сожжен в пепел и прах, и на этом свете его не увидят. И сколько бы других Димитриев после него ни объявлялось, они все будут мошенники и обманщики и не достигнут такого величия, каким обладал убитый.

В этом покойном государе был героический, мужественный дух и проявлялись многие хорошие, достойные похвалы добродетели, но у него были также и пороки, а именно: беспечность и тщеславие, из-за чего, без сомнения, благой бог и наложил на него эту кару. Беспечность приняла у него такие размеры, что он даже гневался на тех, кто говорил об измене московитов и о том, что они намереваются убить его вместе с поляками. Тщеславие ежедневно возрастало и у него, и у его царицы, оно проявлялось не только в том, что во всякой роскоши и пышности они превзошли всех других бывших царей, но он приказал даже именовать себя «царем всех царей».

Его копейщики и алебардники, приветствуя его и его царицу, когда они проходили мимо, должны были уже не только делать поясной поклон и сгибать колени, а обязаны были вставать на одно колено, что даже для всеблагого бога (которому единственно надлежит воздавать такую почесть) не так уже часто делается людьми. Поэтому тот, кто, глаголет в книге пророка Исайи, 45: «Gloriosos terrae humiliabo» (Надменных земли унижу.),— низвергнул его и уничтожил.

Эту неподобающую надменность часто вспоминала потом в заключении его овдовевшая царица и тяжко скорбела о том, что никогда всем сердцем не была благодарна господу богу за такую милость, что он ее, всего только дочь воеводы, возвысил до такого брака и удостоил стать царицей в столь могущественной монархии. Она говорила, что они с покойным супругом слишком возгордились своим саном и тем тяжко согрешили против господа бога, почему на нее и на се супруга столь быстро и незамедлительно обрушилась такая страшная кара, и что она дала обет, если бог снова поможет ей в этой беде, никогда больше не проявлять высокомерия. Господь праведный да свершит это и да смилуется над ней и избавит ее во имя спасителя от всех ее горестей и несчастий, в которых я оставил ее позже, в 1611 году, в городе Калуге, направляясь в лагерь к его королевскому величеству королю польскому и пр. под Смоленск. Аминь, Аминь, Аминь.

В это трагическое зерцало должны по справедливости хорошенько поглядеться все властители и государи, если что-либо подобное начинается и у них, то вовремя прекратить это, дабы не давать благому богу повода тоже обрушить на них свой гнев, ибо сказано: «Quod uni accidet, pluribus accidere potest. Similis causae, similes producunt effectus» (Что случилось с одним, может случиться с многими. Одинаковые причины порождают одинаковые следствия).

Во-первых, все большие начальники и властители должны хорошо запомнить, что их сословие ненавистно дьяволу и все, что ему самому не удается сотворить с ними, он препоручает сделать и совершить своим орудиям — изменникам и мятежникам. Поэтому они не должны жить так распущенно и беспечно и проводить время неподобающе (что, увы, наблюдается у очень многих), как будто бы на свете нет больше ни дьявола, ни злодеев. Ах, нет, нет! Дьяволы сейчас все на свободе и стараются вовсю, особенно потому, что они знают, как мало у них осталось времени. Они пытаются всякими способами расшатать и опрокинуть установленный богом порядок в государственном управлении, в церковных делах и в хозяйстве. Надежных людей теперь тоже немного найдешь, «не стало праведников» и т. д., глаголет пророк; поэтому всем правителям следует устремлять свои взоры к небесам и ревностно молиться, чтобы бог со своими Рафаилом и Михаилом, Гавриилом и др. не покидал их на всех путях и перепутьях, не допускал бы до них мерзкого дьявола и его орудий, охранял их от всякого несчастья и даровал им счастье и благословение в их царствовании.

Во-вторых, хотя бог благой и дозволяет большим властителям, как своим посланникам и наместникам, держаться перед другими властно и величественно, они все же должны умерять себя в этом и избегать неподобающей надменности, не принимать почестей, которые подобают одному только господу богу, и не заставлять своих подданных воздавать их царю. Бог не может и не станет терпеть этого. Свои почести он не уступит никому и не замедлит унизить подобных честолюбцев. Как говорит один поэт: «Sunt demissa Deo curae sublimia tutus» (Все высокое спокойно препоручается божественному попечению)

Какое множество примеров подтверждают это: Навуходоносора, Павсания, Красса, Помпея, Денисия, Ирода, Агриппы и т. д., а затем также и этого храброго героя Димитрия русского, с которым господь сыграл свое суровое deposuit superbos de sede (Сверг надменных с их престола.) Ибо сказано: «Summisque negatum est stare dium» (И высокопоставленным отказано в прочности положения.) Кто превознесется, тот вскоре будет унижен, и еще сказано у сына Сирахова, гл. 10: «Начало греха—гордость, и обладаемый ею изрыгает мерзости». Господь всегда посрамляет гордых и, в конце концов, низвергает их. Поэтому для властителей, а также для других высокопоставленных особ нет ничего более превосходного и похвального, чем воспитывать в себе смирение и постоянно помнить о словах, которые мудрый Симонид сказал Павсанию: «Memento te esse Hominem» (Помни, что ты человек.). Тогда неподобающее тщеславие не вселится в них.

В-третьих, властители и вельможи не должны оказывать неуместную милость и милосердие явным и уличенным преступникам, дабы этим не дать повода к еще большему несчастью и вреду и не сделаться соучастниками чужих грехов.

Бог повелел им не смотреть сквозь пальцы на преступников, а вывести злых из Израиля. Их глаза не должны щадить зло, и тогда они будут благоденствовать. Они — слуги и мстители господни, которым поручено карать того, кто творит зло, поэтому они не должны носить меч праздно или от скуки, тем паче не должны носить вместо него мягкую метелку и легонько проводить ею по преступникам, такой нерадивостью раскрывая двери и окна злодеям, чтобы они умножали свои греховные деяния, ибо этим они так прогневят господа бога, что он возьмет у них меч и отдаст его другому, опустив его сперва на них, а затем и на других для вящего наказания за их нерадивость, как это по справедливости действительно испытал на себе, к сожалению, и этот храбрый герой Димитрий. Он подарил жизнь предавшему его Василию Шуйскому, который уже лежал на плахе и должен был быть казнен и который был истинным предводителем, зачинщиком и подстрекателем всей этой шайки изменников, а тот отнюдь не исправился от этой неуместной милости, а стал еще хуже, возбудил и поднял весь народ на столь страшное возмущение и убийство (как рассказано выше), что царь, который незадолго до этого подарил ему жизнь, теперь вместе с тысячами людей лишился жизни и всего, что он имел. Поистине это называется: «Redemptorem, patibulo suspendere» (Своего спасителя повесить на перекладине.)

Если бы Димитрий применил меч против изменника и мятежника Шуйского и без милосердия дал волю своему справедливому гневу, как поступил царь Давид с мятежником Савеем, то не произошло бы этого ужасающего убийства, горя и несчастья с ним и со всеми его близкими, как это, к несчастью, случилось и последовало за столь неуместной милостью, и длится посейчас, и один бог знает, когда этому будет конец.

Я уж не буду говорить, как же Димитрий оправдается перед богом в тот великий день, когда с него спросится за его собственную жизнь и за жизнь других убитых, загубленных его попустительством и нерадивостью в наказании. Если бы Клаус Дурак дожил до этих московских событий, то он вынес бы такой же приговор, какой уже выносил и раньше: с Димитрия в тот день спросится не только за его жизнь, но и за жизнь всех, кто был убит вместе с ним во время мятежа, а также и за тех, кого и теперь убивают в России, поскольку причиной этого кровопролития и последовавшей за тем войны была только его беспечность и то, что он не отрубил голову предателю Шуйскому.

Поэтому пусть все могущественные властители и начальники увидят в прискорбной кончине этого Димитрия предостережение себе и повинуются велению господню «вывести злых из Израиля» по примеру Давида, который говорит в 101 псалме: «In matutino interficio pescatores (Поутру поражаю грешников.) «с раннего утра буду истреблять всех нечестивцев земли, дабы искоренить из града господня всех, делающих беззаконие», — а также примеру Стефана Батория, короля польского, который и слушать не хотел, когда его упрашивали помиловать изобличенного предателя, а говорил: «Canis mortuus nоn mordet» (Мертвый пес не кусает.)—и еще: Fiat Justitia et pereat mundus»(Да свершится правосудие, да погибнет мир.)—и всегда приказывал казнить их. Ведь обычно бывает так, что если кто-либо один раз учинит пакость, то на этом не остановится, а совершит после этого что-либо еще более тяжкое и дурное. Поэтому государи должны заранее остерегаться, тогда у них будет покой и чистая совесть, и им не придется быть соучастниками чужих грехов.

ГЛАВА VIII

Подлинное сообщение, что этот Димитрий был вовсе не сыном тирана Ивана Васильевича, а чужеземцем. Так как о Димитрии всегда думали по-разному, часть считала, что он прирожденный русский царевич, большинство же говорило, что он чужеземец, то я потратил много труда, чтобы выяснить подлинную и действительную правду. Господина Басманова, который был преданнейшим слугой Димитрия и отдал за него свою жизнь (о чем уже говорилось выше), я однажды, когда он, будучи очень благосклонным и расположенным ко мне, пригласил меня в гости, всячески, но в большой тайне просил и уговаривал открыть мне доверительно правду о нашем милостивом государе: прирожденный ли он наследник или нет? Тогда он доверительно сказал мне следующее: «Вы, немцы, имеете в нем отца и брата. Он вас любит и возвысил вас более чем кто-либо из прежних царей, и я знаю, что вы верны ему. Молитесь за него, чтобы бог его сохранил, я тоже это буду делать вместе с вами. Хотя он и не сын царя Ивана Васильевича, все же теперь он наш государь. Мы его приняли и ему присягнули, и лучшего государя на Руси мы никогда не найдем».Так же доверительно один аптекарь, который в течение 40 лет подряд служил сначала старому тирану, потом его сыну Федору Ивановичу, следом за ним Борису Годунову, а теперь этому Димитрию и ежедневно видел в Кремле и хорошо знал царевича Димитрия в юности, сообщил мне и клятвенно утверждал, что этот Димитрий не истинный, ибо истинный был очень похож на свою мать Марию Федоровну Нагую.Подобные же сообщения я получил от одной дворянки, которая за несколько лет до того была из Лифляндии привезена в плен в Россию, а в 1611 г. освобождена и, слава богу, вернулась к своим. Она была повитухой при матери Димитрия и должна была in partus et educatione caesarei infantis (При рождении и воспитании царского младенца.) днем и ночью оказывать услуги во дворце.После этого убийства я ехал вместе с одним немецким купцом (по имени Бернд Хопер, родом из города Риги) из Москвы в Углич, и немного не доезжая Углича, мы встретили одного московита, которому было 105 лет и который был в угличском дворце сторожем (ein Starost) при молодом Димитрии. Разговорились с ним об убитом Димитрии и после долгой беседы попросили его совершенно доверительно открыть нам, что он думает об убитом государе, сын ли он старого царя или нет, и сказали еще, что мы ни одному человеку не передадим. Он встал, трижды перекрестился на своего Николая и сказал: «Этот убитый государь был отважный герой, он в один год навел страх на всех соседних врагов, и наши московиты плохо сделали, что его убили, ибо они его приняли, посадили на престол и присягнули ему. Если он и поступал в чем-то против наших нравов и обычаев, то подобало изменить это иными способами. Он был разумным государем, но сыном Грозного он не был, ибо тот действительно убит 17 лет тому назад и давно истлел. Я видел его, лежащего мертвым на месте для игр. Прости боже нашим князьям и боярам, которые погубили Бориса Федоровича Годунова и возвели этого на его место. Теперь они пожрали обоих, а как это для них и для нас всех во всей земле нашей обернется—покажет время».Многие знатные люди сообщали, что он будто был незаконным сыном покойного короля Польши, Стефана Батория. Полководец под Троице-Сергиевским монастырем (Troitz) Иван-Петр-Павел-Сапега, сидя однажды со своими офицерами за столом, превозносил храбрость поляков, quod Romanis nоn essent minores, imo majores (Что они не ниже, а даже выше римлян.) и среди многого другого сказал он также и следующее: «Мы, поляки, три года тому назад посадили на московский трон государя, который должен был называться Димитрием, сыном тирана, несмотря на то, что он им не был. Теперь мы второй раз привели сюда государя и завоевали почти половину страны, и он должен и будет называться Димитрием, даже если русские от этого сойдут с ума: Nostris viribus, nostraque armata manu id facimus (Нашими силами и нашей вооруженной рукой мы сделаем это.). Это я слышал собственными ушами.К молодому Димитрию в Угличе ни один из знатных князей и бояр не относился хорошо из-за его жестокого нрава, который проявлялся в нем уже с детских лет. А делом простых людей тайное похищение юного государя быть не могло. Московиты, особенно знатные люди, скорее дали бы своим детям умереть какой угодно смертью, чем добровольно отпустили бы их из своей земли в чужие земли, разве только их принудил бы к этому царь. Они считают одну только свою страну христианской, а остальные страны под солнцем считают языческими, где, по их мнению, люди не крещены, бога не имеют, не умеют как следует ни молиться, ни служить богу, и поэтому они полагают, что их дети навеки погибнут, если умрут на чужой стороне. Если же они умрут на родной земле, то обязательно попадут на небо.А ведь если бы московиты не побоялись уйти к чужим народам, они с женами и детьми могли бы в этой продолжительной войне спасти и сохранить свою жизнь и свое имущество, но они этого не сделали, а претерпели все, что им определил их бог (Buch) Николай. Следовательно, этот Димитрий был не сыном старого Грозного, а чужеземцем и московиты приняли его лишь по той причине, что они хотели: свергнуть Бориса Федоровича (которого иначе из-за его большой осторожности не могли одолеть), ради чего они тысячами отпадали от него и переходили к этому Димитрию, при котором они надеялись улучшить свое положение.

ГЛАВА IX и Х

О князе Василии Шуйском и Димитрии втором, который хотел свергнуть Шуйского и выдавал себя за спасшегося Димитрия и т. д. Также о Сигизмунде III, короле польском и пр., как вмешался он, и о сыне его королевского величества господине Владиславе, как ему были предложены московская земля и престол.

В том же 1606 г., 24 мая, — это был 8-й день после измены и убийства,—князь Василий Шуйский (тот, что прошлой осенью побывал в руках палача, был раздет его подручными и уже положил голову на плаху, ибо ему на месте публичных казней должны были топором запретить заниматься изменами) без ведома и согласия Земского собора (ohne Wissen und Bewilligung samtlicher Land-Stande), одною только волею жителей Москвы, столь же почтенных его сообщников в убийствах и предательствах, всех этих купцов, пирожников (Piroschnicken) и сапожников (Saposchnicken) и немногих находившихся там князей и бояр, был повенчан на царство патриархом, епископами и попами, и присягнул ему весь город, местные жители и иноземцы. Сразу после этого некоторые из находившихся в Москве вельмож и дьяков (Canzlern) были отправлены по стране, чтобы привести к клятве и присяге весь простой народ и все дворянство (Land und Ritterschaft), все города и общины. Став царем, Шуйский первым делом отправил посольство к польскому королю и обвинил его величество в том, что не было соблюдено заключенное в свое время перемирие, и присовокупил к этому просьбу прекратить нападения на рубежи и придерживаться добрососедских отношений. При этом он послал королю всевозможные великолепные подарки и подношения и, заметая за собой следы, сообщил его королевскому величеству, как его подданные, люди воеводы Сандомирского издевались над жителями Москвы и тем вызвали мятеж, во время которого было убито столько поляков, но королевскому послу не было причинено никакого зла, ибо он, Шуйский, сам лично его охранял и в будущем отпустит обратно в полном здравии.

Король Сигизмунд III тоже послал новому царю Шуйскому привет и отозвал своего посла, который был отправлен к Димитрию. Касательно убитых его величество отвечал, что поляки свободные люди, они могут ездить и служить, где и кому им вздумается, что они по собственной воле поехали с воеводой Сандомирским и его дочерью на свадьбу, и если они там что-то натворили и за это им в свою очередь досталось, то до этого его королевскому величеству дела нет и потому он этим заниматься не станет, а что будут делать родственники убитых, то тут его величество ничего поделать не может. Они, польские вельможи, — вольные люди, если они захотят отомстить, то его величество не может им запретить этого. Присланных подарков его величеству было не надобно, и он отослал их все обратно, требуя только возвращения своего посла, который вскоре после этого и был туда отпущен.

Всех других поляков Шуйский посадил в тюрьмы в разных концах страны и так очистил христианский город Москву от нехристей (как они называют всех иноземцев), что там остались только истинные христиане и благочестивые люди (scilicet—как же!).

23 июня он выгнал из Москвы четырех докторов медицины, с которыми много общались поляки Димитрия и люди воеводы Сандомирского, потому что он им уже не доверял. Пятого доктора, Давида Фасмара из Любека, который всегда жил уединенно и тихо и с теми поляками никаких особых дел не имел, он оставил своим лекарем. Так как в это время широко распространилась выдумка о спасении Димитрия, московиты были сильно сбиты с толку таким странным известием и скоро перестали уже понимать, во что и кому им верить.

Шуйский, которому это было важнее, чем кому-либо иному, решил вывести русских из заблуждения и поэтому послал 30 июня в Углич вырыть труп настоящего Димитрия, убитого там в детстве, пролежавшего в земле 17 лет и давно истлевшего, перевезти его в Москву и похоронить в той же церкви, где лежат прежние цари. Сделано это было лишь для того и с той целью, чтобы простонародье узнало и увидело, как дерзко оно было обмануто Димитрием, а теперь снова может дать себя обмануть второму появившемуся Димитрию. А чтобы эта дурацкая затея выглядела как можно лучше, Шуйский приказал сделать новый гроб. Он приказал также убить одного девятилетнего поповича, надеть на него дорогие погребальные одежды, положить в этот гроб и отвезти в Москву. Сам же он вместе со своими князьями, боярами, монахами и попами выехал с крестами и хоругвями встретить тело царя, которое он велел пышной процессией внести в церковь усопших царей. По его повелению было всенародно объявлено, что князь Димитрий, невинно убиенный в юности, — большой святой у бога, он, мол, пролежал в земле 17 лет, а его тело так же нетленно, как если бы он только вчера умер. И орехи, которые были у него в руке на площадке для игр, когда его убили, еще тоже не сгнили и не протухли, точно так же и гроб не попорчен землей и сохранился, как новый. Кто желает его видеть, пусть сходит в царскую церковь (nach der Kayser Kirche), где он поставлен; церковь всегда будет отперта, чтобы каждый мог туда пойти и поглядеть на него. Шуйский подкупил нескольких здоровых людей, которые должны были прикинуться больными. Одному велели на четвереньках ползти к телу св. Димитрия, другого повели туда под видом слепца, хотя у него были здоровые глаза и хорошее зрение. Они должны были молить Димитрия об исцелении. Оба, конечно, выздоровели, параличный встал и пошел, слепой прозрел, и они сказали, что им помог св. Димитрий.

Этому поверило глупое простонародье, и такое неслыханное и страшное идолопоклонство началось перед телом, что господь бог разгневался и одного человека, представившегося слепым и хотевшего, чтобы св. Димитрий снова сделал его зрячим, там же в церкви лишил зрения. Другого, прикинувшегося больным и велевшего нести себя к Димитрию, чтобы найти там помощь, бог наказал так, что в церкви он умер. Когда это кривляние привело к тому, что даже дети стали замечать, что это только чистый обман и подлог, Шуйский приказал закрыть церковь и никого больше в нее не пускать, объявив, что слишком много людей беспокоило св. Димитрия. Они его рассердили, нужно оставить его на некоторое время в покое и до той поры ему не досаждать, пока он не придет в хорошее расположение духа.

Далее

Конрад Буссов

МОСКОВСКАЯ ХРОНИКА