ФАШИЗМ КАК ВЫСШАЯ СТЕПЕНЬ ХАНЖЕСТВА
Три картины трёх разных авторов задают самый важный и страшный вопрос: о самообмане как главном враге веры. Картина Альберта Эдельфельта "Христос и Магдалина" 1890 года - типичное викторианское христианство, уже несколько подгнивающее. Кающаяся грешница, внешне совершенно Анна Каренина, классична, а вот Иисус и, главное, пейзаж отдают болезненной, болотной бледностью. Впрочем, главное в другом: роман "Анна Каренина" честнее говорит о человеке, чем эта картина. Под поезд бросается человек, а не ко Христу. В отчаянии обнажается бездна, в покаянии прикрывается - во всяком случае, в таком, картинном покаянии. Броситься под поезд - свой поступок, "заломить руки" - украденный у другого поступок.
Картина Нестерова "Святая Русь" 1905 года удостоилась восторгов множества людей. Она может служить символом революции - того, что привело к революции. Те, кто восторгались (и, увы, восторгаются) таким видением Христа и таким видением "народа", не видят ни Христа, ни народа, видят лишь свои иллюзии. Картина удостоилась отзыва Льва Толстого, который сравнил такого Христа с итальянским тенором. Нестеров после этого Христа изображать перестал, народ же в покое не оставил. Между тем, "народного" как своеобразно русского тут нет - что ясно видно при сопоставлении с картиной Эдельфельта. Худосочность, бледность, "край родной, на век смиренный", - всё это заимствовано из Финляндии и объявлено русским. Но в Финляндии это, по крайней мере, незаёмное, перевезенное же в Россию становится лживым. Оперный Спаситель и оперные пейзане. Сила живописи в том, что ложь видна сразу, тогда как тексты, точь в точь такие же лживые, распознать не так легко.
Главная лживость в том, что человек - существо словесное, как Бог есть Бог Слово. Этот Христос молчит, Ему нечего сказать. Он только величественные жесты делает, как Дон-Кихот в балете "Дон-Кихот" лишь величественно ходит, а танцуют другие. Этот Христос не скажет, надо ли допускать демонстрацию рабочих к Зимнему дворцу - а картинка-то 1905 года. Этот Христос не скажет, нужна ли свобода совести или ликвидация черты оседлости. Этот Христос не скажет: "Пусть государство не мешает людям разводиться". Этот Христос не скажет: "Стыдно, опасно и глупо экономить на зарплате рабочим. Вы воруете благополучие у собственных детей".
Нечего сказать и этому "народу". Впрочем, известно: когда такие опереточные православные открывают уста, то льётся широкий поток суеверий и агрессивности, озлобленности на окружающий мир. Смиренная поза - как согбенная позиция борца, приготовившегося бросить противника через бедро.
Логическим завершением такого ряда является картина 1913 года "Матерь Мария со Святым Чадом Иисусом Христом" кисти Адольфа Гитлера. Изображён идеал - идеал, для защиты которого допустимо всё. Тут ложь художественная, тут ложь самая разнообразная и, самое печальное, совершенно обычная ложь. Гитлер не исчадие ада, а обычный человек. "Обычай" таков, что человек в поисках любви удовлетворяется эротизмом. В поисках истины человек удовлетворяется правдой - истиной частичной, истиной исключительно собственной семьи, собственной нации, собственной культуры. В поисках красоты человек удовлетворяется красивостью - внешней гармонией. Как судить человека - не хватает сил быть человеком до самого донышка. А где не хватает сил быть человеком, там прибегают к насилию и бесчеловечности, механичности. О, на время, конечно - только это время превращается в вечность, в адское "навсегда".
Насилие отравляет и Церковь. Александр Бенуа заметил, что Михаил Нестеров начал лгать живописью после того, как его впустили в церковные стены - "в самую отвратительную область церковного искусства" (II, 91). Проблема не в Церкви, а в стенах. Рождество и Воскресение это уничтожение стен, преодоление стен, которыми люди отгородили Бога. Отгородили, чтобы поклонение Богу и жизнь по заповедям имели чётко очерченные границы, а не охватывали всё существование. Человек готов каяться Богу в супружеской измене, а что при этом человек работает надзирателем в Освенциме - так это не грех, это работа такая... Кто-то должен делать чёрную работу...
В России начала XXI века, как и в Германии при Гитлере, как в России при Николае I множество людей ограничивают веру своей частной жизнью. Получается престранный бутерброд: на уровне частной жизни - покаяние глубокое, на уровне государственном - защита христианских святынь, а посередине тотальная ложь, воровство, подличанье и смерть.
Приговор Бенуа: "Фальшь". Фальшь передвижников была заменена на фальшь церковников. В обоих случаях жизнь была подчинена "литературщине", только в одном случае в "литературщину" был превращён "Капитал" Маркса, а в другом Евангелие Христа. Ясно, что извращение Евангелия позорнее.
"Литературщина" и в попытке уйти от современной лжи в прошлое. То, что было правдой для Сергия Радонежского, становится ложью и опять же литературщиной при повторении полтысячелетия спустя. Спасение не в обращении к христианству той или иной традиции, стиля, эпохи, не в обращении к христианам того или иного направления, а в обращении ко Христу, в обращении безо всяких предварительных условий или, по крайней мере, с готовностью жертвовать не только своей жизнью (тоже мне, сокровище! и не хочет Бог ничьей смерти!!), а жертвовать - в смысле, уничтожать или терпеть уничтожение - жертвовать ради Бога своими стереотипами о Боге.
АЛЕКСАНДР БЕНУА МЕЖ ДВУХ ОГНЕЙ
Вспоминая художника Жоржа Девальера, Бенуа заметил:
«Несмотря на его несомненно искреннюю религиозность, всё его творчество, посвящённое церкви, носит, увы, какой-то отпечаток фальши. А впрочем, разве
не всё церковное искусство, пресловутый Art Sacre наших дней (и за всё XIX столетие) таково, а многое и гораздо хуже (Морис Дени, Руо, Кокто, Матисс)?
Некоторое исключение составляет творчество Жанны Симон, но и в нём, несмотря на всю её подлинную душевность и искренность, часто проглядывает что-то
специфически клерикальное, «поповское». Иначе и быть не может. На всём свете в художественном выражении христианского обращения к Богу – ощущается та
же фальшь, и дело обстоит не лучше ни в католическом мире, ни в протестантском, ни в иудействе, ни в православии. И курьёзно, что такая же ложь сквозит
в художестве, поощряемом большевистской доктриной, большевистским «государственным мистицизмом»» (II, 445).
Бенуа даже добавил на французском слово «bondieuserie», пометив, что оно довольно непочтительное. Русский редактор перевёл этот термин как «ханжество».
Точно так же резко Бенуа отзывался о Викторе Васнецове: «Особенно меня отталкивало всё то, что последний создавал для церкви» (II, 91). Чуть мягче Бенуа
отнёсся к Нестерову, хотя потом признавал, что «своего рода ханжество бросалось в глаза» и в «Отроке Варфоломее» (II, 92). Но когда Нестеров стал сотрудничать
с Васнецовым в росписи Владимирского собора, уже стало трудно «закрыть глаза как на слащаво-томные лики ангелов, так и на лишённый всякого стиля рисунок,
так и вообще на весь «иллюстрационный» погиб, присущий этим «иконам» (II, 93).
Бенуа отмечал сходство Нестерова и Достоевского (при несопоставимости дарований):
«Выражение его [Нестерова] взгляда и его тонкая, почти вольтеровская улыбка, могли наводить на мысль о чем-то скорее демонически «лукавом», нежели
о той христианской благости, которую он любил изображать на картинах и о которой он говорил с затаённым жаром, совершенно в тонах моего тогдашнего кумира
Достоевского. Но ведь и в Достоевском мы находим тесное сплетение божественного с демоническим, лукавого, почти ханжеского с бессомненно искренним и
задушевным. Это сплетение является даже самой красотой его искусства, самым для него характерным» (II, 92).
*
Бенуа противопоставлял Андреевский собор Растрелли в Киеве как игру, резвую и улыбчивую, во славу Божию – Владимирскому собору.
«Энтузиазм, возбуждённый
у нас стенописью Владимирского собора, наглядно свидетельствовал о чём-то чрезвычайно неблагополучном в состоянии религиозного чувства во всём русском
обществе. Лично к Васнецову я, обозревая живопись Владимирского собора, скоро исполнился известного почтения. … Но беда была в том, что этот даровитый
мастер взялся за задачу, которая была ему не по плечу! Не дано личным одиноким усилиям (при самой доброй воле) в условиях современной жизни преодолеть
тот гнёт духовного оскудения, которым уже давно болеет не только Россия, но и весь мир. Фальшь, присущая «стенописи» Владимирского собора, не личная
ложь художника, а ложь, убийственная и кошмарная, всей нашей духовной культуры» (II, 273).
Спустя полвека Бенуа прибавил к этому:
«Подобное же огорчение охватывает меня ныне (в 1954 г.), когда я усматриваю, в какое чудовищное изуверство превращается религиозное чувство части французского
общества, допускающее всякие кривляния известного церковного снобизма. Всё же фальшь Васнецова содержит в себе долю подлинного воодушевления; если в
его творчестве и нельзя найти много «божественного», то всё же это не бесовщина, тогда как через модериистские гримасы сквозит несомненное издевательство
дьявольского начала» (II, 273).
Считать, что какое-либо художественное направление заведомо "демонично" или, светски говоря, разрушительно, означает непонимать самой сути
культуры. Свобода и творчество реализуются через слово - а в живописи через условность. Условность требует диалогичности, она взрывает всё застывшее,
однозначное. Человек сопротивляется этой свободе, стремится зафиксировать творчество, канонизируя те или иные понимания цветов, образов, жестов, сюжетом.
Всё это, говоря библейским языком, "идолопоклонство", перекладывание ответственности за смысл с себя на нечто внешнее.
Ханжество неизбежно порождает слащавую фальшь, с одной стороны, и охоту на ведьм - с другой. Сусальные изображения Христа оказываются - целиком - вне
критики, а "модернизм" осуждён целиком и бесповоротно. Уход художника от сюжета, от формы, от контура, от всего, что не является сущностным,
объявляется "разрушением", "сатанизмом" (не говоря уже о высмеивании идолопоклонства).
Сутью литературы является слово. Толстой гениален прежде всего в каждой фразе, в том, как он соединяет слова. Он мог бы писать порнографию, это было
бы гениально. Гениальный художник одинаково гениален и тогда, когда пишет Христа, и когда пишет блудницу (были такие - Гойя). Он гениален и тогда, когда
пишет без сюжета, когда пишет "чёрный квадрат". Конечно, с уходом от сторонних параметров нарастает вероятность и лёгкость фальсификации. Легче
имитировать "Чёрный квадарт", чем Сикстинскую капеллу. Так и Христа легче имитировать, чем Зевса.
См. история изображения Христа. Фашизм.
Гитлер.
