ДРАКУЛА В РОССИИ
Дракула - сказание о нем, 15 в.
Мы все родились в пятнадцатом веке. Плоть нашего мира зародилась тогда: оркестры, спорт, игры, наука, национализм,
мода (не отдельные моды, а мода как постоянное обновление одежды). Стиль самого пятнадцатого столетия мы ощущаем
“древней”, “средневековой”, и если мы устраиваем карнавал под глубокую старину, то почти наверное воспроизводим
моду того века, а не более раннего. Так эмигранты, покинув родную землю, веками вспоминают родную культуру,
какой она была в момент отправления, не раньше. Современный мир, покинув Средневековье, вспоминает его таким,
каким оно было при расставании, а именно в пятнадцатом веке.
Душа современного мира родилась тогда же. Мы вглядываемся в мир с точки, поставленной шесть веков назад. Свобода
и счастье, для себя и для всех: возможны ли они, силком или доброй волей? То, над чем в Средние века не задумывались
даже великие умы, ныне обязательно решает для себя каждый человек. Решение это не всегда сознательное, но всегда
ответственное до ужаса, и с ужаса начиналась современность: с ужаса перед возможностью осчастливить всех и ценой,
которую за это надо заплатить. Символом этого ужаса стало знаменитое имя Дракулы, румынского князя, жившего
в середине пятнадцатого века. Сегодняшние русские люди знают его в основном по западным кинофильмам, но в русский
дух Дракула проник куда раньше и укоренился, пожалуй, прочнее, чем в Западной Европе. На Западе о Дракуле писали,
у нас Дракулой дышали.
Настоящее имя Дракула — Влад. В детстве жил заложником при дворе турецкого султана. Правил он Валашской землей
в 1456-1462 годах. Короткое правление закончилось тем, что против него выступил заодно с турками родной брат.
Венгерский король заточил князя в тюрьму, где тот тачал сапоги, чтобы подзаработать на пропитание. После освобождения
Дракула прожил недолго, был убит в 1477 году приближенными.
Прозвище Дракуле дали за то, что его отец (тоже Влад) был членом ордена Дракона, но по-румынски “драк” — это
“дьявол”. На Запад рассказы о Дракуле привезли немцы: брошюрки “О великом изверге Драколе” пользовались таким
же спросом, как романы о вампирах, начиная с первого романа о Дракуле ирландца Брэма Стокера. Высоколобые же
читали сочинение о Дракуле, написанное итальянцем Антонио Бонфини. Идеальный “Государь”, которого описал Макиавелли,
явно написан и с Дракулы: жестокий, проницательный, справедливый. Сталин, восхищаясь Макиавелли, восхищался
Дракулой.
В России Бонфини и Макиавелли не читали, но про Дракулу узнали одновременно с Европой Западной из повести,
написанной 13 февраля 1486 года неизвестным русским (естественно, ученые предполагают, что это был наш посол
в Венгрии, но мог это быть и кто-то другой). Повесть небольшая, её действительно можно написать в один день,
и это гениальная краткость.
Сколько потом писали и на Западе, и на Руси о парадоксе счастья и свободы, но то всё были рассуждения, а в
“Сказании о Дракуле” — врезающийся в голову образ. Есть-де страна, и в той стране дороги сходятся к источнику
с колодцем, “и приходили люди многие и пили из колодца и источника, ибо вода была студеная и сладкая”. Нет около
того колодца ни села, ни деревни, ни караульной будки, но Дракула там “поставил чару золотую, великую и дивную,
чтобы кто захочет пить, из той чары пил”. Сколько времени ни прошло - никто не посмел ту чару взять.
Все утопии, солнечные города и фаланстеры, — вот в этом: можно украсть — и не крадут. Из всех рассказов про
коммунизм врезалось в память одно: по улицам будут расти апельсиновые деревья, и никто не будет с них рвать
апельсинов, просто потому, что все будут честные. Честность ведь словно штырь, на который насаживается всё остальное:
кто достаточно честен, чтобы не украсть золотую чару, тот и работать будет честно, и торговать, и от жены на
сторону не будет гулять, и ложным богам не поклонится. И если все прочие утописты описывали светлое будущее,
не слишком вдаваясь в рецепт построения, то русский, нарисовавший колодец с золотой чарой, честно описал, как
Дракула в своей стране коммунизм построил. Он просто отменил все наказания, кроме смертной казни.
За любое преступление Дракула убивал. В пятнадцатом веке ещё очень было живо средневековое право, по которому
можно было откупиться от наказания, — так вот, Дракула был идеалом современного судьи, ибо он мзды не брал.
Кто ни учинит “зло, татьбу, разбой или любую ложь или неправду, — тот никак не будет жив”. “Любая ложь
или неправда” — это же страшно представить. Стругацкие в одном из последних своих романов изобразили мир, где
даже чахлый пенсионер может убить рассерженным взглядом любого своего обидчика. Дракула, если какая-либо женщина
была поймана в блуде, приказывал привязывать ее к столбу на базарной площади, содрать кожу со срамного места
и, раскалив железный прут, воткнуть в пах. Останки не отвязывали от столба, пока плоть не истлевала. (Влада
прозвали еще "Цепеш" - "Протыкатель", по-турецки "Казыклы").
Жестокость и справедливость сами по себе, однако, совершенно недостаточны, и это ощущается всегда, когда люди
начинают строить справедливое общество. Оказывается, беда не в том, что люди нечестны в делах, а в том, что
они и в мыслях нечестны. Дракула завораживает именно способностью видеть то, что скрыто от других, он похож
на Бога Ветхого Завета, испытывающего сердца и обнажающего скрытое для людей. Когда однажды случилось страшное:
у приезжего купца украли с возу 160 золотых, оставленных без присмотра, Дракула приказал подбросить купцу 161
золотой. Купец честно заявил, что один — лишний, и Дракула милостиво сказал ему: “Иди с миром; если бы не сказал
мне о золотом, посадил бы тебя на кол вместе с вором”. Так Дракула нашёл величайшую редкость: честного человека.
А вора он нашёл ещё проще: предупредил горожан, что убьёт всех, если не найдут преступника, и преступника нашли.
Мир Дракулы, между прочим, нельзя назвать рабским или тоталитарным. Можно читать и писать любые книжки, можно
ездить за границу, торговать, изобретать, пить студеную и сладкую воду, — даже ковш поставлен для удобства.
Запрещено, пожалуй, одно: быть несчастным, нищим, быть паразитом и иждивенцем. Дракула покончил с нищенством
совершенно так же, как Сталин и Гитлер покончили с гомосексуализмом и бродяжничеством. Князь созвал во дворец
всех нищих и бродяг и выставил им вдоволь еды и питья, а в разгар веселья вошел и спросил: “Хотите ли, да сотворю
вас беспечальными на этом свете, и ни в чем не будете нуждаться?” Они обрадованно закричали: “Хотим, хотим”,
и Дракула вышел, приказал запереть дворец и спалить. А боярам объяснил: “Во-первых, пусть не докучают людям,
во-вторых, теперь не будет нищих в моей земле, но только богатые, в-третьих, я их самих освободил от нищеты
и болезней света сего”.
Блаженство, оказывается, легко достижимо: надо, чтобы каждый знал, что за лень, обман и всякую неправду он
будет казнён. Конечно, это означает одну неприятную вещь: смертной казнью нельзя пугать понарошки, угрозы должны
приводиться в исполнение. Если не поймают, к примеру, воришку на базаре, то надо, действительно, казнить всех,
кто был на базаре и город, который у себя такой базар завёл. Здесь-то и пробуждаются даже у самых восторженных
поклонников твёрдой руки сомнения. Однажды Дракула увидел на одном из своих счастливых и работящих подданных
рубаху с прорехой и удивился: “У тебя что, нет жены?” Жена была, и здоровая, молодая, только вот заплату не
пришила. “И повеле ей руце отсещи и труп ея на кол всадити”. Мудрость грозной справедливости смыкается, оказывается,
с глупостью крыловского медведя: с женой на колу мужик-то, чай, вовсе обтрепется. А если он жену любил, то,
чего доброго, и сопьётся.
Так закрадываются сомнения в том, что всё в мире можно отрегулировать “по справедливости”, хотя бы даже с
самого верху, и что смертная казнь — источник счастливой жизни. И большая часть легенд о Дракуле повествует
о том, как он боролся с сомнениями. Однажды он обедал среди разлагающихся трупов, посаженных на колья, и слуга
поморщил нос. Тут же на кол был посажен и слуга с поучением: “Там тебе жить будет высоко, смраду до тебя будет
далеко”.
Вершиной дракульей мудрости оказывается загадка, которую он задал венгерскому послу: “Хочу тебя посадить на
кол, что ты скажешь?” Кол лежал рядом, вызолоченный ради боярской чести. Так в античных преданиях сфинкс вопрошал
путников: “Убью я тебя или нет; скажешь правду — останешься цел” (скажешь: “Не убьешь” — а он убьет, значит,
ты соврал; скажешь: “Убьешь” — а он убьет, вот ты правду и сказал, хотя и в этом случае ты покойник, зато умный,
а не доверчивый). Государство всеобщего благоденствия каждого из своих членов спрашивает: “Возражаешь ли ты
против собственной казни?” Вопрос этот безумно важен, потому что на самом деле спрашивается: “Согласен, что
я лучше тебя самого знаю твои побуждения и мысли? Согласен, что смерть одного, пускай даже твоя собственная,
есть необходимая плата за счастье всех? Согласен, что доверять в этом мире нельзя никому, даже самому себе,
и любить в этом мире нельзя даже себя?” Посол ответил единственно возможным для инстинкта самосохранения способом:
“Ты праведный судия, не ты повинен будешь в моей смерти, но аз сам”.
Дракула рассмеялся и не казнил посла. Это единственный раз, когда Дракула смеётся. Кровь из жертвы выпита,
и пускай посол ушёл на своих ногах, он уже не жив, лицо его покойницки бледно. Инстинкт самосохранения нас обманывает:
человек жив не тогда, когда ходит, а когда он верует, надеется, любит. Поэтому Дракула — родоначальник всех
вампиров: кровь есть жизнь, и не всякий, кто двигается, жив, а жив тот, в ком течёт алая человечность.
Дракула, как и всякая мечта о счастье через насилие, вовсе не благодетель и не богоподобный прозорливец, справедливый,
но грозный. Он — просто крововсос, ему просто приятно убивать людей, почему он и способен есть только среди
трупов. Он убивает не от избытка мудрости, не потому, что в нём гроза, молнии и громы, словно в тяжеленной электрической
батарее. Прямо наоборот: он — пустышка, в нём нет ни капли своей крови, своей жизни, и он тянет жизнь из других.
Повести о Дракуле открыли новую историю России (и Западной Европы) именно потому, Дракула символ не государства,
империи, абстрактной власти, а какой-то самой мрачной, но сладостной части любого человека. Не каждый волен
сажать других на кол, но каждый волен мечтать о расстрелянии всех нищих, всех обманщиков, всех изменщиц и прелюбодеев,
всех, делающих аборты, всех врунов, — чтобы можно было поставить золотую чару или хотя бы велосипед где угодно
без пригляда и спокойно уйти кофию попить. Пятьсот лет это искушение будоражит людей, рождая восхищение Иваном
Грозным и Екатериной Медичи, Лениным и Муссолини, Гитлером и Сталиным, не говоря уж про Жириновских и Ле Пэнов,
Зюгановых и бесчисленных “цивилизованных” коммунистах. Кто поддастся этому искушению, тот на своем жизненном
пространстве постепенно превращается в нежить, вампира, и искушение потому не минует никого, что каждый человек
— иссохшая смоковница, ищущая, из кого бы потянуть соки.
Человек, который 13 февраля 1486 года на одном дыхании описал Дракулу, был человек православный и, более того,
верующий. Поэтому Дракулу он описал не как ужасающую причуду природы, и уж подавно не как идеал. Он ведь не
случайно сделал центром рассказа, как и всей дракульей страны, источник с колодцем: древний символ жизни и земной,
и небесной. Сам Иисус сравнивал Себя с родником, призывал придти к Себе пить, и золотая чаша у колодца — конечно,
напоминает о золотой чаше, из которой причащаются в храмах Тела и Крови Христа. Один Спаситель отдаёт собственную
Кровь, другой — проливает чужую. Христу можно причаститься и из деревянной чаши, Дракула причащает обязательно
из золотой; и не случайно в том же веке сложили пословицу: “Раньше были чаши деревянны, попы золотые, ныне чаши
золотые, попы деревянны”.
Сочинитель русской повести о Дракуле подчеркнул, что тот сперва был православный, а потом под натиском сильнейшего
врага принял католичество. “Католичество” для тогдашнего русского человека было не разновидностью христианства,
а символом безбожия и богоотступничества, так что Дракула — первый в русской литературе атеист и нигилист: “Отступи
от истинны, и остави свет, и приа тму”. Не случайно и то, что на престол Дракулы восседает и исправляет совершенное
им человек, которого зовут совершенно так же — Влад, но который был с юных лет монахом, потом священником и
игуменом монастыря. Искушение Дракулы нельзя победить только разумом и политикой; оно побеждается верой в Истину,
только надо помнить главный дракулий урок: ничто нельзя насаждать силой, в том числе и прежде всего Истину и
веру в неё.
Искушение это столь глубоко, что прохождение через него — занимает уже шестой век, унесло не один миллион
жизней, искалечило миллиарды судеб. Большевизм, коммунизм, нацизм, расизм, — лишь личины, которые принимает
это искушение. Не случайно Дракула жил на стыке двух Европ, православной и католической, не случайно он побывал
и православным, и католиком: через искушение грозным принудительным благоденствием прошли все европейские страны.
Другое дело, что, победив Гитлера, западная часть некогда христианского мира, это искушение, кажется, превозмогла:
хотя то, что романы о Дракуле популярны, показывает, что больное место ещё чешется, хотя истекает уже не настоящей
кровью, а клюквенным соком. Иное дело Россия: “зачистка” Чечни — не война, а именно “зачистка”, попытки завести
в России порядок пропиской, омонами, сильной властью, — все это Дракула.
Только в России, возможно, и только в период краткой и относительной свободы начала 1990-х годов могли снять,
показывать и восхищаться совершенно необычной рекламой — “Всемирной историей банка “Империал”. Сила и оригинальность
“Всемирной истории” в том, что авторы ее оказались достаточно свободными людьми, чтобы выразить то, что у большинства
русских людей затаено. Это восторг перед властью как загадочной, взрывчатой смесью прозорливости с жестокостью,
богоподобности с человечностью, мудрости с простотой. Разумеется, никакой истории в этой “Всемирной истории
нет”, нет и “всемирности”, потому что многие страны искушение такой властью уже давно преодолели, а другие ему
поддались, не почувствовав. Только в России, пожалуй, мучаются властью, шарахаясь от запора к поносу.
Конечно, создатели “Всемирной истории” сперва не слишком понимали, что делают; они иллюстрировали вполне разумный
и имеющий прямое отношение к банковскому делу оборот: “С точностью до...”. Тем не менее, уже самые первые клипы
рисовали не кого-нибудь, а властителей, и не как-нибудь, а с двух точек зрения одновременно: великого усмирителя
сената не стесняющегося ради победы появиться в оборванном плаще и с голой задницей; великого полководца, садящегося
мимо барабана в грязь и все же остающегося великим, великим именно потому, что он готов и не через такое пройти,
чтобы победить, великого короля, торгующегося из-за франка. Когда же “с точностью до” исчезло, тогда и началось
самое интересное: история как история сочетания мудрости, грозы и справедливости с жестокостью, беспощадностью,
тиранством. Самодуры и Нерон, сгоняющий силком горожан на свое бездарное пение, и Александр Македонский, сжигающий
завоеванные сокровища ради поднятия военной дисциплины, и Тамерлан, гонящий своих подданных на завоевание далеких
стран. Но это не просто самодурство, а самодурство с хвостиком какого-то доброго чувства: Нерон все-таки больных
прощает, и Александр Македонский вдруг, из прихоти, прощает мародера, и Тамерлан опускается на колени, оплакивая
погибших, и русская императрица не выгоняет Суворова за хамство, а дарует ему звезду. Без этих “хвостиков” было
бы просто противно и страшно (так и вышло с сюжетом про Ивана Грозного, где было чистое, беспримесное самодурство).
С хвостиками вышло увлекательно. Это самодуры, умеющие иронизировать над собой (Наполеон шутит, что на монете
он выглядит лучше, чем после Березины), но от этого они не перестают быть сильны и грозны.
Восхищение властью у создателей и зрителей этой рекламы есть восхищение всесилием. Рыцарь Конрад, позволяющий
женщинам вынести своих мужей из замка, может умилять только, если человек уверен, что мог бы он слово свое и
нарушить, на “бритвой по глазам” имеет полное право в качестве самодержца. Милосердие тиранов особенно поражает,
потому что свидетельствует: тиран видит нечто, чего не видит обычный человек, и это видение оправдывает его
тиранство. И все же ныне хорошо живут там, где Дракулы не восторги вызывают, а загнаны в резервацию фильмов-ужастиков,
а люди голосуют за не слишком мудрых и могучих бюрократов, и пора прекращать лебезить перед драконом, чтобы
пятьсот лет спустя всемирная история банка “Империал” казалась древней и странной мифологией.
Через три года банк "Империал" обманул своих вкладчиков, как и вся российская власть. Через пять
лет в Кремле был усажен президент, которого - на русский манер - звали точно как Дракулу: Владимир Владимирович.
Его очень, очень хвалили ровно за то же, за что хвалили Дракулу. Только там, где у Дракулы был кол, у Владимира
Владимировича была "вертикаль власти". Но погибло от этой утопии державного порядка и безопасности
намного больше людей, чем в Валахии.
|
