Два впечатления оказались самыми невыцветающими от поездок в Святую Землю. Минуты на Храмовой горе и минуты в Назарете.
Точки очень разные. Храмовая гора — словно парящий в воздухе каменный ковёр-самолёт. Простор, древности. Назарет — дыра дырой. Каким был, таким и остался. Безумно крутые узкие проулочки. Кладбище размером с клумбу.
Общее одно.
На Храмовой горе сорок каких-то женщин, мусульманок, что-то горячо обсуждали. При этом они сидели на простеньких складных стульях, недорогих, из Икеи. Над ними на шестах какое-то полотнище от солнца, и катится такая конференция, катится.
То же в Назарете. Магазин пряностей в два раза больше кладбища. Всюду кофейные столики, за ними сидят мужчины. Женщины делают дело. Просто суета сует и всяческая суета.
Ни из великой святыни, ни из великой суеты не могло вырасти Евангелие. Мы невольно думаем, что великое растёт из великого, и древние так думали, сочиняли легенды про необычные рождения с разными знамениями. А Царство Божие просто рождается. Ну, конечно, это для нас, не рожающих, просто, а для Матери Божией это были просто роды, страшное дело. Страшное дело, но простое, обычнейшее страшное дело.
Мария отвечает на благую весть очень просто. Мужчина бы спросил, как это может быть, как может родиться Спаситель, когда великая империя держит мёртвой хваткой всё Средиземноморье, когда все почти забыли родной язык, довольны жизнью, обмещанились, забыли заветы и идеалы. Мария спрашивает, как может родиться Спаситель, если она не спала с мужчиной.
Так же мы склонны понимать слова Симеона «тебе оружие разрубит пополам всю твою жизнь» как нечто очень возвышенное. Страдания, переживания за Сына. Она же пречистая, значит, очень-очень добрая, только о Нём и думает. Только ведь это не об этом. Сострадание и забота о сыне это проявление цельности души, праведности и непорочности жизни. Только праведность праведностью, а любовь любовью. Одна часть существа верует, что будут алые паруса, а другая переживает, что тунику Сыну пора постирать и подшить, кстати, да и дырочка вон там новая появилась. Одна часть души верует во всякие мужские идеи — да, Царь, да, Сын Божий; да какая мать откажется так глядеть на сыночка. Другая часть души знает оно: царь или не царь, а это мой сыночек, я его каждый пальчик знаю, и я не рожала его ни для царского трона, ни для гибели, а чтобы он со мной до самой смерти был и мне глаза закрыл.
Нам бы такую раздвоенность! Нам бы веровать твёрдо, что Иисус в нас и мы в Нём, но сопротивляться тому, что это — ценой смерти бессмертного и распятия нераспинающего. Мы живы тем, что не должно было произойти, от чего надо бы взять и отказаться, чтобы Он не страдал, да как отказаться — Бог нас не спрашивает, как нас воскресить, вынуть из гробницы эгоизма.
Срослось ли у Матери Божией то, что развалилось, когда солдат ткнул оружием под сердце Иисуса — нам не дано знать. Может, это у Неё навсегда. Нам кажется, что спасение это когда ничего не болит, но кто знает, может, боль и в раю бывает. Смотря от чего боль. Забывчивости в раю точно не место. Там столько всего помнится, что, кажется, невозможно вынести, но потому это и рай, что в любви Божией всё выносится, всё примиряется, всё находит своё место. Без причины. Не потому, что мы что-то узнали, внесли свой вклад. Как и Мария, каждый может и должен спросить: как возможно счастье, если я к нему не готов. Никак невозможно. Но Бог есть, и происходит невозможное, разваливая нашу жизнь на до и после, да то, что мы сделали, и на то, что Бог сделал вместо нас.
[По проповеди на Благовещение 7 апреля 2021 года. Вторая расшифровка, ошибочно сделанная год спустя]