Ремарк («Ночь в Лиссабоне») описывает обывателей, причем сам подчеркивает, что описывает обывателей. Идеал обывателя — счастье. Но счастье — идеальное состояние, а вовсе не идеал. Идеал объединяет с носителем такого же идеала, счастье не объединяет. Даже когда счастье вдвоем, оно не причина единства этих двоих, а результат, и результат всегда побочный.
Арендт полагала, что причина немецкого тоталитаризма немецкая законопослушность, не смеющая выглянуть за горизонт, но это не так. Сама законопослушность есть лишь производная от стремления к счастью. Максимизация счастья — вот идеал.
Вчера читал некролог Киссинджеру, написанный Томасом Отте, историком (университет Восточной Англии, автор 21 книги о дипломатии Европы XVI-XX веков). Некролог «сбалансированный», то есть, упоминается цинизм и бесчеловечность Киссинджера, но оправдываются тем, что в международной политике стабильность и порядок важнее справедливости, идеалов и принципов. Я бы в американском духе создал аббревиатуру S.O.S.— Stability, Order, Safety. Отте даже не смущает, что order — это гитлеровский орднунг (скорее всего, у него английский order и нацистский ordnung по разным синапсам разложены, такое бывает у профессоров). Вот эти три — стабильность, порядок, безопасность — и дают в личной жизни наркотическое ощущение счастья.
Счастье становится секулярным аналог «спасения». Спаситель — Осчастливливающий.
Искушение в том, что счастье кажется не эгоистическим состоянием, ведь его можно доставить другому. Просящему у тебя счастья кто даст идеалы творчества, свободы, риска бесконечности?
Герой Ремарка едет из Францию к жене в Германию, рискуя жизнью (он уже побывал в концлагере) и ужасается Германии: свободная Франция для него безопасный ад, нацистская Германия — рискованный рай. Ему хочется безопасного рая. Но именно рай без риска есть ад. Если бы сатана сотворил Адама и Евы, грехопадения бы не было.
Ремарк использует несколько раз метафору заплаты. Счастье — заплата на повседневности. И тут у него — видимо из римо-католического детства — пробивается евангельское: не пришивает заплаты из новой ткани, она усядет и порвет старую. Мещанское счастье превращается в воспоминание, которое «садится». На самом деле, метафора немного странная, она подразумевает, что, когда человек садится, он садится в какое-то тесное пространство — видимо, на лавку, где уже сидят несколько человек, причем довольно плотно. Или садится в кресло, но он одет так пышно, что одежду приходится уминать. Но это обертоны чисто российские, видимо, не палестинские, где нет слоа «садится».
Счастье — сон, счастье — опавшие листья, кажущиеся золотыми монетами. Это уже и в древности заметили. Счастье — искушение поддельной вечностью, как духи — поддельный Дух. О, не надо мешать счастью бывать, это не от человека зависит, но надо же понимать разницу между счастьем и идеалом. Некоторый кошмар романа Ремарка — и, шире, его жизни — в том, что кошмар нацизма закончился, а кошмар мещанства не закончился, напротив, укрепился и начал занимать место, на которое посягнул Гитлер, место повелителя мира, торговца воздухом. Будешь хорошо себя вести с моей точки зрения — я продам тебе воздух, не будешь — прекращу продавать, санкции на тебя наложу, и ты задохнешься-сдохнешь.
Жюль Верн в «Капитане Гранте» воспел стремление создать независимую Шотландию на отдельном острове. Ну вот как Либерия или Израиль. Или как анклав нацистов в Аргентине — да, в Аргентине сперва Герцль думал создать еврейский анклав, но реально это сделали как раз гитлеровцы. Они сперва очень конспирировались, а потом перестали, потому что диктатура Перона смотрела на нацистов куда благосклоннее, чем посмотрела бы на евреев. Гений Жюль Верна в том, что все три его романа-утопии заканчиваются провалами. Капитан Грант не нашел подходящего острова, капитан Немо нашел (все помнят, что сперва Жюль Верн сделал Немо польским аристократом, желающим создать независимую Польшу, и только издатели отговорили, не хотели потерять российский рынок сбыта) — Немо нашел, но остров погиб от извержения вулкана. Нет уж, не сворачивайте себе шею, Царство Божие внутрь вас, не за горизонтом, и но совершенно не есть царство счастья. Не с того конца беретесь. Как быть людьми в бесчеловечном мире? Ну, вы же умный человек, сами сообразите, что я буду лезть со своими ремарками.
Я люблю, когда в беллетристику вкраплены словно изюминки эссе, чем славен особенно Искандер. Один образу у Ремарка изумителен: в мирное время человек развлекается тем, что идет в тир и стреляет по фигуркам, а война — когда эти фигурки начинают стрелять в человека.
Это вариация на «Тень» Андерсена.
Впечатляет поразительная наивность Ремарка. Герой поражается разгулу варварства — мол, XIX век понятно, был век силы, но уж дадцатый-то. Я об этом не задумывался, но ведь поколение 1900-х, Бель Эпок, было таким же самовлюбленным и поверхностным, туповато-нарциссичным, как поколение 2000-х. А как громко они себя нахваливали! Матушки, Брюсов считался великим поэтом... А в сухом остатке только Бердяев да Розанов. Подлинная литература началась только после Бель Эпок (Платонов, Мандельштам) и быстро кончилась. Вот уж точно — Римская империя времени упадка.
Наслаждаться своим приобщением к высокой культуре, презирать «толпы», из которых вышел — как же это было пошло и глупо. Верить, что мир розовый и человеколюбивый, не замечать чужих бед, активно не замечать, демонизировать доменную печь и романтизировать меч... Вся Западная Европа и Средиземноморье усеяны как оспинами остатками римских амфитеатров, мегалитических дворцов и храмов, руинами античной литературы — великими руинами... Какая была цивилизация — и рухнула. И не от варваров, не от климатической катастрофы, и уж подавно не от христианства, а от рабовладения. И наш мир стоит на несправедливости и насилии, которые вытеснены из сознания буржуа и замаскированы тысячами словесных ухищрений...
