БЫЛИНЫ

Cм. русский фольклор.

Авенариус В.П. Книга былин. М.: 1902. 6-е изд. 415 с.

Авенариус В. Книга о киевских богатырях. Свод 24 избранных былин древне-русского эпоса. СПб., 1876. 358 с.

Онежские былины, записанные Александром Федоровичем Гильфердингом летом 1871 г. СПб., 1873. 733 с.

Б.Соколов. Литературная энциклопедия. Т. 2. 1929 г.

БЫЛИНЫ — русские эпические песни, сохранившиеся главным образом в устах северного крестьянства под названием «старин», «стрин» и «старинок». Термин былины искусственный, введенный в научное употребление в 30-х годах XIX века любителем ученым Сахаровым на основании упоминаемых в «Слове о полку Игореве» [кон. XII в.] «былинах сего времени». У северных «сказителей» (исполнителей, певцов) именем старин обозначаются иногда также некоторые эпические духовные стихи (см.) и многие исторические песни, гл. обр., XVI—XVII вв. В научной лит-ре обычно эти произведения рассматриваются отдельно, хотя по существу некоторые эпические духовные стихи и особенно длинные исторические песни отнести к особому фольклорному жанру труднее, чем былины.

Несмотря на огромное количество ученых работ, посвященных былинам, последние до сих пор во многом остаются не разъясненными и загадочными.

ИСТОРИЯ СОБИРАНИЯ. Значительную трудность создает то обстоятельство, что до нас не дошло, а может быть вовсе не имелось, записей былин ранее начала XVII века. Самые старшие Б. записи имеют всего лишь 300-летнюю давность. Принимая же во внимание неизбежную изменчивость всякого фольклорного текста в устной передаче из поколения в поколение, приходится признать, что даже наши древнейшие записи Б. не сохранили Б. в их первоначальном содержании и форме. Более поздние записи былин, сделанные учеными собирателями из уст народа в XVIII—XX вв., вполне естественно включили в себя ряд еще дальнейших «наслоений» и подверглись бо?льшим или меньшим изменениям и привнесениям со стороны длинного ряда поколений отдельных сказителей. Восстановление первоначального вида каждой Б. и ее дальнейшей эволюции может быть (и то относительно) сделано лишь на основании внимательного сравнения и сопоставления всех дошедших до нас вариантов Б. как старых, так и новых записей.

Этим объясняется, почему ученые фольклористы так дорожат каждой старой рукописью с былинным текстом и каждой новой записью Б. на один и тот же сюжет. Б. сюжетов насчитывается всего около 40, записей же Б. текстов сейчас накопилось свыше 1 500 номеров.

Древнейшей записью русских эпических песен является запись исторических песен, почти современная воспеваемым в них событиям, сделанная для англичанина Ричарда Джемса, жившего в России в 1619—1620. Собственно Б. текстов в рукописях XVII в. дошло до нас пять. Самым древним рукописным текстом является «Сказание о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили цареградских богатырей и учинили себе честь» (в конце текста это «Сказание» названо «Богатырским словом»). Этот и им подобные рукописные тексты Б. XVII в. надо рассматривать вместе с другими рукописными Б. текстами XVIII и начала XIX вв. Сейчас в науке известно таких старинных записей XVII—XIX вв. Б. — 24 номера (Статья проф. Б. М. Соколова в журнале «Этнография», 1926, № 1—2), излагающих семь Б. сюжетов (Сказание о 7 богатырях, Б. о Михаиле Потыке, Алеше Поповиче и Тугарине, Ставре Годиновиче, Михаиле Даниловиче, неизвестная былина и былина об Илье Муромце и Соловье разбойнике); среди них наибольшее количество рукописных текстов передает последний сюжет. Эти записи былин сделаны конечно не с научной целью, а в целях занимательного чтения. Недаром они в своих заглавиях носят характерные для книжной лит-ры XVII—XVIII веков названия — «Слово», «Сказание» и «История». Читателями этих текстов были, судя по записям на рукописях, представители средних и низших классов указанной эпохи.

От середины XVIII в. дошел до нас замечательный сборник былин, составленный казаком Киршей Даниловым для уральского богача заводчика Демидова и заключавший в себе свыше 70 песен. Несколько

(именно 26) былин из этого сборника были изданы Якубовичем в 1804; более научно и полно (хотя опять не все былины были помещены), под заглавием «Древние российские стихотворения», этот сборник был издан в 1818 Калайдовичем. Вполне научного издания с дополнениями сборник Кирши Данилова дождался лишь в начале XX века (ср. Сб. Кирши Данилова под ред. П. Н. Шеффера, СПБ., 1901).

Открытие богатств русского Б. эпоса падает на 60—70-е гг. XIX в. В 1861—1867 вышли в свет «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым» (224 номера Б.), а в 1872 — «Онежские Б.», записанные в 1871 А. Ф. Гильфердингом (318 номеров). Это было полным откровением для фольклористов. Оба собирателя записывали Б. в Олонецкой губ., получившей в науке название «Исландии русского эпоса». Заслуга этих собирателей заключается в их стремлении к максимальной точности записи и указании, у какого сказителя сделана запись, а также в чрезвычайно ценных наблюдениях над условиями жизни эпоса в устах северного крестьянства. Особенно велико значение сборника Гильфердинга, обратившего большое внимание на роль личности сказителей и расположившего собранный им Б. материал не по сюжетам, а по сказителям. С тех пор этот метод расположения эпического материала (не только Б., но и сказок) стал обязательным требованием для научных сборников по русскому фольклору. В течение 1862—1874 выходили выпуски посмертного труда «Песни, собранные П. В. Киреевским» (всего 11 тт.). Песни эти собирались известным славянофилом в течение десятков лет, ценность этого сборника Б. — в наличии Б. записей из разных мест центральной России и Поволжья. В XIX в. делались и другие частичные записи Б.; Б., печатавшиеся в более мелких изданиях или журналах, объединены в два сборника: Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера, «Б. старой и новой записи», М., 1894 (85 номеров) и В. Ф. Миллера, «Б. новой и новейшей записи», М., 1908 (108 номеров). На самом рубеже XX в. было произведено открытие Б. богатств, на этот раз еще севернее — в Архангельской губ. Молодые тогда ученые собиратели совершили поездки за Б. в разные края этой обширной губернии; в результате наука обогатилась обстоятельными сборниками Б.: А. В. Маркова, «Беломорские Б.», М., 1901 (116 номеров); А. Д. Григорьева (всего 424 номера), «Архангельские Б. и исторические песни», т. I, М., 1904 и т. III, M., 1910 (том II не вышел) и Н. Е. Ончукова, «Печорские Б.», П., 1904 (101 номер). Сборники эти по технике записи и принципам издания стоят на высоте современных научных требований. Делались систематические записи и в других местах — правда, не давшие такого обилия текстов: в Белозерском крае (Б. и Ю. Соколовы —

28 номеров), в Саратовском крае (М. и Б. Соколовы и другие — 24 номера), в Сибири (Тан-Богораз, Гуляев и др. — 27 номеров); довольно значительный Б. материал записан у казаков донских, терских, уральских, оренбургских (собрания Листопадова, Арефина, Догадина, Железновых, Мякушина, Панкратьева, Карпинского — сведения обо всех этих записях объединены в ст. В. Ф. Миллера — «Казацкие эпические песни XVI и XVII веков» в его «Очерках народной словесности», т. III, М., 1924).

Наконец в 1926—1928, по давно задуманному плану и под непосредственным руководством Б. и Ю. Соколовых, были предприняты экспедиции в б. Олонецкую губернию на Онежское озеро, Водлозеро и на Кенозеро (теперь Карельская респ-ка и часть Вологодской губ.), как-раз в те места, где некогда производились записи былин Рыбниковым и Гильфердингом. Эта экспедиция «по следам Рыбникова и Гильфердинга», с одной стороны, дала возможность записать 370 номеров Б. текстов, с другой — сделать важные для науки наблюдения над законами Б. традиций на протяжении трех-четырех поколений, установить характер происходящих изменений в эпосе и законы его отмирания (сборник Б. печатается Гос. академией художественных наук; основные выводы и свод главных фактов изложены в статье Ю. М. Соколова «Художественный фольклор», М., 1927, II—III).

ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ РАСПРОСТРАНЕНИЕ. Наблюдения над географическим распространением Б. по месту сделанных записей показали, что, хотя главным хранителем Б. эпоса является далекий, глухой север — Архангельская губерния, б. Олонецкая губ., Сибирь, — былины в XIX веке, и частью даже в XX в., были записаны понемногу в северной и южной Великороссии (губ. Московская, Новгородская, Ленинградская, Владимирская, Калужская, Тульская, Орловская, Смоленская, Воронежская), в Поволжьи — Среднем и Нижнем (губ. Нижегородская, Саратовская, Ульяновская, Самарская) и среди русского казачества на Тереке, Волге, Дону и по Уралу. Это дало право предполагать, что в более древнее время былины пелись среди всего великорусского населения. Что касается следов бытования русских былин на Украине, то таких следов очень немного. Былин в подлинном смысле — записано не было. Ученые извлекают косвенные данные из употребления в украинском фольклоре былинных имен (например, Олексий Попович, Чурило, Михайлик) и частью сходных сюжетов и некоторых свидетельств XVI века, например, предания об Илье Муромце и его гробнице в Киевских «пещерах». Чрезвычайно редки, почти случайны, записи былин, или сказок с содержанием былин, и в Белоруссии. Тем не менее, на основании некоторых исторических свидетельств [например письмо оршанского старосты Кмиты

Чернобыльского (1574) с упоминанием имен Ильи Муромца и Соловья Будимировича] можно думать, что былинный эпос был некогда распространен и на юге и на юго-западе Руси. Более веские выводы по этому вопросу получаются в результате историко-социологического рассмотрения содержания Б.

Эпоха записи устных Б. [XVIII—XX вв.] застает былины бытующими почти исключительно среди крестьянского и лишь частично среди казацко-русского населения. Это давало исследователям известное право называть Б. эпос «народным», подразумевая под последним термином крестьянство. Однако внимательное изучение содержания и формы Б. привело к непреложному теперь выводу, что Б. эпос явился сложной продукцией различных социальных групп и различных эпох. Каждая социальная группа и каждая новая эпоха, с одной стороны, вносили в Б. эпос свои новые песни, а с другой — усваивали и, усваивая, по-своему, когда бессознательно, когда сознательно, перерабатывали и приспособляли к своим вкусам прежний эпический материал. Поэтому, в целях правильного историко-социологического истолкования русских Б., исследователю нужно заниматься постепенным снятием верхних напластований, чтобы дойти до первоначального слоя каждой Б. и вместе с тем изучить ее дальнейшие переработки.

УСЛОВИЯ БЫТОВАНИЯ Б. СРЕДИ СЕВЕРНОГО КРЕСТЬЯНСТВА. О крестьянстве приходится говорить не столько как о классе, создавшем Б., сколько как о классе, сохранившем в силу консервативности своего быта то эпическое наследие, какое было некогда получено прежними крестьянскими поколениями от носителей и слагателей эпических песен других социальных классов и групп. Но так как былинная устная традиция сохранилась почти исключительно у крестьян, то естественно уделить прежде всего внимание условиям ее бытования в крестьянской среде и современным крестьянским носителям Б. — «сказителям».

Лучше всего к эпохе научных записей [вторая половина XIX в.] Б. сохранилась на севере в бывш. Олонецкой и Архангельской губ. Для этого было много оснований: отдаленность севера от политических и культурных центров, часто необычайная глушь заброшенных среди лесов и озер селений, отсутствие хороших путей сообщения, даже разобщенность на большой период (напр. вследствие весенней и осенней распутиц), отдаленность селений друг от друга, наличие целого ряда промыслов, как рыбный, соединенный с длинным процессом плетения сетей или с долгими ожиданиями ветра на берегу озера, реки или моря, или лесной промысел, заставляющий лесорубов проводить долгие зимние ночи без дела в лесной избушке, — все это, вместе с тугим проникновением в эту дикую глушь грамотности, создавало вплоть до

революционной эпохи благоприятную обстановку для сохранения старинного эпоса в его устном бытовании. Известную роль сыграли также такие обстоятельства, как отсутствие на севере крепостного права, что не могло не сказаться, вместе с упорной борьбой с окружающей суровой природой, на выработке характера северного великоросса с его чувством достоинства, большим упорством в работе, смелостью и предприимчивостью. Былинные богатыри и их удаль, естественно, были особенно понятны и близки сознанию северовеликоросса. Несомненно также, что в силу тех или других природных и хозяйственно-экономических условий население севера обладает особой художественной одаренностью, что сказалось не только в исключительно богатом по содержанию и форме словесном фольклоре (напр. знаменитые северные причитания, свадебные песни, заговоры и сказки), но и в области изобразительного искусства (ср. напр. деревянную архитектуру).

СКАЗИТЕЛИ Б. И ИХ РОЛЬ. Однако было бы совершенно неправильно утверждать, что знание и исполнение Б. является на севере общим достоянием и не требует особого художественного отбора и мастерства. Исполняют на севере Б. лишь особые их любители и знатоки, так наз. там «сказители», для к-рых однако сказывание старин отнюдь не является профессиональным занятием, связанным с добыванием средств пропитания. Лишь в отдельных случаях Б. входят в репертуар нищих калик, большею частью поющих для собирания милостыни, обычно так наз. духовные стихи. Сказители, особенно в эпоху Рыбникова и Гильфердинга, принадлежали скорее если не к состоятельным, то, во всяком случае, вполне хозяйственно крепким крестьянам, хотя бывают конечно среди них бедняки, например известная сказительница М. Д. Кривополенова. Правда, сказителей нередко приглашают участвовать в тех или других северных промыслах, в частности рыбных, причем пение Б. приравнивается к самой работе и сказитель получает равную долю с другими членами артели, а иногда и бо?льшую. Нередко среди сказителей являются лица, занятые портняжным, сапожным или валяльным промыслом, по самому своему характеру способствующим «сказыванию» длинных, медленно поющихся Б. Для запоминания и исполнения Б., по признанию самого северного крестьянства, требуется обладание «особенным талантом». Сказитель обычно пользуется у населения общим уважением. Исполнение былин не есть какой-нибудь чисто механический акт простого буквального воспроизведения, а «сказывание» былин всякий раз, особенно в устах хорошего сказителя, является безусловно творческим актом художественного мастерства. Это дало возможность ученым определенно говорить о большом значении личности сказителя и ее отражении в Б. Сказитель не

заучивает новую Б. наизусть. Он запоминает гл. обр. ее содержание, а когда сам начинает петь ее, то расцвечивает ее обычными для былин описаниями или моментами действия, так наз. «типическими местами», постоянными сравнениями, эпитетами и оборотами былинной поэтики.

Личность сказителя проявляется кроме того в подборе своего репертуара, в выборе близких его вкусу сюжетов, в трактовании героев былин, а иногда и в изменении тех или других подробностей содержания. У набожного сказителя и богатыри окажутся очень набожными, все время кладут кресты и поклоны, у книжного сказителя невольно и в текст Б. проникнут книжные обороты речи или отдельные словечки; один из сказителей, долго живший в услужении, любит останавливаться на том, как богатыри входят в прихожую, и даже переносит туда действие былины. В устах сказителя-портного понятно, почему голова Идолища Поганого от удара Ильи Муромца отлетает, «будто пуговица». Один сказитель подробно опишет наказания героев, другой, более добродушный, обойдется с ними ласковее и т. д. Этим же объясняется, почему у двух сказителей, «понявших» былину у одного и того же лица, Б. при общем сходстве все же примет более или менее заметный своеобразный, индивидуальный отпечаток. Для оказывания Б. требуется большая восприимчивость, обычно Б. «понимается» в юные годы, хотя очень редко исполняется публично людьми молодыми. Сказывание старин является делом людей «степенных», сказители часто бывают людьми очень старыми (обычно 60—70 лет), а то и прямо древними (80—100 лет). Исполнение былин требует огромной памяти. Лучшие сказители знали порой десятки тысяч стихов. Часто искусство сказывания былин переходит по наследству. Таково например семейство Рябининых — традиция их Б. восходит к XVIII в. Учителем знаменитого Рыбниковского, а затем Гильфердинговского сказителя, Трофима Григорьевича Рябинина, был умерший глубоким стариком в 20-х годах XIX в., еще более знаменитый в Олонецком крае сказитель Илья Елустафьевич. У Трофима Григорьевича искусство пения Б. унаследовал его сын Иван Троф. Рябинин, у последнего — его пасынок Ив. Гер. Андреев-Рябинин, и наконец представителем последнего поколения сказителей является сын последнего — Петр Иванович Андреев-Рябинин. Однако далеко не всегда дети перенимают способности сказывания Б. Очень часто сказитель остается без продолжателей своего искусства в своем потомстве. В Олонецком и Архангельском крае ученые собиратели Б. застали рассказы и предания о целом ряде выдающихся сказителей, память о которых жила более столетия и распространялась на целую округу. Выдающиеся

сказители являются учителями целого поколения в округе. И в Олонецком и в Архангельском крае в былинной манере «сказывания», в сюжетах и приемах как словесного, так и музыкального оформления, собиратели намечали как бы местные «школы», или «манеры». Из сказителей, у к-рых в XIX и XX вв. производили свои записи Б. ученые собиратели, наиболее известными в Олонецком крае являлись: упомянутый Т. Г. Рябинин, В. П. Щеголенок с Онежского озера и Ив. Пав. Сивцов-Поромский с Кенозера. В Архангельском — Аграфена М. Крюкова с Белого моря, М. Д. Кривополенова с Пинеги, Ак. Вокуев и Петр Поздеев с Печоры. Из сибирских лучших сказителей надо назвать Леон. Гавр. Тупицына из-под Барнаула. Некоторые из сказителей вызывались учеными фольклористами в столицы, — Петербург и Москву, — что давало возможность познакомиться с их искусством очень широкому кругу ученых, артистов, учащихся. Так в 70-е гг. в Москву и Петербург приезжали Т. Г. Рябинин и В. П. Щеголенок, гостивший между прочим в Ясной Поляне у Л. Н. Толстого, воспользовавшегося рядом записанных у него устных легенд и сказаний для своих художественных произведений. В 90-х гг. приезжал И. Т. Рябинин, а в 1915 и 1922 М. Д. Кривополенова; в 1927 в Москву и Ленинград — Петр Иванович Рябинин-Андреев и Настасья Степановна Богданова-Зиновьева. Эти приезды дали возможность исследователям сделать ряд интересных наблюдений над ролью личности в сказывании былин.

Б. ТРАДИЦИЯ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ И ЕЕ ОТМИРАНИЕ. В 60-х годах XIX в., когда делали свои записи Рыбников и Гильфердинг, былинная традиция в Олонецком крае еще жила достаточно интенсивной жизнью, хотя и тот и другой собиратели предвидели неизбежность ее скорого отмирания. В целях уяснения процессов изменения Б. за более чем полувековой период, в 1926, 1927 и 1928 была совершена указанная выше экспедиция бр. Б. и Ю. Соколовых в те же места, где производили в свое время записи Рыбников и Гильфердинг. Эта экспедиция с достаточной ясностью может ответить на вопрос, каково состояние Б. традиции в «Исландии русского эпоса» в послереволюционный период и каковы происшедшие изменения. Записано было от 135 сказителей 370 Б. Но все же это сравнительное обилие Б. записей не колеблет основного вывода экспедиции: Б. традиция быстрым темпом идет к полному вымиранию. Еще сохранились некоторые талантливые и знающие сказители, большею частью или непосредственные потомки (внуки и дети) известных сказителей эпохи Рыбникова и Гильфердинга, или их «ученики». Многие современные сказители — глубокие старики 70—80 лет. Если количество былинных сюжетов в устном употреблении осталось почти

то же, то значительно увеличилось число певцов; напр. в Кижской волости Гильфердингом было записано от 11 человек 75 Б. текстов на 32 сюжета, теперь там же было записано от 30 человек 87 текстов на 31 сюжет, и чрезвычайно уменьшился запас Б. у каждого из сказителей. Произошло явное измельчание репертуара, сказывание былины явно потеряло значение особого мастерства. Существенно изменился характер популярности тех или других сюжетов: героические и фантастико-легендарные Б. исчезают, в значительно большем употреблении былины романического и балладного характера, с семейно-бытовыми и любовно-драматическими сюжетами. Если Гильфердинг считал, что на Кенозере «как бы сам воздух пропитан былинной поэзией», то сейчас приходилось уже разыскивать стариков, знающих Б., путем обхода деревень и отдельных изб. Молодое поколение былин уже почти совсем не знает. Одним словом, Б. традиция даже в глухом Олонецком крае приближается к тому положению, какое имеет место в других районах, где цветущая некогда эпическая традиция оставила небольшие следы и где запись былин является теперь делом совершенно случайным (напр. Сибирь, Белозерский край, Саратовская губ. и др.). Былинный эпос в крестьянской среде определенно и безвозвратно отмирает: содержание богатырских Б., предполагающее достаточно наивную веру в чудесное, размеренный спокойный склад былинного стиха, однообразный, уравновешенный Б. напев и длительное многочасовое исполнение одной Б. стоят в полном противоречии с новым укладом крестьянского быта, с ростом культуры и самосознания, с поднятием и развитием активности и общественности деревни и ускорением темпа жизни. Новое время потребовало новых песен. Б. эпос окончательно утрачивает созвучие с миросозерцанием и настроениями последнего хранителя Б. — крестьянского класса. Из-под устного бытования былин ускользает последняя социальная база. Крестьянство в нашу эпоху окончательно перерастает былинный эпос.

ПОЭТИКА Б. (СТИЛЬ, КОМПОЗИЦИЯ, ЗВУКОПИСЬ, СТИХОСЛОЖЕНИЕ). В своем историческом развитии Б. претерпели изменения не только в своем содержании, но и в своей художественной форме. В какой мере крестьянский период жизни Б. сохранил их старинную форму, говорить можно лишь относительно. Выработанные в течение веков композиционные и стилистические приемы создали традиционность Б. поэтики. Сказитель, обладая запасом таких традиционных формул и комбинируя их, получает возможность варьировать Б., то уменьшая, то увеличивая ее, однако не нарушая нисколько самого Б. сюжета. Поэтические приемы эпоса вместе с тем являются часто и приемами мнемоническими, облегчающими запоминание и воспроизведение Б. текста. Выдержанный эпический стиль Б. отличается

медлительностью и спокойствием. Былинный эпос любит медленное развертывание действий, часто прибегает к различным видам повторений, с большой обстоятельностью описывает отдельные детали и нисколько не боится утомить сравнительным однообразием своего стиля. Внешними приемами Б. композиции являются отстоявшиеся в эпической традиции вступления («запевы», «зачины») и концовки, а также «общие места» Б., т. е. типические традиционные формулы, описывающие излюбленные для Б. сюжетов положения Б. героев или Б. обстановку (таковы напр. типические описательные формулы поклонов богатыря при входе в терем, просьбы благословения у матери, седлания богатырского коня, сватовства богатырей, посольства и т. п.). Сами былины отличают иногда разницу между «запевом» или «прибауткой» и следующим за ним «зачином». Так в известном начале Б. о Добрыне — «Из-под белыя березы кудреватыя» — после поэтического описания величественной «Матки Волги реки» идут такие примечательные слова: «Все это, братцы, не сказочка, а все это, братцы, прибауточка. Теперь-то Добрынюшке зачин пошел: Во стольном-то граде во Киеве...» и т. д. Запевы не имеют прямой связи с содержанием Б. — они лишь служат как бы увертюрой к Б., прелюдией, их цель привлечь внимание слушателей, настроить их и самого исполнителя на соответствующий данному былинному сюжету общий тон и лад.

Из запевов укажем еще знаменитый запев — «Высота ли высота поднебесная, Глубина-глубина океан море, Широко раздолье по всей земле, Глубоки омуты Днепровские»; запев о турицах, увидевших на киевской стене городской плачущую девицу, предчувствующую невзгоду над Киевом; зачин о Скимене-звере или зачины с призывом слушать былину: «Послушайте, вы, люди добрые, Я ли вам да старину скажу, Старину скажу да стародавнюю»; или «Кто бы нам сказал про старое, про старое, про бывалое, про того Илью Муромца» и др. Следующие за запевами или прямо начинающие собой былины зачины могут быть разделены на несколько типов. Большое количество зачинов может быть отнесено к числу географических, т. е. обозначающих место действия или отвечающих на вопросы, куда и откуда приехал былинный герой. Иногда это место действия обозначено в общих чертах — «из-за моря», «поле чистое», «горы», «крест леванидов», большею же частью дается конкретное географическое обозначение (напр: «Из Волынеца города, Из Галича, Из той Волынь-земли богатыя, Из той Корелы из проклятыя Да не бел кречетышко выпархивал, Не бел горностаюшко проскакивал, Не ясен сокол тут пролетывал, Проезжал удалой добрый молодец, Молодой боярин, Дюк Степанович», или «Ай во славном было городе во Муроме, А во том было селе да Карачарове» и т. д.). Сюда же нужно отнести и зачины о непроезжей дороге, о заставе

богатырской и др. Значительно реже зачины хронологические, обозначающие время действия (ср. «Как доселева Рязань слободой слыла, А как нонече Рязань славен город стал» и пр.). Запевы и зачины впрочем необязательны. Иногда Б. переносят нас прямо in medias res их действия, напр. — «Как да хвалитце Сатко, похваляитси Сатко Во ины грады товары все повыкупить» и т. п. Б. заключения, концовки реже зачинов, но и они характерны: «Синему морю на тишину, Всем добрым же людям на послушанье», «А по тыих мест старинка и покончилась», «То старина, то и де?янье». Или величание хозяина, или пение славы: «Только тому Соловнику славы поют, а Ильина-то слава не минуется». В полном согласии с традиционностью зачинов, типических формул и концовок — также и другие стилистические и композиционные приемы былин. Сюда относится наличие всевозможного рода повторений. Былинная поэтика не стесняется буквальным или почти буквальным повторением часто значительных по своему размеру целых эпизодов. Например приказание князя послу с буквальной точностью повторяется при изложении послом этого приказания иноземному царю. Особенно излюблены троекратные повторения эпизодов, правда, с некоторой тенденцией «наращения». Этот же принцип повторений дает себя ясно чувствовать в словесном стиле былин. Таковы простые повторения слов («Чудным, чудным, чудно», «дивным дивно», «из лесу было лесу темного»), повторения предлогов, повторения одного и того же слова в двух или нескольких следующих друг за другом стихах («Того ли то соболя заморского, Заморского соболя ушистого, Ушистого соболя, пушистого»), повторения путем отрицания противоположности («А и холост хожу, не женат гуляю», «Немало дело то, великое»), употребление синонимов («Без бою, без драки, кровопролития», «Не знаешь, не ведаешь»), связь этимологически родственных слов («Мелкие ручейки бродом брела, Глубокие реки плывом плыла», «дождь дождит», «сослужу службу дальнюю»). Сюда же относится и повышение числа в каждом новом стихе: «Там повыправь дани, выходы, За двенадцать год да за тринадцать лет, За тринадцать лет да с половиною». К отстоявшимся традиционным приемам былинного стиля относятся также так наз. постоянные эпитеты, прилагаемые к различным предметам: белый (березка, грудь, день, кречет, лебедь, горностай, рука, свет, снег, шатер, гридня, стол, светлица, ворота и др.), красный (солнце, золото), серый (волк, гусь, селезень), широкий (двор, степь, дорога, доля, раздолье), богатырский (голос, конь, лошадь, сила, сон, добыча). Многие из этих эпитетов дают представление об эстетических вкусах и пристрастиях русских былин. Большинство постоянных эпитетов применяется лишь к одному-двум словам: поле чистое, море синее, мелкий жемчуг, облако ходячее, гости богатые, тугой лук и др.

Эпитеты дают часто важные указания на исторические отношения (славный богатый Волынь город, татарин поганый, Литва хоробрая, седелышко черкасское), на историко-бытовые черты (терема златоверхие, подворотенки, дорог рыбий зуб, печка муравлена) и социальные черты предыдущих периодов в жизни русских былин (Владимир стольно-Киевский, старый казак Илья Муромец, бояре думные). В русском былинном эпосе довольно часты сравнения. Таковы напр.: «Опять день за днем будто дождь дождит, неделя за неделей, как трава растет, А год за годом, как река бежит»; или в былине об Идолище: «Глазища будто чашища, ручища будто грабища». Еще больше уподоблений (Владимир — красно солнышко, брови — черна соболя). Нередки в былинах также параллелизмы, особенно отрицательные (напр. «Не ясен сокол тут вылетывал, Не черной ворон тут выпархивал, Выезжает тут злой татарченок»). Традиционность былинного стиля повлекла за собой в некоторых случаях нечувствительность к смыслу тех или других выражений, слов и оборотов. Сюда нужно например отнести «окаменелые» эпитеты, т. е. такие эпитеты, какие, употребляясь по привычке, иногда оказываются в былинах не к месту (напр. кн. Владимир называется ласковым даже тогда, когда по действию былины он наоборот весьма неласков; царь Калин своего же подчиненного татарина называет «поганым», а татарин, передавая грозное приказание кн. Владимиру от имени своего повелителя, называет последнего «собака Калин царь»). Значительно менее чем внешняя техника и стилистика былин разработаны вопросы о внутренних приемах былинной композиции. Работы в этом направлении начали появляться лишь в самое последнее время (Скафтымов, Габель), и признать выводы из этих опытов установившимися было бы преждевременно. Нет сомнения однако, что как в самой архитектонике внутреннего состава былин, так и в формах действия, былины далеко не однородны. Прежде всего в этих отношениях будут различаться былины богатырские от Б.-новелл, как их уже давно Вс. Миллер различал по содержанию. В былинах богатырских движение отличается центростремительностью к главному действующему лицу — богатырю. Развивается оно не всегда прямолинейно, а очень часто с внезапными сдвигами в противоположную сторону. Излюбленным приемом богатырской Б. является прием антитезы (Илья, вопреки предостерегающей надписи на распутье трех дорог, едет по ним и своими действиями опровергает эти предостережения; Добрыня не слушается наставлений матери и купается в Пучай реке и т. д.). Аналогично приему антитезы в развитии действия в богатырских былинах видим тот же прием контраста и в организации образа Б. героев. В начале Б. герой не дооценивается, даже опорачивается, враг кажется значительнее его, сильнее, затем все это

сразу опровергается дальнейшим, тем более финальным моментом богатырской Б.: богатырь один расправляется с многотысячной враждебной силой. Контрастно например обрисованы такие пары, как Илья и Идолище, Потаня и Кострюк, Добрыня и Змей и др. Для богатырской былины чрезвычайно характерны различные формы гиперболизации как внешнего вида былинных героев и их атрибутов, так и их действий, подвигов. Б.-новеллы (Чурила и Катерина, Алеша и Добрыня, Хотен Блудович и др.), в отличие от богатырских Б., включают значительно больше элементов чисто драматического действия. Не малую роль в поэтике Б. играют различные формы диалога, причем в богатырской, воинской Б. диалог, или вообще прямая речь, менее употребительны, чем в Б. новеллистической, для к-рой диалогическая форма изложения в значительной мере является формальным признаком особого Б. жанра. Диалог выполняет существенную динамическую функцию в строении Б. — он в значительной мере двигает действие в Б.

В отношении звукописи Б. только сейчас начинают подвергаться научному анализу. Так напр. обстоит дело с рифмой в Б. Если раньше считалось общепринятым, что Б. является нерифмованным «белым» стихом, то сейчас, по новым исследованиям (Жирмунский), наоборот, конечной рифме отводится несомненная роль в метрическом строении Б. Правда, в большинстве случаев эта Б. рифма является непроизвольным следствием характерного для Б. ритмико-синтаксического параллелизма соседних стихов или полустиший и поэтому в ней преобладают созвучия морфологически тождественных окончаний (суффикса или флексии), напр.: подлыгаешься — насмехаешься, кушати — нарушати, столовым — дубовым. Кроме того обычное наше представление о рифме в Б. стихе осложняется тем обстоятельством, что в этом стихе при напеве нужно разуметь ударным каждый последний слог независимо от фонетической ударности этого слога (Корш). С этой точки зрения в Б. рифмованными окажутся такие слова, как — по солнышку: по месяцу; Никитинич: Иванович. Впрочем обычное рифмовое созвучие в Б. распространяется до третьего слога с конца, приобретая характер дактилической рифмы с метрическим отягчением на последнем слоге (соловь иныи, звер иныи). Довольно часто в Б. конечные созвучия носят характер глубоких рифм, благодаря параллелизму префиксов: призадумались: призаслухались. Как видно из последнего примера, для Б. рифмы не важно несовпадение согласных между ударной гласной третьего слога и окончанием (поскакивать: помахивать; хороброей: кленовоей). Вообще в Б. большею частью преобладают рифмы неточные, приближенные, или даже просто ассонансы, поэтому лучше говорить не о рифмах

в былинах, а о «рифмоидах» (Жирмунский). Тем не менее эти конечные созвучия придают некоторый характер членения Б. стихов на неравномерные и непоследовательные композиционные ритмико-синтаксические единицы, не строфы — а «строфемы» (обычно рифма в Б. связывает собой два или три идущих друг за другом стиха: «А орет в поли ратай, понукивает, А у ратая то сошка поскрипывает, Да по камешкам омешики почиркивают»). Иногда встречаются более обширные строфические объединения одной рифмой, обычно в исходе Б. или на эффектных вершинах действия. Большею частью в былинах последовательное объединение стихов разными рифмами принимает форму — aa bb cccx, — икс обозначает конечный нерифмованный стих, заключающий собой такую строфему. Приблизительный подсчет дает в Б. около трети стихов, в том или другом виде связанных рифмой-«рифмоидом». Качественное и количественное различие в употреблении их зависит часто от художественной манеры и навыков отдельных сказителей. Помимо конечных рифм в Б. стихе часты начальные и срединные рифмы (основанные на том же ритмико-синтаксическом параллелизме) — «Пошипи змей по-змеиному, Зарявкай зверь по-туриному», — а также рифмовка полустиший и «подхватывание» второго полустишия в начале следующего стиха («А кто стоя стоит, тот и сидя сидит, А кто сидя сидит, тот и лежа лежит»). Вообще лично мы склонны придавать в Б. стихе большее значение, чем конечным рифмам, другим видам и приемам звукописи, каковы напр. различные виды ассонансов, аллитераций и звуковых повторов, часто организующих собой целые Б. тирады. На этих приемах напр. основан такой знаменитый запев: «Ай чисты и поля были ко Опскову, Ай широк и раздольица ко Киеву, Ай высокие то горы Сорочинские, Колокольной от звон да в Новегороде, Ай тертые калачики Валдайские, Ай щапливы — щего ливы в Ярослави города, Ай сладки напитки во Питере, Ай широки п одолы Пудожаночки. Ай Дунай, Дунай, да боле петь вперед не знай». В этом запеве замечательные свойства каждой местности подобраны не по одному смысловому принципу, но и по звуковому притяжению. Примеры построений целых Б. стихов путем аллитераций довольно часты для Б. («Повели Илью да по чисту полю, А ко тым полатам полотняныим, Приводили ко полатке полотняноей, Привели его к собаке царю Калину»). Звуковому притяжению мы придаем также не малое значение в образовании постоянных эпитетов (люто лохалище, выходы высокие, пиво пьяное и друг.). Огромное количество в былинах постоянных эпитетов на наш взгляд образовано взаимным притяжением плавных согласных р и л (сыра земля, стрелочка каленая, стремя булатное и другие).

Б. стихосложение получило разработку у известного ученого Ф. Е. Корша. Ритмический склад тонического былинного стиха Корш рассматривает в связи с напевом. Б. стих характеризуется наличием четырех главенствующих ударений, из которых последнее представляет собой указанное выше метрическое отягчение и при напеве Б. нередко сопровождается музыкальным растяжением (долготой). В былинном стихе музыкальное ударение может быть не только ударением слова, но и ударением целой фразовой группы (добрый-мо?лодец, золота?-орда, птицей-со?колом). Для Б. неважно количество неударных слогов между главенствующими ударениями. Количество слогов в стихе лишь иногда доходит до 14 или 15, но также редко встречается стих в 8 слогов. Цезура Б. стиха может быть очень подвижной: она может быть женской (У великого князя | вечеринка была), мужской (А сиде?ли на пиру? || честны? вдовы?) и дактилической (И сиде?ла тут Добры?нина || ма?тушка) и, как видно из последнего примера, не требует логической остановки.

НАПЕВЫ. Напевы Б., так же как и сюжеты и стиль, претерпели длинный ряд изменений и наслоений. Б. имеет несколько типов напева. Из них выделяются два напева: строгий, спокойный, даже величавый, и быстрый, веселый — скомороший. Обычно Б. стих делится на три ритмических периода. Большинство Б. напевов, по Маслову, имеет одну остановку; такие напевы имеют объем стиха в одну строку. Напевы в два-три колена имеют вместе с тем и три остановки, из к-рых последняя является главной. Такие напевы имеют две или три строки (в музыке 2—3 мотива). Строгие, спокойные, вместе с тем и наиболее старинные напевы Б. исполняются не спеша, ровно, с редкими изменениями темпа. «Тягучее однообразие мелодии не только не отвлекает внимания от содержания Б. какими-либо музыкальными эффектами, а наоборот, оно приятно успокаивает слушателя, чрезвычайно гармонируя со спокойным, мерным изложением события отдаленных времен» (Янчук).

ИСТОРИКО-СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ Б. Результаты изучения бытования Б. в крестьянстве XIX—XX вв. (отсутствие профессионализма и традиционность передачи) и поэтики Б., донесенных до нас крестьянами-сказителями, сравнительная высота техники и художественных приемов, предполагающая собой профессионализм сложения и исполнения Б., все больше и больше укрепляют мысль, что Б. отнюдь не являются продуктом творчества крестьянского класса. Последний лишь унаследовал продукцию поэтического Б. творчества других социальных групп и более древних эпох. Еще больше и убедительнее за это говорит анализ тематики, сюжетов, бытовых подробностей и классовой тенденции, вскрываемых исследователем былин. На долю крестьянства едва ли придется сложение

хоть одного Б. сюжета; не так сильно сказались на Б. и творческая переработка и приспособление к новой социальной среде старых сюжетов. Наиболее существенным фактом этой крестьянской переработки является превращение важнейшего Б. героя Ильи Муромца в крестьянского сына из города Мурома, села Карачарова (вм. прежнего Муравленина и Моровийска и г. Корачева Черниговщины) и создание нового мотива из поэтической биографии этого, ставшего уже совершенно эпическим былинного героя, именно мотива исцеления крестьянского мальчика-сидня пришедшими к нему старцами и следующая затем помощь Ильи своим родителям в их крестьянской работе (выкорчевывание леса для пашни). Любопытно, что этот вновь созданный мотив так и не успел облечься в Б. стихотворную форму и, за исключением двух-трех мало удачных попыток у некоторых сказителей былин, так и остался в форме крестьянской сказки-легенды. Большой ошибкой является рассмотрение образа знаменитого «ратая», Микулы Селяниновича, как порождения крестьянского творчества. Исторически создание этого Б. персонажа должно быть отнесено к периоду достаточно древнему; социологически Микула отнюдь не является представителем крестьянской массы и выразителем ее интересов, он даже ее антагонист — помогает князю доставать дань с мужиков и прибегает к насилию над ними («Как этот третьего дни был, да мужичков он бил»). Свою знаменитую сошку он хочет спрятать с дороги за ракитов куст не от кого-нибудь другого, а именно от «мужичка — да деревенщины». Микула — не типичный крестьянин-земледелец, тем более не подневольный кому-нибудь, а богатый хозяин, «кулак», тип особого класса новгородских «своеземцев», владевших немалыми земельными участками. Недаром его князь ставит своим наместником над мужиками. Эпоха бытования былин в крестьянской среде XVII—XX вв. не успела или не сумела изжить и переработать антимужицкие классовые тенденции во многих Б. Мужик в Б. остался большей частью с презрительными эпитетами: мужик — «деревенщина», «засельщина», «балахонник» и проч. В известной мере крестьянскому классовому сознанию можно приписать лишь социально-враждебные, и то сравнительно редкие эпитеты, прилагаемые к боярам, как напр. «бояре-толстобрюхие»; но скорее это отголосок классовых столкновений эпохи XVI—XVII вв., в частности столкновений казачества с боярством. На долю крестьянского периода в жизни былин нужно отнести вполне естественное внесение в былины исторических искажений, анахронизмов, народных этимологий и др. проявлений «перевирания» былин, что так свойственно среде, социально и хронологически отдаленной от воспеваемых в Б. исторических событий. В этот же период Б. жизни, надо думать, в Б. привнесены

были многие элементы сказочного стиля, а также крестьянско-обрядовой песенности и символики. Кроме того именно в этот период многие Б. перешли в разряд «побывальщин» и сказок и даже обрядовых песен с утратой прежних подробностей, названий и имен. В этот же период, и чем ближе к нам — тем более, произошло стирание прежней жанровой (и следовательно стилистической) дифференциации Б., «объэпичивание», нивеллировка былых индивидуальных своеобразий отдельных Б. Несомненно в эту же эпоху произошла утрата тех Б. сюжетов, какие были уже совсем далеки и чужды социальным вкусам крестьянства. Крестьянство так. обр. донесло для науки Б., но оно же эти Б. шаблонизировало и в последнее время почти их изжило.

Наряду с крестьянством Б. бытует еще в другом классе русского народа — у казаков. Б. записаны, как было указано выше, среди казаков на Дону, Волге, Урале и Тереке. В отличие от крестьян, в казацкой среде Б. не «сказываются» отдельными сказителями единолично, а поются хором. Большая роль в этом исполнении выпадает на так наз. «запевалу», к-рый «ведет» песню с начала до конца, вместе с тем являясь как бы дирижером хора. Хранению былинной традиции среди казаков много способствуют отдельные любители и знатоки пения — «песенники», часто славящиеся на далекую округу; нередко Б. песенное предание хранится в отдельных семьях, передаваясь по наследству. По форме своей Б. у казаков отличается от северных крестьянских Б. своей краткостью и сжатостью; часто казацкие Б. обрывают или комкают Б., часто передают лишь какой-нибудь один-другой эпизод из нее. Понятно, что в казацком исполнении Б. значительно ослабила те эпические приемы всевозможных сюжетных и стилистических повторений, эпической медлительности, о чем говорилось выше. Из известного старинного Б. запаса казацкая среда сохранила лишь 20 Б. сюжетов, по преимуществу воинских, из которых к настоящему времени впрочем не все являются достоянием всех казацких районов. От периода XVI—XVII веков в казацком употреблении осталось также до 20 так наз. исторических песен; среди них не мало места уделено — Ермаку, Разину, Флору Минаеву и др. казацким героям. Из старинных Б. героев прочнее всех у казаков удержались три популярных богатыря: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Б. репертуар казаков ближе всего стоит не к сев. репертуару Архангельской или Олонецкой губ., а к центральным и гл. обр. Поволжским областям б. Московского государства и, можно думать, что былина к казакам была заносима на нижнее течение Волги и на Дон из Московской Руси населением, устремившимся в эти места, особенно после падения Казани и Астрахани. Кроме того казацкая масса могла воспринять многие популярные

былины Московской Руси во время своего активного участия в событиях XVI—XVII веков, так называемого Смутного времени. Казацкая обработка коснулась не только форм былин, но яркий казацкий слой налег и на само содержание попавших к казакам былин. В старинные Б., наряду с прежними богатырями, а иногда заменяя их, вошли излюбленные казацкие герои, как указанные сейчас Ермак Тимофеевич, Степан Разин и др., тем более, что казакам был более чем северным крестьянам близок характер и подвиг Б. богатырей, каковых они в своем сознании сближали с собою. В былины, поющиеся казаками, невольно внесены многие подробности казацкого быта: кн. Владимир пирует с «голытьбою» казацкой (Б. о женитьбе князя Владимира), в известном зачине о турах — последних завидели выпившие казаки, в Б. о Скимне звере на Днепре — последний заменен казацкой рекой Яиком, причем в одном варианте за зверем гонится «млад донской казак», и мн. др. Популярность среди казаков Б. об отъезде Добрыни, прощании с матушкой и оставлении молодой жены, с запретом ей выходить до известного срока замуж, объясняется близостью означенного сюжета к условиям казацкой жизни. Можно думать, что среди казаков не только переделывались старые сюжеты на свой лад, но создавались новые; таковы: Б. «Илья Муромец на Соколе корабле», или былина об «Илье Муровиче», к-рый упрекает какую-то старушку, мало заботившуюся о своем погибшем воине-сыне. Мы уже не говорим здесь о значительном количестве исторических песен (см.), сложенных в XVI—XIX вв. самими казаками о подвигах своих героев. Если многие из этих песен (например песни об Ермаке или Степане Разине) далеко вышли за пределы чисто казацкого круга и стали общенародным достоянием всей России, то нет ничего невозможного в основательном предположении Вс. Ф. Миллера, что казацкий элемент вообще довольно заметно сказался на части русских Б., распространенных не только в устах казаков, но и в устах крестьянских, в частности, северных сказителей. Одним из самых заметных фактов такого казацкого наслоения в наших Б. является наименование известного богатыря Ильи Муровича или Муровца «старым казаком», что предшествовало указанному превращению его в крестьянского сына «из города Мурома, села Карачарова». Эпитет «старый казак», по Вс. Миллеру, указывает не на возраст Ильи, а на принадлежность его к разряду домовитых казаков, старослужилых московскому правительству, бывших на стороне порядка и государственности, вопреки казацкой вольнице, голытьбе. Тем не менее это обстоятельство не исключало того, что именно этот «старый казак» Илья Муромец представлен в целом ряде былин или отдельных вариантах их как прямой защитник и покровитель казацкой

вольницы, голытьбы. К казацкому слою этой эпохи в былинном эпосе следует также отнести часто фигурирующие в Б. прозвания «казак», «атаман», равно как резко выраженную враждебно-классовую оценку князей-бояр, как «толстобрюхих», «брюшинников», «изменщиков», «подговорщиков» и т. д., и обратно: ласковое и дружеское отношение к беднякам, казакам, голи кабацкой (знаменитая былина «Илья и голи кабацкие»). Однако на Б. эпос в ту же Смутную эпоху частично отложились черты противоположной классовой идеологии, типичной для господствующего боярского класса, обозначавшего казаков «ворами», «шишами», и рассматривавшего их вождей как «разбойников», «воров-собак» и др. И это вполне понятно, так как Б. эпос московской эпохи был выразителем интересов не столько низших классов общества (как казаки или крестьяне), а гл. обр. интересов придворно-царского и княжеско-боярского круга. В этой последней среде былины и исторические песни не только распространялись, но многие из них здесь и создались.

Исполнителями, а очень часто и слагателями песен и Б. царско-боярской среды были замечательные древнерусские артисты, музыканты и поэты, известные под именем скоморохов (см.). За то, что эти добрые или «веселые молодцы» действительно обслуживали своим искусством, в частности пением Б., высшие классы, говорят как сами Б., так и сторонние исторические свидетельства.

Констатированная выше высота Б. техники, стройность композиции, разработанность стилистических приемов, дошедших до нас в устах крестьянских сказителей Б., должны быть отнесены на долю былых профессиональных исполнителей былин, от которых крестьянство переняло их репертуар и навыки. Таковыми и были указанные скоморохи. Недаром в самих былинах они выводятся исполнителями былин, выводятся истинными артистами, от «уныльной и умильной игры которых все князи и бояре те, и все эти русские богатыри, все же за столом призадумались, все же тут игры призаслухались».

Социологическое рассмотрение содержания былин и исторических песен царско-московской Руси дает совершенно определенный вывод, что преобладающее количество Б. и исторических песен XVI—XVII вв. было сложено скоморохами или другими авторами в среде высшего правящего тогда класса. Текучесть песенного материала, способность его подвергаться изменениям, смешениям и наслоениям чрезвычайно затрудняет историко-социологический анализ, и тем не менее социальная и классовая сущность многих эпических песен этой эпохи может быть все же достаточно выявлена. Больше того, исторические песни этой эпохи позволяют с большой долей убедительности распознавать в самом их содержании, в их тенденции

и в бытовых подробностях существовавшую социальную дифференцию в недрах этого правящего класса.

Однако не только так наз. исторические песни XVI—XVII вв. выявляют социальную природу создавшей их среды, в одинаковой мере мы должны это сказать и о былинах этой же эпохи. Это вполне понятно уже по одному тому, что принципиальной разницы, как мы уже указывали, между исторической песней и былиной нет. Различие между ними проводилось лишь учеными, а не в устном их бытовании, где они носят одинаковое название «старин». Кроме того сами факты с необычайной ясностью показывают, что любая старинная историческая песня XVI—XVII веков в устах традиции легко превращается в типичную былину киевского цикла с эпическим князем Владимиром, Киевом и богатырями. Чрезвычайно разителен пример перехода знакомой нам исторической песни о смерти Скопина Шуйского в Печорском крае в типичную Б. «киевского цикла»; точно так же историческая песня о Мамстрюке Темрюковиче превратилась в Б. о Кострюке и т. д. Поэтому нет ничего удивительного, что трудами научных исследователей так наз. исторической школы (особенно Халанский, Вс. Миллер, С. К. Шамбинаго, Б. Соколов и др.) за последнее десятилетие в целом ряде Б. найдено большое количество переработок и наслоений в духе московской эпохи XVI—XVII вв. Одинаково к этой же эпохе отнесено даже создание целого ряда новых Б. Эти факты в значительной мере опять-таки падают не на долю так называемого «народного» или простонародного творчества, а должны быть отнесены к культуре высшего боярского и дворянско-поместного класса. Вообще можно думать, что дошедший до нас былинный эпос получил чрезвычайно существенную переработку в духе вкусов и интересов царско-боярской Руси XVI—XVII вв. Исследователями отмечено, что в русских Б. существенно отразился быт высших классов именно московской эпохи. Напр. описание жилища в его архитектуре, расположение жилых и служебных помещений, техника внешнего и внутреннего убранства почти до мелких деталей воспроизводит палаты и терема царей и бояр XVI—XVII вв., сохраняя большею частью характерную для эпохи терминологию. Точно так же не раз описываемые Б. наряды Б. «щапов» или франтов (Дюк, Чурило), как сафьяновые сапожки с высокими каблуками («под пяту хоть соловей лети»), богатые «завесистые» шапки с меховой опушкой, с драгоценными камнями и пр. — также типичная черта богатого боярства московской эпохи. Еще больше подробностей и типовых моментов бытового уклада высших классов царско-боярской Руси сказалось в описании внутренних отношений между действующими лицами тех былин, какие сложились или получили особенное видоизменение в эту эпоху. Характерным является перерождение

личности эпического «ласкового» «князя Владимира», «Красна солнышка» в типичного московского самодержца, властного, эгоистичного повелителя, нередко носящего эпитет «государя», имеющего черты деспота в духе Ивана Грозного, сажающего в «погреб», ссылающего богатырей в «ссылочки дальние», накидывающего службы тяжелые, за всякий проступок прибегающего к казням, сажающего в котел, вешающего или сажающего на кол. В параллель князю приобретают «московский характер» и богатыри, являющиеся теперь холопами, боящиеся слово молвить «князю-государю», опасающиеся его «опалы» и «казни скорые». Типичны для этой среды в изобилии проникшие в Б. черты боярского местничества, причем в некоторых частях былин рассадка на пиру у князя Владимира произведена с точным соблюдением местнических правил при царском дворе XVI—XVII вв. Вопрос богатырю — «или местом сидел всех ниже, или чара приходилась всех после» — очень обычен для многих Б. этой эпохи и несомненно выражает особую чувствительность к нему той социальной среды, выразителем которой служила Б. К этой же гл. обр. эпохе и среде должны быть отнесены взаимная похвальба бояр «вотчинами и поместьями» и соответствующее «жалованье» эпическим князем Владимиром богатырей и бояр. Также в духе царско-боярского быта изображаются идеальные достоинства княжеской невесты, в частности, с буквальным повторением в былинах тех же выражений, что и в соответствующих исторических документах XVI века, как и представления об образовании, о внешнем поведении должной степенности — «чтобы было можно назвать кого государыней, еще можно кому бы покоритися, еще было бы кому поклонитися». Особенно ярко отражает эпоху Московской Руси и, точнее, эпоху царствования Ивана Грозного былина о Даниле Ловчанине, на жене которого, Василисе Микулишне, хочет жениться князь Владимир, предварительно, по наущению своего советника, приказав убить ее мужа Данилу Ловчанина. В этой Б. мы усматриваем реальный факт женитьбы Ивана Грозного на Василисе Мелентьевой в 1577, муж к-рой был заколот царскими опричниками. Б. в самых резких чертах изобразила кн. Владимира (Ивана Грозного) и его прислужников, типичных опричников. Ярко выразила былина боярские тенденции, например местничество: Владимир сознательно, по наущению Мишатки Путятина, унижает Данилу Ловчанина местом и тем провоцирует его на протест. Нет сомнения, что эта былина создалась в среде того родового боярства, с которым Грозный боролся, опираясь на свою опричину. Так же отрицательно и даже враждебно изображен князь Владимир и в былине о Сухмане. В несправедливом поступке князя с Сухманом можно видеть аналогию с известным несправедливым отношением Ивана Грозного

к победителю крымского хана Девлет-Гирея в 1572 году, князю Михаилу Ив. Воротынскому, преданному Иваном мучительной казни. Отбитие Михаилом Воротынским хана Девлет-Гирея нашло себе отражение в наслоениях на известную нам Б. о Кострюке, именно, в эпизоде о наехавшей крымской Купаве, а также в особых песнях о Михаиле Воротынском и в былине о Михаиле Даниловиче. Вполне естественен вывод, что песни, где Иван Грозный выводился в резко отрицательном облике с его жестокостью и мстительностью к «богатырям», боярам и где также резко изображалась царская опричина, эти песни не могли исполняться с сохранением действительных имен, а потому вполне сознательно могли облекаться в форму традиционных былин киевского цикла с заменой Ивана Грозного эпическим кн. Владимиром. Из других былин, несущих на себе черты весьма вероятной обработки указанной среды и эпохи, нужно указать напр. былину о женитьбе князя Владимира, где старое эпическое предание о женитьбе князя Владимира на полоцкой княжне Рогнеде, с одной стороны, опирающееся на реальное событие киевской эпохи, а с другой — отражающее германское поэтическое сказание о женитьбе Гунтера на Брунхильде, получило в XVI веке существенную переработку в духе новых представлений и воззрений. К XVI веку относится также замечательная переделка былины об Илье и Идолище, и Алеше Поповиче и Тугарине в «Сказании о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили цареградских богатырей, учинили себе честь», к-рое дошло в двух рукописях XVII и XVIII вв. Это сказание носит яркие черты московской царской эпохи, где богатыри приобрели облик царских «холопей». По своей идеологии, «сказание» отражает популярные для этого времени идеи о Москве как наследнице Цареграда и единственной хранительнице православия. Бытовые черты московской эпохи заметным слоем налегли на Б. о Дюке и о Чуриле (указанное описание одежды, домашнего убранства, роскоши и пр.). Можно усматривать некоторые черты московской эпохи, именно сторожевой службы по охране границ Московского государства, в былине «Застава богатырская». В эпоху смуты, не считая отмеченных нами выше казацких отложений на Б., сложилась или подверглась соответствующей переработке Б. о Добрыне и Марине. В последней справедливо усматривают отражение Марины Мнишек. Наоборот, для более ранней эпохи Московской Руси, именно для времени Василия III, усматривают некоторое воздействие былины о Василии Окуловиче и увозе им жены царя Соломона. К московской же эпохе XIV—XVI вв. следует отнести те наслоения и переделки былины о битве русских богатырей с татарами, где татары из былых победителей превратились в побежденных русскими богатырями. На этих Б. заметны влияния

поздних книжных сказаний о нашествии татар, как повести и сказания о Мамаевом побоище и др.

Чрезвычайно выпукло в составе русского Б. эпоса выделяется буржуазно-торговый слой. Б., созданные в этой среде, приобрели характер особого жанра; в отличие от Б. воинских, Б. древнерусской городской, преимущественно — торговой буржуазии должны быть отнесены к разряду типа европейских новелл или фабльо. Сюжетами этих былин служат не военные подвиги, не крупные государственно-политические события, а картины, сцены или же анекдотические случаи из жизни и нравов большого торгового города, городские сплетни, комические приключения, ссоры на почве спесивой заносчивости, случаи внезапного разбогатения, построения храмов, городские скандалы, буйства отдельных лиц, кровавые столкновения между городскими партиями и прочее. Хвастовство богатством, явное сознание силы капитала, описание городской средневековой роскоши, нередкие упоминания о ростовщичестве и о денежной зависимости, невольно выявленная в былинах развращенность нравов внутри богатого торгового класса, заморская торговля и связанные с ней путешествия — все это нашло себе место в целом ряде русских Б. Московские богачи, «гости торговые», как-то мало сказались в былинах; зато чрезвычайно в этом отношении проявил себя богатый капиталистический и торговый класс Великого Новгорода. Однако несколько былин, отразивших интересы этого класса, могут быть отнесены и к Москве или вообще к Московской Руси. Так редкая и загадочная Б.-сатира, несомненно сложенная скоморохами, о «Большом быке», украденном по приказу кн. Путятинского у жившего в Москве кн. Ромадановского, в конечном счете восхваляет известных «богачей», «гостей», Строгановых за их «заступы крепкие» за невинно наказываемых московских торговцев и ремесленников и скоморохов. К более раннему времени, к началу XV в., можно отнести сложение Б. о замечательном «щапе», красавце Чуриле, сыне Пленка, «гостя сурожанина» или «суровца», т. е. купца из итальянского города Сурожа — Судака в Крыму. Купцы сурожане в XV веке особенно тянутся к Москве, а многие в ней и поселяются. Оба сюжета, связанных с именем Чурилы, как то: 1. насильничание Чурилы и его дружины над княжескими охотничьими, рыболовными и огородными займищами и промышленниками, 2. романический сюжет о любовной связи красавца Чурилы с женой боярина Бермяты, — по имеющимся в них бытовым подробностям вовсе не требуют обязательного отнесения их к поэтической продукции Великого Новгорода; наоборот, некоторые исторические указания (запись о вечном поминовении потомков «Чурилова сына Суровцева» в специфически московском Иосифо-волоколамском

монастыре) говорят за возможность исторического существования Чурилы в XV веке и именно в Московской, а не Новгородской области. Но конечно вполне естественно, что именно богатый торговый «господин Великий Новгород» создал наиболее благоприятную почву для развития многочисленного капиталистического и торгового класса с его социальными подгруппами (например бояр-капиталистов и ростовщиков, и купцов — «гостей торговых») и вместе с ним широкую возможность для расцвета богатой, шумной и пестрой жизни и специфического быта большого торгового города, связанного крепкими торговыми нитями не только с необъятными пространствами остальной Руси, но и со многими странами Запада. Вполне понятно, что этот город, управлявшийся вечем, с обостренными классовыми и экономическими противоречиями и, в связи с этим, с ожесточенной борьбой политических партий и социальных групп, с широко открытыми для разных культурных влияний Запада и Востока дверями, создал особо благоприятную почву для развития здесь разных видов искусства, для возникновения разнообразных повествовательных сюжетов и создания ярких бытовых красок в художественном воспроизведении. Вместе с тем вполне понятно, что искусство (в частности и Б. поэзия), как это и всегда бывало, создавалось в среде господствовавших здесь высших классов, в данном случае среди новгородского боярства и богатого купечества. Новгородские Б. дали на редкость четкие, почти портретные образы представителей различных социальных слоев этого высшего новгородского класса. Законченный образ новгородского знатного боярина-капиталиста, живущего разнообразной торговлей и барышничеством, а главное, ростовщичеством («Потому казна не тощится, что я и с той казны деньги в рост даю и тем я ростом год живу»), дает Б. о Ставре. Столкновение Б. Ставра с киевским кн. Владимиром и заключение его в «погреб» находит соответствие в летописном свидетельстве о боярине Ставре, занимавшем в Новгороде должность сотского и заточенном Владимиром Мономахом в 1118. Симпатии автора былины определенно на стороне богача боярина и враждебны киевскому князю. Другой знаменитый герой новгородских былин, Васька Буслаев, также является представителем богатейшего высшего класса Новгорода, представителем влиятельных и именитых так наз. «вятших людей», одним словом, новгородской аристократии. Отец его, Буслай, изображен в Б. одним из главных руководителей внешней и внутренней политики Великого Новгорода («С Новым городом не спаривал, со Опсковым не вздаривал, а со матушкой Москвой не перечился», «с мужиками новгородскими поперек словечка не говаривал»). Былина о Ваське Буслаеве является драгоценной жанровой картиной шумного торгового Новгорода,

как бы в одном фокусе собравшей наиболее характерные черты экономического, социального и бытового уклада его жизни и обостренной классовой борьбы. Почти все детали былины находят себе многочисленные аналогии в летописных и других документах новгородской жизни, гл. обр. XIV—XV вв., хотя историческое существование Васьки Буслаева не подтверждено (свидетельство поздней Никоновской летописи о посаднике Ваське Буслаеве, умершем будто бы в 1171, наверно вошло уже из устного источника). В общем же былина о Ваське Буслаеве в историческом и бытовом отношении на редкость правдива. Новгородское ушкуйничество, грабеж в новгородских колониях, производившийся дружинами знатных новгородских бояр, обостренность междуусобной борьбы в Новгороде, легкая возможность ее вспышек по малейшему поводу, наемные дружины у боровшихся партий, братчины, их строй и пиры, битвы на Волховом мосту, усмирение враждующих сторон новгородским «владыкой» (в Б. — старчище-пилигримище), возможность участия в этих столкновениях женщин (в былине — девушка-чернавушка), роль в общественной жизни Новгорода «честных вдов», наконец благоприятные условия для создания реалистического (Васька не верит «ни в сон, ни в чох») мировоззрения — все это действительно имело место в жизни Великого Новгорода. Живые реалистические краски, особенно торгового новгородского быта, дают не менее известные Б. о Садке. В лице Садка былина рисует цельный и выразительный тип на этот раз не именитого боярина, а богача-купца, новгородского «богатого гостя». Садко вышел из небогатых людей: по одним вариантам Б. он был сначала одним из добрых молодцев, «гулявших по Волге реке», по другим вариантам — бедным гусляром. Внезапное разбогатение Садка приписывается в Б. чуду (рыбке золотой и морскому царю), но Б. сохранила указания и на более реальные условия его разбогатения: угощение «таможенных» людей и людей посадских. В былине прекрасно отображена новгородская купеческая среда, хвастовство купцов богатством, их споры и «заклады», формы заморской торговли Новгорода и типичная для русского средневековья связь торговли с церковью, в частности с храмовым зданием (кстати, новгородская летопись занесла из деятельности Садка именно факт построения в 1167 Садком Сытинцев, каменной церкви в честь Бориса и Глеба в Новгороде). Основной тенденцией былин является прославление неисчерпаемых богатств торгового Новгорода («Не я, видно, купец богат новгородский — побогаче меня Новгород»). Тип новгородского богатого купца выведен также в былине о госте Терентьище (скоморохи «излечивают» жену гостя Терентьища, изгоняют «недуг» в виде ее любовника). Сюжет расцвечен яркими бытовыми подробностями из жизни богатого

новгородского купечества, да и сама-то Б. сложена по поводу какой-нибудь очередной сплетни о «старом богатом госте», занимавшей, видимо, новгородский купеческий мир, лит-но разработанной и разнесенной по городу скоморохами и по капризу судьбы оставшейся в виде пикантной песни-фабльо для ряда последующих веков. На почве такого же скандального приключения в новгородской буржуазной среде создалась одна из лучших реалистических Б. о Хотене Блудовиче. Былина эта отражает борьбу отдельных социальных группировок внутри одного и того же высшего класса. Сюжетом для Б. послужила ссора двух «честных вдов» на княжеском пиру из-за того, что Часова вдова была оскорблена самым фактом сватанья ее дочери Блудовой женой за ее сына Хотена. Это сватанье «нищетной» вдовы оскорбило родовитую и спесивую Часову вдову. Упоминание в Б. Новгорода и ряда бытовых подробностей (в частности, изображение Часовой вдовы в виде столь типичной для новгородского боярства богатой боярыни-банкирши, дающей деньги в рост), несмотря на киевскую циклизацию, дает возможность относить эту Б. к Новгороду. Новгородские Б., как видим, носят почти исключительно реалистически-жанровый характер и служат выражением интересов, вкусов и тенденций богатой новгородской буржуазии. Слагателями и исполнителями этих былин, выполнявшими соответствующий «социальный заказ», были скоморохи. Недаром скоморохи почти во всех сейчас указанных новгородских Б. сумели включить самих себя в само содержание Б. — Ставр выведен хорошим гусельщиком, как и Садко, играющий на пирах у «купцов, бояр», а в былине о госте Терентьище скоморохи являются главными действующими лицами и получают от гостя Терентьища за свою «правду великую» щедрую денежную награду. Новгород, как мы указывали, вообще даже в XVI в. продолжал славиться своими искусными скоморохами. Скоморохам так. обр. и здесь принадлежала в сложении былин большая роль. Однако в полном составе Б. эпоса далеко не все должно быть отнесено на долю их творчества. В настоящее время нужно безоговорочно признать огромное воздействие на Б. эпос различной книжной и устной легенды. Проводником этого воздействия была церковно-паломническая среда. И это вполне понятно, если принять во внимание абсолютно господствовавший над всей средневековой русской образованностью тон византийско-церковный. Особенно большое участие в проведении церковно-религиозной легенды в устную эпическую, в частности былинную, поэзию нужно приписать, совершенно аналогично западно-европейскому средневековью, русским паломникам по святым местам, так называемым пилигримам, или каликам (см.), творчеству которых бесспорно принадлежит эпический же, но чисто религиозный жанр —

духовные стихи. Не все Б. с религиозно-легендарными мотивами должны быть целиком отнесены на долю церковной среды, но во всяком случае то или другое воздействие этой среды испытало чрезвычайно большое количество былинных сюжетов и мотивов. Помимо указанной Б. о 40 каликах со каликою, особо сильный отпечаток апокрифических и агиографических сказаний имеют следующие былины: Б. о Василии Окуловиче, увезшем Соломонову жену (апокрифы и легенды о царе Соломоне), Б. о Михаиле Потыке (житие болгарского святого Михаила из Потука), былина о Святогоре — об острижении у него волос, примеривании им гроба (апокрифы о Самсоне и о смерти Аарона и Моисея), исцеление Садка святым Николаем (житие Исидора Ростовского и подоб.), былина о Василии Пьянице (слово о пьянстве святого Василия Великого), былина о Микуле Пахаре (апокриф, как Христос плугом орал, помогал собирать дань для царя Прова) и др. (ср. нашу статью «О житийных и апокрифических мотивах в былинах», 1916). Особый отдел Б., сложенных несомненно в церковно-книжной и достаточно по тому времени образованной среде, занимают былины, сложившиеся в эпоху борьбы христианства с русским язычеством и отражающие определенно миссионерскую идеологию правящего класса. Такова, по нашему мнению, Б. об Илье и Идолище, сложившаяся в Ростовской области и сначала прикрепленная не к Илье, а к ростовскому «храбру» XIII века — Александру Поповичу и дающая удивительно близкую параллель к церковному сказанию об Авраамии Ростовском и о сокрушении им в Ростове идола Велеса. Старчище Иванище былины, идущий в Цареград и дающий богатырю свою клюку подорожную, которой богатырь и убивает Идолище, — это странник Иван Богослов из Цареграда, давший св. Авраамию для сокрушения идола свою трость. Знаменитая былина о Добрыне Змееборце уже давно истолкована В. Ф. Миллером как былина о миссионерской деятельности дяди кн. Владимира, Добрыни, вместе с Путятой «огнем и мечом» крестившего новгородцев. Содержание этой Б. облечено в соответствующую церковно-символическую форму змееборческой легенды. Точно так же песню Б. о миссионерской деятельности сына Владимира, великого кн. Ярослава (носившего христианское имя Георгия) мы видим в бывшем до сих пор загадочным стихе об Егории Храбром и утверждении им веры на Руси. Таким образом участие церковного, достаточно образованного и социально безусловно высокого класса в сложении одних былин, или в соответствующих воздействиях и переработке других, мы видим начавшимся с раннего периода русского средневековья, к X—XI вв. в Киевской Руси, и продолжавшимся позднее в Новгороде, Ростове и Москве и др. центрах, где слагались былины. Вполне естественно, что песни и Б. такого рода постепенно в устах светских и

полусветских исполнителей и носителей значительно «обмирщались», утрачивали свой бытовой и религиозно-церковный отпечаток и смешивались со всем другим достоянием русского былинного эпоса. Однако научный анализ устанавливает, что этот церковный паломнический слой былин был достаточно мощным.

Тем не менее наиболее древним и количественно основным в русском Б. эпосе должен быть признан слой княжеско-дружинный. Сюжеты былин этого происхождения являются по преимуществу богатырскими, повествующими о воинских подвигах князей и их дружинников-богатырей в боях со степными кочевниками (татарами, половцами, печенегами). Былины эти территориально большей частью восходят к южной Руси (Киевской, Черниговской, а также к другим южно-русским областям; в конце периода к областям — Галицко-волынской и Ростово-суздальской), хронологически же к достаточно большому периоду с конца X—XI в. и до XIII—XIV вв. Здесь-то и сложилось основное ядро русских богатырских былин, здесь основа для эпической циклизации Б. вокруг Киева и кн. Владимира, здесь сложение основного «героя» русской былины — «славного могучего богатыря».

Б. в том виде, как дошли до нас, из всех степных кочевников, с которыми приходилось бороться древней Руси, сохранили лишь название татар. Их по?зднее, но вместе с тем и наиболее продолжительное господство на Руси затмило собою в эпосе все предыдущие войны и нашествия и сделало «поганого татарина» нарицательным именем всякого врага. Больше того, русский Б. эпос заимствовал у татар их название для воина, витязя: с татарской эпохи древнерусское название героя-воина «храбр» заменилось татарским — «богатырь» (от монгольского baghatur). Б. в большинстве случаев делает русских богатырей победителями над татарами, что объясняется, с одной стороны, естественным национальным самолюбием авторов и певцов Б., а с другой — говорит о ряде наслоений и переделок прежних Б. в более позднюю эпоху [в XIV—XVI вв.], когда власть татар действительно была уже сломлена. Таковы упоминания в Б. царя Мамая и Куликова поля, отражение реки Непрядвы, где была Куликовская битва [1380] и также некоторые мотивы из книжных сказаний об этом Мамаевом побоище (напр. в Б. о Сухмане) и др. Но все же сквозь эти позднейшие наслоения и видоизменения в Б. не так трудно вскрыть события более раннего периода татарской эпохи и в особенности его начального момента, потрясшего своей неожиданностью и своими гибельными последствиями русскую землю и подвергшего разгрому южную Русь с ее стольным Киевом. Со знаменитой, столь плачевной для русского войска, Калкской битвой [1224] ученые не без основания связывают целый ряд былин о

«страшном побоище». Таковы — знаменитая Б. о гибели богатырей и родственные ей Б. о Камском (нар. переделка Калкском) побоище и о Калине царе (отвлеченном от того же названия Калкского, или Калкинского побоища). Больше того, в Б. в лице царя Батыги (в былине о Василии Пьянице) ясно видно слегка переделанное имя хана Батыя. С знаменитой Калкской битвой книжные летописные памятники связывают гибель ростовского богатыря Александра Поповича вместе с другими 70 «храбрами», в том числе с каким-то «Добрыней Рязаничем — златым поясом». Ученые уже давно установили тождество этого Александра Поповича с Б. Алешей Поповичем (тем более, что уменьшительное Алеша одинаково производилось и от Алексея и от Александра). Сообщенные летописями еще другие сведения об этом лице дают еще больше данных к их отождествлению. Подобный факт служит особенно ценным доказательством историчности былинного эпоса. В Б. о Камском побоище и о гибели богатырей — среди гибнущих в битве богатырей называется и Алеша Попович. Из тех же летописных сказаний об Александре Поповиче объясняется один из мотивов этих Б. — о наказанном хвастовстве двух «братьев суздальцев», в которых можно усматривать суздальских хвастливых кн. Юрия и Ярослава, побежденных ростовским князем Константином в битве при Липице [1216], причем Тверская летопись приписывает решающее значение в этой битве «храбру» Константина — Александру Поповичу. В летописях есть описания других воинских подвигов Александра Поповича. Все это говорит за то, что ростовский богатырь Алеша Попович некогда пользовался большой популярностью и в былинах ему должен был приписываться не один богатырский сюжет. Однако прозвание этого богатыря «Поповичем» с течением времени, в связи с указанной выше демократизацией эпоса, повело к снижению богатырского облика этого былинного персонажа и к превращению его в жадного и завистливого («глаза завидущие, руки загребущие») и трусливого «бабьего пересмешника». Упоминание летописи о каком-то Добрыне Рязаниче, также погибшем при Калке, дает возможность предполагать его отражение в том или другом мотиве былин, связанных с именем Добрыни, тем более, что старая Рязань не раз упоминается в Б. и Б. помнит то время, когда «Рязань еще слободой слыла». О возможности существования рязанских былин из эпохи татарщины говорит интересная книжная повесть о нашествии Батыя на Рязань с целым рядом чисто былинных образов, подробностей и чисто былинных выражений. Сохранилась также былина об Авдотье Рязаночке, попавшей в татарский полон.

Однако не Суздальско-ростовская или тем более Муромо-рязанская Русь, не ее удельные князья и дружинники давали

повод к созданию героических былин о битвах русских богатырей с находившими на Русь степными кочевниками. Главной ареной столкновений была южная Русь во главе с гор. Киевом, жившая ряд веков своеобразным воинским бытом и выносившая на себе многовековую борьбу со степью; татарское нашествие было лишь ее трагическим финалом. Суздальская же северная Русь в области героического эпоса была лишь относительно слабой продолжательницей тех песенно-воинских традиций, к-рые сложились в более подходящем для этого княжеско-дружинном быту южной, по преимуществу Киевской Руси.

В летописной и былинной биографии упомянутого нами Алеши (Александра Поповича) мы видим этому удивительно наглядное подтверждение. В летописи (Тверской) говорится, что в 1224 Александр Попович, по смерти ростовского князя Константина, вызвал на совещание других богатырей и ими было решено оставить службу удельным князьям «понеже князем в Руси велико неустроение в части боеве, тогда же ряд (договор) положивше, яко служити им единому великому князю в матери градом Киеве». В соответствии с летописью об этом же отъезде Алеши Поповича из Ростова в Киев поет Б., причем любопытно, что Б. сохраняет в ряде своих вариантов имя паробка (оруженосца) Алеши «Тороп» (в других вариантах — Еким), как и в летописи.

Половецкий период отразился в записях Б. в уже достаточно раздробленном виде. Цельных Б. сюжетов дошло немного; но тем не менее былины сохранили в течение долгих веков имена отдельных половецких ханов. Таково напр. имя современного автору «Слова о полку Игореве» половецкого хана Кончака (в Б. — Коньшик, Кончальничек и др.), а также имя другого половецкого хана — Отрока или Атрака (в Б. Артак и пр.). Значительно больше Б. уделили внимания половецкому хану Тугоркану, современнику Владимира Мономаха и тестю киевского князя Святополка Изяславича. Этого Тугоркана (Тугорхана) исследователи давно отождествили с былинным Тугарином-Змеевичем, победу над которым Б. позднее приписала Алеше Поповичу и к-рая раньше приписывалась несомненно какому-то другому, современному Тугоркану герою, может быть тому же Владимиру Мономаху, фактическому победителю Тугоркана в 1096. Вообще с Владимиром Мономахом, можно думать, была связана не одна эпическая песня.

Из южных княжеств в XII—XIII вв., видимо, большое участие в сложении воинских Б. должно быть приписано Галицко-волынской земле, впитавшей целый ряд разнообразных культурных и в частности лит-ых воздействий извне (Литва, Венгрия, Византия). Есть полное основание предполагать, что первое занесение на Русь знаменитого сказания об Индии Богатой,

имевшего сначала форму памфлета на византийского императора Мануила, было произведено как-раз на галицко-волынской почве. Весьма возможно, что в некоторых былинах о кн. Романе нашли себе отзвук предания о знаменитом галицко-волынском князе конца XII—XIII вв. — Романе Мстиславиче.

Однако как ни велики отголоски в дошедших до нас воинских Б. боевых событий XII—XIII вв. из эпохи татарской и половецкой, все же основное сложение Б. и образование эпического цикла вокруг г. Киева и кн. Владимира нужно отнести по всей справедливости к еще более ранней эпохе и связать с деятельностью вел. кн. Владимира Святославича, его ближайших предков и непосредственных потомков. Эпоха X — до начала XII вв. была временем наиболее могучего расцвета Киевской Руси и ее стольного города. Не надо забывать, что Киев эпохи Владимира и Ярослава представлял из себя чрезвычайно большой, культурный и богатый город, который западными писателями того времени считался «блестящим украшением Греции», т. е. православного Востока, и подлинным соперником Константинополя. Киев имел высшим классом общества, наряду с духовенством, многочисленный дружинный класс, по своей подвижности и тесным связям с европейским миром бывший несомненно активным проводником на Руси европейской культуры и в частности искусства. О том, что Б. об эпическом кн. Владимире в основе своей действительно отражают историческую личность кн. Владимира Святославича или предания о нем, об этом свидетельствует согласие Б. и исторических, в частности летописных данных. Б. князь Владимир «Красное солнышко» недаром стал князем, возглавляющим почестен пир «про всю дружинушку хоробрую»; таким устроителем многолюдных пиров кн. Владимир выведен и в летописях, неоднократно описывающих эти его пиршества. Сказалась в Б. и та забота Владимира о своей дружине, которая многократно отмечена в летописных повествованиях. Ряд более поздних письменных памятников подтверждает существование о Владимире устных преданий, восхваляющих его «щедроты». Как мы уже указывали, к эпохе Владимира, вне всякого сомнения, должна быть отнесена основа известной Б. о женитьбе кн. Владимира, в к-рой богатырь Добрыня или Дунай добывает насильно для кн. Владимира невесту. Исторической базой для этой Б. послужило занесенное также и в летопись сказание о женитьбе кн. Владимира, при помощи его дяди Добрыни, на гордой княжне Рогнеде. Эта Рогнеда (христианское имя Анастасия) в былинах превратилась в сестру княжеской невесты Настасью Поляницу. Самый же этот исторический факт, как мы указали в одной из наших работ, опоэтизирован под непосредственным воздействием известных

германских песен и сказаний о женитьбе Гунтера на Брунхильде при помощи Сигурда-Зигфрида.

Другой Б. сюжет о том же Добрыне, связанный с насильственным крещением Добрыней Новгорода, был уже нами отмечен выше. С деятельностью непосредственного преемника Владимира, его сына, Ярослава, нужно связать, как это недавно сделал исследователь Лященко, известную былину о Соловье Будимировиче, к-рая отражает исторический факт пребывания на Руси Гаральда, впоследствии короля Норвегии и жениха, а затем мужа Елизаветы, дочери Ярослава. Составитель ее — дружинный певец — вероятно знал скандинавскую сагу о Гаральде, к-рая была сложена наверное еще при жизни Гаральда. Другую песню уже о самом Ярославе, как было указано выше, лично мы усматриваем в первой части стиха об Егории Храбром. Эпические песни разбираемого сейчас раннего периода очень быстро распространялись по всему пространству древней Руси, захватывая и тесно связанный с Киевом Новгород. Немалое значение, надо думать, мы должны приписать гор. Чернигову, также очень часто упоминаемому в Б. В частности, именно в Черниговской области сложилась часть Б. о знаменитом богатыре Илье Муромце (напр. Б. об освобождении Ильей Чернигова). Тот факт, что в древнейших свидетельствах Илья носит прозвание не Муромец, а или Муравленин (письмо Кмиты Чернобыльского, 1514), или Моровлина (Эрик Лассота, 1594), или Муровец из г. Морова (повесть об Илье, XII в.), дал возможность Вс. Миллеру сделать основательное предположение, что богатырь Илья был первоначально связан не с сев. Муромом, а с Моровском, или Моровийском, городом Черниговского княжества XII и XIII вв.; в Б. под селом Карачаровым, естественно, первоначально предполагать гор. Карачев (теперь в Орловской губ.), находившийся в сфере влияния того же Черниговского княжества. Достойно внимания, что в окрестностях этого города находится река Смородинная и село Девятидубье, связываемое местными жителями с преданиями о Соловье Разбойнике. Древность существования сказаний о русском богатыре Илье подтверждается упоминанием о нем в западно-европейском эпосе: под именем Ильи русского (Ilias von Riuzen) в немецкой поэме Ортнит начала XIII в. и под именем Ильи ярла Греции (Ilias jarl of Graeca) в норвежской саге о Тидреке [середина XIII в.]. В Тидрексаге Илиас сделан родственником Владимира, короля над всей Русью. В саге упоминаются русские города, в том числе Новгород и Полоцк. Самым ранним, предшествовавшим эпохе Владимира, историческим фактом, послужившим основой для дошедших до нас Б., является деятельность бабки Владимира, великой кн. Ольги. Отражение поэтических преданий о ней, в частности

об устраивавшихся ею знаменитых ловах (охоте), можно видеть в Б. о Вольге (древнее произношение имени Ольга было Вольга) — чудесном охотнике. Вопрос об отражении в Б. сказании имени Олега Вещего не находит пока что твердого обоснования. Указанными сейчас фактами исчерпывается круг более или менее достоверных был., отголосков из исторической жизни южной Руси X по XII вв. и Ростово-суздальского периода XIII—XIV вв.

Кто же был в этом периоде слагателем тех героических песен, которые лежат в основе целого ряда сейчас указанных Б.? Уже сама тематика разнообразных сейчас Б. сюжетов и легшие в их основу исторические факты достаточно ясно указывают, что эта воинская героическая поэзия создавалась в высшем классе светского общества древней Руси, занимавшемся военной деятельностью, походами, набегами, собиранием дани и отражениями врагов. Таким классом был класс княжеско-дружинный. Русские богатырские Б. дают чрезвычайно большой и яркий материал, подтверждаемый историческими свидетельствами, для характеристики быта этого военного княжеско-дружинного класса и той социальной дифференциации, какая имелась внутри его. Б. достаточно полно обрисовывали облик древнерусского князя киевского периода с его поездками за сбором дани (напр. Б. о Вольге, — ср. поездки князей на полюдье), с его тревожной, из-за этого непоседливой жизнью. Для обрисовки древнерусского князя дают много ценного указанные Б. о кн. Романе и Ливиках и кн. Глебе Володьевиче.

Однако, как было уже отмечено, дошедшие до нас Б. в большей своей части делают героями не столько князей, сколько их дружинников в лице богатырей, поэтому интересам к быту собственно дружины в Б., естественно, уделяется больше внимания, и их подвиги воспеты в несравненно большей степени, чем подвиги князей. Это дает повод думать, что древнерусские воинские Б. имеют два слоя: один составлен из хвалебных песен в честь князей, другой, и более значительный по количеству, возник в недрах самой дружины и выдвинул своих героев-богатырей дружинников, естественно, выставлявших на первый план свои социальные интересы и чувства, далеко не всегда совпадавшие с интересами набиравшего их к себе на службу князя. Да и в самой дружине было свое социальное расслоение: дружины делились на старшую (более или менее постоянную, оседлую и богатую) и младшую (гл. обр. выполнявшую воинскую службу) дружину. Эти социальные и экономические противоречия внутри отдельных групп княжеско-дружинной среды можно до сих пор разглядеть в дошедших до нас Б. текстах, несмотря на образовавшиеся многовековые изменения и наслоения (ср. например ряд эпизодов в Б. об Илье Муромце, проявляемое к нему

недоверие придворных бояр, заступничество за Илью богатырей и его упрек Владимиру, что он больше жалует князей-бояр, т. е. старшую дружину, чем богатырей, и др.). В Б. подробно изложены те обязанности, какие ложились на древнерусскую дружину, в частности придворная и дипломатическая служба и главным образом воинские задачи. Эта княжеско-дружинная среда имела, несомненно, своих собственных поэтов-певцов, слагавших хвалебные песни в честь князей и отдельных дружинников, превратившихся в Б. в могучих богатырей. Ярким историческим примером такого рода дружинных поэтов-певцов является знаменитый «Соловей старого времени», вещий Баян, которого так красочно изобразил автор «Слова о полку Игореве» [конец XII в.]. Этот Баян был, по свидетельству «Слова», песнотворцем целого поколения князей. Он слагал хвалебные песни князьям — «старому Ярославу, храброму Мстиславу (иже зареза Редедю пред полкы Кассожскими) и красному Роману Святославичу».

Нет никакого сомнения, что древнерусские дружинные певцы находились в тесном общении с певцами и поэтами Зап. Европы, в особенности с скандинавскими скальдами. Это было тем более вероятно, что даже еще в XI в., например во времена Ярослава I, княжеская дружина включала в свой состав скандинавов, да и сами-то русские князья еще в достаточной мере сохраняли свою варяжскую традицию и находились в тесной родственной связи с скандинавскими конунгами. У нас имеются определенные исторические свидетельства, что при дворе Ярослава были известные скальды Зигварт и Гаральд, сами являвшиеся слагателями песен и саг; упомянутая Тидрексага XIII в. сохранила ценнейшие данные о певцах, бывавших в разных русских городах. Этим международным характером княжеских дружинников, в том числе и дружинных певцов, объясняется достаточно значительное проникновение европейских, особенно скандинавских и немецких, поэтических мотивов в русские Б. и обратный факт проникновения в зап.-европейский эпос — песни, поэмы и саги — русских эпических мотивов и имен русских князей и других эпических героев. Историко-социологическое рассмотрение Б. заставило нас в как будто бы однообразных и, на первый взгляд, даже одноликих эпических «старинах», до сих пор еще поющихся северным крестьянством, усмотреть чрезвычайно сложное по своему происхождению и развитию создание, разноместного и разновременного происхождения, и вместе с тем необычайно пестрое по своей социальной природе.

ИТОГИ РАЗВИТИЯ РУССКОГО ЭПОСА. Постепенное снятие исторических и социальных слоев позволило добраться до наиболее глубоких основных пластов эпоса и на основании проделанной работы восстановить в главных линиях пройденный русским эпосом

длинный путь его развития. Зародившись в X—XII веках в княжеско-дружинном классе южной Руси — в различных ее областях — Киевской, Черниговской, Переяславской, а также в тесно связанном с южной Русью при посредстве «Великого пути из варяг в греки» — Новгороде, героические — княжеские и дружинные — песни, особенно после падения Киева и его запустения в начале XIII века, были перенесены дружинными певцами, с одной стороны, в Галицко-волынскую Русь [XII—XIII вв.] и Русь Суздальско-ростовскую [XIII—XVI века] — с другой. Там дружинная поэзия продолжала свое творчество, правда уже в условиях удельно-княжеского строя, внеся не мало мотивов из борьбы русских с татарами. Другое высшее сословие древней Руси, духовное, тесно связанное с высшими классами и пополнявшееся из их среды, — также создало и развило свой Б. обширный эпос. Слагателями и певцами этих Б. были представители широко развитого в древней Руси паломничества — калики-пилигримы. Одновременно в больших торговых городах, особенно же в Великом Новгороде, гл. обр. XII—XV вв., господствующий там буржуазно-торговый класс создавал в лице обслуживавших его скоморохов свои новеллистические былины — фабльо. Вся эта продукция предыдущих эпох, конечно не без больших утрат и видоизменений, была принесена, возможно, в репертуаре тех же скоморохов в Московскую великокняжескую, а затем царскую и боярскую Русь [XV—XVII вв.].

Особенно большого расцвета царско-боярская Б. достигла в XVI в. Смутное время, введшее на арену общественной борьбы казацкий класс, внесло также заметный вклад во все более и более демократизировавшееся эпическое наследство. Б. до недавнего времени пелись среди казачества в виде хоровых песен. С XVII в., особенно после разгрома правительством и церковью скоморохов, былины, сложенные в среде почти исключительно высших классов древней Руси, стали достоянием низших классов, а в XIX—XX вв. их последними хранителями оказались по преимуществу одни северные крестьяне-сказители. Эта многовековая и сложная история былин влекла порою за собой и соответствующую социальную трансформацию Б. героев. Особенно ярка трансформация центрального богатыря русского эпоса Ильи: дружинник Илья Черниговец (из Моровска) в устах церковной среды делается под конец жизни монахом и даже киевским чудотворцем, в боярской среде превращается в «старого» достаточно верного правительству казака, в казацкой же, — наоборот, защитником и представителем казацкой голытьбы и, наконец, в устах северного крестьянства — крестьянским сыном из города Мурома, села Карачарова. Социальной трансформации подвергся и облик другого богатыря-дружинника, Алеши Поповича; в светской и

демократической среде сословное его прозвание — «Попович» — стало для него роковым: это прозвание приобрело презрительный оттенок и повлекло за собой снижение былого героического облика до комического труса и бабьего пересмешника.

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ХАРАКТЕР РУССКОЙ БЫЛИНЫ. Будучи прикрепленным к исторической и социальной почве, русский Б. эпос вместе с тем является наглядным подтверждением сказанных А. Н. Веселовским верных слов, что «эпос всякого исторического народа по необходимости международный». Действительно, научное изыскание поэтических источников былинных сюжетов и мотивов показало удивительное их разнообразие и пестроту. Выясненный выше факт, что в огромном своем большинстве русские Б. слагались в высших (а следовательно и наиболее образованных) классах древнерусского общества, достаточно объясняет значительное количество книжных сказаний, повлиявших на сюжеты или отдельные мотивы. Выше, когда мы говорили о церковно-паломническом слое в Б., нами было указано обилие апокрифических и житийных мотивов в наших Б. Но не только переводная, но и оригинальная повесть была органически претворена былинным творчеством. В Б. в той или другой степени отразились следующие книжные повести и сказания, помимо указанных выше: повесть об Индейском царстве (Б. о Дюке), Александрия (былины о Вольге), о Вавилонском царстве (Б., песни и сказки об Иване Грозном), о Василии Златовласом, королевиче Чешские земли (Хотен, частично Соловей Будимирович), о Казанском царстве (песнь о взятии Казани), о Мамаевом побоище (Сухман, Михаил Данилович, Дон и Непра) и др. Значительнейшее количество не только параллелей общего характера, но и фактов непосредственного заимствования и воздействия на наши былины надо приписать устным бродячим произведениям соседних с Русью народов и стран. Действительно, древняя Русь в течение многих веков находилась как раз в середине литературного (устного и письменного) общения между Востоком и Западом. Пусть не оправдались в свое время наделавшие много шуму утверждения так наз. «восточной школы» (Стасов, Потанин, экскурсы Вс. Миллера), что русские Б. являются чуть ли не обломком давнего восточного иранского и тюркского эпоса, тем не менее целый ряд иранских (особенно сюжет знаменитой Б. о бое Ильи Муромца с сыном, восходящий в конечном счете к иранским сказаниям о Рустеме и его сыне Сохрабе-Зорабе), тюркских и кавказских параллелей к нашим былинам остается в силе и до сих пор. Бродячий характер жизни разобранных нами выше древних профессиональных слагателей былин — дружинных певцов, скоморохов и калик-пилигримов и при международном составе особенно двух первых групп — дает вполне удовлетворительное

объяснение проникновению в Б. разнообразных международных, и в частности зап.-европейских мотивов. Сейчас все больше и больше указывается фактов большого воздействия на Б. героических — особенно скандинавских — сказаний и саг (женитьба кн. Владимира и немецкие, скандинавские сказания и песни о Брунхильде; отдельные мотивы Б. о Михаиле Потыке, Б. о Соловье Будимировиче и сага о Гаральде). Предположено воздействие, правда не непосредственное, и французской поэзии (Б. о Садке и герой французского романа Тристан le Lenois-Sadoc); отмеченные уже нами Б. о Василии Окуловиче отразили воздействие именно западных версий, сказаний об увозе Соломоновой жены (ср. англ. и шведские баллады на эту тему). Есть данные утверждать о воздействии на былины не книжных, а устных произведений греческого эпоса (эпос о Дигенисе Акрите и Анике Воине, Б. о Сауле Левонидовиче и пр.). Не раз приводились разнообразные параллели из эпоса славян южных и западных (напр. сюжет о неудачной женитьбе Алеши Поповича); указано было воздействие финских и эстонских сказаний (сказания о Калеви-поэте и былина о Святогоре Колываловиче) и др. В свою очередь не мало отмечено фактов обратного влияния русского эпоса на эпос других соседних народов. Таковы прежде всего воздействия русского эпоса на немецкий и скандинавский. Принесенный к нам с Востока сюжет о бое отца с сыном перешел в свою очередь к немцам как раз из Руси (сказания о Хильдебранте и сыне). Былина о Ваське Буслаеве нашла себе отражение в исландской саге. Илья и другие русские эпические имена и названия отразились в Тидрексаге, в поэме об Ортните и других. Неоднократно отмечался факт усвоения русских был. финскими (финны, коми, вотяки, мордва) и тюркскими (например чуваши, якуты) народами.

Библиография: I. Былины привлекли к себе большое внимание. Сборников материалов, обзоров, исследований, статей по Б. насчитывается свыше 700. На изучении Б. особенно ярко сказались сменявшие друг друга научные школы (мифологическая, лит-ого заимствования, антропологическая, историко-культурная, историческая), о них см. «Фольклор».

II. Научные сборники Б.: Кирша Данилов, Древние российские стихотворения, изд. 2-е, М., 1818; То же, изд. Суворина, СПБ., 1893; То же, изд. Публичной библиотеки, СПБ., 1901; Киреевский П. В., Песни, собранные К-м, десять выпусков, М., 1860—1874; Русские Б. старой и новой записи, под ред. Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера, М., 1894; Соболевский А. И., Великорусские народные песни, т. I, 1895 (Низшие эпические песни); Гильфердинг А. Ф., Онежские Б., СПБ., 1895—1898; Марков А. В., Беломорские Б., М., 1901; Ончуков Н. Е., Печорские Б., СПБ., 1904; Григорьев А. Д., Архангельские Б. и исторические песни, М., 1904—1910; Б. новой и недавней записи, под ред. В. Ф. Миллера, М., 1908; Рыбников, Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, М., 1909; Указатель к ним, составил Н. В. Васильев, СПБ., 1909; Миллер В. Ф., Исторические песни русского народа XVI и XVII вв., СПБ., 1915; Соколовы Б. и Ю., Сказки и песни Белозерского края (Отдел «Старины и исторические песни»), М., 1915.

III. Общие обзоры и библиография: Лобода А. М., проф., Русский богатырский эпос, Киев, 1896; Скафтымов А. П., проф., Поэтика и генезис былин, Очерки, Саратов, 1924, гл. IV, Материалы и исследования по изучению Б. с 1896 по 1923 (таким образом обе эти книги, из которых вторая

продолжает первую, дают полный обзор материалов и лит-ры по Б. до самого последнего времени); Келтуяла В. А., Курс истории русской лит-ры, ч. 1, СПБ., 1911, ч. 2, СПБ., 1913; Сперанский М. Н., Былины, т. I, M., 1916 и т. II, М., 1919 (здесь избранные тексты с вступительными очерками и комментариями); Соколов Б., Былины, Исторический очерк, тексты, комментарии, М., 1918 (здесь указана основная библиография); Сакулин П. Н., Русская литература, ч. 1, М., 1928.

IV. О сказителях Б. и исторических песен, условия бытования Б.: Харузина В. Н., На Севере, М., 1890; Ляцкий Е., Сказитель И. Т. Рябинин и его Б., Этн. обозр., кн. XXIII, 1894; Миллер В. Ф., Очерки русской народной словесности, М., 1897 (первые три очерка); Васильев Н. В., Из наблюдений над отражением личности сказителя в Б., Изв. отд. русск. яз. и сл. р. Ак. наук, кн. 2, СПБ., 1907; Миллер В. Ф., Казацкие эпические песни XVI—XVII вв., журн. МНП, кн. 5 и 6, 1914 (в этой статье дан обзор всех сборников и отдельных записей Б. и исторических песен у казаков); Озаровская О., Бабушкины старины, М., 1916, 2-е изд., 1923; Азадовский М., Эпическая традиция в Сибири, Чита, 1921; Соколов Б. М., О Б., записанных в Саратовской губ., Саратов, 1922; Соколов Б., Сказители, М., 1924; Соколов Б. М., Былины старинной записи (семь неизданных текстов), журн. «Этнография», кн. 1—4, 1926—1927 (здесь имеется обзор всех текстов старинной записи); Соколов Ю. М., По следам Рыбникова и Гильфердинга (Экспедиция фольклорной подсекции ГАХН в Олонецкий край в 1926 и 1927), «Худож. фольклор», т. II—III, M., 1927.

V. Быт по Б.: Шамбинаго С. К., Древнерусское жилище по былинам, Юбилейный сборник в честь В. Ф. Миллера, М., 1900; Марков А. В., Бытовые черты русского былинного эпоса, М., 1904.

VI. Стиль, стихосложение, музыкальные напевы: Миклошич Ф., Изобразительные средства славянского эпоса, М., 1895; Сиротинин Н., Беседы о русской словесности, СПБ., 1910; Маслов А. Л., Былины их происхождение и мелодический склад, М., 1911, Изв. общ. люб. естеств., антроп. и этнографии, CXIV (ноты к Б. находятся при сборниках Кирши Данилова, Григорьева, а также в трудах Музыкальной комиссии общества ест., антр. и этнограф.); Веселовский А. Н., Поэтика, Собр. сочин., т. I, СПБ., 1913; Жирмунский В., Рифма, ее история и теория, П., 1923; Скафтымов А. П., Поэтика и генезис Б., Очерки, Саратов, 1924; Габель М. О., К вопросу о технике русского былинного эпоса. Формы былинного действия. Наукові записки наук — досл. Кат. іст. і. му., X., 1927; Ее же, Форма диалога в былинах, Збірн. на пошану ак. Д. Багаліев, Харьков, 1928.

VII. Мифологическая теория: Миллер О. Ф., Илья Муромец и богатырство Киевское, СПБ., 1869; Буслаев, Народная поэзия, СПБ., 1887.

VIII. Гипотеза о восточном происхождении русских былин: Стасов В. В., Происхождение русских Б., «Вестник Европы», №№ 1—4 и 6—7, 1868; Миллер В. Ф., Экскурсы в область русского народного эпоса, М., 1892; Потанин Г. Н., Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе, М., 1899.

IX. Связь русского эпоса с европейским и лит-ые источники Б. рассматриваются преимущественно в следующих работах: Кирпичников А. И., Опыт сравнительного изучения западного и русского эпоса. Поэмы ломбардского цикла, М., 1873; Веселовский А. Н., Южнорусские былины, СПБ., 1884, Сборник отд. русск. яз. и сл. Ак. н., тт. XXII и XXVI; Жданов И. Н., Русский былинный эпос, СПБ., 1895; Его же, К лит-ой истории русской былинной поэзии, Сочин., т. I, СПБ., 1904; Лобода А. М., Русские былины о сватовстве, Киев, 1904; Соколов М. Б., Германо-русские отношения в области эпоса (былина о женитьбе кн. Владимира), Саратов, 1904.

X. Исторические отражения в Б.: Приводимые здесь исследования обращают преимущественное внимание на историческую основу и позднейшие наслоения в Б., не упуская, однако, в большинстве случаев из внимания вопросов о лит-ых источниках былин: Майков Л. Н., О. Б. Владимирова цикла, СПБ., 1863; Квашнин-Самарин Н. Д., О русских былинах в историко-географическом отношении, «Беседа», 1871, №№ 4 и 5; Дашкевич Н. П., К вопросу о происхождении русских былин, Киев, 1883; Халанский М. Е., Великорусские былины Киевского цикла, Варшава, 1886; Миллер В. Ф., Очерки русской народной словесности, Былины, т. I, М., 1897; т. II, М., 1910 и т. III, M., 1924; Костомаров Н. И., Предания первоначальной русской летописи, Собр. сочин., кн. 5, СПБ., 1905; Марков А. В., Из истории Б. эпоса, М., 1907 (из Этн. обозр., кн. LXVII, LXX—LXXV); Шамбинаго С. К., Песни времени царя Ивана Грозного, М., 1914; Соколов Б. М., Новейшие труды иностранных ученых по русскому эпосу, журнал «Художественный фольклор», кн. 2—3, 1927 и кн. 4, 1928.

Б. Соколов