Борис Саввич Бакулин

Забытый смысл евхаристии.

Несвоевременные воспоминания // На пути к свободе совести: Религия и демократия: [Сб.]. М.: Издательская группа "Прогресс-Культура", 1993. Вып. II. с. 149-163.

Христианская община. Оп. в журнале "Выбор", видимо, в 1989 г.

Р. 1905. Посещал занятия богословием в кружке А.С.Мишенькина, одного из друзей С.Н.Булгакова, в Нижнем Новгороде, когда учился в последних классах средней школы, где Мишенькин преподавал математику. Окончил физико-математический факультет Нижегородского университета, Промышленно-экономический институт им. Плеханова в Ленинграде. Жена Софья Николаевна. Вышел на пенсию в 1955 г. и начал писать богословские труды, всего создал 32 книги, в т.ч. огромную энциклопедию "Большой Православный Богословский Словарь" и многочисленные книги о взаимоотношениях науки и религии, -- тысячи страниц текстов.

См. отрывки из писем ему А.Меня.

Биография
Родился в 1905 г. в с. Пача Томского уезда и губернии в благочестивой крестьянской семье. Родители были выходцами из Калужской губернии.
В 1908 г. семья переехала в Нижний Новгород. Учился в частном реальном училище Малова, в котором преподавал математику А.С. Мишенькин, друг С.Н. Булгакова.
После революции 1917 г. А.С. Мишенькин организовал нелегальный богословский кружок, который в течение нескольких лет посещал Б. Бакулин. В кружке изучали философию В.С. Соловьева и о. Павла Флоренского. По доносу одной из учащихся кружок был раскрыт и все его участники в 1923 г. арестованы. Б. Бакулин был приговорен к расстрелу, провел несколько месяцев в камере смертников Нижегородской тюрьмы. Расстрел заменен на "минус семь", т. есть он не имел права проживать в семи крупных городах страны, и был сослан в деревню под Серпухов в Калужской области.
После отбытия наказания вернулся в Н. Новгород (теперь Горький), где окончил физико-математический факультет Горьковского университета, а позднее Промышленно-экономический институт им. Плеханова в Ленинграде.
Во время войны начал писать свою первую философскую работу с критикой материализма и машинистка отнесла ее в ГПУ. Арестован 20 сентября 1943 г. и осужден Особым совещанием по ст. 58 на 7 лет лагерей. Срок отбывал в пяти лагерях.
Работал в лагере экономистом и за хорошую работу освобожден досрочно в 1948 г.
Проживал в г. Альметьевске в Татарии.
Вышел на пенсию в 1955 г. и начал писать богословские труды, всего создал 32 книги, в т. ч. огромную энциклопедию "Большой Православный Богословский Словарь" (было написано шесть томов) и многочисленные книги о взаимоотношениях науки и религии, - тысячи страниц текстов. Осуществлял проект создания "Нового богословия" для православия, целью которого было переосмысление традиционного богословия с учетом вызовов, которые перед ним ставит современность, перевод этого богословия на современный язык, а также попытка осовободить богословие от груза средневековых представлений.
Жена - Софья Николаевна.
Скончался в Великий понедельник 9 марта 1992 г. во сне, от инфаркта.

При жизни были опубликованы:
небольшой отрывок в "Вестнике русского христианского движения" под псевдонимом Б.С. Белов;
Философское введение в христианскую апологетику (основное богословие) // Символ. Paris, 1989. № 22 (дек.). с. 52-116 (выходила в Самиздате под псевдонимом Стефан Ямпольский).
Несвоевременные воспоминания // На пути к свободе совести: Религия и демократия: [Сб.]. М.: Издательская группа "Прогресс-Культура", 1993. Вып. II. с. 149-163.

Библиография

Бычков С.. Памяти богослова: [Интервью с Б. Бакулиным]. Московский церковный вестник. Москва. 1992 . № 12/13. с. 16.

В.Зелинский

Борис Саввич Бакулин, или Пути русского богословия: из ссылки в никуда.

Оп.: "Русская мысль", №№ 3932, 3933, 1992 г.

14 апреля 1992 года в газете "Московский комсомолец" появилась за подписью Сергея Бычкова (спасибо ему) крохотная заметка "Памяти богослова", извещавшая о кончине Бориса Саввича Бакулина. Кажется, во всей российской печати это был единственный отклик на его смерть, да, пожалуй, что и на жизнь.

Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук Дней наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь . (Пс 89,9—10)

Борис Саввич прожил почти до полных 87, и все дни его прошли в основном под этой Системой. Кончина его была христианской, "непостыдной, мирной", о чем все мы просим за литургией, однако есть для меня в его смерти какая-то гнетущая, надсадная печаль, которая возникла от нашей всеобщей, но прежде всего моей собственной, вины перед ним.

Смерть все же главное деяние в нашей жизни, освещающая нам на миг ее, жизни, смысл, приоткрывающая нам какой-то замысел Божий о ней. Когда погиб отец Александр Мень, то для всех знавших его тот замысел стал как-то сразу ясен, виден издалека во всей предельной точности и верности его воплощения, во всей его художественной законченности и простоте. Когда умер Бакулин, проживший свой библейский срок, смерть его заставила почувствовать скорее какую-то незавершенность его существования, его такую русскую трагичность, идет ли речь о трагедии церковной интеллигенции или просто верующей мысли.

Не буду пересказывать истории его жизни, да по правде говоря, никогда у нас как-то не находилось времени о ней пространно поговорить. Родился Борис Саввич в 1905 году в Нижнем Новгороде в семье, крепко стоявшей на ногах и традиционно православной. Однажды он рассказал мне, как праздновалась Пасха в их доме в его детские, мирные годы, и этот рассказ навсегда остался в моей памяти. В Великую Субботу (или в Сочельник) дети открывали форточку, чтобы прокричать Ангелам, какие подарки они ждут на Светлое Воскресенье или на Рождество, и уж как Ангелы оборачивались, Борис Саввич и в старости не мог понять, но именно те подарки оказывались на следующее утро у детских кроваток. Затем отец брал всех в экипаж, и семья отправлялась наносить визиты. И в каждом доме ждал их накрытый стол, а детям всякий раз что-то еще и от Ангелов перепадало.

Потом у Ангелов больше не стало такой работы, и подарков больше было ждать не от кого. В самом начале 20-х годов, еще не кончив школы, Бакулин участвует в Нижнем Новгороде в религиозно-философском кружке А.С. Мишечкина, бывшего в свою очередь другом, учеником и почитателем о. Сергея Булгакова. А.С Мишечкин принадлежал к тому второму поколению репигиозных мыслителей "серебряного века", из которых среди ocтавшихся в России, кажется, не уцелел никто, но и через него передалась какая-то искра, и, общаясь с Бакулиным, можно было еще ощутить разгоряченный воздух той эпохи.

На его счастье, несчастья Бакулина начались рано, когда аресты еще оканчивались ссылками, и сроки были не слишком большими. Мишечкин принял мученическую кончину, ученики его рассеялись и затаились. Религиозная философия или богословие становятся занятиями со стопроцентной смертностью, и Бакулин, отбыв свои ссылки, получает два технических образования, а затем десятки лет работает инженером-статистиком в татарском городе Альметьевске, где оказывается в качестве лица, "пораженного в правах". В 1965 году выходит на пенсию, кончив расчеты с государством. И начинает жить своей частной, никому в глаза не бросающейся жизнью. Но эта жизнь - как пробудившийся вулкан.

Те четверть века, что проходят после его шестидесятилетия (а последние три-четыре года его жизни были сильно отягчены болезнями его близких), Бакулин живет в непрерывном творческом усилии и горении, сопоставимом разве что только с солже-ницынским. Он создает за это время тридцать две больших книги, основанных на переосмыслении и переработке всей русской религиозно-философской письменности. Он открывает собственный век в русском богословии, новый "серебряный" или уж не знаю какой, но только не тот, где "постная лавка в Чистый Понедельник выше лучшей страницы Ключевского" (Розанов). Он избирает совсем не ностальгический, не созерцательно-любовный, а скорее задиристый и даже реформаторский путь, и прежде всего поэтому имя его сегодня почти никому ничего не говорит.

Среди его книг — шеститомный "Большой Православный Богословский словарь" (1974—1979), доведенный лишь до половины, но вместивший около полутора тысяч разобранных и перетолкованных им богословских понятий.

Рецензент из Московской Духовной Академии, не рискнувший поставить свою подпись под отзывом, писал о бакулинском словаре, что по сравнению с Богословской Энциклопедией начала века (в издании Лопухина, писавшейся многими авторами) труд Бакулина намного выше и по содержанию, и по своему богословскому уровню. (То же самое несколько лет назад говорил мне и о.Александр Мень). В словаре — цитирую безымянного рецензента — "слышишь взволнованный голос человека, защищающего святыни своей души... Догматика предстает личным убеждением автора".

Не надеясь за оставшиеся годы жизни закончить свой словарь (кстати, как и Лопухинская энциклопедия, тоже остановившийся на букве "К"), Борис Саввич переделывает его в однотомный — почти тысячу страниц убористого текста, с охватом на этот раз уже всего алфавита. В отличие от прочих его книг, даже и не попытавших счастья вольного плавания, этот труд немало попутешествовал по редакциям в эпоху поздней перестройки и свободной коммерции, поманил обещаниями, но для перестройки оказался слишком резок и неортодоксален, а для коммерции — сомнителен в смысле прибыли и тяжел.

Что касается прочих книг, то перечислю здесь лишь те, которые знаю хотя бы по названиям: "Можно ли доказать существование Бога?" (1967), "Философское введение в христианскую апологетику" (1967), "Философия естествознания" (1969), "О природе религиозного сознания" (книга пропала), "Душа человека" (1972), "Эсхатология" (1972), "Очерки православной экклезиологии" (1979), "Статьи о спасении" (1980), "Современные проблемы церковной жизни" (1987), "Очерк мариологии" (1987), "Указатель русскоязычной богословской литературы" и, наконец, "Догматическое богословие", первый и пока единственный известный мне том которого был написан в последние годы по заказу ректора Московской Духовной Академии архиепископа Александра.

Отношения Бориса Саввича с официальной стороной, и в частности с православными иерархами, — это, пожалуй, первая глава в пишущейся и по сей день книге его неудач, что могла бы стать последним увесистым томом в собрании его сочинений. Ему, с одной стороны, оказывали кое-какую поддержку и даже ласку и покровительство, тома его охотно покупали и ставили на полки (Борис Саввич имел пристрастие к золотым тиснениям и дорогим "архиерейским" переплетам), но, с другой стороны, обращались с его книгами почти как с "Архипелагом": так, чтобы никто ничего не знал, не видел, не учуял, нигде не упомянул, не догадался...

Книги его где-то разбросаны, кому-то посланы на отзыв и забыты, и если существуют такие места, где можно найти их собранными воедино хотя бы с относительной полнотой, то таких мест, по словам самого Бакулина, должно быть по меньшей мере два: библиотека митрополита Филарета Минского, очень его ценившего и приобретавшего все его книги (и в бытность свою председателем отдела внешних церковных сношений, и раньше), а также спецхран, уж не знаю, как его назвать, издательского отдела Московской Патриархии или частное собрание многолетнего его главы — митрополита Питирима.

Был в жизни Бориса Саввича такой парадокс, его привечали иной раз представители именно того православия, которое он только и делал, что обличал. Но как привечали? Сажали за стол, угощали чаем, принимали с благосклонностью его труды, что-то за них символически платили и благословляли идти вон, в неизвестность. Ни одна строка ни одного издания Московской Патриархии (как, впрочем, за двумя-тремя исключениями, никакого другого издания) не выдаст тайны существования богослова Бориса Саввича Бакулина, автора десятков книг. Между тем, студенты духовных семинарий и академий учатся еще по книгам прошлого века (или же по рукописям, составленным на основе этих книг), и даже о той самой "Догматике", которая уже в сильно перестроечные годы для них как будто только и писалась, по опросам моего знакомого, не слышал никто. Барская ласка оказалась в конечном счете удушливей барского гнева, ибо в ней исчезали бесследно не только книги и идеи Бакулина, но и само имя его.

В 1988 году, в год Тысячелетия русского православия, Борис Саввич, оглянувшись вокруг и заметив гласность в полном цветении, решил наконец уйти из-под тяжелой меценатствующей руки издательского отдела и начать пробиваться за рубеж, туда, где возрождают русскую мысль и культуру. (Это совсем было нелегко из глухой провинции и с зэческой еще психологией, да еще на девятом десятке решиться — не то что нам) Та же история: небытие богослова Бакулина было подтверждено и там. История, которая будет повторяться не раз и не два, ибо во всяком издательстве, куда будут стучаться книги Бакулина, всегда кто-нибудь найдется, кто знает лучше его, что такое есть православие, а что не есть. Бакулин не есть. Потому что свою борьбу за чистоту православия он сделал слишком воинственной, облек ее в полемический "шум и ярость", которые только возрастали от того, что борьбу свою вел он в полном одиночестве, и противники его (начетничество, обрядоверие, "школьное богословие") не ведали ни о нем, ни о его гневе. Это верно, собственное свое богословие Бакулин слишком тесно соединил с жанром критики, с духом публицистики, и нигде вы не найдете у него того стилизованного бесстрастия, коим окружает себя всякое учение, желающее быть вероучительно непогрешимым.

Другой его грех — пресловутый рационализм, обличение которого имеет в российском православии такую богатую традицию, так что одного слова этого достаточно, чтобы погубить репутацию любой религиозной мысли. Если тайну веры непостижимо прозрачную, мы попытаемся освободить от всех плотно прилипших к ней напластований, слишком человеческих, слишком исторических, — будет ли это рационализмом? Все богословие Бакулина, исходящее из живой интуиции Пресвятой Троицы, было обращено на защиту апостольской чистоты веры, присутствия Христа в Церкви, на защиту Евхаристии, таинств, культа святых и икон, против — магизма, чело-векоугодничества, охранительства ради охранительства, смешения православия с суммой благочестивых обычаев и обрядов. Его "протестантизм", если уж мы воспользуемся этим словом, был не против (перефразируем здесь о Сергия Булгакова), но за Церковь и ее Предание, выражающее священную память ее, но память живую и вечно обновляющуюся в Духе Святом.

В Бакулине может отталкивать и его смелость, принимающая форму резкости, но это — как у Бердяева. Правда, в отличие от последнего, Борис Саввич никогда не заходил в дебри немецкого мистицизма и не вступал на гностическую тропу. Он притязал разобраться с церковным Преданием, а здесь — суд иной, не то что для вольно философствующей мысли, которая сама себе судия и хозяйка. (Впрочем, явись сегодня Бердяев со своей "философией свободного духа" или даже Булгаков с трилогией "О Богочеловечестве", кто бы их стал печатать?) Не касаясь более сути бакулинской вести или реформы или борьбы, не имея для того необходимых книг под руками, сошлюсь еще раз на мнение человека с самой ясной головой, которого я когда-либо знал, о.Александра Меня. Он, прочитавший вообще все книги, которые стоит читать, считал Бакулина самым крупным богословом "советской" (а как ее еще иначе назвать?) эпохи.

Но вот "советская эпоха" кончилась наконец, и на каждом углу стали выкликать заповедные слова. Россия, Православие, Возрождение, Культура. И сразу посыпались книги, изымавшиеся прежде на обысках, и тотчас возник культ "великих и запрещенных покойников" — от Набокова до Соловьева. Культ, разумеется, вполне законный и даже необходимый, ибо люди бросились на восстановление культурной памяти, не подозревая при этом, что еще могут быть живы те, кто тоже может кое-что вспомнить. К Бакулину общество — говорю об обществе тех, кто имеет доступ к издательствам, печатает статьи в журналах, делает трепетные доклады на академических симпозиумах, — пока еще не проявило интереса. Оно — разумею тончайший круг тех, кто ведал это имя, — повело себя так, будто у нас, в России, во всяком Альметьевске сидят Дон Кихоты на пенсии и сочиняют себе на досуге богословские энциклопедии, а уж трактаты по догматике пишут во всяком селе... Тоже мне невидаль Бакулин. Но, что уж точно во всяком селе имеется, так это своя история про необыкновенного умельца Левшу, сначала было удивившего мир и не уступившего знаменитому англичанину, а затем куда-то девшегося, потерявшегося и пропавшего, никто уж не помнит почему и куда.

Что касается англичанина или иного иностранного мастеpa, то здесь — не знаю, к месту, не к месту, — пришла мне вдруг на память одна неожиданная параллель. Папа Пий XII, который, как известно, был последним Папой твердой, римской линии, и уж никак слабости к протестантам не питавший, сказал однажды об огромной "Церковной догматике" Карла Барта, что это — величайшая "сумма богословия" со времен Фомы Аквинского. Величайшим труд Барта был не только по мысли и систематичности, но и по смыслу и размерам — более семи тысяч мелко исписанных книжных страниц, и весь 20-й век в богословии независимо от конфессий, поражается этому подвигу Наш же Борис Саввич написал свои семь с лишком (или больше?) тысяч страниц в срок вдвое меньший, не имея ни европейских библиотек под рукой, ни учеников, ни собеседников, ни ценителей, ни даже нужных капель глазных. (К слову, кто заглядывал в бартовскую "Догматику", знает, что она не отличается лаконизмом, не гнушается публицистикой, не может похвалиться бесстрастием, и тем не менее задолго до кончины автора, в 1968 году, стала почитаться всем христианским миром в качестве богословской классики как один из ее шедевров). И если такой Папа, как Пий XII, мог оценить труд кальвиниста (и слова его были отнюдь не только поклоном эрудита эрудиту), то почему бы и Русской Церкви при ее великодушии и терпимости не допустить у себя своего критика и систематика, пусть и не столь гениального, как Барт, но всеми силами желавшего быть верным чистоте православия? О широте же православия говорил в свое время еще св. Патриарх Тихон.

***

Последние годы, когда мне немного пришлось заниматься бакулинскими трудами, у меня возникло ощущение, что пока они каким то образом не войдут в избранный и круг объектов музейной культуры, мало что для них будет возможно сделать. Но для того, чтобы в этот круг попасть, нужно было как минимум вырваться из почетной ссылки тесного архиерейского самиздата и где-то все же напечататься (лучше даже вне России), чтобы затем на некоторое время окаменеть в качестве еще одного казуса нашей интересной эпохи, дожидающегося своего исследователя.

Однажды во время очередного его наезда в Москву (ездил он всегда строго по делу) я познакомил Бориса Саввича с одним симпатичнейшим и влюбленным в русскую мысль американцем, чьей академической специальностью было как раз русское либеральное богословие начала века. Но ни американец, свободно говоривший по-русски, ни Бакулин, как бы получивший неожиданную возможность взглянуть на коллегу того диссертанта, что этак через полвека защитит на его трудах степень доктора философии, так и не нашли тогда нужных слов при встрече. Да, собственно, ее и не состоялось. Время еще не обратило бакулинские труды ни в материал для диссертации, ни в уютныи музейный прах, и друг-американец, который не затруднился бы припомнить имена и характеристики всех известных и неизвестных участников Религиозно-философских собраний, никак не отнесся к еще живому чуду, представшему перед ним в виде невзрачного провинциального старичка.

Все это было трудно и отчасти жестоко объяснять Борису Саввичу, тем более, что и музейно-симпозиумное будущее никак ему не было обещано. И все же будущие историки Церкви (а они — уже не мифологические персонажи, они появятся если не сегодня, так завтра), вдоволь надивившись тем испытаниям, которые выпали на ее долю в этом веке, однажды спросят нас: неужели же мысль Церкви уснула вовсе в это лихое время или же просто застыла под взглядом режима-удава?

Здесь я должен повиниться перед будущими историками, но прежде всего перед самим Борисом Саввичем. Он так не хотел умирать, не увидев хотя бы одну свою книгу напечатанной. Но ничего или почти ничего мне не удалось для него сделать. Публикация части "философской апологетики" в парижском "Символе", несколько статей в "Выборе" (даже и там о нем приходилось напоминать и проталкивать) — вот, пожалуй, и все. Двух сотен страниц не будет, из коих большая часть в почетном, имевшем хождение, но все же самиздате. А что есть менее долговечное, чем самиздат? Куда он делся, самиздат последней четверти века? Кому удалось вырваться в большую печать, те о самиздате вспоминают, как классики, умиляющиеся своему несытому и битому детству. Кому не удалось, те менее благодушны. По правде говоря, после полудюжины попыток, может быть не столь уж и упорных, протолкнуть Бакулина немножко дальше самиздата, у меня опустились руки. Настолько опустились, что стало трудно даже на письма его отвечать И сегодня эта вина ходит за мной по пятам.

***

На исходе века и тысячелетия постепенно определяются контуры богословских движений будущего. Можно предвидеть, как станут развиваться три основных тенденции, исходящие из трех принципиально различных духовных установок. Суть первого движения, почему-то упорно называемого "радикальным" (хотя и строится оно только на оговорках и компромиссах), заключается в том, что на основе все шире и гуще растущих наук о человеке, его психологии и культуре, языке его символов и "мистическом опыте" будут создаваться все новые обоснования того, что человек — сам создатель своей религиозной вселенной, что Откровение — творение если не рук его, то коллективной памяти его озарений, и что "Бог не проживет без него и минуты".

Проекты такого рода могут становиться все более тонкими, все более культурными и научными, а также все более смелыми и радикальными по отношению к вере традиционных Церквей, которая даже не будет подвергаться нападкам, но лишь новым перетолкованиям, более "глубоким" и современным. Все большая современность и все большая "глубина" станут своего рода "исторической необходимостью" этого радикального пути, который есть путь христианства "с двоящимися мыслями" (Иак 1,8). По этим мыслям доказывается и выходит, что Христос, с одной стороны, навсегда умер, как и всякий смертный, а с другой — не совсем умер и воскрес. Воскрес, но не так, как думали раньше, а духовно. Духовно, нo не совсем, ибо и с телом Его тоже случилось что-то астральное, что никак нельзя представлять себе грубо материалистически, но и спиритуалистически тоже нельзя и т.п. В итоге всех этих изысканий и разоблачений примитивных мифологий получится, что нет никакого прежнего Бога, Который послал Сына Своего, Который говорит с нашим сердцем, а есть лишь человек, бесконечно сложный, мудрый и печальный от самопознания, запутавшийся в бесконечных своих проблемах. И когда, после всех радикализаций, он поймет, что остался совсем один и наедине с собой, мы вновь услышим со дна его сложных проблем "Из глубины воззвах...", — и все пойдет по новому кругу.

Другой путь — назовем его "путем падающих звезд" — будет во всем противоположен первому. Новые откровения, пахучие, как цветы на болоте, причудливые, экстатические, отчасти христианские, отчасти замешанные на сплаве всех вер, будут сыпаться как звезды при звездопаде, и особо отмеченные личности будут ловить их и складывать за пазуху. Отсюда будет возгораться затем священный огонь, что будет воспламенять всех ищущих и смятенных и собирать их вокруг учителя, имеющего уж и догматы свои, и обряды, и писания, и собственный план спасения человечества.

Мир вокруг нас кишит вчера лишь наклюнувшимися, а сегодня уже шумно гогочущими сектами, равно как и тайными братствами, ведущими свою родословную от сотворения мира и торгующими своими секретами и всякими эзотерическими штуками на каждом углу. От мировых столиц дотянется эта торговля до всех российских глубинок, ничем ее уже не остановишь. И народ наш, пока еще девственный умом, но уже изверившийся во всех системах, идеологиях и подкупленных церквах, легко потянется на сей "опиум", обещающий каждому немедленный выход в потустороннее и "горячую линию" со всеми тамошними обитателями.

Третий путь — его назовем "апостольским" — означает верность все тому же двухтысячелетнему преданию, на коем ныне, как и встарь, стоит Церковь. О том, что при этой все определяющей, изначально избранной верности "надлежит быть и раз-номыслиям... дабы открылись искусные", предупреждал еще апостол Павел (1 Кор 11,19), и вся полемическая новизна Бакулина есть только мощная и искусная попытка взглянуть из нашего времени на всю православную традицию. Традиция эта, несмотря на нынешний "успех" православия в российском обществе, может в дальнейшем стать достоянием лишь малого "избранного остатка", ибо искушения грядущего века окажутся совсем иными, куда более цепкими, чем душащие пальцы ушедшей со сцены эпохи.

Сегодняшнее очарование церковностью — как семя, упавшее на камень, скорее всего, оно быстро засохнет, и Церкви предстоит рано или поздно встретиться и с критикой со стороны секулярного сознания, в каждом веке принимающего новые формы, но более — с натиском харизматического, почти наркотического сектантства. И тогда роль Бакулина, решившего однажды переосмыслить, очистить и защитить все догматическое наследие православия в апологетическом или в апостольском духе, может стать уникальной. Ибо Церковь, несмотря на все человеческие немощи и измены, и даже немощи и измены сугубо "церковные", как была, так и остается единственным и царским путем для всякой души, ищущей спасения со Христом, послушания Ему, уподобления Ему и спасения в Нем. И тогда кто-нибудь в Церкви хватится Бакулина, но где же его искать? Разве что Ангелов спросить, тех, что встретили его душу?

Брешиа (Италия)