Максимилиан Фасмер

Его словарь в Описи А - №4. См. русский язык.

Основные даты жизни М. Фасмера

28 февраля 1886 г. — в С.-Петербурге в семье немецкого коммерсанта родился Максимилиан Романович Фасмер.

1897—1903 гг. — обучение в гимназии К. И. Мэя.

1903—1907 гг. — М. Фасмер учится в С.-Петербургском университете.

1907—1908 гг. — поездки в Грецию (Афины, Салоники).

1906—1909 гг. — вышла первая серьезная научная работа "Греко-славянские этюды" (в 3-х частях), сделавшая М. Фасмера известным ученым.

1909 г. — третью часть "Греко-славянских этюдов" М. Р. Фасмер защищает в качестве магистерской диссертации.

1910 г. — после сдачи экзаменов pro venia legendi (на право чтения лекций) начинает преподавать в Петербургском университете в качестве приват-доцента.

С 1912 г. — читает лекции на Высших Бестужевских курсах как профессор сравнительного языкознания.

1914 г. — защита докторской диссертации "Исследования в области древнегреческой фонетики".

1917—1919 гг. — по назначению Президента Академии Наук С. Ф. Ольденбурга становится во главе кафедры индогерманского языкознания и славянской филологии Саратовского университета.

1919—1921 гг. — профессор в Дерптском (Тартуском) университете.

1921—1925 гг. — ординарный профессор славянской филологии на кафедре Лескина в Лейпцигском университете.

1923 г. — избран ординарным членом филолого-исторического класса Саксонской Академии Наук в Лейпциге.

1924 г. — М. Фасмер в Лейпциге организует журнал "Zeitschrift fьr Slavische Philologie".

1925 г. — приглашен ординарным профессором учрежденного в том же году Славянского института в Берлинском университете Фридриха-Вильгельма, в должности которого состоял до 1945 г.

1925—1933 гг. — совместно с Р. Траутманом издает "Очерки славянской филологии и истории культуры" (за 8 лет вышло 12 томов).

1926 г. — М. Фасмер посещает научную конференцию в Минске.

1928 г. — избран иностранным членом АН СССР по разряду лингвистики (славянская филология; согласно выдвижению Е. Карского и А. Ляпунова).

1937—1938 гг. — М. Фасмер приглашен читать лекции в Колумбийский университет (США).

1944 г. — погибли при бомбежке все рукописи и библиотека М. Фасмера, в том числе и уже подготовленная значительная часть "Этимологического словаря русского языка".

1945—1949 гг. — восстановление М. Фасмером картотеки для Этимологического словаря (в библиотеках Берлина и Стокгольма).

С 1949 г. — избран ординарным профессором Свободного Берлинского университета (Западный Берлин).

1950—1958 гг. — издание немецкого трехтомника "Этимологического словаря русского языка".

1956, 1958 гг. — М. Фасмер посещает Москву (в 1958 г. — как участник IV Международного съезда славистов).

1961 г. — избран почетным доктором философского факультета Боннского университета.

30.11.1962 г. — М. Фасмер умер в Берлине.

Литература о М. Фасмере

Kiparsky V. Max Vasmer zum Gedenken // Akademische Gedenkfeier der Freien Universitat Berlin fur Max Vasmer am 6. Februer 1963 im Osteuropa-Institut an der Freien Universitat Berlin.

Festschrift fur Max Vasmer zum 70. Geburtstag am 28. Februar 1956. Berlin, 1956.

Woltner M. Max Vasmer // Zeitschrift fur slawische Philologie. — 1963. — Bd. XXXI. — H. 1, S. 1—21.

Чернышева М.И. Макс Фасмер (1886-1962). Очерк жизни и деятельности // Отечественные лексикографы XVIII—XX века. — М.: Наука, 2000. — С. 235—250.

Чернышева М.И. Макс Фасмер: судьба и труд. К 30-летию со дня кончины // Домострой. — 1992. — № 20. — С. 12.

Куркина Л. В. Макс Фасмер и его этимологический словарь // Русская речь. — 1990. — № 3. — 1986.

Фасмер Макс // Юдакин А.П. Ведущие языковеды мира: Энциклопедия. — М.: Советский писатель, 2000. — С. 754—757.

Eichler E. Der Beitrag Vasmers zur slawischen Altertumskunde und Namenforschung // Zeitschrift fur Slawistik. — 1986. — Bd. 31. — H. 5. — S. 635—641.

Wiemers G. Vasmer und die wissenschsftlichen Gesellschsften in Leipzig (1921—1925) // Zeitschrift fur Slawistik. — 1986. — Bd. 31. — H. 5. — S. 642—653.

Pohrt H. Vasmer und die Anfangedes Slavischen Institutes an der Universitat Berlin // Ibid., S. 654—662.

Zeil W. Vasmers Beitrag zur Entwicklung der deutchen Slawistik // Ibid., S. 663—675.

Zeil L. Vasmers Wirken als Mitglied der Berliner Akademie der Wissenshaften // Ibid., S. 676—692.

Metsk F. Zu Vasmers Verdiensten um die Forderung der Sorabistik seiner Zeit // Ibid., S. 693—701.

Max Vasmer zum 100. Geburtstag. Berlin, 1987, 70 S.

Brauer H., Brang P. Dem Gedebken an Max Vasmer zur 100. Wiederkehr seines Geburtstages am 28. Februar 1986 // Zeitshrift fur Slavische Philologie, 1986, Bd. XLVI, S. VII—XI.

Вопросы языкознания №3 за 1960 год

Выход в свет "Русского этимологического словаря" М. Фасмера, который приобрел значение крупнейшего события в этимологии, подводящего итог современной научной работе в этой области, явился закономерным этапом в истории этимологической науки и этимологических словарей. Славянская этимология начала, как известно, с попыток синтеза, из которых даже наиболее совершенная породила впечатление преждевременности и среди научной критики, и у автора. Такова была судьба неоконченного "Славянского этимологического словаря" Э. Бернекера. Собственно уже тогда можно было говорить о начале нового в славянской этимологии периода этимологических словарей отдельных славянских языков, которые последовали один за другим в разное время в зависимости от местных условий и других причин.

Это были (не говоря об отдельных более ранних трудах, быстро утративших научное значение) "Этимологический словарь русского языка" A. Преображенского, выходивший начиная с 1910 г., т. е. почти одно временно со словарем Бернекера, затем "Этимологический словарь польского языка" А. Брюкнера (1927 г.), ряд изданий "Этимологического словаря чешского (чехословацкого) языка" Й. Голуба (последнее издание совместно с Ф. Конечным — в 1952 г.), "Этимологический и орфографический словарь болгарского литературного языка" С. Младенова (1941 г.), наконец, "Этимологический словарь чешского и словацкого языка"

B. Махка (1957 г.), "Этимологический словарь польского языка" Ф. Славского (начиная с 1952 г.) и "Русский этимологический словарь" М. Фасмера.

Специфика местных условий, а подчас и ситуация накладывали отпечаток на эти труды. История болгарского этимологического словаря сложилась так, что он получил возможность увидеть свет только как орфографический словарь литературного языка; чрезвычайная близость двух языков Чехословакии имела следствием то, что этимологические словари в этой стране продолжают выходить до последнего времени в довольно своеобразной форме этимологического словаря двух языков вместе — чешского и словацкого. Однако как наиболее существенный факт следует отметить все яснее сознаваемую необходимость этимологического словаря для каждого славянского языка в отдельности. Отсутствие этимологических словарей для доброй половины славянских языков — явление, несомненно, временное; создание этимологических словарей славянских языков Югославии или, например, у нас создание словаря украинского языка — вопрос близкого будущего. То же можно, по-видимому, сказать об этимологическом словаре словацкого языка (заявки на который сделаны уже давно несколькими исследователями), о полабском этимологическом словаре. Менее ясны перспективы составления серболужицкого этимологического словаря. Нужно признать крайне неудовлетворительным тот факт, что у нас еще даже не поставлен вопрос о создании этимологического словаря белорусского языка. При всем этом совершенно очевидно, что знамением современной этимологии является преимущественный интерес к созданию этимологических словарей для каждого языка. Хотя это, естественно, не может исключать продолжения работы по составлению синтезирующего труда, тем не менее имеются все основания считать именно работу над частными этимологическими словарями наиболее важной и перспективной.

Если ставить во главу угла в современном этимологическом исследовании интерес к достижению наиболее точного результата, единственного этимологического решения, то нельзя не признать сейчас, что надежной предпосылкой для этого может послужить в первую очередь создание этимологических словарей для каждого языка. Только наличие в руках исследователя таких справочников, отвечающих современному уровню науки, сделает реальным и интересным словарь-синтез, который охватывал бы все славянские языки. Назовем некоторые из проблем, удовлетворительное разрешение которых возможно лишь в рамках этимологического словаря данного языка; это: собственная история слова и его семантического развития; этимология местной лексики как позднего происхождения, так и древних диалектизмов; географическое распространение, особенно важное при изучении вышеупомянутой лексики.

Могут возразить, что все перечисленное осуществимо в рамках общего славянского этимологического словаря. Однако это не так, и в действительности получается то же, что почти неизбежно постигает составителей этимологических словарей, предпочитающих гнездовой способ любому другому: слова, лишаемые собственной истории, собираются вокруг этимологически основного слова, характерные производные находятся в одном ряду с образованиями массовой продуктивности — процедура, только формально оправдываемая основным принципом генетического родства морфем в этимологии, а на деле искусственная, затрудняющая дальнейшее исследование. Известно очень много случаев, когда удобное, казалось бы, обобщение всех производных в одной статье этимологического словаря оказывается преждевременным, а многие из этих производных обнаруживают самостоятельные этимологические связи, уводящие за пределы не только данного этимологического гнезда, но и данного языка. Несколько полезных примеров приводил из своего опыта Славский, нашедший нужным выделить производное польское gromki в отдельную статью из статьи grom, так как gromki обнаружило признаки заимствования из русского. Не случайно Махек, действовавший по другому принципу, прошел мимо многих случаев самостоятельных этимологических связей. Критическая проверка выявила, что производные чеш. popraviti, silnice и др., полностью обезличенные в его словаре и включенные в крупные этимологические статьи pravi), sila, являются семантическими заимствованиями, кальками. Продемонстрированные на этих примерах преждевременного или несколько поспешного синтеза проигрыши этимологического исследования позволят, может быть, конкретнее представить себе результаты составления общего славянского этимологического словаря, а также реальную пользу от такого словаря на данном этапе. Скорее всего обнаружится резкое несоответствие между огромным затраченным трудом и небольшой действительной его полезностью для дальнейшей работы. Вот почему первоочередное значение сейчас приобретает этимологический словарь отдельного славянского языка. Сам по себе выход каждого такого словаря вполне естественно воспринимается как большое событие, которому обычно предшествует длительный период ожидания, когда потребность в подобном словаре ощущается все отчетливее.

*

Создание русского этимологического словаря (или словарей) имеет уже довольно длинную историю. Долгое время основным справочником по русской этимологии оставался словарь Преображенского, пользующийся и сейчас широкой известностью и не утративший до сих пор научного значения. Недостатки его хорошо известны. С другой стороны, нельзя не упомянуть о крупных достоинствах этого словаря, который долгое время честно выполнял задачи обстоятельного справочника с хорошей сводкой многочисленных работ по этимологии и суждений, извлеченных из литературы по сравнительному языкознанию. Это немалая заслуга Преображенского, выгодно отличающая его словарь в данном отношении от некоторых других этимологических словарей. Во всяком случае опыт показал, что в этой области даже работа, принадлежащая перу первоклассного лингвиста и этимолога, может иметь довольно ограниченное значение как орудие труда, если она лишена аппарата, или носит слишком индивидуальный характер, или же объединяет обе эти особенности. Видимо, составителю этимологического словаря нельзя не считаться с тем проверенным на практике фактором, что лучший словарь — это в первую очередь сводка состояния этимологии языка, содействующая дальнейшему прогрессу в этой науке, а не собрание истин в последней инстанции. Так, словарь Брюкнера, принципиально игнорирующий литературу вопроса, довольно плохо выполняет задачи справочника. Точно так же, например, далекий от него по стилю латинский этимологический словарь Эрну — Мейе (с этимологической частью, выполненной Мейе), тоже избегающий библиографических ссылок, не может заменить словаря Вальде. С другой стороны, ограниченное значение как справочник может иметь и новый этимологический словарь Махка, где чрезмерно велика доля эксперимента, основанного главным образом на довольно оригинальных и не поддающихся проверке идеях автора. Словарь Преображенского выдержал довольно успешно испытание временем — возможно потому, что он, не будучи в полном смысле слова оригинальным произведением, выигрывал благодаря своим качествам хорошего рабочего справочника. Однако любой этимологический словарь, вышедший сорок лет назад, не в состоянии удовлетворять современным запросам. В таких условиях работа по этимологии слов сопряжена с большими затруднениями и неизбежно предполагает огромную трату труда и времени на предварительные поиски. Нельзя не признать, что выход в свет словаря Фасмера явился весьма своевременным.

Появление словаря Фасмера совпало с определившимся в послевоенные годы во многих странах подъемом исследований по славянской и русской этимологии. Однако составление этого словаря, как и этимологические интересы его автора, имеет гораздо более глубокие корни.. Мысль о создании этого словаря появилась у Фасмера полвека тому назад, еще до выхода труда Преображенского. К ее осуществлению автор шел долгие десятилетия, выполняя ряд подготовительных работ и собирая материал. Языковедческая подготовка Фасмера может считаться идеальной для составителя этимологического словаря русского языка. Но кроме хорошего знания многих языков, которые окружают русский язык или сталкивались с ним в процессе истории, Фасмера всегда отличал подлинный вкус к5 этимологии. Работая над самыми различными проблемами этимологии, Фасмер с особенным интересом обращался к этимологическому исследованию ономастики и лексических заимствований. Разумеется, тематика его этимологических трудов гораздо шире, в ней значительное место занимают исконно славянские элементы словаря, но наиболее яркие достижения крупнейшего немецкого слависта заключены в его этимологических исследованиях ономастики (прежде всего топонимии и гидронимии) и заимствованных элементов, словаря. Достаточно назвать такой образец тонкости анализа и необычайной точности, как этимология, вскрывшая в греческом названии ?????? ''A?????? (?озднее — E???????) ?ародно-этимологическое преобразование первоначального иранского названия моря axs??na- "темный" и одновременно объяснившая дошедшее до нас название Черное море как перевод древнейшего названия. Широта этимологических интересов: с ощутимым на общем фоне предпочтением к заимствованиям и ономастике нашли полное выражение в "Русском этимологическом словаре" Фасмера. Новый этимологический словарь русского языка публиковался с 1950 г. по 1958 г. выпусками, составившими три тома [В настоящее время словарь Фасмера готовится у нас к изданию в переводе на русский язык.]. Критика единодушно отметила как положительной факт чрезвычайную регулярность выхода частей словаря и вообще быстроту выпуска всего этого капитального труда. Собственно говоря, весь словарь был готов в основном уже в 1949 г. Общее впечатление, которое оставляет словарь, — это одинаковый (точнее — одинаково высокий) уровень содержания от первого до последнего выпуска. Эта равномерность изложения вместе с таким внешним фактом, как быстрый выход в свет.— объективные свидетельства зрелости труда. Между прочим, как будто ни один из рецензентов словаря Фасмера не занимался тем, чтобы, сравнивая различные части по мере выхода в свет, решать, насколько 2-й выпуск лучше-1-го, 3-й — лучше 2-го и т. д. ... Наблюдение это не лишено основания, тем более что почти одновременно с этим редкий рецензент, занимаясь разбором словаря Славского, не высказался по поводу того, насколько этот словарь делается содержательнее от выпуска к выпуску. Трудно сказать, чего больше в такой оценке — одобрения все возрастающему усердию автора или осуждения его стиля работы.

"Русский этимологический словарь" Фасмера — крупнейший по объему этимологический словарь русского языка. Обращаясь к принципам его построения, мы остановимся прежде всего на объеме словаря и его словнике. Собственно говоря, этот словарь по своему объему (свыше 1900 страниц мелкой печати основного текста, не считая вспомогательного аппарата) и по количеству статей (гораздо более 10 000) превосходит также все существующие этимологические словари славянских языков и может считаться одним из крупнейших этимологических словарей вообще. Фасмер стремился вобрать в свой словарь все, что оказалось возможным. Автор, составляющий словарь-справочник по такому принципу, вправе рассчитывать на благодарность читателей и ученых, которым предстоит работать, имея этот словарь под рукой. Фасмер буквально спас целый ряд слов и выражений для этимологического исследования, как справедливо указал один из рецензентов. Кроме редких и устаревших слов, в словарь влились широкой струей диалектизмы и несколько сот собственных имен, что также никоим образом не может считаться отрицательным явлением. В объяснительном словаре-справочнике должны быть представлены все слова, нуждающиеся в объяснении, в том числе употребительная в данном языке ономастика. В конце концов возражения, особенно против включения последней, носят непринципиальный характер, в основном это ссылки на непомерное разрастание словаря. Им можно противопоставить, пожалуй, более принципиальные доводы, а именно: ономастика, употребительная в данном языке, вообще по праву должна быть отражена в этимологическом словаре этого языка; отбор и ограничение при этом целесообразно производить, включая названия, нуждающиеся в этимологизации, а также служившие предметом анализа в этимологической литературе. Без этого задача этимологического словаря — отразить современное состояние этимологии — будет выполнена недостаточно.

Таким образом, нет смысла спрашивать, зачем в словаре Фасмера помещены статьи Азовское море, Днепр, Днестр; полезность их очевидна. Но можно упрекнуть автора в том, что он не включил имени Редедя, о котором имеется этимологическая литература; что в статье Мещера он не упомянул важнейшей этимологии этого названия — от этнонима megyer/magyar "мадьяры, венгры"; что в статье Царицын он тоже неупомянул правильного старого объяснения этого названия как народной этимологии древнего топонима Sary?syn — столица Хазарии, собственно "желтоватый". Спорить с автором приходится по частным вопросам, соглашаясь с его принципом в целом.

Обилие диалектной и малоупотребительной лексики в словаре Фасмера смущает некоторых читателей, впрочем без особого на то основания. Это привилегия этимологического словаря, его специфика в отличие от словарей нормативных, а упомянутая лексика — насущный хлеб этимологии, которая в поисках генетических и словообразовательных связей не делает тех различий между словами, которые приняты в нормативных словарях. Этимологический словарь литературного языка — это, -если угодно, смешение двух понятий, различных по своей природе. Вообще ограничивать этимологической словарь в этом смысле — значит выхолащивать понятие этимологии. И если иногда ограничения диалектной лексики предпринимают сами этимологи, то это только снижает ценность их словарей для исследователя.

Охарактеризованные особенности словаря Фасмера свидетельствуют о богатстве его словника, о последовательности стремления автора дать возможно более полный этимологический словарь. Разумеется, при этом не обошлось без пропусков, и рецензенты смогли указать Фасмеру ряд слов, не нашедших отражения в словаре. Нельзя не отметить, что специфичность аспекта этимологического словаря, обращенного в прошлое, привела к тому, что характерные пропуски наблюдаются ве в сфере реликтов, диалектных и редких слов, а среди слов, без которых нельзя себе сейчас представить русского языка, по замечанию одного из рецензентов. К уже известным случаям можно добавить замеченные пропуски таких употребительных слов, как вратарь, зараза, лютик, майка. Названные слова должны были бы по праву занять место в словаре, поскольку они к тому же нуждаются в этимологическом комментарии. Первое из них — вратаръ — новое образование с суффиксом -аръ от церковнославянского по происхождению слова врата, носящее характер кальки, ср. немецкий футбольный термин Torwart "вратарь" (Тоr "ворота"). Слово зараза привлекало в последнее время неоднократно внимание исследователей, причем имели место попытки объяснить его как заимствование из арабского через турецкий

[К. Н. Державин, Этимологические заметки, сб. "Романо-германская филология", Л., 1957, стр. 165.] или как исконно индоевропейский элемент, родственный арм. Sracut' iwn [V. Рisani, Armenische Studien, I — Zur armemschen Etymologie, KZ, Bd. 68, 1944, стр. 160.]. Но, кажется, проще и вероятнее всего это слово может быть объяснено как сложение с префиксом, родственное слав. *raziti, русск. разить. Точно так же следовало бы включить слово лютик — название цветка, произведенное от лютый, видимо, не без влияния латинского термина Ranunculus sceleratus и уже основательно деэтимологизировавшееся. Причина такого наименования заключается в качествах этого лугового растения, приносящего вред скоту [Сведения о слове см. в кн.: V. Масhek, Ceska a slovenska jmena rostlin, Praha, 1954.]. Наконец, слово, без которого, действительно, нельзя "себе представить современного русского языка,— обиходное слово майка "легкая рубашка спортивного типа". Это, по-видимому, сравнительно молодое слово можно считать производным от названия месяца, хотя отсутствие исчерпывающих сведений о возрасте и истории этого слова не позволяет говорить об этом с полной уверенностью, почему .следует также иметь в виду другую этимологическую возможность (исключающую связь с май), а именно — происхождение из источника, общего с польек. majtki "матросские штаны", majtek "матрос" — голл. maat "матрос", maatje "матросские штаны".

Предложенные дополнения не противоречат общей направленности словаря Фасмера, что доказывает случайный характер этих пропусков. Было бы неправильно думать, что Фасмер сознательно архаизировал словник. Напротив, все, что только он мог собрать, вплоть до новейших и подчас эфемерных образований, он поместил в своем словаре.

Словник словаря Фасмера значительно возрос также благодаря преимущественному применению аналитического метода с первоочередным вниманием к особым производным, к словообразовательным моделям. Это замечание касается, таким образом как состава словника, так и словарной статьи. Следуя в основном принципу расчленения и выделения важных словообразовательных моделей, Фасмер, очевидно, исходил из понимания того, что практика этимологических гнезд, применяемая в некоторых этимологических словарях как преимущественная, обедняет реальные этимологические и словообразовательные отношения. В качестве довольно типичного примера такого расчленения можно указать, что в словаре Фасмера выделены в особые статьи близкие слова меж, межа, между, межень, межеумок, межи, межуток, не считая отдельных статей междометие и междоусобие. Естественно, что Фасмером сделано не все возможное в этом направлении. Отдельные важные производные случайно остались вне поля зрения. Так, помимо статьи белый, желательно было бы в соответствии с упомянутым принципом поместить статьи белесый и бельмо, старые образования, имеющие соответствия в других славянских языках. Вполне заслуживает одобрения включение Фасмером статей типа лебединая песня (отдельно от статьи лебедь). Точно так же следовало бы включить статью медовый месяц; и то и другое — относительно поздние кальки литературного происхождения. Название мать-и-мачеха тоже могло бы занять самостоятельное место, помимо статьи мать. Недавние исследования показали, насколько интересны этимологические и семасиологические проблемы, связанные с этим словом и вообще с названиями этого цветка в разных языках.

Структура словарной статьи у Фасмера не вызывает каких-либо особых замечаний и в целом выдержана в старых традициях. После русского слова с его значением перечисляются родственные слова остальных языков, начиная с украинского и кончая серболужицкими. Затем следует, как правило, собственно этимологическая часть; в заключение ее обычно дается хорошая библиография в сжатом виде, в которой нашел отражение уровень лексикографической разработки привлекаемых языков, и прежде всего русского, а также современное состояние этимологических исследований. Без дальнейших слов ясно, с какими трудностями встретился Фасмер при обработке исторической части статей, в вопросах датировки первого появления слова. Он проделал огромную работу над большим числом опубликованных текстов, чтобы как-то дополнить сведения Срезневского, — словом, сделал все возможное для человека, находящегося вдали от богатых рукописных картотек собственно старорусского периода. Словарь Фасмера показывает, как много еще надо сделать в этом отношении. Неудивительно, что указанные в нем даты первого появления слов, особенно заимствованных, имеют весьма условное значение и могут быть значительно отодвинуты, как известно из некоторых работ, появившихся после выхода в свет словаря Фаcмера. Точность и полнота исторической части этимологической статьи — дело будущего, и, вероятно, не очень близкого. Думается, что и в этимологическом словаре, написанном с новыми средствами, она не будет представлять собой попросту пересаженную из исторического словаря статью. Исчерпывающий характер исторической части этимологической статьи (где должно найти место лишь то, что существенно для этимологии) и соответствующей статьи исторического словаря — разные вещи. Об этом сказать не лишне, тем более что на недавнем съезде славистов высказывалось обратное мнение, а именно, что историческая статья этимологического словаря должна все более разрастаться как единственно достоверная. Такая точка зрения не учитывает специальных задач этимологического словаря.

Сведения о русской диалектной лексике, тоже, как известно, далекие от полноты, неизбежно сообщают в ряде случаев лишь относительную ценность той части статьи, где Фасмер говорит о распространении слов.

В ряде случаев здесь налицо весьма большие пробелы, винить в которых самого автора приходится в последнюю очередь. Отсутствие подробных сводов диалектной лексики, чрезвычайная распыленность собранного материала затрудняли Фасмеру нередко также использование того, что уже описано и опубликовано. Это неизбежно осложняло этимологический анализ и умножало число слов, охарактеризованных автором как темные. Так, слово юрбга "сыворотка, пахтанье", отмеченное у Фасмера как смоленское (по Добровольскому), выглядит совершенно изолированным словом неопределенного возраста и значится как темное. Дополнительно наведенные справки помогли выявить, что это слово было довольно широко распространено на великорусском юге. Отсутствие вместе с тем сколько-нибудь вероятных связей с русской и славянской лексикой позволяет предполагать в слове юрбга заимствование, которых, кстати сказать, в словаре русской кухни известно немалое количество. Его источником, вероятно, явилось то же булгарское (древнечувашское) слово *уr??, косвенно реконструированное Гомбоцем (правильность реконструкции подтверждается сохранением слова в русских диалектах), которое легло в основу заимствованного венг. ir? "сыворотка". Значительная территория распространения слова юрбга говорит о давности заимствования. Его источник в современном чувашском языке как будто не сохранился.

Состояние лексикографической обработки двух других восточнославянских языков также нашло полное отражение в словаре Фасмера не только в силу особой близости этих языков к русскому, но и в силу особенности метода Фасмера, который включил в свой словарь на равных правах целый ряд статей, посвященных словам, неизвестным из собственно великорусского: это дает труду Фасмера возможность выполнять отчасти функции восточнославянского этимологического словаря. Пока мы не имеем этимологических словарей украинского и белорусского языков, это расширение рамок русского этимологического словаря должно восприниматься не как роскошь, а как добрая услуга исследователям, хотя временный характер такой практики вполне очевиден. Невеликорусские слова, рассматриваемые Фасмером в самостоятельных статьях,— это в подавляющем большинстве слова украинского языка. Вообще украинский язык обильно представлен в словаре Фасмера, в том числе в сравнительной части, и, насколько удалось заметить, на хорошем уровне. Если белорусский материал в словаре оставляет желать лучшего, то это опять-таки в большей мере вина не самого автора, а отставание лексикографии белорусского языка. Впрочем достаточно сказать, что даже такая элементарная характерная черта белорусского языка, как окончание прилагательных мужского рода -ы, -i (соответственно русским -ый, -ий, -ой), не отражена ни в одном примере, т. е. как белорусские фигурируют формы mбlyl, mllkkiI.

Наконец, об этимологической части. Как типичные особенности этой части словарной статьи у Фасмера можно отметить исчерпывающий ее характер, точнее сказать — стремление дать возможно полную сводку этимологии. Авторское критическое резюме, а также очень часто — собственная оригинальная этимология, так- правило, присутствуют в статье. Экономная система сокращений делает пользование статьей, как и ориентировку в привлекаемой литературе, простой и удобной. Столь же полный, исчерпывающий характер носит библиография словарной статьи, где постоянно реферируются русские лингвистические работы, как старые, так и последних лет, оказавшиеся доступными автору. Тем более очевидна полнота отражения западноевропейской литературы. Большая заслуга словаря — трезвость и непредвзятость авторских суждений по этимологии, правильно избранный тон, помогающий автору решать вопросы вполне объективно. Пробным камнем, как известно, в этом отношении являются вопросы заимствований, в изучение которых даже серьезные лингвисты нередко вносили элемент излишней страстности и увлеченности.

Ценное качество этимологической части статьи в словаре Фасмера — это пропорциональность, в силу которой каждое из существующих решений — наиболее вероятное объяснение, допустимая гипотеза, неоправдавшееся предположение или случайная догадка — занимают место в соответствии со своим уровнем. Случаи произвольного предпочтения одного из решений без упоминания других как будто неизвестны. Это полезный и, по-видимому, единственно правильный метод, в чем убеждает, например, сравнение с творческой манерой другого этимолога. Возьмем собственно этимологическую часть статей о тождественных словах чеш. blizkэ у Махка ("Etymologickэ slovnik") и русск. близкий у Фасмера:

Сравнение говорит само за себя, тем более что в обоих случаях взяты типичные статьи. Если со статьей Махка ознакомится человек, ничего ранее не читавший по этимологии слова, то результат от такой справки можно охарактеризовать попросту как вредный: гипотеза, ценность которой относительна, преподносится Махком как единственное, что можно сказать о слове. Ученый, нуждающийся в подробной справке, ничего не вынесет из чтения этого курьеза. Напротив, в одноименной статье Фасмера сжато представлен весь накопленный наукой опыт по этимологии / слова, генетические и семасиологические связи которого выяснены весьма достоверно.

Очень велик в словаре Фасмера процент его собственных этимологии, не говоря уже о поправках, вносимых на каждом шагу в использованные чужие этимологии. Что касается принципов его этимологических исследований, их можно охарактеризовать как традиционные по преимуществу. Фасмер более уверенно оперирует регулярными фонетическими соответствиями, чем примерами их нарушения. Практика этимологического исследования заставляет согласиться с этим принципом как обеспечивающим наибольшую доказательность решений. Надо сказать, что новые принципы, разработкой которых давно занимаются Махек и Отрембский, все-таки не обогатили этимологию ничем существенным, во всяком случае не создали для этимологических исследований новую базу, ибо нельзя говорить о базе там, где все построено на случаях и допущениях. Именно традиционные принципы этимологии, разумеется, обогащенные всем последующим опытом работы и свободные от наивной прямолинейности, дали и продолжают давать до последнего времени прекрасные плоды. Таков, например, близкий во всех отношениях к труду Фасмера выходящий сейчас "Литовский этимологический словарь" покойного Э. Френкеля. Напротив, продукция другого направления, наиболее ярко выраженного в работах Махка, а также, например, Яначка, находит, как показывает пример словаря Махка, ограниченное применение. Основной пафос этого направления состоит в чрезмерном, необоснованном обобщении случай-ных фактов и явлений. Направление, которое явно сопряжено с риском исчернать себя и вносит в этимологию полную бесконтрольность, не может означать прогресса в этимологии. В конце концов экспрессивные элементы словаря и все своеобразие происходящих в них изменений нашли широкое отражение и в труде Фасмера. Важно иметь в виду, что сфера этих явлений не безгранична.

Традиционность этимологических принципов Фасмера выражается еще в его сдержанном отношении к новым теориям. Фасмер, очевидно, не нашел нужным использовать ларингальную теорию, в его словаре нигде не называется фамилия Куриловича, известная работа Бенвениста по словообразованию тоже не нашла здесь отражения. В последнем случае возможно влияние Шпехта, который в словаре цитируется довольно широко, однако к чести Фасмера следует сказать, что ему совершенно не свойственна тенденциозность, отличающая, например, многие суждения Шпехта о французской лингвистике. Возможно, в некоторых отношениях словарь Фасмера мог бы обогатиться от использования достижений современной лингвистической географии. Впрочем сам автор хорошо видит пробелы и недостатки своего словаря, о чем он специально говорит в послесловии. Для нас интересны слова Фасмера о том, что если бы ему пришлось взяться за словарь снова, он уделил бы больше внимания калькам и вопросам семантики. Значение последней особенно велико в этимолологическом исследовании, для которого обоснованность семантических связей и семантических переходов представляет огромную важность. При всем значении семантического аспекта этимологии материал по семасиологии слабо разработан и поэтому труднодоступен, "Словарь индоевропейских синонимов" К. Д. Бака, в адрес которого сказано много теплых слов, слишком часто не в состоянии дать ответ по интересующему этимолога вопросу и вообще носит больше иллюстративный характер. В большом числе случаев по-прежнему приходится для обоснования этимологии проводить специальные семасиологические наблюдения.

О том, как много еще предстоит в этом направлении сделать, могут свидетельствовать два конкретных примера поправок к Фасмеру. Так, правильная этимология слова петь может быть, очевидно, определена только при допущении семантической эволюции "совершать жертвенные возлияния" > "воспевать, петь", ср. аналогию и.-е. *gheu- "взывать", слав. zъvati из и.-е. *gheu- "лить", что дает основание сблизить петь и поить, пить. Другой пример: этимология слова сычуг. Фасмер объясняет это слово, переводимое им как "сычуг, часть желудка млекопитающих, из которой делают колбасу", заимствованием из тюркских, ср. половецк. suzug "кишка, внутренности", кыпч. sucuk "колбаса", чагат. sucuk "начиненные кишки", турецк. sudzuk "колбаса" (вслед за Рясяненом и др.). Но колбасу как будто делают только из кишок, и в данном случае Фасмер не совсем верно истолковал случаи употребления слова сычуг как названия кушанья (сычуг "желудок, начиненный кашей и т. д."). Что же касается основного и вместе с тем древнего назначения сычуга, определившего, как кажется, и его название, то оно было связано с его способностью выделять фермент, вызывающий быстрое створаживание молока. Это качество сычуга подмечено очень давно, оно и сейчас важно для сыроварения. Этимологическая проверка синонимов — названий сычуга — в других языках подтверждает это. Ср. нем. Lab, Labmagen "сычуг" от laben "тешить, услаждать; квасить", а также осет. ахs?п "желудок, сычуг" от axsyn "створаживать". Развитие значения "сычуг" в этих языках дает нам право предложить этимологию сычуг от сытить; ср. еще анализируемое Бенвенистом греческое выражение ??????? ???? "?твораживать молоко", буквально "питать молоко" [Е. Вenveniste, Problemes semantiques do la reconstruction, -"Word", vol. X, № 2—3, 1954, стр. 253.]. Заимствование слова сычуг менее вероятно; кстати сказать, вся остальная русская терминология желудка жвачных животных (рубец, сетка, книжка) — исконные слова. Важность внимательного учета конкретных семантических связей и аналогий для этимологии акцентируется Фасмером совершенно правильно, и в этом следует видеть одну из первостепенных задач дальнейшего развития славянской этимологии.

Перспективы развития этимологии и создания этимологических словарей зависят от успешного разрешения целого ряда вопросов. Это прежде всего — вопрос средств этимологического исследования и вопрос задач самого исследования. В решении первого, важнейшего из этих вопросов этимологи почти всецело зависят от прогресса других областей языкознания, а именно — лексикографии, лингвистической географии. Что касается собственных задач исследования и создания этимологических словарей, они в принципе ясны, и здесь нет необходимости говорить об этом подробно. В настоящий момент в связи с выходом в свет словаря Фасмсра разработка принципов построения этимологического словаря, например, русского языка, отнюдь не является наиболее актуальной и трудоемкой задачей. Естественно ожидать, что словарь Фасмера будет заменен в свое время более новым. Но было бы искусственно ставить вопрос об этимологическом словаре русского языка нового типа именно сейчас, когда словарь Фасмера обобщил в большинстве случаев все лучшее и здоровое в этой отрасли языкознания. Залог правильной подготовки нового этимологического словаря русского языка — в дальнейшем совершенствовании принципов словаря Фасмера. Реалистически глядя на вещи, говорить сейчас о скорейшем выпуске нового этимологического словаря русского языка, который заменил бы словарь Фасмера, несколько преждевременно, и дело может продвинуться лишь после выпуска исторических и диалектных словарей, над которыми еще только ведется работа. Разумеется, предварительные работы нужны уже сейчас, и, быть может, правильную их форму подсказывает опыт Московского университета, где недавно был образован специальный центр, проделавший некоторую предварительную работу, в частности, подготовивший ряд сборников "Материалы к этимологическому словарю русского языка". Это начинание, несомненно, полезно уже само по себе, судя по тому, что оно благоприятно сказалось на формировании молодых специалистов, привлеченных к этому делу. Оно могло бы также убедить в необходимости отказаться в интересах дела от "лобового" штурма этимологического словаря русского языка в пользу систематической подготовки нового этимологического словаря в будущем.

О. Н. Трубачев. Послесловие ко второму изданию

"Этимологического словаря русского языка" М. Фасмера

Хотя выход второго издания переведенного на. русский язык и дополненного "Этимологического словаря русского языка" М. Фасмера первоначально не предполагалось приурочить к столетнему юбилею со дня рождения покойного автора, совпадение одного и другого события в нынешнем, 1986 году трудно не признать знаменательным. Во всяком случае, перед нами еще один и притом яркий пример из жизни и судьбы книг, и особенно словарей. Возвращаясь к своим размышлениям о том, что этимологические словари, словно люди, которые их пишут: они живут и стареют, они тоже не бессмертны (об этом говорится в моей статье в "Вопросах языкознания" за 1978 г. и в ее немецкой версии в "Zeitschrift fur slavische Philologie", 1986 г., — последний том этого западногерманского журнала целиком посвящен столетию Фасмера), мы с глубоким удовлетворением видим, что словарь Фасмера живет, что он нужен и сейчас. Собственно, поэтому он и переиздаётся еще раз.

Долгожительство — удел классических произведений науки, одно из которых перед нами. Правда, и среди классики закономерно встречается много такого, что сохраняет историческое значение и держится как бы на плаву в основном с помощью мощного издательского аппарата и комментариев. В словаре Фасмера — и в этом его истинно классическое значение — полностью сохраняет свою научную актуальность первоначальный авторский текст, даже если бы он был оставлен без всяких дополнений и поправок. Прийти к такому заключению сейчас, три с половиной десятилетия спустя после начала выпуска немецкого издания, — значит признать выдающиеся качества оригинала. И это при том, что именно истекшая треть столетия ознаменовалась новым большим подъемом развития этимологических исследований и этимологической лексикографии, — развития, центром которого постепенно перестала быть Германия, прежде бывшая почти исключительным его центром (большая часть известных этимологических словарей языков мира — это отнюдь не преувеличение — вышла все в том же издавшем немецкого Фасмера гейдельбергском издательстве "Карл Винтер"). Непреходящая научная ценность того, что можно бы назвать "авторским инвариантом", — вот на что хотелось бы обратить внимание научной общественности и читателей с филологическими интересами, напутствуя новое издание Фасмера. Таких инвариантных ценностей насчитывается не так уж много в науке, успевшей поссориться и вновь помириться с младограмматиками, пережить структурализм и генеративизм, не говоря о многом другом. Ценность данного словаря — в богатстве фактического материала, в объективности и разностороннем освещении проблем. И сейчас, перелистывая и перечитывая (в который уже раз) этот первый том, понимаешь, что эта мысль главная. Немаловажно отметить, что подобное стойкое впечатление испытывает пишущий эти строки, посвятивший немало труда не только переводу на русский язык, но и новым дополнениям из литературы, наконец, новым этимологиям, включенным в первое русское издание словаря Фасмера. Всему этому тоже свое место и время, и нельзя сказать, чтобы переводимый в нашей стране впервые словарь такого рода во всем этом не нуждался.

Последние мои научные дополнения и исправления, внесенные в предыдущее издание словаря Фасмера, датированы началом 70-х годов, после чего прошло около пятнадцати лет, а наука, конечно, не стоит на месте, и, задавшись целью "обновить" русского Фасмера еще раз, мы наверняка составили бы вновь картотеку последующих публикаций и дополнений, имеющих прямое отношение к разъяснению этимологической сущности целого ряда слов. Но для этого, во-первых, совершенно не оставалось необходимого резерва времени (оно уходило все последние годы на активно создаваемый и выпускаемый "Этимологический словарь славянских языков", о котором — ниже), во-вторых, новое, второе издание русского Фасмера уже по своему характеру не предназначалось для внесения новых дополнений: издательство прибегло к безнаборному, фотомеханическому воспроизведению неизмененного текста уже известного читателям первого нашего издания. Надо отдать справедливость в том, что этот экономичный и достаточно быстрый способ дает возможность удовлетворить потребность в словаре Фасмера, покрытую далеко не полностью в результате осуществления первого русского издания. Мысль о новом, "исправленном и дополненном" издании, таким образом, угасала уже в зародыше, будя одновременно некоторые сожаления по этому поводу — отчасти у меня, отчасти у других, насколько мне об этом известно. Правда, сейчас, рассматривая эту ситуацию, я нахожу, что, как говорится, "нет худа без добра" и что, издавая словарь Фасмера неизмененным как бы к столетию ученого, мы не наихудшим образом показываем истинную ценность прежде всего упоминавшегося авторского инварианта, а не наших возможных дополнений, которых с течением времени может набежать довольно много. И не будем забывать, что основу, которую можно дополнять и поправлять бесконечно, дал один ученый, благодаря которому мы имеем первый полный современный (и по научному уровню — академический) этимологический словарь русского языка. Разумеется, до того были словари Горяева, Преображенского, но все это не полные и давно уже не современные словари; ныне издаваемый в МГУ словарь далек от завершения, а на новые проекты понадобится время, не говоря о прочих условиях. Я не хотел бы пускаться в историю вопроса или давать характеристику нынешнего состояния проблемы. Меня сейчас заботит другое.

История замысла перевода словаря Фасмера с немецкого языка на русский, история борьбы, имевшей целью доказать длительную пользу для нашей науки от такого предприятия, оставалась уязвимой в глазах людей, привыкших рассуждать в таких случаях прямолинейно. "Фасмер — немец, — говорят эти люди, — а нам нужен наш русский этимологический словарь". Для работ такого рода единственный критерий — знание и умение, но не отбор участников по национальному признаку. Немецкая языковая оболочка гейдельбергского издания словаря Фасмера, его, так сказать, метаязык описания были препятствием, которое вкупе с рыночной недоступностью (словарь вышел в ФРГ — малым тиражом — большой стоимостью на западногерманские марки) мешало ознакомлению с ним интересующихся советских читателей. Гейдельбергское издательство "Карл Винтер", как я уже сказал, выпустило с успехом много этимологических словарей древних и новых индоевропейских языков; они были изданы почти все на немецком языке, за малым исключением (например, греческий этимологический словарь Буазака был издан по-французски). Следствием этого и явилось наше намерение перевести словарь Фасмера с немецкого на русский, приблизив его тем самым к нашему широкому читателю — филологу (сам по себе факт перевода этимологического словаря с одного языка на дру гой — случай, редкий в мировой практике).

Теперь — о фигуре Фасмера. Фасмер Максимилиан Романович (а именно так звался он среди близко знавших его русских людей) родился в Санкт-Петербурге, там же учился, получил образование и выступил со своими первыми исследованиями как русист, славист, этимолог. Все его дальнейшие успехи, его замечательные обширные труды последующего времени коренятся в русской филологической школе. Он был русский немец, как тогда говорили, а среди русских немцев было немало достойных людей, и Фасмер из их числа. Трудные послереволюционные годы застают его то в Саратове, то в эстонском Тарту, и лишь со временем он оседает в Германии. Но он навсегда остался связан с Россией через предметы своих ученых занятий — русский язык и русскую литературу (по условиям западных, в частности немецких, университетов филологам приходилось преподавать не только языкознание, но и литературу, без привычной для нас специализации на лингвистов и литературоведов). И в двадцатые, и в нелегкие тридцатые — сороковые годы Фасмер не изменил этой своей репутации друга русского языка и культуры за границей. Об этом свидетельствовали очевидцы, знавшие ученого в годы нацистского режима, да и рассказы, слышанные от него самого. Фундаментальные исследования Фасмера по русской и славянской этимологии и ономастике по достоинству оценила Академия наук СССР, избравшая его своим иностранным членом.

С Фасмером-человеком я познакомился лично тридцать лет назад, в дни работы Международного комитета славистов в Москве. Русский язык он знал и говорил на нем так, как говорят на родном языке, и происшедший затем отрыв был для него отрывом от родины (так, запомнилось, что он трогательно и несколько забавно сокрушался, что из-за этого не знает, как он выразился, нашей "трамвайной терминологии", и я до сих пор так и не понимаю, что же он имел в виду — лексику вождения трамвая, что сомнительно, или непринужденные трамвайные диалоги). По рождению, по культуре, приобретенной в детстве, по образованию он был русским человеком, ученым, сохранившим верность русской теме до конца жизни. Он был филологом русской школы; раскройте его словарь, и вы увидите, как много места отведено там диалогу с ее светилами — с Шахматовым (с которым он чаще расходится в толкованиях), с Ильинским (к которому бывает настроен критически), с Соболевским (многие конкретные суждения которого нередко принимает). Русская классическая русистика и славистика имеет право считать М. Р. Фасмера своим, и это не парадокс, а феномен сложной культурной истории, не более, впрочем, сложный, чем известный из учебников феномен "казанской школы польской лингвистики" с фактом одновременного вхождения Бодуэна де Куртенэ и Крушевского в число русских и польских языковедов.

К настоящему времени и немецкое издание Фасмера 1950—1958 гг., и русское дополненное 1964—1973 гг. заняли свое место в науке и ее истории, и между наличием одного и другого установились отношения, которые ни в коей мере нельзя трактовать в духе примитивном и поверхностном. Совсем наоборот, и я не боюсь повториться, сказав, что "оба издания словаря Фасмера — немецкое и русское —оказываются нужными друг другу, и в этом мимолетно отразилось глубоко серьезное представление об отношениях наших культур и наук друг к другу" ("Вопросы языкознания", 1978, № 6, с. 22). Кстати, русским изданием, широко вошедшим в исследовательскую практику в нашей стране, довольно активно пользуются за рубежом, хотя, впрочем, не всюду в одинаковой степени (более регулярно, например, в славянских странах, в США и реже в ФРГ, где обычно прибегают к немецкому).

Как известно, в начале пятидесятых годов положение сравнительного языкознания и этимологии у нас было еще далеко от условий, необходимых для создания своего такого словаря— ввиду перерыва традиций. И поэтому то, что потом было реально сделано, было продиктовано деловым, оперативным стремлением заполнить зияющую брешь, не вырывая при этом советскую науку из контекста мировой науки.

Слово похвалы надлежит адресовать всегда в первую очередь создателям таких словарей. Надо отдать должное чутью Фасмера как автора в плане науковедения, как сказали бы сейчас: момент для публикации он выбрал как нельзя лучше. Сам он об этом не пишет, а пишет лишь о внешних и в какой-то мере случайных биографических моментах. Суть же в том, что его словарь, опубликованный в первое послевоенное десятилетие, требовался именно тогда и притом как насущный хлеб нашей общей науки. Все это и свою единственную роль по уровню подготовленности и причастности к русской филологии ученый понял своим безымянным, так никогда и не высказанным чувством. А дело было в том, что, кроме Фасмера, тогда такой словарь для русского языка не сделал бы никто. Неслучайные эти соображения вызывают в памяти близкую параллель — другой человек, тоже в Германии и тоже в послевоенное десятилетие, также правильно оценил свои уникальные познания и свой долг, на этот раз — в балтистике, и создал известный всем "Литовский этимологический словарь" (Э. Френкель, место издания, кстати, тоже Гейдельберг, "Карл Винтер"), до сих пор единственный словарь такого рода для литовского языка.

Сейчас другое дело: сейчас у нас имеются в достаточном количестве и достаточно опытные работники в области этимологической науки, есть — что тоже важно — читатели, способные с пониманием прочесть этимологическую публикацию, есть, наконец, общественное сознание нужности таких исследований и таких публикаций. Наши работы теперь —. это заметная струя в мировом научном потоке. Время не прошло даром. Вот уже второе десятилетие Академия наук СССР продолжает регулярное издание нового "Этимологического словаря славянских языков (Праславянский лексический фонд)". Уже опубликованы двенадцать выпусков этого словаря (А—К), и сейчас ведется составление его статей на букву L. Словарь этот охватывает все предположительно древнее лексическое богатство всех живых и мертвых славянских языков. Ясна не только научная, но и общественно-культурная важность такого труда (ср. выступление газеты "Правда" от 13.ХП 1984 г.). На этом достаточно обширном древнем славянском фоне особенно впечатляет огромность собственно русского лексического вклада. И по-прежнему нельзя не сказать о чувстве неизменной признательности, которое испытывают к Фасмеру и его словарю практически на каждом шагу своей работы составители "Этимологического словаря славянских языков". Не будь своевременно выпущен труд Фасмера, наши дальнейшие исследования были бы во многом поставлены под вопрос. Преемственность поколений в науке и зависимость последующих успехов от первых надежных шагов предшественников — это вещи в общем понятные. Но мы видим сейчас эту связь как еще более конкретную, живую и обратимую. Если когда-то Мейе говорил (после выхода "Славянского этимологического словаря" Бернекера) о том, что публикацию этимологических словарей славянских языков вряд ли можно заменить общим славянским этимологическим словарем и выход последнего лишь заставляет острее осознать нужду в этих отдельных этимологических словарях, то это было справедливо для того этапа развития науки. К настоящему времени этимологической лексикографией охвачены монографически почти все отдельные славянские языки. И вот именно теперь вступает в силу своего рода обратная связь: мы вновь обращаемся к лексике каждого славянского языка и видим русские слова на большую временную глубину, в более широкой пространственной и типологической перспективе. Правда, этимология русского слова всегда имплицировала выход за собственно русские рамки в названных параметрах (за исключением, может быть, типологического), и все же начатые у нас регулярные работы по праславянской лексикографии придают более регулярный характер также этим возможностям. Таким образом, можно добавлять к русскому Фасмеру новую текущую библиографию, вносить новые поправки, и это тоже было бы полезным делом, а можно и попробовать изменить фасмеровский угол видения и взглянуть на ряд лексем в означенных выше параметрах, и это даст уже качественное отличие без отрыва, впрочем, от старой традиции.

И тот, и другой путь далеко увел бы нас за пределы настоящего напутственного слова, поэтому придется сразу отказаться от обоих, хотя и не совсем, чтобы предыдущие рассуждения не остались совершенно голословными, но и, разумеется, настолько, насколько нам позволит оставшееся место.

В семидесятые годы вышло несколько книг по славянским и индоевропейским терминам родства (монографии Семереньи, Шаура), что, естественно, должно было бы отразиться на содержании таких словарных статей настоящего первого тома, как баба, брат, внук, дева, деверь, дед, дочь. Пошли широким фронтом исследования по этногенезу и этнонимии славян, в связи с чем пришлось бы внести коррективы в статью о слове дулеб. Уже давно ведутся упорные и разносторонние работы по всему кругу ономастики, учет которых, конечно, серьезно повлиял бы на объяснение оронима Бескиды. Понятно, что здесь я ограничиваюсь отдельными примерами, не входя в подробности. Скажу, например, что по одному только названию реки Десна возникла своеобразная дискуссия, выдвинувшая интересные аспекты типологии: каковы мотивы обозначения рек-притоков словами 'правая' (=Десна) и 'левая' и не отражен ли в гидронимии прежде всего народный способ отсчета —так сказать, стоя лицом к истокам реки (известный, например, среди южных славян), в отличие от научного способа —при ориентации лицом к устью главной реки. Ономастика и статьи по ономастике, именам собственным (местным, водным названиям, личным именам людей и этническим именам), богато, хотя и выборочно представлены в словаре Фасмера, и это очень ценно, потому что, во-первых, лучшие эти мол опии Фасмера вообще посвящены главным образом именам собственным (ср., например, принадлежащее ему блестящее истолкование греч. ' 'А???? /??????? ?????? как первоначального иранского элемента —в связи с значением нынешнего Черное море; статью об этом см. в т. IV данного словаря), во-вторых, потому, что Фасмер хорошо понимал невозможность отделения ономастики от апеллативной лексики, проводимого формально авторами большинства других этимологических словарей, которые ограничиваются нарицательными словами и отказываются включать имена собственные.

Разумеется, этимологический словарь академического типа, каким является труд Фасмера, должен внимательно выявлять темные и редкие слова и имена, поэтому, продолжая работу, начатую Фасмером, мы должны были бы принять некоторые новые исправления и уточнения, в результате чего, например, статья вeрмие могла бы быть снята или сохранена условно, ввиду нового чтения вершив (дубное), то есть 'побеги дуба', а не 'саранча, черви'.

Особая проблема — отсутствие тех или иных слов в словаре Фасмера. При этом мне совершенно чужда мысль наводнить этот словарь отсутствующими там поздними заимствованиями, профессионально-технической лексикой, то есть всем тем, что мы зовем иностранными словами, отчего, к примеру, объем буквы А вырос бы раза в три. Проку русской этимологии от этого все равно было бы мало, место этой "транснациональной" лексики —в словарях иностранных слов и в отраслевых словарях, к тому же происхождение большинства из них в русском языке очень недавнее и лежит, так сказать, на поверхности. Лексикограф, а тем более лексикограф-этимолог обязан здесь проявить такт и здравый смысл. Преимущество на включение перед такими внешними новыми заимствованиями имеют, на мой взгляд, заимствованные слова, теснее связанные с традиционной культурой и отражающие межнациональные контакты в традиционных рамках старой России. Здесь случаются — причем не у одного только Фасмера с его восемнадцатью тысячами словарных статей, но даже у Даля с его двухсоттысячным словарным запасом, а также и в других, современных нам словарях — занятные пропуски вроде отсутствующего, но вполне реального (и не такого уж редкого!) слова бастурмa (ж.р.) 'мясо, приготовленное впрок особым способом', которое я так нигде и не нашел; речь идет о слове тюркского происхождения, ср. тюрк, (тат.) bastyr- 'давить', каузатив от инфинитива basmak. Любители русской книжной старины могут обратить внимание на отсутствие у Фасмера слова (или имени) гамаюн: др.-русск. гамаюнъ 'сказочная райская птица', которое я связываю (как книжное заимствование) с иранским — младоаве-стийским эпитетом Humaiia- 'хитроумная, чудодейственная'. Изредка, но встречаются у Фасмера пропуски фондовых слов; к таким, вероятно, принадлежит отсутствующее в томе I слово дрын '(большая) палка, дубина', которое при всей низовой, диалектной семантике и экспрессивности может рассматриваться как одно из древнейших — не только праславянских, но и праиндоевропейских образований (из *druno- 'деревянный, дубовый'; см. об этом наш "Этимологический словарь славянских языков", 5, 145). Но таких лакун или авторских недосмотров (ответственность за которые я уже отчасти чувствую своим долгом переложить с Фасмера на себя, потому что должен был, очевидно, включить этот дрын, когда работал еще над переводом и дополнениями) немного; они, можно сказать, лишь оттеняют принципиальную полноту и насыщенность словаря традиционной лексикой, то есть лексикой, последовательно отражающей историю, жизнь, быт и контакты русского народа, собирательного носителя русского языка. Умение отобрать эту лексику характеризует Фасмера как человека, которому присущ здравый смысл и такт, что не исключает само по себе смелых, нестандартных решений, как мы видели это в случае с ономастикой (включена именно традиционная ономастика).

Нельзя также забывать, что одной из излюбленных областей исследования была для Фасмера заимствованная лексика, я бы даже решился утверждать, что задачи и загадки вскрытия заимствованного происхождения его привлекали больше, чем разыскания индоевропейских истоков исконнославянской лексики русского языка. Поэтому было бы всецело в духе покойного автора, если бы мы внесли одну-другую поправку этого рода, основываясь на своих наблюдениях или на литературе. Так, известный ("шолоховский") южнорусский диалектизм баз, базoк 'загон, скотный двор', относительно которого Фасмер не может прийти к окончательному мнению, хотя и подозревает заимствование, можно все-таки, наверное, возвести к одной из форм, продолжающих иранское *upa-aza- 'загон', что соответствовало бы и семантике, и географии русского слова. Другое слово — бокaлда 'озеро, оставшееся от разлива', далее — бокалa 'наледь', бакaй 'речной проток', которые все вместе на Фасмера "производят впечатление заимствований" (т. I, с. 109), я бы сейчас попытался истолковать как затемненные продолжения исконной славянской, незаимствованной лексемы, как это и было сделано в нашем "Этимологическом словаре славянских языков" (1, с. 142—143), с древним значением белизны, блеска (в данном случае — водного зеркала).

Отдельные дополнения к настоящему первому тому могли бы серьезно перестроить этимологию слова. Например, относительно слова барaн автор, похоже, склоняется на сторону тех, кто видит здесь слово альпийского культурного ареала и к тому же — междометного происхождения, из подзывания животных. Однако сейчас больше вероятий имеется в пользу совершенно иной ориентации и другого первоначального культурного ареала этого слова, которое мы вместе с некоторыми другими исследователями истолковали как заимствование (возможно, через тюркское языковое посредство) из иранского *baran<*varan, родственного др.-инд. urana- 'ягненок, баран'. Типологически сходный путь (через тюркские из иранских) проделало понятийно смежное слово чабан 'овечий пастух'. В других случаях этимологические уточнения могли бы приобрести вид коррективов по историческому словообразованию, как, например, в случае со словом брыла, обозначающим в ряде русских диалектов отвисшую нижнюю губу; сейчас представляется целесообразным усматривать в нем первоначальное сложение с приставкой *об-рыло, в общем ясное по составу, оставив в стороне слово bryla 'глыба' в польском и некоторых других славянских языках как совершенно не родственное русскому слову.

Этими немногочисленными примерами я проиллюстрировал упомянутый выше аспект приемлемых конкретных текущих дополнений по этимологии и всему тому, что за ней традиционно обычно стоит (от фонетики и критики письменных источников до культурного фона), по соображениям краткости не развертывая здесь библиографического аппарата. Другой аспект, или аспект иных масштабных измерений, продиктованный как более широкими рамками "Этимологического словаря славянских языков", так и более жесткими требованиями относительно контрольных критериев, мог бы в свою очередь быть продемонстрирован здесь —с той же, разумеется, краткостью. Примеры взяты из практики работы над нашим ЭССЯ, собственно из его уже опубликованных частей, и касаются слов, которые уже есть в томе I словаря Фасмера. Так, относительно числительного девяносто наш ЭССЯ использует некоторые новые данные (старопольская форма), далее, углубляет тезис о собственных индоевропейских истоках этого главным образом восточнославянского слова, чему способствует выдвинутое нами положение о реальности подобных диалектизмов большой древности, тогда как поколение Фасмера в известном смысле сковывала доктрина обязательной вторичности подобных локализмов; опуская некоторые расхождения в реконструкции, укажу еще на использование нами карты-схемы, где центр занимают инновационные обозначения '90' как 'девяти десятков', тогда как наше девяносто и другие продолжения модели '"девятеричная" сотня' или 'сотня девяток' помещаются на периферии ареала, что отвечает позиции архаизма в духе принципов лингвистической географии. Фасмеру, безусловно, были известны эти принципы, но для его, скорее, младограмматического склада ума они оставались чем-то менее существенным, чем сами формы языка. Что касается типологии, то о ней заговорили лишь при жизни следующего поколения, если иметь в виду типологию всех уровней языка и языковые универсалии. Впрочем, семантические изменения и аналогии, занимавшие и Фасмера (ср. его ностальгическое признание, которое можно прочесть в данном томе на с. 14: "Если бы мне пришлось начать работу снова, я уделил бы больше внимания калькам и семасиологической стороне"), уже близки к семантической типологии в собственном смысле, хотя основная работа здесь еще впереди, и это видно при сравнении трактовки одинаковых слов у Фасмера и в ЭССЯ, чтобы не ходить далеко за примерами. Например, углубляя семантическую историю слова босoй, мы показываем, что оно испытало специализацию значения 'босой, голый (только о ноге)' из первоначального и.-е. *bhoso- 'голый (вообще)', и приводим примеры еще сохранного первичного значения (так еще К. Мошинский). При этимологизации слова боль и его гнезда Фасмер предпочитает остаться в русле традиции сравнения с синонимичной лексикой, обозначавшей зло, злость в германских языках, отвергая уже тогда реальную и более гибкую версию, подсказывающую наличие здесь табу — охранительного иносказания ('болеть' — из первоначального 'быть в силе'), которыми так изобилует номенклатура жизненно опасных понятий. Мы в ЭССЯ пошли по этому второму пути. Замечательным примером могло бы послужить гнездо слова думать и два разных подхода к нему и его значениям. Собственно, Фасмер, как это было принято в современной ему литературе, как бы исходит из молчаливого убеждения, что значение 'мысль, мыслить' было присуще этому корню всегда, и в результате так и не может выйти из созданного таким образом заколдованного круга. Все решает в конечном счете угол зрения, который не позволяет видеть (или оценить по достоинству) иные версии, которые встречались и Фасмеру. Мы в ЭССЯ задаемся кардинальным вопросом о природе явно вторичного значения 'мыслить' и о том, как оно получено, что приводит нас, вслед за Г. Якобссоном и некоторыми другими авторами, к типологически вероятной семантической реконструкции 'дышать, дохнyть' — 'произнести', откуда 'сказать; слово' (болг. дума), причем становится понятным и значение польск. duma 'гордость' <- 'надутость'. Возможности семантической типологии далеко еще не исчерпаны, и это очень важно, потому что именно реконструкция значения развита менее других разделов сравнительного языкознания, а если мы сравним ее состояние с блестящими достижениями формально-фонетической реконструкции, то картина отставания станет вопиющей. Здесь открываются далеко не исчерпанные культурно-исторические перспективы, новые материалы на тему "язык и мышление". Один пример такого рода: привычными при Фасмере методами предпочтения формальных соответствий при полной неразработанности типов эволюции значений не удается продвинуться в этимологии слова груша; он, вслед за другими, допускает заимствование названия этого плода откуда-то извне и, надо сказать, на слишком незначительных основаниях. Однако груша, как и близкий дублет krusa 'груша' в других славянских языках, слишком укоренены в славянском глагольно-именном словообразовании (ср. наше крушить), чтобы подозревать здесь иноязычное происхождение; некоторые этимологически тождественные формы в славянских языках вообще не имеют значения 'груша' (сербохорв. груша 'молозиво'!). Значение 'груша' оказывается вторичным, оно восходит к значению 'размельчать, крошить', и это так естественно: каждый, кто хоть раз в жизни съел одну грушу, знает, что у этого плода мякоть крупичатая, то есть совсем не такая, как, скажем, у яблока. Если к этому добавить, что и лат. pirum 'груша'< *pisom в свою очередь восходит к и.-е. *peis-/*pis- 'раздроблять, крошить', то придется признать, что мы имеем дело с некоторой устойчивой семантической моделью. И вся традиционная версия об однозначном внешнем заимствовании рассеивается.

Вот то немногое, что хотелось бы сказать, отмечая такое значительное событие, как выход в свет 2-го русского издания словаря Фасмера. И истинный смысл изложенного выше, пожалуй, не в том, как далеко мы ушли от Фасмера после него, а в пути, проделанном вместе, будь то расхождение со старым ученым, все равно остающимся для нас точкой отсчета, или полное приятие нестареющих истин науки.

К вопросам теории о практики перевода

[Вопросы языкознания № 6 1978]

Как известно, Русский этимологический словарь Макса Фасмера был выпущен издательством "Карл Винтер" в Гейдельберге в 1950—1958 гг., т. е. добрых двадцать лет тому назад. По словам проф. В. Кипарского, рукопись была "уже почти готова" в 1949 г. [V. Kiparsky, "Max Vasmer zum Gedenken. Akademische Gedenkfeier de-Fr. Universitat Berlin fur Max Vasmer am 6. Februar 1963 im Osteuropa-Institut. Verof fentlichung des Osteuropa-Instituts an der Fr. Universitat Berlin", nтр. 19.]. С того времени прошло почти тридцать лет, возраст целого поколения людей. Этимологические словари имеют свою судьбу, они стареют, как люди, которые их пишут, они тоже не бессмертны. Их благополучие и продолжительность жизни зависят от того, как с ними обращаются и хорошо ли их "питают" — я имею в виду издания и дополнения. При этом, естественно, ни одно новое издание, ни одно дополнение не вправе считаться совершенным и полным, наиболее естественный ход вещей — это когда за хорошим следует лучшее (не будем сейчас говорить о возможности обратного). Лично я с нетерпением жду дополнения к словарю Фасмера ("Nachtrag"), над которым, насколько мне известно, в течение ряда лет работает проф. В. Кипарский. Прежде чем рассказать о своем опыте, я хотел бы отметить касательно собственного перевода и дополнений к словарю Фасмера, что полностью отдаю себе отчет в тех или иных недостатках или неровностях этой работы. Сейчас, наверное, я сделал бы кое-что иначе, объяснил бы еще некоторые случаи, остававшиеся тогда неясными; но многое я и сегодня оставил бы как есть, и это, конечно, приносит удовлетворение и сознание правильности выбора или решения.

Этимологические словари, этимологическая лексикография — это большая, самостоятельная проблемная область науки, подчиненная автономным законам. Это тема для особого разговора. На сегодня достаточно несколько слов о главном инструменте этих специальных словарей — об этимологии. Раздаются нередко голоса (я имею в виду главным образом зарубежную печать), что современная наука предпочитает повертываться спиной к проблемам истории, что структуральные идеи постепенно пронизали современную науку; интересуются как бы только самим зданием, как оно устроено сейчас и как им пользоваться в настоящее время. Трудный вопрос, каким же образом оно, собственно, сложилось, кажется, может быть, непрактичным в свете задач нынешнего дня, хотя именно способ образования, история и ее истолкование одновременно скрывает в себе углубленное познание современного употребления, а также зародыш дальнейшего развития. Все сказанное относится полностью к этимологии" Ей было нелегко среди современного бума точных методов исследования сохранить репутацию серьезной науки, но это ей удалось [Ср.: Y. Ма1kieI, Etymology and modern linguistics, "Lingua", 36, 2/3, 1975, стр. 101 и сл.]. Конечно, из этого спора она не вышла совсем незатронутой и неизменной. Можно сказать, она стоит сейчас перед нами обогащенная всем действительно хорошим и более привлекательная, чем когда-либо.

Что я подразумеваю под обогащением? Прежде всего типологию всякого рода. Типологическая направленность ' науки современности получила выражение и в этимологической литературе; До недавнего времени вряд ли можно было встретить такие теоретические исследования, как, например, "Опыт типологии этимологических словарей" [Y. Malkiel, Etymological dictionaries. A tentative typology, Chicago — Lon don, 1976.], при всем том, что его автор, известный этимолог и исследователь романских языков Яков Малькель имеет за своими плечами уже несколько десятилетий успешной научной деятельности. Из его полезной книги можно много узнать о многих этимологических словарях старого и нового времени, об их принципах и даже о "дифференциальных признаках" ("distinctive features") их структуры ("time depth", "direction of change", "range", "grand strategy: the total organization of the corpus", "the structure'of the individual entry: tactical preferences", "breadth", "scope", "purpose and level of tone"). Далее, мы узнаем из этой книги, сколь часто переводились и переводились ли вообще этимологические словари на другие языки. Результат получается поучительный и тоже интересный типологически. А именно констатируется, что перевод этимологического словаря вообще редкость. А те немногие примеры, когда перевод этимологического словаря считался необходимым, всегда были одновременно доказательством признания его высоких научных достоинств. Имеется, собственно говоря, всего три примера: норвежско-датский этимологический словарь Фалька и Торпа (немецкий перевод 1910—1911 гг. с норвежского оригинала), английский перевод 4-го издания этимологического словаря немецкого языка Клюге [Там же, стр. 18—19.] и, наконец, перевод с немецкого на русский язык Русского этимологического словаря Фасмера. Последний из названных трех переводов, будучи единственным переводом на соответствующий национальный язык, представляет собой исключительный случай в этимологической лексикографии, говоря словами Малькеля, "...a kind of crowning achievement" [Там же.] Макса Фасмера, 6 февраля 1963 г. вспоминали о его многочисленных отличиях (членство в академиях и т. д.), "не в последнюю очередь" было упомянуто "также извещение советского государственного издательства от октября 1962 г. о русском переводе его Этимологического словаря русского языка".

Но в 1962 г. этот русский перевод уже год как лежал готовый в рукописи. Инициатива издания русского Фасмера в стране русского языка находит свое начало если не в самих предложениях московского съезда славистов (IV Международный съезд славистов 1958 г.), то во всяком случае в том прекрасном духе этого съезда и последующего за ним времени. Семидесятидвухлетний профессор западноберлинского университета Макс Фасмер прибыл в Москву (уже во второй раз после войны, первый раз был в 1956 г. в связи с Международным комитетом славистов), принял участие в конгрессе, был глубоко потрясен теплым приемом. У нас все еще помнят его трогательную речь в актовом зале Московского университета.

Короче говоря, вскоре затем возникла идея русского перевода его словаря. Издательство иностранной литературы обратилось ко мне с таким предложением, в январе 1959 г, был заключен договор, и я принялся с воодушевлением за дело. В апреле 1961 г. работа была окончена, и рукопись в 3200 машинописных страниц, примерно 160 авторских листов (оригинальный текст плюс этимологические и литературные поправки и дополнения переводчика) была передана редакции языкознания издательства. Те два года были для меня, молодого кандидата филологических наук, отличной школой, но и огромной работой без конца и без отдыха, Предстояло преодолеть многие трудности не только научного свойства. Вначале был назначен ответственный редактор — проф. Б. А. Ларин. Этого талантливого ученого больше отличало богатство идей, чем способность к терпеливому их осуществлению. Я имел случай убедиться в этом сам. Его стиль работы также шел вразрез с моими представлениями на сей счет. Ему ничего не стоило вычеркнуть одну за другой две-три строки оригинального авторского текста, как будто это была сырая рукопись, а не первоклассный уже печатный научный труд. Естественно, я протестовал. В качестве ответственного редактора Б. А. Ларин написал также короткое предисловие к русскому изданию. Не считая одного-двух верных критических замечаний об этимологиях и материале Фасмера, это предисловие было достаточно банально, его небрежный тон был явно недостоин большого труда, словом, далеко не лучшее из того, что вышло из-под пера Ларина. Я протестовал и на этот раз, и редакция позволила мне отредактировать предисловие в более достойных тонах. Впрочем, Ларин быстро охладел к редактированию переведенного мной текста, так никогда и не перешагнув первые сто страниц. Вскоре он умер. С того времени редакция возымела ко мне больше доверия, и я работал совершенно самостоятельно. Думаю, что при этим я никогда не забывал о пиетете в отношении покойного автора. Это не мешало объективно трезвому взгляду на вещи, которому можно было поучиться у самого Фасмера и который так хорошо отличает его труды, в том числе и его этимологический словарь. Я дополнял и исправлял все, что считал нужным, и гордился этим.

Определенная подготовка к этому у меня была. Несколько лет уже были посвящены этимологическим исследованиям; близкое знакомство с только что опубликованным Русским этимологическим словарем Фасмера позволило мне выступить с докладом на обсуждении этого словаря на специальном заседании в Академии наук СССР в 1959 г. (см. "Вопросы языкознания", 1960, 3, стр. 60 и ел.). Своевременность выхода словаря Фасмера в свет, высокий научный уровень труда, богатый словник (диалектная лексика, включение украинских и белорусских слов, для которых еще отсутствовали собственные этимологические словари, серия статей по ономастике, особенно украсивших этот словарь, богатая библиография, трезвый этимологический анализ, непредвзятость) — таков был тогдашний вывод. Правда, не все удовлетворяло, например, отдельные пропуски в словнике; толкования слов были сработаны по-младограмматически надежно, но не всегда гибко, ср. прямо противоположное у Вацлава Махека. В словаре Фасмера мы напрасно бы искали ссылки на такие имена, как Курилович или Бенвенист, труд последнего об именном словообразовании в индоевропейском был, видимо, для Фасмера из числа тех новых теорий, к которым он относился сдержанно, несмотря на то, что работа Бенвениста 1954 г. "Problemes semantiques de la reconstruction" и заключительные мысли Фасмера о важности исследования значений были почти одновременны и отражали общие искания нашей науки. В реконструкциях Фасмера мы не найдем намека на ларингальную теорию.

Дополнить все это и сделать по-другому я, конечно, был не в состоянии да и не стремился к этому. В противном случае получился бы другой, не фасмеровский словарь, вещь невозможная, кстати, за столь короткий срок! Задача моя была скромнее: перевод с дополнениями. За. непродолжительное время я составил картотеку дополнений из современной литературы и рецензий, среди них имелись и новые этимологии. Мой рецензент Клаус Мюллер, проследивший критическим оком за всей моей работой над русским Фасмером [К. Muller, ZfS, И, 1966, стр. 287—292; ZfS, 14, 1969, стр. 273—274; ZfS, 18, 1973, стр. 895—896; ZfS, 21, 1976, стр. 256—258.], упрекнул меня вначале, что я упустил возможность капитально переработать и расширить словарь.. Оставляю открытым вопрос об этической стороне и вообще о реальности подобного замысла. Не следует забывать также о чувстве меры. И, тем не менее, дополненный материал оказался столь значительным по объему, что уважаемый рецензент, похоже, в конце концов совсем забыл о своем упреке и писал в рецензии на последний (4-й) том русского издания следующее: "Объем при переводе по сравнению с немецким оригиналом вырос благодаря дополнениям Трубачева более чем на одну треть". [К. Мu11ег," ZfS, 21,1976, стр. 257.].

Доставляло истинное удовольствие переодевать труд Фасмера по-русски. Помимо сказанного выше, задача понималась так, что нужно было не только перевести немецкие партии текста, но и привести все целое в соответствие с современным русским советским культурным и литературным узусом (культурно-языковой контекст, к которому мы еще вернемся), будь то названия языков (казахский вм. нем. kirgisisch и киргизский — там, где нем. karakirgisisch) или географические названия. Последнее — совершенно особая проблема, которую полезно затронуть далее в теоретическом плане. Пока один пример. В одном солидном современном русском переводе с итальянского можно встретить город Монако, вместо праг вильного Мюнхен, как место издания книги Германа Хирта "Etymologie der neuhochdeutschen Sprache". Словарь Фасмера явно" нуждался в определенной графической модернизации, нужно было заменить в новом издании все устарелые знаки в балтийских, литовских примерах, как, например, акут над буквой й без принятого сейчас знака долготы (ад: butas), греч. е вместо современного ё в албанском и многое другое, к чему привыкло то поколение языковедов.

Существенную часть работы над словарем Фасмера составили, естественно, дополнения и поправки. Первые из них носили следующий характер: 1) дополнения из новой (впрочем, не только новой) литературы; 2) собственные новые этимологии и 3) новые словарные статьи. Они довольно многочисленны, и здесь нет возможности приводить все примеры. Уместно поэтому ограничиться немногими. Так, в немецком оригинале при слове вурдалак "Werwolf" дается только отсылка "s. волтлак". В русском издании сюда добавлено довольно много: "Форма вурдалак, появившаяся в русск. художественной литер. в 20—30 гг. XIX в. (ср. Виноградов, Докл. и сообщ. Ин. яз. 6, 1954, стр. 9 и сл.), обязана своим происхождением, пo-видимому, Пушкину и представляет собой искаженную передачу форм типа волколак, вурполак; эта целиком книжная форма получила известную популярность в последующий период; ср. ранний рассказ А. К. Толстого "La famille du vourdalak" (RES 26, 1950, 15 и сл.). В свете изложенного следует отвергнуть объяснение Дмитриева (Лексикогр. сб., 3, 1958, стр. 40) из тюрк. обур "обжора"". Это пример литературного дополнения, частично с попыткой этимологизации. Из тех своих собственных новых тогдашних этимологии, которые и сейчас не кажутся мне не удачными, назову пару примеров из 1 и 2 томов русского издания. Это разного рода заимствования, излюбленный разряд лексики у Фасмера. Тем не менее, как известно, многие из таких слов остались для него неясными или нуждаются в лучшей этимологии. Например, слово апорт "сорт яблок" возводится в немецком издании вслед за Преображенским к названию португальского города Oporto. В русском издании читаем: "...скорее всего, апорт, укр. япорт заимств. через польск. japurt из ср.-в.-нем. apfalter "яблоня"". Диалектное слово едукаръ "дока, смышленый человек" наз вано в немецком издании неясным. Русское издание гласит: "Следует объяснять как заимств. из иранской формы, восходящей к ир. *yadu- karar "волшебник", ср. авест. yadu-,.волшебник, колдун" и сложения типа zurah-kara-Ир. *yadu-kara- продолжается в нов.-перс, jadugar, но русск. слово отражает более древнюю ир. форму". Это русское слово не учтено должным образом в иранистической литературе, его нет, например, в статье Х.-Д. Поля "Слова иранского происхождения в русском языке" {"Russian linguistics" 1975, 2), хотя автор постоянно ссылается на русское издание Фасмера. Тот же ученый интересовался также древнеиранскими словами со вторым компонентом -каrа и собрал соответствующий мате риал, ср. его "Rucklaufiges Worterbuch des Altpersischen",—"Klagenfur- ter Beitrage fur Sprachwissenschaft", 1975, 1, стр. 14—15, где есть слова, облик которых не древнее, чем у иран. *yadu-kara- (или *yatu-kara-?), лежащего в основе русского слова.

Как пример новой словарной статьи приведу дикобраз, слово, чьи этимологические судьбы, возможно, не так уж запутаны [обратное производное от прилагательного дикообразный, т. е. "(зверь) дикого образа"], но и оно не должно отсутствовать в русском этимологиконе. Известно, что пропуски слов в словаре Фасмера носят подчас совершенно случайный характер.

Нужно было также исправить ряд языковых ошибок у Фасмера. Их было сравнительно немного, но среди них попадались и серьезные случаи. Например, если у Фасмера русск. зaпорток, запороток переведено по-немецки "faules Ei, Schwatzer", то при этом допущена ошибка, возможно, на почве толкования значения слова запорток в Толковом словаре Даля: зaпорток — болтун, ... гнилое яйцо. Объясняющее слово болтун [произведено от глагола болтать, с основным значением "болтать, трясти, раскачивать" и переносным — "болтать языком"; общепринятое слово болтун — обычное имя действия, производное с переносным значением, и так наверняка понял его здесь Фасмер. Но в данном случае это не подходило, потому что здесь у Даля производное болтун отнесено к основному значению глагола и обозначало не болтливого человека, а "болтающееся яйцо". Толковапия русских диалектных слов в словаре Фасмера нередко оказывались ошибочными или неточными. Проверять и править их по разнообразным источникам было делом очень трудоемким, для которого у меня самого уже не оставалось времени. Редакция привлекла для этого (правда, не сразу) нескольких помощников под наблюдением М. А. Обориной, редактора издательства, с которой я работал все эти годы над окончательной редакцией русского текста. Не так давно я прочел в одном западноевропейском журнале сообщение о завершенной публикации четырехтомного русского издания Русского этимологического словаря Фасмера "под руководством" (unter der Leitung) О. Н. Трубачева. Корреспондент был, конечно, не очень хорошо осведомлен, потому что я сделал перевод "в высшей степени собственноручно". Я позволю себе использовать здесь это выражение, употребленное Кипарским о манере работы Фасмера над словарем [V. Кiparskу, "Max Vasmer zum Gedenken", стр. 19.].

О манере работы я вспомнил не случайно; труд лексикографа и условия этого труда — это понятия, тесно связанные с человеком. В интересной книге Малькеля об этимологических словарях нельзя читать без улыбки то место, где рассказывается о романисте Дице, "который жил во времена относительного досуга (relative leisure) и писал свой Etymolo-gisches Worterbuch der romanischen Sprachen..." [Y. Malkiel, Etymological dictionaries, стр. 69.]. Leisure, Mu?e, досуг представляются мне как бы словами из пассивного лексического запаса. Взамен них более привычны постоянная нехватка времени и напряженный труд. Так обстоит дело сейчас, когда надо работать над новым Этимологическим словарем славянских языков, не говоря о других проблемах, так было тогда. Время не проводилось в праздности. Коллеги говорят, что я работаю быстро. Может быть, это отчасти так и есть, но я знаю, как много надо сделать и чувствую, что надо работать еще быстрее. Это еще и потому, что лексикография — медленное дело. Молодому бывает нужно поверить в себя и проверить или, как сейчас говорят, "выразить" себя и не бояться перегрузок, даже когда старшие товарищи и учителя сомневаются в успехе. В те годы я работал младшим научным сотрудником в Институте славяноведения АН СССР. Когда мой руководитель проф. С. Б. Бернштейн услышал о проекте издания Фасмера на русском языке, он сразу сказал мне, что эту работу над переводом в план мне не включат. Это меня не устрашило, да и мой институтский план не пострадал от нового замысла, как того опасался С. Б. Бернштейн. "Это вам на всю жизнь",— сказал он мне тогда и ошибся. Как я уже сказал, весь перевод был закончен за два года. "За это время,— говорил мне далее С. Б. Бернштейн,— вы могли бы написать книгу". Я написал две. Кроме работы над переводом Фасмера, я выпустил книгу "Происхождение названий домашних животных в славянских языках" и другую книгу — в соавторстве с В. Н. Топоровым — "Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья". В 1960 г. мой обычный рабочий день был довольно напряженным: с утра до пяти часов — перевод Фасмера, с пяти до одиннадцати вечера — работа с Топоровым над "Лингвистическим анализом гидронимов Верхнего Поднепровья". И так — ежедневно, кроме присутственных дней в институте.

Родоначальники нынешних переводчиков с иностранного на русский — первоучители славян Кирилл и Мефодий — работали, правда, еще быстрее. Как сказано в житии Мефодия (гл. XV), "он посадил из своих учеников двух попов скорописцев "зело' (и) перевел быстро все книги (=Библию) полностью, кроме Маккавейских, с греческого языка на славянский за шесть месяцев, начав с марта месяца, до двадцать шестого октября". Итак, Библию — за полгода! Правда, переводили втроем и притом переводили буквально, что при определенном навыке не так трудно, тем более "для трех аскетов IX века", говоря словами акад. П.А.Лаврова [П. Лавров, Кирило та Методiй в давньо-слов'янському письменствi, Ки?в, 1928, стр. 80. Возможные уточнения см.: Т. А. Иванова, У истоков славянской письменности (К переводческой деятельности Мефодия), сб. "Культурное наследие древней Руси", М., 1976, стр. 24 и сл.]. И при всем том успели не к 7 октября, а только к 26 октября...

С окончанием перевода словаря Фасмера трудности не кончились. Скорее наоборот. Перевод мог бы выйти из печати значительно раньше, на самом же деле публикация длилась 8—9 лет (1964—1973). Дело оказалось новым и не совсем обычным, издательские планы, как всегда, были перегружены, русский Фасмер нуждался в специальной печати, требовалась академическая типография.

От издательства "Карл Винтер" пришел мне запрос (переданный устно проф. Гертой Хютль-Ворт), действительно ли мы планируем у себя русское издание словаря Фасмера. В противном случае в Федеративной Республике Германии намеревались предпринять второе издание. Немецкое издание Фасмера насчитывало 2000 экземпляров, если не ошибаюсь. Наше русское издание было в десять раз больше, из них 5000 экземпляров пошли за границу. Говорят, фактическое количество заявок было в два раза больше тиража. Хочется надеяться, что наше русское издание, встреченное в целом положительно, стало не только "Фасмером для русских", но явилось новым исправленным и дополненным изданием для всех изучающих и исследующих русский язык. К сожалению, сам Фасмер не дожил до этого. Но еще перед своей смертью в 1962 г. он узнал о намерении издать его словарь на русском языке. Несколько озабоченный этим, он написал акад. В. В. Виноградову, тогдашнему академику-секретарю Отделения литературы и языка АН СССР. Хотя я познакомился с Фасмером лично еще в 1956 г., переписки между нами не было. Но как только я узнал о его опасениях, я послал ему образец своего перевода с примерными дополнениями в квадратных скобках. Полагаю, что его успокоил бережный характер перевода и дополнений (вряд ли он остался бы доволен, если бы узнал, как его собирался редактировать Б. А. Ларин).

Заменило ли русское издание немецкое? Да, почти, но не совсем. Наше издание обогащено новыми словарными статьями, точное количество которых я сейчас не назову, но Клаус Мюллер все, конечно, подсчитал. Назову одну цифру, представляющую известный интерес с точки зрения лексикологии, а именно количество словарных статей (позиций) в русском издании: 18 246. Мы даем несколько больше материала, чем немецкое издание, за исключением одного-двух слов, которые пришлось снять. Это так называемые непристойные слова, лексика половой сферы. Эти слова весьма интересны в плане этимологии, истории языка, развития значений. Основные слова здесь восходят еще к праславянскому периоду и имеют различные балтийские и некоторые другие индоевропейские соответствия, один глагол имеет несомненное праиндоевропейское происхождение. Специальная литература по этому вопросу обширна, как это видно в соответствующих статьях словаря Фасмера. Будучи словарем академического типа, наше издание, конечно, вправе было претендовать на соответствующую лицензию. Но наша общепринятая культура речи и языка принципиально исключает неприличную лексику. Понять это можно. Слова, ничего не говорящие немецкому читателю, лишенные каких-либо социальных и чисто человеческих акцентов, толкуемые и этимологизируемые по-немецки, немедленно приобретали маркированный характер, как только попадали в русский литературный контекст да еще двадцатитысячным тиражом. Наш читатель к этому не привык, и, может быть, не нужно его легкомысленно эпатировать. До этого и не дошло, хотя вначале я предпринял усилия, чтобы убедить редакцию и дирекцию и не сокращать то, что в принципе дополнялось. Чистота русского литературного языка одержала верх. Негативный заряд этих слов и понятий был слишком велик. Вопрос этот отнюдь не только научный, он связан с традициями культуры и этики. Комично звучит поэтому оправдание этих купюр редакцией (зав. В. А. Звегинцев): "... редакция, имея в виду достаточно широкий контингент читателей, сочла необходимым снять несколько словарных статей, которые могут быть предметом рассмотрения лишь узких научных кругов" (От редакции,— т. I, стр. 6). Таким образом, наши "узкие научные круги" по этому вопросу будут и далее обращаться к немецкому изданию Фасмера. Это получило отклик в западноевропейской литературе. Проф. В. Кипарский, говоря в своей книге "Russische historische Grammatik", Bd. III. Entwicklung des Wortschatzes (Heidelberg, 1975, стр. 17: Einleitung) о богатстве современного русского языка во всех областях человеческой культуры, одновременно указывает на существующее у нас табу половой сферы. Он приводит даже примеры, которые выпущены в русском переводе словаря Фасмера, в остальном, заключает он, русский язык по своей выразительности не уступает большим романским и германским языкам. "Неприличность" — понятие общечеловеческое, но только его объем, его понятийное поле различны в разных культурах и языках. Возможно, мы, русские, лучше чувствуем чрезвычайную "выразительность" таких слов, которые знаменуют, так сказать, антикультуру и особенно строго изгоняются из литературного языка и культурной жизни в эпоху массовой книжной продукции. Культурное разнообразие, конечно, этим не исчерпывается. Вспомним о фаллических культах внеевропейских культур и культур древности: там предписывается то, что просто невозможно в стандартной европейской культуре и ее языке. На этом кончим о типологии. Что касается главной мысли всего сказанного выше, так это мысль о том, что оба издания словаря Фасмера — немецкое и русское — оказываются нужными друг другу, и в этом мимолетно отразилось глубоко серьезное представление об отношениях наших культур и наук друг к другу.

Теперь уместно перейти к некоторым обобщениям. Хотя наша литература не испытывает недостатка в солидных пособиях по теории и практике перевода [См., например: Л. С. Бархударов, Язык и перевод. Вопросы общей в частной теории перевода, М., 1975.], а автор этих строк не считает себя теоретиком в этой области, тем не менее, любой личный опыт — как авторский, так и читательский,— может оказаться полезным для такой преимущественно эмпирической дисциплины. Отнюдь не из склонности к парадоксам, а наоборот, из самых серьезных побуждений я хотел бы обратить внимание на то, что-при переводе не переводится. Но вначале — краткое замечание самого общего характера, отчасти уже прозвучавшее выше и созвучное, я думаю, дальнейшим рассуждениям. Я имею в виду положение о важности контекста, любого — от грамматического до культурного. Думаю, что недостаточный учет или даже игнорирование контекста встречаются и в переводах, выполненных высококвалифицированными специалистами. Один пример нарушения грамматического контекста. В переводе книги "Общеславянский язык" А. Мейе (перевод и примечания проф. П. С. Кузнецова под ред. С. Б. Бернштейна, М., 1951) на стр. 112 упоминается древнесловенское (Фрейзингенские отрывки) дат. п. мн. ч. crilatcem "alatis" в соответствии с др.-чеш. kridlatec "быть крылатым". Франц. etre aile можно перевести на русский двумя разными лексико-грамматическими способами: 1) инфинитивный "быть крылатым" и 2) субстантивный "крылатое существо", но выбор определяется контекстом (толкуется имя, а не глагол, рядом как ближайшее соответствие приводится также имя), а контекст допускал здесь только второй перевод.

Кроме этого единственного примера из апеллативной лексики, т. е. того разряда слов, которые главным образом переводятся при переводе, я, как уже сказал выше, хотел бы остановиться на том, что переводу в обычном смысле не подлежит, —-на именах собственных. Правила передачи имен собственных при переводе в общем тоже существуют или должны существовать, однако как раз с собственными именами при этом случается всякое. Курьезный и, видимо, общеизвестный пример исчезновения собственного имени при переводе. Одна из пьес О. Уайльда носит у нас русское название "Как важно быть серьезным", хотя было бы точнее (а может быть, и смешнее) перевести английское название этой комедии "The importance of being Ernest" по-русски именно "Как важно быть Эрнстом". В английском оригинале имеет место великолепное каламбурное совпадение чистой знаковости личного имени собственного и лексической полнозначности апеллативного его субстрата — прилагательного ernest "серьезный". Я не случайно упомянул о чистой знаковости имени собственного: эта тема стоит того, чтобы ее развить дальше. Кажется, ни в зарубежной, ни в нашей литературе по имени собственному [Ср.: Е. Курилович, Положение имени собственного в языке, в его кн.: "Очерки по лингвистике", М., 1962; А. В. Суперанская, Общая теория имени собственного, М., 1973; ее же, Ударение в собственных именах в современном русском языке, М., 1966.] не обращалось должного внимания на эту важную сущность имени. Знаковый характер языка и любого его слова доказан со времен Соссюра, но если это верно о полнозначном нарицательном слове, то в отношении имен собственных это справедливо вдвойне. Утрированная знаковость и тенденция к ее усилению всеми средствами (в произношении, ударении, на письме) — главная отличительная особенность имени собственного. Именно эта тенденция объясняет известное всем отталкивание (в произношении, ударении, на письме) имен собственных от этимологически тождественных апеллативов. Отличие собственных имен от нарицательных обычно видят в том, что собственные называют, а нарицательные обозначают (Курилович). Здесь, кажется, и кроется один из подводных камней перевода, потому что переводить надо как будто только то, что обозначает и имеет лексическое значение, собственные же имена надо транслитерировать или переводить в отдельных случаях то, что в них лексически переводимо [А. В. Федоров, Введение в теорию перевода (Лингвистические проблемы), 2-е перераб. изд., М., 1958, стр. 165 и сл.]. Что происходит иногда при исправной транслитерации, мы уже видели на примере с Монако (кстати, пример вполне заслуживает того, чтобы стать хрестоматийным). Если мы транслитерируем итал. Monaco русскими буквами, то получится, конечно, известное всем Монако, но если в книге В. Пизани "Этимология" город Monaco дважды упомянут как место издания немецких книг — 1) Benfey, Geschichte der Sprachwissenschaft und ori-entalischen Philologie in Deutschland, Monaco, 1869; 2) H. Hirt, Etymologie der neuhochdeutschen Sprache, Monaco, 1921, —то речь, конечно, идет только о Мюнхене, по-итальянски — тоже Monaco или Monaco di Baviera. Переводчик книги Пизани Д. Э. Розенталь прибег к буквальной транслитерации (см. стр. 171 и 173 раздела "Библиография" указ. книги), и Монако по недосмотру превратился в довольно крупный центр исследований по сравнительному и германскому языкознанию. Ни транслитерация, ни перевод здесь не годятся (хотя перевод здесь в принципе возможен, так как эквивалентные Munchen=Monachium=Mnichov= Monaco значат "монаший"). Здесь требуется знание эквивалентной передачи, очень важной для правильного отражения культурного контекста и, кстати, очень плохо обеспеченной словарями.

Мне кажется, хороший, образованный переводчик обнаруживает себя не только и не столько в том, что он тонко переводит и чувствует апеллативную семантику, фразеологизмы или не даст себя провести пресловутым "друзьям переводчика" опять же из нарицательной лексики, сколько в том, что, переводя, например, немецкий текст, где упомянут город Odenburg на западе Венгрии, он не позволит себе "перевести" Эдинбург (с чем я однажды столкнулся в одной книге по археологии), а напишет правильно: Шопрон (нынешнее венгерское название города, принятое и у нас). Думаю, что хороший переводчик, переводя с чешского, позаботится о точной адекватной передаче также всей нечешской ономастики. В противном случае получится то, что получилось при переводе книги Л. Ни-дерле "Славянские древности" (М., 1956). Переводческая пара, трудившаяся над ее русским текстом, породила никогда не существовавшего парижского профессора Эрнста Дениса (стр. 17 книги), в котором можно угадать известного Эрнеста Дени. Точно так же славяне Мезии помещены были ими между нижним Дунаем и не существующим горным хребтом Гаемом (стр. 86 книги); так неверно было прочтено по-чешски "mezi dolnim Dunajem a Haemem", что значит по-русски "между нижним Дунаем и Балканами" (лат. Haemus — одно из названий Балкан). Подобная практика способна привести к появлению того, что можно назвать "ghost-names", имена-призраки, аналогично существующему в филологии понятию "ghost-words", слова-призраки, порожденные описками, ошибками, плохой информацией. Хорошо, если "имя-призрак" рождается мертвым, как в описанных только что случаях. Если же неточный вариант, плод исправной, так сказать, транслитерации, возникнув, довольно долго живет вроде того "Доброго человека из С е з у а н а" Бертольта Брехта, который на самом деле — "Добрый человек из С ы ч у а н и", то не следует удивляться, если рядовой читатель, слышавший, что в Китае есть Сычуань, а с театральных подмостков говорят о местности Сезуан в той же стране,— если этот читатель и зритель начнет думать о Сычуани и Сезуане (нем. Sezuan — Сычуань\) как о разных объектах.

Так нарушается старое доброе правило — entia non sunt multiplicanda "не следует умножать сущностей". Опасность этого рода всегда есть и бьь ла при переводах и пересчетах знаков одной культуры знаками другой. Не всегда легко знать, что имя китайского лингвиста, известное в англоязычном звучании Yuen Ren Chao, по-русски должно передаваться как Чжао Юань-женъ. Но именно этой адекватной передачи таких с в е р х знаков, как имена, мы должны ждать и требовать от хорошего перевода.