Томми и традиции
Не так давно я пытался убедить сотрудников и читателей свободолюбивой
газеты, что демократия,
в сущности, не так уж плоха. Это мне не удалось. Сотрудники ее и
читатели — очень милые, даже веселые люди; но они не могут переварить
парадоксальное утверждение, что бедные действительно правы, богатые
— виноваты. С тех пор стало принято связывать мое имя с джином,
которого я терпеть не могу, и семейными драками, для которых у меня
не хватает прыти.
Я часто думал, стоит ли мне объяснять еще раз, почему бедные правы;
и вот сегодня утром я, очертя голову, снова ринулся в бой. Почему,
спросите вы? Потому, что какая-то женщина сказала мальчишке: "Ну,
Томми, теперь иди поиграй", — не грубо, а с тем здоровым нетерпением,
которое так свойственно ее полу.
Я еще раз попытаюсь оживить мертвые догмы демократии и рассказать,
что же я услышал в этих словах. Прежде всего надо, наконец, понять,
что ходячее мнение может быть верным. Тысячи человек могут повторять
ту или иную истину, не веря в нее, и она останется истиной. Так,
либерализм
— истина, хотя многие либералы — чистый миф. В Христа
можно поверить, во многих христиан — нельзя. Иногда истину хранят
лицемеры.
В начале XVIII века виги хранили заповеди свободы и самоуправления,
хотя сами все до единого были грязными холуями и развратными деспотами.
В конце XVIII века модные французские аббаты хранили традицию католичества,
хотя не знаю, был ли среди них хоть один верующий. Но когда пробил
час демократии, пригодилась сохраненная вигами традиция Алджернона
Сидни. Когда вернулась вера, пригодилась сохраненная аббатами традиция
Людовика Святого.
И когда я говорю, что традиция
бедных верна, я совсем не хочу сказать, что они считают себя правыми.
Именно этого они и не думают. Самое трудное — убедить бедных, как
они правы.
А хочу я сказать вот что: подобно тому, как была истина в продажном
парламенте вигов и в проповедях неверующих священников, есть истины,
которыми владеют бедные в своей темноте и нищете, и не владеем мы.
Дело не в том, что они абсолютно правы — они правы относительно;
но мы абсолютно не правы.
Я много раз приводил примеры; для ясности повторю
один из них. Принято презирать бедных за то, что они устраивают
много возни вокруг похорон. Я не говорю, что черные платки точно
соответствуют моему представлению о траурных одеждах или что разговор
миссис Браун и миссис Джонс, хлопочущих вокруг гроба, звенит возвышенной
скорбью "Лисида". Я даже не отрицаю, что мы, образованные,
могли бы сделать все это лучше. Я просто говорю, что мы вообще этого
не делаем.
Мы решили почему-то, что устраивать возню вокруг смерти вульгарно,
и доказали этим, что не знаем человеческой психики. Единственный
способ сделать погребение терпимым — придать ему как можно больше
значения. Если вы соберете друзей, если вы выпьете, покричите, поговорите,
похвалите покойного, — атмосфера изменится, что-то человеческое
встанет у открытой могилы. Поистине невыносимо превращать смерть
близких в частное, почти тайное дело, как поступают наши элегантные
стоики.
Это и высокомерно, и лицемерно, и нестерпимо больно. Бедные это
чувствуют, и никакими силами вы не убедите их отказаться от поминок.
Они справляют свои поминки в несправедливой, недемократической стране;
они справляют их плохо; но за ними стоит все человечество, и в шуме
и жаре этих сборищ мы слышим эхо погребальных игр "Илиады".
Приведу более веселый пример. Бедные придерживаются
определенных взглядов на работу и игру. Я не хочу сказать, что они
работают и играют лучше нас. Играют они средне, а работать исхитряются
как можно меньше, что и я бы делал в их шкуре. Но они правы теоретически,
философски. Они отличаются от нас или аристократов (простите за
это "или") тем, что их работа — работа, а игра
— игра. Работать — значит для них "делать то, что не хочешь",
играть — "делать то, что хочешь". Суть работы — закон,
суть игры — благодать.
Казалось бы, довольно просто; но образованные никак не могут в
этом разобраться. Не могут разобраться и те, кто ведает просвещением.
Весь английский обеспеченный класс стоит на такой ошибке. Джентльмен
приучен смотреть на свою работу (дипломатия, парламент, финансы)
как на игру, а на свою игру (спорт, коневодство) — как на работу.
Он приучен играть в политику и работать на крокетном поле.
Морис Бэринг сказал очень верно, что в английских школах игра —
уже не игра, а урок, особенно нудный оттого, что надо притворяться
веселыми Поборники новых методов воспитания хотят, чтобы детские
игры были значительны и поучительны. Они ставят детей в живописные
группы, заставляют их этично танцевать и эстетично зевать Они хотят
влезть в детские игры. С таким же успехом они могут влезть в детские
сны. Игра — это отдых, как и сон.
Женщина, которая сказала: "Иди поиграй, Томми", — усталый
страж бессмертного разума. Может быть, Томми иногда приходится несладко;
может быть, она заставляет его работать. Но она не заставляет его
играть. Она отпускает его играть, дает зарядиться одиночеством и
свободой, и в этот час не Фребель и не доктор Арнольд занимаются
Томми, а сам он занимается собой.
Не знаю, удалось ли мне объяснить, что бедные хранят непрезентабельную
истину, а мы — прекрасно отполированную ложь. На сегодня я поработал
достаточно. Пойду поиграю.
Примечания:
- Из сборника "Безумие и ученость" (1958)
|
