В защиту нудных людей
Все, или почти все считают в наши дни, что нудность — непростительный
грех. Это не так. Если здесь вообще применима эта грозная терминология,
правильнее сказать, что грешит тот, кому скучно. Уныние действительно
считается грехом; именно по его вине мы постоянно недооцениваем
мир и забываем о нем. Но грешит унынием тот, кому скучно, а совсем
не тот, кто скуку нагнал.
В сущности, если нам скучно, это никак не значит, что скучен наш
собеседник; ведь из того, что мы убиты, не обязательно следует,
что виновник нашей смерти — убийца. Когда посредине Флит-стрит вас
поразит выстрел, у вас есть все основания считать себя убитым (в
общепринятом смысле слова). Но вопрос о том, убийца ли тот, кто
убил вас, — несравненно сложнее и легко заведет нас в дебри юридических
тонкостей, восходящих к Великой Хартии Вольностей и кодексу Юстиниана.
Он, лично он, может совсем не быть убийцей. А вдруг он выстрелил,
защищаясь, потому что принял за нападение тот изящный взмах трости,
которым вы подзывали кэб? А вдруг он выстрелил по рассеянности,
приняв вас за круглую мишень в тире? С убитым дело просто; с тем,
кто убил, — куда сложнее: он может быть дьяволом, может быть и ребенком.
Скука (а она немногим лучше смерти, ибо тот, кому скучно, перестает
ощущать жизнь) тоже вполне конкретна, если говорить о скучающем.
Лицо же, нагоняющее скуку, может быть кем угодно, от самого нудного
человека в мире до самого занятного.
Диккенс, повествуя о Министерстве Волокиты, занудил бы до смерти
суданского араба. Самый лучший клоун довел бы до страшной скуки
тибетского монаха, если бы стал тщательно имитировать перед ним
жаргон и повадки английского матроса.
Очень может быть, что человек, поведавший нам о непревзойденной
романтике швейных машин или скотоводства, скучен только на наш,
варварский слух. Может быть, нам, дикарям, недоступны все поразительные
перипетии схватки его тетушки с опекунами из-за прадедушкина завещания.
Если здесь возможен разговор о виновности, виновны мы. Предмет беседы
ничуть не скучен; на свете нет скучных тем.
Если наш собеседник, по всем признакам умом не блещущий, уловил
тайную прелесть темы — значит, скучной ее назвать нельзя. Если его
так волнует педаль сцепления или отвратительные поступки Томсонов,
почему бы всему этому не взволновать и нас? Мы связаны, он — свободен,
и потому он выше нас. Счастливый человек выше унылого. Уныние и
скука слушателя говорят порою об его образованности и уме; но они
никак не могут быть столь хороши, как увлеченность, детская серьезность,
небесная радость скучного рассказчика.
Правильный взгляд на нудных людей спасет нас почти от всего современного
пессимизма. Пессимизм едва ли не всегда — порождение богатых и праздных
сословий. Праздный не может понять, как вещи, не волнующие его,
волнуют других. Если ему скучны секреты дубильщика или радости фотолюбителя,
он решит, что они скучны и тем, кто их расписывает.
Для него скучно все, что поглощает человека с головой. Может быть,
в социальном смысле это и так, но с психологической точки зрения
все обстоит как раз наоборот. Если кто-то чем-то поглощен, значит
— это очень интересно. Но когда человек не хочет уйти из рая, пессимисты
делают вывод, что он — в тюрьме.
Прекрасный тому пример — математика. Все считают, что это — страшная
скука; но если вы хоть раз видели математиков, вы должны признать,
что нет в мире ничего интересней этой науки. Она отвлеченная, конечно;
но ведь и богословие — наука отвлеченная, а люди кидались на пики
и сгорали на медленном огне во имя богословских истин.
Вы имеете полное право считать такие проблемы нелепыми. Но то,
что делали люди во имя абстракций богословия, другие сделали бы
— я уверен — ради абстракций математики. Если история учит нас хоть
чему-нибудь, мы должны поверить, что есть на свете люди, которые
падут в битве или погибнут на костре за математическую истину.
Конечно, очень легко понять и простить человека, которому стало
скучно, — точно так же, как легко понять и простить человека, упавшего
с коня, или опоздавшего на поезд, или заглянувшего в конец задачника.
Но победой это назвать нельзя; это — поражение. И уж во всяком случае
нельзя винить походя коня или задачник. Пример тому, и очень уместный,
— столь популярный в наши дни бунт против семьи.
Мириады абсолютно исключительных гениев рвут путы семьи и дома,
потому что домочадцы не понимают их и нагоняют на них тоску. Во
многих случаях так оно и есть; почти всегда их можно понять. Но
мне все время кажется, что этот раскол исчез бы, если хотя бы на
минуту раскольники согласились допустить, что в этой скуке повинны
не столько родные, сколько они сами.
Семейная ссора и досадна, и утомительна, если мы утомлены и раздосадованы.
Но отказать ей в занимательности никак нельзя. Всякий, кому приходилось
разбираться в столкновении интересов или настроений хотя бы пяти-шести
человек, превосходно знает, что только Бальзак мог бы описать их
характеры, только Шекспир — передать накал их страстей и только
Бог — рассудить их.
Не льстите себя мыслью, что вы оставляете семью, потому что вас
влечет искусство или познание. Вы просто бежите от непосильного
познания людей и от немыслимого искусства жизни. Может быть, вы
правы.
Но не говорите, что вы ушли потому, что миссис Браун пресна, дядя
Джон — зануда, а тетя Мэри не понимает вас. Скажите, что вы — вполне
простительно — не уловили тонкой прелести миссис Браун, или прошли
мимо смутных, но захватывающих глубин дядиной души, или не поняли
тетю. Уныние — грех; люди нудные не согрешили.
Снисходя к слабости человеческой, оправдаем бунт, и мятеж, и разрывание
пут. Но сильный человек, совсем хороший, найдет радость там, куда
его забросит судьба. Великому герою хорошо дома. Лучший из лучших
сидит у ног своей бабушки.
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 464-467.
|
