Несчастный случай
Сейчас я расскажу, что случилось со мной в совсем уж удивительном
кебе. Удивителен он был тем, что невзлюбил меня и яростно вышвырнул
посреди Стрэнда. Если мои друзья, читающие "Дейли ньюз",
столь романтичны (и богаты), как я думаю, им приходилось испытывать
нечто подобное. Наверное, их то и дело вышвыривают из кебов. Однако
есть еще тихие люди не от мира сего, их не вышвыривали, и потому
я расскажу, что пережил, когда мой кеб врезался в омнибус и, надеюсь,
что-нибудь поломал.
Стоит ли тратить время на рассказ о том, чем прекрасен кеб, единственный
предмет наших дней, который смело может занять место самого Парфенона?
Он поистине современен — и укромен, и прыток. Во всяком случае,
мой кеб обладал этими чертами века, обладал и еще одной — он быстро
сломался. Рассуждая о кебах, заметим, что они — англичане; за границей
их нет, они есть в прекрасной, поэтичной стране, где едва ли не
каждый старается выглядеть побогаче и соответственно себя ведет.
В кебе удобно, но не надежно — вот она, душа Англии.
Я всегда подмечал достоинства кеба, но не все испытал, не изучил,
как сейчас бы сказали, всех его аспектов. Я изучал его, когда он
стоял или ехал ровно. Сейчас я расскажу, как выпал из него в первый
и, надеюсь, последний раз. Поликрат бросил перстень в море, чтобы
улестить судьбу. Я бросил в море кеб (простите такую метафору),
и богини судьбы теперь довольны. Правда, мне говорили, что они не
любят, когда об этом рассказывают.
Вчера под вечер я ехал в кебе по одной из улиц, спускающихся к
Стрэнду, с удовольствием и удивлением читая свою статью, как вдруг
лошадь упала, побарахталась на мостовой, неуверенно поднялась и
побрела дальше. Когда я еду в кебе, с лошадью это бывает и я привык
наслаждаться своими статьями под любым углом. Словом, ничего необычного
я не заметил — пока не взглянул на лица вокруг.
Люди глядели на меня, и страх поразил их, словно белый пламень
с неба. Кто-то кинулся наперерез, выставив локоть, как будто бы
хотел отвести удар, и попытался остановить нас. Тут я и понял, что
кебмен выпустил поводья — и лошадь полетела, как живая молния. Описывать
я пытаюсь то, что чувствовал, многое я упустил. Как-то кто-то назвал
мои эссе "фрагментами факта". Прав он, не прав, но здесь
были поистине фрагменты фактов. А уж какие фрагменты остались бы
от меня, окажись я на мостовой!
Хорошо проповедовать верующим — ведь они очень редко знают, во
что верят. Я нередко замечал, что демократия лучше и глубже, чем
кажется демократам; что общие места, поговорки, поверья намного
умнее, чем кажется. Вот вам пример. Кто не слыхал о том, что в миг
опасности человек видит все свое прошлое! В точном, холодном, научном
смысле это чистейшая ложь. Ни несчастный случай, ни муки смертные
не заставят вспомнить все билеты, которые мы купили, чтобы ехать
в Уимблдон, или все съеденные бутерброды.
Но в те минуты, когда кеб мчался по шумному Стрэнду, я обнаружил,
что в этом поверье есть своя правда. За очень короткое время я увидел
немало; собственно говоря, я прошел через несколько вер. Первою
было чистейшее язычество, которое честные люди назвали бы невыносимым
страхом. Его сменило состояние, очень реальное, хотя имя ему найти
нелегко. Древние звали его стоицизмом; видимо, именно это немецкие
безумцы понимают под пессимизмом (если они вообще хоть что-то понимают).
Я просто принял то, что случилось, без радости, но и без горя —
ах, все неважно! И тут, как ни странно, возникло совсем иное чувство:
все очень важно и очень, очень плохо. Жизнь не бесцельна — она бесценна,
и потому это именно жизнь. Надеюсь, то было христианство. Во всяком
случае, явилось оно, когда мы врезались в омнибус.
Мне показалось, что кеб накрыл меня, словно великанья шляпа, великаний
колпак. Потом я стал из-под него вылезать, и позы мои, должно быть,
внесли бы немало в мой недавний диспут о радостях бедняков. Что
до меня самого, когда я выполз, сделаю два признания, оба — в интересах
науки. Перед тем как мы врезались в омнибус, на меня снизошло благочестие;
когда же я поднялся на ноги и увидел две-три ссадины, я стал божиться
и браниться, как апостол Петр.
Кто-то подал мне газету. Помню, я немедленно ее растерзал. Теперь
мне жалко, и я прошу прощения и у человека того, и у газеты. Понятия
не имею, с чего я так разъярился; исповедуюсь ради психологов. Тут
же я развеселился и одарил полисмена таким множеством глупых шуток,
что он опозорился перед мальчишками, которые его почитали.
И еще одна странность ума или безумия озадачила меня. Через каждые
три минуты я напоминал полисмену, что не заплатил кебмену, и выражал
надежду, что тот не понесет убытков. Полисмен меня утешал. Только
минут через сорок я вдруг понял, что кебмен мог потерять не только
деньги; что он был в такой же опасности, как я. Понял — и остолбенел.
Видимо, кебмена я воспринимал как божество, неподвластное несчастным
случаям. Я стал расспрашивать — к счастью, все обошлось.
Однако теперь и впредь я буду снисходительней к тем, кто платит
десятину с мяты, аниса и тмина и забывает главное в законе. Я не
забуду, как чуть было не стал всучать полкроны мертвецу. Дивные
мужи в белом перевязали мои ссадины, и я снова вышел на Стрэнд.
Молодость вернулась ко мне, я жаждал неизведанного — и, чтобы начать
новую главу, кликнул кеб.
|
