Двенадцать человек
Недавно, когда я размышлял о нравственности и о мистере X. Питте,
меня схватили и сунули на скамью присяжных. Хватали меня довольно
долго, но мне это показалось и внезапным и необыкновенным. Ведь
я пострадал за то, что живу в Баттерси, а моя фамилия начинается
на Ч.
Оглядевшись, я увидел, что суд кишит жителями Баттерси, начинающимися
на Ч. Кажется, набирая присяжных, всегда руководствуются этим слепым
фанатическим принципом. По знаку свыше Баттерси очищают от всех
Ч и предоставляют ему управляться при помощи других букв.
Здесь не хватает Чемберпача, там — Чиззлопопа; три Честерфилда
покинули родное гнездо; дети плачут по Чеджербою; женщина жить не
может без своего Чоффинтона, и нет ей утешения. Мы же, смелые Ч
из Баттерси, которым сам черт не брат, размещаемся на скамье и приносим
клятву старичку, похожему на впавшего в детство военного фельдшера.
В конце концов, нам удается понять, что мы будем верой и правдой
решать спор между Его Величеством королем и подсудимым — хотя ни
того, ни другого мы еще не видели.
В ту самую минуту, когда я подумал, не решают ли этот спор преступник
с королем в ближайшей пивной, над барьером появилась глава подсудимого.
Обвиняли его в краже велосипедов. Он был как две капли воды похож
на моего друга. Мы вникли в кражу велосипедов.
Мы выяснили, какую роль сыграл в ней Его Величество, какую — подсудимый.
И после краткого, но веского спора мы пришли к выводу, что король
в это дело не замешан. Потом мы занялись женщиной, которая не заботилась
о детях, и поняли по ее виду, что никто не заботится о ней.
И вот, пока перед моими глазами проходили эти лица, а в мозгу мелькали
эти мысли, сердце переполнила жестокая жалость и жестокий страх;
никогда и никто не сумел их выразить, но именно они с сотворения
мира таятся почти во всех стихах и поэмах. Очень трудно объяснить
их; может быть, кое-что разъяснится, если я скажу, что трагедия
— высшее выражение бесконечной ценности человеческой жизни.
Никогда еще я не подходил так близко к страданию; и никогда не
стоял так далеко от пессимизма. Я бы не говорил об этих тяжелых
делах — говорить о них слишком тяжко; но я упоминаю о них по особой
причине. Я говорю о них потому, что из горнила этих дел вышла не
лишенная знаменательности общественная или политическая формула.
Четко, как никогда, я понял, что такое суд присяжных и почему мы
должны сохранить его во что бы то ни стало.
В наше время все больше усиливается профессионализм. Мы предпочитаем
профессиональных солдат, потому что они лучше сражаются, профессиональных
певцов, потому что они лучше поют, танцоров — потому что они лучше
танцуют, весельчаков — потому что они лучше веселятся.
Многие считают, что это относится и к суду и к политике, фабианцы,
например, уверены, что большую часть общественных дел нужно переложить
на специалистов. А многие законники хотят, чтобы взятый со стороны
присяжный уступил все свои полномочия профессионалу-судье.
Конечно, если бы мир был разумен, я не видел бы в этом ничего дурного.
Однако тот, кто знает жизнь, узнает рано или поздно, что четыре
или пять важнейших и полезнейших истин весьма парадоксальны. Другими
словами, они практически неоспоримы, но звучат странно.
Такова, например, безупречная истина, гласящая, что больше всех
радуется тот, кто не гонится за удовольствиями. Таков и парадокс
мужества: чтобы избежать смерти, надо не думать о ней. И вот один
из четырех парадоксов, которые следовало бы сообщать грудным детям,
сводится к следующему: чем больше мы смотрим, тем меньше видим;
чем больше учимся — тем меньше знаем.
Фабианцы были бы совершенно правы, если бы специалист с каждым
днем все лучше разбирался в деле. Но это не так. Он разбирается
все хуже. Точно так же тот, кто не упражняется постоянно в смирении
и благодарности, видит все хуже и хуже красоту и значительность
неба или камней.
Страшно и нелегко мстить за других. Но и к этому можно привыкнуть
— ведь привыкнуть можно и к солнцу. И самое страшное во всей машине
правосудия, во всех судах, магистратах, судьях, поверенных, полисменах,
сыщиках — не то, что они плохи (есть и хорошие), не то, что они
глупы (есть и умные), а то, что они привыкли.
Они не видят на скамье подсудимых подсудимого; они видят привычную
фигуру на привычном месте. Они не видят ужаса судоговорения — они
видят механизм своей работы. И потому, ведомая здоровым чутьем,
христианская цивилизация мудро порешила вливать в их тела свежую
кровь, а в мозги — свежие мысли людей с улицы.
В суде должны быть люди, способные видеть судью, толпу, грубые
лица убийц и полисменов, пустые лица зевак, призрачное лицо адвоката,
— видеть ясно и четко, как видят новый балет посетители премьеры.
Наша цивилизация поняла, что признать человека виновным — слишком
серьезное дело, и нельзя поручить его специалистам. Здесь нужны
свежие лица, не знающие тонкостей закона, но способные чувствовать
все то, что почувствовал я. Когда нам нужно составить библиотечный
каталог или открыть созвездие — мы обращаемся к профессионалу.
Но когда нам нужно сделать поистине серьезный выбор, мы призываем
двенадцать человек, оказавшихся под рукой. Если память мне не изменяет,
именно так поступил Иисус.
|
