Высокие равнины
Под этим странным сочетанием слов я подразумеваю не плоскогорья,
которые мне ничуть не интересны; когда человек лезет на них, трудности
восхождения не увенчиваются радостью вершины. Кроме того, они смутно
связаны с Азией — с полчищами, поедающими все, как саранча, и с
царями, взявшимися невесть откуда, и с белыми слонами, и с раскрашенными
конями, и со страшными лучниками — словом, с высокомерной силой,
хлынувшей в Европу, когда Нерон был молод. Силу эту поочередно сокрушали
все христианские страны, пока она не возникла в Англии и не назвалась
культом империи.
О чем-то вроде высоких равнин толкуют теософы, по-видимому — в
переносном смысле. Уровни духовного бытия так хорошо знакомы им,
что они видят их воочию и, кажется, могут нумеровать — "599а" или
"Уровень Р, подуровень 304". Однако я имею ввиду не эти высоты.
Моя вера ничего о них не знает; ей известно, что все мы — на одном
уровне, и не очень высоком. Да, у нас есть святые; они — именно
те, кто это понял.
Почему же я назвал равнины высокими? Объясню сравнением. Когда
я учил в школе греческий (который потом забыл), меня удивили слова
"черное вино". Я навел справки, и узнал много интересного. Я узнал,
что нам почти неизвестно, какую жидкость пили греки, и вполне может
случиться, что то был темный сироп, который нельзя пить без воды.
Узнал я и другое: система цветов в древних языках тоже не очень
нам понятна; скажем, неясно, что имеет в виду Гомер, когда говорит
о темном, как вино, море.
Меня это удовлетворило, я забыл свои сомнения, и не вспоминал о
них, пока не увидел однажды бутылку вина, стоящую в тени, и не понял,
что греки называли вино черным, потому что оно черное. Когда его
мало, когда его видишь на просвет, когда за ним играет пламя, оно
красное; а если его много и света рядом нет — черное, и все.
Потому же я называю равнины высокими. Они — не ниже нас, ибо поднимаются
вместе с нами; где они, там и мы. Если даже мы влезем на гору, под
ногами, чаще всего, будет кусочек ровной земли. Вершина же только
тем и хороша, что с нее мы видим равнину во всей ее красе.
Так человек, который поистине выше других, хорош лишь тем, что
он больше ценит все обычное. В утесах и пиках только тот прок, что
с равнины не увидишь равнины; в образовании и таланте — только тот,
что они помогают порой оценить прелесть простоты. Чтобы увидеть
мир с птичьего полета, надо стать маленьким, как птица.
Самый лучший из поэтов-кавалеров XVII века. Генри Воэн, выразил
это в забытом, бессмертном стихе:
Святое и высокое смиренье.
Дело не только в том, что эпитет "высокое" неожидан, как и положено
в хорошей поэзии. Здесь выражена очень серьезная истина этики. Как
далеко ни зашел бы человек, он смотрит вверх не только на Бога,
но и на людей, и видит все лучше, как поразительны и загадочны доля
и доблесть одиноких сынов Адама.
Часть этой заметки я написал, сидя на холме и глядя чуть ли не
на все центральные графства. Подниматься было нетрудно, но гребень
виднелся так далеко вдали, словно, дойдя до него, я взглянул бы
сверху на звезды. Однако взглянул я не на звезды, а на города, и
увидел город Альфреда, похожий на закатное облако, а за ним — Солсбери,
подобный земле в затмении.
Образы эти — небесные, и города были как будто не подо мной, а
надо мною; и я понадеялся, что до самой смерти буду смотреть снизу
вверх, а не сверху вниз, на тяжкий труд и мирный дом Адамова рода.
Душе хорошо видеть равнины и, на неверных высотах величия, ощущать
над собою богоданное равенство людей.
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 382-383.
|
