Драконова бабушка
Недавно я видел человека, который не верит в сказки. Я говорю не
о том, что он не верит в происшествия, о которых говорится в сказках,
— например, что тыква может стать каретой. Конечно, он и в это не
верил; но, как все подобные ему маловеры, никак не мог разумно объяснить,
почему. Он попытался сослаться на законы природы, но запутался.
Тогда он сказал, что обычно тыквы не меняются и все мы на практике
полагаемся на это.
Однако я указал ему, что это применимо не только к чудесам,
но и ко всем маловероятным событиям. Если бы мы были уверены в чуде,
мы бы не обратили на него внимания. Все, что случается очень редко,
мы не принимаем в расчет независимо от того, чудесно это или нет.
Я не думаю, что вода в стакане превратится в вино; точно так же
я не думаю, что в ней окажется яд.
Заходя к издателю по делу, я не думаю, что он — эльф; точно так
же я не думаю, что он русский шпион или потерянный наследник Священной
Римской империи. Действуя, мы исходим не из того, что привычный
порядок вещей неизменен, а из того, что обычные происшествия случаются
много чаще и полагаться на них вернее. Но это ничуть не мешает поверить
обстоятельным рассказам о шпионах или о тыквенной карете.
Конечно, если я увижу своими глазами, как тыква превращается в
автомобиль, я не стану ожидать, что это случится снова, И не стану
вкладывать деньги в тыквоводство, чтобы содействовать автомобильной
промышленности. Золушка получила платье от феи, но я не думаю, что
с тех пор она перестала шить себе платья.
И все же, как это ни странно, многие уверены, что сказочных чудес
не бывает. Но тот, о ком я говорю, не признавал сказок в другом,
еще более странном и противоестественном смысле. Он был убежден,
что сказки не нужно рассказывать детям. Такой взгляд (подобно вере
в рабство или в право на колонии) относится к тем неверным мнениям,
которые граничат с обыкновенной подлостью.
Есть вещи, отказывать в которых страшно. Даже если это делается,
как теперь говорят, сознательно, само действие не только ожесточает,
но и разлагает душу. Так отказывали в молоке молодым матерям, чьи
мужья воевали против вас. Так отказывают детям в сказках.
Человек этот пришел ко мне по делам какого-то глупого общества,
чьим верным членом я состою. Он был молод, румян, близорук, словно
заблудший священник, который слишком беспомощен, чтобы вернуться
к церкви. На его поразительно длинной шее красовался ярко-зеленый
галстук. Надо сказать, я то и дело встречаю длинношеих идеалистов
— должно быть, они тянутся ввысь, к звездам.
А может, это связано с тем, что многие из них — вегетарианцы и
хотят постепенно вытянуть шею, как жираф, чтобы объедать деревья
в Кенсингтонском саду. Не знаю; это — и в прямом, и в переносном
смысле — выше моего понимания. Как бы то ни было, именно таким был
молодой противник сказок; и по забавному совпадению он вошел как
раз в ту минуту, когда я, просмотрев кипу современных романов, естественно
перешел к сказкам братьев Гримм.
Современные книги стояли передо мной; надеюсь, вам нетрудно угадать
их заглавия. Была тут "Провинциальная Сью" (психологическая
повесть) и "Психологическая Сью" (повесть провинциальная);
было "Наваждение" (набросок), "Ненависть"
(ноктюрн) и прочее в том же духе.
Я честно читал их, как ни странно — устал, увидел сказки братьев
Гримм и закричал от радости. Наконец-то, наконец хоть капелька здравого
смысла! Я открыл книгу, и взгляд мой упал на дивные, утешительные
слова: "Драконова бабушка". Вот это разумно, вот это
здраво, вот это правильно. "Драконова бабушка"!..
Смакуя это простое, человеческое понятие, я поднял взор и увидел
в дверях чудовище в зеленом галстуке.
Надеюсь, я слушал его вежливо, но, когда он между прочим заметил,
что не верит в сказки, я не совладал с собой.
"Кто вы, о пришелец, — спросил я, — кто вы, чтобы в них не
верить? Гораздо легче поверить в Синюю Бороду, чем в вас. Синяя
Борода — несчастье, но есть зеленые галстуки, которые не назовешь
иначе как пороком. Много легче поверить в миллион сказок, чем в
человека, который их не любит. Я скорее поцелую Гриммов, как Библию,
и присягну на них, чем поверю, что вы — не наваждение, не искушение,
не чары.
"Драконова бабушка"... Послушайте только, как это просто,
здраво, разумно, до безупречности логично. Если был дракон, значит,
у него была бабушка. А вот у вас бабушки не было! Бабушка научила
бы вас любить сказки. У вас не было ни отца, ни матери. Вас просто
не может быть".
Мне показалось, что он внимает мне без должной кротости, и я заговорил
мягче. "Неужели вы не видите, сказал я, — что сказки по сути
своей основательны и правдивы, а нескончаемые выдумки о современной
жизни немыслимы и пусты? В сказках душа здорова, мир — полон чудес.
В реалистическом романе мир уныл и привычен, а душа корчится от
боли.
Сказка говорит о том, что делает здоровый человек в краю чудес;
современный роман — о том, что делает безумец в мире скуки. В сказках
мир свихнулся, но герой сохранил рассудок. Герой современного романа,
свихнувшийся еще до первой строчки, страдает от жестокой рутины,
от злой разумности мира. В прекрасном повествовании о драконовой
бабушке, как и во всех сказках, само собой разумеется, что юноша,
выходящий в путь, наделен всем, чем нужно, — что он смел, доверчив,
разумен, почитает родителей, держит слово, помогает одним, бросает
другим, "parcet subjectis et debellat…" (Щадит смиренных
и крушит (надменных) (лат.). — Слова из "Энеиды"
Вергилия (IV, 583))
Приняв эти здравые и добрые свойства, автор, на радость себе и
другим, воображает, что случится, если все вокруг покатится кувырком,
солнце позеленеет, месяц посинеет, лошади обзаведутся лишней парой
ног, а великаны — лишней головой. Но ваша модная литература ставит
в центр безумие, и само безумие оказывается скучным.
Сумасшедший не дивится себе, он серьезен, на то он и безумец. Тот,
кто считает себя вареным яйцом, дивится себе не больше, чем яйцу.
Тот, кто считает себя кастрюлей, обычен, как кастрюля. Только здравомыслию
ведома дикая поэзия безумия. Вот почему в старых мудрых сказках
герой обычен, события — безумны. У вас безумен герой, а события
обычны, так нестерпимо обычны!"
Он смотрел на меня в упор, и я не выдержал. Я вскочил и крикнул:
"Во имя демократии и драконовой бабушки, во имя всего хорошего
на свете заклинаю тебя: сгинь и не ступай на этот порог!"
Заклинание ли подействовало, или что иное, но он исчез.
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 358-361.
Лавка призраков (хороший сон)
Всё лучшее на свете можно купить за полпенса, кроме солнца, луны, земли, звёзд, гроз и друзей. Их мы получаем даром. Но общего правила это не меняет. На соседней улице, например, вы можете за полпенса покататься в трамвае, а трамвай — летучий замок из волшебной сказки. На полпенса можно купить много разноцветных конфет.
Если вы хотите узнать, сколько поразительных вещей стоят полпенса каждая, сделайте то, что сделал я вчера вечером. Я прижался носом к стеклу маленькой, слабо освещённой лавки на одной из самых серых и узких улочек Баттерси. Прямоугольник света был неярок, но в нём сверкали все цвета, какие только создал Бог. Игрушки бедняков похожи на детей, которые их покупают, — они грязны, но пестры. А для меня пестрота и яркость важнее чистоплотности: они связаны с духом, она — с плотью. Вы уж меня простите, я демократ; я знаю, что старомоден.
Пока я заглядывал во дворец карликовых чудес и видел зелёные омнибусы, синих слонов, чёрных кукол, красные ковчеги, я впал в какое-то забытьё. Витрина стала для меня ярко освещённой сценой, на которой играют дивное действо. Я забыл серые дома и мрачных людей, как забываешь в театре темноту зала и неподвижность публики. Мне казалось, что предметы за стеклом малы не потому, что они — игрушки, а потому, что они далеко от меня.
Зелёный омнибус был зелёным омнибусом и шёл из Бэйзуотера по бескрайней городской пустыне. Слон посинел не от краски, а от дали. Куклы были неграми среди пламенной листвы в краях, где все растения — пламя, один человек чёрен. Ковчег, корабль земного спасения, алел в лучах первого утра надежды. Наверное, всякий знает эти провалы сознания, когда лицо друга кажется нам бессмысленным сочетанием усов и пенсне.
Начинаются они незаметно и медленно, а пробуждаемся мы быстро, сразу, словно врезаемся на бегу в прохожего. Со мной очень часто так и бывает; но и вообще в себя приходишь внезапно, наваждение исчезает полностью. Сейчас я очнулся и понял, что гляжу в игрушечную лавку, но не совсем пришёл в себя. Мне казалось, что я попал в странный мир или сделал что-то странное. Я чувствовал себя так, словно совершил чудо или грех; словно переступил какой-то порог души.
Чтобы избавиться от опасного ощущения, я вошёл в лавку и попытался купить деревянных солдатиков. За прилавком стоял очень старый человек с длинными волосами и длинной бородой, белыми, словно присыпанная серебром вата. Он был слаб, но в глазах его не было печали — скорее казалось, что он вот-вот погрузится в сладостный сон. Солдатиков он мне дал, но денег как будто не заметил; потом посмотрел на них, поморгал и отодвинул их в сторону.
— Ну, что вы! — негромко сказал он. — Я денег не беру. Никогда не беру. Мы люди старомодные.
— Не брать денег, — заметил я, — это, скорее, новая мода.
— Никогда не беру, — твердил старик, моргая и сморкаясь. — Всегда всё дарю. Я уж стар, поздно мне меняться.
— Господи! — воскликнул я. — Вы прямо Санта-Клаус.
— Я и есть Санта-Клаус, — виновато сказал он и снова высморкался.
Сумерки ещё не сменились тьмой, фонари не зажгли, и я ничего не видел за окном. На улице было тихо — ни голоса, ни шагов, словно я забрёл в какой-то бессолнечный, безмолвный мир. Здравый смысл отказал мне, и я не удивился.
— У вас усталый вид, — почему-то сказал я. — Вы больны?
— Нет, — ответил он. — Я умираю.
Возразить мне было нечего, и он заговорил снова:
— Нынешние ко мне не ходят. Я им чем-то не угодил. Говорят, я внушаю суеверия и отрываю людей от земли. Говорят, я дарю сосиски и привязываю людей к земному. Говорят, Рождество, мой праздник, — слишком земное и слишком небесное. Ничего не пойму! Разве можно быть слишком добрым или слишком радостным? Не пойму... Одно мне ясно: они, эти нынешние, живут, а я умираю.
— Может, вы и умираете, — сказал я. — Вам виднее. Но что до них, не зовите это жизнью.
Мы оба замолчали, и мне почему-то хотелось, чтобы подольше стояла тишина. Но через несколько секунд я услышал на улице быстрые шаги, и почти сразу в дверях показался человек в белой шляпе, в пёстрых старинных панталонах, в ярком жилете и странном сюртуке. Его большие глаза светились и сверкали, как у вдохновенного актёра, бледность тонкого и нервного лица оттеняло пламя бородки. Пришелец окинул и лавку и старика быстрым, как молния, взглядом.
— Господи! — воскликнул он. — Неужели это вы? Быть не может! А я зашёл спросить, где ваша могила.
— Я ещё не умер, мистер Диккенс, — слабо улыбнулся старик, — но умираю.
— Да вы и при мне умирали! — взволнованно сказал Диккенс. — И совсем не изменились с тех пор.
— Я давно не меняюсь, — отвечал хозяин. Диккенс выглянул на улицу и крикнул во тьму:
— Дик, он ещё жив!
В дверях появился ещё один призрак, повыше и пошире, краснолицый, в огромном парике и в шляпе времён королевы Анны. Голову он держал по-военному прямо, и лицо его казалось бы наглым, если бы глаза не были жалобными, как у верного пса. Шпага его звенела, словно ей было тесно в лавке.
— И впрямь, — сказал Ричард Стил [1], — это достойно удивления, ибо сей джентльмен умирал, когда мы писали о сэре Роджере де Коверли и его весёлом Рождестве.
Я понимал всё меньше, в лавке становилось всё теснее. Кажется, её до краёв заполнили пришельцы.
— И при короле нашем Иакове, — говорил дородный человек, смешно и упорно склонявший голову набок, — и при её покойном Величестве само собою разумелось, что добрый этот обычай уходит из мира, и старик казался столь же старым.
По-видимому, это был Бен Джонсон [2].
— Я сам видел, как он умирал, — сказал человек в зелёном (наверное, Робин Гуд) на каком-то нормано-французском наречии.
— Я давно себя чувствую всё так же, — тихо проговорил хозяин.
Чарльз Диккенс внезапно наклонился к нему.
— С каких пор? — спросил он. — С тех пор, как вы родились?
— Да, — отвечал старик, с трудом опускаясь в кресло. — Я умирал всегда.
Диккенс снял шляпу и взмахнул ею, словно призывая толпу к мятежу.
— Я понял! — воскликнул он. — Вы никогда не умрёте.
Комментарии к тексту:
Сэр Ричард Стил (1672—1729) — сатирик и юморист времен королевы Анны, издававший вместе с Джозефом Аддисаном (1672—1719) журналы, «Тэтлер» и «Спектэйтор».
Бенджамен (Бен) Джонсон (1572—1637) — драматург из плеяды елизаветинцев.
Примечания:
Данный текст воспроизведен по изданию:
Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки / ISBN 5-88403-039-8 / Пер. с англ.; сост., биограф. очерки и общ. ред. Н. Трауберг. — М.: Истина и Жизнь, 2002. — 368 с.
В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 91–95.
|
