Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

Станислав Фюме

ПИЛИГРИМ ГРОБА ГОСПОДНЯ (ЛЕОН БЛУА)

Перевод с французского.

 

Фюме С. Пилигрим Гроба Господня (Леон Блуа) / Путь. - Перевод с французского.— 1925.— № 1 (сентябрь).— С. 154—160.

«Есть только одна печаль — сказала она ему в последний раз, это — не быть святым.

Леон Блуа.

 

«— Если Вы не артист, то кто же Вы?» спрашивает Маршнуара художник Лазарь Дрюид, в «Lafemmepauvre» — книге необычайной, книге, которую я мог бы назвать «апофеозом страдания»!

 

И Маршнуар отвечает:

 

«Я — пилигрим Гроба Господня... И ничего больше»...

 

Маршнуар — романтический псевдоним, под которым любил скрываться Леон Блуа. Маршнуар — герой «Déses-péré» — первого романа Блуа, где голос его, его львиное рычание с такой страстью звучит из глубины темницы тела — страстью, обличающей безбожное общество с его презренным строем.

 

Весь Леон Блуа в этом порывистом, слишком сильно бьющемся сердце Маршнуара.

 

Мы найдем его и в «Lafemmepauvre», хотя там он и не в центре действия. В этом втором романе нет его лица, но всюду чувствуется дух его. Герои Клотильда, Гакуньоль и Леопольд живут, чувствуют и говорят, как Леон Блуа. И сам он, словами Маршнуара, называет себя тем, чем он и был— самым прекрасным художником французского слова.

 

«Что мне сказать Вам? Если мне суждено быть художником — тем хуже для меня. И мне ничего другого не остается, как отдать на служение Истине то, что было дано мне Ложью. Способ ненадежный и опасный, так как смысл Искусства в том, чтобы создавать Богов».

 

И великий провозвестник, свободный от какой-либо заранее воспринятой теории, вынужден, если не окончательно осудить искусство, то все же предостеречь нас против него и языческой тирании его в особенности.

 

«..... Мы должны были бы быть очень

________________

*) Статья специально написана для «Пути».

 

154

 

 

печальными, добавил странный пророк, как бы говоря с самим собой... День угасает, близится ночь, когда никто уже не будет работать... Мы — одряхлели, а те, которые идут за нами — еще более... Дряхлость наша столь велика, что мы даже не сознаем себя идолопоклонниками».

 

«Когда придет Иисус, те из нас, кто еще «бодрствует» при свете маленькой лампады уже не будут в силах взглянуть в Его Лицо, т. к. будут слишком поглощены разгадыванием Знаков, которые не могут дать жизни. Свет падет на них сзади и так будут они судимы.»

 

Леон Блуа, а вместе с ним и все гении последнего столетия, так осознавал необходимость для искусства и, во всяком случаe, для искусства наиболее богатого и утонченного, сложить opужиe перед Жизнью в Лице Иисуса Христа: «Я — Жизнь» и нет иной жизни. Какими бы именами они не назывались: Гоголь, Достоевский, Вагнер, Бодлер, Артур Рэмбо, Верлен или Леон Блуа — все они должны были склониться перед Тем, Кто порой ниспосылал им такие сверхчеловеческие звуки.

 

Не в их силах было не сказать «Amen» — это наивысшее слово искусства тогда, когда искусство, уже близкое к гибели, отрекается от себя и угасает. А если не «Amen», то мы услышим «Raca» Ницше — этот «Amen» отрицания; «Amen» кощунства и отчаяния, смех в раскаленной пустыне, смех, полный слез, смех, убивающий немощный разум смеющегося. Но если Ницше и не признал Христа, если бредил Дионисом, то Сын Божий все же не позволил ему сделать ни одного жеста, не позволил свободно, без Себя и помимо Себя, достигнуть Зенита духовного расцвета. Тело Его преградило путь Заратустре. И, если мы и любим Заратустру, то лишь за то, что он дает нам с еще большей остротой чувствовать отсутствие Сына Марии.

 

Преисполненный благоговения, Леон Блуа никогда и ни к чему не приспособлялся. Он нашел среди католиков немногих редких людей, удовлетворявших его безмерную жажду абсолютного. Непризнанные своими современниками люди эти не теряли своего значения в глазах Леона Блуа, который интересовался лишь одним: прославлением обетованной Истины, пришествием раньше или позже, здесь или там, так или иначе Царствия Божия, о котором молятся, вот уже 2 тысячи лет в «Отче Наш», пришествия загадочного и бесконечно желанного Параклета.

 

Среди людей, окружавших Блуа, был Блан де Сен-Бонэ, писавший о грехопадении, о страдании, о любви. Леон Блуа, тогда еще молодой, тотчас же оценил его. Были и другие писатели из среды аристократии, напр. граф Розелли де Лорг. Леон Блуа обязан ему своим преклонением перед Христофором Колумбом — этим Христоносцем. Граф был автором прекрасной книги на эту тему, впоследствии затронутую самим Блуа, и одним из вдохновителей неоконченного и до сих пор процесса о канонизации «durevelateurduglobe». *). Был среди этих людей и Барбэ д'Оревильи — романист, обаятельный рассказчик и эссеист. Он оказал большое влияние на французскую литературу 1870 года и Блуа начал подражать его стилю, окрашенному в тона пламенные, сверкающие, испанские, стилю мозаики, где с такой неслыханной виртуозностью смешаны и слиты мысли и образы — религиозные и нерелигиозные— самого дерзкого, но и самого пленительного и умного католичества.

 

Леон Блуа унаследовал царственные уборы в которые Барбэ любил облекать французские фразы. Однако, мало-помалу, стиль его освобождается от этого влияния, не делаясь, впрочем, более строгим, а наоборот лишь обогащаясь качествами более ценными, которыми не обладал довольно поверхностный Барбэ. Блуа постигает всю глубину вещей, на которые Барбэ лишь указывает. Голос его звучит властно, с силой, какой не мог достигнуть автор «Lesdiaboliques». Он быстро сбрасывает с себя художественную мишуру, расслабляющую фантастику, все прыжки и позы этого удивительного стилиста. Он говорит медленно, тяжело, веско. Голос его — уже не звук хрусталя, а звук бронзы. Он звучит в строго размеренном ритме и темпe, но не утомляет однообразием. Он исходит из души и глубоко волнует…

__________________

*) «LerévélateurduGlobe». (Christophe Colombe et sa beatification future), avec une préface de Barbey d'Aurevilly — перваякнигаЛ. Блуа.

 

155

 

 

Был среди этих людей и Эрнест Элло. И кто же мог быть ближе Леону Блуа как не писатель, чьи мысли, высказанные уже раньше и в книгах и в статьях, были так родственны ему и позже выражены им самим еще более сильно и звучно. Это Элло внушил Блуа страстную мечту о величавой мысли, которую Предвечный скрывает под покровом Знака.

 

Ужас перед условностью мира сего, по самому существу своему противоположной царству Того, Кто Есть, ужас перед безбожием общества, перед узостью умов равной лишь узости сердец, ненависть ко всему, что не проникнуто любовью к Истине, не преклоняется перед ней, что противится утверждению Сущего — все это звучало уже у Элло *), прежде чем раздался львиный голос Блуа.

 

Э. Элло был единственным писателем своего времени (литератором ои никогда не был), который не только служил Богу, но служил лишь Ему Одному — Первому и Последнему, не признавая никаких идолов, хотя бы и самых почтенных, достойных уважения и самых правоверных. Ни Э. Элло, ни Леон Блуа никогда не удостоили их улыбки. Первый презрительно высмеивал их с высоты скал своей Бретани, или, вернее, с высоты холмов Сиона. Второй, подойдя ближе, обдавал их помоями.

 

Величие этих умов, чуждых компромиссов и двойственности, в том, что ни один из них ни на одну минуту не изменил Единому, отражая все покушения на непоколебимый трон Его. Ни Э. Элло, ни Л. Блуа нельзя упрекнуть в том, к чему так склонны даже лучшие люди мира сего — в пренебрежении Бога, в забвении цены Искупления, в равнодушии к Третьему Лицу Его. И тот и другой были верными, отважными и бдительными слугами Его.

 

Упоминаю имена всех этих людей, чтобы лучше определить условия в которых развивался Леон Блуа — писатель.

 

Перехожу теперь к краткой характеристике его мысли. Можно ли, однако, не упомянуть о том, что до Эрнеста Элло и Барбэ д'Оревельи был еще и Жозеф де Мэстр? Все они шли одним путем, но де Мэстр был именно тем, кто смело и решительно вернувшись в Церковь, внес туда с собой некоторые начала метода аналогии и символизма, неизвестно почему забытые и сохранившиеся, хотя и в искаженном виде, лишь у более или менее, еретических теософов. Миссия де Мэстра заключалась в том, чтобы воскресить в католичестве в его чистом виде дух вселенскости. Дух этот, в сфере интеллектуальной, можно сравнить с тем «христоцентризмом», который все опытные мистики не только провозглашали, но и выявляли.

 

Итак, Леон Блуа, пришел вслед за Де-Мэстром, Элло и Бодлером, чьи величавые звуки так часто слышны у него; он шел вслед за Барбэ д'Оревильи, шел часто рядом с другом своим, этим подлинным артистом, — Виллье де Лиль Аданом, шел впереди Гюисманса, своего ученика, которого если и предпочитали учителю, то лишь потому, что был он более книжным, но менее мистичным, более буржуазным, но менее неучтивым, более доступным, но менее преданным Богу бедных.

 

Леон Блуа пришел, чтобы на величаво-нежном языке развить изумительную метафизику, вознесенную им и навсегда слитую с высокой поэзией. Выражал он ее всегда в метафорах, часто прибегая к самой неожиданной и забавной гиперболе или к примерам из собственной жизни. **).

__________

 

Основная мысль Леона Блуа заключается в том, что «всякий человек свободно совершает необходимый акт»* **)

_______________

*) «L'homme», «Paroles de Dieu», «Philosophic et Atheisme», — главныекнигиЭ. Элло. К ним следует отнести и посмертную книгу его «Du Néant à Dieu», составленную из отдельных заметок (медитаций, молитв) книгу замечательную и весьма ценную для почитателей Элло.

 

**) Чтобы не возвращаться к данному вопросу заметим здесь, что Л. Блуа имел влияние и на других писателей. Не говоря уже о его друзьях, назовем холерического Мирбо, великодушного Поль Адама, натуралиста - лирика Лемонье, плайатора Лорань - Тальяда и некоторых памфлетистов, пытавшихся выразить себя в жанре, вполне исчерпанном Л. Блуа.

 

***) «L'âme de Napoléon».

 

156

 

 

В такой постановке проблема, обсуждаемая Св. Августином и столь мучившая всех, особенно в христианстве, налагающем вечное осуждение за временные поступки, проблема эта находит свое решение уже в самой формулировке, и если эта формулировка и не проникает в тайну, то все же, она вскрывает сущность ее и, как перед глазами слепой веры, так и перед слишком зрячими глазами рассудка, упраздняет наиболее трудную сторону мучительной загадки.

 

Исходя из этой мысли, Блуа заключает, что всемирная история есть текст— однородный, чрезвычайно-последовательный, имеющий свой скелет, свой позвоночный столб и свою логику, но совершенно сокрытый и что текст этот нужно расшифровывать с благоговейной осторожностью. Само собой разумеется, что понятие «Случая» Леон Блуа отбрасывает как «нестерпимое богохульство». Все что случается — провиденциально. Случается лишь то, что входит в божественный план. И Клотильда — эта «Lafemmepauvre», эта жертва Страдания, испытавшая и телесно и духовно полное уничижение, потерявшая своего покровителя, ребенка, друзей и мужа и достигшая высокой ступени святости, говорит в конце книги: «Да будет благословенно все, что случается»!

 

Мысль эту нельзя заподозрить в детерминизме, так как если тот или иной акт и определен Богом, то это не значит, что он не определен человеком, сохраняющим первичную свободу избрания. План божественный и план человеческий (или природный, созданный Богом, воля которого остается неизменной, так как обетования Его непреложны) остаются автономными в отношении друг друга. Но в «созерцании» есть лишь «один жест, жест в бесконечность, жест абсолютного бытия, отраженный в бесчисленном разнообразии символов».

 

Такова, в немногих словах, философия Леона Блуа. Это — пророчество истории, это католическое (вселенское) истолкование Творения. Предельной силы и величия достигает эта философия в словах: «Все земное предназначено к страданию» и в том, что Бедного (как и в обеих книгах Завета) считает она непосредственным представителем Бога и существование Бедного — единое и вечное — главным куполом великого храма Истории.

 

Вот почему гениями Истории будут для Л. Блуа люди наиболее ярко отразившие в себе Творца в Его красоте, Его силе и великодушии, но более всего, в Его нищете, покинутости и одиночестве. Ибо Бог Леона Блуа есть Бог Страждущий. Прочтите его книгу о Наполеоне — этом темном прообразе Того, Кого смутно предчувствует и ждет мир, сам того не зная и все же не в силах защитить себя от долгого и страстного ожидания.

 

Прочтите его «Jeanned'Arc» которая спасла Францию, подобно тому как Дева Mapия спасла род человеческий. О! Леон Блуа, конечно, не историк в точном смысле этого слова. Он слишком поглощен мыслью найти «безошибочно верный план истории», первичный план ее. Вот почему часто принужден он отклоняться от предмета ее и в самом Боге созерцать тип, который изучает. Не будем, поэтому, слишком доверять его суждениям. Они верны лишь тогда, когда относятся не к людям, а к божественному Дыханию, создавшему их души. Леон Блуа едва ли мог ошибаться, когда писал о Жанне д'Арк. Но когда он пишет о героях менее преданных Богу или когда восхваляет того или иного из своих друзей, доверять ему, конечно, не следует. Неопровержимым остается лишь принцип, которому он подчиняет себя, — принцип, согласно которому один лишь верховный Судья обладает властью до глубины проникать в психологию непокорных детей своих и до конца проследить все результаты ее.

 

«Все видимое есть следы шагов невидимого» — говорит Блуа. И если это так, то мы должны быть вполне удовлетворены.

 

Скажу еще, что культ, воздаваемый Леоном Блуа Франции (о! по мотивам чисто религиозным, мотивам, которые русские поймут скорее других, потому что русская земля дорога русскому сердцу, прежде всего, как святая Русь) часто выражался им в словах слишком преувеличенных и часто не подходящих для христианина. Однако на основании некоторых слишком восторженных фраз чисто мистического характера, прославляющих Францию не современную, а Францию крестовых походов, Францию Св. Людовика, Францию, посещаемую Девой Марией *), ошибочно было бы заключить, будто Леон

________________

*) Salette, Lourdes, Pontmoin — три явления Девы Марии за последнее столетиe во Франции в течение 25 лет.

 

157

 

 

Блуа был националистом и консерватором. Это совершенно неверно. Он с упорством отстраняет от себя название «патриота». Леон Блуа жил для Бога, лишь для Него одного. Не нужно забывать, что его призванием была гениальность, а не святость и ему дано было право, подобно византийскому художнику или Микель Анджело, видоизменять природу для достижения художественной экспрессии. Его несправедливость, простительная лишь художнику, неслыханная ярость всех его памфлетов могут оттолкнуть. Вот почему, подходя к Блуа, лучше быть подготовленным и кое-что знать о нем. Иначе тот, кто потеряет терпение и не пленится удивительной красотой его стиля, конечно, восстанет против этого беспощадного обличителя, этого безжалостного инквизитора.

 

Но тот кто знает Леона Блуа, знает глубину души его, знает бездонную нежность ее, ее способность любить, ее жажду справедливости, знает на какую нищету обрекли его равнодушие и холодная ненависть современников — тот не заметит суровости его писаний, даже самых ядовитых. Не говоря уже о всей фантастичности его гнева, делающего его похожим на Рабле, но Рабле — трагического, Леон Блуа, нападая на врага и втаптывая его в грязь, свойственную, как он думает, природе этого врага, преследует одну лишь цель — Славу своего Бога, славу, на которую покушается наглость врага.

 

В этом — разгадка так называемой «злости» Леона Блуа, как католического памфлетиста. «Моя труба — это двойник. У нее два отверстия. Одно для — «анафема», другое для— «осанна» — говорит он.

 

Необходимо отметить и то, что Леон Блуа был, прежде всего, рыцарем, рыцарем в полном смысле этого слова. Подобно людям средневековья, он считал себя неизменным другом всех обиженных и угнетенных и с каким, поистине, ангельским красноречием защищает он их!

 

Непримиримый в вопросах религии он делается добровольным защитником каждого страдающего, к какому бы, даже самому ненавистному для него направлению тот не принадлежал. Страдание и Бедность уже сами по себе святы для Леона Блуа и где бы он не встретил их — в них благоговейно поклоняется он Иисусу Христу.

 

Леон Блуа черпал все свои познания в Св. Писании. Один из его друзей, аббат Тардиф де Муадрэ, дал ему драгоценный ключ для чтения священных текстов. Он открыл ему, что все св. Писание говорит только об одном — о Боге (так, когда Моисей пишет: Каин или Авел — он подразумевает одного и того же Бога, но под двумя именами и двумя образами). И так как мир для Леона Блуа это — История, это — некая точка, равновесие коей утверждено на Кресте Спасителя, на муке Распятия, пребывающей в неутолимом страдании всех членов Тела Его. И так как принятие жизни связано у него с надеждой на непостижимое Утешение, то мог ли он, этот современник, скорее Оригена и Тертуллиана, чем Св. Фомы, Паскаля, Боссюэта, Лакордера или Толстого, мог ли он не заглянуть в бездну, раскрытую еврейством, заглянуть так, как ни один христианин после Св. Павла?

 

И заглянув в нее, Леон Блуа не мог не увидеть там все те же вечные черты Божественного Лика. Так родилась эта необыкновенная, огненная книга «Lesalutparlesjuifs». В ней и наивысшие проклятия вероломству этого народа и наивысшее прославление, воздаваемое сердцем христианина этой Расе отлученных. Ибо «если отвержение их — примирение мира, то что будет принятие, как не жизнь из мертвых?» (К Рим. XI, 15).

 

Позже у Леона Блуа будут и другие более личные, причины, интересоваться евреями. К нему придут друзья Израильтяне; многиe из них примут христианство и Леон Блуа полюбит, все больше и больше, страдание еврейского народа: «Во все времена Церковь говорит о том, что Святость присуща этому народу, — единственному, исключительному, неистребимому, хранимому Богом, как зеницу ока Его, среди гибели стольких народов для целей свершения последних Судеб Его. Отверженность этой Расы и есть божественный Знак, так ярко выявленный, Знак пребывания Духа Святого над этим столь презираемым народом, народом, который явится в конце времен в Славе Утешителя».

 

Леон Блуа увидел, что на еврейском народе лежит печать Страдания. И это навело его на мысль: не в страдании ли сущность всей Истории, всей мистерии ее? И не в Страдании ли высший символ Израиля? На стебле Иессея расцвела

 

158

 

 

Чаша Цветка и разве Богоматерь не воплотила в себе все страдание еврейского народа? Не Она ли, безутешная Мать, с сердцем, пронзенным мечами, стояла там у креста, в кровавый день, когда Божественный Плод Ея, на древе креста, был вознесен над землей? Не Она ли родившая народу Своему Воплощенное Слово, в кровавый день этот увидела, что Крест несет на себе Того, Кого носило благословенное Чрево Ея?

 

Крест — это еврейский народ, думает Л. Блуа — этот истолкователь тайны Страдания. И в памяти его возникают сцены хулы Евреев: «Если Он Сын Божий — пусть сойдет с креста». Вот почему Леон Блуа ждет обращения евреев. До тех пор пока это не произойдете, спасение мира будет пригвождено к Кресту Израиля.

 

Праздник «NotreDamedesSeptDouleurs» — один из самых трогательных праздников Католической Церкви, был одной из любимых тем его размышлений и созерцании. «NotreDamedelaSalette», явившаяся в горах Дофинэ, двум малолетним пастухам Мелании и Максимину 19 сентября 1846 года — была Богоматерью Плачущей. Она предсказала великие бедствия, если христиане не покаются. Но так как слова Ея были особенно суровы по отношению к священникам, то эта Весть Пресвятой Девы (так называет ее Мелания) была искажена или скрыта большей частью французского духовенства. Правда, в словах Пресвятой Девы есть некоторая неясность, есть предсказания, которые могут смутить даже непредубежденных. Однако Леон Блуа всей душой проникся не только «Явлением в Саллете», но и образом Мелании Кальва, душа которой была, несомненно, наиболее щедро одарена Благодатью.

 

 

 

Леон Блуа — этот рыцарь Марии, печальный герольд «Cellequipleure», причислил к потомству Евы еще одну, никому неизвестную «великую святую», этим как бы раскрывая в каждой женщине то мистическое предназначение, которое с таким совершенством проявилось, без ведома Дьявола, в смиренной Деве из Назарета. До женитьбы на дочери датского поэта Христиана Мольбах — Жанне Мольбах он получил от одной проститутки, полюбившей его и всецело отдавшейся Богу (Вероника в «Désespéré») откровения, которые хранил всю жизнь. Женщина эта, благодаря безграничному смирению своему, была прямой посредницей между ним и Небом. Но вскоре он потерял эту духовную сестру свою. Страдание — синоним Рая для всех святых — является прежде всего уделом Евы и Марии. И Леон Блуа, создав храм «Désespéré» не мог не построить величественный мавзолей прекрасного стиля в честь женщины. Женщина принуждает Спасителя сойти к ней, когда лишается всего потому, что Бог не может не отозваться на голос взывающий к Нему из бездны Нищеты. «La femme pauvre» — это Клотильда, которую священник встречает однажды в Церкви всю в слезах. На вопрос, что с ней? Клотильда отвечает:

 

«Я очень счастлива. В Рай входят не завтра и не послезавтра. В Рай входят сегодня все бедные, все распятые».

 

«Ныне же будешь со Мной в Раю» прошептал священник, выходя из Церкви, потрясенный и полный любви.

 

Здесь необходимо, хотя бы вкратце сказать о метафизике Бедности, в которой сокрыта тайна Леона Блуа. Ею проникнуты не только «Le désespéré», и «La femme pauvre»,—все его книги посвящены развитию этой гениальной теории. Бедность, по мысли Блуа, открывает человека воздействию Бога. По самой метафизической сущности своей она как бы автоматически отвечает требованию святого закона. То, чего не хватает бедняку и есть мера того, чего он заслужил, что ему следует. И потому, полная нищета открывает доступ к источнику всяческой полноты и сама Слава Божия требует, чтобы Нищий, рано или поздно, был вполне насыщен. Таков дух Magnificat'a — этого синтеза двух Заветов, провозгласивший возвеличение бедных, смиренных, угнетенных и низвержение гордых, сильных и богатых, занявших место Предвечного.

 

Если Леон Блуа не социалист, то потому, что христианство не может удовлетвориться теми или иными формулами буржуазного гуманитаризма. Самый крайний социализм кажется слишком скромным наряду с христианством, а теория всеобщего уравнения посредством понижения всех ценностей, ненавистна каждому, героически настроенному христианину, как та теплопрохладность, которую Бог извергает из уст Своих. Одна лишь Вечность решит все эти вопросы,

 

159

 

 

а пока писатель с удивлением отмечает таинственное, многовековое терпение бедных. Но когда сам он негодует, то «возмездия», придумываемые им — страшны.

 

Пророчество Евангелия остается неизменным: «Бедных всегда будете иметь среди вас». И как все бесплодные опыты правительств, так и руководства социологов ничего не изменят в существующем порядке вещей. Бедность — неистребима, потому что в ней как бы отображен и воплощен Иисус Христос.

 

Автор «Le Sang du Pauvre», называющий себя «Le Mendiant ingrat» — неблагодарный нищий — беспощаден к богатым. Он ссылается на тексты Священного Писания, иногда дополняя их примерами. Он обвиняет богатых во имя Жажды Бедного, жажды в высокой степени священной, так как она является требованием необходимого и опирается на неумолимые доводы математики. Чтобы понять мысли Блуа, достаточно открыть Евангелие и прочесть притчу о Лазаре, бедном Лазаре в лоне Авраама. Пропасть отделяет его от богача, которому суждено всю вечность тщетно вымаливать у него хотя бы каплю воды.

 

Есть равновесие, установленное Самим Богом, paвновесие, о котором пела Богоматерь во время посещения Елизаветы.

 

«Богатство питается кровью Бедных» говорит Леон Блуа. «Деньги это — кровь бедного». Этой кровью живут и от нее умирают. Кровь эта отвратительна и она же достойна обожания, как символ Христа-Спасителя, символ горячий, струящийся».

 

Бедность высока не личными качествами бедных, а божественными свойствами своими. Это — живая, метафизическая реальность. Это — кровь, текущая в страждущих, распятых членах. Но кровь эта застыла. Греховное человечество претворило ее в знак тяжелый и неумолимый, как Смерть. Деньги — это кровь Искупителя. Деньги — это жизненная сила Бедного. Это — эмблема богатства, которое делит людей на имущих и неимущих, на рабов и властителей. Деньги — евхаристичны. Питаясь плотью и кровью Бедного богатый есть, по словам Св. Павла, свой суд, свое осуждение. Отсюда нельзя не заключить, что Леон Блуа смотрел на все современные вопросы исключительно с точки зрения теологической. Его понимание Страдания его метафизика Бедности, его мистика Денег не только поражают, но и убеждают. И стыдно делается за век, который прошел мимо писателя и мыслителя такой величины, как Леон Блуа, почти не заметив его, между тем как этот же век так усердно кадил перед вершинами ничтожества, унижающими искусство и разум человеческий. Тот, кто откроет книгу Леона Блуа, — не станет читать Анатоля Франса. И никто не посмеет сказать, что французская мысль скептична и атеистична, когда узнает всю подлинную силу и непобедимую жизненность ее, выразившую себя у таких писателей как Жозеф де Мэстр, Бодлер, Эрнест Элло и Леон Блуа.

 

Леон Блуа был жертвой заговора молчания, преследовавшего его вплоть до смерти. Он терпел большую нужду, часто в самом необходимом, почти во всем, кроме друзей. Моральное влияние его на людей, следовавших за ним, было очень велико. Не будет преувеличением сказать, что почти весь пламенный католицизм новообращенных последнего времени, тех, кто отдали Богу все, не допуская никаких ограничений, никаких сделок как в жизни духовной, так и практической — весь этот католицизм связан с Леон Блуа. Все, идущие за ним — это люди влюбленные в Бога. Религиозная жизнь их, по сигналу Маршнуара, смело завоевывает область за областью. Мы, духовные наследники его, бесконечно благодарны Леон Блуа. Не мы станем обвинять его в том или ином преувеличении, несправедливости, в излишней строгости, в тех или иных ошибках. Мы предоставляем это разумной критике. Нашей задачей было дать, хотя бы в кратких чертах, портрет писателя — пророка и сделать общую характеристику миpoсозерцания этого слепого, ощупью бредущего в сиянии Света.

 

Станислав Фюмэ.

 

160