|
Психология эмоций. Тексты /Под ред. В.К.Вилюнаса, Ю.Б.Гиппенрейтер. - М.: Изд-во
Моск. ун-та, 1984.
(...) Меланхолия, точное определение понятия которой не твердо и в описательной
психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение которых в
одну клиническую единицу не окончательно установлено; из них одни скорее похожи
на соматические заболеваниям другие - на психогенные. Кроме впечатлений, доступных
всякому наблюдателю, наш материал ограничивается небольшим количеством случаев,
психогенная природа которых не подлежала никакому сомнению. Поэтому мы наперед
отказываемся от всяких притязаний на то, чтобы наши выводы относились бы ко всем
случаям, и утешаем себя соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования
мы едва ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не для целого
класса заболеваний, то по крайней мере для небольшой группы.
Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих состояний.
... Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к влияниям жизненных
условий в тех случаях, где удается установить эти поводы. Печаль является всегда
реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлеченного понятия,
как отечество, свобода, идеал и т. п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо
печали наступает меланхолия, отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении.
Весьма замечательно также, что нам никогда не приходит в голову рассматривать
печаль как болезненное состояние и предоставить ее врачу для лечения, хотя она
влечет за собой серьезные отступления от нормального поведения в жизни. Мы надеемся
на то, что по истечении некоторого времени она будет преодолена, и считаем вмешательство
нецелесообразным и даже вредным.
Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью,
исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой
всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях
по собственному адресу и нарастающим до бреда ожидания наказания. Эта картина
становится нам понятной, если мы принимаем во внимание, что теми же признаками
отличается и печаль, за исключением только одного признака: при ней нет нарушения
самочувствия. Во всем остальном картина та же. Тяжелая печаль - реакция на потерю
любимого человека - отличается таким же страдальческим настроением, потерей интереса
к внешнему миру, поскольку он не напоминает умершего, - потерей способности выбрать
какой-нибудь новый объект любви, что значило бы заменить оплакиваемого, отказом
от всякой деятельности, не имеющей отношения к памяти умершего. Мы легко понимаем,
что эта задержка и ограничение "я" являются выражением исключительной
погруженности в печаль, при которой не остается никаких интересов и никаких намерений
для чего-нибудь иного. Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим
только потому, что мы умеем его хорошо объяснить.
Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим. Нам
ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии экономически охарактеризовать
это страдание.
В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет никакой
натяжки в том, если изобразить ее следующим образом: исследование реальности показало,
что любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование
отнять все либидо, связанные с этим объектом. Против этого поднимается вполне
понятное сопротивление, - вообще нужно принять во внимание, что человек нелегко
оставляет позиции либидо даже в том случае, когда ему предвидится замена. Это
сопротивление может быть настолько сильным, что наступает отход от реальности
и объект удерживается посредством галлюцинаторного психоза, воплощающего желание...
При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но требование
ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при
большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать
психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано с
объектом, приостанавливается, приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается
освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта
компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных
воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью.
Замечательно, что эта боль кажется нам сама собою понятной. Фактически же по окончании
этой работы печали "я" становится опять свободным и освобожденным от
задержек.
Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде случаев
совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю любимого человека.
При других поводах можно установить, что имела место более идеальная по своей
природе потеря. Объект не умер реально, но утерян как объект любви (например,
случай оставленной невесты). Еще в других случаях можно думать, что предположение
о такой потере вполне правильно, но нельзя точно установить, что именно было потеряно,
и тем более можно предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно
он потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна потеря,
вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что в нем
потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести меланхолию в связь с
потерей объекта, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от печали, при
которой в потере нет ничего бессознательного.
При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняются работой
печали, полностью захватившей "я". Подобная же внутренняя работа явится
следствием неизвестной потери при меланхолии, и потому она виновна в меланхолической
задержке (Hemmung). Дело только в том, что меланхолическая задержка производит
на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем видеть, что именно так захватило
всецело больных. Меланхолик показывает нам еще одну особенность, которой нет при
печали, - необыкновенное понижение своего самочувствия, огромное обеднение "я".
При печали обеднел и опустел мир, при меланхолии - само "я". Больной
рисует нам свое "я" недостойным, ни к чему негодным, заслуживающим морального
осуждения, - он делает себе упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания.
Он унижает себя перед каждым человеком, жалеет каждого из своих близких, что тот
связан с такой недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с
ним перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое; он утверждает,
что никогда не был лучше. Эта картина преимущественно морального бреда преуменьшения
дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом отношении очень замечательным
преодолением влечения, которое заставляет все живущее цепляться за жизнь.
Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одинаково бесцельно возражать
больному, возводящему против своего "я" такие обвинения. В каком-нибудь
отношении он должен быть прав, рассказывая нечто, что соответствует его представлению.
Некоторые из его указаний мы должны немедленно подтвердить без всяких ограничений.
Ему действительно так чужды все интересы, он так неспособен любить и работать,
как утверждает. Но, как мы знаем, это вторичное явление, следствие внутренней,
неизвестной нам работы, похожей на работу печали, поглощающей его "я".
В некоторых других самообвинениях он нам также кажется правым, оценивающим настоящее
положение, только несколько более резко, чем другие немеланхолики. Если он в повышенной
самокритике изображает себя мелочным, эгоистичным, неискренним, несамостоятельным
человеком, всегда стремившимся только к тому, чтобы скрывать свои слабости, то
он, пожалуй, насколько нам известно, довольно близко подошел к самопознанию, и
мы только спрашиваем себя, почему нужно сперва заболеть, чтобы понять такую истину.
Потому что не подлежит никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой самооценки
и выражает ее перед другими - оценки принца Гамлета для себя и для всех других...,
- тот болен, независимо от того, говорит ли он правду или более или менее несправедлив
к себе. Нетрудно также заметить, что между величиной самоунижения и его реальным
оправданием нет никакого соответствия. Славная, дельная и верная до сих пор женщина
в припадке меланхолии будет осуждать себя не меньше, чем действительно ничего
не стоящая. И может быть, у первой больше шансов заболеть меланхолией, чем у второй,
о которой мы не могли бы сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься
в глаза, что меланхолик ведет себя не совсем уж так, как нормально подавленный
раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими, более всего
характерного для такого состояния, или стыд не так уж резко проявляется. У меланхолика
можно, пожалуй, подчеркнуть состояние навязчивой сообщительности, находящей удовлетворение
в самообнажении.
Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном самоунижении,
что его самокритика совпадает с суждением о нем других. Важнее то, что он правильно
описывает свое психологическое состояние. Он потерял самоуважение, и конечно,
у него имеется для этого основание, во всяком случае тут перед нами противоречие,
ставящее перед нами трудноразрешимую загадку. По аналогии с печалью, мы должны
придти к заключению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря
касается его собственного "я".
Раньше, чем заняться этим противоречием, остановимся на момент на том, что открывается
нам благодаря заболеванию меланхолика в конституции человеческого "я".
Мы видим у него, как одна часть "я" противопоставляется другой, производит
критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним объектом. Все дальнейшие наблюдения
подтвердят возникающие у нас предположения, что отщепленная от "я" критическая
инстанция проявит свою самостоятельность и при других обстоятельствах. Мы найдем
действительно достаточно основания отделить эту инстанцию от остального "я".
То, с чем мы тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкновенно называемою
совестью. Вместе с цензурой сознания и исследованием реальности мы причислим ее
к важнейшим образованиям (Institutionen) и как-нибудь найдем доказательства тому,
что эта инстанция может заболеть сама по себе. В картине болезни меланхолика выступает
на первый план в сравнении с другими жалобами нравственное недовольство собой;
физическая немощь, уродство, слабость, социальная малоценность гораздо реже являются
предметом самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди
опасений и утверждений больного.
Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, которое нетрудно сделать.
Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения меланхолика, то нельзя не
поддаться впечатлению, что самые тяжелые упреки часто очень мало подходят к собственной
личности больного, но при некоторых незначительных изменениях легко применимы
к какому-нибудь другому лицу, которое больной любил, любит или должен был любить.
Сколько раз ни проверяешь положение дела - это предположение всегда подтверждается.
Таким образом, получаешь в руки ключ к пониманию картины болезни, открыв в самоупреках
упреки по адресу любимого объекта, перенесенные с него на собственное "я".
Женщина, на словах жалеющая своего мужа за то, что он связан с такой негодной
женой, хочет, собственно говоря, обвинить своего мужа в негодности, в каком бы
смысле это ни понималось. Нечего удивляться тому, что среди обращенных на себя
мнимых самоупреков вплетены некоторые настоящие; они получили возможность выступить
на первый план, так как помогают прикрыть другие и способствуют искажению истинного
положения вещей: они вытекают из борьбы за и против любви, поведшей к утрате любви.
Теперь гораздо понятнее становится и поведение больных. Их жалобы представляют
из себя обвинения (Anklagen) в прежнем смысле этого слова, они не стыдятся и не
скрываются, потому что все то унизительное, что они о себе говорят, говорится
о других; они далеки от того, чтобы проявить по отношению к окружающим покорность
и смирение, которые соответствовали бы таким недостойным лицам, как они сами;
они, наоборот, в высшей степени сварливы, всегда как бы обижены, как будто по
отношению к ним сделана большая несправедливость. Это все возможно потому, что
реакции их поведения исходят еще из душевной направленности возмущения, переведенного
посредством особого процесса в меланхолическую подавленность.
Далее не представляется трудным реконструировать этот процесс. Сначала имел место
выбор объекта, привязанность либидо к определенному лицу; под влиянием реального
огорчения или разочарования со стороны любимого липа наступило потрясение этой
привязанности к объекту. Следствием этого было не нормальное отнятие либидо от
этого объекта и перенесение его на новый, а другой процесс, для появления которого,
по-видимому, необходимы многие условия. Привязанность к объекту оказалась малоустойчивой,
она была уничтожена, но свободное либидо не было перенесено на другой объект,
а возвращено к "я". Однако здесь оно не нашло какого-нибудь применения,
а послужною только к идентификации (отождествлению) "я" с оставленным
объектом. Тень объекта пала таким образом на "я", которое в этом случае
рассматривается упомянутой особенной инстанцией так же, как оставленный объект.
Таким образом, потеря объекта превратилась в потерю "я", и конфликт
между "я" и любимым лицом превратился в столкновение между критикой
"я" и самим измененным, благодаря отождествлению, "я".
Кое-что из предпосылок и результатов такого процесса можно непосредственно угадать.
С одной стороны, должна была иметь место сильная фиксация на любимом объекте,
а с другой стороны - в противоречие с этим, небольшая устойчивость привязанности
к объекту. Это противоречие, по верному замечанию O.Rank'а, по-видимому, требует,
чтобы выбор объекта был сделан на нарцистической основе, так что в случае, если
возникают препятствия привязанности к объекту, эта привязанность регрессирует
к нарцизму. Нарцистическое отождествление с объектом заменяет тогда привязанность
к объекту, а это имеет следствием то, что, несмотря на конфликт с любимым лицом,
любовная связь не должна быть прервана. Такая замена любви к объекту идентификацией
образует значительный механизм в нарцистических заболеваниях. (...)
Меланхолия берет, таким образом, часть своих признаков у печали, а другую часть
у процесса регрессии с нарцистического выбора объекта. С одной стороны, меланхолия,
как и печаль, является реакцией на реальную потерю объекта любви, но, кроме того,
она связана еще условием, отсутствующим при нормальной печали или превращающим
ее в патологическую в тех случаях, где присоединяется это условие. Потеря объекта
любви представляет собой великолепный повод, чтобы пробудить и проявить амбивалентность
любовных отношений. Там, где имеется предрасположение к неврозам навязчивости,
амбивалентный конфликт придает печали патологический характер и заставляет ее
проявиться в форме самоупреков в том, что сам виновен в потере любимого объекта,
т.е. сам хотел ее. В таких депрессиях при навязчивых неврозах после смерти любимого
лица перед нами раскрывается то, что совершает амбивалентный конфликт сам по себе,
если при этом не принимает участия регрессивное отнятие либидо. Поводы к заболеванию
меланхолией большей частью, не ограничиваются ясным случаем потери вследствие
смерти и охватывают все положения огорчения, обиды разочарования, благодаря которым
в отношения втягивается противоположность любви и ненависти или усиливается существующая
амбивалентность. Этот амбивалентный конфликт, иногда более реального, иногда более
конституционного происхождения, всегда засуживает внимания среди причин меланхолии.
Если любовь к объекту, от которой невозможно отказаться, в то время как от самого
объекта отказываются, нашла себе выход в нарцистическом ождествлении, то по отношению
к этому объекту, служащему заменой, проявляется ненависть, вследствие которой
этот новый объект оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, и благодаря
этому страданию ненависть получает садистическое удовлетворение. (...)
Только этот садизм разрешает загадку склонности к самоубийству, которая делает
меланхолию таком интересной и таком опасной. В первичном состоянии, из которого
исходит жизнь влечений, мы открыли такую огромную самовлюбленность "я"
в страхе, возникающем при угрожающей жизни опасности, мы видим освобождение такого
громадного нарцистического количества либидо, что мы не понимаем, как это "я"
может пойти на самоуничтожение. Хотя мы уж давно знали, что ни один невротик не
испытывает стремления к самоубийству, не исходя из импульса убить другого, обращенного
на самого себя. Но все же оставалось непонятным, благодаря игре каких сил такое
намерение может превратиться в поступок. Теперь анализ меланхолии показывает нам,
что "я" может себя убить только тогда, если благодаря обращению привязанности
объектам на себя, оно относится к себе самому как к объекту, если но может направить
против себя враждебность, относящуюся к объекту и заменяющую первоначальную реакцию
"я", к объектам вешнего мира... Таким образом, при регрессии от нарцистического
выбора объекта этот объект, хотя и был устранен, он все же оказался могущественнее,
чем само "я". В двух противоположных положениях крайней влюбленности
и самоубийства объект совсем одолевает "я", хотя и совершенно различными
путями. (...)
Меланхолия ставит нас еще перед другими вопросами, ответ на которые нам отчасти
неизвестен. В том, что через некоторый промежуток времени она проходит, не оставив
явных, грубых изменений, она сходится с печалью. В случае печали мы нашли объяснение,
что с течением времени лицо, погруженное в печаль, вынуждено подчиниться необходимости
подробного рассмотрения своих отношений к реальности, и после этой работы "я"
освобождает либидо от своего объекта. Мы можем себе представить, что "я"
во время меланхолии занято такой же работой; здесь, как и в том случае, у нас
нет понимания процесса с экономической точки зрения. Бессонница при меланхолии
показывает неподатливость этого состояния, невозможность осуществить необходимое
для погружения в сон прекращение всех интересов. Меланхолический комплекс действует,
как открытая рана, привлекает к себе энергию всех привязанностей... и опустошает
"я" до полного обеднения. Он легко может устоять против желания спать
у "я". В регулярно наступающем к вечеру облегчении состояния проявляется,
вероятно, соматический момент, недопускающий объяснения его психогенными мотивами.
В связи с этим возникает вопрос, не достаточно ли потери "я" безотносительно
к объекту (чисто нарцистическое огорчение "я"), чтобы вызвать картину
меланхолии, не могут ли некоторые формы этой болезни быть вызваны непосредственно
токсическим обеднением "я" либидо. Самая замечательная и больше всего
нуждающаяся в объяснении особенность меланхолии - это ее склонность превращаться
в симптоматически противоположное состояние мании. Как известно, не всякая меланхолия
подвержена этой участи. Некоторые случаи протекают периодическими рецидивами,
а в интервалах или не замечается никакой мании, или только самая незначительная
маниакальная окраска. В других случаях наблюдается та правильная смена меланхолических
и маниакальных фаз, которая нашла свое выражение в установлении циклической формы
помешательства. Является искушение видеть в этих случаях исключения, не допускающие
психогенного понимания болезни, если бы психоаналитическая работа не привела именно
в большинстве этих заболеваний к психологическому разъяснению болезни и терапевтическому
успеху. Поэтому не только допустимо, но даже необходимо распространить психоаналитическое
объяснение меланхолии также и на манию.
Я не могу обещать, что такая попытка окажется вполне удовлетворительной. Пока
она не идет дальше возможности первой ориентировки. Здесь у нас имеются два исходных
пункта: первый - психоаналитическое впечатление, второй - можно прямо сказать
- вообще опыт экономического подхода. Впечатление, полученное уже многими психоаналитическими
исследователями, состоит в том, что мания имеет то же содержание, что и меланхолия,
что обе болезни борются с тем же самым "комплексом", который в меланхолия
одержал победу над "я", между тем как в мании "я" одолело
этот комплекс или отодвинуло его на задний план. Второй пункт представляет собой
тот факт, что все состояния радости, ликования, триумфа, являющиеся нормальным
прообразом мании, вызываются в экономическом отношении теми же причинами. Тут
дело идет о таком влиянии, благодаря которому большая, долго поддерживаемая или
ставшая привычной трата психической энергии становится в конце концов излишней,
благодаря чему ей можно дать самое разнообразное применение, и открываются различные
возможности ее израсходования: например, если какой-нибудь бедняк, выиграв большую
сумму денег, вдруг освобождается от забот о насущном хлебе, если долгая мучительная
борьба в конце концов увенчивается успехом, если оказываешься в состоянии освободиться
от давящего принуждения или прекратить долго длящееся притворство н т.п. Все такие
положения отличаются повышенным настроением, признаками радостного аффекта и повышенной
готовностью ко всевозможным действиям, совсем как при мании, и в полной противоположности
к депрессии и задержке при меланхолии. Можно иметь смелость сказать, что мания
представляет из себя не что иное, как подобный триумф; но только от "я"
опять-таки скрыто, что оно одолело и над чем празднует победу. Таким же образом
можно объяснить и относящееся к этому же разряду состояний алкогольное опьянение,
поскольку оно радостного характера. При нем, вероятно, дело идет о прекращении
траты энергии на вытеснение, достигнутое токсическим путем. Ходячее мнение утверждает,
что в таком маниакальном состоянии духа становишься потому таким подвижным и предприимчивым,
что появляется "хорошее" настроение. В душевной жизни осуществилось
вышеупомянутое экономическое условие, и потому появляется, с одной стороны, такое
радостное настроение, а с другой - такое отсутствие задержек в действии.
Если мы соединим оба наметившихся тут объяснения, то получим: в мании "я"
преодолело потерю объекта (или печаль из-за потери, или, может быть, самый объект),
и теперь оно располагает всей суммой противодействующей силы, которую мучительное
страдание меланхолии отняло от "я" и сковало. Маниакальный больной показывает
нам совершенно явно свое освобождение от объекта, из-за которого страдал, тем,
что с жадностью очень голодного набрасывается на новые привязанности к объектам.
|
