Нина Фортунатова

См. мемуар Домбровской.

Оп.: Ж-л "Истина и жизнь", 7-8/2005

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Мой огненный ангел

5 лет назад, 9 сентября 1990 г., был убит священник Александр Мень

"Мой огненный ангел" — так я его звала, и он великодушно этому не сопротивлялся.

12 сентября — очередной день ангела отца Александра. Уже столько о батюшке написано, что мой рассказ вряд ли что-то добавит. Но воспоминания не оставляют меня, и я решаюсь предложить вот эти лоскутки памяти своим близким и друзьям, а также всем, кому они будут интересны.

Отец Александр стал частью моей жизни, моей жизнью, моим сердцем. Чтобы понять это, надо погрузиться в самое начало — начало 1950-х.

Родители и дети

Бабушки

Мы жили у бабушки Надежды Александровны и дедушки Дмитрия Дмитриевича Кузьминых в Трёхпрудном переулке в Москве. Папа мой, Игорь Константинович Фортунатов, был в ссылке (после лагеря), и мы с сестрой Верочкой всегда его ждали. Конечно, нам не говорили, что папа в ссылке, а говорили, что он в экспедиции. Мама его, наша вторая бабушка Вера Михайловна Фортунатова, тоже была не в Москве, а в ближней ссылке — за 101-м километром, — в городе Александрове, мы ездили к ней в гости. Сидели папа и бабушка в разное время и разные сроки, но по одному делу: религиозная пропаганда. В 20-е годы они были "кружковцами", потом стали духовными детьми о. Георгия Лаврова (ныне прославленного как Георгий Даниловский), и первый раз их привлекали именно "по делу Лаврова", так как о. Георгий был уже в ссылке.

Яркая христианская община собиралась в храме святителя Николая на Соломенной сторожке (теперь метро "Тимирязевская"). Там были замечательные священники Василий Надеждин (погиб в Кеми) и Владимир Амбарцумов (расстрелян в Бутове). Оба ныне причислены к лику святых. Бабушка Вера Михайловна с моим папой жили в Тимирязевке, в доме деда, профессора Алексея Фёдоровича Фортунатова, и были членами этой общины и друзьями семей Надеждиных и Амбарцумовых. Эта большая духовная дружба и связь передалась и нам, и нашим детям. Мои родители дружили с Лидией Владимировной Амбарцумовой и её супругом Глебом Александровичем Каледой (о. Глеб, геолог, профессор, священник) — а мы с Верочкой дружим с детьми о. Глеба, а наши дети — с его внуками. И с семьёй о. Василия Надеждина, его детьми, особенно с "Васенькой", то есть с Василием Васильевичем, и его дочерью Наташей. Кажется, ничего нет крепче этих духовных уз, которые пришли к нам с Верой из юности наших родителей. До сего дня мы с сестрой навещаем и любим, как родных, друзей папы и мамы.

Родители

А мамочка наша Анна Дмитриевна Кузьмина была из общины о. Сергия Мечёва. Она пела в хоре на Маросейке; о. Сергий оставил ей перед уходом в тюрьму свою скуфью. Его маленькую круглую фотографию в медальоне она носила всегда. (В 1982 г., после того как о. Александр Мень соборовал и причащал мою маму, я отдала ему скуфью о. Сергия Мечёва и мамин образ преп. Серафима, написанный на перламутре, в серебряном окладе. Теперь эта скуфья лежит в музее о. Александра Меня в Семхозе, а преп. Серафим долго висел на втором этаже у батюшки в доме.)

Венчал папу и маму о. Сергий Мечёв. Через два-три дня после венчания папа был выслан по 58-й статье, и мама уехала за ним в Казахстан. Это был 1939 год. Я родилась в ссылке в 1946 г. Рожать Верочку мама отправилась в 1948 г. в Москву со мной на руках, а папа остался в ссылке.

Иконы и священники

Жили мы среди икон и святынь. Никогда у нас их со стен не снимали (хотя во многих близких нам семьях всё было в шкафчиках, которые открывались только на время молитвы, когда никого постороннего дома не было). У нас на Трёхпрудном всё было открыто, всегда горели лампады перед каждой иконой, так что, если выключить свет, получалось звёздное небо. Икон у бабушки Надежды Александровны было очень много. Она их спасала из разрушенных храмов, иногда прямо из-под ног красноармейцев выхватывала (и сейчас у меня стоит икона св. Никифора со следом сапога, который ничем не смывается). Из костра бабушка достала большую икону "Покров Божией Матери", которую хотели разрубить, не смогли да так и бросили, а пока солдаты ходили за соломой, бабушка спрятала её под фартук и ушла. Теперь этот "Покров" у меня — самая большая, центральная икона. И ещё "Спас Нерукотворный", написанный на куске кровельного железа, который папа привёз из лагеря.

Иконы были не только в красном углу — везде. И про всех, кто на них изображён, бабушка нам вечерами рассказывала. Мы с Верочкой и представить себе не могли, что кто-то живёт без икон. И без священников. Как это без священников? Священников у нас в доме бывало много: они приходили и уходили, бабушка их кормила, часто одевала, то есть начинала быстро искать одежду в шкафу и комодах, собирала узелки с собой. Они все были добрые и ласковые, старались угостить нас, чем могли, быстро ели, быстро уходили. Уйти старались вечером, одевшись во всё другое. Однажды я услышала, как один из них говорил бабушке: "Эх, как ни одевай нас, а видно птицу по полёту". Мне они и напоминали больших, тёмных, мокрых птиц с обрезанными крыльями. Потом я узнала, что эти батюшки вернулись из ссылок, жить в Москве им не разрешалось, ночевать тоже, но все они друг от друга знали, что в Москве можно забежать к Надюше (моей бабушке), и устно передавали друг другу адрес.

А по праздникам особенно часто приходил о. Николай Тихомиров из храма Илии Обыденного, похожий на Деда Мороза с рождественской открытки или на Николая Угодника с бабушкиной иконы. Мы его обожали. По воскресеньям нас водили к причастию в его храм. Мы плыли поверх толпы — Верочка на руках у мамы, а я на плечах у дедушки — и издали сразу видели нашего Деда Мороза, отца Николая, и почти сразу после Чаши спрашивали: "Когда придёшь?" И на весь храм сообщали, что деда привёз ёлку "тайно" в железной трубе из-под чертежей.

Божие творение

В 1953-м после смерти Сталина папа приезжает "из экспедиции". Сначала ему разрешают жить в Горьком, а потом в Пушкине под Москвой. И вот мы с мамой, папой и сестрой переезжаем в Пушкино, где папе дают служебную квартиру на Оранжерейной улице. Теперь уже папа каждое воскресенье водит и возит нас в храмы. Каждый раз в разные. И по железной дороге, и на автобусе, и в Москву. Так мы попали в храмы Сергиева Посада и в дом о. Тихона Пелиха (где в своё время жил о. Георгий Лавров). О. Тихон был светлый батюшка, очень любил детей, ходил с нами на природу и показывал Божие творение. Он всё называл Божиим творением: и травы, и жуков, и деревья, и цветы. Мы слушали его рассказы о Божием творении как зачарованные.

Папа водил нас и к Флоренским, на Пионерскую, 19, где раньше жил о. Павел Флоренский, а теперь жила его семья.

Царёво. Кречетовы

Потом мы ездили на автобусе в Ивантеевку и в Царёво. В Царёве был дивный батюшка о. Михаил Кречетов, очень весёлый. Сын его Валерьян (теперь о. Валерьян) хорошо пел под гитару. А сын Николай (теперь о. Николай) был серьёзный и строгий. Вот с о. Михаилом мы любили "служить". То есть он служил в почти пустом храме, а мы пели, как могли, в основном "Господи, помилуй". Он всегда нас благодарил после службы, гладил по головам и говорил: "Вот и послужили во славу Божию".

Скоро я узнала, что Коля Кречетов женился на Кате Пелих. Я и представить себе не могла, что они знали друг друга! Уже став взрослыми, мы дружили какое-то время, вместе ходили к о. Всеволоду Шпиллеру, но потом, узнав, что я у о. Александра Меня, Коля прервал отношения навсегда. Став священником, он вообще перестал с нами общаться. И уже в 80-е годы, когда я буквально кинулась к нему на концерте в Большом зале Консерватории, на котором было почти всё московское духовенство, о. Николай просто убежал от меня, сказав на лету: "Здрасьте и до свидания". И кому-то на ходу объяснил: она — "меневка".

Встреча

Однажды Верочка заболела и не могла поехать в храм; папа взял меня одну. Ехали мы долго и пришли в совсем незнакомый мне храм. Служили всенощную. Приближалось помазание. Был большой богородичный праздник, все были в голубых облачениях. Я смотрела на духовенство, и мне было грустно оттого, что здесь я никого не знаю. И вдруг я увидела человека, не похожего ни на одного из батюшек, которых мне приходилось видеть. Он тоже был в голубом, как все, и сосредоточенно молился, глаза его были прикрыты. Был он очень молодой и чёрный, как смоль, а когда открыл глаза, то будто огонь брызнул из его глаз. Он смотрел на плащаницу, а я в это время стала дёргать папу за руку и громко на весь храм сказала: "Пап, вот на этом я женюсь". Все стали оборачиваться, а папа не знал, куда деваться. Он поднял меня, поднёс к плащанице, потом к помазанию (помазывал большой такой священник, а "мой огненный" стоял рядом, он, видно, был тогда диаконом, а может, ещё и не был), поставил меня на пол, и мы быстро вышли из храма. Обычно мы всегда прикладывались ко всем храмовым иконам, подавали записочки на Литургию на завтра. А тут папа шёл быстро и говорил: "Я не понял, про кого ты говоришь, но ты должна знать, что священники все женатые, и дьяконы тоже женатые, и говорить так неприлично, и вообще в храме так не говорят".

И потом, сколько я ни просилась туда, папа говорил, что он забыл, где мы были, или что туда далеко, или что служба там уже кончилась, или что-нибудь ещё.

Тарасовка

Живя в Пушкине, по воскресеньям мы всей семьёй ходили в храм святителя Николая, "на горку", или в Новую Деревню, или в Тарасовку. В пушкинской музыкальной школе мы учились вместе с детьми о. Серафима Голубцова. Саша и я — на фортепиано, Верочка и Веня — на скрипке (Веня потом перешёл на альт), а Серёжа — на виолончели. И как дети из верующих семей очень подружились. По правде сказать, и неверующих друзей у нас было много. Но с Голубцовыми была особенная дружба. Разумеется, бывали друг у друга семьями. И вот в один из визитов в Клязьму к Голубцовым их младшая дочь Тата говорит мне: "Нина, а нам вчера нового батюшку дали". В ближайшее воскресенье повезла меня Тата в Тарасовку показывать нового батюшку.

Служил о. Серафим, а новый исповедовал. Я не сразу его увидела, а когда увидела, то остановилось сердце. Матушка Пресвятая Богородица! Это же он — "мой огненный ангел"! Я пошла на исповедь. Конечно, он не узнал меня, о чём потом честно написал в письме. И позже, если разговор заходил об этом, батюшка всегда говорил, что знает меня с той первой исповеди в Тарасовке, хотя я его — намного раньше. И смеялся по-доброму, ласково, чтобы меня не обидеть.

Тарасовский период знаменателен тем, что людей в приходе было очень мало (по сравнению с последними годами его служения там), и нам, учащимся, о. Александр уделял много времени. Можно было ходить с ним по тропинке до платформы и обратно сколько угодно и рассказывать все свои школьные глупости. Нам и в голову не приходило, что у него есть более важные дела. Если мы уставали стоять на службе, — лазали на колокольню; там были голуби, и мы, все в пыли и паутине, спускались к помазанию, а потом лезли обратно, чтобы дождаться о. Александра и идти вместе на электричку. И он ни разу не сделал нам замечания. Только мама ахала, увидев мой помятый и грязный вид, и спрашивала, где же это я была. На что я гордо отвечала: "Мы с Татой были на всенощной в Тарасовке у отца Александра". Мама только головой качала, удивляясь, как можно так испачкаться на всенощной. А зимой мы высчитывали, когда кончится всенощная, на какой электричке о. Александр поедет домой, и садились в эту электричку, провожая его до Семхоза.

"Часовые любви"

В один из приездов в Тарасовку о. Александр познакомил меня с Олегом Степурко. И даже теперь, через столько лет, образ о. Александра всегда "сообщается" у меня с Олегом.

Почему-то я прозвала нас с Олегом "часовыми любви". Это потому, что Олег стоял как вкопанный на службе и какой-то мешок всегда лежал у его ног (наверное, это была мягкая сумка или рюкзак). Приезжая в храм, я видела только Олега, неизменно стоящего примерно на одном и том же месте, отмечала про себя, что часовой приехал, и становилась чуть сзади, стараясь принять такую же позу. "Часовые любви". Остальные прихожане, редкие бабуленции, стояли кто где и очень интересовались молодыми. С появлением Олега прекратились мои провожания о. Александра до платформы — я уступала ему, так как он из Москвы, а я надеялась увидеть батюшку у Лариных и отвести душу.

Из ярких воспоминаний о тарасовских прихожанах остаётся Вадим Тарасов (ныне покойный), тоже "часовой любви" и тоже с мешком (рюкзаком) у ног. Он много фотографировал батюшку, но тогда как-то не было принято просить подарить фотографию. Теперь многие его фотографии о. Александра попали в книги, но есть лучшая (уже одна из поздних) — это фотопортрет. Он висит во многих домах, у меня тоже, но самый большой и прекрасно оформленный — у моей крестницы Лены и её мужа Олега. Когда прихожу, сажусь под ним, в то же кресло, в которое любил садиться о. Александр. И батюшка незримо входит в комнату, освещая всех своей улыбкой.

Семхоз

Мы старались провожать о. Александра на электричке после службы. Но пару раз мы ошиблись и решили ехать вдогонку. Нас было трое: Серёжа Голубцов, Алик Ларин и я. Мы приехали в Семхоз, дошли до дома, всё уже было закрыто, но не ехать же обратно, не повидав батюшку! Мы, подсаживая друг друга, перелезли через забор, ухнули в сугроб и в таком виде — два Деда Мороза и Снегурочка — заявились. Батюшка нас напоил горячим чаем, угостил, не ругал. И сказал, что скоро будет исполняться "Всенощная" Рахманинова на Ордынке, и хор замечательный там, и хорошо бы, чтобы мы, будущие музыканты, знали эту музыку и сходили бы на всенощную с партитурой. Мы сказали, что у нас её нет, батюшка обещал достать и в назначенное время дал мне её на месяц. На всенощной мы были с Серёжей Голубцовым и Аликом Лариным, партитуру делили на троих; и сама музыка, и партитура, и пометки в ней произвели на нас неизгладимое впечатление. И потом в течение десяти, а то и больше лет я всегда ходила на Ордынку в храм Всех Скорбящих Радости и на "Всенощную" Рахманинова, и на "Литургию" Чайковского.

Иногда о. Александр собирал нас всех вместе в доме архиепископа Сергия Ларина. Там было двое детей — Алик и Коля, дети Голубцовы и мы с сестрой. Получалась целая музыкальная компания (все мы учились вместе в музыкальной школе).

Тётя Вера и писатели

Узнав ещё до этих литературных встреч, что Ахматова жива и Пастернак жив, я упросила свою тётю, сестру мамы Веру Дмитриевну Кузьмину, которая только что защитила докторскую по литературе, показать мне "живых классиков". Она согласилась, и мы с ней вдвоём ездили в санаторий "Болшево" к Ахматовой и в Переделкино, где жил Пастернак.

Когда мы пришли в санаторий, Ахматова сидела в большом кресле на веранде. С гладкой причёской, строгая, неприступная. Вера Дмитриевна подошла к ней, говорила недолго о чём-то, а потом махнула мне рукой, чтобы я подошла. Я подошла и поклонилась, как иконе, в пояс. Еле заметная улыбка скользнула по губам Анны Андреевны. Потом она царственно повернула голову и прикрыла глаза. Мы отошли.

А к Пастернаку нас вообще не пустили. Он был очень болен. Зато я знаю роман его жизни, как свою жизнь. И если у меня что-то в любви было необыкновенное, я всегда перед о. Александром как бы оправдывалась: "А вот у Бориса Леонидовича…" На что он с юмором говорил: "Что можно кесарю, нельзя слесарю…"

Батюшка интересно рассказывал нам о поэтах Серебряного века, много читал наизусть и прямо заразил нас Ахматовой, Гумилёвым. Стихи из "Доктора Живаго" Пастернака мы переписывали и учили наизусть.

В тарасовское время батюшка научил меня принимать смерть. В декабре 1964 г. умер мой дед Дмитрий Дмитриевич Кузьмин. Я очень убивалась, но о. Александр не велел плакать, успокоил, сказав, что он в хорошем месте.

В декабре 1968-го умерла тётя, Вера Дмитриевна Кузьмина, которую мы просто обожали; она сыграла большую роль в нашем художественном воспитании: все походы в театры, на концерты и литературные вечера, всё это — с нашей тётей Верой. А в январе 1969-го на моих руках умирает бабушка Надежда Александровна…

После двух похорон самых близких, родных людей еду в Тарасовку в полуобморочном состоянии. Когда-то владыка Антоний сказал плачущему по умершему: "Не мешайте своими слезами его радости". И человек успокоился. А мне о. Александр сказал по-другому: "Ниночка, не плачь, у них звёздный путь… Звёздный путь". И я поняла. Ничего не нужно было объяснять. Я поняла, что надо жить дальше, отдавая своё сердце, свою любовь, свою жизнь, а потом у нас будет свой звёздный путь.

Мои учителя

Клавдия Андреевна Фортунатова и Дмитрий Александрович Блюм

Выбор специальности для меня был определён моей тётей Клавдией Андреевной Фортунатовой, преподававшей в училище при Московской консерватории вокал. Дело в том, что моя первая учительница фортепиано в музыкальной школе и друг всей жизни Мария Васильевна Волкова-Ленская (в 1999-м её не стало) мечтала видеть меня пианисткой, а я боялась сцены, каждый выход требовал от меня большого мужества, не говоря уже об отчётных концертах, которые проходили в Малом зале Консерватории. Однажды после исполнения в Малом зале "Грёзы" Листа я упала в обморок за кулисами, прямо на руки Марии Васильевны.

И вот приезжает как-то Клавдия Андреевна к нам и говорит: "Ничего, Нинок, ты у нас будешь теоретиком". И повезла меня к Дмитрию Александровичу Блюму. Разумеется, познакомившись с Блюмом, я уже никем не хотела быть, а только теоретиком. Блюм затмил в моём сознании всех: знать музыку, как он, уметь слышать, уметь всё это рассказать и объяснить другому — это казалось чудом. Ко всему прочему, внешне Блюм напоминал мне Баха.

О. Александр очень радовался тому, что я попала в руки этого великого педагога. Оказалось, что они с Блюмом знакомы, встречаются в доме архиепископа Сергия Ларина. Моему удивлению и радости не было предела. Так ещё за два года до поступления в училище я узнала, что Дмитрий Александрович — свой и с ним ничего не будет страшно, даже эта непонятная и трудная теория музыки. Дмитрий Александрович никогда не спрашивал, почему, например, в Страстной четверг я опоздала на занятия и почему в Великую пятницу мне надо уйти пораньше. Мы никогда не говорили о чём-то, связанном с церковной жизнью, но понимали друг друга с полуслова.

А когда я начала петь в церковном хоре в храме, Клавдия Андреевна и Дмитрий Александрович как бы невзначай дарили мне старые церковные ноты и пожелтевшие книжки о церковном пении и уставе. В то время такую литературу купить было нельзя.

Лариса Леонидовна Артынова

Директор училища Лариса Леонидовна Артынова делала вид, будто не знает, что я пою в храме на Арбате, недалеко от училища. И это в то время, когда мою сестру Веру исключают из музыкальной школы за ношение крестика… Я чувствовала, что Лариса Леонидовна всё знает про меня, и при встрече с ней вжималась в стенку, боясь замечания или чего похуже. А она смотрела мне в глаза и проникновенно говорила: "Как дела, детка? Хорошо? Ну, иди с Богом!" Эти её слова поражали неожиданностью и снимали моё напряжение. Когда я отказалась вступать в комсомол, Лариса Леонидовна не вызвала меня, не стала "прорабатывать", оставила в покое.

Клавдии Андреевны и Дмитрия Александровича уже нет с нами, а Лариса Леонидовна, слава Богу, только недавно сдала бразды правления в училище, которому отдала всю жизнь. Директор-легенда.

Про о. Александра Меня мы никогда и никому в училище не говорили. Но в конце 1989-го или начале 1990 г. Лариса Леонидовна сама пригласила его прочитать студентам лекцию.

№9, 2005:

Встречи, открытия, работа

Митрополит Антоний

На одной из встреч в Челюскинской (это около Тарасовки) отец Александр сказал, что надо идти к одному батюшке в центре Москвы, там будет проводить беседу с молодёжью владыка Антоний (Блум). Это был 1965-й, 1966-й или 1967 год. Каково же было моё удивление, когда я узнала, что это должно было происходить рядом с нашим Трёхпрудным переулком! Владыка Антоний потряс меня. Он говорил простые, жизненные вещи и с любовью обращался к каждому из нас. Темой бесед тех лет была "Встреча". Теперь всё это можно прочитать в его книгах, а тогда… Он так ярко рассказывал нам о своей встрече, встрече со Христом, что я слушала, затаив дыхание, не пропуская ни слова.

Впоследствии я несколько лет подряд ходила на эти замечательные беседы с владыкой, в гостеприимный дом отца Николая Ведерникова. Он — прекрасный музыкант с консерваторским образованием. И дочка его Наташа училась с нами в училище. Только я раньше этого не знала. Кроме встреч с владыкой Антонием отец Николай стал приглашать нас, будущих музыкантов, к себе, чтобы учить церковному пению. Самое сильное впечатление у меня было от подготовки к Рождеству. Только в доме отца Николая я по-настоящему узнала всю рождественскую службу. А ирмосы выучила сразу наизусть.

Уж не знаю, хорошо мы пели или плохо (о. Николай часто хмурился), но нас попросили спеть Рождество в католическом храме на Лубянке. И мы пели свои ирмосы в этом храме в рождественскую ночь 1967 года. На той службе мы впервые услышали рождественский гимн "Тихая ночь" и тут же его выучили.

Отец Александр был доволен тем, что я бываю у Ведерниковых, всегда спрашивал, что нового выучили, а если была беседа владыки, то о чём. Кроме того, отец Александр хотел, чтобы я непременно бывала на службах владыки в Москве. И я старалась не пропустить, и если были утренние занятия в училище, то отпрашивалась у Д. А. Блюма, обещая всё наверстать.

Во время одной из бесед владыка Антоний сказал: "Что же значит встреча в человеческом смысле? А это значит, что есть только один (или одна), а остальные — как цветы, прекрасные цветы или замечательные стройные деревья. И только один (одна) — от сердца к сердцу". Я это сразу поняла, и буквально. У меня есть этот один, от сердца к сердцу, — мой огненный ангел, отец Александр Мень, которому ничего говорить не надо, а только посмотреть — и приходит ответ на любой вопрос, и сердце сердцу весть подаёт.

Э. Светлов

При первой возможности я помчалась к отцу Александру поделиться, рассказать взахлёб о встрече с Христом, на что он порылся в своём портфеле и дал мне машинописную книжку "Сын Человеческий" Э. Светлова. И ни слова о том, что это его книга. Через неделю я прилетела как на крыльях и сказала, что всё поняла, всё почувствовала, что готова за этим Светловым идти хоть на край света. На что он просто улыбнулся и сказал: "Ах, если любит кто кого, зачем искать и ездить так далёко". И опять не признался, что это его книга.

Я выпросила её ещё на неделю и села переписывать от руки, потом печатать на машинке. Мне хотелось, чтобы этот огонь коснулся всех моих друзей, подруг, родителей, родных, знакомых. Мне хотелось, чтобы был водопад из этих книг, чтобы она была у всех, неразлучно…

Потом были съёмки фильма "Любить", который мы увидели через 25 лет. В этом фильме я услышала слова батюшки, что "в момент влюблённости человек встречается с вечностью, переживает Бога…". Такое случилось со мной после прочтения "Сына Человеческого", я поняла, полюбила Христа всем сердцем, и не выразить, как была благодарна тому человеку, который открыл мне Христа. Я и не знала, что каждый раз после благословения я целую руку этому человеку…

Николай Евграфович Пестов

В тарасовский период отец Александр отправил меня к удивительному человеку, духовному писателю Николаю Евграфовичу Пестову. У него была огромная духовная библиотека, большое число (конечно же, тайных) читателей, среди которых был и сам отец Александр. Пестов жил около Елоховского собора, ездить было удобно и из Пушкина (с Ярославского вокзала троллейбусом), и от Трёхпрудного (по Садовой). Пришла я к нему с запиской от батюшки. И тут же получила пять-шесть книг на месяц. "А самого-то батюшку вы читали?" — "Как самого?" — "Ну, хотя бы “Сына Человеческого”?" Наверное, у меня было такое выражение лица, будто меня водой окатили. Долго он меня успокаивал, просил не обижаться, объяснял, мол, отец Александр вам не сказал из скромности… Я потом десятилетия страдала от его скромности. Все что-то печатали, передавали друг другу, редактировали, и только я ничего не знала, пока он сам не дарил уже готовую свою книгу.

Читателем библиотеки Николая Евграфовича благодаря отцу Александру я была более десяти лет. Приезжала раз в месяц, брала сразу много книг. Тогда это была большая редкость: "Старец Силуан", "Записки" Ельчанинова, "Мать Таисия", жития святых, толкования Священного Писания, книги самого Николая Евграфовича и, конечно же, проповеди владыки Антония, отца Всеволода Шпиллера, книги отца Александра — всё было на машинке, в больших жёстких переплётах. Это были "мои университеты".

Из книг Н. Е. Пестова в начале "моих университетов" меня больше всего поразила книга о старце Силауне. Потому что он наш современник. Если не ошибаюсь, он умер в 1941 г., а я родилась в 1946-м. Я думала: какая ответственность жить сразу после такого старца! Это всё равно что жить сразу после Серафима Саровского. До сего дня старец Силуан для меня родной и близкий святой.

Ещё меня пронзили стихи, найденные в кармане убитого солдата:

Послушай, Бог, ещё ни разу в жизни
С Тобой не говорил я. Но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя.
Ты знаешь, с детских лет мне говорили,
Что нет Тебя. И я, дурак, поверил…

Я тут же выучила их наизусть, переписала десятки экземпляров и всем раздавала. Мне хотелось потрясти сердца моих друзей и подруг, чтобы все сразу стали верующими. "Сына Человеческого" я пока не могла всем давать, а эти стихи мне казались самым доходчивым методом объяснения. Что ещё объяснять? Всё написано этим мальчиком.

Катехизация через музыку

С первого курса училища я уже начала преподавать сольфеджио и музлитературу в музыкальной школе в Пушкине. Узнав об этом, отец Александр сказал: "Ниночка, а ведь можно ребят катехизировать". (1964 год, какая катехизация, слова нельзя сказать, уроки надо начинать с "Гимна", и чтобы все встали.) "Как это?" — спрашиваю изумлённо. "Через музыку". Он продумал и показал мне, как это можно: у Чайковского в "Детском альбоме" пьеса под названием "Хор" — сказать, что раньше она называлась "В церкви" и что это 6-й глас, напев такой. А в "Иване Сусанине" — показать сцену смерти Сусанина и его молитву, подчеркнув в партитуре слово Бог и исправив, чтобы было с большой буквы. А у Баха показать "Страсти" и сделать русский подстрочник. Сделать русский подстрочник и для "Реквиема" Моцарта. Сцену венчания на царство в "Борисе Годунове" показывать с колоколами и т.д. и т.п. Не говоря ничего, просто показывать на уроке это, не выходя за рамки программы.

Это было очень трудно, но интересно. Приходилось всё добывать самой. Даже нам в училище не давали русского текста, мы слушали у В. П. Фраёнова "Страсти" Баха без перевода… Так что батюшка заставил меня работать совершенно по-новому, когда такого вообще никто ещё не делал. Многие ноты и переводы мне давал мой дядя Юрий Александрович Фортунатов, который работал в консерватории и каждый раз удивлялся, зачем мне то или это надо. (А просто взять в консерваторской библиотеке было невозможно.) Большую помощь, не спрашивая ничего, всё понимая, мне оказывал мой любимый учитель Дмитрий Александрович Блюм.

Каждый раз, когда я докладывала отцу Александру о своих нововведениях, он с искрящейся улыбкой говорил: "Так, так, не мытьём, так катаньем", — и задорно смеялся.

Я лезу на рожон

От вступления в комсомол я отказалась на первом курсе, и все четыре года за мной ходили по пятам, жаловались Блюму. В конце концов поняли, что бесполезно, но и я поняла, что это грозит мне недоступностью высшего образования. Батюшка успокоил: учиться, мол, можно и не в Москве, если приспичит. Но мне не приспичило, и Москву, и Тарасовку, и батюшку я оставлять не хотела (а уезжать надо было минимум на пять лет).

Шёл уже 1967-й, и моей сестре Верочке, работавшей в Московской музыкальной школе им. Стасова, пришлось пострадать за веру. Её по решению педсовета исключили из преподавательского состава за ношение креста. Всё это мы обсуждали на тарасовских тропинках; папа даже ездил в школу с какой-то статьёй из "Правды" о свободе совести, батюшка утешал как мог и молился. Но Веру исключили, и она поехала в Казань, поступила там в консерваторию, где и проучилась пять лет. Батюшка говорил: "Вот, немного за Христа пришлось претерпеть". Я тоже хотела претерпеть, носила крест, как всегда, и даже поверх одежды, но в моей пушкинской школе никто на мои подвиги внимания не обращал, а только попадало от Николая Евграфовича и от отца Александра за то, что на рожон лезу. А я на это говорила, что буквально принимаю слова апостола Павла, что хвалиться можно только Крестом Господа нашего Иисуса Христа. Батюшка деликатно молчал, не указывая мне, что я не совсем верно понимаю слова апостола.

Деликатность была присуща ему во всём. Он всегда ждал, часто долго, пока душа сама не поймёт чего-либо.

В музыкальной школе в Лесных Полянах, куда я перешла преподавать, я тоже работала по "программе" отца Александра, и крест носила так же, открыто, и кое-кому книги приносила. Господь был милостив и здесь. Директор Юрий Владимирович Хороших был из православной семьи, редкой души человек, педагоги его любили, как родного. Его раннюю смерть (после жуткого избиения хулиганами) мы восприняли как личную трагедию. Всегда его помню и от всей души молюсь за него. Про таких добрых людей отец Александр говорил: "Это анонимный христианин".

Проповедники

Однажды папа взял нас с Верочкой с собой в Гребнево. Ехать надо было с пересадкой в Мытищах до Щёлкова, а там автобусом. Приехали ко всенощной, а там два храма, летний и зимний, да такая красота! Ну, а потом, как всегда и везде, повёл нас папа в дом к священнику — Владимиру Соколову. Детей в этой семье было много — двое мальчиков, Коля и Сима, наши ровесники, Катя и Люба помоложе нас, а Феденьке только пять лет. О дружбе с этой семьёй можно писать отдельную книгу, и многое уже написано матушкой Наталией, и даже про нас есть в книге "Под кровом Всевышнего" в разделе "Проверка на атеизм". Но самое удивительное для меня было, что в их доме я увидела Николая Евграфовича. Он был отцом Наталии Николаевны! Вот уж, действительно, мир тесен.

Отец Александр был очень рад нашему знакомству. Он сказал: "Это особая семья, особые дети. Проповедники. А Николаю Евграфовичу я так за всё благодарен, вы не можете себе представить. Какое неисчерпаемое море — его библиотека, как он мне во всём помог и помогает!" Проповедники. Как он мог знать, что все три мальчика станут священниками, и не простыми, а совершенно особыми? Сима станет владыкой Сергием, будет всю Сибирь крестить прямо в Оби и умрёт в 49 лет от переутомления и стресса. Федя станет отцом Феодором, будет поднимать из руин храм Преображения в Тушине, сделается полковым священником и погибнет в 41 год, когда поедет причащать в военную часть. А Коля — отец Николай — будет окормлять московскую интеллигенцию, художников и поэтов, артистов и музыкантов, и достанется ему трудный во всех отношениях храм при Третьяковке…

А сейчас два моих проповедника играли с Верочкой в квартете (Коля на скрипке, Сима на контрабасе), а проповедника Федю мы все носили на руках по очереди. Батюшка очень любил эту семью и как-то особенно за них беспокоился, всегда спрашивал, вскидывая в вопросе брови: "Были у Соколят? Как они?" Тогда мы все учились (одно время Катя даже училась у меня сольфеджио), встречались в храме Илии Обыденного, или в храме у их папы о. Владимира в Лосинке, или дома. Ответ у меня всегда был один: "Всё хорошо — и у Соколовых и у нас". С Катей и Любой мы дружим и сейчас.

Молитва за владыку

12 сентября 1967 г. умер владыка Сергий (Ларин). На даче в Мамонтовке. Мы все, юноши и девушки, принимали активное участие в похоронах. Отец Александр всё время служил литии и панихиды. Приехал владыка Пимен, будущий Патриарх. Было много духовенства, но особенно помню, как батюшка утешал Алика и безутешную Молодашу (его тётю Нину Григорьевну). Он находил какие-то простые и добрые слова, молился, опять утешал. Родные так плакали, что я не выдержала, на отпевании встала на колени перед распятием: "Господи, прости ему все его согрешения, а если он в чём не успел покаяться, то отдай его грехи мне, жизнь ещё большая, я буду молиться за него, и Ты простишь и его и меня". Примерно так я лепетала, стоя на коленях. В этот день я не могла успеть сказать отцу Александру о таком своём подвиге (похороны, поминки, многолюдство), а на следующий день я примчалась к нему "в счёт именин", на которых не была в связи со смертью владыки в этот день. Узнав, в чём дело, отец Александр стал белый как полотно. "Что вы сделали?" — " А что? Я хочу помочь". — " Что вы сделали? Так нельзя, так нельзя… Теперь надо за вас молиться, не вставая с колен!" И он опустился на колени и долго молился с закрытыми глазами. По лицу его потекли слёзы…

Больше об этом мы никогда с ним не говорили. А за владыку Сергия (Ларина) молюсь до сих пор; а теперь уже и за трагически погибшего Алика (Альвиана).

На Оранжерейной

Отец Александр заезжал к нам в Пушкино на Оранжерейную и долго беседовал с папой в его кабинете. У папы была большая библиотека, 12 тыс. книг, большое количество — по ботанике, лесоводству и другим естественным наукам. Так вот, идея батюшки была в том, чтобы папа описал все библейские растения, которые упоминаются в Ветхом и Новом Завете, с научной точки зрения. "Симфоний" тогда не было, и я так понимаю, что они вылавливали все названия растений прямо из текста. Батюшка уходил поздно, всегда торопился, и в эти визиты мы никогда не успевали пообщаться. Потом папа запирался с мамой на кухне, и они долго о чём-то говорили. Мы с Верой старались хоть что-то услышать, и однажды до нашего слуха донеслась фраза: "Анечка, отца Александра преследуют". Мы подумали, что ослышались, но родителей спросить не смели, а сам батюшка нам ничего такого не говорил.

Тарасовский период

Завершая рассказ о тарасовском периоде, хочу ещё раз отметить его важную черту: нас тогда было очень мало, и батюшка был доступен и в храме, и дома. Он уделял нам очень много времени, но никогда не давил на нас. Он просто был с нами. Из праздников он очень любил Преображение, Успение и Третий Спас и всегда просил, чтобы мы, по возможности, были в церкви в эти дни. На зимние праздники он благословлял нас бывать в московских храмах, у Илии Обыденного и у свят. Николая в Кузнецах, так как волновался, что мы поедем вечером электричкой (хоть в Пушкино, хоть в Москву). Исповедь он принимал в Тарасовке всегда очень подробную и индивидуальную, говорил в основном сам, так как мы не знали, что говорить после обычных "гневалась, раздражалась, завидовала". После исповеди вырастали крылья, в полном смысле слова. Жаль, "никто не видел ни трепетания, ни взмаха, ни полёта…" Мне казалось, что я лечу через тарасовское поле, не касаясь земли. Хотелось со всеми поделиться этим состоянием души, но по какому-то внутреннему чувству я знала, что нельзя, и не привлекала своих подруг в Тарасовку, даже самых близких. В училище у меня были любимые, задушевные подруги и друзья, но никто не знал о Тарасовке. Конечно, знали мои верующие друзья: Голубцовы, Соколовы, Ларины и внучки отца Павла Флоренского Оля и Маша Трубачёвы. В училище о Тарасовке знал только Дмитрий Александрович Блюм, но даже его племяннице и моей подруге Кате Малышевой я ничего не говорила. И только с Аликом Лариным (теперь погибшим) и Павлом Егоровым (теперь знаменитым пианистом и профессором) мы многозначительно кланялись, проходя в зал на репетицию или в аудиторию на занятия.

Примерно со 2-го курса Паша Егоров примкнул к нашей семье, часто бывал на Трёхпрудном и у Лариных, у Ведерниковых и Трубачёвых. Пианист он был необыкновенный (батюшка называл его Софроницким), играл, как может играть глубоко верующий человек, как играла Мария Вениаминовна Юдина. М. В. Юдину мне доводилось встречать на проповедях у отца Всеволода, а потом я увидела её портрет в кабинете у отца Александра и поняла, что это всё единая нить. Её первую в консерватории хоронили как христианку: перед гробом открыто несли большой деревянный крест. И нёс его Паша Егоров.

Фотографии на стене

А что касается фотографий на стене в кабинете отца Александра в Новой Деревне, то это всё люди из моей жизни. С Дмитрием Евгениевичем Мелеховым мы дружили домами, он тоже "кружковец" из папиной юности. Дома мои родители называли его по-старому: "Сероглазый король". В Новой Деревне он бывал не очень часто, но всегда подолгу беседовал с отцом Александром.

Мария Вениаминовна Юдина была крёстной Оли Трубачёвой и другом моего деда Михаила Алексеевича Фортунатова. Иногда она меня очень смущала: увидев "в Кузнецах", что я пробираюсь сквозь толпу, Мария Вениаминовна вдруг громко говорила: "А это Фортунатова идёт. Пропустите". Мне было 18–19 лет, и я краснела как рак — понимала, что надо было стоять сзади. Про М. В. Юдину батюшка говорил, что она проповедует и своей жизнью, и своим исполнительством. Все её пластинки входили в план "катехизирования музыкой".

Елена Александровна Огнева — сама любовь. При встрече всегда спрашивала: "Ниночка, какие новые стихи у тебя есть о любви? Я всё собираю о любви". Я смущённо косилась, думая: ну зачем ей о любви? Теперь, став годами, как она тогда, я сама пишу О ЛЮБВИ. Надеюсь, что особенно Елена Александровна сейчас довольна моими строками.

…После смерти бабушки Надежды Александровны до перевода батюшки в Новую Деревню оставался ровно год. По прежним понятиям, ни о каких встречах, свадьбах и т.д. в траурный год не могло быть и речи. И потому "дело о любви" отцу Александру придётся слушать и направлять уже после 12 февраля 1970 г., то есть после его перевода в Новую Деревню.

17/IX–03

№2, 2006:

Крестины

Cамая яркая примета того времени, середины и конца 70-х годов, это то, что все хотели креститься, непременно "тайно" и непременно у отца Александра. Так я обросла крестниками, которых крестили либо в домике, либо в храме в неслужебные дни, либо у меня дома, либо дома у тех, кто крестился. Теперь крестников уже 96, а раньше отец Александр смеялся, мол, у вас их, как апостолов, "от 70-ти". А ещё шутил: "Как они у вас все в сердце помещаются? Что у вас там — общежитие?"

Разумеется, бОльшую часть крестин не фотографировали. Либо фотографировали одного отца Александра. И мелко подписывали: "Крестины Володи Б. на Центральной". Теперь ясно, что это был Володя Борзенко в доме у Зои Афанасьевны Маслениковой.

Но одни крестины (хотя и не самый их момент, а минутой позже) остались у меня "на память". Если быть совсем точной, то это было не в конце 70-х, а в самом начале 80-х. Это крестины Данечки Борисова, сына Лиды Мурановой. Счастливые крёстные, Владимир Файнберг и я, смотрим на о. Александра и Лиду Муранову. А фотографировал муж Лиды Саша Борисов.

То ли в шутку, то ли всерьёз о. Александр, бывало, спрашивал восприемников: "А не собрались ли вы, дорогие, часом сами пожениться? Крёстным это возбраняется".

Когда батюшка по каким-либо причинам не мог сам крестить, он говорил, куда и к кому надо ехать, назначал день и час.

Болезнь Мити

В 1976 году у моей сестры Верочки родился сын Дмитрий. Митя! Наконец-то в честь деда Мити, на радость нашей маме. И надо же такому случиться, что ещё в роддоме он смертельно заболел. Сепсис. Боже мой! Что только не передумали мы, стоя у дверей больницы, где каждый день вывешивали на стекло списки умерших детей… Отец Александр молился день и ночь и нам с Верой тоже велел молиться день и ночь. Потом прислал Вере и мне письмо, где объяснял, что эта болезнь не к смерти, а к укреплению нашей веры, для того, чтобы мы очень полюбили этого мальчика.

Митюша поправился, один из немногих. Батюшка служил благодарственный молебен. Митю привезли домой. Была зима, и мы боялись везти его в храм крестить, боялись застудить. Пригласили срочно друга нашей семьи и друга отца Александра — отца Владимира Бороздинова. Он крестил Митю у нас дома в конце февраля 1976 года. Я была крёстной, а крёстным отцом был врач Анатолий Иванович Берестов (теперь известный врач-священник, иеромонах о. Анатолий).

А отец Александр с тех пор Митю иначе, чем "мой Митя", уже не называл.

Новые люди

Приезжая раз в месяц в Новую Деревню, я видела всё больше и больше новых людей, которые вели себя совсем как "старые", то есть чувствовали себя около батюшки как дома. Я ни к кому не подходила знакомиться, и только сам батюшка подводил кого-то ко мне или меня к кому-то, если было нужно. Так в моей и Ваниной жизни появилась Оля Ерохина, которая брала Ваню и шла с ним гулять в поле, играла ему на флейте, а я могла всё это время беседовать с отцом Александром.

Потом батюшка познакомил меня с доктором Сашей (причём Саша был в Москве, а мы — в Пушкине). Он на расстоянии лечил меня от тяжёлого радикулита. Владимир Файнберг, с которым мы крестили первенца Лиды Мурановой и с которым меня тоже познакомил отец Александр, обладал теми же способностями. Он быстро "укладывал" Ванечку и снимал мои жуткие боли в спине. С Лидой тоже познакомил батюшка, просил нас никогда не оставлять друг друга, и мы с ней задушевные подруги до сего дня. Её сыновья Даня, Митя и Тимофей дружат с моим Ваней. Меня и Лиду кроме дружбы объединяло ещё общее интересное дело: мы подбирали музыку к слайд-фильмам, которые делал отец Александр.

В Новой Деревне стали появляться молодые учёные, математики, писатели, поэты, художники, музыканты. Я назвала это "лёд тронулся", а если точнее — это было лавинообразное явление. Люди искали Бога, и никто и ничто не могло остановить их. Правда, оставались не все.

Особенный наплыв пришёлся на середину и конец 80-х — это те, кто уверовал в Бога по книгам отца Александра, по фильмам, по лекциям. Трудно представить себе, что один человек может справиться с таким количеством людей — слушать, исповедовать, читать письма и отвечать на них, крестить, венчать, освящать квартиры и загородные дома, проводить занятия в малых группах, навещать больных дома и в больницах, не только прихожан, но и их родственников… А отец Александр ещё писал книги, делал фильмы, сам их показывал. К тому же никто не снимал с него семейных обязанностей: из Москвы он ехал, всегда нагруженный двумя сумками и рюкзаком. Я нередко после московских встреч шла с ним в ближайший магазин, где он загружался по полной программе…

И самое главное — он служил в храме. Что очень важно, он никогда не занимался политикой. Поэтому никто из многочисленной и разноликой паствы отца Александра не пострадал. Пострадали только те, кто, считая себя умнее его, не слушался его указаний. Кто собирал какие-то свои группы, сам хотел быть лидером. Или те, кто занимался чем-то, что батюшка не благословлял.

Развод

В начале 1976 года я пережила большое потрясение — развод с Николаем.

Отец Александр и отец Всеволод утешали меня в письмах, наставляли и ободряли при встрече. Оба священника переживали вместе со мной этот кризис, как свой собственный. Я осталась с пятилетним Ваней на руках, как мне казалось, совсем одна.

Отец Александр ободрял меня в письмах: "Дорогая Нина! Что у Вас? Всё ли по-прежнему? А то я уже боюсь новых разломов… Упорно верю, что Господь даст Вам то, что Вам нужно после всех испытаний. Относительно Вашей жизни в дальнейшем, то что от меня зависит — с радостью сделаю, и Вы будете спокойны, и Ваши близкие. Простите за краткость… Храни Вас Бог. Ваш прот. А. Мень"…

Новая Деревня летом

Летом наша Новая Деревня оживала: многие москвичи с детьми хотели снять здесь дачи, чтобы не ездить из Москвы и быть рядом с батюшкой. Снимали сразу несколько домов: на Центральной — Зоя Афанасьевна, чуть подальше — Мария Витальевна, в конце улицы — Саша и Лена Рябиковы. На Колхозной Володя и Оля Ерохины снимали так называемый певческий домик; недалеко от них, у покойной Галины Александровны, снимала дом Марина Вехова, а на улице Кирова — мы с Ваней. Лёня Василенко снимал дом у "архитекторов" на Серебрянке.

Я решила снимать дом в Новой Деревне, так как в Пушкино к родителям на всё лето приехали Верочка с Митей. Мои мама и папа были рады, что мы с Ваней так близко от них будем жить. Они часто к нам приходили на улицу Кирова. Деньги на дачу дал мне отец Александр. За всё Ванино детство только несколько сезонов нам не удалось жить в Пушкине: или домики были уже все сняты, или я стеснялась сказать, что нет денег. В этих случаях мы жили в Семхозе, через железнодорожную линию от отца Александра, бесплатно, на даче у моей крестницы Ани Любимовой, недалеко от озера. Самой большой привилегией, в сравнении с Новой Деревней, была возможность звонить батюшке от сторожа в любое время, опускать письма непосредственно в его почтовый ящик на калитке, приходить к нему домой. Это было праздником. Тогда домой к батюшке приходили немногие, надо было договариваться по телефону, чтобы застать его дома. От отца Александра мы ехали в Троице-Сергиеву лавру, а оттуда пешком опять к озеру, на Анину дачу. Для детей это было целое путешествие…

В Новой Деревне у батюшки был выбор, куда идти после службы (ведь в домике при храме нельзя было принимать людей или разложить рукопись и т. п.). Появилось семь домов, где можно было назначать встречи, крестить, показывать фильмы, работать с редакторами над рукописью, передавать машинистке работу (чаще всего это была Оля Погарская). Дом Зои Афанасьевны был главным, так как она жила в нём круглый год, и мы называли его "Центральный на Центральном".

А однажды, когда собралось особенно много народу и это могли заметить хозяева наших домиков, отец Александр пошёл со всей большой компанией, таким "крестным ходом", показывать фильм о Христе на квартиру к Фёдору Васильевичу, на улицу Горького. Я тоже ходила с ним, училась тому, как всё это делается (с проектором и магнитофоном). А после просмотра отец Александр пошёл со мной к моему папе на Оранжерейную.

Из трёх летних месяцев только один был без отца Александра: он всегда уезжал в отпуск подальше. Например в Коктебель, однако и там его находили наши прихожане либо сопровождали его. Но Деревня не замирала. Люди продолжали сюда ездить, чтобы не было впечатления, что храм опустел. Мы, дачники, ходили на все службы, собирались по домам вместе с детьми, устраивали совместные прогулки. Все разговоры были об отце Александре, о его книгах, письмах, о том, что он кому посоветовал. Мы всем делились друг с другом, и если были какие-то недоразумения и размолвки, шли к Марии Витальевне разбираться. Она была для всех непререкаемым авторитетом.

Однажды я увидела у Марии Витальевны мальчика лет шести. Это был Павлик Карпов. Спросила его, откуда он. Говорит, привезли на всё лето из Мурома. Я предложила Марии Витальевне отпустить Павлика ко мне — им с Ваней будет интереснее вместе. Она посомневалась и отпустила. Так в мою семью попал Павлик и десять лет подряд жил только у нас — и в Деревне, и в Москве, до 1986 года. В Москве мне помогали с детьми (брали к себе или водили куда-то) Татьяна Ниловна и Серёжа Каменевы (оба теперь покойные). Каждый вечер мы обязательно смотрели какой-нибудь новый батюшкин фильм. Таким образом, Ваня и Павлик были самыми первыми зрителями и ценителями. Если не было фильма — читали сказку Льюиса.

Отец Александр приносил в портфеле и давал нам каждый раз новую сказку Льюиса, отпечатанную на машинке. Только теперь я узнала, что печатала Оля Неве. Мы знали, что переводит с английского Наталия Трауберг. Ваня и сейчас, уже взрослый, с удовольствием перечитывает эти сказки. И только в переводе Наталии Трауберг, так как считает его самым лучшим. А Павлик Карпов всю жизнь остаётся близким и верным другом Вани.

Конечно же, я водила их в церковь. Летом только в Новую Деревню (или в Лавру), а в Москве — к Илии Обыденному и на Арбат. И всегда на обратном пути оба спрашивали: "А когда к батюшке?" Спрашиваю: вы только что исповедались и причастились, что ещё нужно вам от батюшки? В ответ: у них с батюшкой свои дела, они ни с кем, кроме него, не могут о них говорить.

Чтение Льюиса вошло в нашем доме в традицию. К слову: вот сейчас, в момент, когда я пишу эти строки, позвонил мой сын и с радостью сообщил, что в "России" премьера "Нарнии"; он взял два билета, чтобы показать эту красоту племяннице. Надо было слышать, сколько радости звучало в его голосе!

Уезжая в отпуск, батюшка давал всем какое-либо задание: печатание, редактирование, разбор, правку ; дарил подарки в утешение. Особенно часто дарил крестики с камушками и чётки. Чётки делала Маша Дробинская из прозрачных медицинских трубочек, окрашенных йодом. Получались как янтарные. Такие чётки были у отца Александра, у меня и у многих других. Забегая вперёд, скажу, что последним подарком батюшки были тоже чётки. Их он подарил мне 8 сентября 1990 года в своём кабинете, перед поездкой на лекцию "Христианство". Я не могла поехать на лекцию, очень печалилась. Регент не может покинуть свой пост. Отец Александр благословил меня и при благословении положил в мою руку чётки. Подарок-утешение. Так он делал часто — и ни о чём ужасном я тогда не подумала.

Книги и фильмы

К концу 70-х годов появился ксерокс. Он был большой редкостью. Люди, которые имели к нему доступ, были на вес золота. Может быть, ксерокс появился и раньше, но я об этом не знала. Ко мне попадали книги, напечатанные на машинке на папиросной бумаге, какой-нибудь десятый экземпляр. Это было большим счастьем.

Много общих друзей оказалось на работе "у ксерокса" — и книжное дело сразу ускорилось. Люба П. печатала "Мастера и Маргариту" и раздавала целыми сумками. Прочитавшие "Мастера и Маргариту" ехали срочно креститься, и Люба, уже для новокрещённых, сумками печатала "Сына Человеческого" и раздавала всем, кто просил. Конечно, разговаривая по телефону, мы с ней Мастера называли ювелиром, а "Сына Человеческого" — Сыном полка. Сейчас в кинотеатрах возможен показ фильма "Страсти Христовы", а вчера по телевидению начался сериал "Мастер и Маргарита". Да разве можно было это представить в те годы!

Сегодня все книги, с которых начиналась катехизация, стоят на полках магазинов и церковных лавок, а тогда они выдавались по одной отцом Александром на неделю. Примерно в таком порядке (я была свидетелем): "Камо грядеши", "Фабиола", "Сын Человеческий", Евангелие от Марка, все четыре Евангелия, "Таинство, Слово, Образ" (вначале книга называлась "Небо на земле"), "Записки" Ельчанинова, проповеди митрополита Антония (Блума) на машинке, "Дух, душа, тело" Войно-Ясенецкого. По мере появления своих книг, составивших потом семитомник, батюшка давал ещё и их: "Истоки религии", "Магизм и единобожие", "У врат молчания" и другие.

Я всё переживала, что батюшка мало меня нагружает, другие, мол, делают больше. И наконец мы привезли домой 50-килограммовый рулон, который нужно было разрезать и превратить во множество книг. Это были "Записки" Ельчанинова. Работала я только ночью, старалась не будить ребят. И скоро вместо рулона появилась огромная стопка аккуратно сложенных книг. Следующее задание было — раздать их тем, кто будет креститься или только что крестился, — по списку, а не самовольно, кому попало.

Вдруг приехал Андрей М. и сказал, что нужно срочно все книги из квартиры убрать, так как у отца Александра и многих его духовных чад начались обыски. Убрать значит убрать. Я это сделать не могла, нужна машина. Но подгонять машину к дому "по адресу" и грузить книги — дело опасное. И я решила: ведь Люба Шевцова под носом у фашистов исполняла все задания, а я что, не смогу? Помню из Фадеева, что Любка выставила на обочину свою "сливочную" ногу — и машина остановилась. Я посмотрела на свои ноги и пришла к выводу, что они вполне сливочные. Что оставалось? Юбку повыше, каблуки потоньше — и порядок. Я загружала две сумки на молнии, сколько могла поднять, выходила на Тверской бульвар и, выставив вперёд сливочную ногу, останавливала чёрную правительственную "Волгу", что в большом количестве ехали вниз на Арбат. Сбоя не было ни разу. Шофёр грузил сумки в багажник, выгружал, где я просила. Так за 7–8 рейсов я вывезла все свои залежи нарезанных книг, распределив их по арбатским старушкам, которые не были чадами отца Александра, а часть спрятала у себя в храме на Арбате, где лежали мои ноты и книги для службы. Вывезла я книги из дома за один день, а разносить и развозить по указанным людям пришлось ещё очень долго. Причём многие получили "Записки" по другому каналу, и я уже тогда по своему усмотрению раздавала своим взрослым крестникам эти книги.

С фильмами была тоже "ночная" работа. Научившись у батюшки обходиться с проектором и магнитофоном (магнитофоны дарил обычно сам отец Александр, но мне привезла сестра Верочка из Японии), я получила разрешение показывать фильмы в семьях. Уложив Ваню и Павлика (или Ваню и Митю), около десяти вечера я уезжала из дома с сумкой. В сумке аппаратура и один-два фильма. Приезжала в семью, разумеется, предварительно созвонившись, около одиннадцати. Показывала фильмы, на последнем поезде метро успевала домой.

Фильмы отец Александр делал с Лидой Мурановой. Главный — "Иисус из Назарета", потом "Назаретская Дева", "Мать Тереза из Калькутты", "Франциск Ассизский", "Откуда явилось всё это?", "Мученики Уганды" и другие.

…После показа фильмов нужно было к семи утра ехать на Арбат на службу или петь с Еленой Сергеевной, в 9:30, после службы, спешить домой к завтраку детей (вставали они самостоятельно) и весь день быть с ними, а если был рабочий день в музыкальной школе, то ехать в школу (детей я брала с собой, и они сидели на задней парте, лепили, рисовали). Так мне удалось выполнить более ста заказов на фильмы. Узнав о моих подвигах и недосыпании, отец Александр сказал: "Нельзя прожигать жизнь с двух концов, так вы долго не выдержите". И разрешил мне ездить с показами не чаще раза в неделю.

Со временем я отдала все фильмы в нашу воскресную школу, а теперь они опять все вернулись ко мне, так как большинство из них уже появилось на видеокассетах и дисках.

Продолжение следует

----------------------

"Дорогая Нина! Вместе с Вами молюсь: пусть совершится воля Божия… Мы не знаем, что – добро и что – зло. Пусть наша молитва всегда сопровождается словами “да будет воля Твоя”. Это лучший ориентир в жизни. Будем стоять на этом, неотступно молясь. А как Вера? Как она всё это переживает? М. б., всё это дано для того, чтобы в ней родилась любовь к мальчику. Храни Вас Бог. Ваш прот. А. Мень" (1976).

----------------------------

"Дорогая Нина! Ваше письмо пришло как раз 23. Мысленно сопереживаю с Вами в это трудное для Вас время. Что сказать Вам? Трудная полоса испытаний. Как её понять и осмыслить – частично Вы уже сами можете кое о чём догадываться. Ведь нет ничего случайного. Только не отчаивайтесь. Всецело положитесь на волю Божию. Время излечит раны. Даст Бог, будет и на Вашей улице праздник. Не бывает всё сплошь чёрным без конца… Постарайтесь принять всё как есть. И постепенно жизнь будет выравниваться. Если выстоите сейчас – Вам будут даны и силы и появятся просветы. Храни Вас Бог. Поклон Вере. И родителям. Ваш прот. А. Мень" (1975).

№7-8, 2006:

7-8/2006

Арбат. Три благословения

Вспоминая арбатский период служения, думая о том, почему такой большой отрезок времени я там была, почему такие важные события моей жизни произошли именно на Арбате, я со всей ясностью понимаю: на это служение мне было сразу три благословения. Первое – от о. Валериана Кречетова, который прислал ко мне домой в Пушкино, на Оружейную улицу к папе, о. Василия Бабурина и его матушку Ларису. Они были очень молоды и только начинали своё служение. О. Валериан, зная, что я музыкант, посоветовал им ехать прямо ко мне и пригласить служить вместе, то есть петь с матушкой Ларисой на клиросе. Ещё – благословение о. Александра Меня и его просьба хорошо освоить клиросное пение и всему научиться на Арбате у Елены Сергеевны Ильиной.

Третье благословение было от о. Василия Серебренникова, настоятеля храма св. ап. Филиппа в Аксаковском переулке на Арбате (теперь Филипповский переулок).

Господь поставил меня на это место, чтобы я узнала церковную жизнь изнутри, чтобы близко узнала христиан старой закалки, таких, как настоятель о. Василий, регент Елена Сергеевна, алтарник Сергей Саркисов, священник Владимир Фролов, которые были уже давно в Церкви и многое перенесли. Кроме них на клиросе Арбата я встретила много замечательных людей разных специальностей, объединённых крепкой верой, стремлением к Богу, радостью служения Ему. Все, кого сейчас вспоминаю, стали священниками, регентами, преподавателями воскресных школ и богословских институтов, певчими московских храмов.

Валерий Павлович Ларичев – тогда врач, очень многим помогавший, не пропускал ни одной службы, ни одного праздника. Со временем стал священником. Занимается больными людьми, имеет свою общину, теперь игумен. Огромными тиражами расходятся кассеты и диски, где он читает Новый Завет. Его покойная жена Маргарита своей верой и доверием к Богу укрепляла нас, а своим нежным высоким голосом украшала наши службы. Она везде следовала за своим мужем, и когда Валерий Павлович стал священником и получил приход, Маргарита оставила работу в миру и была первой помощницей о. Валерию во всём: шила облачения (помню, на священническое облачение мужа она распустила все свои бусы), пела на клиросе, вникала во все хозяйственные вопросы, быстро разрешая их. Маргарита почти всегда находилась в храме, отлучалась лишь на короткое время. И умерла она в храме – внезапно, от сердечного приступа, и похоронена около своего храма, что в Ямах, во имя свв. мучеников Фрола и Лавра.

Ещё когда о. Валерий был врачом, он встречался с о. Александром у меня на Трёхпрудном, и они вместе помогали людям – один как врач, другой как священник. И после рукоположения о. Валерию достались облачения о. Александра. Он сам приезжал за ними в Новую Деревню.

Другой врач, Алёша Бабурин, теперь тоже священник и тоже работает с больными людьми, его община известна и здесь, и за границей. Володя Семёнов, ныне игумен Кирилл, был очень дружен с нашей семьёй, особенно с моим отцом. Саша Попов и Андрюша Васильев, Серёжа Саркисов и алтарник Женя стали хорошими священниками; Серёжа Кривобоков и Володя Чугреев – знаменитыми регентами; Таня Соловьёва, без которой не начинали службу наши арбатские батюшки, – солисткой и певчей в Казанском соборе; Вера Сидралёва и Нина Логинова – регентами и певчими. Саша Локшин – чудный бас, украшение хоров...

Вера Сидралёва была моей ученицей и дочерью моих близких друзей. Когда она закончила музыкальное училище, я пригласила её учиться пению на Арбат. Она жила недалеко, у Никитских ворот, и недавно (это был 1978 год) вышла замуж. Училась она, как и я когда-то, "со слуха", уставу выучилась очень быстро и вскоре сама стала регентом. Родив подряд двоих детей, она не оставила храма, работала регентом и певчей во многих церквах Москвы. Сейчас уже долгое время служит вместе с о. Валерием Ларичевым.

Нина Логинова вышла замуж в нашем храме, здесь её венчал о. Сергий Поляков; у неё тоже двое детей, и тоже, как Вера, она после их рождения ни на день не оставила храма. Мы поражались её стойкости и мужеству: она служила всенощную под Сретение, сидя на табуреточке, после всенощной её отвезли в роддом, а уже в воскресенье она опять была на службе. Только эти три-четыре дня и пропустила. Нина могла петь любым голосом, имея безупречный слух, могла вступить в любую партию с любого места. До сего дня Нина Петровна – бессменный регент правого хора в храме ап. Филиппа на Арбате.

...Тогда, в конце 70-х, мы были молоды – 20–30 лет, все учились и работали "в миру", и мне не приходило в голову, что вот эти люди и есть духовное будущее России. Мы ничем вроде бы не отличались от других, влюблялись, женились, растили детей, но что-то было иное: мы были в храме, мы застали старое поколение, что-то таинственным образом входило в нас при общении с этими людьми. На Арбат проникали невидимые нити из Новой Деревни: я привозила книги о. Александра, многим показывала фильмы; приезжала на клирос Соня Рукова, которая тоже подружилась с Еленой Сергеевной и многими певчими; приезжали Наташа Мидлер, Нора Лихачёва, Андрей Ерёмин. Все они хорошо знали службу, вставали к нам на клирос, помогали. Наташа Мидлер с её безупречным художественным вкусом старалась нас хорошо одеть, на большие и ответственные службы шила нам красивые наряды. Она и её мама Ольга Петровна сшили мне на Пасху красную блузку и украсили её потрясающей вышивкой. Они делали облачения и для о. Александра. Уникальные вышивки и аппликации на церковных одеждах батюшки выполнены их золотыми руками.

На Арбате крестились многие мои крестники и родственники. Анциферовы, старинные друзья нашей семьи, почти родственники, крестили своего сына. Здесь приняли таинство мои крестники – замечательный врач и близкий друг Валерий Кенин, покойная Елена Цесаркина... Арбатские батюшки с пониманием относились к моим многочисленным просьбам о крестинах, ни разу не отказали. Настоятель о. Василий был очень внимателен к хору и ко всем нам, дарил нам подарки к дню ангела, к Рождеству и Пасхе. Чаще всего наши, клиросные требы исполняли молодые тогда священники Николай Запорожец и Сергий Поляков – у них времени было побольше.

На Литургию часто приходил папа. После службы мы с ним звали к себе двух-трёх человек и шли пешком. Папа много рассказывал, некоторым доверял свои книги, свои лагерные воспоминания. Такие походы с папой домой стали своего рода продолжением службы, мы их ждали. Потом многих по очереди я стала возить в Новую Деревню к батюшке, но только тех, кто сам хотел или просил. А книги о. Александра читали почти все, как и "Записки" Ельчанинова и проповеди владыки Антония (Блума).

Как-то на службе появился у нас на клиросе Женя Кустовский, дирижёр с высшим образованием. Он довольно быстро освоил всю нашу клиросную науку и мог хорошо управлять хором. Помню, он так волновался на патриаршей службе, что, дирижируя, задел рукой лампадку и кого-то облил; но служба прошла великолепно. Сейчас Женя Кустовский – знаменитый регент, директор регентской школы, вся Москва поёт по его нотам, которые он либо сам нашёл и записал, либо сделал хорошие обработки уже известных произведений.

Столь же необычным, знаменательным было появление на клиросе Сергея Борисовича Богдановского. Биолог с университетским образованием, он был регент Божией милостью. Сергей Борисович знал и устав, и репертуар, и всё церковное пение. Партитуры и партии он сам писал прекрасным почерком и раздавал певчим. Его рукой написаны все праздники церковного года, со словами и нотами. Когда он это успевал, никто не знал. У него была большая семья – сначала трое детей, потом четверо, пятеро, все хозяйственные заботы лежали на нём. Во всём талантливый, он стал потом режиссёром, много успел сделать в кинематографе, писал научные статьи. Батюшку он любил и ездил к нему, хоть и не часто. Сразу после гибели о. Александра он приехал в Новую Деревню с двумя операторами и стал снимать фильм. Это был первый и, наверное, лучший фильм об о. Александре.

Сам Сергей скоро тоже умер, в 36 лет, получив травму при защите Белого дома в 91-м году. На месте травмы развился скоротечный рак. Я навещала его часто; исповедь его принял о. Валерий Ларичев. Мы вместе молились и знали, что остались считанные дни. Но приближалось 9 сентября, и пропустить службу в день гибели о. Александра (1992-й, вторая годовщина) было немыслимо. И я с дерзновением попросила у батюшки: "Батюшка, прошу тебя, я еду на твою службу, а Серёжа умирает. Отодвинь его смерть на несколько дней, пока я не вернусь". Я понимала, что просьба почти невыполнимая, но не поехать в Новую Деревню не могла.

Я уехала, оставив Серёжу на жену и на безутешную его маму. Отслужив 9-го, потом 11-го – Усекновение главы Иоанна Предтечи и 12-го – в день ангела о. Александра, в тот же день и вернулась – 12 сентября.

Серёжа умер 13 сентября. Это было чудом. Мама его сказала, что он спрашивал числа, словно ждал чего-то. Так батюшка после смерти выполнил мою первую просьбу.

На Арбате я встретила и своего будущего мужа Виктора Дмитриевича Беляева. Он работал напротив храма, в типографии "Искра революции", и пришёл в храм служить псаломщиком. Жена оставила его с ребёнком, поэтому на службу он часто приходил, как и я, со своим сыном. Прослужив долгое время вместе, мы решили пожениться и помогать друг другу растить детей. Виктор поехал к о. Александру просить благословения на брак (с письмом от меня). Батюшка долго говорил с ним и назначил венчание на 20 января 1986 г.

О. Василий Бабурин был долгое время диаконом, его никак не продвигали, желая оставить на Арбате его прекрасный голос, украшение храма. Со временем его рукоположили во священника, и он получил приход в Сабурове. А сейчас он настоятель знаменитого храма Всех Святых на "Соколе". Жена его, матушка Лариса, после Арбата долго служила регентом правого хора при владыке Ювеналии в Новодевичьем монастыре, а сейчас вместе с мужем на "Соколе".

Прослеживая путь всех нас с середины 70-х до сегодняшнего времени, я не вспомнила никого, кто бы ушёл из храма, из Церкви, из хора. По Божией милости арбатский храм стал для многих началом служения. Так и хочется спеть вслед за Окуджавой: "Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моё призвание..."

Малые группы

В конце 70-х о. Александр стал собирать своих прихожан в малые молитвенные группы. Это было продолжением опыта ныне прославленных Церковью о. Алексея Мечёва и его сына о. Сергия Мечёва. И продолжением опыта о. Серафима Батюкова, который крестил о. Александра, его маму Елену Семёновну и тётю Веру Яковлевну. И опыта о. Василия Надеждина, о. Владимира Амбарцумова, о. Георгия Лаврова (ныне прославленных). И о. Всеволода Шпиллера, и владыки Антония (Блума)...

О. Александр в те годы первый решился на это ради объединения разросшегося прихода. Мои родители этому ничуть не удивились и говорили, что у них, в 20–30-е гг., было так же, что это способствует более глубокому постижению Евангелия, даёт возможность лучше узнать друг друга и помогать друг другу во всём.

Руководителей групп о. Александр готовил сам, группы формировал тоже сам. То есть, говоря современным языком, всё было централизовано, и его рука была всегда на пульсе. Как поётся в песне Володи Шишкарёва, "его тёплые ладони коснулись каждого из нас".

Меня о. Александр определил в группу Андрея Ерёмина. В ней были три семейные пары – Андрей и Наташа, Олег и Лена, Женя и Валя и три незамужние женщины: Наташа Мидлер, Лена Демидова и я. Одно время с нами были Оля и Серёжа Лёзовы, но потом из-за разногласия с батюшкой отошли.

Наша группа была на редкость дружная. Встречались мы раз в неделю, всегда в разных местах. Старались, чтобы встреча совпала с чьим-то днём рождения или днём ангела, с большими церковными праздниками. Мы никогда не ходили гурьбой, приходили и уходили по одному. Мобильных телефонов тогда не было, все разговоры велись по городскому, часто иносказательно. Чтобы попросить нужную книгу, надо было знать сокращения. Например: "Принеси ТСО" – это значит "Таинство, слово, образ". Или: "Дай "Истоки рек"" – это "Истоки религии". Или: "Захвати "Сына полка"" – это "Сын Человеческий" и т. д. У нас была строгая дисциплина. Андрей не терпел опозданий или внезапных уходов, всё нужно было обговорить с ним заранее.

Мы вдумчиво, медленно изучали Евангелие, стих за стихом. Нужно было хорошо готовиться. Андрей либо Серёжа Лёзов (пока был с нами) делали большие исторические экскурсы на евангельские темы. Потом научились и мы. Андрюша каждому давал задания и сам тщательно проверял. На некоторые занятия приезжал о. Александр и сразу разряжал напряжённую учебную обстановку. Например, читал наизусть "Евгения Онегина" и вдруг замолкал, ожидая, кто продолжит. А мы сидели, уткнувшись в свои тетрадки – мол, задано-то было Евангелие, такой-то стих. Он же продолжал читать с улыбкой, поясняя, что это должен знать каждый. Я тогда начала учить "Онегина", сознавая, что раньше знала только письмо Татьяны. Или вдруг о. Александр начинал рассказывать о недавнем органном концерте в Большом театре, и наши головы никли, потому что никто из нас на нём не был...

Словом, батюшка не давал нам "сузиться" до простых занятий. Он приносил с собой свежий воздух, новые книги, в праздники пел нам весёлые песни, аккомпанируя себе на гитаре. И я поняла, что христианство – это полная жизнь, полная всего: света, музыки, молитв, стихов, любви, встреч. О. Александр сам посоветовал мне красиво постричься, делать лёгкий макияж, помог мне красиво одеться и всегда говорил, что мы должны быть красивы для Бога и для ангелов. А то они (ангелы) могут испугаться нашего унылого вида. Увидев на мне сапоги, просившие каши, он дал мне денег на новые. А как он радовался, когда я приехала в Новую Деревню в красной блузке, которую сшила Наташа Мидлер, и стриженная по последней моде!

В молитвенной группе мы всегда говорили о своих нуждах. Батюшка благословил помогать друг другу во всём. Особенно сильно я это ощутила, когда болела и умирала моя мама. Лена Тареева (она врач) почти ежедневно навещала её, брала к себе в больницу, искала все возможные средства, чтобы облегчить её страдания. Наташа Мидлер дежурила около мамы, отпуская меня и сестру Веру на работу. Андрюша забегал перед работой и после работы сделать маме массаж рук. Не говоря уже о батюшке, который приезжал причастить и просто навестить. Кроме этого, Андрюша по благословению о. Александра взял на себя занятия с Ваней по математике и физике, так как я не могла помочь сыну в этих науках. Получилось, что молитвенная группа – это единый организм, одна семья со всеми её радостями, печалями и заботами.

"Друг друга тяготы носите и так исполните закон Христов", – говорил о. Александр.

Сложные вопросы батюшка решал сам, а по поводу других дел говорил и в письмах писал: "Спросите Андрея".

В большие церковные праздники малые группы могли объединяться или ходить в гости друг к другу. Но кроме этого о. Александр давал благословение на помощь другим группам. Например, Марк В. ездил к больному мальчику Косте через всю Москву играть с ним в шахматы, поговорить, утешить его, показать новый фильм о. Александра, дать новые книги. Всё это было моей обязанностью, так как Костя был сыном моей подруги, но я была очень загружена делами. Костю нельзя было бросать, и о. Александр дал мне в помощь Марка. Марк так полюбил его, что ездил к нему около двух лет, до самой смерти Кости.

К нам в группу приходили Черняки, Андрей и Карина, и Архиповы – Володя и Женя. Первый раз Женя пришла к нам с маленьким Илюшкой на руках. Это была Пасха или Рождество. У Ерёминых тоже был маленький Илюшка. Алёша Ерёмин и мой Ваня учились в 1-м или 2-м классе. А мы ходили к Чернякам, тоже на Пасху или на Рождество, и их Миша лежал в одеяле на диване и спал весь праздник (конечно, в другой комнате).

Батюшка в тот день пришёл, как всегда, весёлый. Узнав, что дела на Арбате у меня идут хорошо, смешно пропел:

Не кочегары мы, не плотники,
Но сожалений горьких нет как нет,
А мы церковные работники,
Вам с колокольни шлём привет,
Привет, привет...

Все захохотали дружно, громче всех – о. Александр и я.

Просьбой о. Александра ко всем нам было: причащаться вместе. Вы единая семья, говорил он. И если нам это удавалось в Новой Деревне – это был великий праздник. А чтобы поддержать меня, ко мне на Арбат ездили причащаться Наташа Мидлер и Андрей Ерёмин.

Уход Елены Семёновны

Большим грустным событием в нашей общей жизни была смерть мамы о. Александра. Своей небесной улыбкой Елена Семёновна собирала всех нас вокруг церкви и вокруг батюшки. Я часто встречала её у Илии Обыденного, куда забегала к о. Владимиру Смирнову и о. Александру Егорову. Елена Семёновна стояла как свечка, никогда не садилась. Стояла либо перед образом "Нечаянной Радости", либо перед образом Христа, где Он во весь рост, справа от входа. Заходила она и к нам на Арбат, к мощам.

В Пушкине летом Елена Семёновна жила в домике недалеко от храма, и мы заходили к ней пообщаться. Тяжело заболев, она переехала к себе в Москву. Батюшка просил своих чад навещать её, помогать. Сам он тоже ездил часто, сколько мог. Из рассказов батюшки я помню, что Елена Семёновна вдруг зимой попросила арбуз, а когда его добыли, съела крохотный кусочек.

Умерла Елена Семёновна 15 января 1979 г., в день своего любимого святого Серафима Саровского. Отпевали её, конечно, в Новой Деревне и похоронили здесь же, на небольшом кладбище за оградой храма. Очень долго её могила была местом бесед батюшки со своими чадами, так как нельзя было ходить вокруг храма, или зайти в сторожку, или пойти в домик к Евдокии Ивановне на Центральную. Такой поход так и назывался "Пошли к маме". Могилка была приметная, с ангелом, и никто не ошибался, всегда находили, куда идти.

После смерти Елены Семёновны я стала писать о. Александру утешительные письма, на что пришёл ответ: "Дорогая Ниночка! Спасибо за тёплые, сочувственные письма. В целом я не переживал смерть мамы как разлуку. Не было чувства горя, хотя мы с ней были связаны духовно... Её дух был слишком широк для такого дела, как старость..." Таким наставлением батюшка мудро готовил меня к смерти моей мамы.

Мама послужила до конца

Мама заболела внезапно, как бы ревматизмом, стали отказывать руки и ноги. Батюшка, как я уже говорила, принял самое горячее участие: ездил к ней в больницу, потом домой. В день ангела её духовного отца Сергия Мечёва о. Александр соборовал маму. Через три дня, 11 октября 1982 г., мама умерла.

Ухаживать за мамой было легко, она никогда не жаловалась (хотя от боли теряла сознание), за всё благодарила. Только за неделю до смерти ей поставили диагноз: рак костей. Оба внука ухаживали самоотверженно, не говоря уже о папе. Десятилетний Ваня ходил в магазин и всё покупал по списку, очень аккуратно и чётко. А шестилетний Митя один ходил в аптеку на Малую Бронную менять кислородные подушки.

Наташа всё время делала уколы и измеряла давление. Оно вдруг стало стремительно падать. Папа начал читать отходную и весь канон, а мы с Верочкой и Наташей пели громко Пасхальный канон на три голоса. Мама с улыбкой под пение Пасхального канона уходила в вечность. Никто не плакал. Мы обнимали друг друга и продолжали петь. Папа стоял на коленях. Когда мы спели всё, мама отошла. Лицо сразу стало ликом. По квартире разлился запах розы и свежести. Врач, приехавший констатировать смерть, удивился этому запаху и решил, что мы облили маму розовым маслом. Запах розы чувствовался все три дня, что мама лежала дома, был и в храме, даже более сильный.

По совету о. Александра и папы мы поставили маму в храм на всенощную под Покров. Она была в храме весь вечер, ночь и Литургию. Улыбка не сходила с её лица. И аромат розы не исчезал. Люди думали, что от цветов, но цветы были по сезону – астры и хризантемы.

Дома над мамой день и ночь читалась Псалтирь (батюшка прислал людей). Конечно, читали и мы с Верой, и папа, и все члены моей молитвенной группы. Приезжала на несколько часов читать Псалтирь даже Зоя Афанасьевна Масленикова, несмотря на свою большую занятость.

Батюшка приехал проститься в храм, после своей службы, как и Володя Семёнов из Новодевичьего монастыря. На отпевании был весь мой клирос с Арбата и много учителей из музыкальной школы, где я работала... После смерти мамы я со всей ясностью поняла, что молитвенная группа, и клирос Арбата, и мои подруги по работе в школе – это действительно одна большая семья, которую Бог объединил через мамину смерть. В Боге мы неразлучны.

Почти все мои подруги по школе крестились и крестили своих детей. Многие стали ездить к о. Александру. И получилось, что своей смертью мама укрепила веру людей, тем самым послужив Господу до конца.

12/2006

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Мой огненный ангел

22 января наступающего 2007 г. о. Александру Меню исполнилось бы 72 года

Нина Фортунатова

Окончание. Начало в №№ 7–8, 9/05; 1, 2, 7–8, 9/06

Последние дни

В последние дни жизни о. Александр был окружён водоворотом людей: на приход всё время приезжали какие-то делегации, журналисты, писатели, фотографы. Все его куда-то звали, приглашали, увозили, заводили в кабинет и долго там с ним разговаривали, одним словом – просто разрывали отца на части. Приглашали все: институты, школы, радио, телевидение, какие-то бесконечные общества. Почему-то я расслабилась и начала даже думать, что вот она – вершина славы, вот она – победа добра над злом. В общем, вот она – вершина... А на вершине оказался Крест.

Не имея никакой возможности поговорить с отцом помимо исповеди, я как-то вошла в его пустой кабинет, пока он пил чай с Марией Витальевной, и торжественно повесила своё регентское серое шёлковое платье, подарок Иры Волчек, на одну вешалку с его серым костюмом и серой шляпой. Это был мой протест: пусть хоть на вешалке, пусть хоть наша одежда, но я с ним всё равно вместе, хотя у него нет для меня ни одной минуты.

– Что это? – спросил отец, войдя в кабинет.

– Это серый гарнитур такой, правда, красиво? – пролепетала я, покраснев и поняв, что он угадал движение моей души.

– Нет, нет! – сказал он торопливо. – Этот "гарнитур" очень опасен, хоть и красив. Я вам выделю отдельную вешалку, так будет лучше.

Видно было, что он расстроен. Чтобы сгладить как-то неудобное положение, я решила его порадовать и стала искать в сумочке пригласительные билеты в Театр Станиславского на кантату "Иоанн Дамаскин", которые передала ему моя сестра Вера. Он и сам мечтал услышать нового дирижёра-гения Евгения Колобова, не раз говорил об этом, и поэтому Вера специально для него взяла пригласительные и билеты на начало сентября 1990 г. (кроме кантаты отец мечтал посмотреть и послушать только что поставленную Колобовым оперу "Пират", и Верочка достала ему билеты в 7-й ряд партера). Вот этот заветный конвертик с билетами я нашла в сумочке и передала ему со словами: "От Верочки по вашей просьбе". Батюшка обрадовался, но почему-то странно сказал: "Наверное, уже не успею..."

В последние дни батюшка венчал кого-то, осталась дивная фотография. Я смотрела и думала, что он уже как бы не на земле, а парит над... После венчания он сказал редкую по красоте проповедь, но кто же её записывал и кто думал, что она последняя? Осталось только фото, где он стоит у аналоя и говорит, а в руках у него крест.

В последние дни я спросила его, нужно ли мне уходить из школы в Сокольниках, где я работаю, и открыть трудовую книжку здесь, в храме. "Подождите пока", – был ответ. Чего ждать? Начало учебного года, уходить – так сейчас. "Ну, недельку-другую подождите", – непонятно сказал он.

За неделю до гибели батюшки ко мне обратился Юра Пастернак: о. Александр просит меня быть соавтором Юры в новом нотном альбоме "Осанна". Мы быстро его сделали, и альбом вышел. По этой "Осанне" поют в молитвенных группах и на всех праздниках до сего дня. А Юра Пастернак вошёл в мою жизнь как самый близкий и родной человек. Он и сейчас, когда мы "в разных приходах", всегда интересуется моей жизнью, во всём помогает и выручает из всех сложных ситуаций.

В последний день, 8 сентября 1990 г., батюшка поехал читать лекцию "Христианство" в московский Дом техники на Волхонке, а я осталась служить всенощную. В первый раз в жизни меня это раздражало, а вовсе не радовало. Я рвалась ехать с ним, но было нельзя, и я так завидовала всем людям, свободным от послушания! При прощании о. Александр обнял меня, поцеловал и подарил чётки. Я осталась служить с девочками одна, без Виктора, – он ещё три дня назад уехал в Струнино на осеннюю огородную кампанию, помогать матери своей, монахине Евсевии, вырыть картошку. После всенощной я пошла за линию пешком к своей крестнице Стелле Ермолаевой (в крещении Софии). Сгущался какой-то туман, и мне было очень страшно. Немного посидев у Стеллы, я пошла опять пешком через маленький мостик ночевать в Новую Деревню, к Галине Александровне. Спустилась такая кромешная тьма, что я невольно вспомнила слова Булгакова: "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла город. Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете". Меня охватил мистический ужас. Нет, не животный ужас, не страх идти одной в темноте, а мистический. Опустилось зло, расширилось, охватило меня всю, и я шла, стараясь вырваться из этого вязкого чёрного зла, и никак не могла.

Придя к Галине Александровне около десяти часов вечера, я быстро попила с ней чаю и пошла в "свою" комнатку. Там я выставила весь свой походный алтарик и стала молиться. Среди алтарных иконок и любимых святых у меня с собой были фотографии – батюшка, мама и папа. И вот почему-то я поставила батюшку рядом с папой и только в конце молитвы заметила это. Я стала переставлять фото в другой ряд, где живые, но батюшка намертво "прилип" к папиной фотографии, как оказалось потом – из-за кусочка лейкопластыря, который лежал на подоконнике у Галины Александровны, а я его не заметила. Спала я очень плохо и видела ужасный сон:
о. Александр принимает у меня роды. Я кричу благим матом, а он терпеливо помогает выйти младенцу, он весь в моей крови, с головы до ног, и я почти не вижу его лица, оно тоже в крови. Так в крике я и проснулась от звука будильника, поставленного на 6.30. Это было утро девятого сентября; в это время был нанесён удар по голове о. Александра сапёрной лопаткой. Не тревожа Галину Александровну (она на службу просыпалась позже, но всё равно никогда не опаздывала), я поплелась в храм, думая спросить у какой-нибудь сведущей бабульки, что может значить такой странный сон. Но по дороге я никого не встретила и пришла в храм в смятении душевном.

Страстное воскресенье

Началась служба, все мои певцы, кроме Виктора, который пропал "на картошке", были в сборе. О. Иоанн служил Литургию, а батюшка должен был в этот день исповедовать. Предвкушая, что я пойду на исповедь и уж обязательно спрошу про сон, я немного успокоилась.

К "Херувимской" смятение вернулось: о. Александр никогда не опаздывал. Не помня себя от волнения, я провела Литургию, так и не сходив на исповедь. Что с ним случилось? Сердце? Несчастный случай при переходе железной дороги? Или авария в пути?

После Литургии должны были начаться первые занятия в воскресной школе. Разумеется, с ним. Но приняли решение начать без него, ведь пришли все дети, и вместе с родителями, – как им сказать, что занятий не будет? Скажем: заболел, высокая температура (хотя о. Александр и с высокой температурой всегда приезжал служить). В школу пошли все учителя, т. е. Соня Рукова, Володя Шишкарёв, Таня Яковлева, Нора Лихачёва, Виктория Баранчеева, ныне покойная, завуч, и директор Валентин Михайлович Серебряков. Занятия начались. Я бегала в школу – деревенский деревянный клуб за прудиком – из храма, а Валентин Михайлович из школы в храм, и ровно у пруда мы с ним встретились раза три-четыре, молча, одними глазами говоря, что ничего нового нет.

Потом я пришла в домик и по привычке спросила у Андрея Ерёмина: "Можно, я поеду в Семхоз и всё узнаю?" О, лучше бы я ничего не спрашивала, а уехала, как многие, на любой попутке или на электричке! Андрей почему-то сказал, что ехать нельзя и все должны быть на своих местах, что очень важна сейчас дисциплина, а не эмоции. Я не смела ему противоречить, т. к. он был ведущим моей молитвенной группы. Но сколько раз потом я пожалела об этом – о своём послушании! Если бы я его не послушалась, я бы поехала, как Ада Михайловна или как Алик Зорин, и могла бы собрать его кровь – собрать пропитанный кровью песок. А если бы ещё раньше, как подсказывало сердце, то успела бы и его найти у калитки. Боже, Боже! Надо слушать только своё сердце!

Тихо ненавидя Андрея и "послушание" (и кто его придумал?), я опять побрела в воскресную школу. Снова встретив директора, я отчаянно его обняла и спросила: "Что делать?" "Наше дело – трудиться сейчас", – ответил он. "Ещё один сухарь на мою голову", – подумала я, имея в виду его и Андрея. Вернувшись в садик у храма, я увидела милицию, которая спрашивала, когда мы в последний раз видели о. Александра. Это было уже около часу дня. Многие сказали, что видели вчера, на лекции "Христианство", а я прошептала, что перед отъездом на лекцию, здесь. Я всё поняла. И окаменела. Не верила своим чувствам и интуиции. Гнала их прочь.

Около четырёх часов приехали о. Александр Борисов и Наталья Фёдоровна. Я не подошла. Подошёл ко мне белый как полотно о. Иоанн и сказал, что нужно сейчас служить панихиду по о. Александру. Его убили.

Панихиду служили как во сне. Я ничего не понимала.

Не помню, когда привезли его самого. Мне показалось, что на каком-то старом грузовике. Поставили у калитки. С открытым лицом. И можно было смотреть, сколько угодно. Но, как у Пастернака: "Ничего не вижу из-за слёз..." Я ничего не видела, только плакала, временами кричала, как раненая птица, сама пугаясь своего крика, потом утихала и опять плакала. В небе мне виделся крест с картины Сальвадора Дали. Начинали читать Псалтирь и Евангелие, я ничего не могла. Зоя Афанасьевна хотела лепить посмертный слепок. А я двигалась как во сне, с трудом вспомнив, что нужно сообщить Виктору. Была уже ночь, и я на последней электричке поехала в Струнино. Там, оказавшись в чёрном тумане после отхода поезда, еле нашла матушкин дом.

Утром 10 сентября на ранней электричке мы поехали в Пушкино. Вышли в Семхозе и пошли к батюшке. Земля у калитки была чёрная от его крови. Мы зашли в дом, спросили у Натальи Фёдоровны расписание похорон, посидели у него в кабинете, всё не веря случившемуся, и поехали в Новую Деревню – надо было служить всенощную под Усекновение главы Иоанна Предтечи и Парастас по о. Александру. Всё прошло как во сне. Потом рыли могилу у алтаря. Рыли все свои, никого не нанимали. Рыли и плакали. Рыл и мой муж Виктор. Когда закончили, в могилу спустилась Таня Сагалаева и проверяла, хорошо ли там всё, руками ощупывала каждый квадратный сантиметр. Ей показалось, что там, внутри, тепло.

Похорон я не помню. Служила с правым хором по полному чину и Литургию, и отпевание. Я столько выпила таблеток, что окаменела и только иногда вскрикивала. Тогда кто-то гладил мои руки и говорил, какое сейчас место в службе. Когда его опускали, я хотела опуститься вместе с ним и там навсегда остаться.

Я позвонила в школу и сказала Елизавете Юрьевне Вагшуль, что никогда больше не выйду на работу. На похороны из моей школы приехала Инесса Вениаминовна Антыпко, и я помню её тёплые руки. Народу было несколько тысяч. И над всем этим я видела о. Александра – как бы в небе. А потом стала видеть и чувствовать его в алтаре. И только это спасло меня от отчаяния. Ведь явился же о. Всеволод Шпиллер Патриарху Пимену в алтаре 7 февраля 1984 г. во время службы и даже говорил с ним! И я знаю, что у нас в алтаре каждую Литургию невидимо сослужит о. Александр.

Потом

Потом Павел Мень отдал мне последнее письмо о. Александра. Его нашли на столе в его кабинете – письмо моему сыну Ване, датированное восьмым сентября. Значит, он писал его между Литургией и отъездом на лекцию "Христианство".

Потом было много вечеров памяти, и на всех выступали очень знаменитые люди. На одном из вечеров потрясающе пел артист Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко Павел Щербинин. Он пел "Благослови, душе моя, Господа" Рахманинова и "Да исправится молитва моя" Чеснокова. Я подумала, что так, наверное, поют на небе и уж это батюшка точно слышит. Дирижёр Евгений Колобов на концерте Дмитрия Хворостовского и Наталии Троицкой в Большом театре поднял всех в зале и просил почтить минутой молчания убиенного протоиерея Александра. С тех пор я всегда молюсь за него (теперь уже за упокой).

Потом ко мне попали фотографии из следственного дела. Мне принесла их моя подруга, не говоря, откуда они. В тот момент она, Таня, рисковала – возможно, даже жизнью. Я долго хранила их в другой квартире и в другом подъезде у Зои Тарасовой (боясь обыска у себя). К ней на кухню да ещё в красный угол, за Спасителя, вряд ли кто пошёл бы искать. Потом не выдержала состояния термоса внутри себя и поделилась с Сергеем Бычковым, что у меня вот такое есть. Он попросил их у меня, объяснив, что это надо для правды об о. Александре. Я отдала. С тех пор эти фотографии зажили своей жизнью. Появились публикации в "МК", потом книга "Хроника нераскрытого убийства". Я просила Серёжу вернуть их мне, но он не смог почему-то, дал три копии, и я перестала просить. Фотография, где голова о. Александра лежит в положении головы св. Иоанна Крестителя (как бы на блюде и вся в крови) у меня висит в рамке рядом с иконой усекновенной главы Крестителя, и новые крестники иногда спрашивают, почему две одинаковые иконы висят рядом. Тогда я рассказываю историю одной и другой.

Потом художница Лариса Бадогина вышила десятки портретов о. Александра, делала выставки. А я во время страшной тоски всегда приходила к ней, сидела среди его портретов и уходила счастливая. Лариса художественно оформляла и все вечера памяти о. Александра. На этих вечерах много играл мой крестник Александр Ильинский (на трубе) и племянник Дмитрий Фортунатов (на саксофоне). Саша пел ещё в вокальном ансамбле, а Митя играл в инструментальном. Почти на всех вечерах играет на виолончели племянник батюшки Даня Мень – сначала мальчик, потом учащийся музучилища, а теперь уже студент консерватории.

Ещё помню выступления Лиона Измайлова и пение под гитару Миши Смолы батюшкиным голосом. Но все вечера у меня проходят в таком же тумане, как тот переход от Стеллы к Галине Александровне 8 сентября. Вот уже шестнадцать лет после праздника Успения на меня нападает тоска, я ничего не вижу, не помню, всё делаю машинально. И выхожу из этого состояния после Покрова.

Его воскресная школа

А школа о. Александра Меня продолжала начатое им дело. Не покладая рук трудился Валентин Михайлович Серебряков, собирая кадры, придумывая спектакли, сценарии праздников, расширяя программу обучения. Так были приглашены мой муж Виктор Беляев (церковное чтение), Зина Серебрякова (церковнославянский язык) – надо заметить, что для этого она окончила специальные курсы в Москве. Таня Сагалаева стала читать Ветхий Завет, и на её лекции собирались не только новодеревенские ученики – многие ездили из Москвы. Это был высший пилотаж. Таня читала для взрослых, а для малышей продолжала читать Соня Рукова. Из лекций той и другой получились книги-пособия.

Наташа Мидлер читала историю иконописи, и это было нечто необыкновенное. Туда вплеталась и история Церкви, и литургика. На её уроки ходили толпами, так же, как к Тане Сагалаевой. Надо сказать, что Наташа Мидлер ездила в Новую Деревню из Дмитрова и дорога в один конец занимала у неё более трёх часов. Сейчас она ослепла и нуждается в операции на оба глаза. Молю Господа и о. Александра, чтобы нашлись люди помочь ей с операцией.

Малышовые группы Валентин Михайлович после смерти Виты (Виктории Владимировны) поручил Любе Кузнецовой. Она вырезала с ними из бумаги ангелов, учила первые молитвы, в сказочной форме рассказывала Евангелие и жития святых.

Меня пригласили вести церковное пение. А потом В. М. Серебряков предложил нам с Соней Руковой создать учебник церковного пения. Мы работали над ним три года, его одобрил в отделе катехизации Московской Патриархии о. Иоанн Экономцев, и он вышел в 1999 г. под названием "Беседы о церковном пении".

В воскресной школе главные события – Рождество и Пасха. К этим праздникам мы особенно готовились, они всегда проходили ярко и красочно и в старом деревенском клубе, и в здании института, а потом – в новой крестильне, которую построили рядом со Сретенской церковью по желанию о. Александра и почти по его проекту. Крестильня со временем заживёт своей обособленной жизнью, но это уже другая история, и историк должен быть другой.

Наши праздники

Батюшка любил праздники и учил нас проводить их вместе и радоваться им. Он устраивал праздники у себя дома, приходил на наши праздники в молитвенные группы, приезжал на наши личные праздники к нам домой. Почти ко всем – на венчание, крестины, день рождения, день ангела, освящение квартиры и даже освящение дома где-нибудь далеко за городом. Например, брату моего мужа он освящал дом в Шатуре, куда ехать на машине два часа, а на поезде – два с половиной. Сам его приезд или приход всегда и для всех был праздником.

"Всегда радуйтесь, за всё благодарите", – часто повторял он нам. И после его гибели я стараюсь сохранить этот его завет: позвать к себе, заехать в памятный день по пути, на крайний случай – позвонить. Такое количество крестников, как это всё успеть, как "вписаться" во все расписания рождений, "ангелов" и свадеб? И всегда себе говорю: а нас у отца было ещё больше, несколько сот, и он не обделял своим вниманием никого!

Особенно люблю я наши церковные праздники, стараюсь пригласить своих родных, крестников, сестёр и братьев из молитвенной группы храма свв. Космы и Дамиана, в общем – всех собрать опять под крыло отца. И праздники у нас получаются радостные и светлые на приходе, весёлые и торжественные в группе и уютные, семейные дома. И везде батюшка с нами, невидимо и видимо: звучит его голос, смотрят его портреты, окружают его фотографии. И я думаю: как это всё может быть, если столько лет уже прошло?

О. Александр научил меня проводить праздник Рождества с людьми, которые ничего о Христе не слышали. Сам он провёл первый такой праздник в Библиотеке иностранной литературы на Рождество 1990 г. Мы пели все рождественские песнопения, какие он просил, а он рассказывал и показывал слайды. С тех пор я сама провела десятки "Рождеств" и с детьми в школе в Сокольниках, и со взрослыми в библиотеке им. Лавренёва, и в воскресной школе его имени. Это всегда было торжествующее Рождество!

Надо жить

И сколько нам ещё отпущено жить без о. Александра? Чего он хочет от нас? Что он нам доверил? Шестнадцать лет я еду каждое воскресенье в Новую Деревню и стараюсь понять это: он доверил клирос и хор, людей, которые едут из Москвы и поют бесплатно, мир на приходе; он доверил работу в Высоко-Петровском монастыре и помощь ближним; он доверил наши семьи и просил удержаться в них; он доверил себя самого и свою самую сокровенную молитву, свидетелем которой был Володя Файнберг:

Люблю Тебя, Господи,
люблю более всего на свете,
ибо Ты – истинная радость, душа моя.
Ради Тебя люблю ближнего, как самого себя.

Прощаясь в своих воспоминаниях с батюшкой, я повторю название романа о. Иоанна Экономцева: "До востребования Вечностью", мой дорогой отец, мой батюшка, друг мой, мой Огненный Ангел! †
о нас