ВИЗАНТИЙСКИЕ ОТЦЫ V-VIIII ВЕКОВ
К оглавлению
I. Житие и творения
1. О жизни преподобного Иоанна мы знаем немного. Известные
нам его жития составлены поздно (уже в XI в.), и в них нелегко выделить бесспорное
и достоверное.
Родом Иоанн был из Дамаска, носил наследственное прозвище Мансура
(что значит: "победительный"). Год его рождения точно неопределим, это был конец
VII-го века. Отец Иоанна, по имени Сергий (Ибн-Серджун), служил при дворе халифа,
в звании "великого логофета," т.е. сборщика податей (вернее, откупщика или мытаря).
Впоследствии его сменил сам Иоанн... Иоанн получил хорошее образование. По преданию,
он учился вместе с Косьмой (впосл. Маюмским) у некоего пленного инока из Калабрии
(тоже по имени Косьма). Очень рано пробудились у него богословские интересы. Не
знаем точно, когда Иоанн удалился от двора и затворился в обители святого Саввы.
Можно предполагать, что уже до начала иконоборческой смуты. Замечательные слова
преподобного в защиту святых икон привлекли к нему всеобщее внимание. Жития преподобного
рассказывают о клеветах и гонениях на него при дворе халифа, о жестокой каре и
чудесном исцелении. В монастыре преподобный проводил жизнь строгую и замкнутую,
в смирении и послушании, что так ярко и трогательно описано в общеизвестном житийном
сказании. Больше всего преподобный Иоанн занимался здесь писательством, чутко
откликался на богословские темы дня. И в то же время составлял "божественные песнопения."
По его собственному указанию, он был поставлен во пресвитера Иоанном Иерусалимским
(V-м), т.е. во всяком случае не позже 734 года. В Иерусалиме он оставался недолго.
Года кончины преподобного мы не знаем. Можно думать, что скончался он еще до иконоборческого
собора 753 года.
2. В истории богословия место преподобного Иоанна определяется
прежде всего его трудами систематического характера. Это - его "Источник знания"
(посвящен Косьме Маюмскому). Этот обширный догматический свод состоит из трех
неравных частей. Первая, "философские главы" или диалектика, составлена по Аристотелю
(срв. толкования Порфирия и Аммония). Здесь речь идет больше всего об определении
основных понятий. И вместе с тем это своего рода естественное богословие, "познание
сущего, как такового"... Вторая часть озаглавлена: "О ересях вкратце." Это краткий
перечень ересей и заблуждений (всего 103), составленный главным образом по литературным
источникам (начиная от Епифания). Интересны тексты, приводимые о заблуждении мессалиан
и цитаты из Филопона (о сущности и ипостаси). Заключается этот краткий ересеологический
очерк богословским исповеданием веры... Третья часть есть "Точное изложение православной
веры." Это - опыт системы. Однако материал собран очень неравномерно, и о многих
членах веры не говорится вовсе (нет особой главы о Церкви). Строгого порядка в
изложении нет. Всего больше сказано на христологические темы, - чувствуется, что
еще совсем недавно это были боевые и тревожные темы... В изложении Дамаскин следует,
часто буквально, предшествующим отцам, особенно Григорию Богослову и "великому
Дионисию," реже другим каппадокийцам, Кириллу и Леонтию. На других отцов он ссылается
очень редко, из западных упоминает только папу Льва, на доникейских писателей
вообще не ссылается. Дамаскин не притязает на самостоятельность; напротив, он
стремится выразить именно общее и принятое мнение или веру. И при этом он свободно
и творчески разбирается в богословском предании, различает основное и побочное,
не вдается в спорные рассуждения, но и не закрывает проблематики... В философии
Дамаскин исходит из Аристотеля, но вернее называть его эклектиком, - во многих
случаях он скорее платоник, под влиянием своих отеческих авторитетов (Григория
Богослова или Дионисия).
Влияние этого догматического свода (скорее, чем системы) было
велико и на Востоке, и на Западе. Впрочем, творческих продолжателей у Дамаскина
не было и в Византии. Уже в начале X века Дамаскинов свод был переведен по-славянски.
Может быть, еще при жизни Дамаскина его переводили по-арабски. В ХI-м веке "Точное
Изложение" было переведено по поручению папы Евгения III по латыни (1150) и этим,
очень неисправным, переводом пользовался Петр Ломбард, а за ним и Аквинат.
3. Из догматических сочинений частного содержания и преимущественно
полемического характера нужно назвать прежде всего знаменитые слова "Против отвергающих
святые иконы," - их три и писаны они в 726-730 г.г. Свои богословские рассуждения
Дамаскин подкрепляет здесь сводом отеческих и других свидетельств.
Представляет интерес книга Иоанна "против яковитов" (известна
в двух изложениях), - к ней примыкает ряд отдельных догматико-полемических очерков,
против монофизитов, монофелитов и манихеев.
Особо нужно отметить известный сборник "Священных Сопоставлений"
("Священные Параллели"). Это есть свод текстов и отеческих изречений по различным
вопросам веры и благочестия, расположенный в алфавитном порядке, по предметам.
Однако, первоначально весь материал был изложен систематически, - в трех отделах:
о Боге, о человеке, о добродетелях и пороках. Сохранились списки и этой первоначальной
редакции, - именно ее и можно усваивать самому Иоанну; а затем его свод не раз
подвергался обработке, как и сам он продолжал уже дело своих предшественников.
4. Особого внимания требуют труды Дамаскина, как песнописца.
Уже Феофан называл его "Златоструем," - "по обилию в нем благодати Святого Духа,
текущей в словах его и в жизни." Определить точно объем песненного творчества
Иоанна очень трудно. Вряд ли можно приписывать ему составление "Октоиха," как
его личное дело, - это труд ряда поколений, в котором есть и доля Дамаскина. И
можно думать, что именно Дамаскин сводил уже слагавшийся порядок службы к определенный
схеме. Вероятно, ему принадлежат воскресные догматики, - а, может быть, и воскресные
каноны, - христологического содержания. Особо нужно назвать Пасхальную службу
(в целом, не только канон) и ряд праздничных канонов (Рождество, Богоявление,
Преображение, Вознесение, Благовещение, Успение и др.); кроме того знаменитые
погребальные "самогласны" и антифоны. У Дамаскина (как и у Косьмы Маюмского) очень
чувствуется влияние Григория Богослова (срв. схолии к его стихам, составленные
Косьмою). Влияние Дамаскина на Востоке в богослужебной поэзии было решающим, чувствуется
оно и на Западе.
5. Сравнительно мало Дамаскин занимался экзегетикой (см. его
несамостоятельные объяснения к посланиям Павла, которыми воспользовались, кажется,
Икумений и Феофилакт Болг.). Сохранилось несколько проповедей, - из них особенно
интересны слова в день Успения и на Преображение. Нужно отметить еще ряд отдельных
статей аскетического или этического содержания.
Несоменно не принадлежит Дамаскину житие Варлаама и Иоасафа
(составлено еще в середине VII века, в обители преподобного Саввы, неким Иоанном).
II. Богословская система
1. Дамаскин, как богослов, был собирателем отеческих преданий.
В отцах он видел "богодухновенных" учителей, "богоносных" пастырей. Не может быть
между ними разноречия, - "отец не противоборствует отцам, ибо все они были общниками
единого Духа Святого." И Дамаскин собирал не личные мнения отцов, но именно отеческое
предание. "Единичное мнение не есть закон для Церкви," говорит он и повторяет
за Григорием Богословом: одна ласточка не делает весны. "И одно мнение не может
ниспровергнуть предание Церкви от пределов до пределов земли"... Всего ближе Дамаскин
к Каппадокийцам, к Ареопагитикам, в христологии повторяет Леонтия и Максима. Связь
с Каппадокийцами и с "великим Дионисием" сказывается прежде всего в самой постановке
вопроса о Богопознании в первых же главах "Точного изложения." Дамаскин начинает
с исповедания непостижимости Божества и ограничивает богословскую пытливость "пределами
вечными," пределами Откровения и "предания Божия." И не все познаваемое выразимо
и удобовыразимо. Истина бытия Божия имеет непреложную и естественную очевидность,
постигается из рассматривания самого мира. Но что есть Бог "по существу и по естеству,"
- это совершенно непостижимо и недоведомо. Впрочем, от противного мы можем с некоторой
очевидностью усмотреть, что Бог не есть. Возможны, во-первых, отрицательные определения,
"чрез отрицание всего," что сказуется о твари, - "и одно в Нем постижимо: Его
беспредельность и непостижимость." Во-вторых, познание того, что не есть самое
существо Божие, но "что относится к естеству," - таковы определения Бога, как
Премудрого и Благого. Этого рода положительные имена означают Бога, как Виновника
всего, т.е. в Его творческом Откровении миру, и переносятся на Него от Его произведений
(или дел). Таким образом Дамаскин различает апофатическое и катафатическое богословие.
Катафатически говорится только о действиях Божиих ("энергиях"), если только катафатическая
форма не прикрывает апофатического смысла. И богословский катафазис должен опираться
всегда на прямое свидетельство Откровения.
2. В изложении Троического догмата Дамаскин повторяет снова
каппадокийцев и более всего - Григория Богослова. Он подчеркивает неизреченность
и недоведомость Троической тайны. "Веруй, что Бог в трех ипостасях. Но как? -
выше всякого "как"... Ибо Бог непостижим. Не говори: как Троица есть Троица. Ибо
Троица неизследима." И нельзя подыскать даже подходящего образа или примера для
сравнения. "Но есть Единица и Троица, - и была, и есть, и будет во веки. Верою
познается и покланяется, - верою, не изысканием, не исследованием, не доказательством.
И чем более исследуется, тем более не познается, и чем более вызывает любопытство,
тем более скрывается"... Это не значит, однако, что невнятна или нема для разума
истина Божественного единства. Напротив, именно в Троическом откровении разрешаются
противоречия естественной мысли, бессильно колеблющейся между языческим политеизмом
и косным единобожием иудеев, - антиномия снимается в синтезе: "из учения иудеев
- единство естества, из эллинизма - различия по ипостасям" (срв. у каппадокийцев).
Вслед за каппадокийцами Дамаскин больше всего говорит о различии
ипостасей. В едином существе Божием три ипостаси неслитно соединяются и нераздельно
разделяются, - и в этом именно тайна. В этом несоизмеримое отличие Божественного
бытия от твари. В тварном бытии мы сразу и в действительности видим различие ипостасей,
или "неделимых"; и уже затем "умом и мыслию" усматриваем общность, связь и единство.
Ибо в мире существуют только неделимые, индивиды, ипостаси, - и в них осуществляется
общее, не существующее само по себе, но только во многих. Это - по Аристотелю.
И потому к общему мы здесь восходим вторично, выделяя одинаковые, повторяющиеся
свойства. Иначе сказать, тварь есть область действительной множественности, в
которой умом и размышлением мы открываем общее, сходное, тожественное, единое.
Это область раздельного существования, область числа в строгом смысле слова: два,
три, много... Иначе нужно говорить о Боге. Бог един по существу, и как единый
открывается. Мы веруем в единого Бога, - единое начало, единая сущность, единая
власть, единая сила, единое хотение, единое действие, единое царство. Единство
Божие мы воспринимаем сразу и реально. "Мы знаем единого Бога, но мыслию разумеваем
в Божестве различие по свойствам," т.е. по ипостасным особенностям. В едином Боге
мы "уразумеваем" Троические различия, самую Троичность ипостасей. Мы приходим
к ипостасям, а не исходим от них, и мысленно приходим к ним, не как к раздельным,
"особям" или "неделимым," но как к неслитно нераздельным "безначальным образам
вечного существования." Мы различаем ипостаси только "в мысли" (или в "примышлении),
έπίνοια, νо это не умаляет их онтологической
несводимости. Επίνοια ξзначает у Дамаскина,
как и у каппадокийцев, прежде всего "некое размышление и углубление, упрощающее
и проясняющее целостное и нерасчлененное восприятие в знание вещей," - открывающее
в том, что сперва и для чувств представлялось простым, сложность и разнообразие,
- но разнообразие действительно сущее... От Единства мы нисходим к Троичности.
Троичность вполне реальна. Но реальна иначе, чем всякая множественность во твари.
В Божестве Троичность дана и открывается в нераздельности Единого существа. "В
Святой пресущественной, и всего высшей, и непостижимой Троице общность и единство
усматривается на самом деле (а не в размышлении), - по причине совечности лиц
и тожества их сущности, действия и воли, по причине единодушия мысли и тожества
власти и силы, - я не сказал: подобия, но тожества... Ибо одна сущность, одна
благость, одна сила, одно хотение, одна власть; одно и то же, не три, подобные
одно другому, но одно и то же движение трех ипостасей, μία καί
ή άυτή. Θбо каждая из них едина с другими не менее,
чем с самою собой"... Поэтому различение только мыслится, - различение
никогда не переходит в рассечение, как различие не переходит в раздельность. Нераздельное
разделение, - ибо ипостаси Единого Бога не только подобны, но именно тожественны
по существу. Не общность свойств их соединяет, как соединяет общность свойств
и признаков тварные ипостаси в единый род или вид, не более; напротив различие
свойств ("особенностей") только обозначает в существенном единстве Божественной
жизни троичность несоизмеримых и несводимых "образов существования." Бог есть
"единая простая сущность в трех совершенных ипостасях, выше и прежде всякого совершенства."
Божеское единство не слагается из ипостасей, но есть в трех ипостасях,
есть в Трех и есть Три. И каждое из Трех имеет "совершенную ипостась, т.е.
совершенную полноту существования, подобно тому, как "совершен" каждый камень,
а не есть только часть своего вида. "Мы называем ипостаси совершенными, чтобы
не ввести сложность в Божеское естество, ибо сложение - начало раздора," - сложение
никогда не даст действительной сплошности, непрерывности и единства... "И опять
говорим," продолжает Дамаскин, "что Три ипостаси находятся одна в другой взаимно"...
Единое Божество не только не составляется из ипостасей, но и не распределяется
по ипостасям, так что во всех и в каждой из них равно и тожественно содержится
вся полнота Божественного естества. А различающие "особенности" не имеют (как
то бывает в тварных особях) "случайного," акцидентального характера. "Божество
нераздельно в разделенных"; и общее в разделенных им присуще "единично и сообща"...
Отец - свет, Сын - свет, Дух Святый - свет; но Един свет трисияющий. Отец - Премудрость,
Сын - Премудрость, Дух Святый - Премудрость; но едина Премудрость Божественная,
трисветлая и трисолнечная. Един Бог, а не три. Един Господь - Святая Троица...
Единосущие означает именно это конкретное тожество сущности, - не отвлеченную
общность, но единичность. Ибо "происхождение" Второй и Третьей ипостасей
от Первой не вносить никакого деления или распределения, - в Троице нет никакой
текучести (Дамаскин постоянно повторяет слово: "нетекучий," άρρευστξς).
Ξтец не изливается, не истощается в Сыне и Духе; но все, что имеет Отец,
имеет Сын и имеет Дух (конечно, отвлекаясь от несоизмеримых ипостасных различий).
"Ипостаси пребывают и утверждаются одна в другой," - неотлучны и неудалимы одна
от другой, неслитно вмещаясь одна в другой "без всякого уничтожения или смешения
или слияния." - Божественные ипостаси различаются между собою в том, что никак
не относится к самой сущности, ибо, по постоянному напоминанию Дамаскина, "все
Божеское естество совершенным образом находится в каждой из ипостасей, все во
Отце, все в Сыне, все в Духе Святом." Имена Отца, Сына и Духа, обозначают образ
существования и взаимного отношения ипостасей. Что означают эти "отношения,"
σχέσεις; Β ξςλθχθε
ξς ξςνξψενθι μεζδσ
ςβΰπνϋμθ θοξρςΰρμθ,
ρΰμξε ρσωερςβξβΰνθε
κξςξπϋυ εωε νε οπεδοξλΰγΰες
νεξαυξδθμξ νΰυξζδενθε
θμεννξ β ξοπεδελεννϋυ
ξςνξψενθυ δπσγ
κ δπσγσ, - Αξζερςβεννϋε
θοξρςΰρθ νθχεμ
κπξμε ρβξθυ ρξξςνξρθςελόνϋυ
ρβξιρςβ μεζδσ ρξαξώ
νε πΰηλθχΰώςρ;
θ οξύςξμσ θμεννξ
ύςθ ρβξιρςβΰ θ νε
"ρλσχΰινϋ." Ξνθ ρξβοΰδΰώς
ρ ρΰμθμ αϋςθεμ Θοξρςΰρει.
Αξζερςβεννϋε Θοξρςΰρθ
θμεώς νεπΰηδελόνξ
θ πΰβνξ-ςξζερςβεννξ
ξδνσ, ΰ νε ςξλόκξ
ξδθνΰκξβσώ οπθπξδσ...
3. Β πξθχερκθυ
"ξςνξψενθυ" ξςκπϋβΰεςρ
ςΰινΰ Αξζερςβεννξι
ζθηνθ, - ξδθνξχερςβξ
αϋλξ αϋ χσζδξ λώαβθ...
Δΰμΰρκθν νε πΰηβθβΰες
ύςξι μϋρλθ, θ βξξαωε
νε βδΰεςρ β ροεκσλςθβνξε
πΰρκπϋςθε πξθχνξρςθ.
Ξν ξγπΰνθχθβΰεςρ
οξβςξπενθεμ οπεζνθυ
ξςεχερκθυ δξβξδξβ.
Словом Господним небеса утвердишася и Духом уст Его вся
сила их (Пс. 32:6). Этот псаломский стих и другие подобные места были не раз
предметом троического истолкования у восточных отцев до Дамаскина, и с этим связана
типическая особенность восточного представления об отношении Второй и Третьей
Ипостасей: как Слово, и Дыхание, Сын и Дух Святый "совместно" (άμα)
οроисходят от Отца, "сопроисходят" от Него, ξυμπρξεϊσι.
Β этом отношении восточный образ представления сушественно отличен от западного,
- по аналогии человеческой души (срв. у Августина). Для Востока всегда оставался
типическим древний образ представления Троической тайны, - исходя из созерцания
Первой Ипостаси, как единого начала и источника Божества. На Западе с Августина
утверждается иной тип мысли, для которого характерно начинать с созерцания общей
"природы" Божества. Дамаскин всецело принадлежит к восточному типу. И если он
говорит, что в богословии мы исходим от единства, чтобы придти к троичности, это
вовсе не то значит, что мы начинаем с созерцания общей "природы." Это значит узнавать
в Боге Отца, тем самым Отца Единородного Сына и начало Духа Святого, со-исходящего
рождаемому Сыну. Веруем во Единого Бога, - это значит вместе с тем: во Единого
Бога Отца... Сын и Дух суть некие ипостасные "силы" Отца и происходят (или, вернее,
"со-происходят") от Него. Со-происходят, но так, что вместе с тем рождение
Сына таинственно и недоведомо есть как бы первое, - есть некое "богоприличное
условие" соисхождения сопутствующего Духа, "чрез Сына исходящего и в Нем
почивющего" (άναπαυόμενξν).
Θбо есть некий таинственный богоприличный "порядок" (τάξις)
Αожественных Ипостасей, означаемый и неизменяемым порядком самих имен, не
допускающим перестановки. Не в этом ли смысле следует и естественно понимать знаменитые
слова Григория Богослова, повторяемые и Дамаскиным: "Единица, искони двинувшись
в двоицу, на Троице остановилась. И это у нас - Отец и Сын и Святый Дух"... Отец,
как имя Первой Ипостаси, обозначает Ее в отношении ко Второй; и, нужно прибавить,
именно и только ко Второй, ибо "Отчество" и "Сыновство" (срв. у Василия Великого)
соотносительны, - и Отец не рождает Духа Святого, а "Дух Святый не есть Сын Отца,
но Дух Отца, как от Отца исходящий." Дух Святый имеет бытие от Отца "не по образу
рождения, но по образу исхождения," хотя для нас и неясно различие между образом
рождения и исхождения... Во всяком случае, имя Отца относится к Первой Ипостаси,
как к началу Второй... Вместе с тем, следуя Григорию Богослову, Дамаскин называет
Первую Ипостась "нерожденной," - чтобы оттенить внутритроическую безначальность
Отца (т.е., что Отец есть первая и начальная ипостась, "начало Божества,"
"единственная" и "предначинательная причина" Божественной жизни, - корень Божества).
Безначальный, Отец есть начало (конечно, "безначальное," т.е. вечное и вневременное
начало "совечных") Второй и Третьей Ипостаси. Только Отец есть начало или "естественная"
причина в Троической жизни, - "Сына же не называем причиною," ибо Он от
Отца... Основное имя Второй Ипостаси есть Сын, - и соответственно ипостасное свойство
есть рождение. Рождение вне времени и безначальное, рождение "из Отчего
естества," т.е. в силу "естественной производительности" Божества. Как "действие
естества" вслед за древними отцами и Дамаскин противополагает рождение творению,
"делу воли," или хотения. Божественное рождение безначально и нескончаемо, - оно
выше всякого изменения и возникновения. "Ничего тварного, ничего перво-второго,
ничего господственно-рабского" нет во Святой Троице... Сын есть совет, мудрость
и сила Отца. И нет во Отце другого Слова, мудрости, силы и желания, кроме Сына...
Сын есть образ Отца, живой, "естественный" и "неотличный," образ "по природе,"
во всем Отцу подобный и во всем Ему тожественный, - "носящий в Себе всего Отца"...
Имя Духа Святого указывает для Дамаскина скорее на некое Божественное
дуновение (πνεύμα ξт πνεΐν),
чем на духовность, - и в этом смысле есть некое собственное имя Третьей Ипостаси.
Дух Святый от Отца исходит, εκπξρεύται.
Ξтец "изводит" Духа (πρξβάλλει),
εсть Изводитель (πρξβξλεύς,
πηγή πρξβλητική),
ΰ Дух - изведение, πρόβλημα. Δух
Святый, по исповеданию Дамаскина, исходит от Отца, εκ τξυ
πατρός, νо чрез Сына, δι'
Υιού. Δух Святый, определяет он, "есть сила Отца, проявляющая
сокровенное Божество, из Отца чрез Сына исходящая, как знает Сам Он." Вряд
ли можно сомневаться, что Дамаскин имеет при этом в виду не только временное послание
или сошествие Духа Святого в мир для откровения и освящения тварей. Дух есть "известительная
сокровенного Божества сила Отчая." Но не только в Откровении есть Он Дух Сына.
В объяснении на Трисвятое Дамаскин прямо говорит: "от Отца, чрез Сына и Слово
исходит, но не сыновне." И в книге против манихеев: "(Отец) вечно был, имея из
Себя Свое Слово, и чрез Свое Слово Свой Дух, из Него исходящий." Но вместе с тем,
утверждаемое Дамаскиным таинственное "посредство" Сына в вечном, внутритроическом
исхождении Духа от Отца ("чрез Сына") никак не равнозначно тому "причинению" от
Отца, которое является началом ипостасного бытия Духа, так что всякая мысль о
каком бы то ни было "со-причинении" "от Сына," безусловно исключается. "О Святом
Духе говорим, что Он от Отца, и называем Его Духом Отца; но не говорим, что
Дух и от Сына, а называем Его Духом Сына... и исповедуем, что Он и открылся
нам и преподается нам чрез Сына" (срв. Иоан. 20:22)... Дух есть Дух Сына не как
из Него, но как чрез Него от Отца исходящий. Ибо один только виновник (т.е. "причиняющий,"
μόνξς άίτιξς) - Ξтец"...
Дамаскин твердо различает εκ θ διά, θ "διά"
δля него не заключает в себе никакого причинного момента. "Чрез Сына" выражает
какое-то совершенно особое отношение Второй и Третьей Ипостасей, - некое "посредство"
Сына, как "предшествующего" в Троическом порядке, как Второго пред Третьим, что
бы это ни значило... Дух Святый - от Отца, Дух Сына, но не из Сына, как Дух уст
Божиих, известитель Слова. Дух есть образ Сына, как Сын есть образ Отца. Это значит,
что в Духе открывается Слово, как в Слове - Отец. Ибо Слово есть вестник Ума,
и Дух - обнаружение Слова. Дух, от Отца исходящий, в Сыне почивает, как Его проявительная
сила...
Говоря о явлении, "прохождении," "возсиянии" Духа чрез Сына,
отцы IV и V-го в.в. имели в виду прежде всего раскрыть и утвердить истину Троического
единосущия и существенного и преискреннего вечного единства Духа со Словом и Отцем,
и потому уже нельзя ограничивать "чрез Сына" только фактом сошествия Духа во времени
на тварь. В этом смысле особенно выразительно учение каппадокийцев и в частности
святого Григория Нисского (срв. еще символ Григория Чудотворца). Григорий Нисский
прямо указывает, как на отличительную особенность Третьей Ипостаси, на то, что
Сын (происходит) "непосредственно от Отца," а дух "от Первого же при посредстве
("через") Того, Кто от Него прямо," - и эго "посредничество" (ή τξϋ
ύιξϋ μεσιτεία) ρохраняет
единородность Сыновства. Дух Святый, по святому Григорию, происходит от Отца не
так, как Единородный, но является чрез самого Сына, - как свет, возсиявающий "чрез
рожденный свет," однако, "причину ипостаси имеющий из первообразного Света." К
этим словам святого Григория непосредственно примыкает Дамаскин, повторяющий и
его мысль о Духе, как о "среднем" или "связующем" Отца и Сына: Дух есть "среднее
между нерожденным и рожденным" и чрез Сына соединяется ("примыкает") со Отцем
(срв. у Василия Великого). Преподобный Максим выражался так же: Дух "неизреченно
исходит по существу от Отца чрез рожденного Сына." И после Дамаскина так
же выражается патр. Тарасий в своей синодике, принятой на VII Вселенском соборе:
"Верую... и в Духа Святаго, Господа и животворящего, иже от Отца чрез Сына
исходящего"... Дамаскин был только выразителем этого общевосточного богословского
мнения; может быть, у него "чрез Сына" получало кроме того смысл намеренного противопоставления
западному Filioque, имеющему (уже у Августина) причинный оттенок, - мотив со-причинности
Сына. На Востоке, напротив, всегда подчеркивали совершенную единичность "начала"
или "причины во Святой Троице; это - первоисточная Ипостась Отца, "источник рождающий
и изводящий," по Дамаскину. Отсюда некое со-равенство Сына и Духа, как вечно "происходящих"
от единого начала. Однако, так, что не изменяется Богооткровенный порядок ипостасей,
и Дух познается "на третьем месте." Исходить "чрез Сына," - это значит, что Исхождение
богоприлично и недоведомо "предполагает" Рождение. И икономический порядок откровения,
завершающегося в явлении Духа, как бы воспроизводит и отражает онтологический
порядок Троической Жизни, в которой Дух исходит, как некое сияние, проявляющее
сокровенную благость Отца и возвещающая Слово. В основном образе Слова и Дыхания
этот порядок и связь бесспорно ясны: Слово и Дыхание совместны, но Дыхание ради
Слова, т.е. "чрез Слово." - В порядке Откровения Дух Святый есть "сила
совершительная" (или завершательная). Не служебная сила. Но Господь животворящий,
Дух владычественный, всесовершающий и всесильный, Творец, Исполняющий и Вседержитель,
"чрез самого Себя творящий и осуществляющий все без изъятия," освящающий и сохраняющий.
Дух Святый завершает то, что созидается Словом, и подает жизнь, ибо есть Жизнь.
4. О творении Дамаскин говорит немного и отрывочно. Творение
вслед за древними отцами определяет, как действие Божественного изволения, приводящее
к существованию то, чего не было, и сохраняющее созданное в бытии... Бог творит
мыслию, и эта мысль, исполняемая Словом и совершаемая Духом, становится делом,
- это буквально из Григория Богослова. Причина творения (если только можно говорить
о причине Божественного творчества) заключена в преизбыточествующей благости Божией,
изволяющей, чтобы произошло нечто причащающееся Ей. В Боге от вечности существуют
образы и планы того, что будет Им совершено ("иконы" и "парадигмы"), - это есть
"предвечный совет Божий" о мире, безначальный и неизменный. Эти образы суть мысли
Божии о каждой вещи. Дамаскин прямо ссылается на Ареопагитики, но не останавливается
подробно на разъяснении, как действительные вещи относятся к Божественным прообразам.
Вслед за Григорием Богословом, он полагает, что творение ангелов
предшествует созданию человека. И ангелы созданы по образу Божию, - "один только
Творец знает вид и определение этой сущности." Ангелы бестелесны, но это определение
противопоставляет их только нам, а по сравнению с Богом все оказывается грубым
и вещественным, - один только Бог существенно бестелесен. Об ангелах Дамаскин
говорит кратко, повторяя скорее Григория Богослова, чем Ареопагитики. Ангелы сотворены
чрез Слово и достигли совершенства от Духа, подающего им освящение по благодати...
Бог творит человека по образу Своему и подобию, из двух природ,
- разумной и чувственной, - как некую "связь" между видимым и невидимым, как некий
микрокосм. Человек есть образ Божий "по подражанию." Ум и Свобода есть образ Божий,
а восхождение в добродетели означает подобие. Бог уделяет человеку Свой собственный
образ и Свое собственное дыхание, но человек не сохраняет этого дара в грехопадении,
и Бог нисходит восприять наше немощное и бедное естество, "чтобы очистить нас,
освободить от тления и снова сделать причастниками Своего Божества." В творении
Бог дал человеку не только бытие, но и благобытие, облек его в Свою благодать,
дал ему право и способность чрез собственное свое произволение входить и пребывать
в непрестанном единении с Богом. Сотворил его, как некоего "нового ангела," для
царствования над земным и преселения в горняя. "Сотворил его, - что составляет
предел тайны, - обожествляющимся чрез тяготение к Богу, - обожествляющимся чрез
причастие Божественному озарению, но не превращающимся в Божию сущность"... Первозданный
человек был поселен в раю, и Божественный рай был двояким: телесно человек обитал
в божественном и прекраснейшем месте, а душою в месте несравненно более прекрасном
и высоком, имея жилищем своим обитавшего в нем Бога. Человек был создан в неистлении,
бесстрастии, бессмертии, для жизни равноангельской, т.е. для непрестанного созерцания
и немолчного славословия Творца. Но все, что дано было первозданному человеку,
он должен был усвоить своей свободою, ибо только то, что не по неволе и не по
принуждению, есть добродетель. От воли и свободы человека начало зла, - не от
природы, но от воли. И грех, зло, или порок есть нечто противоестественное; сообразно
природе жить добродетельно. Грехопадение сотрясает естество человека; отвратившись
от Бога, человек тяготеет в сторону вещества, - ведь человек по составу своему
поставлен "посредине," между Богом и материей. Погружаясь в вещество, человек
становится смертен, подпадает вожделению и страстям. Человек был создан в девстве,
и с самого начала девство было насаждено в природе человека, - "в раю обитало
девство." И если бы не пал человек, Бог "мог размножить род человеческий и другим
способом," не чрез брачное соединение и не чрез рождение, как и первоначальное
образование человека не было рождением. И для победы над смертью и пороком приходит
сам Господь, - "сам Творец и Господь вступает в борьбу за свое создание." Враг
уловил человека, посулив ему божественное достоинство; и сам уловляется, когда
Бог является под покровом плоти. Премудрость Божия находит достойное разрешение
непреодолимой трудности. "И совершается из всего нового самое новое и единственно
новое под солнцем"... И то, что совершилось во Христе, как в начатке, повторяется
и в каждом желающем, - чрез общение со Христом. Дана возможность второго рождения,
- от Христа. Дана пища вечная и нетленная - в святой Евхаристии. Бог неисповедимо
претворяет вещество, "и чрез обычное по естеству совершает то, что выше естества."
Люди моются водою и умащаются елеем, и вот Бог сочетает с елеем и водою благодать
Духа и делает крещение банею пакибытия. Люди питаются хлебом и пьют воду и вино,
и Бог сочетает с этими веществами Свое Божество, и делает их Своею плотью и кровью...
Чрез обыкновенное и естественное мы достигаем того, что выше естества. В Евхаристии
все становятся "причастниками Божества Иисуса," и воссоединяются и сообщаются
между собой, как члены единого тела. О Евхаристии Дамаскин говорит, как о завершении
искупительного дела, - как о даровании и возвращении нетления или бессмертия.
Об освящении Даров он говорит: "прелагаются" (μεταπξιξύνται).
Οрелагаются чрез призывание Духа ("эпиклезис"), - "и чрез призывание является
дождь для этого нового земледелия - осеняющая сила Духа Святого." Образ таинственного
преложения Дамаскин поясняет сравнением с самим Воплощением и еще с тем, как хлеб
и вино и в естественном питании претворяются в плоть и кровь вкушающего и становятся
неразличимо тожественны с прежним телом. Евхаристический хлеб уже дву-природен
через соединение с Божеством, как некий угль пламенеющий, срастворенный огнем
(срв. "сугубо-естественный угль" в некоторых литургических текстах). Это - "начаток
будущего хлеба," - Тело Господа духовно, ибо рожденное от Духа дух есть... И образ
(предобраз) будущего века, когда причастие Божеству Христову будет осуществляться
непосредственно, чрез созерцание... Это будет уподоблением Ангелам. Впрочем, человек
уже выше ангелов, превознесен над ними. Ибо ангелом не соделался Бог, но стал
истинным и совершенным человеком. И естество ангельское не усвоено Словом в Его
ипостась. Ангелы только причастны благодати и действий Божиих. А людям в Евхаристии
дано большее, - ибо со Святыми Тайнами Бог соединен по ипостаси.
Искупительным делом и чудом является вся жизнь Христа, но всего
более честной Крест Его. Именно Крестом упразднена смерть, разрешен грех, открыто
воскресение, устроено возвращение к древнему блаженству... "Смерть Христа или
Крест облек нас в ипостасную Божию мудрость и силу" (срв. Гал. 3:27). И в этом
залог воскресения, как последнего "восстановления падшего." Во святых уже предварено
это воскресение. Ибо "святые не суть мертвые." Не подобает называть мертвыми почивших
в надежде воскресения и с верою в Воскресшего Начальника Жизни. Они царствовали
над страстями и сохранили неповрежденным подобие образа Божия, по которому и были
сотворены. Они свободою своею соединились с Богом и приняли Его в жилище сердца
своего, - и, приобщившись Ему, по благодати соделались тем, чем Он есть по естеству.
Рабы по природе, они друзья Христовы по избранию, и Сыны по благодати. Ибо стали
сокровищницею и жилищем Бога. И потому и в смерти, - лучше сказать, во сне, -
они живы, ибо они - в Боге и Бог есть свет и жизнь. Об ангелах Писание не говорит,
что они совоссядут со Христом на престоле славы в день судный, - "ни что они будут
соцарствовать, ни что сопрославятся, ни что будут сидеть у трапезы Отчей." А о
святых это сказано. И пред ними будут трепетно стоять ангелы. Уже теперь пред
человеческим естеством, "сидящим во Христе на престоле славы," предстоят ангелы
в трепете и страхе. Через Христа "естество из нижних земли взошло превыше всякого
начальства и в Нем воссело на Отческом престоле"... "Мы существенно освятились
с тех пор, как Бог Слово стал плотию, уподобившись нам во всем, кроме греха, и
неслиянно соединился с нашею природою и неизменно обожествил плоть чрез ее взаимообщение
с Божеством ("перихоризис"). И мы существенно освободились с того времени, как
Сын Божий и Бог, будучи бесстрастным по Божеству, пострадал через принятие человеческой
природы, заплатил наш долг, изливши на нас верное и достойное удивления искупление,
ибо умилостивительна пред Отцом и священна кровь Сына. Мы существенно соделались
бессмертными с того времени, как Он, сошедши во ад, возвестил от века связанным
душам: пленным отпущение, слепым прозрение, и, связавши крепкого, преизбытком
силы воскрес, сделавши нетленною принятую Им нашу плоть. Мы существенно усыновились
со времени рождения водою и Духом"...
В истолковании искупительного дела Христова Дамаскин следует
за каппадокийцами. Вслед за Григорием Богословом он отвергает оригенистическое
мнение о жертве Христовой, как о выкупе дьяволу, но удерживает отдельные черты
этой богословской теории (вероятно, от Григория Нисского): мысль о злоупотреблении
со стороны дьявола захваченной им властью, о том, что дьявол обманулся: "смерть
приступает и, поглотив тело - приманку, пронзается Божеством как бы крючком уды,
- вкусив безгрешного и животворящего Тела, погибает, и отдает назад всех, кого
некогда поглотила." У Григория Нисского заимствует Дамаскин и представление о
разделении полов в предвидении грехопадения...
5. Дамаскин писал на исходе христологической эпохи. И не случайно
в его системе больше всего говорится на христологические темы. Он действительно
подводит здесь итоги всей восточной христологии.
Бог стал человеком для спасения и обновления или "обожения"
человека. Воплощение Слова совершается действием Духа Святого, как и все, что
превышает меру естества, творится силою Духа, Совершающего и самое творение. Дух
Святый предочищает соизволяющую Деву и дарует ей силу принять в себя Божество
Слова и родить Слово плотию. И тогда осеняет ее, как некое Божественное семя,
Сын Божий, ипостасная Сила и Премудрость, и образует из ее непорочных кровей начаток
нашего естества. При этом, подчеркивает Дамаскин, "человеческий образ не составлялся
через постепенные приращения, но сразу совершался," - вся полнота тела дана была
сразу, хотя и не в полном развитии. И сразу совершается троякое: восприятие,
бытие (т.е. самое возникновение) и обожение человечества Словом. Ибо плоть Христа
тем самым плоть Слова, безо всякого временного разделения... Пресвятая Дева родила
не простого человека, но Бога воплощенного, - и потому имя Богородицы "содержит
всю историю домостроительства"... В Воплощении Бог Слово воспринимает не отвлеченное
человечество, как усматривается оно чистым умозрением, - это было бы не воплощение,
а призрак и обман; и не все человеческое естество, как оно осуществляется во всем
роде человеческом, - ибо Он не воспринял всех ипостасей рода. Но воспринимает
человечество так, как оно в неделимом, - однако, так, что само по себе оно не
было и не есть особая или предсуществующая ипостась, но получает самое бытие в
Его ипостаси. Человечество во Христе ипостазируется в собственной ипостаси Слова,
оно "воипостасно" Слову, и потому Христос по человечеству Своему подобен людям,
как иным нумерически ипостасям человеческого рода, хотя в нем нет человеческой
ипостаси. И вместе с тем, "воипостасно" Слову не индивидуализированное уже человеческое
естество, так чтобы смысл восприятия ограничивался пределами единой человеческой
ипостаси, пределом численной особенности, но человеческое естество в полноте его
существенных определений, ипостазируемое и осуществляемое только силою Божественной
ипостаси. Именно поэтому потенциально и динамически все, приобретенное Спасителем
по человечеству, сообщимо и соразделимо со всем единосущным Ему человеческим родом.
Человеческая ипостасность не полагает этому грани во Христе, и, однако, нельзя
сказать, что Христос многоипостасен. Человеческое естество во Христе есть собственное
человечество Слова и потому нумерически отграничено от всех иных ипостасей. Но,
с другой стороны, это есть именно естество, в полноте основных или существенных
определений, т.е. самый состав человека, как такового. И постольку оно сообщимо
или вместимо, - без всякой принудительности, но в меру и в силу живого и свободного
воссоединения со Христом в Его двоякой ипостаси, - что осуществляется в таинствах.
Нужно отметить очень важное различение. О восприятии (или "усвоении") Словом всего
человеческого говорится в двух разных смыслах. Нужно различать усвоение "естественное
или существенное" и усвоение "личное и относительное." В порядке первого Господь
принял естество наше и все естественное, - стал человеком, по естеству и воистину.
В другом смысле, по состраданию и любви, "принимая на себя лице другого," Господь
усвоил Себе наше проклятие, и оставление, и все подобное, что не принадлежит к
естеству, - "не потому, что Он есть или сделался таковым, но потому, что принял
наше лице и поставил Себя наряду с нами"... Здесь Дамаскин повторяет преподобного
Максима.
Подводя итоги борьбе с монофизитством, Дамаскин выражает христологический
догмат в терминах своих предшественников, т.е. Леонтия и Максима. Все существует
лишь в ипостасном образе, либо как ипостась своего рода, либо в ипостаси иного
рода. Именно так, "воипостасно," в Ипостаси Слова существует человечество Христа.
Поэтому ипостась Слова оказывается "сложною" и "двойной." Вслед за Леонтием Дамаскин
резко подчеркивает, что имя Христа есть безусловно единичное имя. Оно обозначает
именно это единичное соединение во единстве лица Божества Слова и человечества.
И нет, не будет и не может быть второго, другого Христа, другого Богочеловека.
Имя Христа получает Слово с Воплощением, в котором помазуется человечество Божеством
Слова. Два естества не отдельны, ибо они неразлучны в единстве ипостаси (против
Нестория и прочего их демонского сборища), и не слитны, но пребывают (против Диоскора
и Евтихия я их отлученных от Бога приверженцев). Для ипостасного соединения в
равной степени характерны и неслиянность и неизменность природ, и взаимное сообщение
свойств или взаимное проникновение естеств. Все сказуемое о двух природах вместе
с тем сказуется уже об единой и тожественной Ипостаси, и потому, хотя естества
и счисляются, но счисление не разделяет. Во Христе человечество обожено, - конечно,
не чрез преложение или превращение, изменение или слияние, но по совершенному
соединению и проникновению человечества пламенем Божества, всепроникающего, и
сообщающего и плоти свои совершенства, не приражаясь ее немощам и страстям, -
как не повреждается и озаряющее нас солнце. "Взаимообщение" ("перихоризис") естеств
Дамаскин представляет себе скорее как одностороннее проницание человечества Божеством,
как "обожение," - "не со стороны плоти, но из Божества." Ибо невозможно, чтобы
плоть проникла сквозь и через Божество, "но Божественное естество, однажды проникшее
через плоть, дало и плоти неизреченное проникновение в Божество, что и есть соединение"...
Смертная сама по себе плоть по действию Божества становится Божественной и животворящей.
И воля обожествляется, не сливаясь, но соединяясь с волею божественной и всемогущей,
и становясь волею вочеловечившегося Бога. В силу этого подобает единое поклонение
Воплотившемуся Слову, - и плоти Господа воздается поклонение, как соединенной
с Божеством, - "в единой ипостаси Слова"... "Поклоняюсь совместно обоим естествам
во Христе," восклицает Дамаскин, "потому что с плотию Его соединено Божество.
Боюсь прикоснуться к горящему углю, потому что с деревом соединен огонь"... На
этом взаимопроникновении естеств (и обожении плоти) Дамаскин основывает свою защиту
и оправдание иконопочитания. "Вместе с царем и Богом поклоняюсь багрянице тела,"
говорит он, "не как одежде и не как четвертому лицу; нет! но как соединенной с
Богом и пребывающей без изменения, как и помазавшее ее (Божество). Ибо естество
плоти не сделалось Божеством, но, как Слово стало плотию непреложно, оставаясь
тем, чем Оно было, так и плоть стала Словом, не потерявши того, что она имеет,
но отожествившись со Словом по ипостаси." - Вслед за преподобным Максимом Дамаскин
подробно развивает учение о двух волях и двух действованиях Богочеловека. Монофелитская
буря еще не утихла, еще нужно было разъяснять и оправдывать орос VI-го собора...
Воля и энергия принадлежат естеству, а не ипостаси. И нужно ясно различать "волю
естественную" и "волю избирательную." Свойство или "способность хотеть" принадлежит
к природе человека, и в этом сказывается образ Божий, ибо Божеству по природе
свойственна свобода и изволение. Но определенность хотения и воления, "образ воления"
не принадлежит к природе, и у людей есть возможность выбора и решения (τής
γνώμής),- σ людей, но не у Бога, Которому не
подобает приписывать в собственном смысле выбора; ибо Бог не обдумывает и не выбирает,
не колеблется, не раздумывает, "не советует," как безусловно Всеведущий... Подобно
преподобному Максиму, Дамаскин от двойства естеств во Христе заключает к двойству
воль, ибо Господь "восприял в естестве и нашу волю." Однако, о выборе и размышлении
в собственном смысле о человеческой воле Спасителя говорить нельзя. Ибо ей не
было свойственно неведение, не было у Спасителя "определенных склонностей воли."
В силу ипостасного соединения душа Господа знала все, и не расходилась в своем
хотении с решением Его Божественной воли, но совпадала с нею в предмете хотения,
- конечно, свободно. Свободно приводимая в движение, душа Господа свободно хотела
именно того, чего Божеская Его воля желала, чтобы хотела она. Это не было принуждением,
ибо не только мановением Слова была движима плоть, как то бывало в пророках; не
в настроении. но по природе различались две воли Господа. Но не было у Господа
колебания и выбора, ибо по природе имел он склонность к добру, владел благом по
самой природе, ибо человеческая природа в Нем из противоестественного состояния
вернулась в естественное, а добродетель именно естественна. При этом человеческая
природа не только сохранилась, но и укрепилась. Однако, и то, что свойственно
человеку, Христос совершал не как простой человек, потому что Он был не только
человек, но и Бог, - потому Его страдания спасительны и животворны. Но и дела,
свойственные Божеству творил Он не так, как свойственно Богу, потому что был Он
не Бог только, но и человек. Человеческое действование Его соучаствовало в Божественном,
и Божеское в человеческом, в действиях плоти, - и тогда, когда плоти попускалось
страдать, и тогда, когда чрез плоть совершались спасительные действия. "Каждое
естество в Христе действует с участием другого," заключает Дамаскин. И в этом
смысле можно, подобно Дионисию, говорить о едином "Богомужном действовании." То
же, что о воле, должно сказать об уме, о ведении и премудрости. Сообразно двум
естествам, Господь имел два ума, и именно чрез ум человеческий, как посредствующее,
соединяется Слово с грубостью плоти, не простым, однако, сообитанием, а вселением.
С одной стороны, восприняв ум человеческий, Христос мыслил и будет всегда мыслить,
как человек. С другой, "святой ум Христов и естественные свои действия совершает,
мысля и разумея, что он есть ум Божий и что ему поклоняется вся тварь, и вместе
памятуя Свое пребывание и страдание на земле. В действовании Божества Слова, в
Его устроении и управлении всем, ум Христов принимает участие, мысля, и разумея,
и устрояя не как обычный ум человека, но как ипостасно соединенный с Богом и получивший
наименование ума Божия." Со всей решительностью Дамаскин утверждает полноту и
совершенство человеческого ведения Христа, при том с самого зачатия, так что в
действительности не было никакого научения или возрастания. Иное мнение казалось
ему несторианской хулою. Свое суждение в данном вопросе он связывает с характеристикой
воли, усматривая в совершенстве ведения условие и причину неколеблющейся твердости
воли. И вместе с тем выводит его из общего понятия о взаимо-проникновении естеств
во Христе. Человечество Спасителя вообще пронизано Божеством, - не только облагодатствовано
или помазано, но именно обожено через ипостасное соединение, чрез восприятие,
как собственного и собственности, в самую Ипостась Слова. Поэтому нельзя говорить
о неведении Господа и по человечеству. Поэтому о преуспеянии Христа по человечеству
можно говорить только в несобственном смысле, - либо в том, что возрастая телесно,
Он, по мере возрастания, обнаруживал премудрость, в Нем сущую; либо в том, что
Он "относительно" усваивал себе наше, только человеческое преуспеяние. И если
Господь молился, то не ради Себя и не потому, что имел в чем либо действительную
нужду и должен был обращаться к Богу, но потому, что усвоил Себе наше лице, "изображал
в Самом Себе свойственное нам," и для того, чтобы исполнить за нас всякую правду,
т.е. Святым умом Своим проложить нам путь восхождения к Богу. Это объяснение Дамаскин
распространяет и на Гефсиманскую молитву. В ней он видит пример и образ, - и вместе
с тем проявление естественного противления смерти, хотя и добровольно изволенной
и принятой Спасителем.
Христос все, что по естеству, воспринял, чтобы освятить. И,
следовательно, воспринял и естественные и беспорочные страсти, - (φυσικά
καί αδιάβλητα πάθη),
ς.е. страдательность души и тела; И действительно страдал, скорбел, страшился.
Однако, эти страсти были во Христе вместе и сообразно природе, и выше естества,
κατά φύσιν καί ύπέρ
φύσιν, - θбо все было во Христе добровольно, а не
вынужденно, по Его свободному попущению, и ничто естественное не предваряло во
Христе Его хотения. Он по собственной воле жаждал и алкал, добровольно страшился.
Он был искушен от дьявола, но не через помыслы, а извне, Рабского, подчиненного
ничего не было во Христе, ибо как Господь мог быть рабом... Во Христе человечество
перестает быть рабским. Но Он приемлет образ раба - ради нас, н избавляет вас
от рабства. Господь страждет и умирает нас ради на кресте. Страждет, конечно,
по человечеству, т.е. страждет, удобострастное человеческое естество, тело и душа.
А Божество прибывало непричастным страданию. И умирает Господь волею, потому что
"не подлежал смерти," ибо смерть есть оброк греха, а в Нем не было ни греха, ни
лести, - "и не было лжи в устах Его" (Ис. 53:9). Потому и была Его смерть
жертвою. И в страданиях, и в смерти, однако, не нарушалось Ипостасное единство.
Никогда не был Христос оставлен Богом, т.е. собственным Божеством. И в Гефсиманском
борении Он молился, "как усвоивший Себе наше лице," как говоривший "с нашего места,"
- собственно, не Христос был оставлен, но мы покинуты и пренебреженны. Висел Христос
на кресте плотию, но пребывал в двух естествах. И когда в смерти Его пречистая
душа разлучилась с телом, не разделилась ипостась, но неразлучно пребывала с обоими,
равно пребывавшими в Ней, так что разлучившись в смерти, разлучившись "по месту,"
они оставались соединенными по ипостаси. Ипостась Слова была Ипостасью и тела,
и души. Ни на мгновение не получало обособленного существования (т.е. особой ипостаси)
ни тело, ни душа Христа. И, не имея собственной ипостаси, сохранялись в единой
ипостаси Слова. К этому Дамаскин присоединяет еще различение между "тлением" и
"истлением" (φθξρά θ διαφθξρά),
πазумея под первым "страдательные состояния" тела (τά πάθη),
θ под вторым - разложение или распад на элементы. Этого "истления" не испытывало
тело Господа. В этом смысле тело Господа нетленно или, скорее, неистленно
от начала; но в первом смысле, вопреки безумному Юлиану, нетленным тело Господа
становится только в Воскресении. И чрез Воскресение Господа, ставшего для нас
начатком воскресения, и нам даровано нетление и бессмертие, - в уповании. В смерти
Господа Его обоженная душа со словом благовестия нисходит в ад и приемлет поклонение;
и освободив узников, Он возвращается из среды смертных и восстает из мертвых,
- в теле том же, но славном, без немощей, но не устранив ничего из природы человеческой.
И в нем восседает телесно одесную Отца, т.е. в славе и чести, присносущной Ему,
как Единосущному Сыну, - восседает, "как Бог и человек, желая нашего спасения,"
и не забывая о делах Своих на земле. Так есть и будет до дня Второго, страшного
и славного, Пришествия и всеобщего восстания - в нетлении.
III. Защита святых икон
1. Спор об иконах не был обрядовым спором. Это был догматический
спор, и в нем вскрылись богословские глубины. Спор начала светская власть. Но
иконоборческие симпатии оказались сильны и в клире, и даже среди епископов. Иконоборствующие
епископы не только прислуживались императорам, они часто действовали по убеждению.
Поэтому и потребовалось богословское обоснование иконопочитания. Спорили прежде
всего об образе Христа, о Его изобразимости (или "описуемости"). И с самого начала
защитники икон приводили этот вопрос к его христологическим предпосылкам.
Почитание икон установилось в Церкви не сразу. В первые века
во всяком случае оно не занимало заметного места в христианском благочестии. Даже
у писателей IV-го века мы находим только редкие и случайные упоминания о священных
изображениях, - и то были библейские эпизоды, либо изображения мученических подвигов.
В древнейших известных нам росписях нет "икон" в собственном смысле слова. Отчасти
то были символические знаки (якорь, голубь, "Рыба") и аллегории, - всего чаще
евангельские притчи. Отчасти то были ветхозаветные прообразы, "типы." Иногда апокалиптические
видения. Эти изображения имели прежде всего декоративный, иногда дидактический
смысл. "Ибо что слово повествования предлагает для слуха, то молчаливая живопись
показывает чрез подражание," говорил святой Василий Великий (его слова почти буквально
повторяют впоследствии Дамаскин и папа Григорий: quod legentibus scripturа, ноc
idiotis prаestаt picturа cernentibus). Очень характерен известный совет преподобного
Нила Синайского: "а святой храм пусть рука искуснейшего живописца наполнит историями
Ветхого и Нового Завета, чтобы и те, кто не знает грамоты и не может читать божественных
писаний, приводили себе на память мужественные подвиги искренно послуживших Богу"
(Письма, IV. 58). Существа иконописи эти дидактические объяснения, конечно, не
исчерпывают. Но древние росписи были, действительно, своего рода "лицевой Библией,"
Biblia picta, в избранных отрывках и эпизодах. Иконы в узком смысле слова связаны
не столько с храмовой росписью, сколько с изображениями на священных предметах.
Всего важнее было почитание Нерукотворного Образа... Проследить раннюю историю
иконописания во всех подробностях мы не можем, за недостатком исторических данных.
К концу VI-го века иконы уже были во всеобщем употреблении. Однако, мы знаем о
резких возражениях против икон. Прежде всего нужно припомнить отзыв Евсевия Кесарийского
(см. его письмо Констанции, сестре Константина Великого). Евсевий считал невозможным
и недозволительным живописное изображение Христа. Впоследствии это объясняли его
"арианством." Вернее сказать, свой "иконоборческий" вывод Евсевий сделал, и вполне
последовательно, из оригенистических предпосылок. "Конечно, ты ищешь икону, которая
изображает Его в образе раба и в плоти, которою Он облекся ради нас; но мы научены,
что и она срастворена славою Божества и смертное поглощено жизнью"... Чувственно
зримое во Христе как бы растаяло в сиянии Его Божества, и потому недоступно изображению
в мертвенных чертах и красках. И не к чувственному или земному образу Христа должно
быть обращено внимание истинного христианина. Он уже предвкушает видение будущего
века, лицом к лицу... В рассуждении Евсевия ясно чувствуется резкое разделение
"чувственного" и "духовного," столь характерное для самого Оригена. Только "простецы"
заняты воспоминаниями о земной и уничиженной жизни Спасителя, о днях плоти Его,
о Кресте; истинный "гностик" уже созерцает Его Божественную Славу, и отвлекается
от Его домостроительного уничижения. Да и Христос по вознесении для Оригена "уже
не человек." Оригеновский пафос отвлеченной духовности делает соблазнительным
всякое возвращение к чувственному реализму. Вряд ли один Евсевий делал "иконоборческие"
выводы из Оригеновской системы. Можно думать, что и другие "оригенисты" рассуждали
так же... С другой стороны к подобным выводам приходили и противники оригенизма,
например, Епифаний. У него это был рецидив иудаизма (срв. запреты Эльвирского
собора). Впоследствии именно евреи нападали на иконопочитание. От VI-го и VII-го
века мы знаем ряд апологий в защиту святых икон именно против евреев. Особенно
характерно свидетельство Леонтия, епископа Неаполя на Кипре, известного агиографа.
Его доводы впоследствии дополняет и повторяет Дамаскин (срв. еще апологию Стефана
Бострского). Иконы поставляются в храмах ради благолепия, и в напоминание, и для
почитания (πρός άνάμνησιν
καί τιμήν). Θ Леонтий разъясняет,
что почитание относится к самим изображенным. "Начертываю и пишу Христа и страдания
Христовы в церквах и домах, и на площадях, и на иконах, и на полотне, и в кладовых,
и на одеждах, и во всяком месте, чтобы, ясно видя их, воспоминать, а не забывать...
И как ты, поклоняясь книге Закона, поклоняешься не естеству кож и чернил, но находящимся
в ней словесам Божиим, так и я покланяюсь образу Христа. Не естеству дерева и
красок, - да не будет. Но, покланяясь неодушевленному образу Христа, чрез него
я думаю обнимать Самого Христа и покланяться Ему... Мы, христиане, телесно лобызая
икону Христа, или апостола, или мученика, душевно лобызаем Самого Христа или Его
мученика"... Это уже не только дидактическое оправдание икон. Леонтий подчеркивает
иератический реализм изображений; и то "воспоминание," о κотором он говорит,
не есть только психологическое движение души... В самый канун иконоборческого
взрыва Трулльский собор (692) установил основные начала иконописания, в известном
82-м правиле. Здесь характерно резкое противопоставление Ветхого и Нового Завета.
"Почитая древние образы и тени ("типы" и "сени"), преданные Церкви,
как знамения ("символы") и предначертания истины, мы выше чтим благодать и
истину, как исполнение закона. Посему, чтобы и искусством живописания (именно)
совершенное было представляемо очам всех, постановляем отныне напечатлевать
на иконах Христа Бога нашего, Агнца, вземлющего грехи мира, в человеческом
образе (κατά άνθρωπίνξν
χαρακτήρα), χтобы чрез это изображение
усматривать высоту смирения Бога-Слова и проводить себе на память Его житие во
плоти, страдание, спасительную смерть и происшедшее отсюда искупление всего мира"...
Ударение здесь именно на евангельском реализме: "на память Его плотского жития,"
- πρός μνήμην τής
ένσάρκξυ πξλιτείας...
рулльский собор закрепляет уже установившийся в иконописи священно-исторический
реализм и отменяет архаический символизм ветхозаветных "символов" и "типов." "Предначертания"
сбылись и исполнились, явилась "благодать и истина." И икона должна не столько
пророчествовать, сколько "напоминать"... Здесь уже задана тема позднейшей богословской
защиты святых икон.
Запрещение святых икон в начале VIII-го века исходило от императора.
Трудно определить точно его мотивы. Во всяком случае в действиях иконоборцев мы
улавливаем связную программу церковной и церковно-общественной реформации. Она
оформляется не сразу. И к сходным выводам можно было приходить из разных предпосылок,
к одним и тем же практическим мерам можно было прибегать по разным побуждениям.
Однако, основная тенденция иконоборческого движения вполне ясна. Это - ложный
пафос неизреченности, пафос разрыва между "духовным" и "чувственным." Можно сказать,
ложный религиозный символизм из соблазна об историческом реализме священной иконы.
В конце концов, именно нечувствие священного реализма истории. Это сразу угадали
защитники иконопочитания. Уже патр. Герман угадывал в иконоборчестве своего рода
докетизм (срв. послание его к Фоме Клавдиопольскому, еще до начала открытого гонения).
Позже Георгий Кипрянин в споре с иконоборческим епископом Косьмой прямо заявлял:
"кто мыслит, как ты, тот кощунствует против Христа Сына Божия и не исповедует
Его домостроительства во плоти" (τήν ένσαρκξν
ξίκξνομίαν)... Σ первых
защитников иконопочитания мы не находим связной системы догматических доводов.
Но совершенно ясно, что для них возможность иконописания связана именно с реальностью
Евангельской истории, с истиной Воплощения... Дамаскин впервые делает попытку
развить защиту святых икон в богословское оправдание. При этом он опирается на
прежние апологетические опыты, - вероятно, на Леонтия Кипрского больше всего.
К сожалению, эти апологии VІІ-го века известны нам только в позднейших выдержках.
2. Возможность священного иконописания Дамаскин обосновывает
из общего представления об отношении между духовным и вещественным невидимым и
видимым, как раскрывается оно для нас в свете Воплощения. Иконоборчество и для
него есть вид докетизма, нечувствие Богочеловеческой тайны, и в этом смысле некое
до-христианское умонастроение... Бог, по чистейшей духовности естества Своего,
не-видим, "беспределен" и потому "неописуем" и неизобразим, не имеет действительного
образа в вещественном мире. Нужно помнить, что περιγραφή
ξзначает сразу и "описание," и "ограничение," - отсюда упоминание о "беспредельности"...
Однако, символически во всяком случае и невидимое описуемо в слове. Образ вообще
есть "обнаружение и показание скрытого." И в этом смысле возможно видимое изображение
невидимого, "так что телесный образ показывает некое бестелесное и мысленное созерцание."
Таковы были пророческие образы, сама Ветхозаветная Скиния ("образ всея твари,"
показанный на горе; срв. у Григория Нисского), Ковчег Завета и херувимы над ним,
как предстоящие Богу. Бог являлся в образах в Ветхом Завете. И Авраам, Моисей,
Исаия, и все пророки видели образ Бога, а не самое существо Божие. Купина Неопалимая
есть образ Богоматери. Этот тип образов символичен. И в самой твари есть некие
естественные образы, показывающие нам (хотя и тускло) Божественные откровения
(например, тварные аналогии Троичности). Поэтому вообще и возможна самая речь
о Боге, хотя она всегда остается неточной и приблизительной, так как знание невидимого
посредствуется в видимых знаках... Дамаскин различает несколько видов образа.
Первый образ создал сам Бог. Во-первых, Он родил Единородного, "Свой живой и естественный
образ. неотличное начертание Своей вечности." Во-вторых, Он создал человека по
образу Своему и подобию. Одно связано с другим. И Бог являлся в Ветхом Завете,
"как человек" (срв. особенно видение Даниила). "Не естество Божие видели тогда,
но прообраз и изображение Того, Кому предстояло явиться ("типос" и "икону"). Ибо
Сын и Невидимое Слово Божие намеревалось соделаться истинным человеком, чтобы
быть соединенным с нашей природой и быть видимым на земле"... Второй вид образа
есть Предвечный Совет Божий о мире, т.е. совокупность образов и примеров ("парадигм")
того, что создано и будет создано. Человек есть третий вид образа, "по подражанию."
Затем Дамаскин говорит о пророческих образах, о тварных аналогиях ("ради слабости
нашего понимания"), о памятных знаках и образах памяти. "И закон, и все, что по
закону, было как бы теневым предварением грядущего образа, т.е. нашего служения;
а наше служение есть образ грядущих благ. А самая действительность, Горний Иерусалим,
есть нечто невещественное и нерукотворное... И ради него было все: и то, что по
закону, и то, что по нашему служению"... Так вопрос о возможности иконописания
Дамаскин приводит к основной проблеме явления и Откровения.
Отношение между видимым и невидимым существенно изменяется
с пришествием Христа. "В древности Бог, бестелесный и не имеющий вида, никогда
не изображался," говорить Дамаскин, и продолжает: "теперь же, когда Бог явился
во плоти и жил среди людей, изображаем видимое Бога"... Бог явился и стал видим,
а потому изобразим, - уже не только символически или показательно, но в прямом
смысле описательного воспроизведения бывшего. "Не невидимое Божество изображаю,
но изображаю виденную плоть Бога"... Израиль в древности не видел Бога, а мы видели
и видим славу Господа, - "и мы видели славу Его, славу, как Единородного от
Отца" (Иоан. 1:14)... "Я видел человеческий образ Бога, и спасена душа моя.
Созерцаю образ Божий, как видел Иаков, и иначе, и иначе: ибо он очами ума видел
невещественный прообраз будущего; а я созерцаю напоминающее о Виденном во плоти"...
Таким образом, для Дамаскина иконописание обосновывается прежде всего в самом
факте Евангельской истории, в факте Воплощения Слова, доступном и подлежащем описанию,
- "все пиши, - и словом, и красками"... Эти два рода "описания" Дамаскин сближает.
"Образ есть напоминание. И что для обученных письменам книга, то для необученных
изображение; и что слово для слуха, то икона для зрения, - мы мысленно с ней
соединяемся." И чрез то освящаем свои чувства: зрение или слух, - мы видим
образ нашего Владыки и освящаемся через него. "Книги для неграмотных," это у Дамаскина
означает не только то, что иконы заменяют для них речь и слово. Он устанавливает
общий род для всякого "описания." Ведь и Писание есть "описание" и как бы словесное
изображение "невидимого" и Божественного. Иконописание возможно так же, как и
Писание, - чрез факт Откровения, чрез реальность видимых феофаний. В обоих случаях
"чрез телесное созерцание восходим к духовному"... Ветхозаветный запрет делать
"всякое подобие," на который прежде всего и ссылались иконоборцы, имел в понимании
Дамаскина временное значение и силу, был воспитательной мерой для пресечения склонности
иудеев к идолопоклонству. Но теперь воспитание кончилось, и в царстве благодати
не весь Закон сохраняет силу. "Образа не видели," - "Твердо держите
в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам
Господь на горе Хориве из среды огня" (Втор. 4:12-15), - Дамаскин приводит
этот текст и спрашивает: "что здесь таинственно показывается? очевидно, что, когда
увидишь, как Бестелесный ради тебя стал человеком, тогда сделаешь изображение
Его человеческого облика...." Невидимый Бог, действительно, неописуем и неизобразим.
Но чрез Воплощение Он стал видим, и описуем, - "принял и естество, и объем, и
вид, и цвет плоти"... "Когда Невидимый сделается видимым во плоти, тогда изобразишь
подобие Виденного. Когда бестелесный и не имеющий формы, не имеющий количества
и величины, несравненный в виду превосходства Своей природы, Сущий в образе Божием,
- когда Он примет зрак раба и смирится в нем, до количества и величины, и облечется
в телесный образ, тогда начертай Его на доске; и возложи для созерцания Того,
Кто допустил, что Его видели"... И Дамаскин заключает: "и мы желаем созерцать
Его черты"...
При этом, в силу ипостасного единства и "плоть стала Словом,"
так что "тело Бога есть Бог." "Как соединенное с огнем делается огнем не по природе,
но по единению, через горение и общение, так и плоть воплощенного Сына Божия"...
Стало быть, описание Христа под Его видимым и человеческим образом есть подлинное
изображение самого Бога. Бог изобразим в собственном смысле только через Воплощение,
но образ Воплотившегося есть образ Бога, а не только изображение тела. Дамаскин
не развивает этой мысли подробно, но она прямо вытекает из его общих христологических
предпосылок: восприятие человеческого в ипостась Слова есть обожение, и стало
быть все человеческое Христа уже есть живой образ Божеского.
3. Против иконоборцев нужно было защищать не только иконописание,
но еще более почитание икон и поклонение им (πρξσκύνησις).
Εсли даже "описание" или "изображение" Бога возможно, дозволено ли оно, полезно
ли? Дамаскин отвечает прямо, ссылаясь снова на Воплощение. Воплощение Слова освящает,
как бы "обожествляет" плоть, и тем самым делает ее достопокланяемой, - конечно,
не как вещество, но по силе ее соединения с Богом. "Не веществу покланяюсь, но
Творцу вещества, ставшему вещественным ради меня и благоволившему обитать в веществе
и через вещество соделавшему мое спасение; и не перестану почитать вещество, чрез
которое совершено мое спасение." Это относится и к плоти Христа ("покланяюсь багрянице
тела"), и ко всему "остальному веществу, через которое совершилось мое спасение,"
- ибо и оно полно Божественной силы и благодати. Крест, Гроб, Голгофа, книга Евангелий,
которая ведь есть тоже некая икона, т.е. изображение или описание Воплощенного
Слова... Вещество (материя) вообще не есть что-либо низкое или презренное, но
творение Божие. А с тех пор, как в нем вместилось невместимое Слово, вещество
стало достохвальным и достопокланяемым. Поэтому вещественные образы не только
возможны, но и необходимы, и имеют прямой и положительный религиозный смысл...
Ибо "прославилось наше естество и преложилось в нетление"... Этим оправдывается
иконописание и иконопочитание вообще, - иконы святых, как триумф и знак победы
("надпись в память победы"). "Посему и смерть святых празднуется, и храмы им воздвигаются,
и иконы пишутся"... В Ветхом Завете человеческая природа еще была под осуждением,
и смерть считалась наказанием, и тело умерших нечистым. Но теперь все обновилось:
"мы существенно освятились с того времени, как Бог Слово стал плотию и неслиянно
соединился с нашей природой"... Человек усыновлен Богу, и получил нетление в дар.
"Потому смерть святых не оплакиваем, но празднуем." И собственно святые не мертвые:
"после того, как Тот, Кто есть Самая Жизнь и Виновник жизни, был причтен к мертвым,
мы уже не называем мертвыми почивших в надежде воскресения и с верою в Него"...
Они живы и с дерзновением предстоят пред Богом.
Взошла уже утренняя звезда в сердцах наших... И благодать Святого
Духа неизменно соприсутствует в телах и душах святых, при жизни и по смерти, и
в изображениях их и иконах, - благодать и действие (срв. их чудотворения). И человеческое
естество превознесено выше ангельских чинов, ибо Богочеловек возседит на Отческом
престоле... "Святые суть сыны Божии, сыны Царствия, сонаследники Божии и сонаследники
Христовы. Потому почитаю святых и сопрославляю: рабов, и друзей, и сонаследников
Христа, - рабов по природе, друзей по избранию, сынов и наследников по Божественной
благодати"... Ибо они стали по благодати тем, что Он есть по естеству... Это победное
воинство небесного Царя... Дамаскин различает разные виды поклонения. Прежде всего,
служение (κατά λατρείαν),
- ξно подобает только Богу, но имеет разные типы и степени (рабское поклонение,
от любви и восторга, в благодарность и т. д.). Иначе подобает чтить тварные вещи.
Во всяком случае, только ради Господа. Так подобает чтить святых, ибо в
них почивает Бог. Подобает чтить все, что связано с делом спасения: гора Синай,
Назарет, ясли Вифлеемские, святой Гроб, блаженный сад Гефсиманский, - "ибо и они
вместилище Божественного действия"... Подобает почитать и друг друга, "как имеющих
удел в Боге и созданных по образу Божию"... И такая честь восходит к источнику
всякого блага, Богу...
Дамаскин не исчерпывает в своих словах вопрос о писании и почитании
икон. Не все у него ясно вполне. Но позднейшие писатели шли именно за ним. И основные
начала учения об иконах выражены были уже Дамаскиным: иконы возможны только по
силе Воплощения, и иконописание неразрывно связано с тем обновлением и обожением
человеческого естества, которое совершилось во Христе; отсюда и такая тесная связь
иконопочитания и почитания святых, особенно в их священных и нетленных останках.
Иначе сказать, учение об иконах имеет христологическое основание и смысл. Так
было до Дамаскина, так рассуждали и его преемники...
|
