ПОД ЗНАКОМ ЛЬВА
За прошедшие полвека в мире было продано более полумиллиарда книг этого автора. Можно предположить, что, по крайней мере, третья часть человечества держит у себя в доме хотя бы одну из этих книг. Еще не так давно с ними соперничали труды Маркса и Ленина, однако последние десятилетия расставили все по местам. Таким образом, по популярности произведения нашего героя могут сравниться, разве что, с главной книгой на Земле. Теперь, после выхода в свет первой части сокрушительно успешной голливудской экранизации “Хроник Нарнии”, очевидно, что его слава еще более возрастет.
Это может показаться довольно странным тем, кто по-настоящему любит Клайва Льюиса (речь, конечно, о нем) и давно вчитывается в его строки. Чем лучше вы знакомитесь с автором, его довольно своеобразным мировоззрением, специфическим языком и манерой излагать свои мысли, тем менее понятным делается то признание, которым Льюис пользуется повсеместно.
Даже совсем не владея его биографией, по одним только текстам можно без труда догадаться, что наш герой был исключительно сложным человеком. Его логика, несмотря на весь профессионализм (Льюис был высокообразованным человеком, даже рафинированным интеллектуалом, преподавал в Оксфорде и Кембридже), очень часто не выдерживает критики. Художественный дар этого властителя дум можно, во всяком случае, поставить под сомнение. Льюис подарил нам одно поистине гениальное по части содержания и формы сочинение, но очень маленькое; литературный строй “Хроник Нарнии” - известнейшей из его книг - чудовищно неровен; другие попытки в области изящной словесности еще менее удачны. Наконец, его образ жизни можно смело назвать замкнутым. До сих пор нам известно об этом человеке немногим более, чем пятьдесят лет назад, и то, что мы знаем, скорее, трогательно или непонятно, нежели сенсационно. Во всяком случае, не поражает воображение.
Возможно, здесь мы встречаемся с чудом. Делом всей сознательной жизни Клайва Льюиса была проповедь: если не всегда - христианства, то, по крайности, так называемых христианских ценностей. Льюис считал эти ценности общечеловеческими, что абсолютно нормально для христианина, не совсем обычно для ученого и совершенно дико для знаменитого писателя. Более того, как проповедник, Льюис придерживался очень умеренных и даже скучных взглядов. Его проповедь, скажем, не имеет коммерческой ценности. Как литератор, он, напротив, мог рассчитывать на резкое неприятие большинства читателей, которым религиозное нравоучение, проданное под видом бульварных романов, должно было бы показаться обидным и даже нечестным.
Однако, нашего героя читают, и еще как. По объему тиражей его приходится признать величайшим писателем XX века. Книги Льюиса переведены на все мировые языки; каждый год в печать выходит более миллиона томов его сочинений. Одни лишь “Хроники Нарнии” изданы в количестве более ста миллионов копий. Либо, несмотря на все свои замечательные особенности, в глубине души люди хотят верить “сказкам о Боге”, либо дело Льюиса этому Богу угодно и будет процветать впредь, вопреки всем известным социальным законам. В любом случае, такой человек, безусловно, достоин самого пристального внимания. Похоже, он и впрямь что-то знает, и может оказаться полезным.
ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО И ВСЯКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
Самый читаемый автор нашего времени родился осенью 1898 года, разумеется, в Ирландии. Это отечество поэтов и проповедников произвело на свет многих великих учителей, но Клайв Стейплз Льюис их всех переплюнул (кроме, пожалуй, святого Патрика). Отец героя, Элберт Джеймс, был адвокатом, выходцем из Уэльса, то есть, по крайней мере, профессиональным кельтом. Мать, Флора Аугуста Хэмилтон, умершая, когда мальчику было всего десять лет (важно!), происходила из семьи англиканского священника. Может быть, именно потому в жизни самого Льюиса очень большую роль играли женщины и умеренность взглядов. Этот ирландец, до конца дней безответно влюбленный в свою страну, которую вскоре покинул, был начисто лишен той знаменитой “кельтской скорби”, что через несколько лет превратила Ирландию в страну бунтовщиков, а большинство ее певцов - в народных героев и прославленных циников. В жизни у Льюиса было много прозвищ, но самое известное из них - “Джек” - он принял именно тогда, в детстве, по собственной воле, когда его любимый пес Джекси попал под машину. Несколько лет мальчик упорно отзывался только на эту собачью кличку, и лишь потом она приобрела более удобную форму. До самой смерти Клайва Льюиса друзья и родные звали его не иначе, как Джеком.
Сперва Льюис учился дома, но в год смерти матери был отдан в свою первую школу в Уотфорде, которая, впрочем, вскоре закрылась после того, как ее завуч угодил в психушку. Про эту школу мы мало что знаем. Здесь начинается тайна Льюиса, ибо, позднее, обстоятельства его пребывания там использовались разными авторами, чтобы доказать, что он и сам был не в своем уме. Поскольку это - неправда, мы упоминаем об Уотфорде только затем, чтобы вы могли представить себе, насколько внутренняя жизнь нашего героя, как говорится, покрыта мраком неизвестности. Впрочем, здесь учился и старший брат Льюиса, Уоррен Хэмилтон - впоследствии один из самых близких ему людей и сподвижников.
После пяти лет мытарств по разным учебным заведениям, Льюис все же получил начальное образование и поступил в Молверн Колледж в Вустершире, воспетый им в автобиографии “Застигнутый Радостью” под именем Уиверн. Это такая мелкая разновидность драконов со всеми, присущими этой породе, мерзкими свойствами. Примерно тогда наш герой окончательно отчаялся найти в жизни хоть какой-то смысл и, наплевав на детское благочестие, стал сознательным атеистом. Молверн Колледж был ориентирован на, как говорится, успешную социализацию подростков. По словам самого Льюиса, единственным светлым пятном в этом гадюшнике были гомосексуальные связи между некоторыми воспитанниками. Только эти болезненные отношения хоть сколько-нибудь походили на нормальную жизнь. Все остальное, расписанное по клеточкам, полностью соответствовало библейскому выражению “суета сует”. Меньше чем через год Льюис бежал из Молверн Колледжа и вновь, как в детстве, принялся учиться дома, под присмотром еще отцовского педагога, профессора Уильяма Киркпатрика.
Этот, по-видимому, удивительный человек, влюбленный в греческую философию и английскую словесность, стал позднее прообразом профессора Кирка, то бишь Дигори - героя повести “Племянник чародея” и всех последующих книг нарнийского цикла. Именно в его саду выросло божественное дерево, из которого потом сделали волшебный платяной шкаф, открывавший портал в другой мир. Профессор Киркпатрик не был религиозным человеком, но Льюис, говоря о причинах своего обращения к Богу, неизменно подчеркивает влияние своего учителя, подарившего мальчику первые проблески хоть какой-то надежды. Дружба с Киркпатриком дала ему вкус к учению и помогла поверить в культуру, то есть значение опыта, передаваемого из поколения в поколение. Потом эта вера привела нашего героя к осознанию сложных связей и даже некоего договора между Богом и людьми. В общем, профессор Киркпатрик стал в жизни студента “Большим Толчком” по аналогии с Большим Взрывом теоретической физики. Из этой точки раскручивается все мироздание Льюиса, чтобы со временем стать настоящей “вторичной реальностью” для миллиардов людей.
ДЖЕЙН МУР
Как можно понять, Льюис очень любил зверюшек (и цветы, и деревья, и все, что можно назвать Природой). Это слово здесь начинается с большой буквы потому, что Льюис Природу обожествлял. От первоначального атеизма он очень скоро перешел в самое настоящее язычество, чему немало способствовали уроки профессора Киркпатрика, влюбленного в античную мифологию. Пристрастие к этой теме определило будущую профессию подростка: как и его друг Толкиен, он тоже стал исследовать мифы и языки. В 1916 году Льюис поступил в Оксфорд, выиграв университетскую стипендию. Теперь его занимала уже не одна Греция, но и скандинавские саги и вообще европейский эпос. Позже мировоззрение нашего героя еще более расширилось, и к середине жизни Льюис совершенно свободно ориентировался даже на Востоке. К примеру, его понимание конфуцианства можно признать поразительно аутентичным “для белого парня”. Однако, учиться, поначалу, пришлось недолго. Через несколько месяцев Льюис отправился на фронт добровольцем, и сразу, девятнадцатилетним, попал на Сомму, в самую мясорубку.
Жизнь младших лейтенантов в окопах Великой войны была недолгой. Обыкновенно, их убивали в первые дни. Льюису повезло больше: он провел на передовой около полугода, после чего был тяжело ранен под Аррасом. В этой битве за месяц погибло более трехсот тысяч солдат и офицеров с обеих сторон. Тем не менее, это всего лишь одно из многих сражений того времени. Кроме ранения, Льюис страдал от “окопной болезни”, то есть посттравматического синдрома, как и миллионы его сверстников, и потому по выздоровлении был отправлен в тыл. Здесь начинается самое интересное.
В офицерской учебке, где молоденьких лейтенантов штамповали как оловянных солдатиков, наш герой познакомился с другим таким же щенком, Патриком Муром. Там они очень сблизились и, как часто случалось между бойцами, приняли своего рода обет: если кто-то из них погибнет, другой позаботится о его семье. Патрика и убили в бою в самом конце войны, а Льюис взял на себя ответственность за его мать, Джейн Кинг Мур, которой еще прежде был представлен. Тогда Льюису было восемнадцать лет, а Джейн - сорок пять, но они очень быстро стали друзьями. И вот теперь двадцатилетний лейтенант без образования и без денег принялся по-новому строить свою жизнь, поддерживая эту женщину, оставшуюся после гибели сына почти в полном одиночестве. Пока Льюис был ранен, она постоянно навещала его в госпитале, что было весьма кстати, поскольку отец нашего героя не мог заставить себя вырваться к сыну, будучи в каком-то шоке, вызванном, несомненно, войной. Он полностью замкнулся в себе и с головой ушел в адвокатскую практику, а Джейн Мур тем временем сидела у изголовья будущего автора “Нарнии”. Они непрерывно общались, и вышло так, что подопечная Льюиса оказалась очень сильной и умной, и, в каком-то смысле, стала для него главным партнером по диалогу на долгое время.
Отношения Льюиса и Джейн Мур, о которых мы, опять-таки, знаем только то, что знаем, породили множество спекуляций. Иные были заумными, иные - откровенно грязными, и все без исключения - очень глупыми. Сам Льюис неизменно представлял Джейн как своего ближайшего друга и даже учителя, кого-то вроде “духовной матери”. Она сумела победить в нем первоначальный юношеский мачизм; из довольно неприятного, замкнутого агрессора наш герой превратился в эмо-мальчика, свободно выражавшего свои чувства и не стеснявшегося говорить вслух на самые личные темы. Не будь Джейн в его жизни, Льюис вполне мог бы выродиться в сухаря или, того хуже, фанатичного изувера. Не случайно в кругу соратников, где каждый взял себе прозвище по имени одного из героев культовой книги Кеннета Грэхема “Ветер в ивах”, столь любимой основоположниками современного рока, Льюису достался Барсук - мрачный человеконенавистник, склонный всех “строить на подоконнике” и решать любую проблему силовым способом. Можно представить себе, насколько противнее был бы Льюис, не случись в его жизни Джейн Мур.
Мы тут не будем размазывать на тот счет, насколько вообще возможна чистая дружба между неоперившимся юнцом и опытной женщиной. Хорошим мальчикам стоит сказать, что это - уникальная, во многом неповторимая форма межличностных отношений. Остальные могут судить в меру своей испорченности. Для нас важно, что Льюис сдержал свою клятву. Он сумел окружить Джейн покоем и радостью, доступными, кажется, только в семейной жизни, до конца ее дней. В 1930 году они, вместе с тем самым братом нашего героя, о котором мы уже говорили, купили дом в окрестностях Оксфорда. Его последней владелицей была младшая сестра погибшего Патрика, тогда молодая девушка, а потом - баронесса Морин Дэйзи Хелен Мур, покинувшая наш мир в феврале 1997 года. С ее уходом историю Клайва Льюиса и Джейн Мур можно считать рассказанной.
ПРОСТО ХРИСТИАНСТВО
Надо сказать, что Льюис, проживший в Англии всю сознательную жизнь, ее совсем не любил. Его мировоззрение было связано с Британией - древним отечеством множества народов, частицей Рима и своеобразной второй родиной саксонской и норманской культур. А специфическая английская общность с ее традициями и диалектом так навсегда и остались для нашего героя чужими.
Поэтому, когда в 1931 году выпускник Оксфорда Эдвард Лин основал небольшое литературное общество, быстро ставшее пристанищем мистически настроенных молодых ученых, Льюис немедленно к нему примкнул. Самоназвание Inklings, принятое участниками кружка, можно примерно перевести как “Предвестники”. Это даже не предтечи, а скорее “тонкие намеки на толстые обстоятельства”. Кроме того, оно напоминает о викингах, но его корнем является слово ink (“чернила”, англ.), и все вместе получается очень здорово. В число Инклингов, кроме прославленных Льюиса и Толкиена, входили такие менее известные у нас, но оттого ничуть не худшие люди, как философ-христианин Оуэн Барфилд, богослов и поэт Чарлз Уильямс, англиканский каноник, декан оксфордского Модлин Колледжа Адам Фокс и многие другие. Были там и братья Толкиена и Льюиса. Деятельность Инклингов можно, в целом, свести к созданию основ для новой мифологии, призванной связать христианство с языческими корнями нашей культуры. Инклинги породили, в частности, такой жанр современной литературы, как fantasy.
Они собирались по четвергам как в помещении Модлин Колледжа, так и в местной пивной под названием “Орел и Дитя”, переименованной ими для простоты в “Детку с птицей”. Толкиен, сам богослов, один из комментаторов так называемого иерусалимского издания Библии, познакомил нашего героя с одной из главных книг Честертона - трактатом The Everlasting Man (“Вечный Человек”), и это событие стало последним шагом Льюиса в христианство. С этого момента началась его проповедь, которую трудно привязать к какой-то определенной конфессии или системе воззрений. В отличие от Толкиена, правильного католика, Льюис придерживался более элементарных взглядов, соответствующих основным догматам вероучения, выраженным еще в первые века в Символе Веры, абсолютно общем для всех христиан. Официально Льюис числился англиканином, то есть принадлежал к наиболее развитой на Британских островах церкви, напоминающей восточное православие, но исповедовал, скорее, некую систему взглядов, соответствующую раннему христианству. Возможно, именно это делает его столь привлекательным в наше время раздоров и пререканий.
Первым произведением Льюиса-христианина, сразу же прославившим его как проповедника, стали The Screwtape Letters (“Письма Баламута”) от имени некоего второразрядного беса, поучающего своего подопечного, как именно следует развращать и соблазнять человека. Благодаря этой книге, довольно мрачной и жуткой, но не лишенной остроумия и - что главное - со счастливым концом, Льюис, как говорится, проснулся знаменитым. За ней быстро последовали многочисленные статьи и целые трактаты. Некоторые из них, в частности Problem of Pain (“Страдание” в русском переводе Наталии Трауберг) - очень хороши. В середине сороковых годов Льюис потерпел сокрушительное поражение в философском споре с ученицей Витгенштейна, профессором Элизабет Анскомб, обнаружившей в его богословских сочинениях множество серьезных ошибок. Крах Льюиса-богослова, привыкшего поучать атеистов, был тем более унизителен, что Анскомб сама была христианкой, причем такой же настоящей католичкой, как и Толкиен, часто упрекавший своего друга в дилетантизме.
К чести Льюиса надо сказать, что он не только переписал наново сомнительные страницы своих текстов, но и совсем забросил чистое богословие, а в число наиболее ненавидимых им пороков навсегда вошел непрофессионализм. Правда, позднее он все же отважился выпустить программный трактат Mere Christianity (“Просто христианство”), и слава Богу, потому что книга вышла великолепной. Однако материалом для нее послужили записи радиобесед, проведенных Льюисом еще до поединка с Анскомб, и перед изданием он отправил свой труд на вычитку нескольким докторам богословия разных конфессий.
МЕРЗЕЙШАЯ МОЩЬ
Несомненно единственным по-настоящему совершенным произведением Льюиса можно счесть The Abolition of Man (“Человек отменяется”) - маленький текст в трех главах, посвященный кризису западной культуры и катастрофическим изменениям в массовом сознании, изданный в 1943 году. О войне здесь ни слова, но это не кажется ни нарочитым литературным приемом, ни ханжеским чистоплюйством, поскольку в трактате наш герой и впрямь говорит о вещах куда более важных и значимых, чем любые войны и революции. В этой книжке, сочетающей поистине римскую простоту с английской утонченностью, великолепный язык со стальной логикой, прослеживаются главные положения философии Льюиса и, в частности, его глубокая убежденность в единстве нравственных принципов для всех эпох и культур. Этот догмат, ставший вскоре испытанным оружием Льюиса, в наши дни и наиболее востребован, и наиболее ненавидим. Вопрос в том, миротворцы вы, или террористы.
В годы Второй мировой войны Льюис создал фантастическую трилогию, посвященную борьбе людей и ангелов на разных планетах Солнечной системы против мирового зла. Главный герой романов поразительно напоминает самого автора, а действие последней книги развертывается в стенах типичного университетского городка. Сюжет этого сочинения, еще ждущего своих кинопродюсеров, пересказывать не имеет смысла. Надо только сказать, что “космическая трилогия” остается порядком недооцененной с чисто научно-фаетастической точки зрения. Помимо проповеди и великолепных картин внеземной жизни, тут хватает и очень точных догадок, предвосхищающих развитие техники на сто лет вперед, а некоторые философские модели Льюиса перекликаются с наиболее современными физическими теориями.
В трилогии и, затем, “Хрониках Нарнии” универсальной нравственности, этому естественному закону детей Бога, противостоит that hideous strength (“мерзейшая мощь”) Его врагов, объединяемых, в конечном счете, стремлением к власти. Это искушение в чистом виде предстает у Льюиса последним, крайним испытанием нашей воли, в полном соответствии с новозаветными искушениями Иисуса в пустыне. “Хроники”, поданные в форме сказки, иллюстрируют основные моменты проповеди Христа, изображенного в виде Великого Льва. Этот образ часто упрекают в излишнем антропоморфизме, а книгу в целом - во всех смертных грехах, как только могут упрекать христианство безбожники. В “Хрониках Нарнии” без труда находят расизм и сексизм; Льюиса обвиняют в язычестве и, тотчас же, в религиозном мракобесии. Наконец, некоторые критики сводят все содержание цикла к тому, что “смерть лучше жизни”, поскольку в финале герои Льюиса оказываются в Царстве Небес, и там прекрасно себя чувствуют. Книгу даже считают излишне жестокой для детских душ, и потому ее автора подозревают в садизме. Остается только обвинить Льюиса в педофилии, поскольку сказка - о детях, они же ее и читают. Похоже, наш герой “действительно любит детей”.
“Космическая трилогия” рисует нам очень печальные картины морального краха и распада современного общества. Многие ее страницы, воспринятые в благодатных сороковых годах как поэтическое преувеличение, становятся весьма понятны уже теперь, в начале третьего тысячелетия, так что текст можно смело считать пророческим. Правда, в отличие от горячо любимого ныне жанра антиутопии, опасность счастливо минует героев до поры до времени. Апокалипсис Льюиса больше похож на “конец света в отдельно взятой стране” из советского анекдота. Он не знает отчаяния, и для него победы и поражения - всего лишь очередные этапы священной истории. Поэтому, при всей откровенной жути, очень правдиво изображающей нашу жизнь, романы и повести Льюиса преисполнены света. Этого нельзя сказать о трактате “Человек отменяется”. Здесь прогнозы автора исключительно мрачны. Однако художественная сила текста такова, что буквально “побеждает смерть”. Гений Льюиса утверждает победу права и разума на развалинах цивилизации.
ЗАСТИГНУТЫЙ РАДОСТЬЮ
В пятидесятых годах Льюис стал переписываться с поэтессой Хелен Дэвидман, жившей в Соединенных Штатах. Американская интеллектуалка, в прошлом радикальная коммунистка и атеистка, Хелен обратилась к Богу уже взрослой, как и сам Льюис, причем во многом - под влиянием его проповеди. Она была замужем за писателем “черной серии” Уильямом Грешамом; у них было двое детей - мальчики Дэвид и Дуглас. Муж Хелен, хронический алкоголик, также был левым, в 1937 году воевал в Испании, а в последние годы увлекся спиритуализмом. Хелен вышла за Уильяма в крайне тяжелое время его жизни, и ей удалось тогда уберечь его от самоубийства. Много лет спустя Грешам все же покончил с собой, наглотавшись снотворного. Их брак был очень тяжелым и неудачным. Единственной радостью для Хелен стала переписка с Льюисом.
Эти отношения продолжались довольно долго до тех пор, пока врачи не обнаружили у Хелен рак. К этому моменту Льюис настолько с ней сблизился, что немедленно признался в любви, она разошлась с мужем и приехала в Англию - умирать, как сама считала. Поскольку было похоже, что времени у влюбленных не оставалось, они просто начали жить вместе, не размениваясь на формальности. По странному совпадению, полное имя избранницы нашего героя звучало как Хелен Джой (joy по-английски означает “радость”). За несколько месяцев до ее приезда Льюис как раз закончил свою биографию Surprised by Joy, которую мы уже упоминали. Она повествует об обращении автора, и никак не была связана с его любовью, однако стала прекрасным свадебным подарком для Хелен. Дело в том, что очень скоро ей стало гораздо лучше. Хелен и Клайв поженились уже по всем правилам, и три года были совершенно счастливы.
Потом болезнь Хелен вернулась, и летом 1960 года она умерла. Так получилась последняя книга Льюиса, A Grief Observed (“Обзор горя”, или “Исследование...”, в общем, что-то в таком роде). Читать ее совершенно невозможно: она и очень страшная, и очень плохо написана. Ясно только, что вера Льюиса не покинула, не изменил и разум, и что все это нисколько не помогает, а просто существует как данность. То есть горе и высшие проявления личности никак не связаны, но от этого ничуть не легче. Сам Льюис умер еще через три года, в один день с Джоном Кеннеди и Олдосом Хаксли; потом один драматург сочинил пьесу о том, как они все втроем беседуют между мирами. Еще был снят фильм о любви нашего героя и Хелен Джой, Shadowlands, причем дважды. В последней версии его играет сэр Антони Хопкинс. В Белфасте Льюису поставили памятник: профессор Кирк приоткрывает дверцу волшебного шкафа. Остальное вы знаете.
Жизнь Клайва Льюиса, при всей его несомненной славе, остается малоизвестной. Немногие сведения, содержащиеся в этой статье, могут оказаться полезными для понимания этой славы, которая иначе была бы совершенно загадочной. Есть блестящие авторы, настоящие мастера, умудряющиеся в популярной упаковке донести до читателей глубокие научные и философские истины, некие нравственные послания. Однако Льюиса никак нельзя причислить к бульварным писателям. Его тексты слишком далеки от массовых запросов, чтобы иметь успех. С другой стороны, в высшей степени оригинальные сочинения одаренных интеллектуалов год за годом приносят своим создателям Нобелевские премии. Но Льюис, как литератор, лишен оригинальности начисто. Его книги не могут стать темой для бесед “в узком кругу ограниченных людей” и, безусловно, не стали событиями творческой жизни. В чем тайна его вселенского обаяния?
Во-первых, как и было сказано, люди хотят, чтобы им проповедовали. Человек говорит к толпе, как власть имеющий, и толпа его слушает, хотя и без этого прекрасно могла бы бить стекла. Толпа, подобно философу, знает лишь то, что она ничего не знает - в этом крайности сходятся. Поэтому ничто так не заводит, как появление человека, обладающего знанием. И, если он проповедует, то есть одновременно показывает свое превосходство и щедро делится им с другими, поднимая их до себя, его любят. Это совершенно нормально, особенно в трудный час; в этом - и почитание мудрости, и уважение к силе духа, и благодарность. Вовсе нечего тут стыдиться. Нам всем очень лестно, что доктор всевозможных наук, к тому же герой войны, обращается к нам, простым языком говоря красиво о сложных вещах так, словно мы его понимаем. В одной из книжек про Нарнию старичок-профессор серьезно спрашивает детей, читали ли дети Платона и, получив очевидный ответ, поражается, чему только учат в начальной школе. Это - идеальная педагогика.
Во-вторых, сама жизнь Льюиса подает нам надежду. Дело в том, что прославленный автор “Нарнии” и прочих книг был, в общем-то, очень плохим писателем. Не стоит недооценивать массовый литературный вкус. Из того, что так называемые простые люди с удовольствием читают всякое барахло, ничуть не следует, что они с еще большей радостью не читали бы книги получше, если бы им это предложили. Большинство из нас слишком хорошо знает, как наслаждаешься проглоченным под одеялом “Островом сокровищ” немедленно после того, как в школе, на переменке, с презрением облил грязью “эту муть для детишек”. Особенно хорошо знают мальчики; девочки, все же, ведут себя умнее. Почти каждый читатель прекрасно знает, чем отличается Льюис, скажем, от Стивенсона или Толстого. И успех Льюиса, это торжество человека над собственной бесталанностью, говорит о том, что презирающие нас с вами эстеты - просто козлы, и не боги горшки обжигают. В католической общине есть поговорка, что христианство - само по себе образование. Похоже, что это - еще и дар.
Поистине, Бог - великий целитель, у Которого слепые видят, а немые говорят, и даже пророчествуют. Вера раскрыла слабые крылья Льюиса, и этот божий бедняжка залетел куда выше, чем его гениальные современники. Книги нашего героя переворачивают душу там, где все усилия лауреатов не оставляют даже царапины. Примерно вот это ждет нас в Раю, где каждое дитя Бога пребудет во Славе, совсем непохожее на остальных.
И, наконец, дело в Самом Боге. “Надо верить”, как объясняют вампиры в бесчисленных фильмах ужасов. В этом - главный источник невиданной силы Льюиса, а не во всей атрибутике христианства, переполняющей его книги. Без этой веры она стала бы бесполезна. Вера, в отличие от мирских добродетелей, не достигается упражнением; ее невозможно выработать или развить в себе. Она выдается свыше, и потому мы ощущаем ее присутствие в наших ближних, как мощное и, отчасти, пугающее излучение, вроде магнитного поля. Вера Льюиса превращает все его книги в порталы вроде волшебного шкафа, невольно притягивающие к себе даже очень устойчивые натуры. Отсвет Радости, заставшей врасплох нашего героя почти век назад, ложится на наши лица. Может, и есть люди, способные перед Ней устоять, но, как сказал Конфуций, я таких не видел.
ЗЛОСЧАСТНЫЙ МЕНШИКОВ
Громкое имя, могущественные союзники, безупречная внешность, стальные нервы, глубокий ум, острый язык, всесторонние знания в сочетании с исключительной одаренностью, умение мгновенно ориентироваться в обстановке... Не удивительно, что нашего героя ждала блестящая карьера, какой позавидовали бы многие даже в России, где, как известно, возможно все. Однако в историю он вошел великим неудачником.
Этот крест князь Александр Сергеевич Меншиков - генерал-адьютант, начальник морского штаба России, член Государственного Совета и, без сомнения, особа, приближенная к императору - унес с собой в могилу. За свою довольно-таки долгую жизнь он успел побывать и в опале, и в турецкой тюрьме, и на больничной койке, а кончил в забвении, которое довольно быстро сменилось посмертным позором. Друзей у него, благодаря исключительно неприятному характеру, было мало. Даже искренних почитателей, отдававших дань его несомненным достоинствам, князь Александр умел держать на почтительном расстоянии, заставляя обожать себя издали, но отнюдь не отвечая взаимностью.
При дворе боялись и ненавидели талантливого политика, пользовавшегося благосклонностью одного из самых малосимпатичных российских самодержцев. Особенную ненависть вызывало то очевидное равнодушие, с которым Меншиков относился к своим падениям и взлетам. Встречая несчастья без суеты, он и успех принимал как должное, приводя в ужас современников, готовых пресмыкаться перед начальством из-за любой малости. А тут еще вошедшее в легенду острословие князя, которому как-то герой всех войн, также большой шутник, генерал Ермолов посоветовал обриться языком. Вот и вышло, что среди равных у Меншикова было немного друзей, еще меньше тех, кто смотрел на него равнодушно, зато пропасть врагов.
Если другом князь Александр был не лучшим, то начальником он оказался и вовсе никуда не годным. Правда, на его стороне было то редкое у нас качество, которое ныне принято называть “субъективной честностью”. Даже от души ненавидя своих подчиненных - а ненавидел он всех, кто от него отличался, или, напротив, слишком бывал на него похож - Меншиков умел вовремя признать их правоту, хотя и это делал подчас в оскорбительной форме. Он был болезненно тщеславен и любил ставить себя над людьми так, чтобы это стало заметно самым терпеливым. Однако он же палец о палец бы не ударил для своего возвышения, и в деревне, в почетной ссылке, чувствовал себя так же легко и свободно, как и на вершине мира. Меншиков не был вором, в отличие от его прадедушки - прославленного “птенца гнезда Петрова” и одного из величайших мошенников в истории России, да и вообще абсолютного большинства наших государственных деятелей. Служебный долг и интересы дела он всегда ставил много выше личных пристрастий. И все же преданностью и уважением сослуживцев наш герой, прямо скажем, не пользовался.
Он вообще не прилагал ни малейших усилий не только к завоеванию этого уважения, но и к тому, чтобы сделать свои решения сколько-нибудь понятными тем, кто на него работал. Абсолютный властитель в своем кругу, Меншиков еще терпел возражения от тех, кто был с ним не согласен, но уж до объяснений не снисходил никогда. По собственному его слову, “люди не стоят того, чтобы беспокоиться об их мнении”. Вот так вышло, что для ближайших сподвижников и коллег князь навсегда остался фигурой загадочной и не без дьявольщины. Александр Раевский, пушкинский “демон”, все же мог обаять утонченного собеседника, слыть добрым товарищем, а то и верным другом; под конец жизни он прославился многими делами милосердия. Меншиков же до последнего вздоха пребыл в глазах людей желчным, сухим и холодным, автоматом без сердца и чувств. Свободомыслящие считали нашего героя “ярым сторонником крепостного права” - худшее из возможных определений в эпоху реформ. Его от души ненавидели собственные солдаты. В награду за провал севастопольской обороны они подарили князю кличку “Изменщиков”, очень полюбившуюся потом советским ученым.
ТРУС
Деревня Юрово, имение Меншиковых, от которого ныне, сказать по правде, ничего не осталось, упоминается в исторических документах с XVI века. Она досталась дедушке нашего героя, князю Александру Александровичу Меншикову, при Анне Иоанновне, воротившей семью вороватого сподвижника Петра Великого из ссылки. Тогда восстановленный в княжеском титуле сын опального “Алексашки”, гвардейский подпоручик, дослужившийся после до генерал-аншефа, женился на младшей дочери владельца имения, князя Голицына. Собственно, Меншикову досталась лишь часть села, но его сын, гвардии капитан, а позднее - действительный тайный советник, отец нашего героя князь Сергей Александрович, объединил имение, и так оно перешло к будушему “мальчику для битья” российской истории. Деревня была бедной, как и вообще большинство подмосковных имений, крестьяне сидели на оброке - довольно легком, поскольку другой и вовсе не могли бы вносить.
Наш герой свое родовое гнездо, где явился на свет в блаженном 1787 году, во времена французской вольности и пудреных париков, в общем, не жаловал. Оттуда, еще ребенком, он был вывезен за рубеж, в Дрезден, где и получил соответствующее времени воспитание. “Из Германии туманной” Александр Меншиков вернулся практически готовым восемнадцатилетним дипломатом, и был зачислен на службу юнкером в Коллегию иностранных дел, где мог без малейших трудов досидеть до седин в почете и благорасположении властей. Однако готовой карьере “выездного” чиновника он неожиданно для себялюбца предпочел армию, причем в самой грубой ее разновидности. Через четыре года, когда тень Бонапарта покрыла собой Европу, и непрестанные стычки вот-вот должны были обернуться очень большой войной, Меншиков взял да и перешел подпоручиком в гвардейский артиллерийский батальон.
Служба в армии при романтическом Александре считалась для дворян почти нормой. Столь же обычными были подвиги храбрости, на которые сплошь и рядом отваживались даже такие люди, которых мы и сегодня никак бы не назвали героями. Булгарин, к примеру, пользовался у современников вполне заслуженной недоброй славой. Даже Пушкин, щеголявший цинизмом и слывший приятелем многих сомнительных личностей, признавался, что не посмел бы публично пожать Булгарину руку. Однако этот известный подлец прекрасно сражался по молодости лет и против французов (орден св. Анны третьей степени), и на их стороне (орден Почетного Легиона за поход в Россию!). То есть, в те дальние-дальние годы службу воинскую принято было начинать рано, двадцатилетние полковники не были исключением из правил, и эти юноши, не успевшие еще, может быть, освободиться от детской безумной отваги, дрались отчаянно. Так что нас бы нимало не удивило чудесное превращение героя наполеоновских войн в того жалкого труса и предателя, “изменщика коварного”, каким стал князь Александр Меншиков в глазах русских воинов полвека спустя. Поживешь сполна, и не такое увидишь.
Однако даже на фоне своих одногодков наш герой выглядит как-то особенно убедительно. На вдохновенного щенка, не знающего еще цены жизни, он совсем не похож. На второй год своей карьеры военного, будучи уже адьютантом графа Каменского, главнокомандующего Молдавской армией, Меншиков по стопам Суворова берет Туртукай, получает орден св. Владимира четвертой степени. Потом штурмует Рущук (все - самые горячие места), получает пулю в ногу на бастионе. За это пожалован флигель-адьютантом, Отечественную войну проходит дивизионным квартирмейстером Первой гренадерской дивизии. На эту хлебную во всех отношениях должность назначен по ранению, но это его не удерживает; князь лезет во все сколько-нибудь значительные “дела” и, в результате, переведен в лейб-гвардии Преображенский полк - уже капитаном.
В кампанию 1813 года удостаивается царственного внимания за операцию в тылу врага - проходит через расположение французов и передает донесение командующему Северной армией союзников принцу Бернадотту. Под Кульмом проявляет опять исключительную отвагу. При взятии Парижа - опять, и получает новую пулю, а с ней - золотую шпагу и, в комплекте, орден св. Анны второй степени с алмазами. Золотая шпага во всех своих разновидностях - награда специфически русская. Ее удостаивались люди, сочетавшие необычайную храбрость с личной инициативой в бою - генералы и офицеры. Стало быть, наш герой был не только храбрецом, но и блестящим командиром. Как мог он так страшно измениться?
Проходит пятнадцать лет. Меншиков уже всякого насмотрелся, испытал на себе, что называется, превратности судьбы. Это ему не мешает сражаться с турками на Кавказе ничуть не хуже, чем с Наполеоном. Командир морского десанта, он берет с боем Анапу, получает за то орден св. Георгия третьей степени и звание вице-адмирала. В составе Дунайской армии осаждает Варну; ноги ему перебивает ядром - орден св. Александра Невского. Еще через годы, уже на закате дней и карьеры, в неудачном сражении на Альме, положившем начало севастопольскому разгрому, проявляет исключительное хладнокровие, граничащее даже с безмятежностью. Это приводит в ужас его генералов, принимающих такое философическое бесстрастие, “атараксию” Меншикова, за равнодушие. Может быть, перед нами - тщеславный службист, сочетающий личную храбрость с низким карьеризмом, один из “сильных мира сего”, стремящийся только к собственной славе? И все воинские подвиги лишь оттеняют ту разрушительную работу, что десятилетиями вел этот человек с двойным дном, обращая вверенную ему власть на пользу самому себе? Будто мало у нас таких героев?
САТРАП
В галерее 1812 года поясной портрет князя принадлежит кисти Джорджа Доу. Это символично: художник, в числе прочего, писал также “вождя несчастливого” Барклай де Толли, определившего весь ход Отечественной войны и покрытого позором еще при жизни, автора стратегического отступления русской армии, чье имя солдаты переиначили в “болтает-да-и-только”. Гениальный полководец и спаситель России, де Толли так же прослыл трусом, а все лавры достались обожаемому народом Михаилу Кутузову, который, впрочем, был и сам неплох. Даже сдачу Москвы люди безропотно приняли из рук любимого командующего, хотя и это было частью плана де Толли, которого обвиняли во всем, окромя погоды. В Бородинском сражении под генерал-лейтенантом де Толли убило пять коней, что дает вполне ясное представление о его “трусости”. Однако, в глазах солдатской массы и слишком многих патриотически настроенных офицеров де Толли оставался “немцем”, что и решило его судьбу. И этим также умело воспользовался Кутузов, при всех несомненных своих достоинствах бывший отменным политиком.
На портрете Доу мы видим ослепительного красавца, настоящего северного Аполлона в треуголке, с редким для здешних мест профилем и откровенно насмешливым взглядом. С годами выявляется и анфас - так сказать, другая грань облика Александра Меншикова - поразительные черты типичного русского солдата, с донкихотовскими усами и высохшим, изможденным лицом. Глаза признанного теперь остроумца и придворного шаркуна, тем не менее, утратили уже всякую веселость и не выражают ничего, кроме боли.
После парижской раны и золотой шпаги Меншиков стал настоящим любимцем императора Александра. Он присутствовал на всех официальных дипломатических встречах, сопровождал государя в дороге. Здесь, “откуда ни возьмись”, выплыли на поверхность его несомненные таланты политика и чиновника. Генерал-майор Меншиков был назначен директором канцелярии главного штаба. Год спустя Меншиков - генерал-адьютант; в последующие пару лет он стремительно входит в дела самых разных военных комитетов, а в 1820 году - глас судьбы - получает предложение командовать Черноморским флотом.
Тогда наш герой решительно отказался от такого поста, сочтя себя совершенно негодным по полному незнанию обстоятельств морского дела. Такой отказ ставил под сомнение способность российского самодержца подбирать людей. Это задело императора много сильнее, чем мог предположить Меншиков. Здесь уже проявилась та поразительная слепота, которую постоянно выказывал наш герой, общаясь с людьми. Остроумие Меншикова, точность его эпитетов, напоминавшая фехтовальные выпады, умение видеть слабые места собеседников и очерчивать человеческие пороки одним штрихом словесной карикатуры нисколько не помогали ему самому избегать ответных ударов, которые были и грубее, и проще. Шпаге меншиковской сатиры противники здравомысленно противоставляли дубину - любимое оружие русских спорщиков. Подобравшись к правителю несколько слишком близко, наш герой перешел дорогу другому наперснику - самому Аракчееву. Его, щедринского “идиота”, рафинированный аристократ Меншиков не принимал всерьез, да и не смог бы заставить себя, даже если бы захотел, а это было большой ошибкой.
Здесь следует наименее любимая всеми историками страница биографии князя. В 1821 году, когда бывший начальник главного штаба, князь Волконский, стал жертвой интриг Аракчеева, и на его место уже был посажен свой человек - барон Дибич, Меншиков, этот крепостник, представил Александру составленный и подписанный им вместе с графами-англоманами Воронцовым и Новосильцовым проект освобождения помещичьих крестьян. Упс.
Честно говоря, другим участникам исторического предложения тоже повезло мало. Воронцов известен у нас, главным образом, как злейший враг Пушкина. Тот не жалел черных красок, выводя портрет типичного представителя придворной “черни”, “полумилорда-полукупца, полумудреца-полуневежды”. Почетный член Академии Наук, ученый и просветитель, превративший пустынный Крым в райское место, а Одессу - в один из прекраснейших русских городов, граф Воронцов прославился и политикой веротерпимости по отношению к черноморским мусульманам, и постоянным милосердием, какое с опасностью для себя выказывал сосланным декабристам. Вся его вина перед “солнцем российской поэзии” состояла в том, что Пушкин пытался переспать с женой графа, а Воронцов ему этого не позволил. Нехорошая вышла история.
Новосильцов, президент Академии Наук с 1803 по 1810 годы, один из главнейших тогдашних законодателей и опытный дипломат, эксперт по балтийским проблемам, еще менее популярен. Обоих биографы Меншикова чаще всего стыдливо именуют “другими лицами”. В русскоязычном издании Википедии, главного источника информации “для бедных” в Интернете, автор статьи о нашем герое докатился до фразы: “В это время Меншиков прослыл почему-то за вольнодумца”. Вот, видите ли, ерунда какая! Ошибочка вышла. Это досадное недоразумение стоило князю Александру царевых милостей и привело молодого генерала, блестящего государственного мужа, героя войны, к отставке.
БЕЗДАРЬ
В деревне князь тоже не “за девками доглядывал”. По соседству с ним проживал в то время директор Морского музея, главный тогдашний специалист по кораблестроению и отец российского судомоделизма Александр Яковлевич Глотов, автор труда “Изъяснение принадлежностей к вооружению корабля”. Этот человек стал наставником Меншикова в морском деле, что впоследствии определило судьбу нашего героя. Большинство историков, упоминая сей факт, туманно называют Глотова “одним моряком”. Спасибо, что не матросом! Можно подумать, что в деревне Меншиков познакомился с отставным боцманом, учившим его канаты смолить. Выброшенный из жизни в самом расцвете, князь начал ее по-новому, что не весьма обычно для русских равнин, где все привыкли мерить веками и десятилетиями. Зато в других местах такая вот “социальная мобильность” - дело самое простое. За два года космополит Меншиков, совершенно прежде незнакомый с флотом, освоился в нем настолько, что позднее успешно реформировал управление морским ведомством.
Слишком хорошо представляя себе возможности высших военных чинов, Меншиков не полагался на их способности. Он воспретил начальнику морского штаба, правительственному чиновнику, соваться в дела флотов, и подчинил, в свою очередь, начальников этих флотов непосредственно императору. Таким образом, командование флота оказывалось в известной безопасности от “благодетельных распоряжений” придворных и могло, в случае чего, апеллировать прямо к верховной власти. В этом решении сказалась оборотная сторона меншиковской мудрости - его глубочайшее презрение ко всякого рода начальству отечественной выделки. Невольно становится жутко при мысли, что даже умнейшие люди России, в поисках идеального решения, не в силах придумать ничего более эффективного, чем набивший оскомину демократический централизм. Или уж полное самодержавие, или воровство и разврат; третьего не дано. За невозможностью добиться толка от всякого рода “больших начальников”, честный служака вынужден взывать сразу к наместнику Бога на земле.
Самая страшная часть этой истории повествует о том, как недоверие Меншикова к большинству его тогдашнего окружения превратилось в презрение ко всем без разбора, а затем - в настоящую паранойю. Не веря никому вообще, ни на кого не полагаясь, наш герой постепенно встал во главе всех военно-морских сил России, объединив в своем лице морского министра, начальника морского штаба и командующего флотом. На этом небывалом посту, переполненный абсолютной властью, Меншиков сам, своими руками, уничтожил все то, что так умно и кропотливо выстраивал в 1826 году, когда неожиданно сделался одним из ближайших сподвижников молодого императора Николая. В это время вся сколько-нибудь способная часть российского дворянства была уничтожена расправой над декабристами или отставлена от дел. Герой войны, умница и красавец, опальный Меншиков, ничем не запятнавший себя в глазах нового самодержца, пришелся ко двору во всех смыслах. Его исключительные таланты были более чем востребованы в стране, где, по словам Кати Трубецкой, на месте прежнего строевого леса остались одни пеньки.
При дворе Николая князь Меншиков пребывал вполне верен своему язвительному характеру, не проходя молчанием ни одной ошибки своих собратий. Этот мастер на все руки, почти мгновенно схватывавший суть разнообразных дел, не стеснялся говорить открыто о самых близких императору людях, причем это выходило настолько смешно, что оставалось безнаказанным. Десятки фраз, брошенных к случаю Меншиковым, вошли в золотую библиотеку русского политического анекдота. Темой для шутки стала и его собственная способность к смене ролей. Денис Давыдов как-то сказал князю: “Поступи ты завтра в монахи, в шесть месяцев будешь ты митрополитом”.
ПРЕДАТЕЛЬ
Севастопольское поражение стало, по признанию одного из главных российских патриотов, идеолога славянофильства, чуть не самым радостным событием того времени. Политика безудержной реакции, ненависти к любым проявлениям свободомыслия, вообще к просвещению, полное беззаконие в сочетании с жестокостью и хамством местных властей сделали управление страной невозможным, а жизнь в ней - безрадостной. Провал Крымской войны был приговором этой политике. В воздухе запахло свободой, слова “гласность” и “перестройка” прозвучали впервые и стали всеобщими лозунгами, а история из уже порядком прискучившей новой незаметно превратилась в новейшую. Однако, обстоятельства места и времени не избавляют нас от ответственности за принятые решения. Поэтому весь ее груз желательно переложить на плечи нескольких особенно нелюбимых людей, чтобы после торжественно их проклясть. Так у нас принято понимать трудное дело исторического покаяния.
Главные обвинения против Меншикова - его бездарная политика в Турции, ставшая поводом к Крымской войне, отказ от так называемой Босфорской экспедиции, целью которой был захват проливов и контроль черноморского бассейна, неспособность помешать высадке англо-французских войск в Евпатории, бессмысленное сражение при Альме, затопление флота и, наконец, падение Севастополя. В последние полвека российская историческая наука находилась под обаянием авторитета академика Тарле, последовательно отстаивавшего эту точку зрения в своих работах. Этот главный историк страны, недолгий любимец Сталина, изрядно расцветивший в угоду отцу народов внешнюю и внутреннюю политику России XIX века, резко выделялся высочайшим, еще дореволюционным уровнем своей подготовки на фоне многоразличных “красных профессоров”. Блестящие знания удачно сочетались в Тарле с умением правильно подать не слишком взыскательной аудитории столь упрямую вещь, как факты. Под рукой академика они, порой, становились прямо шелковыми. Тарле сформировал историческую концепцию, прочно вошедшую в массовое сознание на уровне подкорки. Одной из жертв этой вивисекции истории стал злополучный князь Александр Меншиков.
Его отвратительные пороки, доходившие порой до степени душевного расстройства, перевесили в нашем герое поистине драгоценные для России достоинства. Все столь многообещающие преобразования, начатые нашим героем во флоте, в конечном счете свелись к его единоличному правлению. Перевооружение кораблей и переход от паруса к паровой машине проходили очень медленно и печально. Замечательные командиры, герои Севастопольской обороны Корнилов, Нахимов, Истомин, все на себе испытали холодное, подозрительное отношение князя Александра. И все же, хотя бы фактически, личная вина Меншикова в поражении русских войск вовсе не столь бесспорна. Забавно, но его действия в предлагаемых обстоятельствах можно истолковать совершенно иначе, исходя из некоей исторической презумпции невиновности. А для этого, как мы уже видели, жизнеописание князя дает предостаточно оснований.
Вызывающее поведение Меншикова в его диалогах с султаном, которого наш герой, по собственному выражению, “объезжал”, великолепно объясняется отнюдь не тупостью князя, не понимавшего такой простой вещи, как европейская политика. Еще бы наш герой не видел, что за спиною турецкого властителя стоит британский король! Именно ему, истинному виновнику торжества, и предназначались сарказмы российского дипломата. Точно так же вели себя по отношению к Англии и дипломаты германские в преддверии двух мировых войн. Они хорошо знали, как осторожен их враг, и успешно предостерегали его от слишком активных действий своей нескрываемой наглостью, выигрывая тем самым несколько очень важных месяцев, а то и лет, а с ними - плацдарм для маневра. Германцы блефовали, как Меншиков - и выигрывали, но наш герой проиграл, поскольку слабость России была слишком очевидна. Однако в этом Меншикова никак нельзя обвинить.
Бумагу о необходимости Босфорского похода наш герой лично направил императору, хотя и не был ее автором, и не любил, когда подчиненные указывали ему, что делать. Все претензии по этому поводу мы можем смело отнести к царствующей особе. Судьбу экспедиции решила отнюдь не злая воля Меншикова.
Оказать сопротивление высадке мощного десанта под прикрытием тяжелой артиллерии союзного флота, имея в своем распоряжении только полевые пушки, было никак невозможно. Призывы Меншикова к обожаемому императору об усилении Крымской армии, непрестанно звучавшие задолго до Севастополя, остались без ответа. Зоной жизненных интересов России в то время была объявлена Балтика. Этим объясняется и недостаточное финансирование Черноморского флота, приведшее к его слабости и моральному устарению. Тут князь хоть в лепешку разбейся, а недостающие потораста кораблей из кармана не вынешь. На своем посту наш герой мог позволить себе как угодно распоряжаться вверенными ему средствами, но не российской казной.
Сражение на Альме, по замыслу Меншикова, должно было сыграть роль Бородинского противостояния. Не имея средств добиться победы, Меншиков надеялся остудить пыл союзных войск и заставить их сбавить темп. Это ему удалось. По оценкам большинства специалистов, ни одна из сторон не могла признать за собой победу. Потери были примерно равными, а тактическая инициатива, которой союзники безраздельно владели, оказалась ими утрачена. От наступления, в котором британцы всегда были сильны (ни одна армия того времени не могла рассчитывать выстоять в открытом бою против английской пехоты), пришлось перейти к позиционной войне.
Нелюбовь нашего героя к Корнилову, и оскорбительные характеристики, которыми Меншиков то и дело его награждал, нисколько не мешали князю отзываться о флотоводческих талантах адмирала в официальных бумагах самым лестным образом. Знаменитое высказывание Меншикова, который на вопрос Корнилова, что теперь делать с запертым у Севастополя Черноморским флотом, советовал “...положить его себе в карман”, объясняется не безумной ненавистью к своей работе, а простым отсутствием выхода. Встретить противника в проливах не удалось, а вести правильные морские сражения в бухте против превосходящих русские парусники количественно и по вооружению паровых кораблей не было ни малейшей возможности. В этих условиях принятое Меншиковым решение затопить флот можно, с некоторой еще натяжкой, признать спорным, но уж никак не предательским. На взгляд британских морских историков этот шаг выглядит вполне оправданным.
Да и с падением Севастополя русские воинства прекрасно справились уже без помощи князя Александра. Он был смещен с поста главнокомандующего Крымской армии по его собственной просьбе. Официальной причиной стало состояние здоровья (и то сказать). Крымская война, которую в советской истории принято было представлять самоотверженной обороной исконных земель от захватчиков, до революции оценивалась несколько более сдержанно, как борьба за освобождение христианских народов от турецкого владычества. В действительности цели ее были далеко не столь благородны. В роли освободительниц выступили одновременно и Россия, и Франция. Гарантии гражданских прав христианского населения были востребованы от Турции обеими конфликтными сторонами; таким образом, при любом исходе войны турецкие христиане в накладе не оставались.
На политическом сукне Европы разыгрывалась крупная карта средиземноморского влияния, на которое и Россия, и Англия с Францией имели равное право претендовать, то есть, говоря простым языком, ни одна сторона не имела на это никаких прав, кроме права силы. Россия, по причине безобразной внутренней политики, которую не в силах была бы перешибить даже самая гениальная дипломатия, оказалась слабее. Природа Крымской войны была, таким образом, совершенно империалистической. И, к чести российских войск и в утешение патриотам, следует добавить, что войну эту проиграли все. Взятие Севастополя никакого влияния на судьбу Средиземноморья не оказало. Ни одна из стран - участниц конфликта не добилась своих целей и не приобрела ничего существенного по итогам мирного договора.
Князь Александр Меншиков, этот герой и неудачник, великий ум и плохой человек, созвездие редкостных для России даров, ни один из которых по-настоящему не нашел применения, сам забивал всю жизнь гвозди в крышку своего гроба. Обреченный на одиночество и в одиночестве взлетевший под облака, он не имел себе достойных соперников, и не узнал их, когда Провидение послало этих людей подать ему руку помощи. Озлобленный и разочарованный, он ушел во тьму, обвиняемый современниками и потомками во всех смертных грехах, из которых, кроме, разве, гордыни, едва ли хоть один может быть ему вменен. Ведь любая война, и самая кровопролитная - ни что иное, как маленькая модель той борьбы, где наше сердце становится полем битвы. Единственное поражение, в каком нашего героя и впрямь следует признать виновным, куда трагичнее и страшней севастопольской эпопеи. Это - поражение Александра Меншикова.
ВЕЛИКИЙ ФРАНКЛИН И МАЛЕНЬКАЯ ИСТОРИЯ
Роль личности в истории - одна из самых захватывающих тем для дружеской беседы. Что бы там ни говорил автор “Войны и мира”, частенько бывает так, что исторический деятель по какой-то странной причуде судьбы оказывается неплохим, а то и небезынтересным человеком. Некоторые эпохи как-то особенно богаты приятными людьми. Однако даже на фоне своих современников, почти сплошь одаренных и милых, наш герой выглядит исключительно симпатичным.
Бенджамин Франклин - самый, быть может, значительный среди так называемых отцов-основателей Соединенных Штатов (об этом позже) - жил и действовал в окружении великих умов и поистине мощных характеров, на самом пике Новой Истории. И все же он поражает воображение. Ученый, создавший ни много ни мало классическую теорию электричества - “сведший молнию с небес”, как гласит его эпитафия, был и блистательным изобретателем-практиком, придумавшим такие привычные и необходимо нужные нам вещи, как современный камин (уже никто и не помнит, что великолепные сооружения, украшающие наши апартаменты и загородные дома, до Франклина были совсем другими), лечебные очки и датчик пробега автомобиля. Про громоотвод говорить уже как-то неудобно. Политик, буквально заведовавший финансами и обороной Франции, удачно сочетал это с ненавязчивым шпионажем, а впоследствии обеспечил победу США в борьбе британских колоний за независимость.
Кстати, это редчайший пример политической деятельности, успешной не в смысле преуспеяния самого политика, а по сути - для той нации и той самой страны, в пользу которой политика и выстраивается. Не последнюю роль в таком деле играют mass media, и Франклин, естественно, был одним из ведущих журналистов своего времени. Его работы, в конечном счете изменившие лицо мира, вошли также в золотой фонд журналистики как искусства. И эти прославленные статьи и картинки, перекроившие политическую карту, были сплошь и рядом великолепно легкомысленными и даже хулиганскими, бесконечно далекими от официозных упражнений государственной печати. Веселый и свободный до мозга костей, Франклин был настоящим панком средств массовой информации.
Однако истинную политику делают не одни практики - министры, шпионы и бунтовщики. Она требует от своих рыцарей способности мыслить глобально. Грош цена свободе, если это - всего лишь “свобода от”, а не “свобода для”. И, благодаря Франклину, блистательно отстоявшие свое право прозябать в неизвестности разрозненные клочки былого величия Британской Империи на диком и чужом континенте, “самые независимые” на свете, поскольку от них ровным счетом ничего не зависело, почти в мгновение ока превратились в тринадцать штатов невиданной прежде страны. И эта страна очень быстро вступила в мировую политическую дискуссию даже не просто на равных, а на весьма почетных условиях.
ОТЦЫ НАЦИИ ПРЯМО КАК ЕСТЬ
Как и было сказано, сложившаяся традиция ставит Франклина во главу отцов-основателей США. Эти самые Соединенные Штаты за два с лишком века своего бытия превратились из любопытного политического эксперимента в истинный Третий Рим. Даже слово “Америка” уже почти и не воспринимается в качестве скромного названия одной из частей света (всего-то пара континентов), а звучит поэтическим синонимом грандиозного государства. Франклин этот прекрасный новый мир придумал и осуществил на практике; этот “великий пророк” новоисторического Писания смотрится в наших вселенских святцах кем-то вроде Моисея. Наш герой сперва бросил вполне себе преуспевающие британские колонии в пустыню абсолютной независимости, а затем и привел по слову своему в обетованную землю демократического правления. Так клочки Старого Света в Новом сделались “милой родиной Свободы” для сотен миллионов одних детей Бога, братской могилой для миллионов других, менее счастливых, а для всего остального человечества - предметом бессчетных раздоров и пререканий, притчей во языцех.
Откуда вообще взялся столь почетный титул, на который сам Франклин, конечно же, никогда не претендовал? Для христиан, ориентированных на Вечность, события Творения - назовем их историческими фактами - не имеют конца. Все, что когда-либо начало быть, устремлено к вечной жизни или обречено на вечную гибель. Какая то ни было форма “прекращения бытия” кроме его отсутствия неизвестна нашему сознанию. Зато исключительное значение приобретает всякого рода начало, исток, момент появления. С христианской точки зрения человек, утративший интерес к своему дню рождения и переставший его отмечать как праздник, находится (к добру, или к худу) в состоянии тяжелейшего нравственного кризиса. Любое явление нашей общественной жизни, таким образом, непременно должно иметь этих самых отцов-основателей. Это те добродетельные граждане, герои и мученики, чьи портреты мы потом будем украшать зелеными ветками на каждый очередной праздник непослушания.
К отцам-основателям американской свободы и демократии принято причислять всех, подписавших тексты Декларации Независимости и конституции США, или же как-то еще участвоваших в американской революции - лидеров тех самых “патриотов”, роль одного из которых с таким блеском сыграл Мэл Гибсон в очень сомнительной с точки зрения исторической правды голливудской ленте. Однако в атмосферности фильму не откажешь, и, если к фактам истории авторы отнеслись без особого уважения, портрет героя на ее фоне вышел вполне достоверным и даже исключительно удачным. Перед нами предстал живой человек в фантастическом окружении. Возможно, в этом и кроется тайна успеха картины, ибо реальные, истинные патриоты примерно так и выглядят на фоне многоразличных исторических концепций.
Пятьдесят шесть делегатов, осуществивших конституционное соглашение Соединенных Штатов, были как раз такими, очень живыми людьми. При необходимости легко можно было бы перечислить их поименно. Все они в прошлом занимались профессиональной политикой в самых разных формах, от управления до карикатуры; каждый второй был также профессиональным военным и (или) богословом. Более половины имели адвокатский диплом. Среди участников конвенции примерно четверть представляли крупнейшие землевладельцы и плантаторы (то есть собственники рабов); в их число входил и сам Франклин, “первый американец”, вскоре после того отпустивший на волю своих крестьян и ставший также одним из первых аболиционистов (борцов за освобождение “цветного” населения Америки). По Конституции, раб, ступивший одной ногой на землю США, мгновенно становился свободным, и для создателей документа это не было пустыми словами. Дальнейшая статистика более подробна. Изо всей более чем полусотни политиков-богословов-солдат-адвокатов-магнатов пятеро были учеными (помимо прочей своей деятельности), в их числе - сам Франклин. Здесь этому великому уму предстояло осуществить вторую часть своей уже упомянутой нами эпитафии и “выбить скипетр из рук царей”. Тринадцать занимались торговлей, одиннадцать - страхованием; шестеро устраивали сделки на землю, которая им самим не принадлежала. Трое были экономистами, двое - мелкими фермерами, а почти десяток работали за зарплату, вообще не имея других средств к существованию. Это были, тем самым, истинные “слуги народа”. Франклин, кроме того, входил в святая святых - восьмерку авторов Декларации Независимости, и, также, побывал президентом - правда, “всего лишь” одного из будущих штатов, именно Пенсильвании. Теперь люди, занимающие такие должности, снова называются губернаторами.
ЧЕЛОВЕК СЕМЕЙНЫЙ И ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ
Величайший герой Нового Света родился 17 января 1706 года в Бостоне, в приличной, но бедной семье торговца свечами и мылом. Его отец, Джозайя (это ветхозаветное имя пророка Осии, типичное явление для протестантской культуры) женился на матери Франклина вторым браком, и она принесла ему семнадцать детей. Вот такое планирование семьи. Маленький Бенджамин (опять-таки библейский Беньямин, естественно) Франклин был пятнадцатым ребенком и младшим сыном. После двух лет занятий в Бостонской латинской школе (далеко не церковно-приходское училище) мальчик был вынужден продолжить семейный бизнес - деньги кончились. Сперва он помогал папе в лавке, а позже, в двенадцатилетнем возрасте, сделался подручным одного из старших братьев, Джеймса, владевшего маленькой типографией. Что это была за семейка, становится более-менее ясно из того факта, что Джеймс издавал газету “Новоанглийские Куранты”, которую теперь считают первой по-настоящему независимой в британских колониях. В это время нашему герою стукнуло пятнадцать, и он сам пожелал принять участие в формировании общественного мнения, однако осторожный Джеймс отнесся к идее прохладно. Тогда Бенджамин начал писать в редакцию письма под псевдонимом “мистер Сайленс Дугуд” (что-то вроде “тайком делающий добро”) и так пробрался на страницы “Курантов”. Его письма вызвали волну обсуждения в городе. Когда дома узнали об этом, нашего героя никто не похвалил, и он бросил семью, а заодно и газетную деятельность.
Конечно, не то, чтобы он плюнул папаше в ботинок, дал старшему брату пинка и начал жить под забором. В общем, в семнадцать лет Франклин перебрался в Филадельфию и стал сам строить свою трудовую жизнь, подвизаясь то в одном издательстве, то в другом. Уже через полгода губернатор штата сэр Уильям Кейт лично командировал одаренного юношу в Лондон набираться опыта для работы в некоей новой газете, которую собрался издавать. Когда стало ясно, что этим планам не суждено осуществиться, Франклин принял решение пожить немного в Лондоне, где работал дизайнером в очередном издательстве. В возрасте двадцати лет он был отправлен на родину уже в должности директора магазина и библиотеки одним из лондонских торговцев. А еще через пять лет Франклин основал в Филадельфии Библиотечную компанию - первую супер-библиотеку с государственным статусом на территории Северной Америки, а ныне - одно из крупнейших мировых книжных собраний и научный центр. Его карьера казалась и достаточно оригинальной, и совершенно благополучной, в общем - вполне состоявшейся. Жизнь удалась.
За несколько лет до этого наш герой познакомился в Филадельфии с некоей Деброй Рид (он снимал комнату в доме ее родителей). Дальнейшее вы уже поняли, но, поскольку в то время самому Франклину было всего восемнадцать лет, а его избраннице - и того меньше, мать девушки была категорически против, как говорится, развития отношений. Поскольку кроме самой Дебры единственным человеком в доме, симпатизировавшим молодому Бенджамину, был ее отец, вскоре умерший, а Франклину как раз предстояла поездка в Лондон, шансов у подростка без имени и состояния не было. Он уехал в Англию, любовь всей его жизни вскоре выдали замуж за другого, и инцидент, каких в истории пруд пруди, можно было бы считать исчерпанным.
Однако случилось так, что заботливо избранный матерью муж Дебры оказался негодяем. Вскоре он бросил свою молодую жену и даже романтически бежал на Барбадос, где, собственно, и пропал без следа. Будущая миссис Франклин оказалась в крайне сомнительном положении. Ни вдова, ни мужняя жена, без особых средств к существованию, она словно бы осталась за бортом общественной жизни. Тут наш герой ее и утешил, явившись из метрополии повзрослевшим и полным идей, кстати, с незаконным ребенком на руках. Потом этот мальчик, Уильям, стал политиком и ярым противником собственного незадачливого отца - между прочим, последним в истории губернатором Нью Джерси, сохранявшим верность британской короне.
По крайней мере, его никак нельзя упрекнуть в карьеризме: Уильям и добился власти совершенно самостоятельно, и продемонстрировал на редкость искренние убеждения в самое неудачное для этого время. Он два года провел в американской тюрьме, арестованный за мятеж, позже бежал в еще британский Нью Йорк и оттуда отбыл в Англию вместе с прочими роялистами. От отцовского наследства Уильям торжественно отказался, да и самого Франклина не видел с тех пор ни разу вплоть до 1785 года, когда наш герой, уже отец нации, побывал в Британии проездом из Франции. Предположительно сын лондонской шлюхи, умершей от родильной горячки, Уильям был очень изысканным, тонким человеком, истинным англичанином, поражавшим даже внешней красотой. Как и его отец (и, видимо, мать), он отличался редкостной внутренней свободой, отстаивая свои взгляды до конца. Его именем назван городок в округе Берген, Нью Джерси.
Франклин вступил с Деброй Рид в гражданский брак в сентябре 1730 года. Кроме злосчастного Уильяма, усыновленного Деброй, у них было всего двое собственных детей. Сын умер в раннем детстве от ветрянки; дочь, Сара (Салли), напротив, прожила долгую и счастливую жизнь, ничем не прославившись, кроме неустанной заботы об отце (что нисколько не помешало ей самой обзавестись мужем и семью детишками). Дебра никогда не расставалась более с Бенджамином, кроме его поездок в Европу (она болезненно боялась морских путешествий), и умерла в декабре 1774 года. Пятнадцать лет спустя самого Франклина, по его завещанию, похоронили в той же могиле на кладбище Христовой Церкви в Филадельфии, Пенсильвания. В юности Франклин не поленился составить себе надгробную надпись в добрый десяток строк, исполненную глубокомыслия и эстетики. С возрастом его взгляды претерпели существенные изменения. Могила отца нации украшена простой фразой “Бенджамин и Дебра Франклин”.
МАЛЕНЬКИЕ СЛАБОСТИ
В области улучшения человеческой жизни Франклина интересовало буквально все. Живи он веком позже, и его биография могла бы запросто лечь в основу сюжета не одного романа Жюля Верна. Собственно, этот достойный литератор, подобно тьме своих собратий по перу прискорбно мало знакомый с реальной жизнью, создал целый призрачный мир героев науки и общественных деятелей, очень далекий от повседневности. Зато эти труженики прекрасно смотрелись бы за сто лет до этого, в компании современников Франклина, где, возможно, на них никто бы и не обратил внимания.
Даже электричество, эта чистая страсть автора “Двадцати тысяч лье под водой”, было предметом живейшего интереса именно в тихом XVIII веке, чтобы затем отступить на второй план, когда гениев и пионеров науки сменили люди с учеными степенями, не умевшие смотреть дальше своего носа. Все величайшие ошибки века XIX были не более чем опошлениями и извращениями великих догадок столетней давности. Так вышло в политике, в естественных и точных науках и, к глубочайшему прискорбию, в философии. “Дальнейшее развитие прогресса”, освободившее человечество от Бога, да и от самого человека, отбросило общество на тысячелетия назад, во дни падения Рима. Это произошло не впервые, и в будущем будет повторяться все чаще, с трагическим постоянством.
Франклин как раз и занялся электричеством. Помимо этого, в конце тридцатых годов, он вынужденно заинтересовался вопросами навигации, будучи отчасти ответственен за трансокеанские почтовые сообщения. В компании своего кузена, бывалого моряка-китобоя Тимоти Фолдера, Франклин посвятил годы расчету судоходных путей в Гольфстриме, который, собственно, и назвал. Этот труд был им завершен уже незадолго до смерти, в 1786 году, а пользуемся мы лоцией Франклина до сих пор. И еще он создал первую в истории современного мира пожарную команду, по типу которой действуют все нынешние подразделения. Этот сверхчеловек, владевший девятью языками и профессионально игравший на струнных инструментах, был довольно известным композитором и даже конструктором гидрокристалофона, или “стеклянной гармоники” - сооружения, вообще ни на что не похожего, некоторого подобия современных аудиосинтезаторов. Однако электричество, без сомнения, было главным из его увлечений.
Он занялся этим делом вплотную на посту основателя Американского Философского общества. Франклин открыл и обосновал единую природу “густого” (отрицательного) и “стеклянного” (положительного) электрических зарядов, и опять-таки утвердил за ними современные названия. Франклин блистательно доказал электрическую природу молнии, буквально “свел ее с небес”, когда его ученик Тома-Франсуа Д’Алибар во Франции повторил знаменитый опыт нашего героя с воздушным змеем, заменив их оба на изобретенный Франклином же громоотвод, и своими руками вызвал из тучи разряд. Тем самым Д’Алибар объединил и теорию, и практику Франклина в области элекричества. Популярные картинки изображают нашего героя держащимся за веревку от змея, чего, разумеется, никак быть не могло. Завершись такой опыт удачно, это стало бы последним экспериментом Франклина в какой то ни было области. Этого не понял петербургский ученый, профессор Георг Рихман, поверивший легендам и ставший жертвой собственного любопытства.
Во время одной из гроз, в которых Франклин принимал столь живое участие, он умудрился заметить, что направление шторма совсем не всегда соответствует преобладающему направлению ветра. Это простенькое умозаключение делает нашего героя также отцом современной метеорологии. Он прославился и в некоторых других областях физики, открыв, к примеру, процесс охлаждения через испарение. По собственной сентенции Франклина, это “давало человеку возможность замерзнуть до смерти в жаркий летний день”. Однако карьере доктора Зло он предпочел скромные лавры создателя холодильника.
Неудивительно, что первыми, кому посчастливилось заслушать и обсудить беспристрастно наброски будущих Декларации Независимости и Конституции США, были величайшие умы XVIII столетия и, возможно, всех времен и народов, участники таинственного Общества Луны, собиравшегося много десятилетий подряд в окрестностях Бирмингема и представлявшего истинную вершину научной и философской мысли христианского мира. Эта неофициальная, но могущественная организация, куда, кстати, входил главный из авторов Конституции и третий президент США, певец фермерских добродетелей Томас Джефферсон, осуществила индустриальную революцию, поднявшую Британию на вершину мира, и успешно эту революцию экспортировала, превратив Америку в передовую державу. Таким образом, “лунатиков” нельзя обвинить ни в недостатке патриотизма, ни в шовинизме и политической узколобости. Председателем Общества Луны был доктор Эразм Дарвин, лучший из европейских врачей и знаменитый поэт, автор эволюционной теории, так изуродованной впоследствии его внуком. Наш герой был своим в компании этих “исключительных джентльменов”, легко и свободно сочетая в себе самые привлекательные черты научных и общественных деятелей.
РАССЕЧЕННАЯ ЗМЕЯ
Во времена так называемой Семилетней войны (которая также известна под именами войны “забытой” и “франко-индейской”), Франклин опубликовал в возглавлявшейся им Пенсильванской Газете собственную картинку, изображавшую разрубленную на части змею. Каждый обрубок был обозначен первыми буквами названий британских колоний в Северной Америке. Лаконичная подпись гласила: “Объединяйся, или умри”. Тут можно бы вспомнить о протестантизме Франклина, о его приверженности библейской символике. Змея в ветхозаветной традиции была эмблемой высшей мудрости; змея воздевал Моисей перед фараоном вместо жезла, как знак своей правоты. Сам дух зла, искушавший наших первопредков в Раю, явился им именно в виде змея, соблазняя ложной премудростью, как ныне частенько является в виде ангела Света. Разделенным частям того, чему предстояло отлиться в горниле истории в американский народ, Франклин предложил мудрое решение. Семилетняя война, продлившаяся в действительности девять лет, стала последним звонком в преддверии грандиозной драмы, разделившей единый прежде народ на два континента. На ее полях европейские императоры сражались за территории, фактически уже давно принадлежавшие людям с собственными интересами, убеждениями и взглядами на происходящее.
Как, в самых общих чертах, обстояли дела? Индейцы, эти истинные американские граждане, сражались отчаянно по обе стороны фронта, поддерживаемые как довольно-таки дружественным к ним отношением французов, так и горячими, хоть и, по совести, уже тогда несколько запоздалыми обещаниями британцев восстановить в рамках разумного их суверенитет и обеспечить элементарные человеческие права. Политика местной администрации по отношению к индейскому населению отличалась крайней жесткостью, которой в ближайшие сто лет предстояло смениться исключительным зверством. Конечно, сочувствие британской верхушки индейцам было весьма умеренным. Однако это сочувствие вовсе не определялось политическими интересами. Британский колониализм был все же несравненно менее кровожадным, нежели самоуправление белого американского большинства.
Управляя, к примеру, Индией, англичане привлекли к этому местные власти так же, как привлекли к европейской культуре местное население. Сейчас уже слишком очевидно, что именно усилиями белых людей (разумеется, далеко не бескорыстными) была создана современная Индия, единая и независимая. И, если что в ней не так, бегут теперь из нее объединенные и независимые индийцы вне расовых и вероисповедных различий именно в Англию. На территории нынешней Канады, поделенной между французами, говорящими кое-где еще на языке Рабле, и англичанами старой закалки, только и можно встретить более или менее счастливых индейцев. Они, честно отвоевавшие свое и нарезавшие целые кучи ушей равно британского и французского происхождения, в конце концов обрели долгожданный покой среди былых непримиримых противников, а ныне - привычных соседей. Чего никак нельзя сказать об их почти начисто истребленных сородичах на Великих Равнинах. Да многие племена и ушли оттуда вовремя вслед за своими бледнолицыми военачальниками в синих и красных куртках, как веками до этого уходили вслед за стадами бизонов.
Чего хотел Франклин, и что он предлагал Империи? Объединить все колонии в единое государство под протекторатом Британии, предоставив этому объединению возможность жить и действовать с известной долей самостоятельности - в том числе, и в области налоговой политики. Обеспечить реальные гражданские права коренному индейскому населению, превратив его, тем самым, в искреннего союзника англичан. Все это вело к появлению на другом конце света потенциально могущественного политического партнера британской короны, возможно, целой новой страны, такой же “властительницы морей”, что и ее старшая сестра. Для этого, еще несуществующего государства, Франклин творил свою собственную модель, План Единения, чьи статьи позже легли в основу лучших страниц Конституции США. Взамен колониальной модели, которую Британия будет эксплуатировать еще полтора столетия себе на беду, Франклин предложил братство, и оно было отвергнуто. Тогда будущие американцы объединились с французами против общего врага - своих соотечественников.
Эта политическая трагедия - возможно, мрачнейшая из пережитых Европой - положила конец Новой Истории. Никогда еще падение нации не было таким страшным со времен падения и разброда Римской империи. На высоте своей власти, получив в руки такие могучие орудия, как наука и техника, демократия и индустрия, величайшая из мировых держав обратила эти великолепные инструменты в оружия братоубийственной войны и раскололась в самом сердце своем. В последовавшей вскоре войне, где не было худших, и одни добродетели ослепленно противостояли другим, победила злая воля. Это не была воля Франклина или воля короля Георга, не была воля народа, говорящего на одном языке по обе стороны океана. То была воля к раздору, не имеющая национальной или политической принадлежности, не имеющая смысла, воля, так удачно ложащаяся в основу всех исторических теорий, и так страшно противоречащая устремлениям всех героев истории. Теперь мы знаем, какую цену пришлось заплатить Британии за свою неколебимую преданность традициям былого величия, и какой ценой оплачено нынешнее величие Соединенных Штатов. Но мы никогда не узнаем, как мог бы выглядеть мир, если бы два его полушария объединял не только английский язык.
ИСТОРИЯ КАК ХУДШАЯ ИЗ НАУК
С точки зрения так называемых здравомысленных людей, история представляет собой непрестанное соревнование различных моделей - как это происходит у физиков. Так бывает во всяком деле, если, образно говоря, извлечь из него некую вертикаль, которой бесчисленные феномены связуются и поддерживаются, как высокоразвитый организм - позвоночником. Высший, духовный смысл истории, ее вертикальное измерение обеспечивает опору теориям. Удали вертикаль - и все рухнет. В попытках очистить искусство историка от искусства, превратить историю в науку о прошлом, общество довольно успешно освобождается от самой истории.
Здесь, как водится, время расставило все по местам. Попытка изъять из истории ее духовную, творческую составляющую, ограничившись погоней за фактами, привела к парадоксальному результату. Фактов сделалось так много, что сами ученые уже не в состоянии их контролировать, и из мыслителей по большей части превратились в учетчиков. У нынешних историков попросту не остается времени на то, чтобы обобщить эти факты, ниже понять, о чем они говорят. Зато эту почетную, освященную, так сказать, веками обязанность охотно берут на себя люди со стороны, не испорченные специальным образованием и даже какой то ни было культурной причастностью. Здесь истоки летописания наших дней, которое, с позиций чистой науки, можно назвать клинической историей.
Эта самоновейшая история, как ни крути, являет собой цепь поражений со всеми слабыми звеньями. Связь времен, начавшая распадаться еще при Гамлете, так и не обрела единство. Поражением представляется и деятельность Бенджамина Франклина, чьим грандиозным планам не суждено было осуществиться. Что-то совсем другое восстало из праха под видом мудрого змея, и, как и встарь, соблазняет род человеческий. Все же политкорректность и братство - вещи очень разные. Однако есть и такая теория, по которой грехопадение стало завязью и прологом нового, невиданного по своему величию этапа священной истории.
Мы говорили о физике, науке, которой отдавал должное наш герой. Взгляды его, по совести, можно счесть уже устарелыми, но открытия и изобретения Франклина остались нам навсегда и стали частью явленной Истины. Теории и концепции сменяют друг друга, и возвращается ветер на круги свои, но настоящая буря часто движется совсем в ином направлении, и законы природы не меняются по воле ученых. Пришло время отдать должное метафизике. Здесь, как и в науке, ничто не стоит на месте, и сегодняшняя картина мира завтра предстанет пред мысленным взором совсем иной. Однако опыт, этот источник знаний, учит нас и тому, что есть в этом мире нечто прочное и непобедимое, нечто неизменное, упрямо растущее вверх вопреки всем переменам. Мы видим, что это есть, но не знаем, не хотим знать, откуда оно взялось и куда идет. Может, оно коренится за пределами опыта.
Все, что не умрет, не принесет плода. Падение Рима, нравственное и даже материальное, положило конец чудовищной лжи римской исторической модели, и стало пропуском в Вечность гражданам Вечного Города. Ему наследовала Британия - былая колония, где ничего-то и не было, кроме Стены, означавшей последний рубеж права и разума перед лицом темной бездны раздора. Метрополия пала, но Стена и колония выстояли, а последний из римских вождей, подняв из камня меч мертвого императора, стал первым и величайшим из королей Запада. Пала и Британия, в чьих пределах никогда не садилось солнце, чтобы из праха новой империи поднялась небывалая прежде мечта Новейшей Истории, а язык Шекспира и Байрона стал золотой латынью нашего времени. И это царство падет, чтобы победить там, где не властно жалкое летописание исторической науки, подменившей собой высокое искусство прозрения времени, а есть лишь певец и Муза.
Бенджамин Франклин, основатель американской мечты, которой не суждено было осуществиться, был героем истории, и вся обстановка, в которой он жил и творил, все проклятые обстоятельства его подвига не так уж важны для песни. Это лишь ярко раскрашенные декорации, задник, исторический фон. Все это тленное великолепие явлено нам затем только, чтоб оттенить безыскусные контуры главного действующего лица. Историческая наука не нужна и бессмыслена без истории, и это - история каждого человеческого существа. Только она имеет значение. В сущности, у нас только и есть, что собрание удивительных и прекрасных историй. Все прочее, включая падения, происходит лишь ради них. Эти события и есть то, что будут про нас рассказывать. Бедная память толпы доносит до нас далеко не все. Одна из лучших историй, что у нас есть - история Франклина. А когда-нибудь, когда Великая Летопись будет допета, мы с удивлением и восторгом услышим в ней наши собственные истории.
КРАСАВЧИК НЭШ
Дендизм - образ жизни, почему-то приписываемый легкомысленным людям, или же, наоборот, образ мыслей как раз для тех, кто ведет легкую жизнь. На самом деле, как это случается сплошь и рядом, истинный денди не имеет со своим этим самым образом, растиражированным массовой культурой, ничего общего. И вообще, неизвестно, был ли наш герой истинным денди.
Клайв Льюис, автор “Хроник Нарнии” и много чего еще, в одной из своих книжек говорит о хороших словах, ставших бесполезными вскоре после того, как они прискорбно утратили первоначальный смысл. К примеру, понятие “джентльмен” прежде означало всего лишь землевладельца-аристократа, и вряд ли воспринималось как комплимент даже им самим. Оно звучало простой констатацией факта. С некоторых пор (примерно тогда же, когда былое дворянство потеряло свое влияние, и в обществе установилась власть денег) люди простые и бесхитростные все чаще стали замечать, как привлекательны были прежние господа в сравнении с нынешними. Теперь, когда кого-нибудь стоило похвалить, его называли “джентльменом”, хотя бы он был бродягой или вообще пиратом, подчеркивая тем самым его рыцарские добродетели. Однако, хороших слов для обозначения хороших людей хватало во все времена; зато слово “джентльмен”, по мнению Льюиса, из хорошего сперва превратилось в непонятное, а там и вовсе стало ненужным.
Я с этим не согласен, и думаю, что в нашем мире, где все имеет обыкновение двигаться по спирали, утраченный смысл вернется на новом витке, и мы еще встретимся с истинным джентльменом во всей его славе, когда он вырастет. Играя, дети частенько очень похожи на взрослых в лучшем их проявлении, но нет ничего жальче и несовершенней подростка, отыгравшего на время в свои детские игры и пока не вошедшего в силу; он, в сущности, ни на что не похож. По слову одного трагического персонажа, “страшное подавляющее большинство” так называемых взрослых навеки застревает в этом непочтенном возрасте. Чем серьезней они, тем противнее. Настоящих, матерых людей, счастливо переваливших этот щенячий рубеж и достигших, так сказать, псовости (или совести), совсем немного, и они - все по-своему, но в равной степени - снова становятся очень похожими на детей. С точки зрения Бога, как раз это от них и требуется; а других, столь же надежных, критериев у нас нет. Поскольку весь этот мир, с его историей и культурой - ни что иное, как маленькая заводная модель девочки или мальчика, нет ничего странного в том, что общество развивается примерно по тем же законам, что и Дитя Человеческое, только попроще.
Все мы играем в общество в той или иной степени. Иные игры - однодневки, вроде тех, чьи фантастические правила придумываются на вечер и не становятся от этого хуже. Некоторые, тем не менее, можно признать очень удачными. Они освящены временем и хороши в любую погоду, пока нас не позовут спать. Даже если такое прискорбное событие случается в самом разгаре игры, ее это ничуть не портит. Одно из этих прославленных развлечений - дендизм.
УСЛОВИЯ ИГРЫ
Смысл его девочкам не вполне понятен. Волею судеб в нашей Гиперборее единственным знатоком вопроса выступает блистательная Ольга Вайнштейн, посвятившая дендизму и самим денди целую монографию. Однако, даже она, прямо на первых страницах книги, расписывается в собственной - вполне простительной - слабости, предпочитая истолкованию имени перечисление его возможных значений. Очевидно, история слова восходит к античности. Dandy - это распространенное уменьшительное от Andy, Andrew; а уже это достойное имя, что имеет честь гордо носить и ваш покорный слуга, имеет, как учит нас Ольга, священное греческое происхождение, прямо подчеркивая мужские качества его владельца. Можно пойти еще дальше прекраснейшей из умнейших, и вытащить на свет арийские, индоевропейские корни дендизма. Индра, бог-воин, своего рода Марс индуистов, на санскрите означает “властитель”, еще проще - “крутой”, “ядреный”. И здесь уже мы делаем первые выводы, что дендизм в каком-то своем измерении примерно соответствует тому состоянию души, что мы в нашей переписке обозначаем следующим эмотиконом: 8-)
Английское слово cool, которое мы имеем в виду, изображая цифрами и знаками препинания веселого харизматика в очках Ray Ban, за свою историю также претерпело много смысловых изменений и обрело оттенки. “Неплохо для белого парня” - высшая похвала, которой можем мы удостоиться от не склонных делать нам скидки потомков наших общих африканских предков. Они любят такие очки. Это круто. Пушкин, первый поэт России, тоже был cool, и целый ряд свойств и привычек позволяет нам с некоторыми оговорками счесть его денди, как это тогда понимали. Предки его вышли из той же земли, откуда и поныне ведут свой род люди с исключительным чувством ритма. Однако его африканские страсти вполне уживались и со знанием правил игры, и с умением их нарушать, а эта подробность - еще одно золотое правило дендизма. Итак, в первом приближении, денди - крутой чувак, возведший умение вести себя в обществе до уровня modus operandi. Переведем этот латинский термин как know how. То есть денди “ведет себя” в совершенстве и именно этим добивается своей цели. Какая у него цель? Вернемся сперва к очкам.
Именно такими защитными стеклами прикрывает холодные голубые глаза Санни Крокетт - настоящий “герой с тысячью лиц”, протагонист величайшего рыцарского телеромана нашего времени Miami Vice, агент под прикрытием и абсолютный эталон крутости в исполнении Дона Джонсона. Собственно, Ray Ban на носу, как и личная яхта с ручным аллигатором, маечки от Armani под сверкающим полиэстером, ухоженная Daytona (потом - Testarossa) и разогнанная до неприличия гоночная лодка - не более чем детали сложной полицейской легенды. В глазах общества, с которым ежесекундно приходится иметь дело, Санни Крокетт - шикарный наркоделец, прокручивающий сделки на сотни кило первоклассного товара, покоритель пространств на вершине мира. К его услугам - лучшие женщины, каких только может представить извращенное воображение налогоплательщика. Его даже зовут по-другому.
Главные дизайнеры мира соревновались за право выставить свои шмотки с экранов Miami Vice, изо всех сил поддерживая дорогой имидж крутейшего парня всех времен и народов. А на самом деле все это - карета Золушки. Каждая пуговица на сверкающих доспехах денди нашего времени оплачена фондами полицейского управления. Санни Крокетт работает за зарплату. Прекрасных дам он берет напрокат, костюмы и тачки - сдает по описи. Что до яхты, на которой он буквально живет, это - его единственное имущество. У него ведь и дома-то нет.
Да, как ни странно, прославленные щеголи прошлого, эти самые денди, бросавшиеся деньгами, как правило, умирали в бедности, а то и в нищете. Они не были обеспокоены своим благосостоянием так же точно, как не были озабочены положением в обществе, где блистали. В отличие от нынешних толстосумов, с чего-то вообразивших себя светскими львами, деньги были для них лишь условиями игры. Денди дорожили деньгами не больше, чем богачи дорожат своим добрым именем. И для нашего героя, о котором пора уже начать разговор, это была не более чем часть легенды, которую он кропотливо, но далеко не мелочно создавал себе сам. И щедро ею делился.
МАСТЕР ЦЕРЕМОНИЙ
Ричард Нэш, более известный под прозвищем Красавчика - имени “Ричард” почти никто и не помнил - родился в 1674 году в небогатой семье сельского джентльмена из Свонси (это теперь такой небольшой городок в Уэльсе). Как вы помните, к этому времени от былого благополучия простым британским аристократам оставалось, по большей части, лишь доброе имя. Известна трогательная история о том, как папа нашего героя, когда его сын явил себя во славе, думал, что Нэш его стыдится, и потому так скован, а оказалось, что самому сыну было стыдно перед отцом - вечным примером нравственности и свободы, и потому Нэш-красавчик держался в публичных местах на два шага в стороне, чтобы никто не мог заподозрить папашу в родстве с таким отпрыском. Это - тоже примечательная подробность. Тем не менее, при всей своей бедности, отец все же сумел сделать для Нэша-младшего то немногое и самое важное, что можно купить за деньги без особого ущерба для чести. Он дал мальчику правильное образование.
Сперва наш герой учился в школе в Кармартене. Название этой местности очень древнее; это та самая кельтская древность, которой славен Уэльс. В списке местных достопримечательностей ведьмы и призраки следуют сразу за сельскими джентльменами, а те, в свою очередь, наследуют прямо римлянам - первым из тех, кто отнесся к Уэльсу всерьез. Потом Нэш попробовал свои силы в Оксфорде, в колледже Иисуса, откуда довольно скоро был отчислен за банальную лень. Правда, у юного Ричарда даже этот порок принимал прямо эксцентричные формы, что и не осталось незамеченным его наставниками. Как большинство хороших мальчиков своего времени, Нэш служил - офицером, служил честно и даже не скрывал этого в отличие от своего идейного преемника, знаменитого Браммела, некоронованного короля денди. Тот уж постарался и рыбку съесть, и на лодочке покататься: получил в армии абсолютно необходимую щеголю физическую подготовку (вернее, навел на нее тот лоск, что одна армия может дать), а потом свалил на гражданку под благовидным предлогом. После этого Нэш немного побыл барристером.
Это очень важно. Барристеры в традиционной Британии (она и сейчас, в некотором смысле, остается такой же) представляют высшую касту адвокатуры - так сказать, гвардейских адвокатов. Для британца нет ничего важнее законов (насчет британок сказать не могу). Это не просто статьи уголовного кодекса, и даже не пресловутый германский порядок, который, конечно же, должен быть. Это - правила, по которым надо играть, если ты - джентльмен. Понимайте, как хотите. Простой solicitor - что-то вроде присяжного поверенного старой России, или нынешнего lawyer в Америке - учится в колледже, потом в университете или какой-нибудь академии, а затем лет пять проходит что-то вроде ординатуры под непосредственным руководством старшего по званию, и только тогда получает право практиковать. Так вот, barrister - это еще круче. Если достойные члены общества доверяли такую обязанность юному небогатому лентяю, значит, они ему и вообще доверяли. Кому охота, чтобы в суде за тебя выступал человек, которому доверять нельзя? Впрочем, когда нашему герою стукнуло тридцать, он в очередной (последний) раз сменил род занятий, став тем, кем уже и остался до конца своей земной жизни, и в истории - Мастером Церемоний.
Это гордое звание также освящено временем. Первоначально “эмси” (MC), хотя тогда никто его так не звал, ведал и руководил именно что церемониями - протоколом церковных обрядов в их образцовом виде, как это делается в Ватикане, чтобы потом стать примером для подражания в самых отдаленных уголках земли, куда только достигает тень Креста. К примеру, нынешний Мастер Церемоний - отец Гвидо Марини, доктор канонического и гражданского права, а заодно и социальной психологии. В отличие от своих предшественников, отец Гвидо - даже не епископ, и потому при встрече не нужно обращаться к нему - “Ваше Преосвященство”. Если вы - все еще атеист, вы можете звать его просто “доктор”, или, хотя бы, “док”. Таким образом церемонии будут соблюдены.
Нынешний же “эмси” - просто-напросто рэппер в строгом жанровом смысле этого слова, человек, стоящий в иерархии ступенью выше диджея и милостиво представляющий этого своего подопечного публике. Первые такие мастера церемоний держали толпу на ямайских танцполах, а позже, с распространением истинной крутости, стали неотъемлемой частью массовой культуры вообще. Как известно, хип-хоп есть ни что иное, как рыцарский турнир. Две группировки сходятся в приличном и уединенном месте при цепях и пушках, на бетонку ставится видавший виды бумбокс и, вместо того, чтобы иллюстрировать собой теорию Дарвина, крутые парни состязаются в красноречии, качая права под хорошую музыку, пока один из главарей не собьется или не иссякнет. Побеждает тот, у кого лучше с поэтикой, логикой и чувством ритма, о чем мы уже говорили в начале. Многие из таких победителей, повзрослев и остепенившись, становятся “эмси”. Мне это нравится больше, чем кельтская скорбь Белфаста, семейные ценности Сицилии и даже судейские крючки Бостона или Чикаго. Было бы неплохо нам всем выяснять отношения подобным образом.
Что касается Нэша, ему выпала честь в некотором роде объединить традиции “белого” и черного братств. Он “авторитетно разруливал” конфликтные ситуации между наивными и простодушными представителями правящих классов, которые до его появления просто поражали простонародье и “бывших” той самой простотой, что хуже воровства. Их, кому улыбнулась удача, Нэш учил не принимать этот ее каприз за собственные заслуги, легче относиться к выгоде, лучше - к своему ближнему, проще - к себе. Он доказал - сначала своим примером - что джентльмена отличают от прочих ни деньги, ни титул, который можно за эти деньги купить, ни даже самое настоящее происхождение, а некие правила, не имеющие, на первый взгляд, особого смысла. Знание этих правил сводит за одним столом последнего богача и честного служащего, политика и философа, вора и полицейского. Эти правила выше так называемых социальных различий, и пропасть сословного неравенства преодолевается ими в один прыжок. Они священны почти как церковные ритуалы. И неудивительно - ведь эти правила объединяют всех приличных людей. Такие серьезные вещи, как дискурс власти, основной инстинкт, жажда наживы - ничто перед ними. Джентльмен джентльмена всегда узнает, какая бы разная ни была у них жизнь. Короче, Красавчик Нэш придумал нам правила поведения в обществе.
КУРОРТНЫЙ КОДЕКС
Первоначально сфера их применения была очень узкой. Влияние нашего героя не без вящей пользы для дела ограничивалось курортом, созданным в очередной раз в городе Бат. Само название этого места (“бани”, “ванны”, англ.) говорит о его особенностях и назначении. Бат - первые настоящие спа в истории человечества, прославившиеся задолго до того, как о соответствующем швейцарском центре здоровья заговорили в Европе. Кельты, уже нами упомянутые, почитали целебные источники Бат святилищем Сулис - богини, поддерживающей связи меж нашим и потусторонним мирами. Надо иметь в виду, что под землей (под холмами), по мнению кельтов, располагается отнюдь не Страна Теней, а нечто более сложносочиненное. Гномы, к примеру, живут в холмах, да и не они одни. Источники, пробивающиеся к нам на поверхность, так горячи и чисты потому, что несут в себе силу изначального творческого огня. Огнем этим еще кое-где владеют “соседи”, предшествовашие нам в порядке Творения. Таким образом, Сулис обеспечивает нам связь времен, это - богиня культуры. Она хранит мудрость и помогает нам принимать правильные решения (то есть вообще принимать решения, а не врать себе и не ходить кругами). Поэтому римляне, основывая Британию, признали Сулис Минервой - богиней мудрости, как сделали это прежде с греческой Афиной. Акве Сулис (буквально, Воды Сулис) - вот как в Империи назывался Бат. Воды эти исцеляли не одно только тело, о котором не очень пеклись римские легионеры, но и душу.
Неудивительно, что такое место сработало вновь - именно тогда, когда в очередной раз менялось лицо мира. В 1702 году королева Анна (тогда еще жива-живехонька) почтила воды своим присутствием, и с этого момента Бат стал расцветать. Это был очень удобный курорт - как дальние пригороды для растущего Лондона, и вся блистательная публика того времени, вся мразь и вся дребедень, и просто обычные люди, нуждающиеся в отдыхе, повалили туда. Три человека, очень разные в жизни, прославили Бат: отец современной почты, осторожный делец и прославленный благотворитель в старом, хорошем смысле этого слова Ральф Аллен, создатель современной виллы, ученик великого Палладио архитектор Джон Вуд старший, и наш герой. Он зарабатывал себе на жизнь игрой в карты, поскольку именно так развлекались разношерстые и, в массе своей, не слишком примечательные или, хотя бы, оригинальные посетители Бата.
Совершенно естественно, что подобное времяпрепровождение не было для них ни особенно счастливым, ни даже очень уж приятным. Развлекаться по-умному, да, в общем-то, и играть (тем более, проигрывать; это - рыцарское искусство) они пока не умели, а научиться часто не успевали. Титаническое самоуважение, свойственное новой аристократии, побуждало ее, чуть что, хвататься за шпаги. Драться по правилам они не умели тоже, поэтому скороспелые дуэли между потомками лавочников и пивоваров собирали исключительный урожай смертей. Если же они проигрывались, то - дотла, и сразу теряли остатки достоинства, а то и человеческий облик. Кроме того, они постоянно задирали гостей “старой школы” - бедных сельских дворян вроде Нэша, кадровых офицеров и состоятельных, но лишенных претензий деловых людей, а те уже убивали их по всем правилам, рыцарским или сельским, и немедленно попадали в тюрьму. В общем, райское место быстро превращалось в кошмар и бардак.
Тут Нэш и показал себя. Несколько лет назад, еще при Вильгельме III, наш герой так удачно устроил в его честь небольшой карнавал, что растроганный донельзя монарх пожаловал было Красавчика в рыцари. Тогда Нэш был вынужден отказаться от подобной роскоши - у него попросту не было денег поддерживать должный образ. Теперь, в соответствии с латинской пословицей “лучше быть первым в деревне, чем вторым - в городе” Нэш мог позволить себе отыграться. Высокой чести числиться в приближенных английского властителя он предпочел скромное звание властителя дум и Короля Бата. Как и подобает истинному самодержцу, первым делом наш герой ввел в своей земле собственные законы. Это был “Батский Кодекс”.
Значение сего документа для всех приличных людей трудно переоценить. И сегодня на разных интернет-форумах то и дело вылазит какой-нибудь простодыра с просьбой достать ему списочек. Юные метросексуалы опять выказывают сочинению Нэша и безоговорочное уважение, и самый живой интерес. А сами правила, на первый взгляд, были простенькие. Облеченный абсолютной властью в пределах курорта Нэш торжественно встречал гостей из столицы прямо на въезде, еще в дорожной одежде и при шпагах. И шпаги эти, заодно с огнестрельным оружием, тут же отбирал вплоть до окончания визита. Поначалу переменами были более всего довольны дамы, поскольку могли теперь не опасаться за свои платья, которым ретивые меченосцы то и дело наносили урон, обрывая оборки всякими выступающими частями своего мужского арсенала. Однако сами кавалеры оценили новые правила очень быстро, когда кривая смертности среди них покатилась к нулю. Не прошло и года, как в Бате воцарился полный покой.
Было бы слишком просто запретить хамам носить клинки на танцульки. Такое делалось сплошь и рядом в любой тоталитарной стране вроде Японии, а нравы лучше не становились. Нэш, как некое местное божество, genius loci, входил во все подробности банной жизни. Он оказывался за каждым игральным столом в ту самую минуту, когда очередной сопляк был уже готов спустить все состояние своего папеньки, и прекращал игру в такой форме, что даже те, кто выигрывал, не обижались. Он обучал деревенщин вроде себя танцам, чтобы никто не посмел над ними смеяться, и привез в Бат лучший оркестр Англии, чтобы гостей занимали не одни карты. Трудно полюбить музыку, если вы никогда об этом не думали, но насколько проще это выходит, когда хорошую музыку играют великие, а не модные музыканты!
Простых купцов, даже фермеров, Нэш переодевал в стильные шмотки - часто за свои кровные - чтобы людей в Бате судили не по одежке. Он изобрел dress code, и сразу же - в высшем, правильном его виде, когда незадачливых посетителей действительно хорошего ресторана не гонят взашей, а предлагают им смокинги за счет заведения. Нэш придумал курортный роман - красивую, ни к чему не обязывающую форму флирта, безопасную по меньшей мере настолько, насколько роман вообще может быть безопасен. Да только ли флирт! Он знакомил подходящих друг другу молодых людей до боли различного происхождения, подбирая умные и красивые пары в обход приличий, умудряясь влюблять по расчету, и скольких переженил! Если родители счастливой четы и были не слишком счастливы таким мезальянсом, как быстро Красавчик приводил их к согласию! Он разработал язык приветствий и реплик, обмениваясь которыми, люди, совсем чужие и по рождению, и по воспитанию, находили поводы для бесед.
ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ
Осев в Бате, Нэш сразу сорвал очень крупный выигрыш за одним из столов. Теперь какое-то время деньги шли к деньгам. Поскольку доверие ему оказывали полное, Красавчик предпринимал рискованные операции, почти всегда удачно. Ссужать его необходимыми средствами считали за честь даже коронованные особы. Прибыли наш герой делил, скажем, на три кучки. Одна из них шла на представительские расходы. Сюда входили и собственные немалые нужды, и всякие мероприятия вроде того же оркестра, и придание лоска бедным, но симпатичным гостям. Из этой суммы Нэш давал в долг без отдачи, вытаскивал проигравшихся, если они того стоили, и делал подарки друзьям.
Вторая часть нетрудового дохода уходила на женщин. Бабником Нэш не был, но не был и отшельником, как будущие его последователи - классические денди, как тот же Браммел или Чаадаев (которого один остроумный француз предлагал вывозить в Париж на сезоны, чтобы современная молодежь увидела, что такое comme il faut). У него были возлюбленные, сменявшие друг друга примерно так, как это принято в невеселой практике наших дней - после десятка лет совместной жизни без обязательств, не сойдясь характерами. Все это были женщины свободные и богатые, вполне способные за себя постоять, и уходили они также по своей воле. Пока они жили с Нэшем, он их содержал - разумеется, по-королевски. Последняя его избранница тоже преуспевала, однако не бросила своего кумира и в бедности, и в опале, и в старости, когда он уже мало чем мог быть ей полезен, и закрыла ему глаза. То есть любовь была единственной составляющей жизни Красавчика, в какой он не отличался ничем от обычного человека (и это тоже весьма примечательно).
Третья, и наибольшая сумма тратилась на нужды города. Нэш вообще давал много больше, чем получал: он выстроил в Бате больницу для бедных, и для небедных тоже много чего построил, хотя как раз они могли бы и сами о себе позаботиться. Методисты - есть такая протестантская церковь (ее богословская критика в мои нынешние обязанности, слава Богу, не входит) - очень гордятся историей о том, как преподобный Джон Уэсли, их основатель, “срезал” Нэша, когда тот поинтересовался, от чьего имени они, собственно, собрались в Бате. История вышла неприятная, поскольку светские правила здесь прямо столкнулись с религиозными устремлениями. Скрывать ее тоже бессмысленно: если вы впрямь заинтересуетесь Нэшем и его жизнью, вы очень скоро ее узнаете. В защиту нашего героя можно, тем не менее, сказать три вещи.
Во-первых, прежние феодалы, которых, с полным на то основанием, хотя и не без трагикомизма, представлял Нэш, всегда противостояли церковникам. Правда, они не оскверняли могилы святых и не устраивали поместья в монастырях, как это делала аристократия новая. Это бывало, скорее, угрюмое соперничество равных и слишком разных людей, прерываемое недолгим, но честным миром, когда Англии угрожала беда. Нэш, старый аристократ, в своем артистизме предложил Уэсли сыграть в такую игру, чьих правил новый священник не знал, и предложению не обрадовался, как радуемся мы, встречая достойного противника. На высокое юродство нашего героя он ответил обычным сектантским хамством, натравив на Нэша какую-то старую даму, которая повела себя примерно как фарисей в Иисусовой притче, молившийся в храме рядом со сборщиком налогов и благодаривший Бога за то, что он-то уж не такой грешник, как этот несчастный мытарь.
Во-вторых, Нэш задал Уэсли вопрос с полным на то основанием, облеченный властью, добровольно доверенной ему горожанами. Уэсли же, отвечая, солгал, ибо сослался на духовное право, врученное ему архиепископом Кентерберийским, то есть прикинулся англиканином. Это было неправдой, так как англиканская церковь уже отвергла учение Уэсли, не признала его православным и отказалась поставлять методистам священников, после чего новоявленный учитель принялся рукополагать их сам. С канонической точки зрения деятельность уэслианцев была беззаконной, а молитвенное собрание - самочинным сборищем. Нэш же выступил от своего имени, и от имени города, и никого не вводил в соблазн. Однако есть и третья, самая главная подробность. Выслушав наглую ложь Уэсли и приняв в лицо оскорбление от его прихожанки, Король Бата просто развернулся и ушел. Ни словом, ни жестом он не побеспокоил более методистов, и не употребил свою абсолютную власть на то, чтобы убрать их из города.
Конец карьере Нэша, но не его славе, положил запрет на азартные игры - одно из проявлений новой религиозной политики. Нэш, знавший всех и вхожий во все дома, был от нее далек, и ничего не понял. Он попытался употребить свое влияние, чтобы противостоять продуманному на много ходов вперед движению государственной машины, и даже всерьез судился с чиновниками парламента, чувствуя себя по-прежнему равным среди равных. Не только источник его доходов ставился под сомнение, но и сами доходы эти власть прибрала к рукам. Хуже всего было то, что нашего героя как бы официально объявили сомнительной личностью, мошенником и проходимцем. По иронии судьбы глашатаями гражданской совести выступали здесь чуть не самые растленные личности в истории Англии, и обвиняли в своих же грехах человека, ни разу в жизни не сделавшего никому никакого зла. Своей стране Нэш и подобные ему частные лица дали больше, чем вся тогдашняя палата лордов. А что наш герой сделал для человечества, поразительно быстро перенявшего опыт Бата, предоставляю судить вам самим.
Как бы печально ни складывалась жизнь Нэша в последние годы, это не умалило того обожания, что дарили ему горожане. Весь Бат словно вылинял и онемел. Простому пенсионеру, встретившему смерть в доме своей подружки, устроили проводы, достойные царей земных. А вот похоронили его, как нищего - в безымянной могиле. Скорее всего, такова была последняя “социальная акция” самого Нэша, поскольку в местном аббатстве город отгрохал Красавчику целый мемориал. Было это в феврале 1761 года, а уже год спустя Оливер Голдсмит, знаменитый писатель, которого один из современников назвал “вдохновенным идиотом”, принялся за первую биографию нашего героя - “Жизнь Ричарда Нэша”.
Мы начали нашу беседу с неловких попыток обозначить сущность дендизма, чьим провозвестником Красавчик Нэш, безусловно, был. Однако, при очевидном сходстве этого замечательного во всех отношениях человека с позднейшими продолжателями его дела, некоторые особенности поведения и черты характера батского щеголя делают его облик поистине уникальным даже среди подобных ему. Осваивая в совершенстве общественные законы, денди затем свободно меняют их по своей воле. Это возносит денди над обществом, давая им на какое-то время исключительные права и возможности. Нэш, напротив того, сам создавал законы для беззаконного общества, обеспечивая исключительные возможности и права тем, кто в силу различных причин был их лишен или не мог ими пользоваться.
Почти неограниченная свобода, которой Нэш, как и его преемники, располагал долгое время, была центростремительной. Можно сказать, что наш герой стремился не только, и не столько утвердить в обществе свои личные ценности, но и приобщить к ним всех окружающих - тех, кто для будущих, “классических” денди являлся лишь фоном, выгодно их оттеняющим. Огромные усилия, употреблявшиеся денди новейшего времени на поддержание образа, были, похоже, ему незнакомы. Его собственный облик играл в мироздании Нэша ту же служебную роль, что и деньги, им обретаемые почти случайно, и власть, которую наш герой получал даром, не прилагая к ее достижению ни малейших усилий.
Возможно, своим грядущим последователям он показался бы простоватым и суховатым, однако цели своей добивался легко и свободно, не прибегая ни к эпатажу, часто оскорбительному для современников, ни к навязчивой экстравагантности. Если новые денди типа Браммела сознательно, всеми правдами и неправдами возвышались над своим окружением, Нэш всякий раз поднимал это окружение до себя. Наконец, как мы уже заметили, он любил женщин - роскошь, которую слишком утонченные адепты позднейшего дендизма не могли позволить себе по причинам, не выясненным до конца, но представляющимся беспристрастному наблюдателю не слишком здоровыми. Речь идет даже не об извращении сексуального импульса, но, возможно, об инфантильной или отсутствующей сексуальности. Отсюда и преувеличенная на свой лад мужественность денди, смотрящаяся несколько сродни подчеркнутому гендерному изоляционизму “чисто мужских” социальных групп и кружков, по ряду причин лишенных возможности вовлечь женщин в свой круг интересов.
Все эти детали резко отделяют нашего героя от эталонных щеголей XIX столетия, которых и принято считать “настоящими” денди. Зато его образ чрезвычайно близок голливудским стандартам “крутых” горожан последней четверти века XX, сочетающих явные признаки дендизма с активной социальной позицией, обостренным чувством долга и, главное, постоянной потребностью в партнерах по диалогу - творческому, дружескому или сексуальному. Можно предположить, что в недалеком будущем дендизм примет формы, сущностно отличающиеся от привычных нам, установленных образцов. Скорее всего, эти денди возродят для нас к жизни несколько подзабытые ценности Красавчика Нэша.
1. Время, которое нам представляется разделенным на прошедшее, настоящее и будущее, было таким не всегда. В древности оно никуда не уходило, а вечно следовало по кругу. Известное выражение “все течет, все изменяется” подразумевает вовсе не “течение времени”, которое в нашем мире постоянно проходит и, то и дело, утекает от нас, как песок сквозь пальцы. Напротив, здесь речь идет обо всем, кроме времени. Все вещи вечно текут и стремятся по кругу, изменяясь циклически и переходя в собственные противоположности, чтобы в следующей фазе изменений вернуться к прежнему состоянию. Отсюда известные высказывания царя Соломона, которому приписывается авторство библейской книги Ecclesiasticus, или “Проповедник”, вроде “и возвращается ветер на круги свои”, или “нет ничего нового под солнцем”. Круговая форма превращений (об этом говорит и семантика самого слова “превращения”) обусловлена именно круговым, вечным и неизменным движением времени, подобным движению стрелок наших часов.
2. Начало исторического периода античной цивилизации принято вести от никому, впрочем, в точности неизвестной даты составления знаменитой паросской таблицы – первой в истории нашей культуры летописи, принадлежащей древним грекам. Здесь мы находим упоминания о Гомере и Гесиоде, падении Трои и переселении будущих греков на острова. Однако будет бесполезной, в нашем понимании, тратой времени пытаться искать среди надписей паросской таблицы какие-то даты, которые помогли бы нам сопоставить события греческой старины с нашим собственным временным циклом. Их нет и не может быть именно потому, что время в понимании древних было вечным. Даже всемирный потоп, также вошедший в текст паросской таблицы, не был для ее авторов точкой отсчета.
3. Летоисчисление от сотворения мира предполагает нашу личную заинтересованность в этом событии. Такой способ восприятия времени строится на очень тесных отношениях людей с Богом, и в истории был принят за основу гораздо позже. Для тех, кто высекал надписи на паросской таблице, космогония – создание мира – была таким же стечением обстоятельств, как и для какого-нибудь скептически настроенного материалиста, нашего современника. Они просто рассматривали сотворение мира как очередное, возможно, первое событие в ряду других, весьма мало зависящих от людей. И потому этот замечательный факт никак не мог послужить завязкой истории человечества. В качестве отправной точки древние рассматривали самих себя, сопровождая факты своей истории указаниями вроде “столько-то лет назад”. Боги, бесконечно далекие от людей, занимались своими божественными делами, а люди, предоставленные, в некотором роде, сами себе, стояли в центре своей истории. Такой взгляд на вещи мы теперь называем гуманистическим. Этот термин, который в быту мы привыкли ассоциировать с чем-то “альтруистическим”, “высоконравственным” и просто “очень хорошим”, на деле означает всего-навсего “чисто человеческий подход”. С философской точки зрения он лишен какой то ни было этической окраски. Поэтому построенная на гуманистических началах цивилизация в точности такова, как и те люди, что ее строят. Она, как и мы сами, может быть очень плохой.
4. В Древнем Египте различали два вида времени. В отличие от последовательной связки “прошлое – настоящее - будущее”, они существовали параллельно и играли совершенно разную роль. Первое время обозначалось словом “не'ех”. Это было то самое круговое время с его циклами, что и у других народов. Этот вид времени служил для творчества; в нем осуществлялось и делалось все. Поэтому египтяне считали, что такое вот “рабочее время”, при всей цикличности, относительно и подвержено изменениям. Оно может быть ускорено или замедлено по воле богов или в результате нашего неправильного поведения, что приводит к катастрофическим последствиям. Время “джет”, которое мы бы назвали просто потоком бытия, вечно течет, подобно Великой реке, оставаясь при том неизменным. В нем пребывает все, что уже было исполнено. Именно так ощущается время в стране Вечной Юности, на острове Яблок, или на Стекляном острове, как его ни назови – в общем, в стране Блаженных, где эльфы обитают бок о бок с архангелами, и куда держал путь корабль Брана, как повествуют западноевропейские саги. Время “джет” сохраняет все, в нем ничто не уходит, и то, что у нас назвали бы прошлым, существует бок о бок с настоящим. Именно переходя из циклического времени в пребывающее, что было возможно только при условии исполнения своего долга, полного осуществления жизненного пути как творческого акта, египтянин обретал вечную жизнь. Поэтому саркофаги так похожи на лодки, а переход от земной жизни к бессмертию происходил для египтян на борту корабля.
5. Первым человеком, создавшим количественную модель времени, поддающегося исчислению, был Аристотель. В пятой книге своей “Метафизики” он связывает время с понятием движения, причем и то, и другое может быть объективно оценено. Время и движение Аристотель включает в список так называемых категорий, то есть систем отсчета, количественной или качественной оценки бытия вещи. До настоящего момента эта модель используется человечеством практически без изменений. В двенадцатой книге Аристотель обосновывает вечность времени как некоторого свойства движения тем, что невозможно представить себе что-либо “до” или “после” существования времени. Ведь если времени еще или уже нет, не может быть и таких понятий, как “прежде” или “потом”. Еще категоричней высказываются в этом смысле ирландцы, считая, что когда Бог создавал время, Он создал его достаточно. Такой подход нимало не помешал жителям Изумрудного острова сделаться одним из самых деятельных народов на мировой сцене.
6. Когда тесные отношения с Богом позволили людям связать череду разрозненных и случайных исторических событий в единую цепь причинно-следственных связей, возникла линейная модель времени, с такими привычными нам всем атрибутами, как прошлое, настоящее и даже будущее, о котором древние и не слышали. Эта линейная модель могла быть однонаправленной (от прошлого к будущему) в том случае, если Бог представлялся нам целиком трансцендентным, то есть, запредельным и действующим независимо от нашей воли. При этом отсчет как раз и ведется от Сотворения мира.
7. С точки зрения иудаистов, Сотворение мира произошло около шести тысяч лет назад. Сейчас, к примеру, 5766 год. Дату эту евреи вывели путем достаточно сложных расчетов, как мы можем судить, если обратимся к тексту библейского Пятикнижия. Можно сколь угодно оспаривать иудейские вычисления, обращаясь к данным современной нам археологии. Однако заставляет задуматься тот факт, что исторический период развития нашей цивилизации и вправду насчитывает что-то около шести тысяч лет. Наиболее ранние из доступных нам исторических источников датируются примерно концом четвертого тысячелетия до Рождества Христова. До этого мы не находим никаких письменных подтверждений осмысленной в современном значении этого слова человеческой деятельности – одни кости и черепки. Сохранившиеся памятники, приписываемые сегодня порой древнейшим культурам, сами по себе не поддаются трактовке и не несут никакой полезной для нас информации. Можно сказать, что мир, каким мы его видим, наш мир, действительно возник шесть тысяч лет назад. Для исчисления лет евреи пользовались лунным календарем.
8. Для нас лунный календарь, как и тональный, или, точнее, силлаботонический язык – понятия, неразрывно связанные с Китаем. Именно в китайской культуре подсчет лунных месяцев, складывающихся в периоды по шестьдесят четыре года, что соответствует числу гексаграмм Книги Перемен, до сих пор сохраняет свое значение. Цивилизация китайцев была целиком аграрной; их год естественно разделялся на хозяйственный и “пустой” сезоны. Само слово “время” в китайском языке выражается знаком, состоящим из таких символов, как “зерно”, “прорастание” и “солнце”. Этот знак – один из древнейших. Слово “год”, также очень старое, обозначалось в виде несущего колосья человека. Китайский лунный месяц насчитывает двадцать девять с половиной суток. В свое время языки нашей античности: греческий и, скорее всего, латинский, также были тональными, а люди, говорившие на этих языках, использовали циклическую модель времени. Китай – единственная, сохранившаяся до наших дней, по-настоящему традиционная цивилизация, своего рода заповедник древностей.
9. Сегодня, говоря или, точнее, пытаясь говорить на латыни, мы едва различаем долгие и краткие слоги. Однако оба календаря, до сих пор используемые в России, берут свое начало в латинской культуре. Первый, юлианский, потому так и называется, что был фактически создан Юлием Цезарем в 46 году до Рождества, по египетским образцам. Работой Цезаря руководил египетский астроном Созиген. Именно отсюда взят тот четырехлетний круг (каждый четвертый год февраль насчитывает 29 дней), которым мы руководствуемся. Начало года приходится на первое января, поскольку как раз в этот день в Древнем Риме проходила, так сказать, сдача всего по описи. Стартовал очередной хозяйственный цикл, и новые консулы приступали к исполнению своих обязанностей. До этого самый древний римский календарь состоял из десяти месяцев, а год начинался в марте. Позже, примерно в VI веке до Р.Х., римляне заимствовали более привычную, двенадцатимесячную форму календаря у этрусков. Март все еще оставался первым месяцем года до реформы Юлия Цезаря; поэтому чрезвычайно религиозные римляне назвали последний месяц года februarius, то есть “очистительный”. В этом месяце, нашем феврале, они проводили очистительные обряды и приносили жертвы по итогам прошедшего года.
10. Так же как и в Риме, в Китае, да и во всем древнем мире, начало весны знаменовали церемонии очищения. Поэтому в мире муми-троллей, придуманном великой финской сказочницей Туве Янссон, все поголовно, пробуждаясь от зимней спячки, первым делом чистят усы и начинают весеннюю уборку, хотя убирать, строго говоря, и нечего. Очистительные ритуалы древних сопровождались тяжелыми испытаниями, аскетическими подвигами и даже могли угрожать жизни. К примеру, индейцы майя использовали для обозначения настоящего времени понятие добровольного принесения себя в жертву. Если неверующие гуманисты жертвуют собой во имя будущего, то есть грядущих поколений людей, то в религиозной культуре жертва приносится во имя настоящего, чтобы все оставалось таким, каким его создал Бог или боги. Весенние очищения были направлены на то, чтобы избежать катастрофических изменений мира, и сами воспринимались зачастую катастрофически. Так и в мемуарах Муми-папы упоминаются дедушка и бабушка Сниффа, погибшие во время весенней уборки.
11. Первый день каждого месяца римского года назывался в общепринятом теперь написании calendae. Это название происходит от глагола calare (“созывать”, лат.), поскольку в этот день верховный жрец созывал народ, чтобы возвестить новолуние. Именно отсюда и слово “календарь”. Первоначально летоисчисление римлян обозначалось отнесением того или иного события ко времени правления очередных консулов (“в консульство такого-то и такого-то...”). Незадолго до Рождества, в правление Августа, датировать события стали также от основания Рима (753 год до Р.Х.). Так римляне окончательно восприняли линейную модель времени. Современный календарь, официально принятый в России в 1918 году, называется грегорианским по имени римского папы Григория, преобразовавшего юлианский календарь с учетом астрономической поправки на “набежавшие” дни 15 октября 1582 года. Таким образом, латинский календарь, происходящий от римлян-язычников, сменил более точный латинский же календарь, созданный в Риме христианским первосвященником.
12. Линейная модель времени христиан - двунаправленная. Здесь точкой отсчета является проповедь Иисуса, обращенная в обе стороны временной оси бытия: как к будущему, так и к прошлому. Поэтому воплощение Бога становится ключевым событием как для тех, кто во времени находился до этого момента, так и для тех, кто появится после. Оно имеет метаисторическое значение, то есть способно воздействовать на факты истории вне зависимости от того, где именно они расположены по временной оси. Бог христиан имманентен, то есть, сопределен нам, имеет непосредственное к нам отношение. Так что, воздействуя на ход событий с помощью нашей свободной воли, наделенной некоторыми качествами, присущими только Богу, мы можем деятельно изменять будущее, и даже прошлое. Поскольку наша воля изрядно подпорчена злом, не факт, что эти изменения будут к лучшему. Яснее многих такую модель выразил в своей антиутопии атеист Оруэлл, поставив во главу угла тоталитарной системы лозунг “Кто владеет прошлым – владеет будущим”.
13. Будущее вообще очень тяжело входило в сознание наших предков. В Средние века какой-нибудь добродетельный рыцарь мог радоваться тому, что вовремя позаботился о своих крестьянах на случай голода, сделав достаточный запас хлеба. Однако этому вполне образованному и просвещенному человеку в голову бы не пришло сопоставить факты своего землепользования с такими явлениями природы, как засуха или наводнение. Подобные вещи устойчиво ассоциировались с волей Бога, а потому принимать какие-то меры на случай их предупреждения считалось излишним. Циклическая модель времени была тесно связана с циклом природных сезонов, от которых напрямую зависела жизнь земледельца. Все, выходящее за пределы нормальной природной цикличности (например, недород), рассматривалось как вторжение высших сил в повседневную жизнь, то есть как чудо. Мы веру в возможность чудес связываем с оптимизмом, а для наших предков было большой удачей, когда все шло своим чередом, и никакие чудеса не происходили.
14. Можно сказать, что конкретное, не идеалистическое восприятие будущего окончательно вошло в сознание людей только в период индустриальной революции. До этого земледелие было экстенсивным (каким оно оставалось, скажем, в России вплоть до нашего времени), то есть строилось на освоении новых участков, и не предполагало поиски более совершенных методов возделывания участков прежних. В наши дни эффективность хозяйства зависит уже не от природной цикличности, а от уровня развития техники. Именно потому в нашей “кухонной философии” будущее почти неотделимо от понятия прогресса, то есть линейного поступательного развития цивилизации. Такая модель, рожденная очевидными успехами европейских промышленников в XVIII веке, была совершенно чужда их дедушкам и даже отцам. Поскольку эта концепция связана с вполне конкретными обстоятельствами краткого исторического периода, нет никаких оснований полагать, что вера в прогресс сохранится на следующем этапе существования общества.
15. Привычные человечеству стихийные теории Вселенной, вроде китайского или западного учения об элементах, обладают свойством цикличности. Здесь один элемент переходит в другой, а в целом их взаимосвязь строится на взаимном противоборстве и дополнении. Так же циклична и знаменитая Книга Перемен. Влияние нынешней философии, построенной на абсолютной ценности частного, не сказалось на этих архаичных моделях, созданных задолго до Рождества. Мы способны по временам увлекаться этими блестящими образцами древней мудрости, но не должны забывать, что истинная модель мироздания была бы, скорее, линейной. Мы можем представить себе такое, если из европейской античной связки “земля – вода – воздух – огонь” оставим только первые три компонента, а последний сочтем уже не состоянием, но действием. Специальная теория относительности, предлагающая скорость света единственно абсолютным фактором в четырехмерной модели пространства-времени, полностью соответствующей определениям Аристотеля, нимало не противоречит такому подходу (если, конечно, ассоциировать этот свет с божественным творческим огнем).
16. Однако в наши дни никто уже не заставляет нас придерживаться теории относительности, как это было в далеком 1964 году, когда постановлением Президиума Академии Наук СССР всякая ее критика была официально запрещена. Мы можем оставаться добропорядочными гражданами, и при этом разделять до сих пор никем не опровергнутую в науке концепцию эфирной Вселенной, общепринятую на рубеже XIX-XX веков. В рамках этой модели истинное время является абсолютной системой отсчета, как и представлял Аристотель. Теория хронополя, замедляющая время в зависимости от гравитационной массы, предполагает изменение времени объектов относительно друг друга, что нимало не ставит под сомнение абсолют времени в целом. Можно сопоставить эти две формы существования времени - относительную и абсолютную – с двумя разновидностями времени у древних египтян. По меткому выражению героя голливудского боевика, “схватишься за горячую сковороду – и секунды покажутся часами; ухватишь горячую девочку – и часы покажутся секундами”. Это – описание “творческого времени”, относительного и подверженного изменениям. “Время пребывания”, абсолютное и неизменное, содержит всю информацию, накопленную человечеством от Сотворения мира. Иногда, в моменты обостренной чувствительности, мы прорываемся в этот временной план, и тогда можем наблюдать в нем события, имевшие место прежде, или такие, которым еще только предстоит быть. Именно это время хранит все то, что мы любим. Его можно сравнить со складом материалов, необходимых для построения грядущего Царства Небес.
17. Если три формы времени - прошлое, настоящее и будущее - для человечества выступают как части линейной модели, следуя одна за другой, то для людей в отдельности они вполне независимы. Это потому, что наше собственное бытие имеет вечную природу. С точки зрения священной истории такие события, как Страшный Суд или Царство Небес наступят, когда “исполнится полнота времени”, то есть – когда время вообще пройдет. Тем не менее, люди, пережившие опыт клинической смерти и оказавшиеся в состоянии трезво оценить свои впечатления, рассказывают о том, что за гранью бытия были встречены не только своими предками, но и ныне здравствующими близкими. Такое возможно потому, что время есть всего лишь одно из свойств материального мира, за пределы которого мы выходим.
18. Можно представить себе здешний мир как огороженное временем пространство. В разных точках этого временного барьера открывается бесчисленное множество врат, через которые каждая или каждый выходят на Свет, за пределы времени. Если бы ненаблюдаемый наблюдатель отправился вдоль этого забора, ему открытые двери в Вечность предстали бы как продолжительная последовательность. Двигаясь вдоль времени, он переходил бы от одной двери к другой. Однако, с точки зрения тех, кто выходит, в данный момент существуют только собственные их двери. С точки же зрения Бога, находящегося “снаружи”, все они выходят за пределы времени, чтобы встретиться с Ним. Предстаем ли мы перед Богом все вместе, или же в порядке очереди, не имеет никакого значения. Ждать в любом случае не придется.
БЛАГОДАРНЫЙ ПАНК
В стародавние времена один индийский мудрец задумался о конце света. Вера его была велика, а Пармешвар к нему благоволил, и потому самые страшные вещи вроде потопа и голода, ужасавшие людей попроще, нисколько нашего махатму не трогали. Он искал такую силу, которая могла бы саму божественную любовь обратить вспять, а небеса заставить содрогнуться, чтобы человек плюнул Богу в лицо и сгинул по собственной воле, гордым и непрощенным. И чтобы весь Божий мир не только не смог достучаться до его сердца, но тоже погиб вместе с ним. И, подумав, мудрец пришел к выводу, что такая жуткая штука на свете есть. Это - неблагодарность.
Мы, конечно, не знаем, действительно ли неблагодарности такое под силу. Все-таки, конец света бывает всего один раз. И его еще никто не видал. Но маленькую модель этого конца - так сказать, в отдельно взятой стране - видели многие. Это случается, когда умирает культура. Умирает в свой срок, естественной смертью, от причин органических, либо гибнет во цвете лет в назидание очевидцам - так ли, сяк ли, исход один. Все, что стояло, падает и рассыпается в прах, вещи привычные до неузнаваемости меняют свой облик, света нет, отопление не работает, лекарства не лечат, стражники не стерегут, хлеб есть нельзя, а книги читать и вовсе не рекомендуется. Тогда собеседник на пиру всеблагих, посмотрев на все это сверху и немножко со стороны, собирает котомку и отправляется куда глаза глядят искать на свою голову счастья. А на развалинах старого гнета новое поколение увлеченно строит, как в первый раз, деревянный велосипед, вызывая справедливое удивление соседей, которые слишком любили свою историю и свой быт, чтобы сокрушить их вот так во имя прогресса. То есть во имя чего-то нового, поскольку старое, вроде бы, никуда не годилось. И его не за что было любить.
Панк - современное общественое (вернее, антиобщественное) движение, отвергающее законы и, в общем, культуру во имя социальной свободы личности. Это очень привлекательная идеология. Она взывает ко многому истинному в сердцах, и ко многому из того, что лежит глубже прочего, и притом исключительно терпима и вообще ни на что не претендует. Даже панк может быть весьма эстетичным. Он не может только что победить, поскольку вся конструктивная часть философии панка высказана в Нагорной проповеди, а часть деструктивная неинтересна сама по себе. Бунт ради бунта, мятеж против всего - яркое времяпрепровождение, но сомнительная общественная платформа. Хотя один из основоположников анархизма Бакунин и провозгласил, что “страсть к разрушению есть также творческая страсть”, история пока что не дала нам достаточных доказательств этому утверждению. Статистика здесь очень плохая. Во всех случаях разрушение старого не только не приводило к построению нового, но даже отбрасывало развитие общественных отношений назад на века (скажем, от конституционной монархии - к азиатской деспотии).
Правда, панк, собственно, ничего не разрушает. Он только ни в чем не участвует. С точки зрения панка, практически все, чем располагает прогрессивное человечество, приобретается ценой отказа от личной свободы, потери выбора, потери души. И грустные слова о том, что спасти эту самую душу можно лишь потеряв ее, ничего панку не говорят. Это знание как раз и является частью культуры, которую панк отрицает. Поэтому, при всей своей привлекательности, панк в его настоящем виде самой природой вещей обречен остаться частностью мирового процесса и частным фактом приличной биографии на ранних стадиях социального становления. Потому, что панк говорит, как все плохо, а этого люди не любят. Они и так это знают, и им это скучно. Люди любят, когда им говорят, что многое хорошо, и может быть еще лучше, если добавить кое-что новое. Именно так учил Иисус в храме, и примерно с такими словами Павел шел к римлянам.
Главное, что это - правда. Панк, при всей своей симпатичности, неправ, а христиане - правы. Много, слишком много хорошего рождается в общественных отношениях, чтобы мы могли позволить себе ими пренебрегать. Практически ни одну мало-мальски значительную вещь, кроме самоубийства, не сделаешь в одиночку. Либо тебе помогут, либо придется воспользоваться опытом предшественников. Первое мы называем республикой (res publica, здесь: “общее дело”, лат.), второе - культурой. Это панк отвергает, и это же мы активно используем не без удовольствия для себя, и даже строим, когда есть силы. Имеют место также отдельные недостатки, вроде тоталитаризма, ксенофобии, ханжества и просто скуки. Против всего этого, главным образом, выступает панк. Здесь он прав, и в этом ему нет равных. Как нам, людям доброй воли, стать панками, не превращаясь при этом в панков? Может ли идеология бунта стать движущей силой общественного строительства?
Я намеренно здесь не ставлю вопрос о том, может ли человек в странной одежде, отрицающий все условности и порой плохо пахнущий, выступать в роли носителя и создателя высочайшей культуры (потому, что для чистоты опыта нам нужны оптимальные результаты). Тут достаточно вспомнить Диогена, и чаньских безумных монахов, и нищего Франциска, и оборванного Беовульфа, не говоря уж об Иоанне Крестителе. То есть мы все здесь - культурные люди, а джентльмен джентльмена всегда узнает, и потому мы этот вопрос снимем с повестки дня.
ЗЛОВЕЩИЙ ПРИЗРАК НОВИЗНЫ
Есть разновидность панка, приветствующая культуру. Она даже преклоняется перед культурой в ее наиболее совершенных формах. Это движение отчаянно защищает культуру от цивилизации, совершенство - от прогресса, мастерство - от ремесленничества. Более того, именно в изощренной, цветущей культуре это движение видит путь к свободе личной и творческой для всех нас. Речь идет о такой вещи, как паропанк. Идеологи этого направления обладают чрезвычайно хорошим вкусом и, порой, до болезненного эстетичны. Даже девушки носят корсеты на китовом усе. Стимпанки (steam по-английски и означает “пар”) избрали примером для подражания быт и высокие технологии соответствующей эпохи, когда паровые машины решали все мировые проблемы, беспроводной телеграф был непростывшей новинкою и летательные аппараты несколько тяжелее воздуха готовились заменить лошадь. Короче, викторианство.
Эпоха пара, начавшаяся отнюдь не в пятидесятых годах XIX века, получила в викторианской Британии свое блестящее завершение. Правление Виктории стало великолепным итогом полуторавековой индустриализации Запада, начатой именно британскими гражданами, этого похода за хлебом насущным под знаменем вечных ценностей. Причем интересы застрельщиков и героев индустриальной революции отнюдь не исчерпывались хлебом и зрелищами. Это были гении, а часто и вовсе лучшие люди своего времени, трудившиеся всю жизнь в поте лица не на чужого дядю в правительстве, а во благо человечества. И это благо деятели эпохи пара видели в освобождении человека, в обретении им новых, исключительных возможностей, овладении силами природы, победе над голодом, болезнями и разобщенностью мира. Те же люди, что создавали теорию электричества, создали и Конституцию США. Отец эволюционной теории был и философом, и большим поэтом, первооткрыватель кислорода и автор теории газов - профессиональным теологом. Такие простые вещи, как сукно, фарфор и чугунные печки, были положены в основание грядущего царства счастья, а не какого-то там комфорта или благосостояния.
Это, в целом, сработало. К 1900 году цивилизация достигла такой высоты, что предметы домашнего обихода смотрелись произведениями искусства. Имеющиеся в распоряжении средства были не самыми эффективными, поэтому работа с ними требовала исключительного мастерства. Сохранившиеся до наших дней вещи, сделанные тогда для массового потребления, до сих пор пребывают в рабочем состоянии или требуют технического обслуживания с заменой немногих движущихся частей. Кажется, викторианские технологии были, по меньшей мере, столь же высокими, сколь и технологии наших дней. Век назад люди умели создать уют и окружить себя удовольствиями ничуть не менее изощренными, нежели наслаждения нынешние. Только те, прошлые блага цивилизации приходится ныне признать много более качественными.
Этот принцип, поражающий впервые столкнувшихся с ним людей, действовал, увы, во все времена. Скажем, пока мы не знаем, каким образом древние греки передавали важную информацию на значительные расстояния. Однако история располагает кое-какими сведениями о том, что они это делали. И у нас нет оснований не верить ей, поскольку в других областях практической жизни, о которых мы что-то знаем, греки добились поистине выдающихся результатов. Их технологии были совсем другими, но не менее, если не более эффективными. Римляне - их исторические преемники и основатели нашей цивилизации - придумали и применяли на практике буквально все, чем мы пользуемся сейчас. Часто это и выглядело схожим образом.
В римском доме были и водопровод с системой очистки, и унитарная кухня с такими хорошенькими и странными предметами утвари, которых и назначение-то нам не всегда понятно. Римское общество пользовалось всеми прелестями управляемой демократии, что знакомы и нам. Империя, созданная римлянами, по площади и административному устройству не только могла сравниться с нашими государствами, но сплошь и рядом их превосходила. Даже римская профессиональная армия не оставляла желать лучшего, а в плане морали дает сто очков вперед большинству нынешних. В Древнем Египте врачи выполняли трепанацию черепа и делали нейрохирургические вмешательства, причем, как и сегодня - по поводу и без повода. Есть сведения, что в погоне за знаниями и практикой они даже злоупотребляли подобными операциями. При этом проблема бессмертной души также была для них научным фактом. Теперь толстые хитрые греки заняты, в основном, коммерцией, римляне превратились в пример для подражания, а на развалинах былого величия египтян проживают совсем другие народы. В этом не было бы ничего плохого, если бы наши преемники не начинали культуру всякий раз с чистого листа.
КРАСОТА ПУНКТИРНЫХ ЛИНИЙ
Протест стимпанка как раз и направлен против такой чудовищной траты культурных ценностей. Предложение вернуться назад к паровому движку и электрическому генератору не следует понимать буквально (хотя свой резон в этом есть). Почему бы стимпанк не начать с себя, попробовав хоть раз в жизни от безудержного потребления технологий перейти к их правильному использованию? Мы так безоговорочно верим в прогресс, что забываем о смысле этого слова. Означает оно, всего-навсего, движение, и потому никак не может быть целью. Разглагольствуя о нанотехнологиях, мы никогда не постигнем то наслаждение, что испытывали наши предки, смазывая механизм “обыкновенных” часов - образец совершенства. В поисках этого совершенства в технике, науке, искусстве люди имеют дело с исключительно трудным материалом - собственной человеческой природой, изрядно подпорченной злом. Они бьются с ней, срываются, ошибаются, и с огромным трудом достигают успеха для того только, чтобы успех этот (его называют культурой) был перечеркнут очередными поборниками прогресса, отвергающими все старое и совершенное во имя грядущих побед.
К середине XX века хирургия достигла невиданных прежде высот - и пала во прах, уступив место антибиотикам и другим лекарственным препаратам. Казалось, больше она не понадобится. Теперь выходит, что фармакология, где все полвека назад представлялось в столь радужном свете - тоже очень возвышенная отрасль медицинской науки. Она еще более рискованна, чем хирургия, и требует столь же глубоких знаний, которые обретаются столетиями. А между тем навыки хирургии, мучительно выработанные тогда, до полетов в космос, уже отчасти утрачены, их не восстановить волевым усилием. Сто лет назад кино называли не только новейшим, но и важнейшим искусством, которое вот-вот заменит литературу. Оно и впрямь оказалось искусством, требует жертв и огромного мастерства. Работать в кино ничуть не проще, нежели в литературе, и нимало не безопаснее. Однако литературу оно не заменяет, а искусство книгописания ныне почти забыто. В очередной раз, в поисках нового и более прогрессивного решения проблемы, мы меняем шило на мыло; проблема же, между тем, все растет, а мы только теряем время, хватаясь то за мотыгу, то за соху, то за штурвал трактора, овладевая все новыми, поразительнейшими навыками за исключением одного - умения пахать.
Между прочим, генетика была создана в эпоху пара. Были в то время и первые, аналоговые компьютеры. Они не были столь мощны и могущественны, как их цифровые преемники, но они были совершенны в техническом отношении, а нынешние компьютеры - нет. Вместо того, чтобы бежать от ужасной реальности цивилизации на ее задворки, стимпанк предлагает реальность альтернативную. Он призывает нас обратить свои взоры назад и представить себе, как выглядело бы современное общество, не прерывай оно раз за разом свое развитие, когда этот процесс только что начинает становиться естественным. От отрицания цивилизации перейти к ее доработке, доводке, вернуться к истокам, к тому месту, где начали врать, и попробовать снова. В общем, вернуть панк к стимпанку.
Этот лозунг, хорошо известный всем людям “в теме”, на первый взгляд нельзя назвать ни оригинальным, ни даже удачным. Провозглашая такие вещи, участники, в общем, совсем небольшой, хотя и крепко сплоченной группы бунтовщиков противопоставляют себя всему движению в целом. Они, можно сказать, предъявляют право на первенствование, а это мало кому может понравиться. Известно, что так называемые антиобщественные группировки более прочих славятся нетерпимостью, а всевозможные малые церкви распадаются на секты куда быстрее и легче, чем ортодоксальные объединения. Тут главное - начать. Лозунг, однако, вполне обоснован, и даже жизненно важен - он может спасти панк, и даже не просто придать ему новые силы, но и перевести в иное качественно состояние. Такая тактика плоха только в тех случаях, когда само учение неоднозначно. Скажем, не успел Лютер покончить с церковным преданием, а глядь - Кальвин уже разобрался и со свободой воли, и со всеобщим спасением, и даже зажег такие костры, каких не знала матушка-инквизиция в минуты полного душевного расстройства. А сегодня, на фоне нынешних бесчисленных протестантских сект и церквушек, лютеранство и кальвинизм выглядят почти классическими, они кажутся правовернее самого Папы.
Но есть ведь и другие примеры, не одни только дочери Ляпкина-Тяпкина. Вот маленькая, и не очень влиятельная в мире идей национальная церковь породила странную группу верующих без определенных занятий, со своим новым пророком-каменщиком (у нас Его, в силу трудностей перевода, считают плотником) и призывом по-настоящему, заново исповедовать традиционную веру. Это и впрямь привело проповедников к отчуждению, большим для них трудностям и страданиям и, между прочим, спасению мира. Поневоле призадумаешься. Тем более, что на карте вселенских религиозных конфессий, отпечатанной в римской типографии, проблема избранного народа смотрелась совсем небольшим фрагментом. И все дальнейшее развитие событий стало для просвещенных людей сенсационным.
Что, если бы нить, связующая поколения, не прерывалась? И новую технику создавали бы прямые ученики мастеров, создавших технику старую? И направления в искусстве не сменяли бы друг друга, как однодневки, а шли бы все вместе, ноздря в ноздрю, передавая свой опыт? И Лев Толстой не переписывал бы Евангелие, а занялся богословием в семинарии, за одной партой с Дзержинским? И оба-два дали бы себе труд защитить диплом? И Николай Первый не задушил бы Лунина в тюремной камере, а обнял бы его с плачем и повел во дворец обсудить проект Конституции? И вместо мировых войн были бы приняты политические решения? А политика знала бы исключительно эволюционный подход, избегая всяческих революций? И особенно яростных злоумышленников усмиряли бы не ссылки и каторги, а тайные общества супергероев на службе Ее Величества, используя для этой цели приемы японской борьбы и удивительные приспособления, сверкающие латунью и оптикой? В общем, что бы случилось с цивилизацией, если бы люди не мешали друг другу работать, а по достоинству ценили бы чужой труд и с благодарностью принимали его как дар? Саперлипопет.
ОТ УЭЛЛСА К КЕВИНУ ДЖЕТЕРУ: ПРОРОКИ ВЕЛИКИЕ И МАЛЫЕ
Впервые слово steampunk произнес Кевин Уэйн Джетер, ныне здравствующий альтернативный писатель, автор нескольких научно- и ненаучно-фантастических (в духе Алексея Константиновича Толстого) произведений. Джетер прославился своими на редкость мрачными, малосимпатичными героями, сбирающими, так сказать, исключительно зловещие обломки былых крушений на берегу необъятного океана познания. Его перу принадлежит, в частности, Morlock Night (“Ночь морлока”) - неофициальное продолжение знаменитой “Машины времени” Герберта Уэллса. Самого Уэллса, который был не только отцом многих великих книг, но и пламенным общественным деятелем (и, кстати, каким-никаким христианином), легко и без боли можно записать в “великие пророки” стимпанк-учения. Картины грядущей дистопии в текстах Уэллса сочетают почти безграничные технические возможности цивилизации со странными и старообразными средствами реализации этих возможностей и с очень сдержанным социальным оптимизмом.
Уэллс, в частности, оставил нам “Неугасимый огонь” - настоящую христианскую трагедию, заставляющую припомнить не столько лучшие главы мировой фантастики, сколь самые горькие страницы “католических романистов” вроде Ивлина Во. В его более известных российскому читателю книгах люди будущего используют технику, выбракованную индустриальным отбором еще при жизни автора. Там небо вовсю бороздят аппараты легче или ненамного тяжелее воздуха, царствует механика и величайшие открытия совершаются в лабораториях чокнутых профессоров, в лучших традициях немого кино. Это, если угодно, типичный стимпанк. Уэллсовы персонажи, проникающие в страшные глубины мироздания, образно говоря, роют свои тоннели и шахты в тени цивилизации преуспевающих дураков, на свалке истории - там, где никто их и не заметит.
Эти люди несут возмездие миру за его легкомысленные злодейства. Вышвырнутый из жизни общественным мнением доктор Моро, на удаленном острове фабрикующий расу будущих сверхлюдей, обращается в поисках строительного материала прямо к природе, используя для своих опытов животных. На место Бога, воззвавшего к жизни неугасимый огонь в сердцах детей эволюции, добрый доктор предлагает себя, с револьвером в одной руке и пародирующей Святое Писание книгой “закона” в другой. Однако сама постановка вопроса обрекает усилия безумца на поражение: люди-звери, способные лишь обезьянничать у людей настоящих под непрерывное чтение цитатника, съедают своего создателя. Примечательно, что “Остров” был впервые опубликован в пасторальном 1896 году. Именно потому мы считаем Уэллса гением, а, скажем, Оруэлла - только талантливым литератором и сомнительным учителем нравственности.
Гениальный ученый, герой “Человека-невидимки”, поставленный в исключительное положение отнюдь не своим даром, но ненавистью и тупостью “приличных людей”, позволяет себе этим вынужденным одиночеством бравировать, и поразительно быстро превращается в банальнейшего преступника. Безвредный чудак в “Пище богов”, ведомый уже намерениями самыми добрыми, действительно создает сверхлюдей в лучшем смысле этого слова, и они оказываются грандиозными уродами, вызывающими ужас и ненависть окружения. Картины возможного будущего цивилизации в “Машине времени” предельно черны. За тысячи лет стагнации, которую давно сгнившие в могилах присяжные мыслители именовали “прогрессом”, человечество выродилось полностью: интеллектуально, нравственно и эстетически. Попытки социальных вождей припрячь к этому вырождению классовые теории увенчались успехом - бывшие люди разделены, и разделение это возвращает историю в доисторические времена травоядных и хищников.
Самые практические идеалы современной Уэллсу действительности не способны работать. Привыкшие решать вопросы с помощью грубой силы люди терпят поражение от марсиан - представителей той же людоедской морали, только не замутненной прекраснодушными рассуждениями о праве и разуме. В “Войне миров” не герои, а Бог останавливает космических паразитов, обращаясь к низшим природным силам. Это - страшный моральный провал технократической цивилизации. Обожаемый и почти обожествленный паропанком Уэллс являет нам абсолютно все главнейшие признаки этого направления: резкое, доходящее до отрицания, недоверие к избранному человечеством пути развития, мрачный готический антураж, техника как способ познания мира, техника (создание мастеров) против технологии (создания недоучек), человек против человечества.
Родившийся в 1950-м году, на заре космической эры, Кевин Джетер в молодые годы посещал колледж Фуллертон в Калифорнийском университете - своего рода alma mater современной готической фантастики. Здесь он свел дружбу с Тимом Пауэрсом и Джеймсом Блэйлоком (оба-два в наши дни стали очень значительными деятелями альтернативной культуры, не лишенными литературного изящества и даже приятного академизма), а через них - со знаменитым Филипом Диком, которого ныне уже с нами нет. Филип Кайндред Дик, чье второе имя не только успешно компенсирует не совсем благозвучную фамилию, но и глубоко символично (kindred по-английски - “родной”, “соприродный”, “родная кровь”), был посредственным художником. Его тексты можно уверенно отнести к третьеразрядной литературе, они обладают скорее идеологической, нежели эстетической ценностью. Однако этот скромный писатель поистине стал родным сотням миллионов и даже миллиардам людей в силу своего исключительного дара сюжета. Такие грандиозные и, без сомнения, известные всему человечеству голливудские постановки, как Blade Runner Ридли Скотта, Total Recall Пола Верхувена и The Minority Report Стивена Спилберга созданы по произведениям Дика. Этот перечень далеко не полон.
САБОТАЖ
Эти четыре мушкетера и основали стимпанк - сперва как литературный кружок. Социальные лозунги пришли позже, когда тысячи молодых и не очень бунтовщиков приняли философское и эстетическое послание слишком близко к сердцу. В программном письме 1987 года в редакцию научно-фантастического журнала Locus Джетер всего лишь поделился своми (и своих друзей) литературными планами на ближайшее время. Тут и прозвучало слово steampunk, обозначавшее первоначально гремучую смесь викторианской тематики с противостоянием личности обществу.
Почему вообще пришел пар - викторианский движитель прогресса - на панк-сцену? Правление королевы Виктории (довольно-таки тоталитарное даже на взгляд очень законопослушных британцев) стало в истории человечества “концом прекрасной эпохи”. Это было время, когда великая западная культура достигла своего материального расцвета. Машины покорили стихии, наука в прямом смысле слова стояла на пороге раскрытия последних тайн мира и человека. И эти тайны оказались “последними” также и в нравственном смысле. Воздушные корабли, пулеметы, катодная трубка и психоанализ стали грустными вестниками заката традиционного Запада. Эти совершенные произведения человеческого гения превратились в прекрасные финтифлюшки, иллюминировавшие наиболее мрачные страницы истории. Война в Африке, увенчавшая полувековое правление “виндзорской вдовы”, оказалась генеральной репетицией войн совершенно новых, прежде невиданных, направленных уже не на решение повседневных задач, а на физическое уничтожение врага.
И врагом этим предстал вчерашний сосед, такой же просвещенный и преуспевающий белый человек, незаметно освободившийся не только от векового рабства у природных сил, но и от самой своей человеческой природы. Вместе с одеждами христианской морали общество технократов сбросило заодно и маску братства по убеждениям, по происхождению - в том числе, классовому, даже и по крови. Средства и способы массового убийства, опробованные на африканцах, тотчас же повернулись против своих создателей. Это надолго превратило ученых и инженеров из передового отряда детей Бога в прислугу общественной власти, былых чародеев - в злых колдунов. Психологический откат “простых людей” от темы науки и техники был потрясающим, ему равного не знала история. Прежде рабочие мануфактур ломали машины, лишавшие их работы, а крестьяне убивали овец, почти буквально пожиравших их хлеб. Это была справедливая ярость. Теперь народ от станка бросился в кинематограф. Цивилизация на глазах становилась все более технократической, потом - техногенной, а люди уже не гневались на нее, а вовсе теряли к ней интерес, предпочитая творческому труду (он именно был творческим в традиционном обществе; даже работа на земле была прямым созданием основных ценностей) выработку заданной нормы благ.
Из средства существования технология превратилась в цель, победив и преобразив жизнь, которой прежде служила. Однако все вышесказанное не означает, что станки надо остановить, а компьютеры - сжечь. В известном концептуальном анекдоте старушка-дворянка, узнав от горничной, что шумят на улице пролетарии, которые хотят, чтобы не было богатых, задумчиво отвечает: “Надо же; а вот когда дедушка с друзьями выходили на Сенатскую площадь, они хотели, чтобы не было бедных”. Именно этот принцип избытка, заложенный Богом в природу людей, как неугасимый огонь, рождает идеологию стимпанка. Не правильное распределение плодов творчества - хлеба и зрелищ, а право на это творчество, изменяющее действительность, лежит в основе движения.
Именно люди науки, ученые и инженеры, творцы совершенства способны противопоставить свой гений, свое глубочайшее знание природы вещей безумию и бездарности, технику - технологии, мастерство - мастеровщине. Изнутри системы они нанесут удар в самое ее сердце. Стоит вспомнить, что германские физики не только сделали создание ядерной бомбы возможным. Они и саботировали это создание, дав шанс человечеству выиграть самую кровопролитную из известных нам войн за выживание мира. Весь стимпанк построен как раз на такой партизанщине; каждая мастерская, каждая лаборатория становится крысиной норой, где зреет сопротивление.
Новый человек приходит к старому миру не разрушителем и не творцом очередного порядка, основанного на переделе - неважно каком: “черном”, “красном” или “зеленом”. Он приходит, как равный к равным, и говорит им не как завистник, озлобленный раб, но как власть имеющий. Идея, модель, заводская синька, техника, мастерство, культура не могут быть инструментами в деле порабощения человека; они - оружие его освобождения. Они не служат цивилизации, а создают ее. Именно они первичны, прогресс - вторичен. Великолепные создания наших рук и ума поистине чудесны, волшебны, обладают собственной энергией созидания. Они несут в себе искру творческой силы, эроса, неугасимый огонь, возженный Богом в сердцах людей. Именно это достоинство личности, высказанное римлянами и утвержденное на самом высоком уровне Евреем, является основным принципом стимпанк-движения. И этот же принцип, становясь из символа веры движущей силой, как некогда пар, заставляет очень пристально вслушиваться в проповедь стимпанка и находить в ней такие пронзительные откровения, каких, возможно, еще не знала история общественного протеста.
СУПЕРКРЫСЫ – СПАСИТЕЛИ МИРА
Про панк в его современном виде известно многое, если не все. И, при том, это антиобщественное движение продолжает оставаться загадкой или, вернее, становится с годами все более загадочным.
Если в Соединенных Штатах 60-х годов истоки панка принято усматривать в своеобразной “жесткой” музыке, а в Англии 70-х его легко было узнать по характерной прическе, ошейникам, заклепкам и булавкам, дальше обращаться к фактам становится все труднее. Десятилетием позже панк, вроде бы, умер, и это было торжественно констатировано его исследователями – людьми, большей частью, сторонними. В 90-х он, говорят, воскрес, или возродился (откуда, собственно, и лозунг Punk not dead), чтобы вновь утратить свой облик и уйти в тень в нынешнем тысячелетии, поскольку ошейники начали ассоциироваться скорее с легализованным SM, пирсинг стал частью body art, а “ирокез” может себе позволить вообще кто угодно. С другой стороны, по-прежнему великолепна питерская Crazy, “всем известная в Теплой Трубе”, и все так же она может приехать в Москву и посетовать, что в последнее время жизнь стала не очень, приличной шмали не достать, но ее город все равно прекрасен, и она будет рада встретить там каждого. Если она жива, то кого же тогда хоронят?
Говорят, что панки очень близки бритоголовым, и, значит, они – нацисты; однако ни панки, ни даже skinheads нацистами ни в коей мере не являются, хотя уже совсем не близки, исключая довольно удобную, хотя и тяжеловатую обувь фирмы Dr Martens. Панки – грязные; но, если это порой и так, это – не их отличительная черта. Панки – извращенцы, и ярким подтверждением этого является подмосковная группа Lesbian Boy. Наконец, они – циники, и потому придают такое значение пустякам среди всеобщей борьбы и труда, совсем как известный античный философ Диоген, которому завидовал Александр Великий, и который, как это ни дико, тоже был циником. Впрочем, и это неточно. Цинизм древнегреческий и философский совсем не то же самое, что цинизм бытовой, а панк в нравственном отношении вовсе не циник, а, скорее, скептик и реалист.
Опять-таки, именно в силу антиобщественной природы панка, его так трудно определить. В сущности, никто не вправе причислить вас к этому сообществу, ниже торжественно отлучить от него. Некоторые считают, что не панк тот, кто не законспектировал или, хотя бы, не прочел сногсшибательное сочинение Крэйга О’Хара “Философия панка: больше, чем шум”. Однако, образованным людям эта книжка покажется, в лучшем случае, трогательной, а необразованные вообще не поймут, о чем там написано. Следовательно, основную часть аудитории составят читатели, повернутые на идеологии и привлеченные больше всего стремлением иметь свою, клановую философию. А такие взгляды на жизнь, увы, противоречат именно идеологии панка, если такая вообще имеется. Во всяком случае, в том виде, в каком это преподносит книга Крэйга О’Хара.
Тем не менее, желание индивидуалиста, отвергающего общепринятые правила поведения, выработать в противовес им свои, по-человечески вполне понятно. Нельзя быть вообще никем или, хотя бы, никак не выглядеть. Если панк и ни на кого не похож, то уж, по крайней мере, на себя-то он точно машет. И отказ от маски ни в коей мере не предполагает отсутствие собственного лица. Другое дело, любая общественная доктрина сама по себе является маской на лице человека. И потому призыв принять за правило отсутствие правил в логическом плане напоминает известный рекламный слоган концерна Ford, предлагавшего в 30-х годах покупателю машину любого цвета, если этот цвет – черный.
СМЫСЛ СТРАДАНИЯ
Никакое общественное устройство не подходит для жизни. Это заключение лежит в основе философии панка, отвергающей любой компромисс во имя полной личной свободы. Какой смысл в этом протесте, коль скоро он ни на что не направлен? Всякое массовое движение предлагает свою общественную модель, альтернативную общепринятой. Панк, чье имя стало синонимом слова “альтернатива”, отрицает в первую очередь именно эту самую социальную альтернативу, как таковую. Ни в какие социальные рецепты, равно подходящие всем добропорядочным гражданам, он не верит, и никакие лозунги, в том числе самые романтические, вроде “make love not war”, не поддерживает. С точки зрения благоразумного одиночки с волосами торчком, есть время для любви, есть – для войны. И для каждого живого, нормального человека это время – разное. Если панк сверяет часы, значит, таков его глубоко личный выбор, безотносительный положению в обществе. Потому он и панк.
За четверть века существования так называемого Соловецкого лагеря особого назначения (названия менялись, но учреждение работало исправно), на этом, в общем-то, совсем небольшом клочке земли были физически уничтожены два с лишним миллиона человек. Топографию всего процесса легко себе представить. Вот это гора, с которой сбрасывали людей, привязывая их к бревнам. А вот в этом здании, где одно время размещалась православная гостиница “Преображение”, был знаменитый “гастроном”, где других людей резали на кусочки; а подо всем этим в подвале – “селедочная”, то бишь, в просторечии, душегубка; а тут кремль, где женщин и мужчин замораживали живыми, и тому подобное. Несколько священников молились там за всех невинно убиенных, принимали чьи-то исповеди, и даже крестили. Потом из этого, в частности, выросла катакомбная церковь.
Эти божьи люди прожили довольно долго – примерно до семидесятых годов, оставив после себя сотни и тысячи прихожан и кое-какие тексты. Сейчас все это можно прочесть. Глубокий мистический смысл увидали святые отцы в страданиях и смерти миллионов людей. Для них за этим за всем сиял негасимый свет торжествующей Истины – торжествующей через жертву почти космического масштаба. С точки зрения панка на острове десятки тысяч одних людей убили за двадцать с лишком лет миллионы других. Только и всего. Говоря словами известного писателя, “круговорот дерма в природе”. Что это – полное равнодушие к чужим мукам? Скорбное бесчувствие? Кощунство? Нет. Это – правда.
“Господь не сотворил смерти, и не радуется погибели живущих”, гласит Писание. Когда земля горит под ногами, более всего хочется увидеть в происходящем какой-то смысл. Поскольку жизнь бесценна, особенно - наша; и, если приходится с ней расставаться, хочется верить, что это – не зря. Что это – жертва, подобная крестной. Что своей страшной гибелью мы что-то там искупаем в масштабе всего многострадального нашего народа. Хотя бы, что Бог нас чему-то учит, куда-то ведет, за что-то наказывает. Что, на худой конец, это – наша вина. Последняя модель, как самая примитивная и привычная, хорошо знакома психологам и социальным работникам, пытающимся помочь жертвам насилия. Именно с ней они и борются, чаще всего - безуспешно. Кстати, эта модель – и самая выигрышная. Ее поддержит большая часть сторонних наблюдателей, кому повезло. Просто надо было вести себя скромнее, не носить чулки в сеточку и не гулять по улицам после полуночи. Не включать свет, не собираться кучками. Не рассказывать политические анекдоты. Не смеяться, не плакать. Не смотреть в глаза. Вообще не думать. В такой примерно интенции выступили друзья пострадавшего праведника из Книги Иова. Они прямо и нелицеприятно высказали ему эту здравомысленную позицию. Но Бог их не поддержал.
СЕРЫЕ СЕСТРИЧКИ И БРАТЦЫ
В обществе, придерживающемся традиционной идеологии, панков, по личному выбору обретающихся на обочине, то и дело сравнивают с крысами. Отчасти это дань городским легендам о грязных и агрессивных ублюдках, подбирающих всякую дрянь, отброшенную добропорядочными людьми. В каком-то смысле эти сравнения подчеркивают антипатриотичную, космополитическую, “предательскую” суть панка, отрицающего большинство общепринятых мерок расовой, классовой, национальной и даже сексуальной самоидентификации и предпочитающего “трусливо и эгоистически устраняться” из неугодной ему общественной жизни вместо того, чтобы как-то ее улучшать. Панки довольно замкнуты в своем протесте, себе на уме и неохотно участвуют в конструктивном диалоге, каким его представляет себе большинство. В этом они также похожи на крыс, которые живут рядом с нами своей обособленной жизнью, а как мало мы о них знаем. Крысы, как и панки, известны хорошо и давно, и все-таки продолжают являть собой некую тайну. Бытие их загадочно, привычки – странные, внешность обманчива и не слишком привлекательна. Их мало кто любит, но их невозможно истребить.
Между тем обществу следовало бы поставить памятник крысе, вытеснившей из подполья чуму и продолжающей век за веком стоять на пути этого морового поветрия непреодолимым барьером. Серые крысы, придя в Европу не так давно, не только очистили подземелья городов – эту неприглядную изнанку жизни техногенной цивилизации – от носителей заразы, принадлежавших к совсем другому биологическому виду, но и, как встарь, первыми принимают на себя удар, когда она пытается поднять голову. Многочисленные фильмы ужасов тиражируют образ гигантской крысы, обитательницы трущоб, или нежданно охваченного безумием полчища крыс, набрасывающихся на людей. Так дает о себе знать постоянный страх относительно благополучного меньшинства перед темными, аморфными социальными массами, которыми изо дня в день никто не интересуется, и чье положение зачастую критично.
Однако, на практике отношения крыс и людей в трудные времена складываются по-иному. Пережившие трудные времена рассказывали во множестве о неожиданном поведении крыс, заключавших с людьми своего рода союзы. Ослабевшим от голода крысы приносили еду, посещали больных, поддерживая их дух, дышали в лицо замерзающим. В тюрьмах именно крысы становились часто единственными друзьями для узников. В случае катаклизмов крысы, в отличие от людей, не впадают в панику и не бросаются друг на друга, да и для обывателей не представляют опасности. Напротив, целеустремленно ищут возможные выходы из критической ситуации, зачастую указывая их нам.
Поэтому сравнение с крысой, этим отчаянным, неуязвимым и умным зверком, сражающимся не за какие-то там абстракции, а прямо-таки за жизнь в крайне неблагоприятных условиях, для уважающего себя панка не менее лестно, чем, скажем, для средневекового рыцаря – сравнение с вепрем или волком. Все эти образы прекрасны и совершенны, символизируя стойкость, отвагу, силу и честь. Крысы, на взгляд дружественного наблюдателя, веселы и приятны; они, в трудную минуту объединяясь, становятся только умнее, в отличие от большинства людей, превращающихся в дикое и, вместе с тем, послушное человеческое стадо. Крыса легко находит выход из лабиринтов, руководствуясь почти или даже сверхъестественным чутьем, как и мудрец, ведомый своим сократическим демоном, не теряется в многообразных хитросплетениях суетных умствований и суховатых теорий, пробираясь через них к свету. Панк со своей крысой ничуть не хуже друида с вороном.
СДЕЛАЙ САМ
DIY, или Do It Yourself – основа социальной этики панка и движущая сила его созидательных устремлений. Это предложение является почти точным парафразом соответствующего периода из книги Крэйга О’Хара, но лучше не скажешь. Речь идет, разумеется, не о том, чтобы отказаться от индустриальных завоеваний человечества, а заодно и от коллективного творчества в любой форме, буквально вернувшись в эпоху натурального обмена. Сама природа высоких технологий исключает совершенную автономию индивида. Однако, творческие союзы не могут выстраиваться ценой отказа от личной свободы. Это на практике означает, что high tech может быть великолепным украшением человеческой жизни, но не должен стать поводом и причиной обеднения этой жизни или ее насильственного упорядочения. То же и политика.
Ярким примером такого подхода, а заодно и его полной жизнеспособности, может служить феномен open source, то бишь, свободного распространения и использования в среде компьютерных пользователей целого гигантского парка совершенно бесплатных программ на все случаи жизни и для всех сколько-нибудь привычных операционных систем. При этом исходные коды таких дармовых приложений, сплошь и рядом оказывающихся лучшими в своем классе, также доступны всем желающим для изменения или развития. Предполагается, что любое мыслящее существо имеет некое естественное право на информацию и, в общем, не обязано платить за то, что можно получить даром. Это, конечно, страшно упрощенное описание - для первого знакомства.
Честертон говорит, что если уж делаешь какое-то дело, надо делать его плохо. Этот парадокс призван подчеркнуть первостепенную важность личного участия в техническом процессе, когда сама техника и технология становятся подспорьем для творческой личности, а не подчиняют ее рутине и не превращаются в источники ее отчуждения от собственного труда. В условиях, когда событие искусства – визуальное, акустическое или любое другое – все чаще служит извлечению сверхприбылей глобальных корпораций, правопреемников действительных авторов этого события – литераторов, живописцев, музыкантов и кинематографистов, этика DIY подразумевает возможность каждого удовлетворить свое право на информацию, обеспечивая непосредственный доступ к ней. Популярный исполнитель Moby, не так давно обратившийся к истокам своего мастерства и почти целиком посвятивший себя именно панк-року, официально предложил всем желающим ознакомиться с его новыми композициями, просто посетив его собственное кафе и переписав понравившиеся вещи на компакт-диск.
Таким образом, мэйджоры шоу-бизнеса остаются как будто в стороне от взаимоотношений тандема “поэт и толпа”, однако на результативность этого процесса их блистательное отсутствие никоим образом не влияет. Те, для кого творчество именно этого мастера не более чем приятный фон для повседневной суеты, могут пойти на общих основаниях в торговый зал и купить что-нибудь от SONY или EMI. Но если для вас все, что делает тот или иной художник, писатель, поэт или музыкант, обладает личным смыслом и есть событие особой важности, вы можете приобщиться к этому непосредственно, как друг или, во всяком случае, ближний, в самом христианском значении этого слова. Настоящие хакеры взламывают системы корпоративной безопасности не с целью наживы. Они делают это из ненависти к замкам и любви к искусству.
FANZINES
Именно тесные отношения мастера и поклонников стали во многом определяющей силой в создании таких масштабных проектов современного кинематографа, как, скажем, “Властелин колец”, где в конце каждой части по именам перечислены все, кто своими советами и пожеланиями повлияли на окончательный результат. Это славословие занимает четверть часа экранного времени, но оно того стоит. Ведь без помощи и поддержки fans (почитателей, “фанатов”, англ.) вся картина была бы совсем иной.
В случае с Serenity, когда полмиллиона простых людей заставили Голливуд сменить мнение о неугодном продюсерам телесериале на диаметрально противоположное и обеспечить создание соответствующего полнометражного фильма, пример еще более нагляден. Вообще все творчество автора этого шедевра Джосса Уидона - по мнению критиков, одного из наиболее одаренных мастеров наших дней - вполне соотносится с главными принципами панка. И подумать страшно, с чем еще соотносится.
Другое дело, что этими грандиозными акциями деятельность человека, проявляющего непосредственный интерес к происходящему вокруг него, ограничиваться не может. Поэтому повседневная жизнь панка неразрывно связана с организацией самиздата в его наиболее общепринятом виде – всевозможных брошюр, газет и журналов, подпадающих под определение fanzines (от fans’ magazines, “журналов для фанов”, англ.) Это вовсе не непременно связано с политической деятельностью, но сплошь и рядом оборачивается распространением собственных текстов песен или стихов, философских трактатов, наблюдений и мнений среди заинтересованного окружения. В последние годы в эту категорию попадают и столь популярные “блоги”, которым, в силу специфики, все еще несколько не хватает профессиональной культуры.
Главный герой блокбастера Conspiracy Theory, гений и параноик одновременно в блистательном исполнении Мэла Гибсона, делится с ближними своими соображениями по поводу происходящего в мире именно таким образом. Однако не надо думать, что вся деятельность fanzines сводится к почти безнадежным попыткам вытаскивать себя из болота за волосы. Известнейший эмигрантский журнал “Синтаксис”, издававшийся в Париже многие годы, тоже верстался, а заодно и печатался супружеской парой Андрея Синявского и Марии Розановой прямо в их собственных апартаментах. Да и вообще fanzine отличается от любого другого периодического издания только тем, что умудряется выходить при неявном участии спонсоров или, сплошь и рядом, вообще без их участия.
Надо иметь в виду, что все, без исключения, приводимые здесь примеры общественной деятельности, от работы программистов до борьбы диссидентов, не имеют никакого непосредственного отношения к панк-сцене. Было бы странно, если бы проповедь религиозной доктрины или пропаганда общественного движения строились исключительно на внутренней проблематике. Обращение к объективной действительности может быть куда убедительней. Поэтому мы и не говорим о действиях специфических организаций мирового сообщества панков, но показываем, что за этими действиями прослеживаются объективные принципы, общие для всего рода человеческого и прекрасно работающие под любой вывеской, а то и вообще без нее. Такие значительные исторические события, как оборона Стены в римской провинции Британия, подписание Великой хартии вольностей или основание Соединенных Штатов, по своей природе были чистейшим панком. И здесь настало время поговорить о форме, в которую отливается эта сталь.
АТРИБУТИКА
Общеизвестные “ирокезы”, известные в Европе под соответствующим названием mohawk (самоопределение одной из племенных группировок индейцев Великих равнин, входившей в союз хауденосони), на деле вовсе не были знаком кастовой принадлежности этих людей. Очень похожие сооружения носили также пауни и оседжи, и многие другие индейские воины. Эта прическа называлась “скальповой” и представляла собой откровенный вызов врагам типа: “Возьми, если сможешь!”
Самое забавное состоит в том, что в поисках первоисточника панковского “гребня” не надо так далеко заплывать. Совершенно такие же, или, во всяком случае, более чем сходные украшения возвышались на головах древних кельтов, удачно сочетаясь с бело-синей боевой раскраской их “обнаженных торцов”. Более того, традиция выбривать волосы, оставляя посередине гребешок или чуб, порой жесткий, порой лежачий, была почти общепринятой у всех кочевых племен, сражавшихся на равнине, подобно тюркам, включая самих запорожских казаков – по своей социальной ориентации чистейших панков, угро-финнам и многим другим. Князь Святослав Игоревич, в отличие от своей христианской матушки настоящий язычник и головорез, тоже щеголял “ирокезом”, лежачим, но очень длинным. Видимо, конфигурация этого дела имеет мистический смысл, будучи тесно связана с определенными взглядами и соответствующими энергетикой и образом жизни.
Шипастые кожаные доспехи, использовавшиеся как римскими гладиаторами, так и китайскими витязями, очень удобны для носки и, в сочетании с обычной бейсбольной битой или дубинкой, являются куда более действенным оружием самозащиты, нежели самый длинный клинок. Кроме того, они просто красивы, как, впрочем, и разнообразные серьги и прочая дребедень, столь любимая панком, каким его изображали средства массовой информации в 70-х годах. Много позже, когда группа Exploited занялась возрождением светлого образа, она выбрала “ирокез” именно в пику негативно настроенному обществу. Высокие ботинки придумали в Древнем Риме, как идеальную обувь для длительных переходов и пехотного боя. Они, с небольшими изменениями, подходят любому климату и превосходно поддерживают голеностопные мышцы. В общем, для выживания панк отменно экипирован, и притом привлекателен, если судить непредвзято. Да и с традициями у него, как видите, все в порядке.
Если же исходить из более сдержанной интерпретации панка, ему пристала любая одежда, лишь бы она была предельно удобна и отвечала своему назначению, то есть защищала от холода и жары и доставляла удовольствие. То же относится и вообще ко всем внешним проявлениям панк-сцены. Теперь уместно вновь вспомнить Serenity и соответствующий культовый сериал Firefly, пронизанные духом истинного панка. Эстетический ряд Firefly вызвал на первых порах волну недовольства растерянных рецензентов, увидевших в этом странное эклектичное сочетание science fiction, ковбойской и пиратской романтики, а также антиутопии в стиле Fallout. На деле, утонченная и весьма сбалансированная вселенная Firefly представляет органический синтез наиболее отвечающих своему назначению и проверенных временем достижений цивилизации. Здесь всадники соседствуют с космическими челноками, а в основе всего лежит стремление свободных людей жить самим и давать жить другим. Герои повествования Уидона выступают противниками бесчеловечной политики и насилия, от кого бы оно ни исходило; их корабль даже не вооружен, но это не делает их беспомощными хлюпиками. Последовательный пацифизм панка вовсе не противоречит его способности постоять за себя.
КОГДА НАДО БЕЖАТЬ С КОРАБЛЯ
Если бы в мясорубке исторического процесса был хоть какой-то смысл, не из-за чего было бы ломать копья. Но пути Господни не так неисповедимы. Смысл истории утверждается вопреки пролитой крови, а не благодаря ней. Бог прощает и спасает; обвиняем и караем мы сами. Представим себе Элизиум, где рядом с нами на травке блаженствуют палачи. Это не сложнее, чем представить там жертв. Не получается? Too bad. Потому, что именно так и будет. И, если в таком Раю нам не по себе, у нас большие проблемы. Несправедливо? Но Бог не руководствуется справедливостью; Он хочет милости, а не жертвы.
Горькая правда состоит в том, что несчастные пророки всевозможных новых Голгоф, увидевшие за морями крови небесный Иерусалим, были попросту сломленными людьми. Этого не произошло с Иисусом, Который до конца так и не понял, как это Отец Его оставил. Иначе Он не был бы Христом. Смысл распятия именно в том, что оно бессмысленно. Сын Бога и Царь подвергается бессмысленной и позорной казни. В том-то и дело, что альтернативы нет. Панк, или христианин, или попросту стоик, как Марк Аврелий, ничего не предлагает для улучшения жилищных условий в аду. Он лишь констатирует, что это – ад, и что это – неправильно. То же самое заключает исторический Будда в своей проповеди о горящем доме; именно в этом, а не в каком-то там эзотерическом и восточном смысле, по мнению Церкви, буддизм свидетельствует об Истине. “Не вводи нас в искушение и избавь от зла”, гласит Молитва Господня в буквальном переводе. “Лучше пятьдесят смертных грехов, чем проказа”, говорит Жуанвиль. “Беги из страны, где мятеж”, говорит Кунцзы. Если мы в безвыходной жопе, не надо видеть в этом промысел Божий; нам просто не повезло. В том, что пресловутое общество растирает очередных своих членов в лагерную пыль, нет никакого высшего исторического смысла, и нет светлых сторон. Примем ли мы смерть, стоя, либо же на коленях - это, во всяком случае, не happy end. В огне брода нет.
Вот если беда нас обходит, в этом следует видеть глубокий смысл. Бог спасает Своих детей при малейшей возможности, которую мы, свободные духовные существа, очень редко Ему предоставляем. Пафос панка, этого самого асоциального из социальных движений, именно в том состоит, чтобы дать Богу шанс. Нельзя спасти абстрактное человечество, нацию или народ. Увы, при всей их симпатичности, это – мнимые величины. Бытие их в лучшем случае призрачно. Его подпитывают своими частными жизнями миллиарды отдельных людей. Все это - дети Бога, Который их знает в лицо и по именам. Их спасать - можно. Именно небесное сестринство и братство, божественная природа объединяют всех нас, а не гены и не убеждения. Самые возвышенные расовые и идеологические учения вроде “бремени белых” или “либеральных ценностей” представляют собой логическую подмену объективной Истины, Которая делает нас свободными. Не может быть никакой христианской демократии, или аристократии, как нельзя служить двум господам. Либо мы верим Богу, либо политикам. И, если первый вариант предпочтительнее, нам придется привыкнуть к мысли о том, что милосердие Господне не имеет границ.
Если есть ад, это – царство окончательной справедливости. Туда идут в крахмальных воротничках, гордые тем, что платили по счету и не спускали другим. А в Элизиуме все грязные и сопливые; там Господь валяется в ногах каждого грешника, умоляя войти и просто посмотреть вокруг, на минутку, хотя бы в виде опыта. Он не знает справедливости, пристрастен и лично заинтересован в том, чтобы именно эта стерва и вон тот негодяй, предатели, убийцы и палачи все-таки спаслись. В аду правит бал не сатана, а порядок, воздавая избранным по заслугам; Господь-панк в неизреченной благости Своей примет всех.
|
