Анри де Токвиль

ДЕМОКРАТИЯ В АМЕРИКЕ

Анри де Токвиль. Демократия в Америке. Предисловие Г.Ласки. - Предисловие автора.

Введение.

Книга 1.

Часть 1. Внешние очертания США. - Происхождение англо-американцев. - Общины, штаты, суды, политическая юстиция. - Федеральные власти.

Часть 2. Управление народа: демократия как власть большинства. Свобода печати, права человека. - Тиранию большинства сдерживают право, религия и нравы. - Индейцы, негры, будущее Штатов.

Книга 2.

Часть 1. Интеллектуальная жизнь США (философия, наука, литература, театр).

Часть 2. Влияние демократии на чувства американцев (индивидуализм, религия, внимание к общественным делам, инициативность).

Часть 3. Влияние демократии на нравы американцев (отношения между людьми, честь, равенство, отношение к женщинам, честолюбие, отношение к войне).

Часть 4. Влияние демократии на политическое самосознание (как предотвратить деспотизм в демократии).

Приложение. 1848 год - о демократии в Швейцарии. 1848 год - речь в палате депутатов.

Комментарии.

Издание осуществлено при содействии Отдела по вопросам печати и культуры Посольства США

Токвиль Алексис де

Демократия в Америке: Пер. с франц. / Предисл. Гарольда Дж. Ласки. — М.: Издательство «Весь Мир», 2000. — 560 с. ISBN 5-7777-0062-4

Книга французского государственного деятеля, историка и литератора Алексиса де Токниля (1805—1859) — выдающееся сочинение из большого числа тех, что написаны еиропейскими путешественниками об Америке. Она представляет собой весьма сложный сплав путевых заметок, исследования, документа, философского эссе и публицистики. Автор всесторонне анализирует объективные условия существования, государственно-политическое устройство и духовную жизнь Соединенных Штатов Америки, превращавшихся буквально на глазах поколения Токвиля из «окраины , цивилизации», из полулегендарного Нового Света в реальный фактор европейской и мировой политики.

Настоящее издание русского перевода воспроизводит текст книги, вышедшей в 1994 г. в издательстве «Прогресс».

УДК 32 ББК63.3

Предисловие

В апреле 1831 года, когда Алексис де Токвиль и его друг Гюстав де Бомон отправились в Америку, Эндрю Джэксон уже более двух лет как занимал пост президента. Они приехали в страну, где, по мнению многих, происходили глубокие и разнообразные перемены. К тринадцати штатам, объединившимся в 1787 году в федеральный союз, присоединились еще одиннадцать, причем территория двух из них — Луизианы и Миссури — простиралась на запад от Миссисипи. Области, расположенные между Аппалачами и Миссисипи, были уже достаточно колонизированы для того, чтобы получить статус штата или территории. Если в 1800 году в Соединенных Штатах насчитывалось лишь пять миллионов жителей, то в 1831 их количество превышало тринадцать миллионов, при этом треть населения проживала уже западнее гор. Люди, жившие на этих новых землях, обладали суровыми качествами пионеров. Они были самоуверенны до безрассудства, высокомерны и горды, не признавали никаких повелителей. Условности вызывали у них насмешливое пренебрежение, утонченность и культуру многие из них считали признаком слабости. Они были полны страстного национализма и, хотя и являлись убежденными сторонниками демократии, считали ее необходимой не столько в политической жизни, сколько в общественных отношениях.

Многие из них были выходцами из семей, переселившихся на Запад из-за постоянного ухудшения условий жизни в промышленных районах на Востоке, где порожденное торговлей развитие капитализма влекло за собой низкую заработную плату, длительный рабочий день, плохие условия труда на заводах, нищенское жилье и постоянную угрозу безработицы. Образование могли получить далеко не все. По некоторым данным, в 1831 году миллион детей не могли посещать школу, поскольку были вынуждены работать на заводах. Мало того, что почти во всех штатах существовала долговая тюрьма, — сомнительная структура банков обесценивала заработную плату и ставила под угрозу сохранность тех небольших сбережений, которые удавалось в них поместить. Благодаря возникновению рабочих партий и рабочей прессы, хотя и то и другое просуществовало недолго, стало возможным говорить об экономических требованиях, были созданы профсоюзы. Несмотря на мрачные предупреждения государственных и политических деятелей, таких, как Дэниел Уэбстер и судья Стори в Массачусетсе, Джеймс Мэдисон и председатель федерального Верховного суда (Chief Justice) Маршалл в Виргинии, избирательное право для взрослого населения было в принципе принято повсюду, кроме Род-Айленда, который сопротивлялся ему до 1843 года.

Грустные пророчества судьи Кента в Нью-Йорке, говорившего, что всеобщее избирательное право отдаст политическую власть «в распоряжение людей, которые не понимают природы и значения предоставляемого им права», и позволит «беднякам и мотам контролировать богатых», лишь ясно выражали неспособность старшего поколения понять тот факт, что избирательная система колониального общества, где закон определяла собст-

венность, не могла более существовать в стране, границы которой постоянно расширялись и где политическое равенство приобретало черты закона природы.

Победа Эндрю Джэксона свидетельствовала о проникновении новых веяний во все стороны жизни. После нее была проведена реформа образования, открыты новые университеты, стали реально заботиться об улучшении содержания заключенных в тюрьмах, слава о которых дошла до Франции. Возникла вера в возможность всеобщего согласия, распространился интерес к идеям Роберта Оуэна. Укрепились новые, проникнутые искренностью религиозные направления, связанные с именами Чаннинга, Эллиаса Хикса и Джозефа Смита, начала развиваться самобытная американская литература, представители которой, такие, как Джеймс Фенимор Купер и Вашингтон Ирвинг, сразу стали известны в Европе. Все это свидетельствовало о подлинном обновлении. В 1829 году была построена первая железная дорога. Многочисленные изобретения облегчали жизнь домашних хозяек и фермеров. В 1831 году Уильям Ллойд Гаррисон основал газету «Либерэйтор», а через год, когда в Новой Англии было создано Общество противников рабства, стало ясно, что немного найдется таких общественных начинаний, которые не нашли бы понимания в Соединенных Штатах. Та уверенность в себе, о которой немного позже писал Эмерсон, уже существовала в Америке, когда в 1831 году после 38-дневного путешествия туда прибыли Токвиль и Бомон. «Мы не изгои, не инвалиды и не трусы, бегущие от Революции, — писал Токвиль. — Мы первопроходцы и скупители. Подчиняясь всемогущему порыву и вступая в Хаос и Безвестность, мы творим благо».

Всякий, кто станет изучать американскую демократию времен Джэксона, не сможет не заметить ее полную уверенность в себе, кипящую энергию, глубокую убежденность в том, что благодаря ей жизнь простых людей становится более здоровой и насыщенной, чем когда-либо раньше. Конечно, у Америки этой поры были свои темные стороны, особенно это касается южных штатов. Были в ней и пессимисты, и периоды, когда задержка экономического развития давала основания усомниться в неудержимом росте экономики. В 1831 году, как и десять лет спустя, когда туда впервые приехал Диккенс, можно было сказать, не боясь ошибиться, что «народ здесь сердечный, щедрый, прямой, гостеприимный, восторженный, добродушный, с женщинами все любезны, с иностранцами открыты, искренни и чрезвычайно предупредительны; они гораздо меньше заражены предрассудками, чем принято думать, подчас чрезвычайно воспитаны и учтивы, очень редко невежливы или грубы»1 . Вместе с тем не было бы ошибкой сказать, что как в 1831 году, так и в 1842 пресса была бесцеремонна, а люди — сверхчувствительны к критике. Нередко они досадовали на иностранцев, которые упорно держались за европейскую условность, называемую правом на частную жизнь. Не следует также забывать и о том, что почти все европейские путешественники, побывавшие в Соединенных Штатах до гражданской войны, даже такие благожелательные, как Диккенс и Гарриет Мартино, приходили к двум одинаковым выводам. Во-первых, их больше поражало различие Америки и Европы, чем их сходство. Во-вторых, их совершенно ошеломляла, с одной стороны, лихорадочная деятельность американцев, а с другой — их решительное намерение заставить всех оценить их достоинства. Когда Джеймс Рассел Лоуэлл написал свое знаменитое эссе «о некоторой снисходительности иностранцев», он не упомянул в нем о том, что это была, по крайней мере отчасти, реакция на утверждение новым обществом своего очевидного и естественного превосходства над обществом старым. В наше время нечто похожее мы видели в отношении России ко всему остальному миру после Октябрьской революции.

Токвиль отправился в свое знаменитое путешествие по Соединенным Штатам в возрасте двадцати пяти лет. Он родился в семье убежденных роялистов, для которой возвращение Бурбонов стало счастливым избавлением от агонизировавшей Революции, ведь только благодаря падению Робеспьера его отец избежал эшафота, и от тягостной необходимости мириться с узурпатором Наполеоном. Несмотря на это, со школьных лет юный Алексис по своим взглядам был близок к либерализму. Однако это не отдалило его от родителей. Его вдумчивое отношение к идеям, от которых он сам очень рано отошел, а также, возможно, определенная духовная свобода, которую родители ему предоставляли, и его

1 Письмо Макреди, 22 марта 1842 г. — Здесь и далее прим. автора.

глубокое отвращение к какому-либо руководству послужили причинами проявленной обеими сторонами терпимости. Кроме того, его либерализм был довольно умеренным, близким к той доброжелательной восприимчивости к новым идеям, с какой его предок Малерб подошел к философам XVIII века. В то же время благодаря своему либеральному мировоззрению он, еще заканчивая учебу на факультете права в Париже в 1829—1830 годах, оказался достаточно проницательным для того, чтобы понять значение знаменитых выступлений Гизо, в которых тот стремился доказать, что ход всей истории, и в особенности истории Франции, неотвратимо ведет к триумфу средних классов. Он почувствовал, что на основные положения Гизо возразить нечего, и понял, что политика правительства Полиньяка в последний год царствования Карла X незаметно вела к катастрофе. У него не было сомнений в том, что революция неотвратима, и, хотя события Трех Дней 1830 года вызвали в нем различные чувства, он воспринимал их как исполнение пророчества. Он стал чиновником министерства внутренних дел еще при Бурбонах. Новому монарху Луи Филиппу он принес присягу, «раздираемый противоречиями», поскольку знал, что этот поступок вызовет категорическое неодобрение семьи и большинства самых близких друзей. Из писем, которые он писал в это время невесте, совершенно ясно, что из-за этого поступка он чувствует себя одиноким и несчастным, хотя он не раз упоминает о том, что совесть его совершенно чиста. И когда в октябре 1830 года склонное к подозрительности новое правительство хотело принудить его принести присягу во второй раз, у него не было сомнений в том, что этого следует избежать.

Таково было моральное состояние Токвиля, когда он и его друг Бомон обратились с просьбой об отпуске для того, чтобы посетить Соединенные Штаты и изучить недавно происшедшие там изменения в управлении тюрьмами. Мы не знаем, у кого впервые возникла мысль об этом путешествии и его целях, но причины подобной просьбы вполне ясны. За время путешествия могли сгладиться разногласия с семьей и друзьями. Оно давало возможность служить новому правительству, не слишком сильно компрометируя себя. Интерес Токвиля к пенитенциарной реформе вполне естествен: во-первых, его отец пережил тюремное заключение, во-вторых, по опыту работы в системе правосудия, хотя и короткому, он хорошо знал, что французские тюрьмы устарели. Кроме того, он связывал свое предложение с предполагаемой реформой уголовного кодекса, которая в то время активно обсуждалась во Франции. Несомненно, что немалую роль в этом решении сыграло и личное честолюбие. В случае если буржуазная монархия оказалась бы прочной, знание законов общества, впервые управляемого средним классом, могло способствовать успеху политической карьеры, которую хотели избрать и Токвиль, и Бомон. С ноября 1830 года Токвиль вынашивает идею написания книги об Америке. В феврале 1831 года он решил, что это будет «по возможности наиболее полное и научное» описание того, как на деле функционируют американские учреждения, «о которых все говорят и которых никто не знает». Автор удачной книги на эту тему мог надеяться на известность. Он собирался разъяснить значение слова «демократия», которая, по ставшему историческим выражению знаменитой группы Доктринеров, «широко распространялась» даже во Франции. Итак, в ноябре 1830 года Токвиль и Бомон обратились с просьбой о предоставлении им неоплачиваемого отпуска для изучения условий жизни в американских тюрьмах. После трех месяцев колебаний и споров, в течение которых они пустили в ход все благоприятное для них влияние, министр юстиции разрешил им, хотя и весьма неохотно, отправиться в эту поездку. Они запаслись несколькими рекомендательными письмами, в частности от Шатобриана и, вероятно, от Лафайета. Главный инспектор французских тюрем дал им письма к нескольким американцам, среди которых был известный адвокат Эдвард Ливингстон. Они изучали книги об Америке и взяли с собой в путешествие «Политическую экономию» Жана Батиста Сейя. 2 апреля 1831 года они отплыли из Франции и через тридцать восемь дней, в течение которых пользовались любой возможностью для изучения характера своих спутников, высадились в Нью-Йорке.

Благодаря самоотверженным изысканиям Г.У. Пирсона мы располагаем почти ежедневным описанием путешествия Токвиля и Бомона в Америку2. Мы знаем, где они побывали, с кем встречались, каковы были их впечатления. Много времени и сил они посвятили изучению тюрем, разговаривали с людьми, способными обсуждать проблемы уголовного

2 Г.У. Пирсон. Токвиль и Бомон в Америке. Нью-Йорк, 1938. — Библиографические сведения об изданиях, на которые ссылается автор, даны в переводе на русский язык (прим. ред.).

наказания. В то же время они, конечно, интересовались и другими сторонами американской жизни. Лучше всего они ознакомились с Новой Англией, но кроме того побывали на Великих озерах, в Канаде, Огайо, Теннесси, Новом Орлеане, Чарлстоне. Они посетили Вашингтон и на месте изучили работу федерального правительства, встречались с индейцами шоктавами. Познакомились со многими знаменитыми американцами, начиная с самого Эндрю Джэксона, которому нанесли визит в Белом Доме, и кончая такими людьми, как Альберт Галлатен, судья Кент, Джон Куинси Адаме, Фрэнсис Либер и Джерид Спаркс. Конечно, их дружеская встреча с президентом Джэксоном была ни чем иным, как обыч-ным визитом вежливости. Другие же знакомства, как показал Пирсон, сыграли значительную роль в формировании их мнения. Немало было у них и кратких разговоров с людьми из всех слоев американского общества. Они задавали бесчисленное множество вопросов. Письма Токвиля близким, его записи и дневники свидетельствуют о том, с какой тщательностью он заранее продумывал вопросы и как старался получить на них ответы в разных общественных кругах.

Конечно, многого он не заметил. Например, во время поездки в Канаду они встречались и разговаривали лишь с французским населением и в результате не сумели полностью понять суть канадской проблемы. Они приписали французским канадцам чувства побежденного народа, угнетенного победителями-англичанами, чувства, которые, по их представлениям, должны были испытывать потомки людей, некогда живших во Франции. Иногда Токвиль принимал теорию какого-либо выдающегося человека, например Джери-да Спаркса, не подвергая серьезному анализу тех очевидных фактов, на которых были основаны его выводы. Он довольно легкомысленно отнесся к словам о чрезвычайной злобности американских газет в области политики. Если бы он сравнил их с французской прессой, подверженной цензуре, то понял бы, что его собеседник не столько излагал ему свое личное мнение, сколько подтверждал то впечатление, которым Токвиль с ним поделился. Повторяя вслед за Куинси Адамсом и Уильямом Эллери Чаннингом, что религия представляет собой один из основных залогов существования демократии в Америке, он забывал, что Адаме был одним из тех людей, которые объясняли Французскую революцию пропагандой атеизма, а Чаннинг был не только известным унитарием, но и страстным защитником своей веры, которую обвиняли в том, что она почти не отличается от природной религиозности, то есть прямо ведет к атеизму.

Тем не менее искусство и решимость, с которыми он задавал вопросы, удивительны. Он поехал в Соединенные Штаты не только для того, чтобы избежать щекотливой ситуации во Франции, но еще и потому, что всеми силами стремился создать себе широкую известность. Он хотел найти там по мере возможности такие стороны американского образа жизни, перенесение которых на французскую почву позволило бы его стране, по-прежнему оставаясь великой державой, приспособиться к распространению равенства, которого, по его убеждению, не могла миновать ни одна цивилизованная европейская страна. Невозможно оценить драгоценный материал, предоставленный нам Пирсоном, не учитывая в полной мере взаимосвязи между американским опытом Токвиля и тем багажом принципов (впрочем, слово «вера», возможно, было бы точнее в данном случае), с которым он приехал в Нью-Йорк. Он не был демократом; его самым горячим желанием было найти способы и средства ограничения тирании и привилегий, которые, по его мнению, являются источниками глубоких общественных потрясений. Он считал необходимым широкое разделение государственной власти, но без малейшего восторга относился ко всеобщему избирательному праву. Вообще говоря, он был сторонником классической либеральной экономики, но при этом был убежден, что правительство может многое сделать для народа, развивая средства связи между людьми, например, строя дороги, каналы и создавая хорошо действующую почту. Он не выступал прямо за соединение государственной власти и какой-либо церкви, но был убежден, что общественное согласие и мораль в большой мере зависят от религиозности членов общества, и даже предполагал, что религии, которым не присущ догматизм, слабо способствуют укреплению основ общества. Отправляясь в Америку, он был уверен, что конституционная монархия обладает большими достоинствами, чем республика. Он сохранил это убеждение и в качестве доказательства говорил, с одной стороны, об опасности группировок, порожденных политическими партиями, а с другой, о том факте, что благодаря огромным размерам и ресурсам Соединенных Штатов американцы направляют свою энергию на достижение богатства и комфорта, — в противном случае там могла бы вспыхнуть ожесточенная борьба за политичес-

кую власть. Он полагал, что американцы достигли успеха потому, что их история «началась с нуля», а не потому, что у них было самое передовое в мире практическое политическое воспитание. Соединенные Штаты, утверждал он, были готовы к свободе не только потому, что благодаря глубокой децентрализации местное самоуправление служило подготовкой к участию народа в общегосударственной политике, но также потому, что благодаря длительному историческому существованию суда присяжных люди привыкли к «непосредственному применению народной власти».

Чем дольше Токвиль находился в Америке, тем больше он осознавал противоречивость французской общественной системы. Хартия Людовика XVIII была глубоко аристократической, но с тех пор во Франции, как и в Америке, из гражданского кодекса было удалено право первородства, на смену аристократическому духу пришло стремление к равенству, которое неминуемо должно было победить во Франции, как это уже произошло в Америке. По мнению Токвиля, никакое правительство не могло остановить это стремление, оно могло лишь направлять его развитие. Однако гениальность американской системы заключалась в том, что она отдавала власть в руки большинства, законы которого вызывали глубокое уважение. Во главе же большинства стояли самые просвещенные классы общества. Несмотря на все свои недостатки, американская система отличалась настоящим величием. Люди были свободны, мыслили независимо, были уверены в себе и умели сотрудничать. Эти качества в свою очередь делали ненужным «патернализм» правительства, который постоянно оберегает привилегии и таким образом ограничивает инициативу. Совершеннолетним было предоставлено избирательное право — это означало, что им обладали практически все белые американцы. Политическая деятельность и возможности экономического развития были практически неограниченны, не существовало ни закрытых социальных групп, ни концентрации богатств в руках относительно небольшого числа людей. И если, говорит Токвиль, будущее за этим стремлением к равенству, то нет ничего более важного для Франции, чем постижение великой тайны, на которой основан успех Америки.

Во время своего пребывания в Америке Токвиль постоянно накапливал наблюдения, подтверждающие Эту точку зрения. Слабость центрального вашингтонского правительства и правительств штатов, утверждал он, заключает в себе два преимущества: во-первых, она препятствует установлению излишнего однообразия форм управления, а во-вторых, значительно усиливает интерес к управлению делами на местах. Узнав из бесед с американцами, особенно с Альбертом Галлатеном и Д. К. Спенсером, возглавлявшими группировку Клинтона в законодательном собрании штата Нью-Йорк, о существовании большого количества газет и двухпалатных легислатур, о противодействии непредусмотренным изменениям в составе присяжных и адвокатов, а также о законном существавании различных вероисповеданий, вынужденных вследствие своей многочисленности проявлять терпимость и обеспечивающих высокий моральный уровень американского общества, он отнесся ко всему этому с одобрением и убедился в истинности своих предположений.

Были у него и другие мимолетные встречи, позволившие ему сделать выводы, свидетельствующие о его удивительно тонкой интуиции. После своего знаменитого «двухнедельного путешествия по глуши», которое он предпринял вместе с Бомоном, он убедился в том, что граница белых поселений в Америке представляла собой не рубеж, а дорогу, по которой люди быстро продвигались к Тихому океану. На этом пути пионеры лишь воссоздавали учреждения, известные им ранее, их деятельность отнюдь не была источником политического или общественного обновления. Он узнал, что индейцы обладают куда более высокими человеческими качествами, чем те, которыми их наделяют американские колонисты. Однако, несмотря на все их добродетели, они не имеют ничего общего с созданным Руссо образом благородного дикаря, которым Токвиль так восхищался в красноречиво-романтичных произведениях Шатобриана и Фенимора Купера.

Конечно, в связи с распространением коммерческого духа индейцы подвергались угнетению и права их были серьезно ущемлены. Вместе с тем, принимая во внимание те условия, в которые их поставили белые завоеватели, он ясно понял, что индейцы были и слишком ленивы, и слишком беспечны для того, чтобы приспособиться к новым требованиям. Его глубоко возмутило рабство негров, и это чувство полностью разделял Бомон. Описывая последствия рабства во время своего путешествия из Огайо в Кентукки, Токвиль говорит о том, что хозяева рабов косны и грубы и это представляет большую опасность, чем безразличие к своим правам, испытываемое рабами. Он увидел высокомерие

первых лиц бостонского общества и отметил, что они лучше воспитаны, чем богатые люди из Нью-Йорка. Вскоре, однако, он понял причину этого различия: в Бостоне существовал класс людей, получивших в наследство достаточно денег и имевших возможность не заниматься бизнесом. Их жизнь, безусловно, походила на жизнь европейского высшего общества. Разумеется, этот класс был немногочисленным. Интересно отметить также, насколько быстро он понял, что Дэниел Уэбстер был прежде всего оголтелым карьеристом, стремившимся к политической власти. Он неоднократно отмечал умеренность привычек американских деловых людей, являющуюся следствием, по его мнению, их постоянной работы, видел, что из-за отсутствия предрассудков, касающихся социального происхождения, бедность не препятствовала браку при взаимном влечении.

В Бостоне во время беседы с Куинси, ректором Гарвардского университета, о местном самоуправлении и обширных незаселенных территориях Соединенных Штатов Токвиль, по-видимому, начинает понимать, какую губительную роль в развитии индивидуума могла бы сыграть администрация со строго очерченными полномочиями. Если, размышляет Токвиль, человек задумал осуществить что-либо полезное для общества, например, построить больницу или колледж, то он, вероятнее всего, сделает это не путем обращений в правительство, а самостоятельно, при добровольном сотрудничестве сограждан. Очень может быть, что результаты его деятельности будут менее удачны, чем результаты деятельности государственной власти. Однако сумма подобных, стихийно предпринимаемых совместных усилий граждан имеет огромное значение и оказывает гораздо более глубокое моральное воздействие, чем любой правительственный план.

Таким образом, Токвиль приходит к выводу, который, очевидно, лежит в основе всей системы его социальной философии. Следует отметить, что еще до того, как он начал работать над своим грандиозным трудом, он пришел к убеждению, что залогом свободы является свобода выбора, а на правительство надо смотреть лишь как на сдерживающую силу, к помощи которой можно прибегать в крайних случаях, когда частная инициатива бессильна. К этому следует добавить, что он все больше и больше осознавал, что при всех обстоятельствах сама суть конституционного строя заключается в ограничении власти правительства. Государственная власть — опасная вещь, и чем меньше у нее законных полномочий, тем меньше угроза тирании. После длительной, устной и письменной, дискуссии он был вынужден признать, что основным пороком французского правительства является его чрезмерное право вмешиваться в местные дела. «Навязчивая централизация», о которой ему говорил еще его отец, вела к параличу местной инициативы, ослаблению всяческой деятельности, к пассивности служащих, затравленных бесконечным мелочным контролем. Так децентрализация становится для него еще одним залогом свободы.

Но Токвиль пошел дальше. Размышляя над тем, что ему сообщил Спаркс, он все более убеждался, что большинство может ошибаться в отдельных вопросах, но в целом оно всегда право, оно представляет собой высшую моральную силу общества. Он пришел также к выводу, что лишь сам человек, общество, город, народ имеют право определять свои интересы и, до тех пор пока они не наносят ущерба другим, никто не должен вмешиваться в их дела. Его умозаключения не остановились и на этом. Поскольку демократия может стать игрушкой страстей, необходимо оградить ее от этой опасности. В связи с этим он одобрительно отзывался о двухпалатной системе, о праве вето главы правительства и о таком важном принципе, каким являлась «конституционная экспертиза». Но он сделал и еще более радикальные выводы. Опираясь на мысль о том, что лучшим судьей своих интересов может быть лишь сам гражданин, он считал, что организованное сообщество не может служить надежной защитой для гражданина. Даже если бы он взялось за выполнение такой задачи, оно не справилось бы с ней и в то же время подорвало бы веру индивидуума в свои силы.

В последние месяцы пребывания в Америке у него начали появляться сомнения. Не слишком ли велико стремление американцев к материальному благосостоянию? Не мешают ли большие имущественные различия движению к реальному политическому равенству? Не могут ли часто повторяющиеся выборы привести к тирании тех, кто стоит у власти? А может быть, напротив, им удастся удержаться у власти, только заискивая перед избирателями? Не по этой ли причине выдающиеся люди не хотят выставлять свои кандидатуры? Не это ли мешает правительству последовательно и настойчиво проводить в жизнь масштабные политические замыслы? Все эти мысли возникли у него после посеще-ния Пенсильвании. В Балтиморе ему говорили о том, что Соединенными Штатами правят

адвокаты. Господин Лэтроуб из того же города объяснил ему, что, несмотря на высокий жизненный уровень, в Америке мало выдающихся людей, что на Севере вследствие бурного развития коммерции деловые люди постепенно захватывают решающий контроль над обществом. Воздействие большинства на общественное мнение ведет к диктату наиболее низменных желаний, а избрание Эндрю Джэксона на пост президента показывает, что военная слава имеет «опасное влияние» на республику. Собеседники соглашаются с его мнением о том, что демократическое правление плохо справляется с внешнеполитическими делами.

Мало-помалу он пришел к выводу, что республиканские учреждения больше подходят северным, чем южным штатам. С каждым днем он все больше убеждался, что дух и обычаи народа сильнее законов и, хотя конституция способствует формированию народных нравов, в этих последних заложено нечто более мощное, нежели любая конституция, нечто, способное постоянно приводить в действие худшие стороны создаваемых народом законов. Он был обескуражен, узнав, что рост культуры не означает роста количества выдающихся людей, а исчезновение низших классов не ведет к появлению высших. Он столкнулся с еще одной загадкой, которая его особенно смутила: в Америке народ был значительно глубже знаком с делом управления, чем в какой-либо иной стране, но в то же время во главе общества стояло мало ярких людей. Масштабы свободы слова поразили его, свобода собраний вызвала восхищение и изумление. Его удивил тот факт, что в Америке нет политических партий, исповедующих те или иные великие идеи, таких, какие, по его мнению, существовали в Европе. Его удивление усилилось после одного любопытного разговора с банкиром Николасом Биддлом. Токвилю показалось неслыханным, что Биддл с полной уверенностью говорил ему о небывалом процветании государственных дел в то время, как между президентом и конгрессом шла ожесточенная борьба, и утверждал, что лучшим доказательством жизнестойкости американского общественного строя является тот факт, что американцы легко обходятся без помощи правительства, а их общество развивается вопреки деятельности администрации. В конце ноября 1831 года, благодаря внимательному наблюдению и длительному пребыванию в стране, выводы Токвиля становятся более обобщенными и точными. В Питсбурге и Огайо он отмечает, что, хотя эти города существуют всего только тридцать лет, вновь прибывающим эмигрантам, решившим в них поселиться, разбогатеть нелегко, на это могут надеяться лишь те, кто устремляется дальше, к новым территориям. Он начинает замечать, что, хотя происхождение и хорошее воспитание имеют некоторое значение в Америке, основным мерилом достоинств человека являются деньги. Он обнаружил, что американский народ довольно равнодушен к духовным удовольствиям. Зарабатывать деньги — вот их главное занятие, они, можно сказать, преклоняются перед богатством. Глубокое различие между Соединенными Штатами и Францией заключается, по его мнению, в том, что во Франции принадлежность к какому-либо социальному слою или профессии постоянно воздвигает между людьми непреодолимые преграды, а в Америке ни то, ни другое не препятствует заключению брака. Словом, американское общество подвижно, в нем не существует застывших произвольных правил, касающихся классовых различий, как во Франции. Различия, конечно, существуют, но их всегда можно сгладить. Из этого вытекает важный факт: в Америке нет такого класса, развитие которого наталкивалось бы на непреодолимые преграды. Он несколько сомневался в том, что федеральные связи достаточно прочны, чтобы обеспечить целостность столь обширных и разнообразных территорий, догадывался, что система предоставления высоких постов представителям партии, находящейся у власти3, не может не оказывать влияния на вашингтонское правительство. Целью массы иммигрантов, приезжавших из Европы, было построить новое общество, не имеющее ничего общего со старым. Это общество не испытывало никакого уважения к традициям, унаследованным от предков, его не интересовал даже их опыт. Изучая положение негров на Юге, Токвиль был глубоко потрясен пагубными последствиями рабства. Он нашел этот способ производства разорительным и приводящим хозяев рабов к нездоровой апатии.

В то же время его последние впечатления ясно показывают, насколько он был поражен энергией и ритмом американской жизни. Мысль и практическая деятельность развиваются с головокружительной скоростью. Американцы прекрасно знают не только природные ресурсы своей страны, но и наиболее заметных предпринимателей, которые их

3 «Spoils System».

разрабатывают. Америка находится в постоянном движении; как только страна осознает необходимость каких-либо общественных работ, например, строительство канала Эри, правительство приводит их в исполнение. В стране существуют самые разнообразные формы предпринимательства, их постоянное приспособление к новым условиям не сдерживается никакими непреложными правилами, им не навязывается в обязательном порядке никакое единообразие. По-видимому, консерваторы, такие, как судья Кент, опасались быстрого роста предпринимательских корпораций. Токвиль придерживался мнения, что они могут принести пользу, способствуя хорошей организации труда. Он признавал, что народ, располагающий полной свободой, может не согласиться на принятие не нравящихся ему законов, даже если они полезны. Ему было известно, что степень самоотверженности людей, живущих в демократическом обществе, можно будет познать лишь тогда, когда какой-либо кризис потребует введения высоких налогов и воинской повинности. Покидая Америку, он понимал, что, хотя и хорошо изучил Соединенные Штаты, не может ответить на вопрос о том, удержится ли в этой стране демократия. До путешествия в Америку он считал, что демократия — это единственный путь, по которому может идти европейская цивилизация. Уезжая, он не был уверен в ценности такой перспективы.

III

Каждому, кто прочтет впечатляющий перечень лиц, с мнением которых Токвиль познакомился либо в беседах, либо задавая вопросы во время своего пребывания в Америке, станет ясно, что основным источником его взглядов, изложенных в книге4, которую он начал писать по возвращении во Францию, были его личные контакты с людьми и сопоставление впечатлений от них с его собственными наблюдениями. Он также много читал. Из Соединенных Штатов он привез большое количество книг и официальных документов, хотя эти последние касались, главным образом, реформы тюрем. Кроме того, приступив к работе над книгой, он широко пользовался своей собственной библиотекой, находил полезную для себя литературу в Королевской библиотеке, в американской миссии, в библиотеках своих друзей, особенно американцев. Он изучал законы, альманахи, акты федерального правительства и правительств штатов. Он читал также классические произведения, например заметки Джефферсона о Виргинии, биографии —жизнеописание Джорджа Вашингтона, написанное Маршаллом, исторические труды — историю Массачусетса Томаса Хатчинсона и историю Нью-Гэмпшира Джереми Белнепа. Он знакомился с собраниями старых изданий, самым значительным из которых была книга «Великие деяния» Кот-тона Мэзера. Особенно тщательно он изучал работы, посвященные праву, например, труды Сгори и Кента и, конечно, «Федералиста». Пирсон пишет5, что в своей книге Токвиль цитирует около семидесяти работ, и полагает, что кроме них он прочел еще около двадцати трудов. Важно отметить, и Токвиль сам говорил об этом Бомону, что он намеренно не читал трудов своих современников об Америке, например, Джеймса Силка Бэкингема, Гарриет Мартино или своего соотечественника Мишеля Шевалье. Думаю, что отчасти он поступил так потому, что не хотел затемнять свои собственные непосредственные впечатления, сравнивая их с впечатлениями других путешественников, также побывавших в Америке, и отчасти потому, что стремился избежать знакомства с другой, глубоко отличной точкой зрения, которая могла бы запутать свойственное лишь ему тонкое и проницательное восприятие вещей.

На самом деле во всем, исключая факты, он очень мало полагался на книги. Хотя ему помогали в работе два молодых американца, находившихся в это время в Париже, из их собственных отчетов ясно, что кроме краткого изложения документов, в основном официальных, они немного сделали для Токвиля. Доказательством этого может служить тот факт, что один из них узнал о работе Токвиля над книгой лишь в 1835 году6, по возвращении в Соединенные Штаты. И уж совсем смешно намекать, как это делает судья Стори, на то, что он использовал знаменитые когда-то «Комментарии» и «Федералиста» без ссылок. Совершенно ясно, что ему были хорошо знакомы оба эти издания, он очень доверял им и

4 Бесценный список его американских друзей был составлен Пирсоном. Там же, с. 782—786.

5 Там же, с. 727-730.

6 Тамже,с. 734.

часто их цитировал. Однако всем известно,что он использовал без ссылок труды и записки, которые ему предоставляли такие люди, как Джерид Спаркс и Дж.К. Спенсер. Ведь любой материал становился в его руках новым и очень важным благодаря свойству его ума рассматривать все с совершенно неожиданной точки зрения. Иногда он допускал неточности или был недостаточно проницателен. Например, он так и не понял структуру и значение партийной системы в Соединенных Штатах. Иногда он бывал совершенно несправедлив, вспомним, к примеру, необъяснимое пренебрежение к Эндрю Джэксону, о чем с такой горечью отзывался Томас Харт Бентон через шестнадцать лет после выхода в свет книги Токвиля. Правда и то, что он всегда смотрел на Америку глазами французского аристократа, который чувствует себя значительно непринужденнее в обществе священника римско-католической церкви, чем в обществе протестантского пастора, и который чувствует себя как дома в бостонском салоне, а не в мемфисской таверне. Нельзя также отрицать, что к значительной части своих наблюдений он относился с завидным хладнокровием и при их классификации стремился к полнейшему порядку, как это делает энтомолог, классифицируя бабочек. Ясно, что он многим обязан людям, которых он так дотошно расспрашивал, и среди них надо особо выделить Бомона. Всякий, кто читал книгу Бомона «Мария», незаслуженно недооцененную последующими поколениями, не может не признать, что благодаря ежевечерним разговорам, которые спутники вели в течение девяти месяцев, теория Токвиля приобрела четкость, которой она, возможно, была бы лишена, если бы его не сопровождал близкий любящий и хорошо понимающий его человек. В самом деле, можно с полным основанием сказать, что многие письма, написанные Бомоном своим родным, вполне могли бы принадлежать перу Токвиля.

Несомненно, что, с какой бы точки зрения мы ни рассматривали книгу Токвиля «Демократия в Америке», мы увидим в ней отражение автора, его намерения, его методы, его сравнения — все это проявляется как в недостатках, так и в высших достоинствах книги Совершенно очевидно, что перед нами труд, написанный восприимчивым и проницательным аристократом, осознавшим, что время аристократических привилегий уходит навсегда, что нарождается новый класс, который набирает силы быстрее, чем хотелось бы аристократам, и намеревается господствовать на исторической арене. Он прекрасно понимает, что революция 1830 года— это та цена, которую монархии и французской знати пришлось заплатить за то, что они захотели повернуть вспять стрелку часов и заставить их показывать время, предшествовавшее 1789 году. Допустив мысль о том, что^ старый режим окончательно ушел в прошлое, он задумался о возможных последствиях для Франции полного торжества буржуазии. Напрашивается вопрос: почему, придя к этой мысли, он не попытался описать Великобританию, где именно в это время начались глубокие конституционные и экономические реформы. Думаю, это можно объяснить двумя причинами. Великобритания была слишком близко расположена и не могла помочь ему избежать сложностей с семьей и друзьями, с одной стороны, и правительством Луи Филиппа — с другой. А расстояние в три тысячи миль и время ослабляло остроту психологических разногласий. Ни семья, ни министр не смогут потребовать его немедленного возвращения, и у него будет возможность оправиться от нервного напряжения, от которого из-за своего беспокойного темперамента он сильно страдал. Кроме того, побывав в Америке с целью подробного изучения новой цивилизации, можно было получить исчерпывающее представление о процессах, зарождавшихся и в Европе, ознакомиться со всеми их достоинствами и недостатками. Для многих французов, современников Токвиля, Америка обладала особой привлекательностью. Ведь Франция способствовала созданию новой республики, а 1779 год оказал значительное влияние на события 1789 года. Это была новая страна, о которой родственник Токвиля Шатобриан написал знаменитую повесть и в которой родственник Бомона Лафайет нашел дорогу к славе. В первой половине XIX века побывать в Америке было так же увлекательно, как после 1917 года увидеть собственными глазами Советскую Россию. Он хотел, как сторонний наблюдатель, увидеть развитие великой драмы и дать ее реалистичное и полнокровное описание, почерпнутое из американской жизни, малознакомой его современникам. Для него это было способом выделиться среди нескольких десятков молодых людей, стремящихся к политической карьере и жаждущих быстро приобрести известность. Рвение, с которым Токвиль взялся за осуществление своих целей, можно оценить, лишь понимая, что он ощущал в себе силы добиться широкой известности. Возможно ли, чтобы он потерпел неудачу? Он чувствовал в себе большой талант, и, чтобы применить его, ему нужна была великая тема.

Нет сомнения в том, что в самом начале своего путешествия по Америке он понял, что такая тема найдена. Именно этим можно объяснить его неустанные поиски нужных материалов. Нельзя не заметить, что с самого начала эти поиски велись в соответствии с определенными, тщательно продуманными принципами. Революция и Наполеон положили конец закрытому обществу, основанному на происхождении или вероисповедании. Отныне развитие цивилизации будет определяться представлением об обществе, в котором становится все меньше привилегий и все больше равенства. Деньги, талант, умение управлять людьми, авторитет законов, обязательных для всех без исключения, создание политических институтов, основой которых является воля большинства, — таковы результаты поражения аристократии в 1789 году и последующих событий. Браздами правления овладел «новый социальный слой». Так или иначе, рано или поздно он создаст необходимые ему политические учреждения. По мнению Токвиля, для мирного развития общества признание этих результатов было неизбежно. Он отправился в Америку, будучи уверен, что там он увидит, как все это осуществляется на практике. Он описал увиденное не только в надежде убедить своих соотечественников в необходимости представить себе основные черты их собственного будущего, но также желая показать им его достоинства и предупредить об опасностях. Его интересовала не столько Америка сама по себе, сколько философские выводы, полезные для развития цивилизации, в частности французской, которые можно было сделать, наблюдая американскую жизнь.

Вот почему две первые части его труда, опубликованные в 1835 году, содержат и описание американских политических институтов, и множество рассуждений о них. Основной темой этих рассуждений является властвующая в Соединенных Штатах воля большинства и серьезная опасность того, что большинство станет пользоваться своей властью тиранически. Токвиль говорит также о некоторых способах предотвращения этой опасности. Воспитание, практический опыт, действующий в рамках закона консерватизм, религия, гражданственность народа, проникнутого индивидуализмом, свобода ассоциаций, уважение к закону, богатые возможности, открывающиеся перед всеми классами, — все это вместе взятое уменьшает вероятность возникновения тирании, которая может привести лишь к уничтожению американских демократических институтов. Мысль, которая неотступно преследует Токвиля, ясно выражена в двух местах его книги7: «Что касается меня, то когда я вижу то состояние, которого уже достигли многие европейские народы, а также то, к которому идут все остальные, я прихожу к мысли, что вскоре у них не будет иного выбора, кроме демократической свободы или тирании цезарей», «Но я думаю, что если нам не удастся постепенно ввести и укрепить демократические институты и если мы откажемся от мысли о необходимости привить всем гражданам идеи и чувства, которые сначала подготовят их к свободе, а затем позволят ею пользоваться, то никто не будет свободен — ни буржуазия, ни аристократия, ни богатые, ни бедные. Все в равной мере попадут под гнет тирании. И я предвижу, что если со временем мы не сумеем установить мирную власть большинства, то все мы рано или поздно окажемся под неограниченной властью одного человека». Эти два отрывка ясно показывают, о чем думал Токвиль, когда писал свою книгу. Французская революция привела сначала к Робеспьеру, а затем к Наполеону. Хартия Людовика XVIII — к попытке установления тирании Карлом X, а затем, после революции 1830 года, — к бездарному правилу «золотой середины», опасность которого он понимал уже тогда, когда писал первую часть книги. Возможен ли мирный и совершенно спокойный переход от системы, в которой власть и благосостояние принадлежат немногим, к системе, в которой и тем другим обладает большинство? Или подобное социальное изменение неизбежно сопровождается потрясениями и конфликтами? Возможно ли сознательно и постепенно продвигаться к равенству и какова цена такого движения? И, если конфликт неизбежен, есть ли надежда избежать тирании?

В двух первых частях своей книги, над которыми Токвиль работал в течение трех лет, он в основном описывает Америку. Содержание второй книги, которой он в 1840 году дополнил свой труд, далеко выходит за рамки описания Америки, ее действительность служит лишь фоном изложения и представляет собой общую характеристику общества, основанного на равенстве граждан. Есть заметные различия в подходе к материалу и настроении, с которым написаны первая и вторая книги. В первой Токвиль использует, главным образом, конкретную информацию, при этом тщательно ссылается на источники,

7 Настоящее издание, с.237.

поскольку его основная цель создать портрет Америки; Строгий критик может заметить, что, несмотря на удивительные догадки автора, факты, на которых основано его описание, исключая некоторые явные заблуждения, упущения или непонимания, несколько легковесны для того, чтобы служить основой для столь широких обобщений. Но правильность наблюдений, так же как и сделанных из них выводов, всегда можно проверить. Кроме того, в первом томе Токвиль, не впадая в восторженный тон, с одобрением отзывается о многих вещах. В нем чувствуется определенная вера в будущее, являющаяся плодом глубоких размышлений. Манера изложения серьезна, уравновешенна и беспристрастна, она лишена каких-либо признаков юмора, что свойственно Токвилю, лишена также глубокого интереса к индивидууму, взятому отдельно от массы, ведь его целью является характеристика последней. В то же время описываемая им картина непосредственна и драматична, в ней чувствуется прямое отражение действительности.

Второй том, который никогда не пользовался таким же успехом, как первый, написан, по моему мнению, более абстрактно, его тон значительно более пессимистичен. Американская действительность уходит на второй план, заволакивается дымкой. Токвиль главным образом анализирует основные черты общества, которое в силу стремления к материальному благополучию и уравнительных тенденций может, как он все больше опасается, прийти к трагической развязке. Думаю, что не будет ни преувеличением, ни фантазией предположить, что здесь мы имеем дело с Токвилем — депутатом французского парламента времен Луи Филиппа, который хорошо знал буржуазную монархию и ее выдающихся деятелей — Тьера и Гизо. Это Токвиль, который лучше, чем когда-либо, понимает, что дни аристократии миновали, и в то же время абсолютно не доверяет приходящей ей на смену плутократии, основной частью которой является буржуазия. За ней он видит мрачную картину роста масс промышленных рабочих, все более и более недовольных условиями своей жизни, как это показало трагическое восстание в Лионе в 1834 году. Можно также с полным основанием предположить, что, публикуя вторую книгу, Токвиль, разочаровавшийся во Франции «золотой середины», возможно не вполне сознательно, сыграл роль Кассандры. Ход событий не мог не встревожить этого пылкого сторонника свободы, этого политического философа, который просвещение рассматривал как противоядие от опасности, заключенной в равенстве, этого сомневающегося верующего, который полагал, что для того, чтобы народ не увяз в болоте будничного материализма, религия должна сохранить над ним широкую и сильную власть. Возможно также, что его меланхолия усугублялась слабым здоровьем и относительным провалом его деятельности в палате депутатов: он потерпел поражение на выборах в 1837 году, но был избран в 1839. Мы никогда не поймем позицию Токвиля, если не примем во внимание два факта. Он получил доказательство доброй воли от избирателей-крестьян отчасти благодаря своему имени, отчасти благодаря искреннему уважению, которое они к нему испытывали как к человеку. Однако, несмотря на мучившее его глубокое политическое честолюбие, Токвиль не обладал ни одним из качеств, необходимых для успеха политической деятельности в системе, где все определялось талантом парламентского деятеля.

Со всеми, кроме своих близких, он был холоден и сдержан. Он плохо говорил, совершенно не умел быстро приспособиться к духу дискуссии, вовремя пойти на компромисс или совершить резкий стратегический поворот. У него не было ни такта, ни умения удачно ответить, что необходимо для видного парламентария. Он был слишком независим для того, чтобы стать настоящим партийным деятелем. Собственные принципы были для него священны, а честолюбие слишком возвышенно, и он не мог участвовать в сомнительных интригах, с помощью которых при существовавшем режиме можно было достичь какого-либо единства и равновесия. Он с грустью осознавал, что подобное единство и обеспечиваемое им равновесие покупаются слишком дорогой ценой. Количество избирателей было крайне ограниченным. Свобода печати и собраний — строго регламентирована. Попытки протеста жестоко подавлялись. С каждым годом, особенно после 1834, усиливалось ощущение наступления на политические свободы. Хотя спекулянты и промышленники наживали огромные состояния, было до боли ясно, что народ от этого не получает ничего. Токвиль страстно желал играть великую роль, чувствовал в себе, как он говорил жене, «огромное желание, невыразимую потребность деятельности и эмоций» и в то же время не мог даже привлечь реального внимания к своему проекту тюремной реформы. Нетрудно понять, что и он, и его друг Гюстав де Бомон видели мир в мрачном свете, особенно когда сравнивали свои мечты с реальностью.

Разумеется, после выхода в свет двух первых частей своего труда Токвиль сразу завоевал широкую известность. Руайе-Коллар, несмотря на свои крайние убеждения, назвал его естественным преемником Монтескье. В Англии такие влиятельные люди, как Джон Стюарт Милл и Нассау Сениор, отозвались о его книге как о классическом произведении. Однако, публикуя ее, Токвиль преследовал две цели. Ему хотелось, чтобы его соотечественники, признав, что он прекрасно понимает, в каком положении они находятся, даровали ему право занять высокий политический пост с тем, чтобы проводить во Франции политику, основанную на знаниях, накопленных им в Соединенных Штатах. Эти надежды не осуществились. Он немедленно получил литературное признание. Руайе-Коллар и Гизо, Шатобриан и Сент-Бёв отзывались о первой книге с восторгом, который редко выпадает на долю политико-философских трактатов при жизни их авторов. Нет сомнения в том, что этот успех принес ему глубокое удовлетворение, но оно было неполным. Он надеялся, что письменное доказательство политической мудрости превратит его в политического вождя. Он понял, что, несмотря на все уважение к его таланту, он отнюдь не завоевал политического авторитета. Кроме того, он также осознал, и об этом свидетельствуют его «Воспоминания», что он не может вступать в политическую борьбу с людьми, которых он презирает в моральном и интеллектуальном отношении. Учитывая, что его надежды потерпели крах, не следует слишком удивляться, что во второй своей книге он впадает в меланхолию, а иногда даже в отчаяние. В ней чувствуется некоторое предубеждение, она прямо пророчит кризис. Однако при объективном анализе ситуации нельзя обнаружить ни дурных предзнаменований, ни признаков кризиса. И то и другое в какой-то мере отражает личную неудовлетворенность Токвиля, вынужденного оставаться в стороне от драматических событий, в которых он так стремился играть первую роль.

Известно, что Токвиль допускал неточности при использовании слова «демократия», и это не осталось без последствий ни для него самого, ни для его читателей. У него не было единого и ясного понимания этого термина. В самом деле, он постоянно употребляет его в разных значениях. Сначала это слово значило для него стремление к уравниванию всех сторон жизни общества. Он полагал, что это стремление является наиболее важным и неизбежным плодом Французской революции, и именно этому феномену он уделил самое глубокое внимание. В то же время он употреблял это слово для обозначения представительной формы правления. Иногда оно принимает у него значение «народ», особенно когда он говорит о непокорных массах. Этим же словом он называл всеобщее избирательное право, а также быстрое движение общества к равенству, которое сметало все привилегии, особенно в области политики. Это смешение произошло потому, что он ошибочно полагал, что стремление к демократии обнаружил в Америке. На самом же деле он поехал в Америку для того, чтобы своими глазами увидеть последствия тех тенденций, которые, как ему было известно, уже зародились в Европе. Именно потому и у Токвиля, и у его читателей возникло двоякое заблуждение. Он не осознавал до конца, что к тому времени, когда он начал холодно и отстраненно, как ему казалось, анализировать свой американский опыт, принципы, на которых строились его размышления, уже вполне сформировались. Размышляя над этим опытом, он также не понимал, до какой степени собранный им материал был обусловлен теми основополагающими принципами, которые он исповедовал еще до путешествия. По этому поводу существует замечание Сент-Бёва, свидетельствующее о проницательной интуиции Токвиля: «Он начал размышлять еще до того, как что-либо узнал».

Ведь именно те мысли, с которыми Токвиль отправился в путешествие, придают его книге основной колорит. Во-первых, он почти не проявил подлинного интереса к истории колониальной Америки и не заметил даже, что процессы, представленные им как новые, в действительности выросли из общественного развития, предшествовавшего 1776 году. Современная ему Англия была для него аристократической страной, и он не понял, что ее учреждения были логическим развитием тех учреждений, которые колонисты когда-то принесли в Америку со своей родины. Он верил многому из того, что ему говорили, например, о Джэксоне, об отсутствии политических партий, о преимуществах децентрализации, и на основании всего этого сделал вывод о том, что сильное федеральное правительство в сочетании со всеобщим избирательным правом могло бы привести к тирании. Он

верил, что выдающиеся люди все меньше и меньше стремятся занимать государственные посты, и видел подтверждение этому в избрании Эндрю Джэксона на пост президента. Он так боялся тирании большинства, что лишь во второй книге окончательно разобрался в том, как легко всеобщее избирательное право может сосуществовать с влиятельной партией меньшинства. Он сильно переоценил значение института присяжных как одного из главных средств политического воспитания масс. Сегодня немногие стали бы утверждать, что судья по-прежнему оказывает влияние на образ мыслей и даже на характер тех, кто вместе с ним вершит суд. Нетрудно заметить также, что его настороженность по отношению к судебным органам, избираемым гражданами, объясняется скорее его страхом перед массами, чем проведенным на месте серьезным анализом проблем американской судебной системы. Он глубоко ошибался, полагая, что религия может в разумных пределах ограничить материализм, вытекающий, как он утверждал, из растущего стремления к благосостоянию, свойственного демократическому обществу. Он преувеличивал значение свободы ассоциаций, считая ее спасением от революции и естественным препятствием на пути возникновения законодательной тирании, тогда как она очень часто превращалась в нечто совершенно иное, а именно, в хорошо организованную и щедро финансируем группировку, осуществляющую давление во имя интересов тех, кто действительно хочет обеспечить себе привилегии и против которых демократия восстает в силу своей природы.

Несмотря на то, что мы находим немало точных наблюдений и сведений, особенно в первой книге, почерпнутых непосредственно из документов, необходимо заметить, что Токвиль подходил ко всему виденному и прочитанному с определенной схемой. Вследствие этого он подчас делал далеко идущие выводы, слабо подтверждаемые фактами. Это не означает, конечно, что такая предвзятость отразилась на глубине его понимания фактов или на его редком пророческом даре. Напротив, непреходящая ценность его книги объясняется именно этими его качествами и его способностью одерживать верх над предвзятым мнением. Особое значение имело то, что он бросил трезвый и смелый взгляд на принцип равенства и обнаружил, что его последствия выходят далеко за пределы политической жизни. Он увидел, что одним из главных факторов стабильности американского Союза является мастерство, с которым на территории, равной почти целому континенту, создается единая экономическая система. Он осознал важность расширения границ страны и увидел в этом средство, препятствующее ограничению инициативы, то есть именно тому, что порождало недовольство и революции на таком давно сформировавшемся континенте, как Европа, где незыблемость классовых структур преграждала дорогу таланту.

С возрастанием богатства страны мелкие ремесленники постепенно вытесняются крупной промышленностью. Этот вывод, сделанный Токвилем из анализа американского капитализма, является одним из замечательных примеров провидческой интуиции XIX века. Наблюдая за ростом промышленности, основанной на разделении труда, он замечает: «...когда начинаешь рассматривать истоки явлений, кажется, что аристократия естественным образом зарождается в недрах самой демократии». Однако, по мнению Токвиля, при этом наблюдаются значительные и неизбежные различия. «Маленькие аристократические сообщества, формируемые определенными отраслями промышленности в недрах широкой демократии наших дней, состоят, подобно аристократическим обществам минувших времен, из нескольких очень богатых и множества очень бедных людей... Не только богатые не объединены прочно друг с другом, но можно сказать, что нет никакой истинной связи между богатыми и бедными. Они не скреплены навеки один с другим... В целом рабочий зависит от предпринимателя, но не от конкретного хозяина... Предприниматель ничего не требует от рабочего, кроме его труда, а рабочий ничего не ожидает от предпринимателя, кроме зарплаты. Первый не считает себя обязанным оказывать какое-либо покровительство, второй не считает нужным что-либо защищать; их не связывают постоянные взаимоотношения... Сформированная таким образом аристократия не может иметь большой власти над людьми, которые на нее работают...

Промышленная аристократия наших дней... доведя до обнищания и отупения наемных рабочих, в периоды кризисов предоставляет заботу об их пропитании общественной благотворительности... Рабочий и хозяин общаются часто, но между ними не устанавливаются никакие подлинные взаимоотношения... Промышленная аристократия, набирающая силу на наших глазах, — одна из самых жестоких аристократий, когда-либо появлявшихся на земле... Именно в эту сторону друзья демократии должны постоянно обращать свои настороженные взоры, ибо если устойчивым привилегиям и власти аристократии

когда-либо вновь суждено подчинить себе мир, то можно предсказать, что войдут они через эту дверь»8.

Это высшее проявление пророческой интуиции Токвиля и, с точки зрения современного человека, самое замечательное. Однако это лишь один из многих, хотя, возможно, и один из самых ярких примеров применения его метода, который, с одной стороны, заключается в напряженной работе мысли, приводящей к выработке гипотезы, а с другой — в сопоставлении данной гипотезы с имеющимся фактическим материалом. В конечном счете, когда создается впечатление, что факты подтверждают гипотезу, эта последняя превращается в принцип, который предназначен не только отражать ситуацию в целом, но и служить руководством к действию. Читая книгу Токвиля, нельзя не заметить, что чем дальше, тем явственнее на первый план выступает главная цель автора — дать современникам руководство к действию. Он отправился в Америку будучи убежден в том, что аристократия отжила свой век и постепенно вытесняется обществом, основной чертой которого станет, по-видимому, равенство условий существования людей. Поскольку во время путешествия по Америке он окончательно утвердился в этой мысли, он стремился описать природу общества, основанного на равенстве, и извлечь из этого описания пользу для Старого Света, в частности для Франции. Кроме того, я полагаю, что по мере продвижения работы над книгой, особенно после 1835 года, он почувствовал настоятельную необходимость предостеречь своих современников от стихийного столкновения между старыми и нарождающимися силами. В связи с этим нельзя не отметить, что все его значительные речи, произнесенные в палате депутатов после его избрания в этот орган, представляли собой попытку доказать, что невнимание к его предостережениям неизбежно приведет к катастрофе. Этот вывод представляется логичным, если, читая его книгу «Демократия в Америке», не забывать ни о его «Воспоминаниях», ни тем более о самых значительных его речах, произнесенных в палате накануне революции: ведь все они могут рассматриваться как приложения к его книге об Америке.

Каковы убеждения Токвиля и где их истоки? В известном высказывании Руайе-Коллара, назвавшего Токвиля аристократом, смирившимся с поражением, есть некоторая правда, но, как и в любой колкости, только часть правды. Мы понимаем, что Токвиль и был демократом и едва ли его можно считать либералом в классическом смысле этого слова. Но нам также понятно, что его убеждения не были убеждениями истинного аристократа, иначе он не пытался бы в тех условиях войти в контакт с организациями, борющимися за равенство. Из его «Воспоминаний» явствует, что он не был социалистом и социалистические партии того времени не вызывали у него большого уважения.

Страстное увлечение идеей свободы превратилось в основную нить, из которой сотканы все перипетии его жизни. Стремление сохранить эту свободу как психологическую атмосферу для социального действия стало двигательной силой всей его деятельности. Он знал, что после 1789 года эта свобода перестала быть привилегией малочисленной аристократии, но он видел также, что ей грозит гибель от напора разношерстной массы, которая может уничтожить эту свободу, требуя конформизма во вред развитию отдельной личности. Он хотел во что бы то ни стало защитить индивидуальность каждой личности и с ясностью мыслителя, никогда не боявшегося противостоять самому худшему, признавал, что нарождающаяся цивилизация имеет тенденцию к уничтожению индивидуальности. Именно забота о защите свободы личности от навязываемого ей, по его мнению, эгалитарными принципами скучного однообразия подвигла Токвиля на этот серьезный шаг. Ему внушала страх власть условностей. Он боялся, как бы материальный комфорт не одержал верха над великой идеей, как бы деньги не стали оценочной шкалой для определения положения человека в обществе. Не менее его пугал и тот факт, что стремление к материальному благосостоянию может ускорить процесс разделения труда, который принесет на жертвенный алтарь массового комфорта возможность для простого гражданина развивать в себе личность, способную взглянуть на жизнь более широко и спокойно, стремящуюся к развитию своих дарований не менее, чем к удовлетворению материальных потребностей.

1 Настоящее издание, с. 408.

Думаю, этим объясняется характер тех предостережений, подтверждение которым он так неутомимо искал всю жизнь. Именно поэтому он предпочитал представительную форму правления авторитарному режиму; при представительной форме правления можно надеяться, что «тирания большинства» не одержит верха. По этой же причине он непроизвольно верил, что демократическое общество нуждается в религии, чтобы уберечься от проникновения не имеющего границ материализма. Он снова и снова убеждался в важности децентрализации, поскольку с ее помощью социальная цель сообщества становилась активной частью личной жизни гражданина. Его несокрушимая вера в свободу собраний и свободу слова связана с его защитительными речами в пользу децентрализации. Свобода собраний и свобода слова были для него гарантией спонтанных действий и средством против бюрократического внедрения одинаковости в обществе, которая в короткий срок может уничтожить человеческое достоинство. В Америке его восхищали вера людей в свои силы, уверенность в себе, тот пыл, который каждый проявлял, чтобы преуспеть. Американцы не соглашались с тезисом, что низкое положение человека соответствует естественному порядку вещей. Они в равной степени были против того, чтобы считать унизительным зарабатывать на жизнь физическим трудом, как и рассматривать рождение или наследство, не зависящие от выполняемых функций, дающими право их обладателю командовать другими. Токвиля восхищала легкость, с которой эти люди поднимались по социальной лестнице, их решимость свободно высказывать свое мнение, привычки, основой которых был опыт, их нежелание оставаться в плену традиций. Вместе с тем он отмечал, что это достигнуто дорогой ценой. Все, кто попал на государственный пост в результате всеобщего избирательного права, и прежде всего президент Соединенных Штатов, не должны задевать предрассудков обывателя. Сосредоточенность обывателей на достижении богатства мешала даже самым способным людям принимать участие в политической жизни и вела к умалению, обесцениванию амбициозных устремлений. Повышение всеобщего материального благосостояния не стимулировало высоких помыслов, а те, кто сохранял их, страдали оттого, что были вынуждены считаться с привычками толпы. Средний интеллектуальный уровень американцев можно считать сравнительно высоким, но мало в их среде было выдающихся личностей, сравнимых с вершинами в горной гряде. Это практичный народ, не очень склонный к размышлениям. Они мыслили категориями быстро получаемой прибыли, а не долгосрочными далекими свершениями. То, что они ценили, было под рукой, оно было прочным, осязаемым, его ценность выражалась в деньгах. Возможно, именно страсть к комфорту побуждала американцев к рискованному шагу — дать рождение промышленной аристократии, владеющей деньгами, огромной властью, но при этом ни в малейшей степени не отдающей себе отчета в ответственности, ложащейся на нее. Если бы такая аристократия появилась, жесткость ее законов была бы невыносимой; вероятно, возникла бы серьезная опасность гражданской войны, и тогда самые страшные трагедии Греции и Рима разыгрались бы на куда более обширной сцене, пока какой-нибудь новый Цезарь не положил бы конец мечте о свободе.

Когда по прошествии более ста лет обращаешься к философско-политическим взглядам Токвиля, понимаешь, что строились они в основном на интуиции. Его интуиция кажется тем более поразительной, если вспомнить, что он совершенно не понял джэксоновской революции; он не оценил важности политических партий; а самое главное — он не придал должного значения быстрому росту промышленности, следствием чего было стремительное развитие городских агломераций, на пороге которого стояла Америка. Не будет преувеличением сказать, что уже в то время, когда Токвиль писал свою книгу, описываемая им Америка быстро уходила в прошлое, многие, если не большинство тех, от кого он получал информацию, критиковали или высказывали серьезное сомнение по поводу процессов, важность которых отмечал Токвиль. Очень мало походили на демократов-эгалитаристов Джерид Спаркс, или Стори, или Джон К. Спенсер, или Эдвард Эверетт. Для Токвиля — человека гордого, обладающего серьезным и даже меланхолическим характером, наделенного страстной натурой, честолюбивого, оказаться способным не только преодолеть влияние своей среды и своего воспитания, но отнестись непредвзято к описываемому им режиму, который был ему мало симпатичен и на который он не мог возлагать больших надежд, — это настоящий подвиг. Очень может быть, как утверждает Пирсон, что только небольшая часть его работы над книгой, в результате которой от наблюдений он приходил к выводам, была основана на научном методе. Большая часть, без сомнения, — результат интуиции, явившейся плодом длительных и напряженных размышлений; однако очарова-

ние этой интуиции таково, что книгу «Демократия в Америке» относят к наиболее удачным и значительным социологическим трудам XIX века. Естественно вспомнить, что Токвиль, хотя и был человеком незаурядным, в своих исследованиях опирался на одну из основополагающих традиций социальной философии Франции XIX века. Это непростая традиция. Как уже давно было подмечено Сент-Бёвом, она нашла отражение в романтическом движении той эпохи; известный критик мягко намекнул, что Токвиль — это «молодой человек, который мучался болью своего времени, терзался страданиями Вертера и Рене»9. И если в своей работе Токвиль использовал метод школы Гизо, он тем не менее сделал все возможное, чтобы изучение затронутых проблем не привело его к полному разрыву с прошлым. Он коснулся насущных проблем, но не решился на их более глубокое изучение. Особенно это относится к вопросам о месте собственности в государстве. То же самое следует сказать и о его стремлении примирить влияние религии и денежного мешка. Токвиль вел свое исследование добросовестно и осмысленно и все же никогда не признавал до конца невозможности примирить старый строй, распад которого ясно видел, с новым, в становлении которого не сомневался. Он презирал людей, подобных Тьеру, жаждой власти легко превращаемых в орудие новой плутократии при буржуазной монархии; вместе с тем он не стремился узнать и еще менее того хоть как-то понять народ, чьи страдания были платой, которую требовали богатства этой плутократии. Токвиль хотел, как он писал Миллю в 1841 году в письме, характерном для него, чтобы буржуазная Франция вела себя величественно; но, по его мнению, мораль буржуазной нации по природе своей не может поддерживать величие, которого он, Токвиль, от нее требовал. Токвиль хорошо понимал, что нищета народа и коррупция системы при Гизо непременно приведут к революции. Со всем откровением заявлял он об осознании народными массами того факта, что правительство недостойно оказываемого ему доверия. Немногие из его современников во Франции так ясно отдавали себе отчет в опасности, исходящей от бессовестной плутократии, и видели, какую цену придется заплатить в будущем тому обществу, в котором богатство и благосостояние правящих слоев строятся на притеснении и нищете трудящихся.

Сент-Бёву принадлежат следующие волнующие строки, посвященные Токвилю: «Здесь мы прервем блестящего автора, тонкого и великодушного человека, и скажем ему: нет ничего более достойного уважения, чем желудок, нет более отчаянного крика, чем крик нищеты. Не столько с целью наслаждаться жизнью, сколько для того, чтобы просто жить, существовать, действует большинство людей — вот в чем суть проблемы, которая с виду не так благородна и не может превратиться в лозунг, однако от этого она не становится менее важной и менее святой»10. Сент-Бёв развивает дальше свою мысль и сравнивает проницательность Токвиля в 1848 году с проницательностью Прудона, «чистого пролетария», путь которого был необычайно труден, — у него не было преимуществ Токвиля. Сент-Бёв абсолютно прав, называя отношение Токвиля к демократии «браком по расчету, по необходимости, а не по любви». Даже прибегая к помощи религии, дабы привлечь внимание людей к духовным ценностям, Токвиль делал это скорее из страха перед равенством, источником демократии, чем из веры в возможности демократии воспитать массы. Он предполагал, что благодаря влиянию церкви можно спасти свободу от последствий равенства. Свободу «умеренную и упорядоченную», как он её охарактеризовал Монта-ламберу в 1852 году, которая, он надеялся, удержит народ на своем месте. Очень важно помнить, что государственный переворот Луи Наполеона Токвиль отверг с отвращением, а безжалостность Кавеньяка, разрушившего мечты, за которые народные массы боролись в Февральскую революцию, не вызвала у него никако отвращения.

Из всего этого не следует, что Токвиль отчетливо видел угрозу, исходящую от узкобуржуазной общественной концепции, не оставляющей места для великих идей и, следовательно, для большой политики. Однако он всячески подчеркивал опасность власти масс, или, как он сам говорил, победы желудка над разумом и сердцем. На чем же, в сущности, строились взгляды Токвиля? Он враждебен индивидуализму в классическом смысле слова; к социализму относится скептически, это видно из его «Воспоминаний». Он понимает, что равенство неизбежно наступит, однако равенство без свободы будет нестерпимо. Не вызывает сомнений неприятие им любого авторитарного режима; но и развитие системы учреждений, способствующих активизации участия народа в государственном правлении,

9 Нуво лёнди. Париж, 1868, т. X, с. 291.

10 Там же, с. 317-318.

также вызывает у него беспокойство. Ему внушает страх авторитарный режим, при котором деньги становятся целью достижения власти, а должностные обязанности уходят на второй план. Не менее страшится он любого разделения труда, мешающего трудящимся выполнять свои гражданские обязанности и заставляющего их мириться с положением простых подчиненных в обмен на доступ к материальным благам. Он презирал политиков-интриганов, таких как Тьер. Не мог простить Луи Наполеону создание империи, уничтожившей свободу. Он одинаково ненавидел и анархию, и революцию; но особенное отвращение у него вызывали люди, равнодушные к жизни общества. Он понимал, «что так называемые необходимые учреждения нередко являются всего лишь привычными, а что касается социальных структур, то здесь возможное поле деятельности гораздо шире, чем представления о нем людей, живущих в любом человеческом обществе»11. Будучи аристократом по рождению, эгалитаристом по своим взаимоотношениям с людьми, Токвиль переживал постоянный внутренний разлад ума и сердца. Возвышенный и меланхоличный по характеру, он был очень честолюбивым человеком и страстно желал занимать высокий пост. Однако, как справедливо заметил Ж.П. Майер, он не мог желать власти ради самой власти; для него была неприемлема политическая философия Макиавелли и Гоббса. С его точки зрения, искусство править государством состоит прежде всего в умении помочь обществу, исполненному величия, глубоко осознать, что только свободному человеку доступно истинное чувство собственного достоинства. В Америке его особенно привлекло общественное устройство, там он наблюдал подлинное уважение свободы, сохранение которой было всегда так дорого его сердцу, хотя в этой стране равенство было осуществлено намного полнее, чем в какой-нибудь европейской стране. Когда яростный гнев не владел Токвилем — человеком, все переживающим остро, как это было после Февральской революции 1848 года, он испытывал уважение к простым людям, и на основе этого чувства появились его социально-философские выводы. Нельзя лучше выразить его видение людей, чем это сделал он сам в письме от 3 января 1843 года одному из своих близких друзей Эжену Стоффелсу. «Люди, — писал он, — в общем-то, не являются ни очень хорошими, ни очень плохими; они средние... Человек со всеми своими пороками, слабостями, добродетелями, представляя собою некую смесь добра и зла, возвышенного и низменного, благородного и порочного, из всего, что есть на земле, наиболее достоин изучения, интереса и жалости, привязанности и восхищения; и поскольку ангелы не водятся среди нас, мы не найдем никого, кроме себе подобных, кто был бы более велик и более достоин нашей преданности и нашей привязанности»12. Хорошее знание работ Токвиля убеждает в том, что в цитируемом отрывке из письма каждое слово употреблено во всей полноте его значения. Ему хотелось, чтобы целью политики был поиск добродетели, и он верил, что единственно прочная добродетель — та, что произрастет на почве свободы. С его точки зрения, любовь к свободе — позитивна. Она не должна означать только ненависть к рабству или тягу к тому материальному благополучию, которое она может предоставить. Она — сама по себе благо, которого нужно «добиваться упорно, невзирая ни на какие опасности и лишения». «Кто ищет в свободе, — писал он в книге «Старый режим и революция», — что-либо, кроме самой свободы, создан для рабства»'3.

Именно в таком духе написана книга «Демократия в Америке». Известное высказывание Берка: «Храм истины строят на возвышенности» — можно полностью отнести к Токвилю. В самом деле, его идеалы настолько выше принципов, которыми руководствовались те, с кем рядом он боролся, что нетрудно понять, почему он так часто чувствовал себя одиноким среди современников. Джон Стюарт Милл, его современник, и лорд Эктон, представитель следующего поколения, были, пожалуй, единственными, кто понимал Токвиля и разделял его идеи. Та подлинная страсть, с которой они защищали тот же идеал, что и он, порождалась, возможно, схожими причинами: нестабильностью, глубокими конфликтами, сильным недовольством, которое вызывали тогдашние институты власти. И хотя ни один из них не нашел ответа на поставленный вопрос, никто не усомнился в том, что нет поиска более необходимого, нет поиска, могущего вознаградить больше, завершись он успехом. Все искали новое общественное устройство. У всех было ощущение, что невозможно выжить в этом чудовищном мире. Именно в этот период передовыми умами

11 Ж.П. Майер. Алексис де Токвиль. Париж, 1948, с. 147. 13 Там же, с. 144. 11 Там же.

завладевает философия социализма, ставившая целью найти путь к такой форме социального устройства, которое положит конец эксплуатации человека человеком. Книга «Демократия в Америке» замечательна тем, что показывает, какие усилия предпринял мыслитель, заботой которого было открыть в новом обществе нравственные принципы, с помощью которых можно перестроить, просветить и обновить старый мир. Даже предостережения, содержащиеся в книге, говорят об ее служении высокой цели, и это только одно из ее великих достоинств. Эта книга будет привлекать читателей до тех пор, пока люди будут понимать, что свобода, основанная на равенстве, — единственное средство, позволяющее отдельному человеку приобщиться к непреходящим ценностям, накоплен- i ным человечеством. • I

Гарольд Дж. Ласки

Предисловие автора к Двенадцатому французскому изданию

Сколь бы значительными и неожиданными ни были события, стремительно происходившие на наших глазах, автор настоящего труда имеет полное право заявить, что они не застигли его врасплох. Когда я писал эту книгу пятнадцать лет тому назад, мною владела одна-единственная мысль — о близящемся неизбежном наступлении демократии во всем мире. Перечитайте мою работу, и вы на каждой странице встретите торжественные предуведомления о том, что Общество меняет свой облик, что человечество преобразует условия своего существования и что в недалеком будущем его ожидают перемены в судьбах.

Книгу предваряли следующие слова:

«Постепенное установление равенства есть предначертанная свыше неизбежность. Этот процесс отмечен следующими основными признаками: он носит всемирный, долговременный характер и с каждым днем все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший социальный процесс может быть приостановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами? Остановится ли она теперь, когда она стала столь могучей, а ее противники столь слабы?».

Человек, который написал эти ставшие впоследствии пророческими строки в то время, когда Июльская революция не столько потрясла, сколько укрепила монархию, может сегодня без боязни вновь привлечь внимание читающей публики к своей работе.

Ему позволительно будет добавить к этому и то, что нынешние обстоятельства возбудили к его книге живейший интерес и придали ей практическое значение, которого она не имела при первом появлении.

Тогда существовала королевская власть. Сегодня она уничтожена. Американские политические институты, вызывавшие лишь любопытство в монархической Франции, должны стать предметом углубленного изучения во Франции республиканской. Но власть укрепляют не только сила, но и хорошие законы. Вслед за воином приходит законодатель. Один разрушает, другой закладывает фундамент. У каждого своя работа. Речь уже идет не о том, будем ли мы Францией королевской или республиканской; необходимо понять, будет ли эта Республика буйной или спокойной, упорядоченной или неупорядоченной, Республикой мирной или воинственной, либеральной или деспотической, той Республикой, которая угрожает священным правам собственности и семьи, или же Республикой, признающей и чтущей эти права. Чрезвычайно важная проблема, от решения которой будет зависеть судьба не только Франции, но и всего цивилизованного мира. Если мы спасаем себя, мы тем самым спасаем все окружающие нас народы. Если мы губим себя, мы

губим всех вместе с нами. В зависимости от того, создадим ли мы свободную демократию или же демократическую тиранию, станет изменяться и облик мира, и можно сказать, что сегодня мы решаем, будет ли Республика наконец провозглашена повсюду или же повсюду она будет уничтожена.

А ведь эту проблему, только что вставшую перед нами, Америка решила более шестидесяти лет тому назад. Суверенность прав народа, которую мы лишь вчера провозгласили верховным принципом государственности, безраздельно господствовала там в течение шестидесяти лет. Этот принцип был проведен американцами в жизнь самым прямым, безоговорочным и безусловным образом. В течение шестидесяти лет народ, сделавший этот принцип общим источником всех своих законов, беспрестанно рос числом, заселял новые территории, богател и, обратите внимание, в течение этого периода был не только самым преуспевающим из народов, но и жил в самом стабильном государстве на земле. Когда все нации Европы оказались опустошенными войной или истерзанными гражданскими раздорами, американцы были единственным народом во всем цивилизованном мире, сохранявшим полное спокойствие. Почти вся Европа содрогалась от революций, а Америка не знала даже волнений. Республика оказалась не возмутительницей порядка, но охранительницей прав людей. Индивидуальная собственность была у них лучше защищена гарантиями, чем в любой другой стране мира, и анархия, равно как и деспотизм были им неведомы.

Что еще способно в большей степени укрепить наши надежды и из чего мы сможем извлечь более полезные уроки? Обратив наши взоры на Америку, не станем, однако, рабски копировать те институты, которые она создала для себя, но лучше постараемся понять в ней то, что нам подходит, не столько заимствуя примеры, сколько просто набираясь ума, и уж если станем занимать, то сами принципы, а не частные детали их законов. Законы Французской Республики во многих случаях могут и должны отличаться от тех, которые определяют жизнь Соединенных Штатов, но те принципы, на которых основывается законодательство американских штатов, принципы, обеспечивающие общественный порядок, разделение и уравновешивание власти, подлинную свободу, искреннее и глубокое уважение к закону, — эти принципы необходимы любой Республике, они должны быть общими для всех республиканских государств, и можно заранее предсказать, что там, где их не будет, Республика вскоре прекратит свое существование.

1848