Е. Поселянин.

Преподобный Нил Сорский как представитель истинного монашества.
(По поводу 400-летия со дня кончины)

Оп.:"Отдых христианина". Май 1908.

7-го мая исполняется 400 лет со дня преставления преподобного Нила Сорского. Нельзя не задуматься над судьбой этого человека.

Один из замечательных русских подвижников, один из крупных русских умов и выдающихся писателей, он далеко не пользуется той общераспространенной известностью, ни тем общим почитанием, какого его жизнь и деятельность заслуживают. И приходится сказать себе, что он принадлежит к числу тех редких избранников, чье тихое и кроткое свечение останавливает на себе внимание людей, исключительно глубоких и вдумчивых. Они не поражают толпу. Эти люди, как и при жизни, не стягивали к себе множества людей, бежавших за колесницей этой жизни, так и по смерти своей продолжают жить в сердцах лишь немногих, которые удивляются и поклоняются их высокой духовности, их великой искренности, чистоте их намерений, прямоте и независимости их мышления и их жизненного действования.

В 15 верстах от города Кириллова, Новгородской губернии, лежит Нилосорская пустыня или бывший скит Нила Сорского. Недалеко от самой пустыни расположено привольное и живописное озеро. Оно называется Сорским от речки Сорки, в него впадающей.

Тихо и мрачно, и пустынно место, где расположен скит. Почва здесь ровная, но болотистая. Кругом лес, в котором преобладают хвойные деревья. Речка Сорка, по имени которой назван и сам знаменитый отшельник, не вьется веселыми изгибами, а скучно тянется по этому месту, похожая больше на стоячее болото. Самая сладкая произрастание этого места поляника — ягода, растущая в траве по берегам речки. Вообще, Кирилловский уезд принадлежит к числу красивейших мест России и трудно отыскать там убежище более грустное и уединенное, чем это, избранное себе великим отшельником. Какая же глушь была здесь в конце XV столетия, когда тут жил Нил Сорский!

Сам вид этого места сразу дает понять о том, чего искал тут этот святой и вполне соответствует характеру его духовного созерцателя. Он воочию переселяет нас к началу скитского жития в России, так как преподобный Нил был первым в России скитским отшельником.

60 лет тому назад Нилосорскую пустыню посетил известный историк и литератор Шевырев, московский профессор, и оставил об этой поездке свои записки, проникнутая чувством теплого благоговения к памяти основателя пустыни.

Он нашел низенькую деревянную ограду, внутри которой стояла церковь и малые кельи братии; все было деревянное, как и самый храм. Самая гробница над мощами святого угодника, почивающего под спудом, стояла наруже, под навесом, и была подвержена всем превратностям погоды. В обители хранилась одежда преподобного Нила из грубой шерсти, коловшей как иглы.

В пустыне тогда было двадцать человек братии.

Первоначально при преподобном Ниле иноки жили на расстоянии брошенного камня от своей церкви. По лесу кругом стояли кельи, где ютились братья по одному, по два, по три. Все время братья проводили в кельях, накануне праздников сходилась к церкви, здесь оставалась сутки для богослужения, а потом, потрапезовав вместе, расходилась снова по кельям.

Давно уже нет прежних келий, только известно место, где жил Нил. Оно в «вержении камня» от первоначальной церкви, причем камень этот бросался, очевидно, сильной рукой древне-русского человека, так как пространство не малое. Современник Шевыреву, настоятель перенес на это место прежнюю древнюю церковь. Отсюда виден прудок, выкопанный, как говорит предание, преподобным Нилом. Рядом колодец с очень свежей водой, которой приписывают целебные свойства. Этот колодец вырыт руками преподобного.

Вот все воспоминания в этих мрачных и пустынных местах с бедными деревянными зданиями и с гробницей святого пустынника, еще недавно не имевшей крова. Вот единственные живые воспоминания о человеке, который освятил это затишье своим присутствием и молитвою, который здесь рвался к небу, думал, мыслил, страдал, оскорблялся жестокими нравами современности, и мечтал о равно-ангельском на земле житии людей.

О поселении здесь преподобный Нил в одном послании своём к иноку, близкому ему по душе, говорит так: «По отшествии странничества моего, пришед в монастырь, вне близ монастыря сотворих себе келлию, а тако живях елико по силе моей. Нынеж вдалее переселихся, понеже благодатию Божиею обретох оно, якож и сам видел еси. И наипаче испытую божественныя писания: прежде заповеди Господня, и толкования их, и апостольская предания; тож жития и учения святых отец, и тем внимаю, и яж согласно моему разуму, благоугождению Божию и к пользе души претчую себе, и тем поучаюся, и в том и живот и дыхание мое имею».

Немногочисленны и немного сбивчивы сведения о жизни преподобного Нила. Само происхождение его доподлинно неизвестно. В московской синоидальной библиотеке есть письма XVI века инока Волоколамского монастыря, из которого мы узнаем мирское прозвание преподобного Нила – Майков. Обширные связи его с именитыми лицами того времени и высокое по тогдашней мере образование заставляют полагать, что он принадлежал к дворянскому роду Майковых и надо думать, что лишь по смирению своему он в одном из посланий своих называет себя поселянином: «невежда и поселянин есмь».

Он принял иночество в Кириллове монастыре, отличавшимся строгой жизнью братий, и был там учеником знаменитого старца Паисия Ярославова. Этот подвижник был впоследствии игуменом в Троицком монастыре преподобного Сергия, пользовался уважением при дворе Василия III и ему предлагали митрополичью кафедру, от чего он уклонился.

В числе учеников преподобного Нила были люди знаменитые происхождением: племянник великого князя Василия Васильевича Тёмного, князь Вассилий Косой, постриженный

в Кириллове великим князем Иоанном, Дионисий, князь Звенигородский, и Нил Полев из дома князей Смоленских.

Великий князь Иоанн Васильевич III, относясь с уважением к преподобному Нилу, приглашал его на церковные соборы и вообще в важных церковных делах спрашивал его мнения. Во весь свой духовный и умственный рост показал себя Нил на соборе 1503 года, разсуждавшем о монастырских имуществах: тут он выразил неумершую доселе мысль о том, что монастыри не должны иметь сел, иноки должны жить в пустынях, питаясь собственным трудом. Все белозерские пустынники, покорные заветам своего первоначальника, преп. Кирилла, поддерживали взгляд Нила Сорского, а знаменитый ученый Максим Грек впоследствии жестоко даже пострадал за это мнение.

Преподобный Нил много странствовал по востоку и долго жил на святой горе Афонской. Вернувшись на родину со своим учеником Иннокентием из рода дворян Охлебининых, он сперва думал поселиться опять в Кириллове, на месте своего первого обещания, но привыкший на Афоне к уединению, он стал искать уединения и тут. Он избрал себе место в 15 верстах от монастыря на берегу тихой Сорки, там он поставил первый крест, выкопал колодец и около устроил себе деревянную хижину. Неподалеку от него — так, что можно было подавать друг другу голос, поставил себе келлию его ученик Иннокентий, потом к ним присоединились друге иноки, таким образом составился первый русский скит.

Как для пропитания братии, так и для того, чтобы она могла иметь ручной труд, необходимый всякому человеку, преподобный устроил небольшую мельницу на речке и задумал построить малую церковь. Вследствие того, что место было низкое и болотистое, необходимо было поднять почву, и для основания храма Нил вмести с братией насыпал своими руками высоки холм с тем расчетом, чтобы в нем иноки нашли себе место для своих могил. Перед смертью преподобный завещал, чтобы на месте, где он жил, оставалось все так же и по смерти: «пусть братия живет по одиночке, каждый в своей келии». Он почил 7-го мая 1508 года во вторую неделю по пасхе, в неделю святых жен мироносиц. Оставленное им завещание ярко выражает глубокое, дивное смирене этой души.

«Завещеваю о себе моим присным господам и братиям и молю вас: повергните тело мое в пустыни, да съедят его птицы и звери, понеже согрешило оно перед Богом и недостойно погребения. Если же сего не сотворите, то ископав ров на том месте, где живем, со всяким безчестием меня там погребите. Бойтесь слова, сказанного великим Антонием учеником своим: на суди стану с вами, если кому дадите тело мое. Сколько в моей силе было, старался я не быть сподобленным никакой чести и славы века сего в этой жизни. Так да будет и по смерти моей. Молю же всех, да помолятся о грешной душе моей и от всех прошу прощения и всем подаю взаимно. Да всех нас простит Бог».

Одно из главных истинного инока: укрываться от почитания людей не только при жизни, но и по смерти. Преподобный Антоний Великий, начальник христианского монашества, имевший множество учеников, почил наедине и место последнего его покоя осталось неизвестным его последователям. Начальник русского монашества преподобный Антоний Киево-Печерский пребывает под спудом, чудесно оберегая свои мощи от изъятия их из недр земли. Тоже под спудом почивает и великий скитянин преподобный Нил Сорский. Он собственно даже и не канонизован формальным образом и в ХVIII веке, даже в его ските, пели по нем панихиды.

Ту же любовь к нищете, какая одушевляла этого поборника монашеской нестяжательности при жизни, видим мы в преподобном Ниле и в небесную пору его бытия. Вот трогательное предание о том, как он запретил царю Иоанну Васильевичу Грозному воздвигнуть в пустыни его каменную церковь вместо деревянной. В 1569 году Грозный посетил Нилосорскую пустынь. «По преставлении преподобного Нила чудотворца, приходил на Белоозеро, в Кириллов монастырь благоверный царь и великий князь Иоанн Васильевич и в Кириллове монастыре молебное пение соверши и виде пустынное место уныло плачевно всем. И пойде в Нилов скит и прийде к Нилу чудотворцу и молебное пешние соверши душеполезно и похвалив Бога и житию чудотворца почудися и повели церковь каменную воздвигнута. И в то время явился ему Нил чудотворец и не повели ему церкви каменныя поставляти, ниже какое украшеше быти ни в церквах, ни в келлиях, кроме нужныя потребы. И бысть тако и до днесь».

Таков был этот человек, истинный инок, ограничивший себя во всем, шедший в царствие Божие путем тесным, человек, на много переросший своих современников и являющийся одним из тех избранников, с мыслями, взглядами которых справляются последующие поколения. Личная жизнь и светлая литературная деятельность преподобного Нила имели глубоки смысл и значение: значение столь выдающееся, что на всем пространстве древней нашей письменности только за одним творцом их утверждено было имя «Великий старец».

При жизни своей преподобный Нил отличался глубоким знанием внутренней жизни человека и ученики его могли достичь совершенства, потому что находились под постоянным его руководством, открывая ему все свои помыслы. Великий и искусный врач душевных болезней, отличался необыкновенным даром рассуждения, который он предоставлял на пользу всем, искавшим его руководства. Он захотел плоды своей духовной опытности передать и будущим поколениям и, окружив себя писанием отцов церкви, он составил для учеников устав скитского жития, который под заглавием «Преподобнаго отца нашего Нила Сорскаго предание учеником своим о жительстве скитском» представляет собою выдающееся духовное руководство древне-русской монашеской жизни и, конечно, вспомоществовал не одному искателю благочестия в нашей земле.

Что гнало преподобного Нила из мира в суровый Кириллов монастырь и из Кириллова монастыря в его пустыню?

Много было причин, наполнявших иноками монастыри.

Лучших людей Нилова века прежде всего манила в монастырь жажда тишины, усталость от постоянных политических потрясений, набегов, погромов. Достаточно сказать, что в два с половиной века с 1228 — 1462 года на одну северо-восточную Русь пришлось девяносто внутренних и до 160 внешних войн. В этих войнах и внутренних усобицах широкою косою смерть косила людские жизни, а в мирное время царила общественная несправедливость: насилие сильных, хитрость и коварство слабых, общая недоверчивость, расслабление и распад всех общественных уз. Граждане прятали свое имущество в церкви и монастыри, как места наиболее безопасные, если и не всегда неприступные. Где же было скрыть нравственные свои сокровища, куда прильнуть душе, жаждавшей тишины среди постоянных раздоров и воплей, как не в те же тихие обители?

Кроме этих несчастий — внешние беды: вражда, стихии, обрушивались так же непрестанно на бедную Русь. ХV век представляет собой страшную цепь физических бедствий.

1402, 1403, 1406, 1409, 1414, 1417, 1418, 1419, 1420_; 1423, 1425, 1429, 1436, 1441, 1442, 1446, 1448, 1465, 1466 — все эти годы отмечены непрестанными бедствиями. То «мор», то «крылатый червь летел от Востока к Западу, поел деревья и засушил их», то «множество людей мрет от голода», то «болезнь тяжкая по всей русской земле», то «мор в Киеве» и смежных областях, то «хлеб стоял на нивах и некому было жать», то «леса горели, дым стлался по воздуху, от дыма умирала и птица и рыба», затем, рыба два года пахла дымом, то «мороз побил хлеб в жатвенную пору», то «многие от голода падали мертвые: дети перед родителями, родители перед детьми и многие отдавались из-за хлеба в рабство купцам…» Было от чего придти народу в уныние и бежать в монастыри.

Людей с жгучими умственными запросами манило в монастыри сосредоточение в них тогдашней образованности. Одна церковь удовлетворяла тогда духовным стремлениям человека, отвечала на вопросы ума и на потребности сердца. Здесь были единственные в России библиотеки, это был круг, из которого не только исходило, но чаще всего и замыкалось все русское знание. Когда животная жизнь оказывалась для человека недостаточной, его душа обращалась в монастырь. Когда душа ощущала жажду высших потребностей, чувствовала в себе голос иной природы, ее тянуло в монастырь, как в единственное место, где эти запросы могли быть удовлетворены.

Наконец, всякий человек, близко соприкасавшийся с тогдашней литературой, точно так же невольно попадал в монастырь. Весь литературный материал, доступный русскому читателю ХV и XVI ,веков, был исключительно духовный и развивал исключительно монастырские идеалы. Исподволь книгочей тогдашнего времени делался иноком, и пострижете для него было только формальность, так как он жил монахом еще до пострижения.

Преподобный Нил до пострижения в монашество занимался переписыванием книг. Понятно, что эта близость к литературе развила его духовность, выработала в нем решимость уйти из мира.

И вот он в Кириллове монастыре.

Устав обители строго общежительный. Никто в церкви не говорить с другим и не выходит от службы раньше конца. После трапезы все идут по своим келиям, не вступая в разговор, и никто не входит к другому в келии без крайней нужды. Если кто из братии получает письмо или посылку из мира, то все это вначале относится к игумену. Слова «серебро и золото» кажутся забытыми среди братии, слово «мое» даже и не существует — все общее. Если бы кто проник в иноческую келию, то он не увидел бы ничего кроме иконы и книг; полная свобода от собственности и мирских попечений. Все стараются обходиться друг с другом с почтением и любовью; не слышно празднословия, ни бесед мирских, каждый хранить мудрое молчание.

Но тут, еще в молодости Нила в монастыри, возникли уже течения, против которых исконные старцы, ученики преподобного Кирилла, всячески боролись и против которых Нил Сорский силою убеждения и пера своего проборолся всю жизнь. Это был вопрос о монастырских вотчинах.

С какими чувствами вступал древне-русский человек в монастырь?

Многосложные чувства, волновавшие тогда его грудь, могут быть выражены в общем так: глубокая разочарованность в мире и горячая жажда подражания Христу. Неуверенность в завтрашнем дне, жестокость внутренней политики, постоянная внешняя опасность наряду с теми стихийными бедствиями, о которых здесь упоминалось: все это убеждало тогдашнего человека в крайней непрочности, чтобы не сказать невозможности земного счастья. И через все остающееся ему пространство жизни, своим тоскующим взором он прозревал иное, лучшее бытие, описанное в видениях разных святых, до чтения жития которых он был так охоч, и многие из которых бывали восхищаемы в светлый рай. И вольною волею отдалялся такой человек от мирских приманок, начинал презирать все, к чему стремятся люди. Золото казалось ему заржавленным, всякое сокровище — добычей тления. Над всяким человеческим, самым цветущим существованием слышался ему зловещий, не перестающий шепот: «смерть, смерть, смерть» — и он шел в монастырь.

Монастырь вел его прямым и кратчайшим путем в достоверное царство покоя и счастья, застрахованного от всех тех бедствий, которые здесь устрашали и расстраивали его воображение, лишь только он открывал глаза на Божий мир, и не долгим казался ему земной век. Весь он был проникнут одним ожиданием — ожиданием близкого, грядущего Избавителя, и в этом ожидании всякая вольная, принимаемая им на себя, мука казалась ему сладкой, напоминая ему о великой цели, которой он предался и о том, что страдает он не один, а страдает со Христом и ради Христа.

Совестливый и впечатлительный русский человек на ряду с великими египетскими аскетами глубоко воспринял впечатайте тяжкой и многотрудной земной жизни Спасителя мира и крестной Его за нас жертвы. Можно сказать, что в ушах такого человека никогда не переставал звучать страшный, роковой, неизлечимо - ранящий сердце звук молота, прибивающего гвоздями распростертые на кресте руки Спасителя нашего. В глазах его никогда не мерк страшный, немыслимый, но ставший действительностью, призрак, призрак страдающего и в невыразимой муке умирающего Богочеловека...

И не мог такой искренний и глубокий человек хвататься за мирское счастье, даже когда оно само давалось в руки, без всякого с его стороны усилия. Мог ли он безмятежно наслаждаться этим счастьем, когда он помнил, что земная жизнь дала Богу в младенчестве ясли для скота вместо трона, гонение вместо прославления, а там осуждение, насмешки, предательство, суд и крестное страдание.

И мы будем не далеки от истины, если скажем, что чем больше угнетали себя древние подвижники, где большего достигали они духовного счастья от сознания общности своего страдания со страданием Христа.

С таким же, надо думать, рассуждением, в таком же настроении и в таких мыслях поступил в Кириллов-Белозерский монастырь и Нил Сорский.

Для искреннего человека, чем более удалена жизнь монастырская от всякого сходства с жизнью мирской, тем лучше. Прежде всего, требует сердце, чтобы в этой жизни не было главной струи мира — стяжательности, жадности, корыстолюбия, неравенства в разделении земных благ.

И вообще, совестливый мирской человек, напоенный учением христианства, никогда от всей души и спокойно не наслаждается преимуществами своего материального достатка. Он всегда будет чувствовать, что как будто не додал чего другим, менее, чем он, хорошо обставленным людям; что он что то отнял у других, им принадлежащее, что он в чем то повинен перед Богом за людей. И у чутких людей мира образуется то душевное состояние, которое так глубоко описал поэт граф А. К. Толстой двумя строками:

И даже воздух тот, которым дышишь ты,
Все кажется тебе стяжанием неправым...

Понятна поэтому жажда у истинных подвижников самоограничиться до последней возможности. То невероятно малое количество пищи, которым поддерживали жизнь свою великие аскеты, объясняется не одним только стремлением к посту для умерщвления плоти, потому что не всегда же, не до конца же жизни вели они телесное борение и не всегда же могли ожидать покушения со стороны плотских страстей. Быть может, главная их цель была в том, чтобы не взять от земли на свою долю ни на крупицу более внешних земных благ, чем получает их самый несчастный, самый обойденный судьбою человек, еле влачащий существование.

Не только простая, но и старая одежда, самая простая пища в малом количестве, доводимом иногда подвижниками до куска хлеба и нескольких глотков воды на день — вот та обстановка, к которой стремится истинный аскет, и вот чего, к сожалению, уже не было в монастырях, современных Нилу Сорскому.

Монастырь хозяин, монастырь вотчинник с громадным количеством подчиненного ему, от него зависящего и на него работающего, ему платящего подати сельского люда. Монастырь, обладающий громадными доходами, неимоверное количество раз превышающими сумму, необходимую для содержания братии. Монастырь, тратящий эти доходы на роскошный стол, на приобретение новых угодий и далеко не возвращающей богатства свои обратно тому же народу в виде постоянной ему помощи.

Вот во что превратилось большинство монастырей ко времени Нила Сорского, благодаря громадным земельным богатствам.

И оскорбленный, смущенный, страдающий от этого глубочайшего искажения идеи монашества, от этого, можно сказать, надругательства над заветами великих первых аскетов Нил Сорский выступил на борьбу с обычаями монастырей владеть землями.

Нил Сорский, человек в высшей степени начитанный, знал, конечно, прекрасно о том, как жили великие египетские пустынножители. Один из бессмертных Макариев во время жатвы нанимался простым работником, убирал хлеб, как поденщик. Однажды кто-то занес в один из тогдашних монастырей, — кажется, к тому же Макарию, кисть винограда. Не желая угощаться лакомством, которого не получила брат, преподобный передал ее другому монаху. Этот в свою очередь отказался в пользу третьего; и кисть пошла гулять по рукам, пока не вернулась к тому же игумену. Вот как жили монахи в древности. Что же видел Нил вокруг себя?

Древний русский монастырь основывался обыкновенно в пустынном месте, куда приходил основатель и жил некоторое время, питаясь травой, кореньями или хлебом, который издалека приносили ему мужики. В этой непроходимой чаще ставилась малая келья или устраивалась простая землянка. Преподобный Павел Обнорский жил три года, как птица, в дупле большой старой липы. Но вот, к отшельнику начинала собираться братья и образовывалось нечто в роде общины и тогда первые иноки обители слали в Москву челобитье: «Пожаловал бы Государь велел богомолье свое — монастырь строить на пустом месте, на диком лесу, братию собирати и пашню пахати». Это значило, что просят разрешения дикий казенный лес, окружавшей монастырь, разделать под пашню.

В первое время иноки, вспоминая общее иноческое положение: «свои труды ясти и пити», добросовестно работали. Монастырь походил на хлопотливый улей: кто пишет книги, кто по книгам учится, кто рыболовные сети плетет, кто келью строит. Один носит дрова и воду в хлебню и поварню; другие трудятся там: месят хлебы, варят варево, и все работы справлялись исключительно братией без помощи мирян.

Золотые первоначальные времена монастыря, когда он не принял еще славы людей и из глуши своей славил Бога, когда кельи еще все деревянные, малые, и вместо будущих, золотом горящих паникадил с треском светила лучина в маленьких церквах при пении и чтении!..

А там дальше начали частные люди и государи жаловать землю с крестьянами, и братия из нищих превращается в богачей, и уже искажается монашеское житие, нарушен весь его смысл.

Кроме вотчин жалованных, у монастырей были обширные вклады, которые, можно сказать, губили монашество.

Древний русский человек чрезвычайно заботливо относился к судьбе своей души, что называлось: «строить душу».

Учение церкви о том, что душам умерших с верою, но не успевших принести плоды достойные при жизни, могут помогать приносимые за них молитвы и благотворения, совершаемые в их память, — это учение древнерусская жизнь довела до самых крайних выводов. Образовалось мнение, охватившее все решительно слои народные, что можно отмолиться даже чужой молитвой, лишь бы было только чем платить за эти молитвы. Верили не в силу и искренность молитвы, а, так сказать, в один механизм ее. Человек считал свою загробную участь не обеспеченной, если он не оставлял по себе наемных молитвенников в виде монахов. Монастырю за это отказывали посмертный вклад.

Знаменитый историк Ключевский приводить свидетельство о переписке известного противника идеи Нила Сорского, преподобного Иосифа Волоцкого, с княгиней, вдовой Голениной. Эта усердная женщина в течете 15 лет передала в монастырь Иосифа по своем отце, муже и двух сыновьях вкладами до четырех тысяч на наши деньги и хотела, чтобы ее покойников поминали на отдельной панихиде, а не на общей с другими вкладчиками и чтобы их имена внесли в вечный синодик. На это заявление ей отвечали из монастыря, что на то нужно особый большой вклад. Княгиня сгоряча назвала это требование грабежом.

Значительным источником монастырского обогащения были также взносы для пострижения. Взносы эти обеспечивали содержание постригаемых при жизни. Но когда распространился обычай постригаться в старости, перед верной смертью, как делали, например, великие князья, то эти взносы оставались целиком в пользу обители. Немного было людей из монашествующих, которые смотрели так, что монах обязан молиться за мирян без всякой мзды. В одной старинной рукописи встречаем такое рассуждение: «если скончается монах вашей паствы или мирянин, в нищете живший, не говорите: не дал вклада, так не писать в поминанье. Тогда вы уже не пастыри, а наемники и мздоимцы. Если состоятельный человек умирая ничего не даст церкви Божией, ни отцу своему духовному, а все оставить плотскому своему роду — это не ваш грех. Ты же, пастух словесных овец, имей опасливое попечете о душах их».

Таких взглядов было немного, и денежные и земельные вклады текли в монастыри непрерывно.

К чему же повел этот неразумный обычай? Прежде всего, эта надежда попасть в рай заказными молитвами, говоря грубыми словами, подкупом, чрезвычайно вредно отразилась на нравственном состоянии народонаселения. У русских греховодников, если они были верующие, невольно слагалось такое рассуждение: «согрешу, поживу всласть, а там обеспечу душу вкладом — за меня замолят». И вот эти вклады о души или за душу были одной из главных причин, которые способствовали утверждению показного, внешнего благочестия, удовлетворять которое куда как легче, чем достигать внутреннего благочестия и жить жизнью христианской.

Народ ходил в церковь, клал поклоны, хранил посты, любил посещать святые места, почитал иконы, особенно чудотворные, кресты и храмы, но жизнь была полна грязи и суеверия.

Так в великий четверток был обычай рано по утру палить солому и кликать мертвых. В Троицыну субботу по селам и погостам сходились мужи и жены на кладбище, плакали на гробах с громким воплем, а потом, когда начинали играть скоморохи и гудники, то народ, переставь плакать, начинал скакать и плясать и бить в ладони вокруг тех же могил. В ночь под Ивана Купала мужи и жены, отроки и девицы, собравшись вместе, с пением и пляской и с гиканьем ходили по улицам, предавались различным играм и пьянству; «и бывает,— замечает современник, — отроков осквернение и девам растление». Так гуляли до заутрени, а затем расходились по домам и падали как мертвые «от великого клокотания».

Идея о братстве, милосердии оставалась более на словах, чем на деле. Один современник говорить: «душегубец, разбойник, блудник, мздоимец, люди, укравшие золото и принявшие на себя ложную присягу, или обагрившие руки убийством, или отнявшее чужое, или томящие свою челядь ранами, без всякой вины, или судья, за деньги постановляющей неправильное решение, или гнусный ростовщик, все они, не раскаиваясь в своих преступлениях, успокаивают совесть вкладом в монастыре.

«Аще творим прелюбы», говорить древне-русский человек «милостыней спасемся». Отнимая у своих рабов последний кусок и заставляя их голодать, идут к какому-нибудь святому отшельнику и несут ему то, что отняли от рабов. Строят церковь, но не Бога, ради, а тщеславия ради и гордости.

Богатые люди задаются вопросом, сколько нужно литургий отслужить для избавления от грехов, и на какое продолжительное время? Некоторые при жизни заказывают по себе сорокоусты.

Ум человека занять размышлением о том, сколько надо в какой день класть поклонов поясных и земных. В половине XVI века эта слепая крайняя приверженность к обряду и вера в спасительность обряда без дел христианских достигли невероятной степени и поражали такого беспристрастного наблюдателя, каким был знаменитый Максим Грек.

В смелых, красноречивых, дышащих негодованием речах он обличал неправильное направление религиозной жизни. Он говорил о постниках, которые: «обещают не есть мяса в понедельник для большего спасения, а на выпитии сидят весь день, идут туда, где пируют и упиваются, и бесчинствуют всяким «бесчестием».

— «Какой ответ,— восклицает он,— дадим мы, полагающее всюду надежду спасения в одном лишении мяса и рыбы и елея во время постов, и не перестаем в то же время обижать людей, разорять их непосильной лихвой, таскать их по судам, вытягивать из них жилы». «Неужели, говорить он, Божией Матери, Которой ты поешь «радуйся», будет приятна твоя молитва, когда ты злодействуешь над детьми Ее Сына и непосильным ростом стараешься их забить.

«Вы прогневляете меня», говорит от лица Божия Максим Грек русским людям,—«предлагая мне звон доброгласных колоколов и многоценные украшения икон и благоухание различного мира. Все это вы приносите мне от неправедной и богомерзкой лихвы, от расхищения чужих имений. Я, о люди, сошел на землю, не требуя колоколов или многоценного мира, Я сошел на землю и принял на Себя ваш образ, чтобы привести вас к Богу честным житием и нравом равноангельским. И в книгу спасительной заповеди и наставления Мои я велел записать, чтобы вы знали, чем мне надо угождать. Вы же книгу слов Моих внутри и снаружи роскошно украшаете серебром и золотом, а силу Моих велений, в этой книге записанных, не приемлете и не хотите исполнить ее, все то нарушаете».

И жизнь шла по старому. Все было направлено на внешность. Служили акафисты и молебны, участвовали в крестных ходах, ходили по богомольям, подавали мелкую милостыню, украшали церкви и монастыри, и воображали, что тем стяжали христианское благочестие.

А главнейшее дело очищения жизни и совести оставляли в стороне. Об обуздании страстей, об обновлении сердца, о проявлении постоянной, заботливой любви к ближнему и не думали.

Вот куда привел русское общество гибельный взгляд на спасительность вклада в монастыри. И, конечно, доведенный до крайности, взгляд этот был не менее противохристианским, чем католическое учение об индульгенциях.

К чему же привело в нравственной жизни монастырей обременение их земельной собственностью?

— Да к тому, что в монастыри во множестве бежали люди, не имевшие никакого в сущности расположения к аскетическому житию, а жаждавшие только привольной, сытой и беззаботной жизни. Во-вторых, к тому, что люди, вступавшие в монастырь, быть может, с жаждой подвига, в этой сытой жизни расслаблялись и портились.

Попечительный о спасении души своей мир не ограничился тем, что навязал монастырям громадные доходы, испортив тем монастыри. Он не ограничился тем, что, по яркому выражению историка Ключевскаго, к «общество отшельников, убегавших от мира, превратил в привилегированную наемную молельню о мирских грехах и ломился в тихую обитель со своими заказами». В той же безумно направленной жажде обеспечить себе загробное блаженство заставлял монастыри спаиваться и объедаться. Одним из самых грустных проявлений монашеской жизни того века были, так называемые, «кормы».

Значительный земельный вклад по души соединялся обыкновенно с условием, чтобы монастырь ежегодно в память того, по чьей души делался вклад, устраивал братии корм. Иногда же за одного и того же человека корм устраивался дважды—в бывший день его Ангела и в день его кончины. Иногда самую вотчину завещали в монастырь с тем, чтобы она не платила оброка, а только доставляла в монастырь столовые припасы и деньги на ежегодные поминки.

Кормы были большие, средние и малые и все были подробно расценены. Так большой ежегодный корм в Троице-Сергеевом монастыре стоил на наши деньги 500 рублей. Затем, когда знатные и богатые богомольцы приезжали на богомолье, они тоже по усердию своему «учреждали братию», т. е. обильно кормили ее и оделяли милостыней. Многие с этой целью приезжали на богомолье, имея с собою целый обоз провизии. Кроме этих кормовых дней надо прибавить праздники Господские, Богородичные и великих святых, которых насчитывалось в году до 60, помимо 50 воскресений. Во все эти дни братия получала улучшенный стол. В эти дни вместо черного хлеба подавали белый пшеничный; блюд за обедом было не два, а три или четыре и за обедом и ужином рыба; вместо кваса пили мед. В монастырях велись кормовые книги, где были тоже указаны дни кормовых заупокойных и праздничных, иногда даже с указанием установленных на тот день блюд и с обозначением, за упокой чьей именно души братия будет кормиться. Во время царя Алексия Михайловича кормовых дней в году в Соловках было всех 191...

Вот, что предлагал монастырь иноку, который бежал в монастырь из мира, ища постной, строгой жизни, лишения, подвигов и безмолвия. Нельзя не сказать, что такой монастырь представлял из себя тот же самый мир, но в еще более концентрированном виде и что глубокое уныние и отчаяние должно было овладевать истинным и искренним аскетом при виде этих ужасных противоречий жизни.

Иван Грозный не даром заявлял стоглавому собору: «в монастыри постригаются не ради спасения души, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать. Стоглавый собор решил, что устав церкви к Троице-Серпеву монастырю не применим, потому что: «то место чудотворное и гости беспрестанные день и ночь». Тот же собор решил и в других больших монастырях князьям и боярам, постригающимся с большими вкладами, законов не полагать, покоить их пищей и питием и держать для них «квасы сладкие, и черствые, и выкислые, кто какова требует».

Ставь однажды на путь попечения о своем содержании, монастырь уже не мог избавиться от корыстолюбия и тогда, когда он был вполне обеспечен. Образовывалась какая то страсть к приобретению земель; монастыри не довольствовались жертвами царей и вкладами частных лиц. На свои громадные доходы скупали населенные земли или пустоши (когда было запрещено монастырям покупать земли населенные) и переманивая на эти пустоши крестьян с соседних казенных и владельческих земель. Один иностранец писал, что монахи владеют одной третьей частью всей земельной собственности в государстве. За Кирилловым Белозерским монастырем в конце XVI века числилось до 20 тысяч десятин пашни, не считая пустырей и леса. А английский посол Флетчер в это время писал, что монастырям принадлежат лучшие и приятнейшие места в государстве, что некоторые из них получают (па наши деньги) от 40 до 80 тысяч дохода, а что Троице-Сергиев монастырь имеет " ежегодно четыре миллиона рублей.

К сожалению, как ни были относительно значительны временные пожертвования монастырей в годины народных бедствий и при политических потрясениях государства, тем не менее, следует признать, что в общем жертвы их, по их состоянию, были ничтожны.

Упомянем вскользь, что сосредоточение земель в руках монастырей имело отрицательное значение в государственном смысле, так как громадное количество земельных богатств страны ускользало от непосредственного распоряжения государственной власти, — в то время, когда требовалась земля для награды служилым людям за их службу гражданскую и за ратные дела, как их самих, так и поместных их крестьян. Таким образом, монастырское землевладение останавливало нравственное преуспевание монастырей и нарушало равновесие экономических сил в государстве. Не было, быть может, более рокового способа развращения монашества, как этими невероятными богатствами, и страшно подумать о том, каким вопиющим нарушением заветов и примера жизни преподобного Серия Радонежского было хотя бы колоссальное состояние его монастыря, за которым числилось в начале царствования Екатерины Второй — 150 тысяч душ крестьян и настоятель которого Гедеон Кринский носил на башмаках бриллиантовые пряжки в 10 тысяч рублей и гардероб его с шелковыми и бархатными рясами занимал целую комнату. И вот рядом с этим гибельным направлением монастырской жизни мы видим аскетически цельную личность Нила Сорского, первого скитянина России.

Жизнь иноческую Нил понимал глубже большинства своих современников. В своем аскетическом уставе он изложил правила аскетической жизни, извлеченныя из хорошо изученных им творений древних восточных подвижников. И дух этого устава не внешняя выдрессированность инока, не физическая борьба с плотью, изнурение её всякими лишениями, сверхсильным телесным трудом и многочисленными молитвенными поклонами. То, что он делал сам, то, чему он учил своих учеников, и то, что он завещал векам русских иноков — это стремление: «очистить сердце от помыслов и страстей, навеваемых на душу со вне». Он на деле изучил и хотел привить современным ему инокам таинство «умной молитвы». Такое возбужденное духовное состояние, когда молитва как бы врастает в сердце, когда сердце ощущает какую-то сладость духовную и исполняется неизъяснимого духовного радования. Проповедуя такое счастье духа и жизнь духа, Нил, конечно, должен был оставаться совершенно равнодушным ко всему тогдашнему обрядовому благочестию. Он не стремился ни к громогласным колоколам, ни к великолепному убранству церкви. Словом, ему должно было казаться, что всякая внешняя пышность рассеивает дух.

Обличением современного ему монашества, которое было до такой степени перемешано с миром, что трудно , даже и разобрать, где мир царствует больше—у себя ли в миру, или в монастыре, — обличением современного ему монашества Нилу должен был казаться рассказ одного древнего аскета о некоем юноше, который, не постригаясь в монахи и живя в родительском доме, углублением в умную молитву достиг высокого совершенства.

Незадолго до смерти своей на Московском соборе 1503 года, Нил Сорский открыто высказал свое мнение о невозможности для монастырей владеть вотчинами. Конечно, за ним была правда, за ним были и взгляды тех великих иноков, по стопам которых он шел; за него, быть может, было отдельное чувство некоторых глубоких людей. Не даром же являлись в то время рассказы о том, как иные угодники Божие встают из своих могил и наказывают монастырских властей за унижение низшей братии и роскошь. Но как только Нил произнес свое мнение, так оно в отцах собора встретило самый решительный отпор. Было послано сей час же за Иосифом Волоцким, придерживавшимся совсем других взглядов; и он соображениями делового характера стал разбивать доводы Нила. Он говорил, что в монастырях надо не только создавать, но и поддерживать храмы и что это требует расходов. Надо держать для того белых священников; кроме того, говорил он, как может постричься человек честного и благородного рода, если он будет принужден содержать себя личным трудом, а если не будут образованные, благородные люди постригаться, то откуда брать архиереев?

Мнение противников Нила восторжествовало, восторжествовало потому, что, и живя по монастырям, люди предпочитают путь пространный пути тесному и прискорбному, и потому, что всякая собственность земному человеку слишком большой соблазн, чтобы от нее легко отказаться.

Но дело не в том.

Дело в том, что примером своей жизни и своей проповедью о святой нищете иночества, без которой иночество немыслимо, Нил указал немеркнущий, непреходящий идеал.

Такие люди, как Иоанн Златоуст, который деньги, приносимый на украшение церкви, советовал раздавать нищим, как Амвросий Медиоланский государственный человек, явивший на епископском престоле жизнь аскета; как Арсений Великий, пышнейший царедворец в пышнейшей столице, ведший потом жизнь нищего; как римские Мелании и Павлы, обладательницы колоссальными состояниями, перед которыми бедны кажутся и нынешние американские миллиардеры; как наш митрополит Филипп, работавший черную работу в Соловках, тогда как родился в богатейшем боярском доме: все эти люди показали, что совершенство евангельское заключается в нищете личной и в употреблении всякого своего гроша на нуждающегося брата. И странно, как противники Нила, сколь бы праведной жизни они ни были, могли выкинуть из Евангелия и презреть одну из главнейших строк евангельских: «если хочешь быть совершенным, иди, продай имение твое и дай нищим, и тогда приходи и следуй за Мной».