Монахиня Амвросия (Оберучева)

ОЧЕРКИ ИЗ МНОГОЛЕТНЕЙ ЖИЗНИ

К оглавлению

Часть III.

 

1923 год

По возвращении от б. Нектария мы стали собираться. Больная наша Анисья заплакала, ей так не хотелось идти в мир... Тогда я предложила ей поселиться со мной. Еще две сестры больничных – Поля и Даша - изъявили желание быть с нами.

Надо было спешно уезжать из Шамордина, так как наступал март месяц, а потом дорогу уже развезет. В один из ясных дней я отправилась в Козельск искать квартиру. Прежде всего я зашла я старушке Марии Ивановне, где когда-то жил Севочка. Так как она старожилка Козельска, то может указать мне, где бы найти квартиру. Она даже пошла со мной по городу искать: весь день мы ходили но ничего подходящего не нашли.

Тогда я подумала: что же это я не исполнила, что мне сказал о. Нектарий. Вспомнила про Еремеевых, а они встретили меня там, как будто давно ждали. Они купцы, у них громадный дом, разделенный на три части. Их три брата: семейные, очень верующие. У второго брата под курятником, во дворе, есть еще помещение, которые они и предложили нам с большой радостью. Плата только три рубля. Они обещали протопить несколько раз к нашему приезду.

Одна из наших больничных сестер, более энергичная и еще не решившая, куда поедет, осталась в нашем помещении, чтобы ликвидировать наше больничное хозяйство и рассчитаться с совхозом, который теперь владел всеми монастырскими постройками.

В деревне мы нашли сани-розвальни, уложили на них свои вещи и уложили больную монахиню Анисью и отправились в путь. Я иногда садилась, иногда тоже шла. Дорога была трудная, снег уже начал таять. Но доехали благополучно.

Хозяева радушно встретили нас: комната была вытоплена. Это была четырехугольная низкая комната с маленькой печкой и лежанкой посередине. Мы разделили комнату занавеской на четыре части. Сейчас же у входных дверей - скамейки и стол (наша трапезная). Угол без окна - там две кровати сестер; дальний угол с окном - для больной; еще напротив светлый угол - мой.

Устроились мы в Козельске одними из первых, поэтому к нам постоянно заходили идущие из монастыря: или переселялись в Козельск, или (еще чаще) ехали на родину. Мы сшили из нескольких, взятых нами из больницы половиков три матраца из соломы для приходящих. Когда потеплело, приходящим можно было располагаться на полу и еще на кухне. Заходили к нам и батюшки из Оптиной пустыни, которые тоже постепенно расходились из монастыря и советовались, где бы подыскать помещения. Мы, конечно, были рады приютить их, чтобы они отдохнули. Все ведь были так встревожены. В Оптиной пустыни образовалась артель, некоторые из младших записались там работать, а старикам надо было уходить175.

Братия еще не разошлась, я была в храме. Проходит после богослужения батюшка архимандрит по храму и говорит: «Отец Никон, мы уходим, а ты останься, ведь сюда будут приходить богомольцы, надо чтобы служба была и надо их принять, а иеродиаконом останется о. Серафим (только что посвященный)».

И вот они вдвоем непрерывно служили, а о. Никон принимал народ, который привык приходить к старцам за советом.

Когда о. архимандрит говорил и благословлял о. Никона остаться, мне вспомнился тот рассказ, который дал мне читать о. Анатолий: когда корабль тонул, а капитан стоял на капитанском мостике, молился и видел отверстые небеса... Теперь я прониклась еще большим уважением к о. Никону.

О. архимандрит, архиепископ Михей176, живший там на покое, и большинство братии перешли в Козельск и расселились по квартирам, а в Оптинский храм часто приходили к обедне.

Прошло порядочно времени, как я получила благословение от б. Нектария. Великим постом я поговела, исповедалась у о. Досифея. Я все не решалась просить о. Никона сделаться моим духовным отцом.

В конце Великого поста я увидела во сне б. Анатолия - так ясно, в схимнической скуфье, в которой он снят на последней карточке; недалеко от меня, на высоте человеческого роста: весь в облаках, только верхняя часть туловища видна, рука его поднята, он благословляет меня, и я слышу его голос: «Как же не благословить тебя, когда ты столько ожидала...»

И наконец, на Святой Неделе, после богослужения, я подошла и высказала о. Никону свою просьбу. Он не отказал мне, но прибавил, что неопытен. Назначил мне причащаться 21 апреля. Но мне не пришлось в этот день и я просила - 27 апреля, в день кончины моей матери. С этих пор б. Никон сделался моим духовным отцом. Он приходил иногда на нашу Козельскую квартиру; в это время к нам собирались и другие сестры, и у нас шли духовные беседы.

Очень скоро приехала моя троюродная сестра, Анна Вырубова: у нее оказался рак груди, ей сделали операцию, но, видно, поздно: появились увеличенные железы, и их вырезали, но рука с той стороны начала болеть. Она и раньше, когда я была в монастыре, хотела поступить, но тогда еще был жив ее больной отец. Теперь он умер, она приехала окончательно, попросила у нашего духовника о. Никона благословения жить с нами и готовиться к монашеству.

В это же время стали приходить к нам две послушницы с Тульской дачи, которая была верстах в десяти от Козельска: они тоже хотели с нами жить. Но так как наше помещение было слишком мало для семи человек, то б. Никон благословил их троих (сестру Анну и Лизу с Мариной) быть в нашей общине, но пока жить в отдельной комнате (нашлась свободная у другого брата Еремеева) и приходить к нам на общую молитву.

Очень я сожалела, что почти ничего не записывала из того, что говорили б. Анатолий, матушка игуменья и другие, и думала: теперь так непрочно пребывание при духовниках, надо хоть что-нибудь записывать вечером, что вспомню за день.

Нас собралось уже порядочно: как бы не было лишних разговоров и рассеянной жизни! Спросила у б. Никона, может быть, он благословить нас на молчание, а самое необходимое скажем, когда соберемся в трапезную. Батюшка сказал: «Нет, нельзя давать такое благословение». Конечно, за трапезой мы читали житие или другую какую книгу.

Я как-то спросила батюшку, что лучше читать: славянское или русское Добротолюбие? «Это совершенно разное. Почему это там случилось, что такой благодатный и просвещенный муж, как святитель Феофан, изменил всё? Неизвестно. Отец Анатолий Зерцалов любя очень творения святителя Феофана, когда касалось дело Добротолюбия, был за славянское - перевод Паисия Величковского177. Изменения есть не только в порядке, но и в самих мыслях (например, заметил у Марка Подвижника)».

А насчет Исаака Сирина178 посоветовал мне лучше взять русское. Вообще он высказал свое убеждение: лучше читать то, что проще, понятнее, а именно: авву Дорофея, Лествицу, Феодора Студита, Кассиана Римлянина179. Такие книги, как Исаак Сирин, с глубоким содержанием, надо читать с осторожностью. Там то, что для новоначального сказано, для нашего времени доступно только преуспевшим, а многое и совсем нельзя применить, и тогда будет раздвоение в душе. Поэтому такие книги надо читать не для того, чтобы вполне применять их к себе, а для настроения. А иначе может быть очень плохо: в самомнение, в прелесть можно впасть и повредиться.

Надо целиком брать всё сочинение или статью, а не отдельные мысли, и смотреть надо на целое. Так и сказано у Исаака Сирина - все учение в целом надо брать. Читать и всё принимать, какая мысль ни встретится: нравится или не нравится. А что непонятное, - так надо отставлять, потом, может быть, поймете. А выбирать мысли не следует, отсюда ереси возникают («ересь» - с греческого - выбираю). Мы видели, что с монастырями и монахами положение все хуже. «Будем терпеть», - сказал батюшка. Однажды спросили: «Говорят, что монашество падает потому, что не проходится молитва Иисусова; правда ли это?» «Не от одного этого, а и от того, что не следим за собой, за чистотой своего сердца». Посоветовал прочесть предисловие к книге о молитве Иисусовой старца Паисия.

«Надо терпеть не только находящие скорби, но себя терпеть надо. Никого нельзя осуждать, даже самого большого грешника».

Все мы не имели никаких средств, кое-что продавали, даже некоторые иконы. Те, кто собирался венчаться, часто спрашивали иконы. Окрестные монастыри закрывались, и монашествующие во множестве селились в Козельске. Очень многие ослабели от переутомления и, главное, от скорби...

В церкви мне говорили, кого надо навестить. Расстояния большие: расселялись по всему городу и окрестностям, так что целый день приходилось ходить. Жили впроголодь. Сестра Поля у нас была по хозяйству: ходила на берег рубить кустарник (он очень хорошо горит) и готовила скудную пищу. По утрам мы все были в церкви, а больная оставалась лежать. Еще наша сестра Даша брала кое-какую работу - кофту или платок связать. Иногда они обе ходили на поденную работу, а я оставалась с больной и по ее наставлению топила печку и готовила. Больная с любовью относилась ко мне и бывала рада, когда мы оставались вдвоем. Она видела, с каким страхом я готовлю обед и ободряла меня. И как-то выходило, сестры говорили, что наш обед вкуснее.

Больная наша ничего не могла есть, кроме молока и белого хлеба, в самом малом количестве. При обходе больных, хотя большинство их были неимущие, часто давали мне кусочек белого хлеба или сахара для нее.

Больная, несмотря на страдания, была всегда в радостном настроении, со светлым лицом и говорила: «Мне не хуже, чем в монастыре, у нас такая тишина. Там еще, бывало, придет кто-нибудь в палату и начнет говорить о болезни, а здесь я как будто и не больная: никто о ней не напоминает».

Правило мы вычитывали. И вот, кто-нибудь из духовников назначит сестрам, пришедшим из разных мест, причащаться, а они правила не читали и негде им читать; он и посылает их к нам: «Наверное, там прочтут». И мы читали правило раза три подряд, так как они приходили отовсюду и в разное время.

Хозяева нашей квартиры старались выразить нам свое расположение. Их было три семьи, и у них часто бывали торжества - то именины, то день рождения. И вот, каждый раз скажут сестрам: «Передайте матушке, что мы ее приглашаем на обед». Но я ни разу не ходила, и они как-то спросили сестру Полю, что это значит? Она ответила, что монахиням нельзя ходить в гости. Те не обиделись, а только после этого присылали нам что-нибудь из съестного со своего стола, иногда селедочку. Это было для нас роскошью...

 

1924 год

Только год прожили мы на этой квартире. Неудобно было так делиться, ведь нас было теперь семь человек. Попалась нам квартира около самой церкви, из двух комнат и кухни. Первая комната небольше двух аршин, около передней: там поместилась я. Большую комнату разгородили высокими ширмами на три части. Трапезная образовалась у нас отдельно. Для больной было очень удобно: наступило уже теплое время, откроем окно и богослужение доносится до нее.

Теснота у нас была! Помню, б. Никон зашел к нам с иеродиаконом Серафимом и сказал ему: «Я привел тебя нарочно, чтобы показать, в какой тесноте живут люди».

Стали обращаться ко мне, как к врачу, и мирские люди. Я спросила у батюшки, как он меня благословит. Он сказал, что надо уклоняться: «Ходи и принимай только монашествующих, и тех, кого не принимают в больницу, или кто не может заплатить, или не в силах добраться до больницы, не может поехать». И я мирским неприветливо отвечала на просьбы, а сестры обыкновенно ограждали меня, говорили, что я слаба и не лечу. После монастыря нам не хотелось окунаться в «мир», и мы совершенно отделились.

Один врач, очень опытный и хороший человек (наш знакомый), говорил своим пациентам: «Я теперь слаб, идите к ней, мы с ней одинаковых взглядов и одинаково будем лечить...» И многие приходили. Помня советы батюшки, я потом сказала доктору, что я ему глубоко благодарна, но не должна погружаться в «мир»... Он нам стал помогать другим способом: то принесет корзинку овощей или фруктов из своего огорода и сада (он был садовод-любитель); то как-то пришел в мое отсутствие: несет большой мешок на спине и выкладывает на стол несколько больших хлебов и говорит: «Скажите вашей матушке, чтобы она подкрепилась». Получив за визит, он всё и израсходовал на хлеб. А сами мы для себя не могли купить, конечно, ни белого хлеба, ни сахара, ни масла...

Прибегает из Оптиной сестра Ирина, работающая там в артели, и говорит, что заболел о. Никон. Сейчас же отправилась. Он жил тогда в Оптиной пустыни, в одной из башен, на втором этаже. Из служащих в храме оставался он один, да еще иеродиакон о. Серафим. Их кельи были рядом.

Состояние здоровья б. Никона было очень тяжелое: температура 39° и выше, воспаление расширенных вен ноги; требуется безусловный покой. К нему приходил доктор Казанский, живший здесь за оградой. Он застал меня у постели больного, и мы обсуждали с ним, что делать, чтобы дать полный покой больному. Другой иеромонах уже назначен сюда о. архимандритом, чтобы заменить о. Никона. А о. Серафим, как новопосвященный, должен ежедневно служить в храме два раза в день. Остальные братия, оставшиеся в Оптиной, все зачислены в артель, каждый при своем деле; требования к ним были очень строгие. Отец Серафим предложил мне свою комнату, а сам решил подняться еще выше, на третий этаж и там поселиться. А я дежурила и за врача, и за келейника у больного.

В первый же вечер температура еще поднялась, я все время меняла компресс, больной бредил. Осталась на ночь, села за столом внизу, где меня не было видно, чтобы не нарушать уединения и в то же время наблюдать за больным. Так прошло несколько тревожных ночей... Потом ему стало лучше, но был необходим полный покой. Молча сделаю все, что надо больному, уберу келью, самовар поставлю на терраске, а обед приносила сестра Ирина.

Скоро начали приходить нуждающиеся в совете богомольцы. Батюшка, когда был в силах, принимал их лежа.

Утром, не успею прочесть все правило, а уже начнут умолять допустить их к батюшке. Стараюсь хоть поскорее напоить больного чаем.

Температура еще долго повышалась. Батюшка очень исхудал, побледнел; боли в ноге продолжались, но народу отказать было трудно: иногда приходили с таким великим горем и издалека. Людей я приглашу сначала в свою келью и оттуда уже понемногу сообщаю батюшке, с какими тяжелыми нуждами пришли.

Помню, пришли и сидели у меня две молоденькие особы, в светских одеждах, они приняли монашество и были пострижены в мантию на Кавказе, а теперь должны были ехать в Ташкент. Они непременно хотели поговорить с батюшкой о дальнейшей своей жизни. Долго у меня сидели, пока батюшка принимал других. Они мне очень понравились, я была очарована ими... И когда, после их ухода, я с радостным чувством стала говорить, какие есть люди, преданные Господу, батюшка холодным тоном сказал: «Они еще молодые, разве можно твердо надеяться на них...» А сам он был молодой, ему не было еще и сорока лет (родился он в 1888 году).

До того времени, как о. архимандрит решил оставить его для приема богомольцев в Оптиной пустыни и благословил его, о. Никон почти не дерзал давать советы и принимать людей. И вообще если давал какой совет, то не от себя, а говорил, что в таком ел такой-то старец говорил то-то.

Больше месяца батюшка не поднимался, и я ему келейничала большей частью молча, боясь нарушить уединение.

Ежедневно к порогу кельи приходила юродивая Паша, она но уже пребывала в Оптиной, часто скандалила, поднимала страшный шум. Однажды она набросилась на б. Анатолия и начала душить. Удивляешься, бывало, как старец терпелив и любвеобилен и такие выходки прощал и относился всегда к ней с любовью.

Вот об этой Паше б. Никон сказал мне: «Старайся, чтобы ни на что не обижалась и не сердилась». Всеми силами старалась я этом. Она требовала, чтобы ей первой получить благословение, заботилась об этом... И Господь помогал ее успокаивать. У нас время был мир с ней.

Когда батюшке стало лучше, - я установлю порядок, кто за кем пойдет, а сама в свободные минуты сбегаю навестить свою больную, м. Анисью. И сестры из Козельска часто приходили ко мне, приносили нужные вещи.

Но вот окончилось мое послушание у б. Никона, и мы опять жили всемером в своей тесной квартирке. Нам так хорошо было около самой церкви. Наша младшая сестра Марина даже, помню, сказала: «У нас все время Пасха, так нам радостно!»

Но и здесь нам не пришлось долго прожить: месяца два, кажется. Стала проситься с нами жить одна уже пожилая монахиня. Кром того, знакомые девушки из Калуги (учительницы) хотели пожить нас на каникулах. Все это заставило подумать о большей квартире.

Иногда, раз в неделю, а то и чаще, батюшка приходил к нам, и этому времени каждая из нас приготавливала вопросы.

Придя к нам, он обыкновенно молился вместе с нами перед образом и, преподав нам мир и благословение, садился, а мы вокруг него, и начиналась духовная беседа. Мы с такой радостью ждали это го. К этому времени приходили еще другие сестры (кроме нас семи домашних): всем так хотелось духовной беседы, у многих были различные недоумения по поводу того, как устроить свою жизнь, где жить? И духовные вопросы: как быть с мыслями, которые делаю молитву рассеянной?

На это батюшка отвечал: «Мимолетные мысли, к которым сердце не прилепляется, быстро проходят, как калейдоскоп. Ум наш, как жернов, никогда не останавливается, все время занят. Это не наша вина, но от нашего естества, и эти мысли не надо считать своей неотъемлемой собственностью: не может один и тот же ум и славословить Бога, и хулить. Поэтому не обращай внимания на них, выбрасывай их как сор, как нечто постороннее. Но вот, когда заметишь, что какая-нибудь одна мысль долбит постоянно, и сердце к ней прилепляется, вот тогда это ужасная опасность. Скорее надо бороться, чтобы выбросить ее, молитвой Иисусовой прогоняй, а если все же не в силах, исповедуй старцу. Надо знать, что тебя борет более всего, - с тою страстью и бороться надо особенно. Надо ежедневно проверять свою совесть. Если стараешься даже не останавливаться на мыслях, но они меняют настроение, - значит, доходят до сердца: «От сердца помышления злая»180.

«Укоряю себя, - сказала одна сестра, - что не делаю над собой в борьбе очень сильных усилий, усилий до смерти».

Батюшка сказал: «Слишком большое напряжение вредно. Можно потерять силы напрасно и обессилеть. Надо оградить себя железным кольцом заповедей. Каждое свое действие надо совершать после того, как проверишь, согласно ли с заповедями, со Св. Писанием. И даже слова надо произносить после того, как помолишься и проверишь».

Кто-то спросил о правиле. Батюшка сказал: «Правило лучше небольшое, но чтобы его непременно исполнить. Духовная жизнь требует, чтобы идти все вперед, а если слишком большое правило, то можно и назад пойти, что уже очень нехорошо. Пятисотницу лучше одной справлять, времени на нее не менее одного часа и десяти минут, или даже полтора часа. У нас в скиту время было так распределено. В два часа утра: утренние молитвы, двенадцать псалмов и первый час. Отдых. В шесть часов утра: третий час, шестой час, изобразительные, девятый час, за вечерню - двенадцать псалмов, повечерие, два канона. После ужина: конец повечерия и вечерние молитвы. Пятисотницу по кельям. Однообразие для проходящих молитву Иисусову очень важно - ум не рассеивается, собранность ума».

Одна монахиня очень боялась, чтобы я не сказала ей о смерти, если она будет плоха. На это батюшка сказал: «Боязнь смерти - от бесов, это они вселяют в душу такой страх, чтобы не надеяться на милосердие Божие (см. у Иоанна Лествичника). Врач должен предупредить больного о приближающейся смерти. Если даже не желает больной и высказывает свой страх, не хочет, чтобы с ним говорили о смерти, - должно предупредить».

Одна сестра наша говорила: «Мне хочется дожить до того времени, чтобы встретить Господа». «Не надо, - говорил батюшка, - греховно желать до пришествия антихриста дожить. Такая скорбь будет тогда, - как сказано, праведник едва спасется181. А желать и искать страданий опасно и греховно: это бывает от гордости и неразумия, а когда постигнет искушение, человек может и не выдержать. В день Св. Троицы батюшка сказал: «Исполняйтесь Духом!» Что это значит? Ведь мы сподобились получить дары Св. Духа при крещении. А многие ли помнят об этом? Мало получить, надо сохранять, усовершать, умножать, а не зарывать. Для этого надо возгревать ревность. Как?

1. Читать Св. Писание, - ведь святые книги написаны Св. Духом, от них и веет Он. Никакое светское удовольствие не может дать того мира, той радости, которая дается Святым Духом. Песнопения, псалмы.

2. Внимать себе.

3. Часто участвовать в Св. Таинствах, через них Св. Дух сообщается человеку.

4. Часто посещать святой храм - это место особенного присутствия Святаго Духа.

5. Наконец, молитва - это великое дело для получения даря Святаго Духа, особенно молитва «Царю Небесный». Ее надо не только с особенным благоговением выслушивать во время молитвы в храме, - но и во время работы произносить, испрашивая помощи от Святаго Духа».

(Получила я описание смерти батюшки Никона, и там упомянуто, как он, уже изнемогающими устами, часто произносил эту молитву.)

Как-то заговорили об одежде: «Одежда монашеская нам дана, чтобы отличаться от мирских, чтобы она напоминала нам об иной жизни. Надо смотреть на цель. Теперь, когда гонение, то чтобы сохранить монастырь, чтобы не лишиться духовного руководителя, можно и снять ее, но только не для франтовства».

«Можно носить нищенское или крестьянское?» - спросила я.

«Нет, чтобы не выделяться, не надо что-либо кричащее, а подходящее, скромное. Во время исповеди и причастия можно помонашески одеться, мантию надеть. В мирскую церковь не надо в монашеской одежде. На суд (пришлось являться) - не парадную, но монашескую. Вообще, белый апостольник не надо, но платок».

Можно ли жить на подаяние!

«Опасно, что можно привыкнуть к попрошайничеству. Одно дело для других просить, другое - для себя. В крайней нужде можно принимать милостыню, но не ту, которая служила бы огорчением кому-либо. Когда принимаешь милостыню или услуги, надо по возможности молиться за них».

«Иногда какой-либо текст Св. Писания бывает ответом, можно ли так принять?» - спросили мы. Батюшка сказал: «Только в крайности, когда никак нельзя ждать ответа, и с молитвой, со страхом Божиим, не часто, только в крайних случаях».

О соборовании: «Если не болен и нет никакой немощи, то и не надо, потому что молитвы при соборовании - об исцелении. Молимся о телесном и душевном здравии. Телесное здравие не всегда дается (Господь знает, что нам полезнее), а душевное всегда подается».

Сестре, которая была в искушении (письмо получила с предложением выйти замуж), батюшка сказал: «Хотя ты и не принимала пострига в мантию, но все же имела рясофор, а на одеяние рясы читается такая молитва: «Благодарю Тя, Господи Боже наш, Иже по многой милости Твоей избавил еси рабу Твою от суетныя, мирския жизни и призвал еси ее на честное сие обещание: сподоби убо ее пожити достойно в ангельском сем жительстве и сохрани ее от сетей диавольских и чисту душу ее и тело соблюди даже до смерти». И далее: «Облецы ее освящения одеждою, целомудрием препояши чресла ее»... Из этого видно, что Св. Церковь Православная и на рясофор смотрит, как на обет Богу! Бойся солгать Богу. Теперь, если к сему приложим еще и то, что соблазняет тебя монах мантийный, то мне страшно подумать, какой на это суд произносит Св. Церковь. Вот, что написано в законоправильнике: монах или монахиня, если приидут в общение брака, не считается то брак, но блуд или, лучше сказать, прелюбодейство»...

Сказала я как-то батюшке: «У меня нет никакой печали» (многие жаловались на свою печаль). «Так и бывает при послушании, - отвечал он, - это полное беспечалие по вере в духовника».

Беседа в День всех святых: «Этим днем заканчивается ряд самых важных празднованных событий: Страсти Господа Иисуса Христа, Воскресение, Вознесение, Сошествие Святаго Духа. День всех святых - это первые плоды подвига Господа, первенцы Церкви Христовой. Вот перед нами патриархи, жившие как странники, пророки, апостолы, которые проповедовали Св. Евангелие, а сами терпели такие скорби; мученики, священнослужители, жертвовавшие своей жизнью, преподобные, на земле достигшие ангельской жизни; благочестивые люди обоих полов и различных возрастов, среди житейских дел жившие так, что сподобились святости, и великие грешники, которые достигли святости. Возьмем каждый себе в образец святого, подходящего к своему положению, и будем стараться брать с него пример волею своею и молиться ему о помощи, чтобы Господь дал Свою благодать...»

«Но почему благочестивые страдают?»

«Они идут путем Спасителя, а Он страдал, был гоним, поруган, оклеветан, - так и все, идущие за Ним. «В мире скорбни будете»183, «желающий благочестно жити, уготовися ко искушению».

«Как же поступать, чтобы легче переносить страдания?»

«Веру крепкую иметь, горячую любовь ко Господу, не привязываться ни к чему земному, вполне предаться воле Божией».

В разговоре с батюшкой Никоном одно духовное лицо с академическим образованием сказало ему: «С такой детской верой не живешь». А в дальнейшем разговоре: «Николая Чудотворца на Первом Вселенском Соборе даже и не было: среди подписей его подписи нет». «Да очень просто, - отвечал батюшка, - он был лишен святительского сана за обличение Ария, потому и подписи его нет» как религиозность понизилась в наших академиях!

«А если кощунствуют, как принимать?» - спрашивали мы батюшку.

«Когда ты смотришь на больную, то ведь не требуешь от нее, чтобы она не харкала. Так и здесь: как на больную смотри».

«Главная основа спасения нашего - покаяние. Один монах шел к старцу и с большой скорбью рассказал ему, что он прежде хорошо, теперь всё потерял и почти отчаивается в своем спасен другой, вновь поступивший, опередил его. На это старец сказал ему: «Падший монах, прежде хорошо живший, подобен дому разваливающемуся, который однако можно вновь состроить, потому что весь материал здесь же лежит и фундамент уже сделан и цел. Гораздо труднее построить дом вновь на пустом месте; для этого надо и материла навозить, и углубить землю для основания, и заложить в земле основание. Так и монах прежде рачительный и павший, но не потерявший только своего произволения, скоро восстанет опять, так к воспоминание прежней хорошей жизни, скорби, перенесенные во время искушения, настоящее покаяние, слезы, смирение - вот готовый материал. А новоначальному многое нужно еще».

В Калужской губернии все монастыри закрываются. Вокруг нас т.е. Козельска, много и дач монастырских, поэтому в Козельск приходило много монашествующих. Побудут в церкви, надо им куда-то зайти переночевать, да и с батюшкой поговорить, совет получить, - вот они и заходят к нам. Или кто заболеет - тоже к нам; так что, у нас, кроме своих, было всегда и посторонних несколько человек говеющих. Надо было с ними поговорить, - вот батюшка часто и приходил. Бывала общая беседа, а в случае чего-либо особенного и отдельная.

Нашли квартиру - небольшой домик в саду. Хотя он тоже мал, но в галерее могла быть трапезная, пока тепло. А из галереи прямо по лестнице можно было подняться на чердак, где и ночевали приходящие сестры.

В начале лета мы перешли на новую квартиру. Здесь с нами могла поселиться м. Елизавета, а вскоре и сестра Лиза Полоцкая упросила принять ее. Теперь нас уже было девять человек.

В саду готовился обед, а вместо дров м. Елизавета придумала всем ходить на пастбище и собирать навоз. Лето было сухое, и мы собирали по виду как бы сухари и клали в корзинки. Мальчишки иногда оскорбляли сестер. Но готовить было можно: котел ставили на кирпичи, только дыму шло много от костра. Матушка Елизавета была раньше заведующей богадельней, ей близки были хозяйственные дела; в том, что касалось хозяйства, я полагалась на ее совет и обо всем ее спрашивала.

На все лето к нам приехали из Калуги еще две девушки: учительница и ее подруга, моложе ее. И они терпели нашу скудную пищу и входили во все дела. А нам всем, несмотря на нищету, было очень хорошо.

Матушка Анисья, больная, не могла выносить тесноты, ей нечем было дышать; к этому времени ко всем ее немощам присоединился острый экссудативный плеврит. Температура поднималась до 40°, экссудат занял почти всю правую половину плевры. Только при полном покое она еще могла кое-как дышать. У нас было большое плетеное кресло, его вынесли в сад, пристроили к нему табуретки и на них устроили постель для больной, в которой она находилась в полулежачем положении. Ей было так хорошо на чистом воздухе, что она не хотела оттуда уходить в комнату, где было тесно и душно. Поэтому я на ночь брала подушку и ложилась около нее на скамейке. Так целое лето мы с ней и ночевали на воздухе. Это так хорошо повлияло на ее здоровье, что температура стала постепенно снижаться и экссудат в конце концов рассосался. А лето было хорошее, сухое: редко, когда нам с м. Анисьей приходилось ночевать в комнате. Для меня была отгорожена маленькая комната, вся увешанная иконами, а по низу заложенная книгами. Для сестер - выгорожены отдельные уголки. Чтение правила было общим: вставали в половине пятого, чтобы в пять часов начать утренние молитвы, а затем часы. Вечернее правило - в шесть часов вечера.

Так как у нас семья теперь увеличилась и надо было больше работать дома и зарабатывать, то батюшка благословил меня одну каждый день ходить в храм и там читать помянники всех сестер во время часов. А остальные сестры чтобы ходили в храм только в воскресенье, во все праздники, в дни особо чтимых святых и часто в субботу. Вставали мы в одно время. Я шла в храм, а сестры становились на правило. Из храма я шла по ближайшим больным и старалась возвратиться к трапезе, в двенадцать или час дня. За трапезой читала, пока сестры обедали, а затем ела сама.

Многие дорожили таким монастырским порядком и, несмотря на скудную пищу нашу, говорили: «Разрешите приходить к вам трапезу в праздник». Если приходилось опять идти по больным, то старалась вернуться к вечернему правилу.

В беседах батюшка часто напоминал нам, что перед сном надо подумать, как провели день, и покаяться пред Господом в своих немощах. Но все это в нужный-то момент и забудешь, и мы все из-за этого очень скорбели. И я сказала сестрам, чтобы та, которая в это день читает вечерние молитвы, при прощании напоминала вслух: не забудьте принести покаяние. И так было у нас некоторое время: все-таки помогало вспомнить. И насчет воды: после вечерних мол не полагается пить. Так батюшка Анатолий строго мне сказал: в крайности надо снова прочесть конец вечерней молитвы, - начинать молитвы «Владыко Человеколюбче» 184... И об этом я им тоже сказала.

Однажды пришла к нам сестра Анны Яковлевны - Софья Яковлевна Бурхард, в постриге схимонахиня Мария, тоже жившая в Козельске, и, увидев нашу простую обстановку, умилилась и сказа что все здесь ей напомнило келью преп. Серафима.

Батюшка Никон часто приходил к нам, чтобы поговорить с приезжими, которых было много. Была у нас как-то беседа о послушании, а для меня это был важный вопрос, о котором я не раз думала Кто-то спросил: как исполнить обет послушания, когда некому повиноваться, никто не приказывает?

Батюшка сказал: «Надо иметь готовность все делать согласно воле Божией. Надо различать два рода послушания: внешнее - для внешних дел, и внутреннее - для духовных дел. Во внешнем нужно полное повиновение, без рассуждения исполнять все, что скажут. Во внутреннем - всегда обращаться к духовнику, спрашивать его, какова воля Божия. Но его совет надо проверять Св. Писанием и святыми отцами, и если он скажет не согласно с ними, то можно сказать ему: не могу так. Хорошо желать только то, что будет нужно. Если и делаешь то, что тебе самой желательно и приятно, это не приносит особенной пользы для души, только вред здесь умеряется все-таки тем, что получается благословение. А настоящее послушание, приносящее душе великую пользу, - когда делаешь наперекор себе: тогда Сам Господь берет тебя на Свои руки и благословляет твои труды».

По поводу послушания батюшка рассказал:

«У нас в скиту был такой случай: один инок зимой собрался идти в монастырскую лавку. И пришла ему в голову мысль: не стоит таким пустяком беспокоить старца и спрашиваться; сходить-то в лавку займет не более четверти часа. Правда, приходил и другой помысел - лучше благословиться, но первое желание превозмогло: инок пошел, не спросившись. Смеркалось. Дорога шла лесом. Шел он, шел, все не может дойти до места. Вот уже и совсем стемнело. Что же это такое? Деревня какая-то вдали виднеется. Оказывается, он уже до Прысков дошел. Вдруг перед ним вырастает какое-то огромное чудовище. Марк (так звали инока) вскрикнул от страха. Подойдя ближе, он увидел, что это стог сена. Силы совсем оставили бедного монаха. Забился он в стог и стал звать о помощи. Прибежали крестьяне, извлекли его из-под стога и привезли в скит... Правая нога Марка совершенно отмерзла, так что доктор предложил ее отнять. Марк не согласился, говоря: «Пусть моя нога, ходившая по своей воле, мучается теперь до конца». Действительно, Марк стал терпеть ужасную муку. Двенадцать лет он пролежал в постели. Нога его почернела и начала гнить, в ней завелись черви. Смрад от нее шел страшный. Когда кто-нибудь приходил навестить его, то он говорил: «Вот смотрите на самочинника». «Успокойся, брат Марк, Господь простил тебя», - говорили ему. «Да, это, конечно, свойственно Его милосердию, но сам-то я не должен себя прощать». Брат Марк стяжал великое смирение. После смерти он явился одному брату и возвестил ему, что Господь его помиловал и он утешается теперь в раю».

И еще: «Батюшка Нектарий, бывши в скиту старшим иеромонахом, стал проситься у игумена скитского, б.Варсонофия, не ходить на трапезу. Игумен, не желая нарушать скитского устава, не благословил его на это, а просил приходить, и, когда настало время, прислал даже келейника своего пригласить его на трапезу. Батюшка Нектарий рассказывал, что такие преогорчевающие чувства у него были: ведь мало того, что игумен отказал, - еще и келейника прислал. Зашагал батюшка по келье с тяжелым чувством, но делать нечего - надо идти. Тогда он, призвав на помощь Господа, сказал себе твердо: «Довольно», - и пошел. Сел за стол на благочинническое место, так как был старшим; сел с теми же преогорчевающими чувствами, ни на кого не смотря, вошел в себя и вдруг, когда посмотрел на обедающую братию, почувствовал отраду и подумал: «Все они пришли, потому что они голодны, а я не от голода пришел, а потому что меня пригласили», - и такая отрада в сердце появилась. Когда он сказал «довольно», благодать Божия осенила его, и ему сделалось отрадно. Инок должен пребывать в послушании».

Когда соглашаться лечиться? «Когда крайность, если видишь, что надо помочь, например, не приняли в больницу, нечем заплатить. А вообще надо уклоняться, тем более, если это могут сделать в больнице».

Кто-то спросил: «Лечиться ли?» «Врачей и лекарства создал Господь, нельзя отвергать лечение».

Вопрос: можно ли сидеть в церкви? «При слабости сил и усталости сидеть в церкви можно. «Сыне, даждь Ми твое сердце»185. «Лучше думать о Боге, сидя, чем о ногах, стоя», - сказал святитель Филарет Московский.

Однажды в разговоре выяснилось: у нас собралось так народу, что совершенно нечего было дать подложить под голову кроме книг. Батюшка сказал: «К священным книгам надо относится с уважением, нехорошо на них спать».

Отсюда пошел разговор о бездушных предметах, которые то имеют влияние на душу. Батюшка сказал: «Нехорошие книги: головой могут вызвать мечты греховные, одежда страстного человека тоже может повлиять».

Со мной батюшка обращался строго. Когда я приходила, а в приемной были другие, - батюшка принимал меня последней.

Видя, что он уже изнемогает от усталости, я спешно по записи читала, что мне было поручено от больных или еще какие-либо краткие вопросы от себя (только самое неотложное), а батюшка в эта время от изнеможения положит голову на стол и так слушает. А у меня была такая вера к его словам, - я все принимала, как закон, ни когда у меня не было никакого сомнения. И часто я думала: да есть ли здесь послушание, когда все, что требует батюшка, вполне совпадает с моим настроением?

Когда с кем-либо происходило что-нибудь нежелательное, то батюшка обращался с выговором прямо ко мне (хотя я и не причастна была к этому), так что со стороны можно было подумать, что это мое дело. Но вот однажды и мне он строго сказал (в ответ на мои слова, что сестра что-то хорошо сделала): «Хвалить в лицо - нехорошо, чтобы этого не было больше. Зло большое можно принести человеку похвалой. Тебе поручаются младшие и тебе придется за них отвечать Богу. Кто тебе поручен, того ты должна смирять... В крайности, ради души брата, даже как бы неправду говорят. Вот один брат, услыхав, что другой брат хочет из монастыря уйти, притворился, что и он тоже хочет, вошел к нему в доверие и в конце концов отклонил его от ухода. Хвалить в лицо нельзя. Нельзя также и говорить: «Это она от болезни расстраивается», - нельзя так в глаза, можно сказать другим осторожно, чтобы та не знала: «Оставьте ее, она больна».

Когда спросили батюшку о книге «Письма Святогорца»186, он сказал: «Батюшке Варсонофию было поручено сделать список книг для чтения скитским монахам, и он сказал: «Прости меня, святой отец, что я вычеркиваю твою книгу: не хочу, чтобы нашедшие себе приют в русском монастыре стремились безрассудно на Афон». Книга эта - хорошая».

О пребывании монаха в миру (когда монахиня Елизавета благословлялась у батюшки поехать в Москву, где проживал ее брат, и побыть там некоторое время): «Аще монах пребывает в мирском доме, то на него смотрят, как на мирянина. Нельзя монаху долго пребывать в миру; как рыба без воды, так и монах вне монастыря. Надо как можно скорее возвращаться».

Однажды батюшка рассказал нам о двух юношах. В Оптину пустынь поступили два брата. Через некоторое время один из братьев должен был отлучиться из монастыря по некоторым обстоятельствам и решил остаться насовсем в миру. Оставшийся в монастыре брат, не зная о его решении, пришел к старцу (скитоначальнику Оптинскому, после скончавшегося б. Варсонофия, - о. Феодосию), просил молитв за своего брата и вообще вспоминал о нем. Старец на это не сказал ничего утешительного, а дал ему прочесть листок такого содержания: «К Апостолу Иоанну Богослову пришли два богатых юноши. Услышав его проповедь, они всё оставили и пошли за ним. Через некоторое время они встретили своих бывших слуг, вспомнили прежнюю жизнь, свое богатство и подумали о нем с сожалением. Тогда Апостол сказал юношам: «Сходите на берег моря и наберите там камней». Они набрали и принесли. И когда стали показывать Апостолу, то увидели с удивлением, что все камни превратились в золото и драгоценные камни. Апостол сказал: «Видите, Господь уплатил вам за всё, что вы ради Него оставили. Но неужели вы захотите, ради кратковременного услаждения и радости, лишиться вечных благ, уготованных на небесах?» Старец дал ему прочитать этот листок и больше ничего не сказал.

А в это время первый брат решил остаться в миру. Когда до брата в монастыре дошла весть о его решении, он опять пошел к старцу и стал говорить ему о своем брате. Но старец, к удивлению его, никак не мог понять, о ком он говорит. Долго объяснял он старцу, что это его родной брат, называл его по имени, подробно говорил о нем, но старец повторял только одно, что не знает, о ком идет речь, между тем, как еще недавно он знал его очень хорошо.

Эти два брата были - сам батюшка Никон и его младший брат Иванушка187, такой увлекающийся и способный. Он хорошо писал акафисты, я видела один из них - напечатанный по разрешению Св. -Синода (кажется, св. Парфению); хорошо писал стихи на духовные темы и замечательно рассказывал.

2 июня, Троицын день. Батюшка заговорил: «Скорби иноков последнего времени утончены, т.е. при поверхностном взгляде на них нельзя признать их скорбями. Но это лишь злохитрость врага нашего, диавола. Искушения явные, грубые и жестокие возбуждают в человеке пламенную ревность и мужество к перенесению их... Враг сменил грубые искушения слабыми, но утонченными и действую ими очень сильно. Они не вызывают из сердца ревности, не возбуждают его к подвигу, но держат его в каком-то нерешенном положении ум - в недоумении. Они томят, постепенно истощают душевные а человека, ввергают его в уныние, в бездействие и губят, соделывают жилищем страстей, по причине расслабления, бездействия, уныния. Это выражается тем, что иноки последних времен ожидают чего-то лучшего, говорят: вот тогда и будем поститься и молиться, когда откроют монастыри и храмы. Но Господь нам обещал, что если покаемся, будут нам прощены грехи, а что мы доживем до завтрашнего дня, этого нам не обещано. Поэтому мы должны при вся условиях, благоприятных и неблагоприятных, стараться жить по заповедям Божиим, исполнять обеты монашеские и особенно помни слова: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения»188.

Еще говорил батюшка: «Не надо давать воли своим чувства надо понуждать себя обходиться приветливо и с теми, которые не нравятся нам».

«Не надо верить приметам. Нет никаких примет. Господь управляет нами Своим Промыслом, и я не завишу от какой-нибудь птицы, или дня, или еще чего-нибудь подобного. Кто верит предрассудкам, у того тяжело на душе. Наоборот, у того радость на душе, кто считает себя в зависимости только от Промысла Божия».

Присоединилась к нам сестра Мария, молодая, ранее жившая с какой-то старицей, а теперь странствующая. Она бывала несколько раз в храме в Козельске, приюта ей не было: стала проситься к нам. Батюшка разрешил ей пожить у нас, характера она была трудного. С дачи Тульского монастыря, которая была верстах в десяти от Козельска, пришла в храм одна молодая сестра, Зинаида. Здесь она заболела, я едва довела ее до нашего жилища: страшная одышка, на всю улицу шумное дыхание, все прохожие с удивлением оглядываются. У нее в тяжелой форме истерия, выражающаяся ужасными спазмами и судорогами. Во время этих ужасных судорог она кричала не своим голосом, как бы от лица мужчины. Проклинала батюшек и все священное. Когда у нее еще не было таких сильных припадков, я старалась, как только замечу начало, увести ее в свою комнатку. Меня она все-таки более или менее слушалась. Приду, бывало, поздно домой, а Зина еще не вставала, ничего не пила и не ела. Уговариваю ее, чтобы со мной поела. И она послушается. По своему характеру она была очень хорошая, когда нет припадка; очень много работала.

Когда была ее очередь принести дров из кустарника около реки, я боялась ее отпускать одну, и мы ходили вместе. Сестры не особенно хорошо к ней относились, особенно, когда увидели такие шумные припадки. Стали считать ее одержимой и даже боялись. Батюшка несколько раз читал над ней молитву об исцелении.

Больше всего сестры пряли: работа такая подходящая, напоминала жизнь Матери Божией у старца Иосифа. Вообще, эта работа более простая, более известная нашим сестрам, менее всего занимающая ум и позволяющая заниматься молитвой Иисусовой.

А сестра Зина, когда начнет прясть, сделает за несколько человек; так и с другой работой. Летом иногда приглашали наших сестер на огороды, и как узнали работу Зинину, так и просят ее, хотя большинство сестер очень старательно работали.

Хорошо еще, что сад и коридор нас выручали: могли кое-как разместиться.

Когда я однажды подошла к батюшке по каким-то делам, он между прочим сказал: «Есть сестры, которые просили назначить за старшую м. Елизавету». Сказал и пристально, молча посмотрел на меня вопросительно. Я ответила: «Да, она более опытная; она больше была в монастыре, ей приходилось хозяйственными делами заниматься, заведовать богадельней, а я ведь мало была в монастыре и не имею никакого опыта».

Пока я все это говорила, батюшка молчал и потом ответил: «Нет, я не могу этого сделать: мысль об общине ты подала и начала это дело».

Никто больше об этом не упоминал, и я никому ничего не говорила. Спросила только батюшку, как мне поступать. «Как поступала, так и поступай. Прежде всего о духовном надо заботиться».

Беспокоилась я за Женечку: вот я умру, кто будет заботиться о ней? Хотелось мне, чтобы она была духовной дочерью батюшки, и он бы ее наставлял. Высказала я это свое желание батюшке, а он ответил: «Не надейтеся на князи ваши и на сыны человеческие»189... Действительно, вот батюшки и нет в живых...

15 июня 1924 года. Прошел слух в Оптиной, что церковь скоро закроют и последним служащим - б. Никону и о. Серафиму - придется оттуда переселяться. Иногда бывали всенощные в частных кельях у служащих там сестер. На последнюю прощальную всенощную собрались в больничной кухне, где работали сестры. После окончания работы они всё убрали, и поздно вечером началась всенощная.

После всенощной батюшка повернулся к нам и сказал: «Поздравляю вас с праздником. Бог дал, отслужили мы с вами всенощную, быть может, в последний раз. Может быть, Господь приведет нас и еще собраться вместе где-нибудь помолиться...

Но так или иначе, возможно, что нам придется расстаться разойтись в разные стороны. А может быть, вы будете иметь возможность видеть меня и бывать у меня в Козельске, хотя, вероятно, так удобно, и не так часто. Но это не так важно. Ведь духовный отец нужен для того, чтобы при помощи его незаблудно шествовать и постигать Царствия Небесного, а для этого необходимо, главным образом, исполнять на деле наставления, советы и указания духовник и жительство свое проводить благочестиво.

Были примеры, что некоторые имели возможность часто бывать у старца, иные даже постоянно сидели возле старца, непрестанно слушали его наставления, даже и жительствовали с ним и оставались бесплодными. А некоторые имели редкую возможность бывать у старца и удостаивались слышать краткое наставление, но преуспевали.

Так вот, не в том сила, чтобы часто бывать у отца духовного, а в том, чтобы исполнять его наставления, чтобы не быть бесплодными. И я прошу вас: постарайтесь, чтобы не пропали мои убогие труды. Считаю нужным напомнить вам, что я всегда особенное внимание обращал на тщательную исповедь. Есть указания у святых отцов и епископа Игнатия Брянчанинова, что греховные навыки и страсти не поддаются уврачеванию без исповеди. Всякое врачевание будет неполным и недостаточным без исповеди, а при помощи исповеди они удобно искореняются. Поэтому я прошу вас всегда обращать особенное внимание на исповедь, всегда тщательно готовиться к не и чистосердечно исповедовать все свои согрешения. И я всегда старался неспешно и тщательно каждого из вас исповедать и подробно спрашивал, чтобы ничего не оставалось на совести. А если кто по неразумию не все откровенно и чисто исповедал, то пусть исповедует, чтобы совесть не оставалась оскверненной...

Духовника бояться нечего, и стыдиться его не должно. Духовник все знает, все грехи знает, так как у него не одна душа, а сотни исповедуются, и его не удивишь никаким грехом, как бы он велик и тяжел ни был. Наоборот, всякий исповеданный какой-либо тяжкий грех возбуждает во мне особенную заботу о душе, и я никогда не изменялся и не могу измениться в своем отношении к душе, какие бы ни были исповеданы ею согрешения; наоборот, я больше о ней болею, беспокоюсь, забочусь о ее уврачевании и спасении. Поэтому старайтесь ничего не скрывать, старайтесь чисто исповедоваться.

Тщательная исповедь необходима, а с ней вместе необходима и добрая нравственность, благочестивая жизнь, жизнь по Заповедям Божиим. Старайтесь иметь душевную и телесную чистоту, старайтесь после исповеди уже не грешить сознательно, произвольно; не грешить в надежде на покаяние, так как по учению Святой Православной Церкви, если кто грешит в надежде на покаяние, тот повинен в хуле на Духа Святаго. Сознательно грешить с безрассудной надеждой на благодать Божию и думать: «Ничего, покаюсь», - это есть хула на Духа Святаго. («Православное исповедание Церкви Восточной Восточных патриархов». Ч. III. Вопр. 38-39.) Бойтесь сего и блюдите себя от произвольных согрешений.

Одно дело - грешить бесстрашно, сознательно и не каяться, а другое дело, когда человек не хочет грешить, плачет, кается, просит прощения, но по немощи человеческой согрешает. Человеку свойственно согрешать, падать, и не должно унывать и приходить в чрезмерную печаль, если придется согрешить. Но не каяться свойственно бесам, поэтому необходимо каяться.

Старайтесь, детки, исправляться, хранить неоскверненной свою совесть. Если не будет доброй нравственности, невозможно будет сохранить в чистоте и святой веры. Обращаю особенное ваше внимание на это и прошу вас жить благочестиво, чтобы соблюсти веру православную. Чтобы ничто и никто, никакие обстоятельства, никакие скорби не могли вас отторгнуть от православной веры, для этого нужно непрестанно молиться, просить помощи Божией сохранить свою веру непорочной.

Молитва необходима, и я прошу вас: упражняйтесь неопустительно и неленостно в молитве. Исполняйте свои молитвенные правила. Если нельзя почему-либо исполнить все правило, то хоть половину, хоть некоторую часть его исполните. Старайтесь не оставаться ни одного дня без молитвы. Сказано в правилах монашеских, что кто не исполняет правила своего, кто не читает часов 1,3, 6 и 9 и изобразительных, тот не должен есть и является душой своей мертв пред Богом. Пребывайте в молитвенном делании, знайте, что если оставите молитву, если будете опускать правило, то незаметно дойдете до такого состояния, что при желании молиться, при сильной потребности помолиться, - уже не сможете... Хотела бы душа помолиться, но сердце черствое и холодное... И будете стоять как чурка.

Молитвою испрашивается помощь Божия, привлекается Божие благословение. Будет человек призывать благословение, и приидет к нему оно, и, наоборот, как сказано: «Не восхоте благословения и удалится от него».

Да, так-то, исповедь, благочестие и молитва необходимы в деле спасения души, но это еще только внешнее, это только труды, только подвиги, это еще только листья: необходимо же принести плоды доброделания. А плоды суть следующие: кротость, смирение и любовь. «На кого воззрю, токмо на кроткаго и молчаливаго и трепещущаго словес Моих». «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, - а далее сказано, - и обрящете покой душам вашим».190 Если будете кротки и смиренны, не будете ссориться, будете уступать Я другу, если будете благочестивы, во всех Заповедях Божиих непорочны, то душа ваша будет покойна, и к вам приидет мир Христов! «мир, всяк ум превосходяй»191, и покой душевный такой будет, что тогда не будете бояться никакого зла. В церкви часто поют: «Праведник от слуха зла не убоится»192. Если же мы боимся, беспокоимся и смущаемся, еще только слыша о хотящих прийти напастях, о будущих бедствиях и зле, то этот страх изобличает нас, что мы далеко не праведники, а грешники и потому должны смиряться... Если мы приобретем кротость, будем смиренны, если мир будет в сер наших, то тогда исполнится следующее: «По сему узнают вси, ученицы Мои есте, аще любовь имате между собою»193. Имейте любовь, уступайте друг другу, воздавайте одна другой честь, не угождайте, будьте в любви, деточки мои возлюбленные...»

И батюшка умолк. Наступила пауза. Некоторые стали спрашивать его о том, как, где и каким образом можно будет его видеть Козельске и приходить к нему. Батюшка, хотя и отвечал, но вскользь и предположительно. Потом он продолжил свое слово: «Все это второстепенное, т.е. внешние условия жизни нашей, все это неважно, это тоньше паутины, а главное то, с чего я начал и чем кончаю, внимание обращаю собственно на души ваши; главное в деле духовном - в спасении своей души. Постарайтесь, детки, чтобы мои убег труды ради спасения душ ваших не пропали даром. Повторяю вам: очищайте свои души исповедью, имейте добрую нравственность благочестие, приобретите кротость, смирение, молитву, стяжите любовь... В остальном же во всем, во внешнем, предадимся воле Божией. Ибо воля Божия - всегда благая и совершенная. Ни один волос головы нашей не спадет без воли Божией... Прошу ваших святых молитв, а вас всех, деточки мои, вручаю Покрову Царицы Небе ной».

И батюшка стал всех благословлять. Некоторые плакали о нем а батюшка ласково сказал: «Вот чудесненькие! Ведь я монах, дал обет терпеть всякое озлобление и укоризну, и поношение, и изгнание, и если сие сбывается, если сие терплю, то радоваться подобает, так как совершается чин пострижения на деле; и не унывать надо, а вы слезы распускаете... Сказано: «Радоватися подобает, егда во искушения впадаете различна»194.

Батюшка стал собираться уходить и еще сказал: «Помню, когда я был еще Николаем, батюшка Варсонофий сказал надо мной молитвенно такие слова: «Господи! Спаси сего раба Твоего! Буди ему Помощник! Защити его, когда он не будет иметь ни крова, ни приюта! Аминь».

Мы разошлись. А батюшка через несколько дней перебрался в Козельск на квартиру, где уже помещался Оптинский монах Кирилл (Зленко), тоже скитский. Для батюшки там нашлась порядочная комната с передней. И для ожидающих еще было место. От нашей квартиры было очень близко. Вечером приходили к батюшке на благословение и сказать что необходимое. Был уже пост, приходили на исповедь.

М. сказала как-то: ей не нравится, что я просила, чтобы сестра, закончившая чтение вечерних молитв, напоминала сестрам не забыть покаяться в соделанных за день грехах. Батюшка тогда ей ничего не сказал. А потом, когда я его спросила одна, как поступать, он ответил: «Как поступала, так и поступай».

Во время причащения, поднимаясь на амвон, я сделала земной поклон. Это тоже смутило М.: она сказала батюшке в беседе, а он на это: «Если бы сейчас ты увидала перед собой Господа, не пала ли бы ты пред Ним на колени?»

Батюшка, когда мы были одни, сказал мне: «У тебя гордость есть. Сказали, что не все хорошо у вас, и ты заплакала. У тебя чувствительность особенная: ничего важного не произошло, а ты считаешь, что ужасное что-то».

23 июля приехала моя племянница из Перемышля. На мой вопрос, какие книги ей читать, батюшка сказал: «У девочки еще формируется ум, ей вредно читать книги светские и театр не полезен: чтобы в страсти не вошло, не было бы того, что с афинянами, - «хлеба и зрелищ!» Вот это опасно». В дальнейшем разговоре батюшка сказал: «Я вообще против высшего образования; редкая женщина, получив высшее образование, устоит в благочестии. С высшим образованием редко верующими остаются, даже лица из Духовной Академии».

«Иногда я думаю: вдруг я не в состоянии буду перекреститься, или заболею, или руки будут связаны, а хорошо бы было если бы татуировкой сделать крест у себя на груди». На это батюшка сказал: «Есть у тебя Иисусова молитва, которую никто не отнимет, и она заменит крест. А насчет татуировки креста, мне что-то это не нравится».

На исповеди: «Я сомневаюсь, есть ли у меня любовь к Господу?» «Исполняй Заповеди, тогда и чувство придет».

11 августа мы нашли более вместительную квартиру к зиме. В воскресенье мы спросили батюшку, не перебираться ли нам сегодня? Он отвечал: «Не надо в праздник. Праздником надо дорожить, чтить его, без крайней нужды не надо работать. Этот день надо посвящать Богу: быть в церкви, читать дома и молиться и посвящать время на добрые дела. Если же для умершего потребуется что сшить, то но и в праздник при необходимости...» И напомнил слова: вол упадет в колодезь...»195

На вопрос о молитве за староверов батюшка сказал: «Только домашней молитве о них полагается молиться, и только за живых потому что еще надеемся, что они обратятся. Чтение псалтири (представлялся случай читать у старообрядца) - есть уже наполовину церковная молитва».

О самоубийцах, о молитве за них батюшка привел пример о монахине Афанасии (из книги «Подвижники благочестия»): брат монахини Афанасии окончил жизнь самоубийством. Для облегчения его участи старица Пелагия Ивановна Дивеевская196 посоветовала ей наложить на себя подвиг: затвориться и читать по сто пятьдесят молитв Богородице с поклонами. Через сорок дней после такого подвига она увидела во сне брата, и ей было возвещено, что ему после такого троекратного подвига дано освобождение (до того он был прикован цепями к кровавому камню), - но блаженства он не получил. При этом другой страдалец произнес: «Счастлив ты, что имеешь таких молитвенников».

Батюшка Никон очень хорошо служил, с самого начала, и еще говорили: «Верно, вы хорошо выучили всю службу?» Он на это ответил; «Нет, до посвящения в диакона я никогда не брал в руки служебника и не читал его, потому что не знал, достоин ли я быть священнослужителем. И только когда меня посвятили в диакона, я стал читать служебник. Когда я начал служить, то братия учили меня, а принимал то, что мне говорили, и даже просил, чтобы мне указывали мои недостатки в службе. Принимал от всех, а потом рассуждал об этом, и то, что мне не подходило, отвергал. Однажды у нас в Оптиной служил о. протодиакон из Калуги. Я просил его указать мне, как надо служить. Он спросил меня: «А вы читали Учительное известие?»197 «Да, читал». «Ну, я вам больше ничего не скажу», - ответил он. Сначала я остался очень недоволен его ответом, но потом, через некоторое время, читая внимательно это Учительное известие, я был очень благодарен протодиакону за его совет. Потому что из этого Известия я узнал, что при богослужении важно не то, чтобы громко говорить, - а важно совершать службу с благоговением».

Прочитав из книги епископа Игнатия «О смерти»198, батюшка добавил: «Вот как, детки мои, следовало бы жить! А мы? Мы думаем только о том, чтобы нам поспокойнее и получше пожить, чтобы нас никто не трогал, ну, одним словом, хотим жить так, чтобы «нашему нраву не препятствовали».

Когда я жил в скиту, у меня соседи по келье были всегда хорошие, и я жил с ними дружно. Но врагу это, конечно, не нравилось, и он часто намеревался смутить. Много было козней с его стороны. Однажды был такой случай: сосед мой топил лежанку утром, а я часа в два. И вот, бывало, я только что закрою печку, как сосед мой начинает ставить самовар и, не говоря ни слова, берет у меня из лежанки жар. Конечно, мне не жалко было углей, но меня возмущало то, что он делал это, не спрашиваясь у меня и не говоря ни слова, а самому мне начинать об этом говорить не хотелось. Или еще такой случай: у меня был большой глиняный кувшин, с которым я ходил за водой. Принесу, бывало, себе кувшин воды: налью самовар, налью умывальник (он висел в коридоре), и вода еще остается. После приду с послушания или из сада: руки грязные, в земле, подхожу к умывальнику, а там воды нет; вот и изволь грязными руками браться за кувшин и наливать воду. Это значит, мой сосед, ставя самовар, загрязнил руки и, вымывая их, вылил всю воду. Так случалось не раз и не два, а много раз. И в этом случае мне не жалко было воды, а просто меня раздражало то, что я налью в умывальник воды, а приду с грязными руками и вымыть их нечем. Долго терпел я это, но в конце концов не вытерпел и открыл старцу свое смущение, спрашивая, как мне быть? Старец выслушал меня и сказал, что в таких случаях надо поступать так: просто, не сердясь и не возмущаясь, а со смирением, прося прощения, спроси брата, зачем он так делает, и потом объясни, что это тебя смущает, что лучше было бы сделать так и так, т.е. в данном случае сказать брату, чтобы он, беря уголь из лежанки, сказал тебе об этом. Что касается умывальника, то пусть наливает умывальник тот, кто последний выльет оттуда воду. По совету старца я так и объяснился с братом, и с тех пор он меня ничем уже не смущал. Вот так надо поступать и нам. Если между нами произойдет какое-нибудь недоразумение, или нам покажется, что нам делают что-нибудь плохое нарочно, надо сейчас же попросту объясниться, и тогда всякое недоразумение исчезнет».

Так батюшка говорил по поводу того, что сестры, жившие от нас недалеко, пришли страшно огорченные и жаловались, что между ними постоянные неприятности.

Батюшка благословил нас по окончании вечерних и утренних молитв читать молитву: «Егда плотскаго союза хощет душа моя от жития разлучитися...»199

17 сентября. Кто-то из сестер, между прочим, спросил батюшку о пении гимнов.

«Пение гимнов, это не грех, но это для мирских хорошо: хорошие мысли, хорошие мотивы настраивают хорошо, это не то, что мирские песни. Но для монаха это не идет, отвлекает от молитвы. Разве может что-нибудь сравниться с молитвой Иисусовой, которая превосходит всё. Батюшку Варсонофия спросили про музыку, сказал, что музыка его не привлекает, она ему не нужна. У него благодатная сердечная молитва, а она - выше всего, она - высшая радость и утешение; все остальное только мешает молитве. Пение это мягчайшая пища, а монах должен твердой питаться».

Был у нас разговор о любви к людям. Я сказала, что мать обычно говорила: «Люби людей и увидишь, что все они хорошие»! А Владимир Соловьев говорил: любовь обладает откровением - любящий видит те достоинства в любимом человеке, которые для других не видны200.

Батюшка сказал: «Надо любить всякого человека и видеть в нем образ Божий, несмотря на его пороки. Не надо холодностью отстранять от себя людей».

26 сентября - день рождения батюшки Никона. После обедни все его поздравляли.

Завтра - сороковой день смерти Маришиной бабушки, и Мариша собирается вместо всенощной читать псалтирь. Батюшка наш стал объяснять: «В воскресенье не полагается никакого поминовения, можно только на проскомидии поминать».

Чтобы лучше поняли, он сделал такое сравнение: «Представь себе, что день именин Царя, и в это время на торжестве кто-нибудь из простых людей сказал бы: и я именинник! Это не шло бы к великому Царскому торжеству. А здесь воскресение празднуется, Воскресение Господа... Разве можно какого бы то ни было человека сравнивать, поэтому всякое поминовение опускается. И то уже послабление, что поют иногда «Со святыми упокой», это уже в наши времена, и этого не следует».

Вопрос, что лучше - часто причащаться или реже? Батюшка сказал: «Что лучше, сказать нельзя. Закхей с радостью принял в свой дом дорогого Гостя - Господа, и хорошо поступил. А сотник, по смирению, сознавая свое недостоинство, не решился принять, и тоже хорошо поступил. Поступки их, хотя и противоположные, но по побуждению - одинаковые, и явились они пред Господом одинаково достойными. Дело в том, чтобы достойно приготовляться к великому Таинству».

Прошел слух, что батюшку хотят взять в епископы. Много огорчений было по этому поводу. Батюшка сказал: «Я не брошу вас добровольно».

11 ноября. Всенощная накануне святителя Иоанна Милостивого201 (мирской день Ангела старца Иосифа). В дни особо чтимых святых, когда не было всенощной в храме, батюшка часто служил у нас или еще в другом доме сестер, где было тоже удобно.

«Блажени алчущий и жаждущий правды: яко тии насытятся»202 - эти мысли все время у меня были на уме, - сказал батюшка, - когда мне попалась в моем угольнике докладная записка послушника Павла к старцу Иосифу о том, что у него желание и решимость жить в более тесных условиях, однако не нарушающих общих правил нашего святого общежития, но которые бы способствовали и помогали большей трезвенности. В этой записке батюшка Варсонофий со смирением просит старца благословить его на более подвижническую жизнь и вспоминает наставление преп. Серафима о том, что для подвижнической жизни нужна решимость. Когда спросили преп. Серафима, почему в прежнее время были великие подвижники, а теперь нет таких, он ответил: потому что нет решимости, а благодать та же, «Христос Тойже, и во веки»203. У батюшки Варсонофия была эта жажда к истине, сильное стремление к подвигу; от него искра ревности западала и в души знавших его. В конце его записки было написано: «Хочу изыскивать средства, чтобы примириться с братьями, которые ко мне во вражде, и со всеми жить в мире, никого не осуждать».

Распределение времени у батюшки Варсонофия: Утреня. В семь часов вставал после утрени. Пока совсем рассветает, - Иисусова молитва. Затем часы и изобразительные. Кафизма с помянником. Келейные занятия и трапеза. После трапезы час отдыха. Самовар ставил сам, пил траву. Келейные занятия. Вечерня и правило, ужин. Пятисотница, откровение старцу. Три тысячи Иисусовых молитв. Светских книг не читал, старался не принимать никого, только по крайней нужде. Писем не писал, а только кратко отвечал».

8 октября: беседа о страхе Божием.

«Страх Божий нужен прежде всего, он научает благоговению, он научает всему доброму. Небрежное отношение к святыне от привычки как-то получается. Было это в скиту. Батюшка Варсонофий видит из окна своей кельи: один мирянин, при входе в скитские ворота, снял шляпу и так с непокрытой головой идет по скиту. При этом батюшка сказал: смотрите, какое благоговение к святыне нашей, а мы-то, постоянно живущие, и забываем! И иногда небрежно относимся... Как страшно, когда небрежное отношение к святыне является у человека! Надо благоговейно относиться к священным и освященным предметам. Вот епитрахиль, она только немного перешита руками непосвященного человека, и должна быть освящена снова. Обрезки от нее, если хотят употребить на закладки в Евангелие или псалтирь, то надо с осторожностью, чтобы впоследствии они куда-нибудь не пошли на неподходящее дело, а то лучше сжечь. Четки даже не должно брать нечистыми руками и для ночи надо иметь другие; если же не раздеваясь ложиться, тогда можно и эти, лишь бы к телу не прикасались... Бумажки от просфор надо тщательно прятать и сжигать. Надо все делать с благоговением. Иноку надо иметь голос тихий и поступь скромную (у нас в скиту был написан образ какого-то святого с хартией в руках, где было это написано). И дома, между надо со страхом Божиим говорить и все делать. Слово каждое обдумать и со страхом Божиим произносить. Помни, говорит святитель Феофан, что ты, говоря, рождаешь слово, ты произнес его, оно никогда уже не умрет, но будет жить до Страшного Суда, станет с тобой на Страшном Суде и будет за тебя или против «от словес своих оправдишися, и от словес своих осудишися»204 .Значит, с каким страхом, как осторожно надо произносить каждое слово, а не так, как вы: придете к батюшке и лопочете, что попало всякого рассуждения».

После молебна батюшка с нами поговорил: «Мы только что слышали Святое Евангелие о том, как Симон пригласил Господа Иисуса Христа к себе в дом для трапезы, но не оказал Ему и того, требовал тогдашний обычай не только для гостя, но и для простого странника, не подал Ему воды умыть ноги, а вот грешная жена, известная во всем городе как блудница, не переставала обливать Его ноги слезами и власами своими утирала их205. Все в этом Евангелии дивно, каждое слово умиляет! Господь к нам так милосерд! Как мы должны любить Его!

Когда я был еще иеродиаконом, я так любил читать Евангелие просто в восторг приходил от каждого слова. Какие дивные слов Евангелии! Какую бы другую книгу ни взять самого лучшего писателя, но если много раз читать, может надоесть, а Евангелие, чем больше читаешь, тем все больше оно нравится».

Спросили: можно ли обойтись без молитвы Иисусовой?

Батюшка отвечал: «Можно. Один молится молитвой Иисусовой, другой, стоя в храме со вниманием, молится словами церковных молитв; употребляют и еще некоторые молитвы, но молитва Иисусова всё превосходит. Батюшка Варсонофий говорил: можно березовыми дровами натопить печь, а можно и осиновыми, лишь бы тепло было. Надо, чтобы в душе вы всегда молитвенно обращались к Богу, что бы ни делали».

Спросили батюшку, можно ли молиться, чтобы кто-нибудь явился во сне?

«Нет, любопытства не должно быть, а вообще о снах принято так думать: если старцы и вообще святые люди являются нам во сне, то это знак того, что они помогают нам, это бывает перед каким-либо важным событием в жизни. А если покойники из близких являются, то так при этом рассуждать можно: покойники, они потому и названы так, что в покое находятся, а если являются, то это знак того, что за них молиться надо». При этом батюшка рассказал свой сон, как монах, завещание которого еще не было выполнено, явился ему во сне весь в слезах. Вышла ошибка, и его действительно не поминали. И когда батюшка похлопотал, чтобы его завещание исполнили, покойник уже больше не являлся.

Спросили: можно ли обращаться за помощью к покойным старцам?

«Надо сначала так: упокой, Господи, душу старца... и его святыми молитвами помилуй нас».

Говорили о том, что многие с точностью дерзают определять время пришествия антихриста.

Батюшка Никон на это сказал: «О времени пришествия антихриста никто не знает, так в Св. Евангелии и сказано. Но признаки его скорого пришествия уже есть, как в послании сказано: ныне уже есть антихрист206. Признаки - гонение на веру, и надо ожидать: время приближается, но все же нельзя точно сказать. Бывали и раньше времена, когда считали, что антихрист пришел (при Петре Великом), а последствия показали, что мир еще существует. Да и что толку в этом исчислении? Для меня не это важно: главное, чтобы совесть была чиста, надо твердо держаться веры православной, заповеди исполнять, надо жизнь проводить нравственную, чтобы быть готовыми. Надо пользоваться настоящим временем для исправления и покаяния». «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения»— об этом батюшка постоянно напоминал.

2 декабря. Когда я вошла к батюшке, он, после всего, что я должна была передать ему, оставил меня и прочел из Отечника о двенадцати старцах, поведавших о своих духовных деланиях. Батюшка остановился на самом последнем, который занимался плачем о своих грехах, и сказал: «Нам всем главное - смирение, мы не умеем смиряться». И прочел из Отечника: «Один брат спросил старца, что такое смирение? Это - великое и Божественное, а путь к нему - считать себя ниже всех. Что это значит, считать себя ниже всех?

1. Не замечать чужих грехов.

2. Смотреть на свои грехи.

3. Постоянно молиться».

«Правило монашеское помни: не начинать самому говорить, не быв спрошенным».

22 декабря, память св. великомученицы Анастасии Узорешительницы207. Вспоминал батюшка, как в этот день он выехал из Москвы насовсем в монастырь, как бы оторвался от уз мира. 9 декабря, в день иконы «Нечаянная Радость», был уже принят и потом ездил в Москву, чтобы устроить все свои дела. 23 вновь прибыл в монастырь и определился в скит. В этот день в церкви стояло два гроба – монаха и послушника, убитых на мельнице: память смертная! А 29 января батюшка был одет в монашескую одежду, пошел к о. архимандриту там ему рассказали, как келейник о. архимандрита, о. Иоанн, собирался все домой ехать и в этот день скончался...

Будучи у батюшки, я сказала ему: «Я ходила в мирские, хотя и старалась держать себя просто, но все же как будто не избежала человекоугодия, и мне тяжело на душе, а они всё просят приходить и быть у них, как дома». «Что же, что просят, можно все просить, но не все исполнять. Ты скажи: надо к службе, теперь такие дни». Еще сказал батюшка: «С людьми бороться не надо, не то на деле, но даже и в помыслах, а то бесы будут побеждать, а молиться за обижающих нас, тогда Господь поможет, и бесы отступят. Монахи к смерти готовятся, всегда думают о том, чтобы встретить смерть в мире со всеми, а миряне этого не знают и не придают значения немирствию».

Батюшка говорил: «Господь Иисус Христос, молящийся в Гефсиманском, есть напоминание духовнику. И он в некоторой степени берет на себя грехи духовных чад своих. Такое это великое дело, что только ему приходится переживать!»

Потом привел следующее место из записок б. Варсонофия: В монастырь поступал с целью искоренения страстей и уразумения Тайн Божиих».

Еще сказал батюшка: «Предупреждаю вас, что сначала можно говорить, оговаривать друг друга как бы шуткой, а затем это обращается в привычку, со временем и в серьезную; помните это и остерегайтесь шуток и неосторожных слов».

6 декабря. Вечером была служба, потому что на другой день Ангела б. Амвросия. Читая 17-ю кафизму, я пропустила одно слово. Батюшка особенно строго относился ко мне: бывало, кто-нибудь читает другой из малограмотных и ошибается на каждом слове, - батюшка молчит. Но вот теперь батюшка обратил внимание на чтение и начал говорить: «Надо внимательно слова молитвы произносить, в смысл вникать, а не стремиться к слишком высокому. A ЧИТАЯ 17-ю кафизму, ты пропустила «не», и смысл получился совсем иной. «Исходища водная изведосте очи мои, понеже не сохраних закона Твоего»208- я плачу, потому что не исполнил Заповедей Твоих! Ведь если мы неправильно читаем, не внимаем читаемому, то этим утешаем бесов» (видение пустынника: видел около себя эфиопа в татарском одеянии).

Чувствую я, что все это батюшка делает мне на пользу, и глубоко благодарна ему, - хотя внешне другим это кажется неприятным.

9 декабря. Заговорили об опасении, что скоро не будет церквей, батюшка привел слова из Св. Евангелия: «Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ее»209, - и сказал: «Апостол говорит, что преломление Хлеба, т.е. Таинство Евхаристии будет до Второго Пришествия Господа210. У св. Ефрема Сирина сказано, что настанет время, когда жертва прекратится. Как будто здесь противоречие. Но нет, вероятно, гак надо понимать: открытого служения в церквах не будет, но Таинство Евхаристии будет совершаться до Второго Пришествия».

29 декабря. «Вы просите меня сказать вам краткое наставление. Скажу вам вот что. Преп. Афанасий Печерский скончался, но его не успели предать земле. Он проснулся и, сидя в гробе, на все расспросы и просьбы братии отвечал только слезами. Наконец, после многих просьб, он говорил со слезами только одно слово: «Спасайтесь! Спасайтесь!» Ушел в затвор, молчал, постоянно плакал и там через десять или четырнадцать лет скончался.

Другой подвижник тоже обмирал: когда проснулся, на вопросы братии он все молчал, а после долгих просьб, наконец, ответил: «Братия, верьте, что есть ад».

13 января. Сейчас в книге мне попалось выражение: «когда ешь за трапезой, то помни, что не надо досыта наедаться, - надо оставить место Духу Святому; а если переешь, Дух Святой оставит тебя». Можно ли так говорить?

«Можно, как же сказано у Иоанна Лествичника? Кажется, так: когда сидишь за трапезой, твори Иисусову молитву, чтобы она смешивалась с пищей».

На просьбу сказать наставление батюшка рассказал, как батюшка Варсонофий смирил непокорного монаха, который должен был ходить ко всем просить прощения и благословения и не смотреть, как его примут. «Теперешняя жизнь, когда приходится испытывать гонение за веру, полезна: она укрепляет веру».

Две монахини, жившие в довольно большом помещении, пригласили на свой праздник батюшку и пришли сказать, чтобы все приходили. Случилось так, что я и еще несколько сестер пришли первые. Батюшка уже был. Обращаясь к нам, спросил: «Ну как вы там живете?»

«За Ваши святые молитвы нам очень хорошо, лучшего не хотелось бы, мы радуемся своей жизни». Наконец, через некоторое время пришли и последние три. Сейчас же как-то вышло, что заговорила вновь пришедшая и выразила свою скорбь: ни масла, ни рыбы никогда не видим, а спать как тяжело сестрам на соломенном тюфяке, и еще вроде этого.

Как бы продолжая наш предыдущий разговор, батюшка говорить: «Сила страданий не в величине самих страданий, а как человек переносит эти страдания. Бывают, по-видимому ничтожные обстоятельства, которые однако причиняют человеку величайшее горе, и надо сочувствовать. Один и тот же факт может причинять страдания в разной степени. Это зависит оттого, как человек принимает их. Когда я получил рясофор, б. Варсонофий стал строже относиться ко мне. Однажды в двунадесятый праздник я пришел к батюшке в белом подряснике, - за это батюшка сделал мне выговор, но я не обиделся, а со смирением принял его слова. Помню было так: пришел к б. Варсонофию, надо было снять рясу, но повесить куда? На вешалке была уже ряса, и я не решился повесить на старческую свою, а сложил ее аккуратно и положил на дива вешалкой. Батюшка Варсонофий стал мне строго выговаривать. Замечательно, что каждый раз, когда я больше всего заботился, чтобы лучше сделать, то и попадал под выговор. Слова выговора смирением принимал и говорил только: «Простите», - не объясняя почему это сделал. Если бы что-нибудь за это было: или из монастыря удаляли бы, или еще что побольше, ну тогда нужно объяснить б. Варсонофий делал выговор только для назидания. Объяснять и надо было, потому что объяснять - значит желать, чтобы твой верх был».

Когда ко мне батюшка Никон строго отнесется, то часто после этого расскажет какой-либо подобный случай из своей жизни.

8 апреля. Можно ли подчеркивать в книге то, что хочется помнить, что к жизни моей относится? (Еп. Игнатий говорил, этим будешь тщеславиться.)

«Это частное мнение. Значение всякого действия зависит от внутренних побуждений. Отмечай».

18 мая. Человек, возмущающийся пороками в мире, не выходит почему-то из него?

«Ответ на это есть в сегодняшнем Евангелии: «Не молю, да возмеши их от мира, но да соблюдеши их от неприязни» (Ин., XVII, 15)

Кому молиться от бессонницы?

«От бессонницы молиться святым Киру и Иоанну, безмездным врачам».

24 июня. Батюшка сказал: «Каждому из нас даны таланты - благоприятные условия для спасения. Здесь надо подразумевать различные скорби, перенося которые с терпением, достигаем спасения. Одному, например, дан талант - болезнь, ею он спасается; другому - бедность, этот ею спасается; третьему - ученость, тому - богатство и этим они спасаются; какие-нибудь скорби - всё это таланты, которые, если человек употребляет их духовно, для спасения души, все дают плод. А кому дан один талант, но он зарыл его в землю, - это значит, что он по нерадению не воспользовался данными ему Богом благоприятными условиями для спасения души, жил не духовно, а употребил талант на земное благополучие, т.е. зарыл в землю».

На вопрос, как поступать в дальнейшем, батюшка часто отвечал: «Там видно будет».

Батюшка нам прочел вопросы о. Варсонофия и ответы на них старцев:

В. Смущаюсь, что ум рассеивается при молитве Иисусовой.

О. Не смущайся, а все твори молитву. Ум рассеивается, а все-таки уста и сердце освящаются этой молитвой, которая есть великое орудие. Выше и важнее этой молитвы нет ничего у нас.

В. Я всё забываю, что надо делать в часы, свободные от правила: можно записать?

О. Можно, но только не требуй от себя, чтобы точь-в-точь исполнять, как написано. Если дела не закончил, а надо молиться, или захочется молиться, то оставь всякое другое дело, так как молитва важнее всего.

В. Можно ли обращаться к покойным старцам с просьбой о помощи?

О. Можно и так: упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, старца... и его святыми молитвами помилуй нас.

В. Если младший не кланяется, как поступать?

О. Конечно, кланяться первому.

В. Благословите иметь друга о Христе, какого Вы мне сами изберете.

О. Благословляю тебя иметь только одного Друга - Христа.

В. Вы говорили, что безмолвие только учит, а исцеляются страсти искушениями. Если я никуда не буду ходить и никого не буду принимать, - я не исцелюсь от страстей. Что мне отвечать на это?

О. Ничего, потому что это от врага тебе ловушка. Не ходи и не принимай. Надо все дурное, так же, как и страсти, считать не своими, а от врага. Это очень важно, тогда только и можно отбросить страсть, если будешь считать ее не своей, а чем-то посторонним.

В. Мною недовольны некоторые из братии, что не хожу к ним.

О. Пусть лучше будут недовольны, а все-таки не ходи.

 

1925 год

15 апреля. Оптина пустынь. Пригласила меня одна монахиня к себе на день Ангела. Там был и батюшка. Сестра начала говорить о своей беспричинной печали. На это батюшка сказал: «Привязанность к видимым вещам производит печаль. Значит, если хочешь избавиться от печали, - не привязывайся ни к чему».

М. А.: «Боюсь, проживу ли, никакого рукоделия не знаю».

Батюшка: «Чего боишься? Ты ведь монашка, да еще постриженная, ты давала обеты нестяжательности, пребывания в нищете до смерти. Чего же ты хочешь? Пространной жизни?»

Заговорили о хуле на Святаго Духа213.

Батюшка: «Всякий грех, если раскаяться, Господь простит. Хула на Святаго Духа в том заключается, что человек верит и знает, но в душе у него такая злоба, что он не в состоянии обратить Господу с раскаянием, потому и не может получить прощения, наши безбожники. Например, Апостол Павел до своего обращения как гнал христиан и какой ненавистью дышал он ко Господу, но да обратился, то от всей души раскаялся и получил прощение, а апостол Петр отрекся в какое время? Но Господь простил его за раскаяние».

16 апреля. В этот день батюшку Никона постригали в рясофор. Он вспоминал об этом и рассказывал, как его старец, батюшка Варсонофий, говорил, что в этот день вспоминаются добродетели, которые необходимы монаху: Агапия - любовь, Ирина - мир, Хиония (снежинка) - чистота. Если будешь иметь любовь в сердце, то тогда 6yдет мир у тебя, при таком состоянии сердца ты в состоянии будешь заниматься молитвой. Молитва очистит твое сердце: значит, ты достигнешь цели всех наших подвигов - чистоты сердца.

Одна сестра еще задолго до закрытия монастыря ушла из него и другим стала так советовать. Сейчас она случайно зашла в соседнюю комнату, но узнав, что батюшка здесь, не показалась ему. Кто-то из сестер рассказал о ней и ее советах. На это батюшка рассказал басню Крылова. Лиса хотела полакомиться, попала хвостом в капкан. Думала, думала: и хвоста жаль, и погибать не хочется, решила потерять хвост, рванулась, оторвала хвост. Потом пришлось идти на собрание зверей без хвоста. Там смотрят на нее - кто с удивлением, кто с сожалением. Стыдно ей... Обратилась она к лисицам: «Сестрицы, и вам так советую, очень хорошо без хвоста!» Некоторые поверили, а одна опытная старая лисица остановила молодых:.«Ведь это она говорит потому, что самой стыдно без хвоста одной-то быть».

21 апреля. Батюшка благословил меня справлять день своего мирского Ангела. К нам пришли некоторые сестры. Батюшка говорил:« Не надо унывать. Когда я читал Евангелие на молебне Спасителю («Просите и дастся вам, толцыте и отверзется...»214), то подумал: многие из вас, не получая долго просимого, унывают. А Господь как поступил с хананеянкой? Как она просила, даже стала умолять Господа, чтобы Он отпустил ее, а Господь даже сравнил ее с псом215. А вы немного помолитесь и, не получая просимого, уже начинаете унывать. Это потому, что забывается, что между сеятвой и жатвой должно пройти известное время».

Батюшка прочел нам из дневника своего, как старец Варсонофий наставлял его: «Если увидишь, что кто из братии не так поступает, как надо, - не соблазняйся. Помни, что сюда пришли, как во врачебницу, все больные: кто болен гордостью, кто тщеславием, кто блудной страстью... И здесь они лечатся.

При встрече кланяйся первым.

В келью не пускай без молитвы.

Сам при выходе и при входе в свою келью полагай четыре уставных поклона.

Пей чай у себя дома, по кельям не ходи.

К утрени ходи непременно: во время обедни Господь приносит Себя за нас в жертву, а на утрени мы приносим себя (свой покой) в жертву Богу.

За пятисотницу держись, как за столп, - в ней скрыта великая тайна.

Как надо благодарить Господа, что Он призвал нас в монастырь.

Ни на один момент не подумай, что ты сам пришел, - Господь привел тебя.

Что может быть выше монашеской жизни? И передать другому этого нельзя, нельзя объяснить».

24 апреля. Батюшка вспоминает, как их одели в монашескую одежду, всё по благословению, с молитвами.

«Чтобы мерить одежду, получили благословение от старца и пошли за благословением к о. архимандриту. Потом одеваться пошли в скит, перед воротами положили три земных поклона. Пришли к батюшке, положили земной поклон перед иконами, в землю поклонились перед батюшкой. Батюшка Варсонофий поцеловал нас и начал молиться вслух. Я запомнил некоторые слова: «Благодарю Тебя Господи, что скрыл от премудрых и открыл младенцам...»216 Помолившись, мы поцеловали одежду и надели. Это было в день памяти священно мученика Игнатия Богоносца. Батюшка не мог с нами заниматься долго, так как мы сказали, что когда брали благословение у о. архимандрита, то узнали, что умер его келейник, который только что собирался ехать в мир и даже, кажется, совсем из монахов и вот, Господь остановил его: он умер, не сойдя с креста. Батюшке Варсонофию надо было уходить, и он нам только сказал, что главная добродетель монаха - это смирение: «Смиряйтесь, смиряйтесь, смиряйтесь. Пятисотницу справляйте между девятью и десять: сами, пусть это время будет у вас для пятисотницы, чтобы к утрени бодро встать».

Кто-то из присутствующих выразился так, что он по лицу узнает человека. На это батюшка сказал: «Так нельзя думать, нельзя судить о человеке по взгляду, легко можно ошибиться. Отец Венедикт будучи игуменом скита, увидел о. Арсения, стоящего с сердитым лицом и не берущего благословения, удивился и думает, что это а потом оказалось, что о. Арсений и не выходил из кельи, а все представилось от врага».

27 мая. «Не забывай взять благословение, при входе в келью молитву сотворить». Кажется, батюшка отправлял меня по делу к владыке Михею.

О благословении сестрам. «Если подозреваешь, что делают не так, на что даешь благословение, - это не твоя вина. Просятся в сад - так и благословляй, а если еще куда пойдут, значит, без благословения. Малюта Скуратов, когда пришел к святителю Филиппу, чтобы его задушить, то подошел под благословение и сказал: «Благослови, Владыко». Святитель сказал: «Благословляю доброго на доброе», и благословил его».

28 мая. Батюшка говорил: «Обличать надо, чтобы не расстроилась, и одну, а если не послушает, то при свидетелях. Лукавством страдают женщины».

Что же мне делать?

«Ты должна обличать, если заметишь что нехорошее» После того, как я спросила, можно ли отпускать сестер погулять в лес, батюшка ответил: «Батюшка Варсонофий любил иногда прогуляться по лесу, но никогда не называл это «прогулки», а говор «проходки».

Сестра Анна все ослабевала, ужасная опухоль распространилась с груди на правую руку и вызывала неимоверные страдания. Батюшка благословил ее готовиться к постригу, который и был назначен на 14 июня 1925 года.

Батюшка при этом сказал: «Время неблагоприятное как для внешнего, так и для внутреннего монашества. Неблагоприятно для внешнего монашества тем, что монастырей нет. Для внутреннего тем, что в ожидании смерти, при слабости, подвигов нести не можешь: остается одно тебе - смиряться. Ты должна смиряться - это самое главное и нужное.

Пророк Давид говорит: «Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»217. Лучше смиренный грешник, чем гордый праведник. Ты с Господом должна сожительствовать, т.е. вместе жить через молитву Иисусову - в уме, в сердце, в мыслях и устах своих иметь: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную». Желаю тебе соблюдать обеты иноческие, и тогда можно тебе надеяться, что спасешься».

Кто-то спросил, что значит «шатания языческая»218?

«Шатания языческая - все изменения, которые человек видит вокруг себя во всем строе нашей жизни, но монах не должен подражать им - здесь все должно быть неизменно. Монах должен говорить и делать, когда что нужно, не поддаваясь различным модам, обычаям и правилам ложного приличия».

Зашел разговор о совопросничестве. «Очень часто многие страдают этим недостатком - всё спрашивают: это почему, это для чего и т.д. И я, хоть немного, но имел этот недостаток, и даже, помню, в записной книжке так и остался вопрос - почему к обеду в параде ходим, а к ужину нет? Но потом стал я соображать - зачем это мне знать, для спасения души моей это знание пользы не принесет.

И батюшка Варсонофий приходил к своему старцу о. Анатолию с разными вопросами, и тот говорил: «Иди, иди».

Но вот прочел я статью епископа Игнатия «Судьбы Божий»219, -продолжал батюшка Никон, - и у меня произошел перелом, я понял, что незачем испытывать судьбы Божий.

Когда св. Антоний Великий задумался над подобными вопросами, то услышал голос: «Человек, не твое дело испытывать судьбы Божий - смиряйся».

15 июня. Часто батюшка Никон думает и сожалеет о том времени, когда он мог всецело отдаваться молитве и другим монашеским подвигам. Теперь у него времени нет. Нет совершенно. Обращаясь за разъяснениями к святоотеческим книгам, он находит там слова и за и против окормления.

У Иоанна Лествичника приведено наставление Ефрема Сирина из «Слова к пастырю Николаю»: «Вредно желать руководить другими». Арсений Великий говорит: «Я люблю вас, братия, но не могу быть и с вами и с Богом». А в Св. Евангелии сказано: «Что пользы, аще весь мир приобрящете, душу же свою отщетите»220.

К старцу Нектарию обращался и получил от него ответ, что не надо уходить.

«В житии старца Парфения есть сон. Старец увидел мед который хотел растерзать его, но духовные дети схватили этого! ведя.221 Все это со мной не без воли Божией произошло», - сказа батюшка и решил положиться на волю Божию.

О послушании: «Еще давно, когда я был в скиту, мне пришло мысль: вот у меня нет ничего - ни внутри монашества нет, ни наружных подвигов не несу. И душевными очами не вижу в себе монашества и, чтобы не погибнуть, решил идти путем послушания. Это самое важное для монаха, тогда и настроение будет хорошее. Монах не должен устраивать свою жизнь по своему смышлению. И после такого решения я делал только то, что мне скажут, и был спокоен и хотел бы такое настроение иметь всегда. Мне сказали: из скита переходи в монастырь, и я перешел, хотя мне этого не хотелось, и вообще все, что бы мне ни сказали, я исполнял.

Батюшка о. Нектарий в прошлый раз (когда он ездил к нему на хутор) сказал мне замечательные слова (не помню - из Исаака Сирина или из Ефрема Сирина): «Нет ничего пагубнее для монаха, как устраивать свою жизнь по своему смышлению».

У батюшки о. Нектария особенная наблюдательность, он за долгие годы видел разные события и много наблюдал. Он рассказал мне об о. Венедикте. Отца Венедикта сделали одно время скитским библиотекарем. Когда он разбирал книги, ему на глаза попалась книжка или рукопись - слово епископа Калужского Григория. Там были два слова: первое - к монахам монастырским - о послушании, второе - к монахам скитским, где говорится о внутренней жизни. Отец Венедикт был в восторге от этих слов, особенно о послушании.

Но вот проходит с полгода, приезжает в Оптину пустынь епископ и, обращаясь к Венедикту, говорит: «Хочу я ввести более монашеское направление в такой-то семинарии, и потому прошу Вас, примите на себя должность инспектора или ректора».

На это о. Венедикт начал кланяться и говорить, что он не может. Долго уговаривал его епископ, но о. Венедикт все на своем стоял, все просил не назначать его, на колени становился. Епископ, наконец, сказал: «Невольник - не богомольник», - и уехал...

Прошло еще время, может быть, несколько лет. Умерли о. Амвросий, о. Анатолий Зерцалов. Выбрали старцем о. Иосифа, о. Венедикта обошли. Он остался в тени. Посетили его скорби - какие и по какой причине, я этого не знаю. Во время этих скорбей он стал унывать. Не выдержал и написал своему родственнику в Св. Синод, что ему трудно и хотелось бы занять какую-нибудь должность и перевестись. Через некоторое время был получен указ из Св. Синода о назначении о. Венедикта архимандритом в Боровский монастырь. Здесь о. Венедикт моментально собрался и уехал в Боровск. И вот, чего он не хотел сделать за послушание, ту охотно сделал по самочинию. Тогда он отказался, но все равно ему пришлось исполнить. А может быть, и скорби на него потому нашли.

Поэтому я по своей воле, самочинно, ничего не хочу делать. Правда, иногда проносятся помыслы - не уйти ли, не бежать ли от духовничества, не представиться ли дурачком. Но эти мысли пробегают в голове не серьезно. Я не останавливаюсь на них. А в душе у меня настроение все то же, я хочу жить по послушанию. Конечно, мне хотелось бы жить в уединении, соблюдать безмолвие, питаться чудными произведениями святых отцов. Но самочинно я не оставлю того, что мне назначено Промыслом Божиим.

Спрашивали, что бы сказать в утешение родителям самоубийцы. «На это сказать утешительного почти ничего нельзя, - ответил батюшка. - Батюшка Леонид сказал о. Павлу молитву: «Взыщи, Господи, душу раба Твоего (имя), аще возможно, и помилуй. Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей, но да будет Твоя воля». Теперь оттого много самоубийств, что нет веры».

Скажите на пользу слово. «Веру соблюдох»222— вот о чем надо заботиться, - чтобы в вере быть».

А больная наша Анисья трогательно сказала: «А в чем же я там явлюсь?»

«А - со смирением», - сказал батюшка.

«От святых слов - чувства святые». (Батюшка заставил меня читать Св. Евангелие от Иоанна.)

Больная Анисья лежала в моей комнате, собиралась умирать. Накануне пришлось оставить ее одну: я ходила заказывать для нее гроб. В это время пришел один из знакомых батюшки и, так как дверь в мою комнату прямо из передней, вошел туда и спросил: «Где же матушка?» «Да она заказывает гроб для меня», - так просто ответила Анисья. Но Господу угодно было, и она осталась еще жить. «О горнем помышляйте, а не о земном», - сказал потом батюшка.

«Почему постом не служат ежедневно обедни?»

«Обедня - это победный гимн христианства, а пост - время плача и покаяния. Поэтому не подходит нарушать время сетования торжеством обедни, и без крайней нужды не служат. Но на войне была нужда».

«Слов нужных очень немного», - так говорил б. Амвросий; и нас батюшка Никон предупреждал этими словами - не пустословить.

Сестры спросили: как любить нам друг друга?

«Как Христос повелел. Монах должен быть весь в Боге».

На просьбу сказать что-нибудь на пользу души: «Научу кроткия путем Своим»223 (псалом читается на третьем часе) - так сказано в псалме. Человека научает только Бог, и при том условии, если; человек кроток, смирен; только смиренного научает Бог».

10 июля. Батюшка пришел причастить страдалицу м. Афанас «Люта болезнь, но сладок рай. И за рай егоже погубихом, ризы тленныя ныне отлагаю, да паки рай восприиму»224, - сказал он, уход

23 июля. На отъезд Матрены (м. Марии): «Трезвение есть: каждой добродетели».

Теперь часто могут быть такие случаи: последовать своей нельзя и спросить не у кого. Как же поступить? «Нужно подумать как Господь поступил бы при Своей кротости. Предайтесь воле Божией. Заповеди всегда были основанием жизни».

На св. Евангелие 22-го: «Чтобы был плод духовный, нужны известные условия: слово хорошее и почва хорошая, но плод творя только в терпении. Сколько было случаев, что в уныние впадал человек, и все пропадало. Если решился кто терпеть и говорит – хоть умру, но не отступлю, тот и достигнет желаемого, т.е. спасения. «И терпении вашем стяжите души ваши»225.

27 июля. Объяснение читаемого Евангелия - укрощение бур Спасителем226: «Никогда не было, нет и не будет беспечального места на земле. Беспечальное место может быть только в сердце, когда Господь в нем. В скорби и искушении Господь помогает нам, но не отнимает их у нас, а подает силу переносить их и даже не замечать. Батюшка показал нам на примере, что может сделать кротость, случалось, что неразумные люди говорили в глаза на батюшку неправду, укоризну, а он на это ничего не возражал. Как виновата была я, добиваясь человеческой правды и не находя ее.

28 июля. «Молчание подготовляет к молитве. Тишина... как он благотворно действует на душу. Даже наружность человека молчаливого преображается».

«Читаю я невнимательно, - сказала я, - и многое, самое важное пропускаю». «Надо медленно читать, хоть только несколько строк день».

4 августа. Приходя к батюшке, я между прочим спросила: «И что у нас появляется, я не всем одинаково делю». На это батюшка ответил: «Первые христиане жили единодушно, продавали имения и вырученные деньги приносили апостолам. В их общежитии давалось каждому по потребности: не то, чтобы непременно равно, а что кому нужно. В монастыре этот вопрос сложнее. Важно не только определить, что кому нужно, но и зависти не вызвать у других. Надо смотреть, как для души полезнее».

6 августа. Благословение на то, чтобы жить в полном послушании.

9 августа. На слова одной сестры, что в Сарове и Дивеево хорошо, как раньше, батюшка сказал: «Теперь нигде нет спокойного места. Как сказано в Евангелии, - кто на восток, кто на запад побежит227. Теперь надо только помнить: «Возведох очи мои в горы, отнюдуже придет помощь Моя228». Только там и искать помощи у Господа, а не надеяться ни на место, ни на человека».

Обновленцы захватили чудотворный образ Калужской Божией Матери и предложили нам: если возьмем икону, то за каждый день платить (кажется, три рубля). О.Никон: «Мы, православные, не должны поддерживать ересь и иметь общение с еретиками. Нигде не сказано, что должно молиться только перед Калужской иконой. Всякая другая икона Божьей Матери тоже святыня. Если бы и пострадать пришлось, то не изменим Православию».

«Как вредит похвала человеку. Один иеродиакон хорошо служил: просто, благоговейно. И вдруг архиерей однажды похвалил его, и с тех пор он стал думать, что он хорошо служит, и это его так испортило, что он стал менять голос, делать переливы голоса, утратил простоту, естественность. Ужасно, ужасно вредит похвала».

Одна сестра спросила: «Отчего это, когда я слышу мирскую музыку, то чувствую на душе печаль?»

Батюшка ответил: «По Библии можно объяснить. У Адама были сыновья – Каин и Авель. Авель и его потомки были ближе к Богу, и в Нем они находили утешение и удовлетворение, не стремились больше ни к чему другому. Потомки же Каина были далеки от Бога, их ум и душа не прилеплялись к Богу, поэтому они не были удовлетворены, тосковали, искали чего-то другого, надеясь найти удовлетворение в другом: в музыке, искусстве».

«Делание монаха должно быть тайным, и Иисусова молитва называется сокровенным деланием: от себя самого даже хранить в тайне, как в Евангелии сказано, чтобы трубить перед собой229 и перед другими, когда что делаешь».

О схиме тайной и явной: «Лучше тайная. Батюшка Варсонофий ответил сравнением: «Если возьмешь флакон хороших духов, как ты думаешь: аромат лучше сохранится, когда ты будешь держать его открытым или закрытым? Конечно, когда закупоренными. Так и человек духовной свое духовное сокровище сохранит лучше, когда все в тайне».

«Как иногда какое-нибудь слово, какая-нибудь мысль дойдет до сердца; ведь и раньше я её слышал часто, но не обращал внимания. А вот сейчас услыхал и кажется, что что-то новое услышал: дошло одно до сердца, и сердце изменилось.

Как-то я услышал пение миссионера Пепинского (он жил в Оптиной пустыни): «Долг я ждал Тебя, Господи и ты преклонился мне». И так тронули меня эти слова и умилили: пожалел его и похлопотать о нем (снять с него запрещение)».

9 сентября. «Боли болезнь болезненне, да мимо течеши суеболезней болезни»230. (Монашеская болезнь - труд: чтобы не оказалась тщетной).

10 сентября. Св. мученику Трифону231 молятся особенно при душевных скорбях и страданиях. Кроме того, есть ему еще и заклинательная молитва от мышей и всяких вредных животных. Батюшка приобрел себе икону св. муч. Трифона 9 сентября 1909 года в Гефсиманском скиту. У него многое связано с этим угодником Божьим. Когда благословлялся батюшка у своего духовника в монастырь, он послал его на благословение к епископу Трифону232 (своему товарищу по Академии). Это была неделя о блудном сыне: на эту тему говорил слово епископ. А потом сказал батюшке: «Помолимся мученику Трифону». И вот, первая молитва о монашестве была этому угоднику.

23 сентября. Толкование на 117-й псалом. Батюшка произнес: «Господь мне Помощник, и не убоюся, что сотворит мне человек Господь мне Помощник, и аз воззрю на враги моя».

«Благо есть надеятися на Господа, нежели надеятися на человека. Благо есть уповати на Господа, нежели уповати на князи. Вси языцы обыдоша мя, и Именем Господним противляхся им (со всех сторон обступили меня враги помыслами, а я противился им Именем Господним. Это относится к Иисусовой молитве). Обышедше, обыдоша мя, и Именем Господним противляхся им. Обыдоша мя, яко пчелы сот и разгорешася, яко огнь в тернии, и Именем Господним противляхся им».

Вот как надо бороться с помыслами».

26 сентября. Батюшка Никон вспоминает, как батюшка Варсонофий в этот день в скиту вышел к ним в епитрахили, с крестом в руках и сказал:

«Вот я говорю вам в день Апостола и евангелиста Иоанна Богослова и с крестом в руках - любите друг друга. Без любви немыслима жизнь христианская. Первые христиане любили Бога, любили каждого человека, потому что, если любишь Родившего, то любишь и рожденного от Него, и каждый христианин ведь рожден от Бога в таинстве крещения, св. Апостол говорил: «Чадца, любите друг друга. Смиряйтесь, смиряйтесь». Если кого любишь (а любить надо каждого, потому что всякий человек есть образ Божий; даже если он, т.е. образ Божий, в человеке загрязнен, он может отмыться и быть опять чистым), то и смиряешься перед ним: где любовь, там и смирение, а где злоба, там гордыня. Прошу и желаю, чтобы между вами была любовь!»

28 сентября. День Ангела батюшки Никона. Читается св. Евангелие от Иоанна, гл.ХV, ст.27: «... И вы же свидетельствуете, яко искони со Мною есте».

«Так заканчивается Евангелие, читаемое на день святого мученика Никона, - сказал батюшка. - Я особенно остановился на этих словах. Мученики, испытывая страшные мучения, могли вытерпеть их только потому, что были всегда с Господом, - «искони со Мною есте». И мы сможем переносить свои скорби, только если будем с Господом. Желаю, чтобы и мы с вами всегда были с Господом».

1 октября. «Вам известна история сегодняшнего праздника, как Матерь Божия явилась во Влахернском храме, распростирая Свой омофор над молящимися. Она как бы покрыла всех Своею благодатью. Увидел это только блаженный Андрей, Христа ради юродивый, а не кто-нибудь иной, - и сказал другим. Почему именно он увидел? А потому, что духовное можно увидеть только очищенным оком, очищенным сердцем.

И над нами Божия Матерь непрестанно распростирает Свой омофор - благодать Свою, а мы не видим Промысла Божия и попечения о нас Царицы Небесной часто не замечаем, хотя непрестанно окружены ими. Почему же так? Потому что не стараемся очищать свое сердце от страстей.

Вот и придя в храм Божий, мы вносим ту же суету, те же страсти. А Господь сказал: «Дом Мой дом молитвы наречется, вы же сотвористе его вертеп разбойников».

Мы в храме Божием, в Его доме, вместо молитвы думаем о том, о чем не должно думать, и желаем того, чего не должны желать.

По духовному разумению, еще и каждый человек есть дом Божий, он предназначен на то, чтобы в нем обитал Святой Дух, чтобы в нем непрестанно возносились славословия Богу. А Бог может быть только в чистом сердце: место надо приготовить для Него.

Как это сделать? Очищать себя от страстей и молиться. Тогда сердце наше будет храмом - домом Божиим, мы будем видеть тогда попечение Божие о нас и будем непрестанно славословить Его. А выше этого счастья, как славословить Господа, нет и не может быть для нас.

Прошу и желаю, чтобы мы все непрестанно старались очищать душу нашу от страстей. Да поможет нам Бог. Помолимся об этом Царице Небесной».

«Брат от брата помогаем... Надо друг другу помогать. Если на волю Божию положиться, - все хорошо, даже и неприятности, все ведет к спасению души нашей, и при этом великая всепремудрость и глубина открывается. Любящим Бога все поспешествует во благо».

11 октября. «Своего духовного отца надо с первого же слова слушать, не надо заставлять его несколько раз повторять. Хотелось бы мне, чтобы вы, духовные дети мои, относились ко мне по совести, я к вам буду относиться по совести.

Какое было у нас отношение с моим покойным духовным отцом, батюшкой Варсонофием. Он скажет, бывало: «Сделайте о. Николай!» И не приходилось ему повторять».

«С момента причастия до того, как запьешь причастие, надо блюстись, чтобы не плюнуть, а о дальнейшем нигде ничего не сказано, но из благоговения стараются остерегаться плевать и целый день. На это нигде нет указания, и греховного здесь нет, а по благоговению стараются воздерживаться».

17 октября. Батюшка сказал: «Как хорошо бывать в церкви, слушать священные молитвы, песнопения и псалмы! Вот читала кафизму м. Л., а там: «Не утаися кость моя от Тебе, юже сотворил еси тайне»233. Не утаятся от Тебя мои помыслы, которые Ты сотворил так, что они, т.е. наши мысли, скрыты от всех.

Какая глубина сокрыта в псаломских словах...

Любил я монастырские утрени. Конечно, за чтецом не успеешь все сообразить. Но хоть какая-нибудь мысль западет, и то хорошо».

19 октября. Воскресенье. «Как все земное непрочно - и красота и здоровье! Благодарить Господа надо, но при этом не тщеславить своим чем-нибудь... Благодарить Господа надо, сознавая свою немощь, свое недостоинство. Благодарить со смирением».

«Говорить надо твердо, если требует того дело». (На мои слов «Как мне это трудно».)

20 октября. Был вопрос: как готовиться к смерти. «Надо думать так, что только этот день дан тебе, нельзя надеяться на завтрашний. Каждому грешнику обещано прощение, если покается, но никому не обещан завтрашний день. Прочтите в третьем томе Игнатия Брянчанинова, на странице 141. Пусть никто не говорит из вас - теперь поживу как-нибудь, а вот перейду в другую квартиру, устроюсь, тогда и буду молиться. Но разве можно ожидать, что завтра ты будешь жив? Помни всегда: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения». Прошу вас, дети мои, - спасайтесь!»

22 октября. О псалме, который был последними словами умирающего о. Анатолия Зерцалова: «Востани, слава моя, востани, псалтирю и гусли, востану рано!»234

«Славой и честью был венчан человек! И от какой славы ниспал. Как возвеличен человек! За всех людей, от века Богу угодивших, приносится Жертва Святая! И такую честь человек часто забывает! И это бывает через грех. Такое забвение иногда бывает надолго, на несколько лет, на десятки лет - иногда на несколько часов. И приходит человек в себя и говорит: «О человек! где мое достоинство, так высоко почтенное Богом?» И восклицает: «Восстану, восстану рано!»

Ночь вокруг него. Мрак греха объемлет человека. Враг отводит его и говорит: «Подожди, не спеши, еще будет время помолиться, еще темно совсем». А человек не слушает врага. Он видит, что вокруг него еще ночь, но спешит и восклицает: «Восстану рано!» И Господь слышит этого покаявшегося человека, в какой бы обстановке это ни происходило». (Рассказ батюшки Варсонофия о его дяде.)

По падении первого человека с такой чести и славы, Господь не мог видеть Свое создание ниспавшим, не мог видеть его унижения и спас его Своими страданиями, Своим Воскресением. Привел его в прежнее состояние с растворением, т.е. с возможностью совершенствоваться. В этом свойстве - совершенствоваться - и заключается высшее благо, которое мы получаем духовным, Божественным. Все то, чего можно легко достигнуть, теряет интерес к себе, как только достигаешь. А совершенствование духовное бесконечно: «Будите совершени, якоже и Отец Мой совершен есть»235.

Кто-то из сестер заснул. А батюшка сказал: «Что же смущаться этим. В Деяниях даже есть случай, когда апостол говорил, а в это время один юноша заснул и упал»236.

26 октября. «Закон Бога его в сердце его, и не запнутся стопы его»237. Как сделать, чтобы Закон Бога был в сердце?

«Закон Бога прежде всего нужно помнить. Чтобы помнить, надо знать, а чтобы знать, надо или услышать или прочитать. Как Апостол говорил, что для этого прежде всего надо иметь стремление к познанию Закона Божьего. Когда будет помнить человек Закон Божий, - то он должен его еще перевести в сердце. Потому что холодное знание Закона Божьего не даст ему правильную жизнь. Для этого сердце надо понуждать, так как только «нуждницы восхищают е».238

А сердце у всех развращенное. Правильно Правильное понимание остается только на известное время, при известных делах, а не всегда. Например, выйдет человек из церкви и уже считает, что ему не надо помнить о своих христианских обязанностях. Это глубокая ошибка. Надо, чтобы вся жизнь целиком была построена по Закону Божьему, тогда будет чистота в сердце, тогда Бог будет разумеваться нашим умом и сердцем. Надо всю свою деятельность расположить так, чтобы она была по воле Божией».

6 ноября. Что такое «Mиp»?

«Это все, что подвержено страстям, что далеко от Бога, хорошо: слава Богу, мы живем в пустыне Mиpa. Можем ходить в церковь, можем поговорить с единомысленными нам людьми».

Мой вопрос: «Как мне с ними быть (мать и ее слепой сын)? Помогать им?»

«Как ты хочешь, чтобы с тобой поступали люди, так поступай с другими, со всяким человеком».

Еще один мой вопрос: «Про меня сказали нехорошо, а теперь обращаются. Как мне быть, уклоняться ли?»

«Нет, это будет как бы в отместку, а ты по-христиански: если можешь, помоги».

«Вот в Октоихе покаянные песнопения - как кто к ним относится?» - спросили батюшку. Батюшка на это рассказал, как два инока были за одну вину посажены в темницу на сорок дней, и когда их выпустили, то их наружность оказалась разной: один похудел, как щепка, а другой вышел цветущим, радостным. Братья спросили о том, что каждый из них думал?

Тот, который сделался худым, сокрушался о своем грехе, укорял себя и плакал, просил у Господа прощения, чистосердечно каялся. A другой, сознавая всю тяжесть своей вины, от глубины души благодарил Господа, что Он, по милосердию Своему, за его тяжелый грех дает ему здесь потерпеть и покаяться.

Братья помолились, чтобы Господь открыл им, прощены ли они, и узнали, что они оба прощены одинаково.

Батюшка, рассказывая нам, вспомнил, как 29 января, в день священномученика Игнатия, его одели в подрясник, и он шел после молитвы у старца в церковь. Батюшка Нектарий поздравил его словами: «Желаю вам проходить монашескую жизнь со смирением, терпением и благодарением». Батюшка Варсонофий сказал: «За пятисотницу держитесь, как за столп, в ней заключается тайна монашеской жизни. Без Иисусовой молитвы нельзя быть монахом, держитесь за нее, как за спасительную вервь».

8 ноября. День Архистратига Михаила. «Батюшка старец мой, о. Варсонофий, - так рассказывал б. Никон, - часто говорил о своей монашеской жизни и выражался так: «Я говорю вам это, чтобы вы не надеялись на человека, а надеялись только на Бога. Когда я был рясофорным послушником, я терпел много гонений, и до того скорбел, что даже приходили мысли оставить скит. Но я прибегал в своей скорби к Господу и Божией Матери, молился перед этой иконой Казанской (с ней произошло чудо: ее написала одна монахиня в один день, и когда писала, сама поражалась, что работа идет так легко и быстро; ей казалось, что рука ее сама собою пишет). И мне казалось, что Царица Небесная Сама как бы смотрит на меня и утешает в скорби. И я сказал себе: лучше умру, а не уйду, все-все буду терпеть... И мог ли думать этот гонимый послушник, что через несколько лет он будет игуменом скита и будет сидеть здесь».

«Вот один монах думает: не буду носить четки, я не молюсь, и, может быть, это даже грех, что показываю не то, что есть. Правильно ли это? Нет, это неправильно: я хоть и не молюсь, а на руке держу, посмотрю на них и подумаю: вот, я монах, должен непрестанно молиться, и укоряю себя, - и это на пользу.

Одежду монашескую надо любить, она даже спасает монаха от зла. Такой был случай. На одного брата нашло искушение, задумал купить водки и выпить. Пошел в шинок, стоят покупатели. Продавщица спросила, увидав в монашеской одежде: «Что вам, батюшка, угодно?» Таким вопросом невольно устыдила брата, и он ответил: «Полфунта изюма». Так монашеская одежда спасла от искушения».

Вот и лично меня она защитила. Вспомнились два случая. Когда в 1918 году мне приходилось, по благословению б. Анатолия, ездить за хлебом для племянников и их матери, я всегда надевала монашескую одежду. У меня была верхняя суконная ряса с очень широкими рукавами. Я опоздала на поезд: едва успела вскочить в наполненный товарный вагон, которые тогда только и ходили, и поезд тронулся. Следящий за порядком хотел вытолкнуть меня, но стоящие рядом солдаты защитили меня, говоря: «Она из приюта, она расплатится, только теперь теснота ужасная, рук нельзя высвободить», - и меня оставили.

Ночью поезд остановился на станции, где надо было пересаживаться, я в изнеможении хотела где-нибудь отдохнуть (в общей зале было тесно, негде сесть): я вошла в соседнюю комнату и легла на свободную скамейку. Вскоре пришли двое мужчин и женщина, они сели на мою скамейку с такими разговорами, что я испугалась... Через несколько мгновений мужчина вскочил и сказал: «Рядом монашка», - и они быстро ушли. И тут монашеская одежда спасла...

«Как просить прощения? - спросила одна сестра. - Достаточно ли просто сказать: «Простите?»

«Надо сказать: «Простите», - и ждать пока тебе в ответ все выскажет отец духовный. Не спешите кланяться, как бы для того, чтобы прекратить разговор, а надо все выслушать со вниманием».

12 ноября. «Очень важно помнить мысль, высказанную святителем Феофаном: «Чтобы избавиться от какой-либо страсти и преуспеть в духовной жизни, надо для этого иметь твердую веру, что с помощью Божией это возможно, надо твердо верить, что нам дана благодать при крещении, при постриге. Надо иметь ревность, тогда преуспеешь, а чтобы иметь ревность, надо верить, что все возможно о Господе. Без этой веры невозможно преуспеть в духовной жизни»!

«Когда о. Агапит высказал учителю семинарии свое желания монашеской жизни, тот сначала его отговаривал, что он еще слишком молод, но потом, когда увидел его твердое желание, сказал: «Ну хорошо, поступай. Можешь поступить и в мой монастырь». Отец Агапит не знал и спросил: «А разве вы монах?» Этот вопрос дошел до сердца о. архимандрита, и он со вздохом и укорением себя сказал: «Да, действительно, я не монах, потому что нет у меня дел монашеских». Это он сказал с прискорбием, с укорением себя. Такой ответит мог прогневать Бога.

Монах внешний и внутренний. «Один епископ приехал в один монастырь и спросил настоятеля: «Есть ли у тебя хорошие монахи?» «Есть», - был ответ. «Ну, покажи». Настоятель вызвал и говорит: «В Л хороший кузнец, вот хороший мастер» и т.д. Послушал епископ и сказал: «Я просил тебя показать мне хорошего монаха, т.е. делателя молитвы или смиренного, а ты показываешь мне хороших мастером. Этого и в Mиpy много».

Уехал епископ и сменил потом этого настоятеля.

На исповеди. «Ты ведь знаешь, что надо для спасения, а только старайся возгревать ревность и положись на волю Божию. Не надо добиваться человеческой правды, ищи только правду Божию. He обижайся». (По поводу книг служебных, данных мне в богадельне)

Надо ли, спросила я, как объясняет по Добротолюбию Странник слепому239, при молитве смотреть умом в сердце? «Нет, не надо, от этого может получиться вред, а лучше всего, как говорится у епископа Игнатия, со смирением молиться, и Господь Сам пошлет Свою благодать».

«Когда сидишь в ожидании, твори молитву Иисусову. Положись во всем на волю Божию. Все терпи, смиряйся. Усерднее молись Богу за других, особенно за тех, к кому не мирна. Будь откровенна перед духовным отцом. Помни смерть».

«Я был бы доволен, если бы так относился ко мне старец (вероятно, батюшка заметил с моей стороны выражение какой-либо обиды). Что бы ни случилось, всегда говори - да будет воля Божия. Не надо унывать, но надо помнить, что между сеятвой и жатвой должно пройти известное время».

6 июня 1924 года. Собралось, кроме нашей семьи, еще много сестер. Батюшка во время беседы сказал: «Духовный отец только как столп указывает путь, а идти надо самому. Если отец духовный будет указывать, а ученик сам не будет двигаться, то он никуда не уйдет, а так и сгниет у этого столпа.

Как смотреть на таланты, которые с мирской точки зрения считаются талантами, и как быть, когда выражается сожаление, что они зарываются? Например, ум, ученость, музыкальные способности, медицинское искусство и т.д.?

Хорошо, когда такую способность можно совместить с работой для Бога, чтобы все это не мешало спасению души. Но если какая-нибудь из этих специальностей мешает жить для Бога и спасаться, то надо всё бросить. Лучше быть поглупее, но спастись. Что пользы тебе, если ты «весь мир приобрящешь, душу же свою отщетишь»?

Вот и старец Алексий Зосимовский. Он был священником в Успенском соборе. Его уговаривали не уходить, так как он - маститый старец - был украшением храма. Но уйдя в монастырь и даже в затвор, и как бы погубив свою душу, т.е. душевные способности, он приобрел духовные, которые ведут в жизнь вечную. И даже больше теперь приносит пользы и известен по всей России».

12 июня 1924 года. В этот день, в 1917 году, я приехала в монастырь и поступила в него. Батюшка Никон, придя к нам, стал рассказывать о своем старце - о. Варсонофии, о наставлениях его духовным детям, которые заключали в себе мысль - жизнь есть блаженство.

«Как же это может быть? - можно возразить, - если кругом в жизни мы видим скорби, страдания, лишения? А батюшка все учил -жизнь есть блаженство.

В чем же оно? Господь наш Иисус Христос отвечает нам, в чем заключается блаженство.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»240, - значит блаженны смиренные, т.е. сознающие свои грехи, свое недостоинство. Из одной заповеди вытекает другая - кто сознает себя недостойным и грешником, тот плачет о своих грехах и таким образом соблюдает вторую заповедь: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Кто сознает свое недостоинство, кто плачет о грехах своих, тот не может гневаться на другого, тот будет кроток, по примеру Спасителя, Который сказал: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем» ... и таким образом будем исполнять третью заповедь: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Такие будут желать всей душой только правды Божией - они будут исполнять четвертую заповедь: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

Исполнив все эти заповеди, человек так очищает сердце, так приуготовляет себя, что уже никакие страдания и лишения, ради Господа переносимые, не тягостны ему.

«Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня, радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах, так гнали и пророков, бывших прежде вас».

«Когда священник, благословляя, произносит молитву: «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа», то совершается тайна - благодать Святаго Духа нисходит на того человека. И наоборот, если человек только устами произносит отречение, то благодать тотчас же отходит от него, человек делается другим, и понятия его изменяются. И мы знаем многих священников, которые подписались (перешли в обновленчество), как бы поневоле, а благодать от них отошла, и понятия их изменились совершенно».

Приехала Женечка, погостила у нас некоторое время. Надо было ей отправляться домой в Перемышль. Батюшка благословил меня проводить ее. До места ее жительства было около сорока верст. Обыкновенно два раза в год я навещала ее, а на этот раз она приехала сама, и надо было ее проводить.

В день Ангела б. Анатолия, получив благословение после мы вышли в путь. Нам захотелось в такой день завернуть в Оптину пустынь, чтобы помолиться на могилке дорогого, незабвенного нашего духовного отца. Для этого надо было свернуть в сторону и версты четыре пройти лишних. Погода была хорошая, не слишком жаркая, кое-где тучки. Нам приятно было помолиться на могилке и побывать у старцев.

По выходе из часовни мы заметили, что все небо заволокло тучами, яркое солнце исчезло. Но нам было хорошо идти, воздух посвежел, накрапывал маленький дождик. Прошли несколько верст, оставалось уже немного до главной дороги, с которой мы свернули. И вдруг, с удивлением мы увидели около дороги груды градин - крупных, не меньше лесного ореха. Градин было так много, что они образовали целые груды. Помню, я подумала в то время, что их можно ведрами собирать для ледника. Когда мы проходили по деревне, то видели, что окна в хатах были разбиты. Люди, которые попадались на улице, говорили, какой пронесся небывалый ураган, с таким ужасным градом. А когда шли обратно, то нам рассказывали, что этот град причинил много несчастий: побиты овцы и телята, и даже не успевший скрыться пастушок был убит градом.

Зайдя в Оптину, мы, Славу Богу, избежали его за неизреченное милосердие Божие, за молитвы дорогого покойного батюшки Анатолия и за благословение батюшки Никона. Глазам своим не верилось, что за такое короткое время и на таком небольшом расстоянии все это могло произойти. Ночевали по дороге в деревне, у знакомых.

5 июля в Перемышле мы все ходили к обедне. После обедни я легла отдохнуть и увидела во сне б. Никона, который сказал твердым, строгим голосом: «Чтобы этого у тебя никогда не было». И потом положил свой палец на мой рот. Я поняла, что батюшка хочет, чтобы я оставила свою привычку осуждать и говорить лишнее. Помоги мне, Господи, Господи и Сергий преподобный (память которого сегодня совершается) избавиться от этой ужасной язвы. Буду почаще вспоминать слова батюшки: «Не наноси себе неисцельную язву».

Уже на следующий день я возвращалась домой.

12 июля. Батюшка Никон: «Если ты куда придешь, и пригласят тебя за стол, то, если ты знаешь, что эти люди от души хотят угостить тебя, - ешь без смущения и не ожидая приглашения, а если знаешь, что из приличия, то остерегись.

В настоящее время люди века сего смотрят на нас, верующих, как на юродивых, как на глупых. Им не нравится наша православная вера, наш храм и все наше поведение. Они смеются над всем этим. И часто мне приходится слышать от верующих, принужденных жить среди мира, что им тяжело переносить постоянные насмешки, испытывать такое отношение. А мне кажется, что даже честь для нас, что нас не любят, что над нами смеются.

Апостол сказал: «Аще укоряеми бываете о Имени Христове, блажени есте, яко славы и Дух Божий на вас почивает». Это говорится о тех, кто ради Христа терпит поношения и гонения. Прошу вас, не смущайтесь, если над нами смеются, если нас не любят, - значит, мы не от мира сего».

Правда, нередко мы это чувствовали. Иногда бросят нам в спину комья снега или грязи.

19 августа. Батюшка Никон: «Прежде чем у Господа просить прощения, надо самой простить, как сказано в молитве Господней. Ты считаешь себя необидчивой; но ты не обижаешься в таких вещах, которыми ты не интересуешься, а если близко коснется того, чем ты дорожишь, то и обижаешься.

Терпи тяготы монашеского жития ради Царства Небесного».

15 сентября. «Как старец Гефсиманский говорит: зачем к старцу приходить? Для того, чтобы сломить свою злую волю и узнать волю Божию. За смиренный вопрос твой Господь откроет отцу твоему Свою волю».

«Не принимай близко к сердцу. Если всё так принимать, то и на месяц нас не хватит».

Сидя в приемной у батюшки в ожидании, когда он кого позовет я заметила, что сидящая рядом со мной женщина (из духовных детей батюшки) с каким-то даже ожесточением относится ко мне. Между тем, прежде она много раз приходила к нам побеседовать, чтоб облегчить свое тяжелое душевное состояние, которое часто находило на нее. Говорила, что чувствует облегчение, когда бывает у нас. Теперь она вдруг сказала раздраженным тоном: «Я завидую вам». В чем же мне можно завидовать? Принимает меня батюшка других и большей частью из последних, а то и совсем не принимал, если некогда. Бываю я у него на несколько минут по самым неотложным делам. Все стараются причащаться в день, когда батюшка служит, - мне это очень редко удается. Выговоры мне батюшка дела чаще, чем кому другому. Поэтому завидовать мне не из-за чего. По видимому, она со всем этим должна была согласиться. Но, помолчав, сказала: «Я завидую вам, что у вас к батюшке такое послушание». «Это от вас зависит»...

Был и другой взгляд на это (хотя, кажется, редко). Видя строго отношение батюшки ко мне, сравнительно с другими, некоторые могли соблазняться. Вот и у нас Маша, не понимая духовной жизни, неправильно думала. О чем-то надо было попросить батюшку, и Л обещала сестрам, что скажу ему. Немного погодя подходит ко мне Маша и говорит со смущением: «Лучше бы кто-нибудь другой попросил».

Когда я передала батюшке просьбу, то упомянула и об этом случае. «Зачем же ты не говоришь мне?» - забеспокоился батюшка. Для пользы моей души это все надо, но все же батюшка не хочет, чтобы на других это могло так влиять.

Как-то батюшка поручил мне сшить две епитрахили и к ним поручи. Я была счастлива такому поручению. Старательно скроила и в свободное от правил и от своего врачебного дела время тщательно шила. Когда окончила, показала батюшке. Он долго смотрел и нашел недостаток: на миллиметр расстояние между пуговицами разное. Надо было всю подкладку спарывать.

Во второй раз я со страхом показала свою работу. Батюшка и на этот раз нашел в поручах недостатки, и так в третий, четвертый и пятый раз.

Чувствовала я, что батюшка старается для моего смирения, была глубоко благодарна, но все же я каждый раз показывала ему свою работу с большим страхом. Наконец, после пятого раза батюшка взял епитрахили уже без замечаний и надевал их на праздники и на Пасху. И потом как-то за столом, во время поминального обеда, сидя рядом с о. Геронтием, батюшка в разговоре сказал: «Матушка Амвросия умеет шить епитрахили и поручи», - и опустил глаза, чтобы скрыть улыбку (вероятно, вспомнил, как смирял меня).

Да, чувствовала я заботу нашего дорогого отца о своих духовных детях. От кого же другого могла я получить урок смирения, как только от него, своего духовного отца! И я дорожила этим.

Хотя иногда невольно или нечаянно вырвется что-нибудь такое, и можно подумать, что мне обидно: тогда батюшка, хотя не сейчас же, найдет время и к слову расскажет, как его смирял старец. Я понимала, как трудно все время заботиться о том, чтобы смирять других: ведь для этого надо другому причинять часто незаслуженные огорчения. А каково это?

Жизнь наша проходила, по милости Божией, сравнительно покойно. Многие говорили о нашем общежитии, что у нас можно отдохнуть как в санатории. И случалось так, что к нам приходили на некоторое время пожить, чтобы успокоиться от какой-нибудь семейной неприятности. Но при нашей скудной жизни, вероятно, долго было трудно терпеть.

Многим нравились наши монастырские порядки. Помню, м. Евдокия (Саломон) всегда приходила по праздникам к нам обедать; ей приятно, говорила она, слушать чтение за обедом. Некоторые приходили и просили принять их. Им не отказывали, но предупреждали о нашей нищенской жизни.

Помню, одна дачная сестра пришла и побыла немного, ей понравилось, что у нас все порядки монастырские. Как раз у меня в руках были какие-то мелкие деньги, я их клала в общую коробку, которая стояла на тумбочке у кровати нашей больной Анисьи. При этом я сказала вновь пришедшей: «Вот и денег мы не держим у себя, а у кого почему-либо появятся, сейчас же кладем в общую коробочку».

У Анисьи эта коробка стояла потому, что она была всегда дома, и сама она - аккуратная, внимательная, никогда не забудет, что ей поручишь, напомнить. Видно, это смутило пришедшую, и она не стала просить принять ее.

Батюшка о. Макарий241 жил в Козельске, как и большинство монахов по выходе из Оптиной пустыни. Он жил со своими двумя родными сестрами, монахинями - Смарагдой и Венедиктой. По праздникам часто говорил им, чтобы они что-нибудь испекли и отнесли нашим больным. Иногда пригласят с собой кого-нибудь из приезжих скорбящих, чтобы они посмотрели на нашу больную Анисью, которая, несмотря на свою болезнь, была такая светлая, радостная. И это доставит им утешение. Сестра Анна (м. Афанасия), у которой был рак, - тоже всегда приветливая, радостная, несмотря на свои страдания; она пока еще ходила по комнате.

Зашла к нам жена одного петроградского профессора (М.М.C.). Она приезжала иногда с мужем, чтобы повидаться с Оптинскимщ батюшками и поговорить. Любимым ее старцем был иеромонах Нектарий. По совету старца, она в Козельске останавливалась у о. Лаврентия, который жил со всей своей семьей, состоящей из шести человек: отец, мать, три сестры - все монахи. У них было большое помещение. По выходе из монастыря купили дом. У них, кроме свое семьи, жили несколько монашествующих.

Жена профессора пришла к нам перед самым обедом. Мы гласили ее сесть за стол. Она была тронута, особенно ее поразила наша скудость. По приезде домой она со слезами рассказала мужу, что у нас за обедом была только кормовая свекла и капуста.

Муж ее был еще и литератором. По ее возвращении домой написал о жизни здешних монашествующих. Рассказ вышел удачный, трогательный, заинтересовал его друзей. Ему приходилось не раз читать его среди близких сотоварищей. Жена его очень любила своего старца и удивительно хорошо умела передавать все его слова, даже его тоном.

Рассказывали они, как однажды на хутор приехало много батюшкиных духовных детей из Москвы, и в этот же день из Козельск приехал иеромонах Аифал - смиренный и истинный монах. Слабый вообще, к тому же прошедший эдакий дальний путь (от Козельск верст 60), да еще со свертками каких-то поручений. Когда он вошел к батюшке, то стал на колени в ожидании благословения. А батюшка, зная его, как идеального послушника, как бы не обращая внимания на коленопреклоненного о. Аифала, оставил его в таком смиренном положении (вероятно, для примера окружающим) и стал обходить ряд других пришедших. Только когда окончил со всеми, - благословил его и принял от него поручения.

Отец Аифал все это время так и был в таком коленопреклоненном положении, как встал при входе перед батюшкой. Да, о. Аифал был образцом истинного монаха. Смирение его было поразительное. Про него говорила Лидия Защук (впоследствии схимонахиня Августа242): «Отец Аифал должен благодарить меня, из-за меня он получил Царство Небесное. Я была заведующей Оптинским музеем, а он остался первое время в монастыре, в артели, в качестве рабочего. Надо было в скиту устраивать «Дом отдыха». И вот, я так требовательно повелевала им, мучила его, а он молчаливо, со смирением, повиновался безропотно». Мне приходилось с ней видеться, потому что она сломала себе руку, а потом ногу, и я долгое время ходила к ней.

(Впоследствии о. Аифал был сослан в Сибирь. Отбыв свой срок, не решался возвратиться в мир при своем строго монашеском устроении. Он оставался еще год или более на месте ссылки, где ему пришлось поступить на место ночного сторожа, отбивать часы на колокольне. Он писал, что его даже страшит освобождение. Но после уговоров благочестивых людей, которые приготовили для него комнату, он, наконец, решился. Поговел, написал письмо о. архимандриту о своем решении, просил прощения и благословения. Как он боялся попасть в «мир», так и не пришлось. Дорогой (не доезжая до того места, куда он ехал, только верст двадцать) грабители в пустом вагоне отняли у него деньги, - а их было только девять рублей - и вытолкнули из поезда. Железнодорожники подняли его. Через несколько часов о. Аифал скончался, удостоившись мученической кончины. Погребение было монашеское, о нем чудесным образом узнали близкие.)

Теперь вернемся к нашей жизни. Кроме больных монашествующих, живущих в городе, мне надо было навещать и больных, поселившихся в соседних деревнях. Обуви для этого надо было много, а покупать мы ничего не могли, лишь бы на черный хлеб хватало. Поэтому я просила у батюшки разрешения ходить босиком летом, как и другие сестры. Батюшка разрешил, только сказал, чтобы в городе по главной улице и в храм не ходила босиком, чтобы не обращать на себя внимания. И я так привыкла. Уже заморозки начались. Помню, 20 октября пошла в Оптину рано утром: земля побелела от мороза, а я иду босиком. Сестра, которая шла рядом со мной, удивлялась: она сапоги надела, а мне ничего. Ноги мои закалились, простуды не боялась. Еще помню, приходилось переходить речку с тонким льдом, который легко ломался под ногами; я тоже разулась и так шла.

Не все охотно переносили нищету, которая их встречала в нашей маленькой общине. Мы четверо, которые вышли из монастыря, одинаково думали. Та нищета, в которой мы жили, была нам по душе, тем более, что наш духовный отец был с нами согласен, поддерживал нас и часто наставлял, чтобы мы береглись и не впадали в суету. Но присоединившиеся к нам, позднее не вполне разделяли наше мнение. Вначале их многое привлекло к нам, но поживши, они почувствовали, что у нас тяжело, и им захотелось многое изменить.

Прошел слух, что в соборе освобождается место сторожихи. Матушка Елизавета с сестрами Лизой и Маришей (которые особенно полюбили ее) решили занять это место. Батюшка дал им свое благословение. Они говорили, что будут просто прирабатывать для нашей общины (и, может быть, сами так думали). Но сразу стало понятно, что это невозможно. Собор на другом конце города, дел много и по церкви, и им еще хотелось зарабатывать шитьем одеял. Так что, с первого же времени у нас получилось полное отделение.

Мы все уважали и любили м. Елизавету, как опытную монахиню, и сестер, с которыми уже сжились за эти годы. Нам всем тяжело расставаться. Первое время сестры прибегали из собора, говорили, что скучают по нас и по монастырским порядкам, к которым привыкли. Но потом стали приходить всё реже и реже, только какие-либо особенные дни празднования или поминания, а иногда навещали наших тяжелых больных. Им было некогда, работы было очень много.

Батюшке приходилось реже у нас бывать, так как часть сестер, нуждающихся в батюшкиных советах, могли прямо из храма заходить в сторожку и там спрашивать батюшку. Наш дом теперь был не единственным для приходящих. Но несмотря на это, батюшка старался, насколько мог, приходить часто, чтобы напутствовать больных и побеседовать. А в какие-либо знаменательные дни и все собирались к нам, иногда и всенощная служилась. Тогда и из сторожки приходили все, а за сторожа оставался поселившийся в ограде один слепец, схимонах Тихон - Оптинский звонарь.

Недолго пришлось прожить после пострига страдалице м. Aнасии - всего полгода. Она уже не в силах была ходить в храм, могла креститься только левой рукой. Правая была поражена ужасной болезнью и причиняла ей невыразимые страдания. 17 января она скончалась в полном сознании.

Как я виню себя, что в это последнее утро не поспешила за батюшкой, чтобы она причастилась. Когда пели панихиду, Анисья сидела в постели и плакала. Батюшка спросил ее, что же она так плачет? «Какая счастливая м. Афанасия! Она идет ко Господу».

Вскоре к нам поступила еще одна тяжелобольная. Кроткая и смиренная девушка Мария Р. приезжала в Козельск в течение нескольких лет, чтобы побывать у Оптинских старцев. Иногда останавливалась у нас. Неожиданно она заболела. Когда в этот раз я увидела ее, она была уже безнадежно больна (рак брюшины). Мы с радостью приняли ее, она была теперь уже монахиней Марией. Их было три сестры, две из них учительницы (родители давно умерли). Все они горячо любили друг друга. Младшая осталась ухаживать за больной.

22 марта монахиня Мария скончалась. Лиза теперь в Москве медицинской сестрой, не забывает меня. Вот и в этом году она выбрала время, хоть и очень трудно было, и приехала ко мне перед кончиной сестры. Собираясь, она думала: «Мане будет приятно, что я приеду к вам».

Помню, как перед последним Великим постом, после вечерни, из церкви, батюшка зашел к нам на несколько минут, благословил на душеспасительное проведение Великого поста, кратко сказал, какое это великое и святое время для спасения души, и напомнил о том, чтобы мы старались проводить время в молчании.

«Молчание так полезно для души. Мы не можем, когда говорим о другом, не осуждать. Поэтому хорошо тому, кто молчит. Но есть и молчание плохое, когда кто злится и молчит. Не такое, конечно, нужно молчание. Нужно ходить на все церковные службы, а по приходе из церкви заниматься необходимыми делами, самыми крайне нужными. Больше молиться и испытывать себя».

Как готовиться к смерти?

«Надо думать, - ответил батюшка, - что только этот день дан в твое распоряжение. Нельзя надеяться на завтрашний день. Каждому грешнику обещано прощение, если покается, но никому не обещан завтрашний день».

Однажды я сказала батюшке: «Боюсь, не привыкнуть бы мне к властвованию. Прежде совсем не хотела выражать свое старшинство, а теперь требую послушания от младших сестер». «Это хорошо, для них полезно, а ты сама в себе смиряйся».

4 апреля была у обедни. При благословении батюшка у выхода сказал: «Да обновится яко орля юность твоя»243.

18 апреля. Великая Суббота. Среди дня батюшка зашел к нам, чтобы одеть в рясофор нашу сестру Зину.

«Рясофор - это начало ангельского чина, первая ступень восхождения в духовную жизнь. Но прежде чем решиться на это восхождение, нужен многодневный искус. Надо испытать себя - твердое ли у тебя намерение оставить все мирское. Из того, о чем мы молимся при этом, можно понять, что такое рясофор.

Во-первых, мы благодарим Господа, что Он рабу Свою Зинаиду от суетного мирского жития призвал на честное сие житие, т.е. на жизнь духовную. Далее мы просим, чтобы Господь сподобил ее пожить достойно в сем ангельском житии. Но сами мы ничего не можем, мы должны усердно просить об этом Господа. Мы просим, чтобы Он сохранил душу и тело в чистоте даже до смерти, сподобил ее быть храмом Божиим, как сказано Апостолом: «Не весте ли, яко храм Божий есте?»244

Если мы чисты душою и телом, то Господь обитает в нас.

Вразуми, - просим, - помнить всегда Твои повеления, т.е. заповеди, и исполнять их. Дай ей смирение, любовь и кротость - эти необходимые для монаха добродетели, без которых никакой подвиг не принесет никакой пользы, как говорит Иоанн Лествичник.

Мы просим Владычицу Богородицу и всех святых, чтобы своим предстательством умолили за нее Господа, так как ведь своими силами ничего не можем сделать. Приими рабу Твою, -молимся мы, - в иго Твое, сподоби ее сочетаться пастве избра т.е. призванных исключительно служить Единому Богу, в число ков.

Облеки ее целомудрием, воздержанием во всем, дарованием ей благодати, без которой мы сами, своими только силами ничего можем достигнуть. Твоею благодатью освяти начаток ее образа ангельского. В псалме, который читается при этом, тоже разъясняется, что означает этот чин: «Господь Просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь Защититель живота моего, от кого устрашуся?» Если враг приблизится ко мне, то он изнеможет, потому что Господь просветит и защитит меня. Если постигнет меня брань с искушениями, - на Господа надеюсь я... и далее».

19 апреля. Христос Воскресе! Мы празднуем Святую Пасху-Воскресение Христово.

Ответы батюшки на вопросы:

«На пользу, если что знаешь, сказать можно, но не в смысле учительства».

«Василий Великий говорит: читаешь для того, чтобы само вразумляться и других наставлять, когда нужно».

«Надо твердо помнить этот закон духовной жизни - если в ч кого осудишь или смутишься чем-нибудь у другого человека, то те это же самое постигнет: ты сделаешь сам то, в чем осудил другого или будешь страдать этим же самым недостатком». И я много замечала на себе исполнение этого закона.

28 мая. Праздник Вознесения. «Нужно положить начало меньше привязываться к земному. Не прилагайте сердца к суете мирской. Особенно во время молитвы оставьте все помыслы житейские. После молитвы домашней и церковной, чтобы сохранить умиление, нужно молчать, а то даже простое, незначительное, по-видимому, слово так и спугнет его из нашей души». Поэтому из церкви мы, по возможности, расходились поодиночке.

Одна сестра, пришедшая откуда-то издалека и поселившаяся нашем городке, попросила меня (а сама почему-то стеснялась) узнать у батюшки ответы на ее вопросы. Я записала эти вопросы и здесь же оставила место для ответов, чтобы тотчас же их написать. Вот они:

1. Боюсь, что я здесь работаю, а все это, может быть, не на пользу? Не лучше ли, если бы я своих старых родителей успокаивала?

«Инокиня принадлежит Богу и ей полезнее служить Богу в кругу сестер, а не мирских, хотя бы и самых близких».

2. Здоровье мое слабое, а как совсем заболею, сестры будут мною тяготиться, - такие у меня помыслы.

«Это - дело будущего, а потому, по слову Св. Евангелия, не нужно сердцем своим заботиться о сем. Всё в руках Божиих. Господи, да будет воля Твоя!»

3. Хотя я сознаю, что если поеду домой, то тоже буду неспокойна.

«Покой в Боге, а не в мирской жизни».

Когда мы возвратились из храма после обедни в сороковой день памяти умершей у нас монахини Марии Р., пришел батюшка и многие сестры. За столом батюшка, обращаясь ко мне, сказал: «Ты знаешь, что Анна Петровна (одна из его духовных чад) лежит в больнице в Сухиничах, в одиночестве?» - и замолчал. «Может надо, благословите поехать к ней?» - спросила я. «Да, хорошо бы было».

Мы взглянули на часы, которые здесь висели: скоро отходил поезд, и я спешно пошла на вокзал. До Сухиничей верст 40 было с чем-то. Приехав, я спешно пошла в больницу, встретила врача и спросила, каково состояние больной. Он шел по коридору и нес больничный лист. На мой вопрос он пальцем изобразил на листе крест. Я поняла, что все кончено.

Вхожу в палату - вид у больной совершенно умирающего человека. Она узнала меня, стала просить, чтобы я взяла ее к нам в Козельск. Оказывается, брат ее здесь: приехал с их хутора, который находился в 20 верстах от Сухиничей.

Когда мы высказали ему желание больной, он ничего не сказал, чтобы не огорчить умирающую сестру. А больничные все так и ужаснулись - куда же везти такую больную, да еще так далеко, когда с ней на постели делаются постоянные обмороки. Надо было переночевать, чтобы ехать на другой день с раннего утра.

На ночь пригласила меня к себе второй врач, которая очень радушно приняла меня и поместила в комнате своего брата - епископа Филиппа, только что уехавшего в Москву на заседание Синода. Здесь висела его одежда и лежали книги. Я была ей благодарна за такой радушный прием: приятно было разместиться в этой комнате.

С самого раннего утра мы стали собираться в дорогу. Брат, удрученный, молчаливый, запряг и подал лошадь. Несколько раз с больной делался обморок, пока ее донесли до повозки. Окружающие тихонько говорили: лучше бы поближе - домой, все равно живой ее не довезете. Брат был того же мнения, но покорно молчал. Анну Петровну положили на тюфяк и подушки посредине повозки, я села на краю и поддерживала голову больной. При каждом толчке (хотя мы ехали очень осторожно) с больной делалось дурно. Брат молча смотрел на эту тяжелую картину. У меня в руках был нашатырный спирт и камфора, которые постоянно приходилось употреблять. Часто останавливались, чтобы передохнуть.

При такой езде мы приехали в Козельск только вечером уже спустя некоторое время после захода солнца. Сестры увидали нас и бежали брать больную. Ее положили, а брат поспешил домой к старикам-родителям и по приезде сказал им, что она не переживет ночь.

Покончив со всеми своими делами, я пошла к батюшке на благословение, чтобы сообщить обо всем и попросить его прийти следующее утро как можно раньше со Святыми Дарами, так как больная крайне слаба.

Ночь эту, которая нас так страшила, больная пережила и затем с каждым днем ей становилось все лучше и лучше, хотя, конечно, она еще долго лежала бледная, обессилевшая. Много раз приезжал к ней брат и другие родные. Когда она окрепла, брат увез ее на свой хутор к родителям.

Все, что с ней произошло, имело для него большое значение, free до сих пор был человек неверующий, но все это произвело на него такое сильное и благотворное впечатление, что он и к людям стал относиться с необыкновенно хорошим чувством. «Как же, чужие люди и так отнеслись!» А это чудесное исцеление сестры, когда ни больнице, ни дома не было никакой надежды! И с этого момента стал верующим. Теперь он с большим уважением отзывался о нашем батюшке. Впоследствии он скончался вполне верующим человеком и с христианским напутствием.

Однажды вечером, когда больная еще лежала у нас, прихожу я к батюшке на благословение. Он вышел и неожиданно зовет меня, хотя оттуда еще не вышла сестра, раньше вошедшая в его келью. Вхожу в келью, и батюшка говорит: «Вот Поля, она хочет просить у тебя прощения». Та стала на колени и просит простить ее. Я отвечаю: «Я не знаю, в чем ты виновата». И она объяснила мне, что когда я привезла умирающую больную, они пороптали, зачем я беру все таких тяжелых больных. А потом поняли, как это полезно для души, как помогает иметь память смертную. Вот она и кается, и у меня просит прощения.

Теперь эта больная не забывает меня. Она разыскала меня в Загорске и время от времени приезжает ко мне и привозит мне все необходимое. Она работает в раздевальной и находит силы и средства помогать мне: спаси ее, Господи!

Одна из духовных детей батюшки, образованная, окончившая в Москве школу рисования, преподавала в старших классах училища в Сухиничах, а мать ее жила в Козельске, имела свой дом и отдавала его под квартиры. Дочь заболела острым воспалением почек, вся отекла. Приходит мать (мы раньше не были с ней знакомы) и просит принять ее дочь: «Вот, у вас такая тишина, а у нас шум, квартиранты все молодежь, играют на балалайке, шумят, а больная не может этого переносить». Мы, конечно, приняли ее, отделили для нее ширмой уголок около окна, и она у нас поселилась.

Радостно встретили мы праздник Св. Троицы. Наш батюшка служил обедню. Вскоре нас стали тревожить слухи, мы опасались за батюшку. Попросили его сфотографироваться.

Потом прошел тяжелый слух о статье, подписанной митрополитом Сергием245. Многие возмущались246. Мы читали ее и спросили у батюшки, как нам к ней относиться?

«Обвинять Митрополита не следует, так как в отношении догматов он ни в чем не погрешил. Может, кому не нравится его политически осторожное отношение, но здесь еще нет вины. Мы не знаем, какие обстоятельства его окружали».

Между прочим, я сказала, что не решаюсь читать такие высоко духовные книги, как Добротолюбие и подобные. Батюшка на это ответил: «Тебе можно читать всё».

Все эти вопросы к батюшке были предчувствием нашей скорой разлуки. Наши опасения скоро оправдались. Батюшку арестовали вместе с о. Кириллом: они жили в одной квартире. Арестовали и Настю247, которая в это время несла письма. Одновременно был арестован заведующий Оптинской библиотекой, уже с год или больше назначенный из Московского Археологического Общества, - Михаил Михайлович Таубе. Как только его арестовали, он надел рясу, так как он был монах - Агапит248. Это замечательная, очень светлая личность.

И вот их - троих монахов и послушницу сестру Настю - отвели в тюрьму. Их вскоре отправили в Калугу. Мы приходили на вокзал: хоть издали получить последнее благословение.

Теперь скорби нашей не было границ. Ведь вся наша жизнь основывалась на послушании батюшке. Теперь мы в полном смысле осиротели. Первое время, кроме обычного правила, читали акафист Чудотворцу Николаю, молились и плакали...

Самым близким по духу батюшке был Оптинский архимандрит Исаакий. Он жил в Козельске, в уединенном домике, с двумя послушницами. Это был замечательный человек и идеальный монах. Он обладал особенными способностями к пению и даже составлял ноты. Большого роста, мудрый, но в то же время простой и искренний как дитя. Эта простота, искренность и, наконец, любовь к пению сближали его с нашим батюшкой. Придет, бывало, батюшка благословиться или посоветоваться к о. архимандриту и там задержитcz непременно: побеседуют и попоют где-нибудь в саду.

Естественно, что мне после ареста нашего батюшки хотелось повидаться с о. архимандритом. Он благословил меня съездить, Москву, чтобы сообщить об этом несчастье батюшкиным братьям, у него было, кажется, три брата. Адрес одного брата, младшего, я знала. Мне дали денег на билеты и я должна была, никому ничего не говоря, поехать. Сказала только одной больной Анисье, которая слишком волновалась, и поехала.

Брата Ивана, бывшего когда-то Оптинским послушник нашла совсем другим. Это уже не был тот одухотворенный юноша, которого я когда-то видела на фронте. Он и его жена, видимо, погрузились всецело только в одно материальное, и девочку свою (Таисию) так воспитывали. Они гордились, что она знает немецкие слова. А когда я спросила, знает ли она житие святой Таисии, - мать просила рассказать ей. А ведь как ее отец был сведущ во всем духовном: он так хорошо писал акафисты, духовные стихи! И вот теперь такая перемена! Судьбу брата они приняли холодно. Он дал несколько рублей, чтобы сделать передачу брату. Я поспела на вечерний поезд и вернулась домой на другой день.

И волнение и утомление не прошли даром: я скоро заболела. Форточку на ночь оставляли открытой, может быть, и это добавило. Температура поднималась до сорока и больше, железы на шее распухли. Болела я долго, больше двух месяцев. Ко мне приходила врач, которую прислал доктор Любимов (она у них квартировала). Она была в недоумении: какой диагноз поставить моей болезни.

А слабость была ужасная. Не надеялась я, что еще могу жить. Вкуса я никакого не чувствовала, это продолжалось еще долго и после болезни.

Когда я уже стала поправляться, кое-как пробиралась в садик там лежала. Знакомый земский врач, теперь живущий на покое, иногда да присылал мне из своего огорода и сада овощи и фрукты или да сам приносил. Лежа там в саду, я часто думала о своем внутренне греховном состоянии. Кроме скорой смерти я ничего не ожидала, слабость была такая, что я со страхом думала каждый раз, как я дойду до своей комнаты.

Недавно мне попалась записочка того времени: «Молитва святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.»

26 июня 1928 года. Господи, благослови! Часто беспокоясь о своем внутреннем состоянии, думала: вот устрою то и то, тогда постараюсь сосредоточиться. Но сегодня, после многих таких планов пришла к тому, что ничто внешнее не поможет мне, когда нет твердой решимости оставить все земное и заботиться о «едином на потребу», заботиться о том, чтобы приготовиться к смерти. Если есть эта твердая решимость, твердая до смерти, то все внешние неудобства можно обращать даже на пользу.

Помоги мне, Господи, начать! Ничем посторонним не интересоваться, не забивать голову ненужными заботами, не брать на себя самовольно какие-то лишние работы, которые мне не поручены».

«26 октября. Царица Небесная, помоги мне! Всеблагая Заступница, наставь меня!»

«27 октября. Никогда не оставляй сердца твоего без молитвы, но делай так, чтобы оно всегда просило милости у Бога ради Христа, славило и благодарило Его за все Его дары».

«30 октября. Хочу сестрам сказать, чтобы они не обижались на меня, если я буду дальше болеть, ведь мне, может быть, немного и жить; надо подготовиться к вечности. Я им глубоко благодарна за всё их внимание, заботу. Это мне очень дорого, а выражаю я свою благодарность недостаточно. Простите меня за это».

«5 ноября. Господи, Боже мой! Помоги мне, научи меня молиться, дай мне, Господи, всякое слово произносить с мыслью о Тебе, Милосердный Господи! Помоги мне, чтобы своим необдуманным словом не обидеть, не огорчить сестру и никакого человека. Я не должна забывать, что Господь Милосердный, по Своей неизреченной милости посылает мне людей, которые освобождают меня от забот и работы. И я должна посвятить все свое время, все силы Господу - молитве Ему. Господи, дай мне это не забывать. И батюшка благословил меня ежедневно ходить в церковь и сказал тогда: «Молись Богу прилежно, молись за всех».

Это я нашла написанное на клочках, и помню, что это было в то время.

Приблизительно около этого времени приехала в Козельск из упраздненного монастыря Владимирской губернии монахиня Августа, уже немолодая, но энергичная, опытная в хозяйстве, так как живя в монастыре, занимала такие места, где надо было руководить сестрами. Она просила временно, пока обживется, приютиться у нас.

Она была нам полезна: я сильно болела, и сестрам было не к кому обратиться за советом. Вот здесь она и помогала...

Стала я уже поправляться, встала с постели. Прошли слухи, что батюшку скоро отправят в ссылку. Мне хотелось на прощание взять благословение и какое-либо слово совета. Сестры с горячим сочувствием провожали меня, и я поехала (это была зима 1927 года).

Остановилась я у м. Р. (духовной дочери батюшки) и ожидала со страхом, не даст ли Господь мне возможность повидаться с батюшкой. Среди приехавших сюда сестер, которые делали передачи виделись с ним в последние приемные дни, не было сочувствующих мне.

В приемный день я пошла к тюрьме. Одета была, как всегда длинный монашеский ватошник с широкими рукавами, а сверх его еще большой платок. Стояла я у ворот и многое переживала в душе. Сестра, которая жила здесь для того, чтобы делать передачу, всем распоряжалась. В первую очередь, как всегда, должны были вывести батюшку, и она приглашает с собой сестер некоторых и одну, которая и желания-то особенного не имеет, так как она совсем не знает батюшку. Но М. хочется, чтобы она хотя бы посмотрела, какой у нас батюшка.

А в самую первую очередь выводили всегда сестру Настю, к которой ходит ее родная сестра Ирина249. Вот с ней-то и предлагают мне идти! К нам присоединилась Л .И. и еще кто-то. Мне было скорбно до слез… Сестра М. хорошо знает, как мне дорог батюшка! И что же? Слышу я вокруг себя ропот: вот, она оделась в монашеское, зло от этого будет. И мне так тяжело на душе...

Входим мы в приемную, - и удивление: на этот раз первым выводили батюшку. Трудно передать эту трогательную картину! Никогда я ее не забуду, но словами не сумею передать... С виду улыбающийся, чтобы утешить нас, батюшка ободряюще заговорил с нами. И между прочим сказал, что никого никогда нельзя винить (он знал, как часто укоряли, что тот или другой виноваты): на все воля Божия. Скоро объявили, что уведут: батюшка каждую из нас благословив меня из первых, и, так как я была в одежде с широкими рукавами ив платке, незаметно дал мне книгу и пакет с записочками. После этого я спешно вышла. Батюшка благословлял других.

Вскоре по выходе пронесся слух и глухой ропот: так и знали, что м. Амвросия передала батюшке письмо. Сейчас же по выходе из приемной его обыскали и нашли письмо (это передала знакомая тюремщица). Прямо мне не говорили, но все устремились на меня со злобными взглядами.

С замиранием сердца шла я, никому не показывая своей дорогой ноши, боясь, чтобы невоздержанные еще больше не нашумели, и тогда меня могли бы остановить. Теперь я уже не пошла к той на квартиру, где остановилась (она тоже была в числе враждебно ко мне настроенных), а направилась к кроткой, простодушной сестре Наталии. Она приняла меня с любовью, отдала свою комнатку, - хотя и холодную, но уединенную, чему я была так рада. Меня там никто не расспрашивал и оставили в покое, видя, что я так опечалена.

Я спешила остаться одной, чтобы посмотреть, что дал мне батюшка. И я увидела книгу - пятый том Игнатия Брянчанинова. Судя по надписи, она принадлежит м. Р. Значит, она передала ее батюшке в тюрьму для прочтения, он на всё сделал много отметок, а на промежуточных белых страницах написал свои переживания по поводу прочитанного и, как он сам выразился, сделал это на пользу: в напоминание своим духовным детям250.

То, что я перечувствовала, когда увидела эти заметки, не в силах и выразить. Для меня это было последнее утешение от горячо любимого духовного отца. Это было как бы его завещание.

Кроме того, был целый пакет аккуратно заклеенных записочек. На них были написаны имена тех, кому они предназначались. В каждой из них было несколько изречений, как раз соответствующих и нужных той сестре.

Вот почему, за некоторое время перед этим свиданием, он (на вопрос, что ему нужно прислать) отвечал в записочке - киселя, не очень сладкого; и такой ответ давал несколько раз. Он этим киселем и заклеивал записочки.

Теперь у меня забота - переписать из этой книги, которая принадлежит м. Р., все отметки, все записи, все подчеркивания, возвратить книгу по принадлежности, а самой с того списанного восстановить всё точь-в-точь по своей книге. Пока у меня не было моей книги, я купила толстую тетрадь и стала всё переписывать, с обозначением страниц и строчек. И все это я делала втайне (несколько дней), пока не списала всего: и только тогда отдала книгу и все записочки.

Как я дорожила потом своей книгой! Но она пропала среди самых дорогих моих вещей во время путешествия. Помню только там слова Спасителя: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть».

Во время передачи послала записочку, и батюшка благословил меня ехать домой.

Сестры поняли после, что не я была виной тому, что батюшку обыскали, и что напрасно они обвиняли меня за монашескую рясу. Ведь только благодаря ей можно было передать и книгу, и записочки. А какое это было утешение для всех нас! И еще забыли они, что батюшка как-то говорил: «В монашеской одежде - это уже окончательно отпетые, на них и рукой надо махнуть, а вот светские, это другое дело, на них будут больше обращать внимания...»

Дома все было благополучно. Сестры встретили меня с радостью, особенно больная Анисья. Она все переживала за меня.

Мать Августа, которую мы приняли временно, утешала скорбящих сестер, учила их кое-каким новым работам по рукоделию - одеяла стегали и кофты вязали они и раньше. Пробыла у нас м. Августа недолго, кажется, месяца полтора или два. Нашла себе квартиру и ушла, взяв с собой Зину и Пашу. Зина, хотя и больная, но ее жалко было отпускать; правда, я и не возражала: может быть, им там лучше было. Паша поступила к священнику в услужение. Вообще, я думаю: у нас при нашей бедности плохо было, особенно, если сестра другого устроения.

И вот, нас осталось гораздо меньше, всего пять человек, но зато единодушные.

Мать, которая так просила оставить у нас свою дочь, по своему болезненному состоянию (у нее была истерия в тяжелой форме), скоро заволновалась, стала смотреть на дочь с подозрением и говори «Ты, кажется, любишь матушку больше меня». Почти каждый де она приходила, приносила ей молока или еще что-нибудь. В лицо она мне ничего худого не говорила, а когда встречала нашу сестру Полю, то грозила: «Я вашей матушке что-нибудь сделаю, или под поезд столкну». Поезд проходил в городе по глубокому оврагу, а по берегу оврага шла улица. Отказать сестре Марии Д. жить у нас было равносильно ее убийству, - и я молчала.

Недолго пришлось нам жить такой небольшой семьей, хотя сестры и радовались, что у нас такая тишина. Вскоре, помню, в сумерках приходит к нам одна молодая, очень красивая особа. Оказалось это сестра Ирина из Понетаевского монастыря. Ее прислал к батюшка Досифей251.

На последнем благословении в тюрьме я спросила у батюшки Никона, к кому теперь нам обращаться, и он благословил нас к о. Досифею и о. Мелетию. После роспуска Понетаевского монастыря мать Ирина, две ее дочери и еще пять ее сестер (всего восемь человек): в ближайшей деревне, около монастыря. А теперь они, по совет о. Нектария, отправились в Козельск и были вручены о. Досифею, который прислал их к нам.

Только что наши сестры выражали свою радость по поводу того, что мы будем жить в тишине и безмолвии, как вдруг м. Ирина начала умолять принять их. Таково было и желание о. Досифея, и отказать было нельзя. С общего совета мы их приняли.

И вот приехало еще новых восемь человек... Утешало нас только то, что устроение у них было вполне монашеское, все они были глубоко религиозны. Молодая вдова с двумя своими девочками, пожив некоторое время у отца (жившего в городе Б. со своей старшей дочерью и имевшего достаточные материальные средства), не была удовлетворена такой жизнью. Она решила подготовить себя ко всякого рода лишениям и, оставив девочек у отца, пошла со странницами в Киев помолиться. Ей сопутствовал и ее младший брат Аркадий252.

Брат по возвращении оставил свою службу в какой-то канцелярии и, сблизившись с тамошним епископом Тихоном253, сделался его преданным келейником. А Ирина, утвердившись в своем стремлении идти по духовному пути и прослышав, что Дивеевский монастырь сохранился, направилась со своими девочками туда. Матушка игу-мения,254 чувствуя, что монастырь заканчивает свое существование, не решилась ее принять. Тогда они с такой горячей просьбой обратились в Понетаевский монастырь, так тронули матушку игуменью, что она их приняла.

Мать Ирину назначили на такое послушание, что ей часто и иногда подолгу приходилось быть на монастырском подворье в Арзамасе, а у детей было другое послушание, и они жили под ведением старицы. Они исполняли клиросное послушание, у обеих были хорошие голоса. Поступила сюда также младшая сестра, и еще три девицы, приехавшие с ними. Старица игуменья была довольна горячей ревностью молоденьких сестер и не раскаивалась, что приняла их. Вскоре, однако, по попущению Божьему, обитель была закрыта (в 1927 году). Но все-таки сравнительно с другими она дольше сохранялась.

Главной святыней их монастыря был чудотворный образ Знамения Божией Матери, такой светлый-светлый. Сестры всегда со слезами молились перед этим образом. И вот им уже надо расставаться! Не больше двух лет они умилялись и радовались, глядя на сияющий лик Царицы Небесной. И вот, однажды, поклонившись в ноги матушке, девочки со слезами стали говорить: «Матушка, ведь мы еще не успели насладиться, нарадоваться, насмотреться на Царицу Небесную!»

Матушка была тронута этими словами детей и согласилась отдать им копию с чудотворного образа. Образ был исполнен той же самой иконописицей, которая и чудотворный образ писала: такой же величины и еще более сияющий. Сестры были невыразимо благодарны и оставили 50 рублей в пользу монастырских сестер. Некоторое время по выходе из монастыря они жили в соседней деревне; наняли хату и одну половину (помещение через сени) предназначили для святой иконы, перед которой и совершали неусыпное моление.

Потом м. Ирина нашла на хуторе старца Нектария, который и направил их в Козельск. И вот они поселились у нас; вскоре приехали и другие сестры и привезли в большом ящике чудотворный образ Знамения. Он был помещен в отдельной комнате, которая и служила молельной. Сестры так хорошо, с великим благоговением украсили святую икону. Это было для нас большим утешением.

Правила монастырские исполнялись, конечно, неопустительно. Приезжие сестры старались всё исполнять, как было заведено, и повиновались беспрекословно. На церковные службы ходили все в монашеской одежде. Скоро их привлекли читать и петь на клиросе.

Ирина старалась ко всем сестрам относиться одинаково, не отличая ничем своих детей. Старшей было уже семнадцать лет, а младшей пятнадцать. Мать уже давно приучала их прясть на веретене. Это было, конечно, лучше, чем на прялке: работа была тихая. Сама она вела себя как истинная послушница. Люди, зная, что сестры наши прядут, приносили нам работу. Матушка Ирина особенно любила, когда позовут читать псалтирь по покойнику. Сама красивая, сияющая, - она говорила о смерти, как о желанном переходе к Гостю. По виду, при детях своих она казалась не матерью, а старшей сестрой. Детям своим часто говорила о смерти: «Как бы я рада была, если бы они умерли молоденькими, я с радостью бы их похорони. Ее двоюродной сестре Анне было тогда лет двадцать. Кажется, и однажды в письме к своим родителям написала: «Благословите меня, если мне придется уезжать далеко» (тогда был такой слух). Мать писала: «Благословляю ехать и даже пострадать».

А другая их молоденькая девушка, когда арестовали их владыку Тихона, еще была дома. Мать позвала ее и сказала: «Фрося, иди скорее, чтобы не опоздать, - чтобы тебе тоже пострадать».

Мне радостно было, что у нас собрались такие сестры. Пробыли мы так зиму, все сестры - и прежние наши, и приезжие. Время времени они ходили к батюшке Досифею на благословение и получить наставления, если что надо было. Брали работу - и пряжу, и вязание.

Вот нашлась у меня записочка, относящаяся к этому времени: «Вот, я ничем не помогаю, потому что живу с молодыми сестрами. А если бы жила одна, то поневоле бы сама себе все делала. И это у меня на совести... Только вот еще вопрос осложняется, со мной живут больные, о которых мне надо заботиться, и еще нужно ходить к больным. При этом как смотреть?» «Блаженне есть паче даяти, нежели приимати».

 

Наступили печальные дни. Из Калуги нас известили, что б. Никона с отцами Кириллом и Агапитом отправили в ссылку. Неизвестно, куда именно. Около этого времени видела во сне, что батюшка среди людей, похожих на эскимосов, вообще людей Крайнего Севера, и сам в такой же шапке...

Как только батюшка доехал и получил возможность написать, то прислал письмо, что они в Кеми, на берегу Белого моря. Их назначили было в Соловки, но вследствие осенних бурь, проезд в Соловки невозможен, и их оставили в Кеми. Батюшка сторожил сараи на берегу моря.

Мы сейчас же стали собирать батюшке посылку. Мне всё приносили, а я относила на почту. До почты мне помогали донести, а я уже отправляла от своего имени.

Матушка Ирина получила из Средней Азии письмо от брата Аркадия (он теперь уже был иеромонахом). Ему пришлось расстаться со своим владыкой Тихоном, который был отправлен в Соловки, а Аркадия оставили там. Он жаловался на свои скорби: много обращаются к нему из монашествующих, считают его своим духовным отцом, а нисколько не повинуются. Это его очень возмущает. И еще - здесь есть духовные люди, авторитетные даже, и они настроены против митрополита Сергия - не поминают его. Когда представился случай (кто-то ездил навещать владыку), то о. Аркадий написал эти два вопроса, и получил такой ответ:

«Ты еще молод, еще не уходился, еще должен стоять в углу и творить мытареву молитву: «Боже, милостив буди мне грешному», а никак не воображать себя наставником».

А на второй вопрос владыка ответил: «Разиня, Аркадий, если ты посмеешь вычеркнуть имя митрополита Сергия из твоего поминания, то Господь вычеркнет тебя из Своего».

О. Аркадий в этом же письме просил спросить и наших старцев: они ответили в таком же роде, только не так резко.

 

Батюшка о. Досифей, как духовник о. Нектария, ездил к нему в начале Великого поста и причащал его. А когда уезжал, спросил: «Когда еще приехать?» Старец ответил: «Разлив начинается, приезжай, когда дорога будет сухая, на Николая Угодника». Так они с большой любовью и расстались...

Вскоре о. Досифей сам заболел. Он и так-то был слаб, а здесь у него сделался большой нарыв. Температура сильно поднялась, необходимо было, во избежание заражения крови, сделать разрез. Я предложила батюшке, что я позову своего знакомого доктора для этого. Но батюшка никак не соглашался, говоря, что доверяет мне больше и позволит сделать разрез только мне. Как ни боялась я, но должна была исполнить его требование.

Разрез пришлось сделать большой, с дренажем. Слава Богу, все обошлось благополучно. Температура тотчас же спала и мы успокоились. Только еще долго пришлось делать перевязки. Вот в это-то время я особенно сблизилась с батюшкой. Он часто рассказывал об их отношениях со старцем Нектарием. Какая между ними любовь.

Потом от приезжих получили известие, что старец Нектарий слабеет. Батюшка Досифей стал поправляться и ждал ответа на свой вопрос, не надо ли ему приехать раньше?

На хуторе, где жил б. Нектарий, при детях вдовца-хозяина одна женщина - Мария. Она также распоряжалась и приезд старцу. Ей хотелось во что бы то ни стало отделить старца Оптинцев, и она распространяла слухи, что старец разошелся с Оптинцами в убеждениях. Постом приехала из Москвы на хутор Соня, духовная дочь о. Сергия Мечева.255 Увидев, что старец ослабел, она немедленно дала телеграмму своему духовному отцу, который и приехал со Св. Дарами.

Старец, как всегда, радушно встретил о. Сергия, с радостью принял Св. Дары и благодарил батюшку. Из этого Мария сделала вывод (и стала его распространять), что старец не желал принимать Оптинцев. Этот слух проник даже и в.Козельск.

Пришла телеграмма о смерти старца Нектария, последовавшей 29 апреля 1928 года. Батюшка Досифей, страшно огорченный смертью любимого им старца, ввиду слухов и по своему слабому состоянию послал пока о. Георгия - рясофорного монаха, послушание которого в Оптиной было при больнице и опрятывать умирающи. С ним поехал еще бывший келейник о. Нектария - иеромонах Севастиан256. Отправляя их, батюшка сказал, чтобы они посмотрели и, если можно и надо, дали бы телеграмму и он сейчас же приедет. Батюшка Досифей печально и со слезами сидел у окна, когда я к нему пришла, и ждал ответа. Ответа не было.

Между тем, когда приехали туда о. Севастиан и о. Георгий, почувствовали, что они здесь нежеланные. Бойкий и простодушный Георгий приветствовал всех словами: «Христос Воскресе!»

Здесь ближе всех как будто был о. Сергий, он ничего не сказал. Мария, конечно, встретила их недовольная и нисколько о них не заботилась. Отец Георгий, видя, что старец опрятан не по-монашески, сейчас же все сделал и сам устроил наглазник.

Отец Сергий и другие батюшки, приехавшие с ним из Москвы, служили панихиду, но не предложили Севастиану принять участия и когда они кончили, о. Севастиан начал службу сам с о. Георгием; к ним подошли некоторые монашки, которые прибыли из Козельска и окрестностей. Но те батюшки ушли. Все это было тяжело пережить о. Севастиану и о. Георгию, поэтому они ничего не сообщили батюшке Досифею и рассказали обо всем только когда возвратились.

В день погребения, перед обедней Соня сказала: «Хорошо бы было причаститься в этот день - день погребения старца, так и батюшка мой говорит». Начали подходить к о. Сергию на исповедь.

Была здесь Лиза, монашка из Калуги. Она очень была предана батюшке Нектарию, и ей было больно замечать, что создается какая-то сеть недоумений вокруг памяти старца. Не могла она выдержать и уже после всех подошла к о. Сергию. Сначала он как бы хотел отказать, но потом взял ее на исповедь. И она начала сразу: «Я пришла к вам на исповедь, чтобы вы искренно ответили мне, так как это для меня страшно важно, - высказывал ли вам старец когда, что он против митрополита Сергия?»

Помолчав долго, он ответил медленно, нерешительно: «Прямо он не говорил... но... но по некоторым признакам я могу заключить... об этом...»

Все присутствующие причащались и проводили старца до могилы. Через несколько дней после погребения батюшки Нектария приехала в Козельск с соседнего хутора жена брата батюшкиного хозяина. Она часто посещала старца, и он всегда особенно охотно беседовал с ней и уважал ее. И вот, она рассказала мне, что еще посередине Великого поста, когда батюшка не был так слаб, она приехала к нему, и он беседовал с ней. Она подняла тогда животрепещущий вопрос - как относиться к митрополиту Сергию и, в частности, к приказу поминать власти? Батюшка ей на это рассказал такую притчу: «Вот, когда евреи были в плену Вавилонском, они молились о Вавилонском царе, а когда перестали молиться, им стало хуже».

В это же время с того хутора была у нас учительница Н.В. мятежного характера, всегда сомневающаяся. Она рассказала мне: «Пришла я к старцу, когда он уже был очень слаб, так что я даже сомневалась, ответит ли он мне. Но вопрос для меня был очень важный, жизненный, и я решилась побеспокоить батюшку: «Вы благословили меня относиться и исповедоваться у батюшки Досифея, но я после исповеди тревожусь: не погрешаю ли я, относясь к нему? Как вы скажете мне, благословите ли у него или нет? И вот, батюшка Нектарий, изнемогающий до крайности, вскакивает и благословляет меня твердо большим крестом».

«Вот видишь, - сказала я, - а ты все сомневалась». На этот раз она как будто согласилась, но вскоре я видела ее, и она была по-прежнему сомневающаяся...

Потом говорили, что Мария скоро с хутора уехала на родину, увезла дорогие иконы и вещи, которые преподносили старцу. Шумно там рассказывала, что у старца с Оптинцами полный разрыв и что он с ними был не согласен. Там она сначала построила домик, а потом, якобы по благословению старца, попыталась с несколькими сестрами устроить общину в каком-то месте на Кавказе, и получилось нечто скандальное...

Простите, что я, может быть, уделила слишком много внимания и времени всему этому, но память старца мне слишком дорога, чтобы равнодушно промолчать, когда видишь такое искажение фактов и даже некоторый раскол среди верующих.

Матушка Ирина с одной из сестер ходила от нас на погребе старца. Среди наших сестер появился вопрос - не поискать ли более просторного помещения, так как семья наша увеличилась. Я согласилась с ними. Тем более, что хозяева хотели или ремонтировать нашу квартиру, или повысить плату. Маня Добромыслов спросила, будет ли ей место и в новой квартире? Я ответила: «Конечно, мы тебя не оставим».

А тем временем м. Ирина узнала от батюшки Досифея, что этого не надо бы делать. У меня было страшно тяжело на душе: с одной стороны как бы непослушание, а с другой стороны - нанести та тяжкое огорчение человеку! Лучше бы мне было самой уйти!

Собралось у нас много сестер и все молоденькие. Хотя они благоговейные и вполне послушные, но все же им, как молодым, хочется и попеть, тем более, что в храме на них возложили и пение и чтение. Они с радостью несут свое послушание, но им надо спеваться, а то и так, сидя за работой, что-нибудь попоют; вообще, от множества молодых получался шум, сравнительно с прошлой нашей жизнью?

Себе я взяла комнату довольно большую, но с одним окном, вся ее длинная сторона была обращена к высокой скале, достигавшей до крыши, и пространство между ними было самое ничтожно. Вот почему в этой комнате было сыро, холодно и темно. Остальные комнаты были очень светлые, высокие, на юг и юго-запад. Но та как мне самой надо было распределять, то я взяла по справедливости эту. Я ведь одна занимаю, а остальные по нескольку человек, да больные есть. Но мне в ней было хорошо, уединенно.

Особенно хороша была молельная наша - высокая такая, светлая, угольная, с тремя окнами. В ней стоял сияющий образ Знамен Пресвятой Богородицы.

Заведующей нашей хозяйственной частью была у нас Мариамна, родная сестра м. Ирины.

Матушка Ирина следила за строгим выполнением монашеского правила, напоминала детям, чтобы они не относились к ней особенно, как к матери, а как все сестры.

Казалось, что у нас все хорошо, идеально. Но в человеческом обществе не может быть без недостатков. Меня стало огорчать, что сестра Мария Добромыслова всегда печальная, одинокая... И я заметила, что сестры во время общей работы (стегали одеяла) как-то не вполне дружелюбно относятся к ней. Мне было глубоко жаль ее...

Наступила весна, страдные работы. Наших сестер нарасхват приглашают огородничать. Тогда м. Ирина оставалась за хозяйку, да еще мы: я, м. Анисья и сестра Мария.

Потом жатва пошла. Сестры с радостью брались за работу, но их непривычные руки не могли вынести такого напряжения: к вечеру они возвращались домой с опухшими больными руками. Мне, по моему неразумию, казалось, что надо бы было дать им облегчение, но в этом распоряжалась м. Ирина. Она заботилась более о духовном состоянии молодых и требовала от них работы, которая для них да необходима. Они возвращались, а мы с м. Ириной приготовляли тазы с теплой водой, чтобы они делали ванны своим до крайности утомленным и распухшим рукам. И тогда уже садились за трапезу.

Иногда я заставала плачущими м. Анисью и сестру Марию. Но между собой они не были близки. Матушка Анисья откровенно говорила мне, что при своей крайней слабости ей бывает невыносимо, когда запоют или поспешно ходят. Около этого времени у нее температура стала подниматься выше 39°. И я подумала: может быть, это последние дни ее жизни, а я о ней не забочусь.

Сестра Поля была склонна тоже к отдельной жизни и сочувствовала Анисье.

 

Нашла сейчас свою книжечку, относящуюся к этому времени: «Лично для меня все хорошо, никакие дела меня не касаются. Ведь я вполне предоставлена себе, меня никто не беспокоит, мне можно заниматься своим любимым чтением святых отцов. Это для меня такое счастье! Только я боюсь, чтобы я не искушала терпения других. Кроме уважения я ничего не вижу со стороны сестер. Вразуми меня, Господи! Я не хотела бы ничем их огорчать и причинить им неприятности...

Вот трое нас, которые ничем не помогаем им. Правда, они смотрят по-христиански, по-монашески, но все же, по человеческой немощи, хотя и не выражают, но может быть, соблазняются. Не самолюбие ли это? Господи, вразуми меня, как поступить?

Мне хотелось, чтобы они откровенно сказали, посоветовались между собою, не боясь, что огорчат меня. Мне хочется всякое решение принять, как от руки Божией. У меня, кажется, одно желание - поступить по воле Божией».

Батюшка Досифей не был против, и я решилась сказать. После трапезы я остановила сестер и высказала все, что я думала. Они стали так плакать, что я испугалась, стала их успокаивать. Прошло несколько месяцев. Состояние духа у Анисьи и сестры Марии не улучшилось. Меня беспокоила мысль - не эгоистично ли это с моей стороны?

Еще нашла записочку, касающуюся этого времени: «Не грех ли, что люди, которые содержали нас, беспокоятся о том, чем жить, а я ничего не говорю, молчу, боясь подвергнуть их такой крайности, что они и выдержать не смогут. Ведь я глубоко благодарна всем сестрам, я не хочу причинять им огорчения».

Поля также стала просить за Анисью. И мы решили, еще ничего не говоря, посмотреть квартиру. Как-то быстро нашлась квартира и по цене и по удобству подходящая нам: в саду, в полной тишине. Чтобы избежать переживаний, я сказала, и сейчас же начали переходить.

Наше расставание не обошлось без слез и скорби, но зато быстро. В тот же день и перешли. Сестры нам всё устраивали, а для вещей наняли извозчика.

Я поместилась в большой комнате, для больной Анисьи была отдельная, для Марии тоже. Поля поместилась на кухне, которая отличалась только русской печкой.

Это было весной. Хорошо в саду!

Как мы жили с материальной стороны? Это одному Богу известно. По человеческим соображениям это невозможно. Помню, о. Мелетий дал нам десять рублей. Сестра Манефа, которая работала со мной в общине Христа Спасителя, неожиданно присылает целый мешок белых сухарей из Симбирской губернии. На Пасху она, как псаломщица, ходила со священником, и ей надавали куличей. Как это было для нас благодеяние!

Отец Аифал, по выходе из Оптинского скита, занял место сторожа. Недалеко от нас ему поручили сторожить дом с тем, чтобы пользовался садом и огородом. Огород он очень усердно обрабатывал, а когда поспела малина, которой было очень много, он срывал ее и отдавал торговке, которая заходила и платила ему сколько-то. Отец Аифал, сильно занятый работой по огороду, предложил кому-либо из нас рвать малину. Ходила сестра Мария. Он давал ей каждый раз деньги и миску малины. Едва ли после этого у него самого оставалось что-либо.! Спаси его, Господи!

Сестры наши Анисья и Мария успокоились, воспряли духом, стали считать себя уже дома. Чтобы еще утешить больную м. Анисью и всем доставить радость, мы повезли ее в кресле (матушка игуменья, еще в Шамордине дала мне хорошее кресло). Отправились мы все четверо в Оптинский лес. Погода была прекрасная. Расположились на лужайке; сестры так утешились, пели «Тебе Бога хвалим» и много других церковных песнопений.

Увиделась я с б. Досифеем, и он дал мне поручение (зная, что доктор Казанский, живущий в Оптине, очень хорошо ко мне относится): просил сходить к нему и напомнить, что он не говел уже несколько лет. Батюшка Досифей беспокоился о нем, и если он согласен, то чтобы я прочла ему правило с вечера, а на другой день, чуть свет, батюшка сам придет причастить его.

Пошла я туда. Сначала побывала во всех храмах. Там такой ужас: внутри бочки с капустой и разные склады, воздух ужасный. Тяжело мне было это видеть. Побывала на могилках, где все уже разорено и сровнено с землей. Лежат дрова и какие-то бочки.

С тяжелым чувством пришла к доктору. Он встретил меня радушно, стал угощать кофе. Но мне так нехорошо сделалось, пришлось полежать. Скоро я встала и как только улучила момент, когда свояченица (сестра покойной жены) вышла, я сказала ему о цели своего прихода. Он хорошо принял мои слова, выразил и свое желание, но почему-то не мог согласиться и сказал, что подождет. Очень благодарил и меня, и батюшку. С тем я и ушла.

Вечером этого же дня я как всегда ходила за молоком для больной и почувствовала такую слабость, что едва дошла обратно. Утром мне было совсем нехорошо: при попытке сделать несколько шагов я упала, началась неостановимая рвота и страшная головная боль. Видно было, что рвота мозгового происхождения, от неправильного кровообращения в мозгу. Полной потери сознания не было, но была ужасная слабость и полубессознательное состояние: попрошу читать, а вскоре опять забудусь и напоминаю - скоро мы будем слушать правило? Ждали, чтобы рвота прошла, и тогда бы я причастилась. Несколько дней прошло, - и все не лучше. Батюшка пришел причастить меня, были приняты все предосторожности, но все-таки через час или чуть больше после причастия сделалась рвота. Потом меня соборовали. Слабость была крайняя, свечи я не могла держать и каждую минуту забывалась. На выздоровление никто не надеялся.

Матушка казначея пришла навестить меня и посоветоваться - куда поместить м. Анисью? С кем она будет жить? А сама м. Анисья, лежавшая всегда в постели, в момент моего падения вдруг встает и говорит: «Я буду ухаживать за матушкой. Она всегда за мной ухаживала, теперь я должна». Сестра Мария со своей стороны стала предлагать, что она будет ухаживать, но м. Анисья стояла на своем. И очень заботливо делала для меня все, что нужно.

Пришел навестить меня о. Викентий. Он вел жизнь весьма аскетическую, вполне монашескую, ни на кого не смотрел. Он был еще молодой (сын сенатора, с высшим образованием), смиренно нес крайнюю нищету. Видя около меня м. Анисью, он спросил: «Кто за вами ухаживает?» И когда я сказала: «Мать Анисья», он так удивился, потому что знал, что она у нас лежит много лет. Она часто приготавливала мусс из малины, которую давал о. Аифал; старалась сделать из еды что-нибудь полегче.

Долго, месяца полтора, я была совершенно беспомощна. А сильная слабость была до глубокой осени. Отец Викентий пришел еще раз и принес мне собственноручную рукопись схиархимандрита Агапита, автора жизнеописания старца о. Амвросия. Эта рукопись заключала в себе яркие, хотя и краткие (иногда только в несколько строк), жития всех похороненных на скитском кладбище Оптиной пустыни братии, но в каждом житии были выражены несколькими словами главные черты подвижнической жизни и смерти этого инока. (Когда о. Варсонофий был начальником скита, он поручил архимандриту Агапиту сделать жизнеописания всех похороненных на скитском кладбище.)

Нельзя было выбрать более подходящего чтения для меня, находящейся на пороге смерти. Как я была благодарна ему за эту рукопись! Благодарю Господа, что Он, Милосердный, вложил ему мысль!

Ходил о. Викентий на хутор к б. Нектарию, когда тот был жив. И так как не вполне надеялся, что его там примут, то он написал несколько кратких вопросов, оставил место для ответов, передал б. Нектарию и получил собственноручные ответы. Эту записку приносил мне читать.

Пока я была больна и еще не выходила, приходили к нам на некоторые батюшки и служили молебны. Помню, на день Владимирской Божией Матери я уже вставала с постели и могла сидеть в кресле. Тогда служил молебен о. Аифал. На Преображение я в первый раз могла выйти с палочкой и одна дойти до церкви, которая была очень близко от нас.

Хозяева предупредили нас, что им так больше жить нельзя, придется перейти в свой дом, а нам надо подыскивать жилье. Но квартир нигде нет, особенно по нашим скудным средствам. Что делать?

По нашей же улице, на углу, на высоком уступе, который идет обрывом вниз, заметили мы крохотный домишко, с дырявыми стенками, где проходили собаки, иногда в нем ночевали пастухи. И нам с Полей пришло в голову, что ничего не остается делать, как только нанимать его.

Хозяева этого домика тоже жили по этой улице, через несколько домов. Кажется, рубля за три в месяц они согласились сдать его нам с тем, чтобы мы сами его отремонтировали. Сестра Зина, которая ушла с м. Августой, жила неподалеку от нас. Узнав о нашей нужде, она пришла сказать, что поможет. И вот они с Полей приготовили глины. Зина старательно месила ногами, м. Августа давала советы. Быстро пошла работа: все дыры зачинили, хату обмазали глиной. Достали где-то кирпичей и начали класть посередине маленькую печку. Здесь уже, главным образом, трудилась мать Августа, сведуща по этому делу. А потом помог еще иеромонах Никанор, он был опытный печник.

Домик был отделан и вскоре высох, так как конец лета был жаркий. Мы переехали, и вскоре в хатке засветился огонек. Окружающие говорили: «Вот ласточкино гнездо». Домик смотрелся весело, а прежде было так мрачно и даже страшно.

Ширмами сделали три отделения: одно для меня, другое для Анисьи, а третье – большое, здесь была наша трапезная и спала одна сестра. Была и кухня; пока тепло, там можно было помещаться. Там ночевала Поля.

Против нас был дом, где сдавали комнаты. Туда перешла сестра Мария. На правило же приходила к нам. Этим она хотела хоть сколько-нибудь успокоить свою мать, которая никак не унималась.

Хорошо нам было в этом домике! При нем можно было устроить и маленький огородик, о котором уже мечтала Поля. Но теперь было поздно. Это уже со следующей весны.

Нельзя быть без скорбей! Только я поднялась, как слегла мать Анисья. У нее и раньше побаливала нога, но теперь болезнь (туберкулез бедра) окончательно заставила её слечь. Она не скорбела и была утешена окружающей обстановкой. У нас была полная тишина. Все наше внимание было обращено на заботу о больной, об уходе за ней. Какая любовь была между всеми нами!

У м.Анисьи болезнь (костный туберкулез) быстро прогрессировала. Поражение было в нижней конечности бедра, так что и коленный сустав был вовлечен. Это причиняло ей ужасные страдания. И легкие были захвачены туберкулезным процессом.

Кто-то из наших посетителей дал мне кислые конфеты, и я понесла больным, жившим не очень далеко от нас. Там в одной комнате жили трое больных: одна с пороком сердца, в последней стадии болезни: вся распухшая, могла только сидеть. Вторая тоже была при последних днях своей жизни (рак желудка). Третья – с туберкулезом легких, тоже тяжелая; но она еще могла переходить по комнате и прислуживать хоть чем-то двум первым.

Встретили меня со слезами и рассказали, что к ним пришел кто-то и сказал, что все трое должны заплатить по 25 рублей за то, что пользуются трубой. Хозяйка ответила, что в доме живут не они одни, а еще несколько – и семейные, и одинокие. На это им сказали: «Их нам не надо, нужны только монашки». Конечно, денег у них никаких нет, и им сказали, что завтра придут описывать их вещи.

На другое утро сердечная больная уже скончалась и лежала на столе. Пришли описывать и были смущены – ничего не оказалось для описи. Сундучок с тряпьем открыли и сейчас же закрыли…

Оттуда я мимоходом зашла к доктору. Он так возмущен этим происшествием, расстроился ужасно и сказал, чтобы я прислала из того дома сестру какую-либо, чтобы подать заявление.

Мы стали беспокоиться, что скоро по улице очередь дойдет и до нас. Вспомнила я письмо брата с фронта, как он писал это в дыму, потому что не было трубы у карпатских бедняков. Они не делали труб, чтобы с них не брали такого налога. Но у нас потом обошлось благополучно: почему-то больше не стали ходить.

На другой день, в праздник Преображения, были арестов почти все батюшки, живущие в Козельске. Их поместили сначала в местную тюрьму, а затем перевели в Сухиничи. Плач был по городу: их очень чтили и уважали...

Приблизительно около этого времени приходит ко мне Ирина Понетаевская (мать девочек) и говорит: «Я знаю, что все будут осуждать меня, но я надеюсь, что вы поймете. Живя вместе с детьми чувствую, что и им и мне это неполезно для души. Они видят во мне только мать, и мне трудно отрешиться от земного. С более строгой сестрой им полезней будет. Поэтому я пришла просить вас - возьмите меня, и я буду ухаживать за вашей больной и все по хозяйству делать».

Я ей вполне посочувствовала, поняла ее внутреннее состояние! Она перешла к нам. Дети сначала, конечно, поплакали. А со стороны было одно осуждение, говорили: «Вот так мать».

Матушка Ирина тщательно ухаживала за больной, готовила нам обед и всегда первая становилась на правило. Приятно было видеть такую горячность в служении Господу.

Дети скоро успокоились и поняли намерение матери облегчить и им и ей монашеский подвиг.

Я уже говорила, какая у нее была симпатичная наружность, между тем родители ее были простые крестьяне, только жившие в городе и имевшие участок земли, а ее муж был чиновник почтамта. Но у него была громкая польская фамилия. Эта фамилия и послужила причиной того, что за ней пришли на квартиру. Не найдя ее там, начали переписывать всех.

Сестры наперебой подходили и записывались; только одна уклонилась, чтобы сообщить обо всем м. Ирине. После записи пошел обыск. Открыли громадную коробку, где лежали все восемь камилавок. Занялись этим, а затем мануфактурой: нам было заказано несколько одеял, и весь материал лежал пока не сшитый.

В этой суете пришедшие забыли о своей главной цели - м. Ирине. Всех записанных повели в тюрьму. Там дети плакали и говорили, что хотят к матери. Их не стали держать и на другой же день сказали: «Вот перемойте полы и отправляйтесь к матери, только сейчас же уезжайте отсюда вместе с ней, чтобы вас здесь не было».

Матушка Ирина с одной из сестер (уклонившейся) стали укладывать вещи и, главное, чудотворный образ. Я их проводила на вокзал, и они уехали. Как все вышло промыслительно! Каким чудом мать не была взята, могла уложиться и взять детей на родину!

Теперь уже нам было видно, что дело идет к концу и что скоро, вероятно, всех нас возьмут. Поэтому я поспешила с отправкой ссыльным некоторых вещей. Встаю утром, а м. Анисья говорит: «Если вас, матушка, возьмут, то и мне уже не жить. А если бы вы наняли комнату в Белеве, мы бы туда переехали. Туда я могу, потому что отец приехал бы на лошади и поехали бы на телеге».

Я сразу согласилась и, даже не переодеваясь, в стоптанных туфлях, только захватив кофту, поспешила на вокзал, так как скоро должен был отходить поезд, а Поля осталась с больной.

Это было 27 августа. В Белеве я направилась прямо в единоверческую церковь. Там в сторожке жила целая группа сестер, которые часто приезжали к нам, когда в Козельске был батюшка Никон. Они сочувственно встретили меня и пообещали, что квартира найдется, можно переезжать, а пока побыть у них.

Кроме большой сторожки, где они все жили, у них было еще помещение. Церковь была двухъярусная. Служба летом у них проходила наверху: там напротив церковных дверей было большое помещение, где обыкновенно принимали архиерея. Здесь меня и поместили.

Возвращаться домой меня не отпускали, а советовали пробыть еще день, чтобы на праздник Усекновения Главы Иоанна Крестителя приобщиться Св. Тайн. Я согласилась; тем более, что так удобно было приготовиться в этом уединенном помещении.

При этой церкви, кроме единоверческого священника, жил еще иеромонах с Афона. С вечера он меня поисповедовал, и в день праздника я приобщилась Св. Тайн.

До обедни в храм пришла моя племянница Женя. Оказывается, накануне она приехала к нам в Козельск, чтобы провести с нами несколько дней отпуска. Не застав меня там, она решила поехать в Белев, чтобы оттуда вместе ехать домой. Она была такая радостная, довольная. Но вот днем из Козельска приходит телеграмма, что меня ждут; конечно, я все поняла. Мы с Женечкой поехали вместе, так как в Сухиничи, где она в то время работала, надо ехать через Козельск. Поезд остановился в Козельске. Я попрощалась с Женечкой, оставив ее на площадке вагона, а сама пошла по платформе. Здесь ко мне сразу подошли двое в военной форме. Как я потом узнала, Женя с площадки увидела это и соскочила, чтобы побежать за мной, но один конвойный сказал ей тихо: "Садитесь скорее обратно, она поедет в Сухиничи этим же поездом", и она успела вскочить обратно. А в Сухиничах она увидела, как к поезду подъехала легковая машина и меня увезли. В вагонах было душно, накурено, а я еще никак не могла оправиться после болезни и часто чувствовала дурноту.

Наконец, мы приехали; меня пересадили в автомобиль, я с кем-то рядом, мы молчали. Была уже глубокая ночь, накрапывал дождь. Я как будто и не волновалась; довольна была, что так вышло, т.е. что я успела подготовиться св. причастием.

Автомобиль подъехал, мы куда-то вошли, с шумом начали запирать двери. В это время я как будто дрогнула - что-то будет дальше? Меня впустили, и сразу меня обступили все наши сестры, которые жили с м. Ириной и с нами прежде, и еще некоторые. Меня стали обнимать, целовать, весело все заговорили. А мой провожатый в недоумении стоял и смотрел на эту картину. Помню, сказал что-то ласковое и ушел, заперев нас.

Здесь были только дощатые нары, которые занимали всю стену. В головах было сделано возглавие тоже из досок. Мне дали лучшее место на самом краю, и кто-то из сестер даже уступил мне свою подушечку-думочку. Мы всё говорили и не могли наговориться.

Прошло немного времени с тех пор, как их взяли, но сестрам казалось, что это целая вечность, что за это время могло произойти много перемен: они расспрашивали обо всех. Сестра Мариамна (родная сестра Ирины) была очень обрадована, что я проводила на родину м. Ирину с дочерьми.

Оказывается, здесь мы были еще в ГПУ. Необходимые книги для чтения правил сестры каким-то образом получили, и здесь можно было исполнять все правила. Но враг рода человеческого во всякий момент вносит свое зло. Вот и здесь, казалось бы, как хорошо – только своя семья, все нужное есть, можно исполнять; никто не мешает, тишина... Как полагается и как говорят старцы, когда несколько человек соберется, то хорошо, когда они все участвуют в молитве.

Читала здесь одна - Катя Толстая, и я предложила: хорошо, если бы и другие принимали участие. Та расстроилась и бранила меня сестрам. Мне было тяжело. А кроме того у меня прорвалось: «Мать Мариамна была у нас хозяйкой, когда мы жили вместе. Мать Мариамна, вы и теперь ведите порядок, т.е. смотрите время, когда чай, когда обед - приятнее так будет» (а не то что вразброд). И Кате показалось обидным, что я ее называю просто Катенька, а Мариамну «мать». Между тем, я к ней всегда очень хорошо относилась, и, зная ее совсем молоденькой, так называла. Она в Козельске жила далеко от нас, но часто приходила к нам, когда у нас собирались сестры.

Такое недовольство было, конечно, некоторой тенью в нашей жизни. Но, видно, без этого нельзя, слишком хорошо бы нам было.

В хорошую погоду нас выпускали погулять во двор, в разное время с соседними номерами.

Так мы пробыли до Воздвижения Честного Креста. К Кате часто приезжала живущая с ней сестра. Ко мне иногда приезжала Поля: спросить, что мне надо.

В день Воздвижения после обеда нам объявили, что мы переводимся в тюрьму. Нас выпустили в коридор и заключенных из соседней камеры тоже. Почему-то мы не сразу пошли, а чего-то ожидали. Рядом со мной оказался заведующий школами, интеллигентный человек. Он о чем-то спросил меня, и я ему ответила, что чувствую себя здесь неплохо; мне даже кажется, что за нами признают некоторое человеческое достоинство, сравнительно с прежней нашей жизнью. «Вот-вот, и мне так кажется».

Сейчас же нас повели. Из нашей группы по нескольку человек разместили в разных камерах. Там были такие же нары, но людей очень много и очень тесно. Лечь можно было только боком, а чтобы повернуться - встанешь, завернешься одеялом и опять боком ляжешь. Мне дали опять место с краю, значит, у меня с одной стороны только доски. Конечно, это лучше. Но, к сожалению, из-за перегородки вылезает масса клопов и ночью спать почти нельзя. Когда прислали еще нескольких, то им пришлось лечь под нарами.

Наши окна с решетками выходили на юг. Погода стояла теплая, и у нас было душно. Отверстие в двери (волчок) мы открывали всегда, когда знали, что пойдут из камер: в это время мы надеялись увидеть своих батюшек (и всегда виделись). Быстро можно было кое-что и спросить. Помню, о. Викентий, в утешение мне, бросил записочку: несколько выписок - слова подвижников XIX века.

Здесь нельзя было читать правило: много посторонних людей; можно было только по четкам читать Иисусову молитву, и потому я просила о. Викентия написать мне число молитв за разные правила. И в следующий раз он передал мне записочку с ответом.

Кто-то сказал, что о. Викентий и о. Макарий по своему желанию поместились под нарами. Вероятно, чтобы не расставаться. Но их там часто беспокоили крысы...

Здесь нас тоже выпускали в известные часы, чтобы мы, женщины, были одни. Предложили нам ходить на кухню чистить картофель. Это было большое утешение в нашей тюремной жизни. Но, к сожалению, я так ослабела, что и такая работа была мне не под силу. К октябрьским праздникам нам принесли ленточки, чтобы делать бантики и флажки. Попробовала я сесть и взяться за них; сделала немного, но так ослабела, сердцу сделалось нехорошо, и пришлось лечь. Сил совсем не было: когда мы все шли в уборную, то приходилось держаться за стенку.

Я еще не оправилась после той тяжелой болезни. Еще в Козельске, когда я поправлялась, ко мне пришла врач (племянница владыки Михея) и послушала мой пульс: было около 150 или больше, но было, что она не надеялась больше увидеть меня живой.

В приемные дни к нам сюда приезжали. Ко мне - или Поля, сестра Маня. А если сами не приедут, то передадут записочку. Против наших ворот, как только начались дожди, - грязь невылазная. В приемные дни с самого раннего утра сестры стоят в грязи под дождем, ожидая очереди. И так больно-больно сделается сердцу, слезы невольно льются: ведь знаешь, каково им, бедным, так стоять, все батюшки взяты еще до нас, они здесь помещаются, и к ним приезжают. Некоторые даже добились свиданий.

Во время обеда нас по очереди выпускали из камер брать в миску обед. Женщины, которые приносят котел, говорят нам, есть там мясо; если нет, то мы берем. За кипятком для чая ходят два человека из наших же, приносят ведро кипятку, а мы уже здесь разливаем по частям.

В праздники предлагали нам идти в зал (смотреть кино или слушать пение), но из монашествующих, конечно, никто не ходил.

Приходил следователь, и нас поодиночке вызывали к нему. Когда я вошла, он сам сел и предложил сесть около него. Стал читать, в чем я обвиняюсь: в агитации молодых девушек, привлечении к монашеству и организации общины. И стал еще читать, что мать жалуется: вы ее дочь привлекли к монашеству, совершенно отняли от нее. Прочел и остановился. А я в это время думала: так, видно, Богу угодно, нам всем пострадать, и мне не хотелось больше говорить.

Но следователь ласковым, хорошим тоном сказал: «А сами вы расскажете, как это было?» И я по возможности кратко рассказала, что мать попросила меня принять ее больную дочь, которая не выносила шума, а у них квартиранты все молодежь.

«Но это дело совсем другое, и вашей вины здесь никакой нет. Но почему именно к вам приезжало так много молодежи?»

«Да потому, что я держу себя как-то так, что в нашем доме не чувствовалось, кто - старший, и останавливающиеся чувствовали себя свободно». Говорила я с ним вполне искренно. А насчет агитации сказала: «Я избегала всяких знакомств, и мы вели жизнь самую уединенную».

«Да я знаю, знаю хорошо вашу жизнь. Вас можно обвинить только в немой агитации. Вас там знают и уважают. Вот врач - верующая, в этом безмолвная агитация». Все это он говорил успокоительным, дружелюбным тоном. И, как ни странно в данном положении, даже расположил меня к себе.

Через некоторое время нас опять вызвали к следователю. На этот раз он еще более дружелюбно заговорил со мной. Я как будто не волновалась, но когда пришлось что-то подписывать, рука у меня дрожала. Он начал меня успокаивать: «Вины у вас никакой нет. Скорее всего, вас освободят или дадут какую-нибудь ссылку в недалекое место. Лишь бы вы уехали отсюда, где вас уважают и так вам доверяют». Затем он заговорил мягким и нерешительным тоном: «Если бы вам... немного... (чувствовалось, что он подыскивает необидные выражения) изменить внешность..» - и остановился, глядя на меня.

«Я уже на краю гроба, могу ли я менять свои убеждения?» И он больше не сказал ни слова относительно этого.

«Вот говорят, - спросила я потом, - что нас повезут в Смоленскую тюрьму, и для этого мы уже ходили отпечатывать свои пальцы. Если у меня нет вины, зачем же везти туда? Мне это надо знать, чтобы распорядиться насчет жизни моей больной?»

«Это для того, чтобы отменить какую-либо вину», - ответил он. «Какой странный, откровенный разговор получился у нас, - подумала я, - следователь от души сочувствует мне». Мы попрощались.

В приемный день приезжал кто-то из моих: или Поля, или сестра Мария. Они мне передали завязанный в салфетку горшок каши и записку. В записке было: «Посылаем кашу: просим горшок освободить сейчас же и прислать его». Открыла я горшок, полный каши, которая по краям прилипла, и стала быстро опоражнивать горшок. На дне, под жестяной крышечкой, в непромокаемой бумажке была записка. Маня спрашивает: «Кого благословите остаться при м. Анисье - мне или Поле?» Я написала: «Поле». Эту записку вложила в рубчик салфетки и отдала обратно.

Так я подумала: м. Анисья откровеннее и ближе к Поле, мы все время с Полей жили. Поля может и постирать, и выкупать ее, а сестра Мария к физическим работам не привыкла, и как еще ее мать посмотрит.

Пошли слухи, что скоро нас отправят. Написала, чтобы мне в чемодане прислали нужные вещи и теплое пальто к зиме. На Казанскую нас отправили. Вещи положили на подводу, а мы пошли пешком посреди улицы; по обеим сторонам - конвойные на лошадях и пешие с ружьями. Я не поспевала за идущими; конвойный несколько раз ударил меня тихонько ружьем, но поняв, что это ничего не дает, взял под руку, помогая мне идти скорее. Народ во множестве шел за нами и рядом (в их числе - моя племянница Женя), поэтому верховым конвойным приходилось отгонять людей.

Когда нас ввели в вагоны, многие из народа просили нам кое-что передать. Всем отказывали. Смотрю, вдруг мне подают сверток со сладким пирогом: я поняла, что это, верно, Женечка прислала, так как таким пирогом угощала меня когда-то Вера Сергеевна.

Теснота была невозможная: на скамейке, где обыкновенно помещаются три человека, нас сидело пять. Наверху тоже набито полным-полно. Дышать было трудно. Как мы ехали и вообразить невозможно!

Среди ночи объявили, что пойман какой-то преступник, очень известный, со своей шайкой, и их всех хотят поместить к нам. Мы стали кричать, что совсем изнемогаем от духоты и что все проходы: заняты. После долгих переговоров их оставили на той станции.

Рано утром прибыли в Смоленск. Грязь страшная, моросил дождь. Конвойные отделили, кто должен идти, а меня оставили, зная по опыту из прошлого раза, что я за ними не поспею, а идти здесь очень далеко. Оставили меня при вещах, которые громадной кучей лежали на платформе. Мне сделалось страшно: лучше бы как-нибудь идти. Наконец, после долгого ожидания, прибыло несколько подвод. Наложили вещи. Их было так много, едва уложили, высоко-высоко, и говорят: «Влезай наверх». Что делать? Я не в силах. Возница помог мне, было так страшно.

Когда влез кучер, стала держаться за него. Ехать пришлось долго. Разговорились, оказалось, что он очень молодой, тоже арестант, но уже испытанный, и ему поручаются дела.

«А за что же ты сидишь в тюрьме?»

«За убийство».

«Такой молодой, симпатичный», - подумала я. (Он потом рассказал мне про свое дело, но я уже забыла.)

Когда я приехала, наших уже разместили. В приемной комнате, где меня осматривали, я попросила тюремщицу (уже немолодую добрую на вид женщину), чтобы она определила меня в камеру, где монашки, где наши.

«Конечно, конечно», - сказала она. Видно, добрая женщина. 0н_ спросила, есть ли у меня образ. Я сказала, что есть на цепочке. «Н это ничего, а если есть отдельно, то положите в чемодан, и он будет здесь храниться в кладовой». У меня было карманное Евангелие, и она попросила тоже положить его в чемодан.

Действительно, она привела меня в камеру, где было много наших. Скоро мы все перезнакомились. Нашлись сочувствующие, которые сразу же сказали, что мне, как более старой, надо уступить отдельную кровать - топчан. Большинство помещалось на дощатых кроватях, но на двойных.

Несколько человек было наших - Мариамна и ее двоюродная сестра Анна. Я очень им обрадовалась. И еще: симпатичная акушерка, молодая девушка Людмила и Мария, сестра милосердия из Смоленской больницы. Много интеллигентных: среди них Ирочка, самая молоденькая, учительница. Все они с такой любовью относились ко мне. Помню, что раз в неделю несколько человек отпускали в баню постирать белье, и они наперебой предлагали мне постирать мое. Спаси их, Господи! А то у самой недостало бы сил.

Раз в неделю была уборка камеры, чистили кровати от клопов. И ежедневные разные дела: принести кипяток, вдвоем вынести в уборную. Для всех этих работ было составлено расписание: написаны фамилии, кому что делать, но мою фамилию ни за что не хотели вписать. Всё делали и за себя, и за меня.

Кому не было передачи, трудно было. Сколько-то времени прошло так, и вдруг в один из приемных дней подают мне большой батон белого хлеба, сахару, бутылку молока и жестянку халвы. Это было для меня большое благодеяние, я подкрепилась.

Через неделю или больше я опять получила такую же посылку. Хотелось мне знать, кто же мой благодетель. Случайно, какая-то из находившихся здесь монашек сказала мне, что это передача от одной монахини из Смоленского монастыря и назвала ее имя. Тогда я вспомнила, что двадцать лет тому назад мне пришлось быть в Смоленском монастыре: там я осматривала сестру этой монахини и советовала операцию, которую и пришлось сделать. И вот, она вспомнила обо мне. Как трогательно было это для меня! Я от умиления плакала.

Вскоре пришла к нам одна особа, настоящая красавица. Она тоже заключенная, но заведует одеяльной мастерской и предлагает работать у нее. Тихо и слегка высказала, что ей хотелось бы монашек. Целый день сидеть в камере трудно, часто многие курят или говорят неподходящее, а есть такие, которые дурачатся, шумят.

Я сказала, что я неопытная, но мне хотелось бы. «Ничего, - сказала она, -записывайтесь». Шить одеяла там было не трудно, были все удобства. Некоторые только рисовали: это делала, большей частью, сама красавица. Другие настилали вату, наметывали подкладку и растягивали на пяльцы. Наше дело было только шить.

Я думала - мне дадут сначала какое-нибудь простенькое одеяло, а меня сразу посадили за атласное. Шила я, конечно, медленнее, чем опытные, но все одобряли и говорили - хорошо... Приятно было - мы сидели там в тишине.

Заведующая наша в какой-либо праздник или субботу тихонько скажет кому-нибудь из нас: «Не спешите уходить». Все поднимутся, убегут, а мы останемся, и она скажет: «Можете здесь помолиться». Помещение громадное. Она сама оставалась в передней за сторожа. И вот, у нас читается или поется акафист и другие песнопения, а книги наши хранятся у нее в шкафу.

Какая это удивительная женщина! Величественная и с удивительно красивыми чертами лица, на голове у нее закручен тюрбан белого шелка; напоминает восточных людей - истинная красавица! (не очень молодая, у нее уже двое детей, младший - мальчик лет семи. Она была замужем за инженером, который работал в Смоленске. Муж и дети в приемные дни иногда приходили ее навестит

Помнится, она имела какое-то отношение к поэту Блоку, вероятно родственница его, точно не помню. Она была верующая, но своеобразно. У нее было много мудрований. Она принадлежала к теософам258. Рассказывала, что на Пасху, когда она видела, что все боятся принять священника, она, несмотря на то, что она не такая православная и что рядом с ними живет начальство, пригласила священника к себе. И нам она сочувствует, хотя сама была другого верования. Как-то ничего не боялась, предлагала хранить Евангелие (у кого есть) и духовные книги. И такие молитвенные собрания смело устраивала у себя. А при разговоре с начальством часто позволяла себе многое. Ее впечатляющая наружность невольно действовала на людей, и ей многое прощалось, чего не потерпели бы от других. Имя кажется, было Ольга, а отчество и фамилию совсем забыла.

К нам она была очень добра и доставляла нам большое утешение. Только в разговор о ее мудреных верованиях я не входила. Поговорит с ней, бывало, акушерка Людмила и расскажет мне. Мы иногда брали с Людмилой одно одеяло и шили с двух сторон, при этом могли и поговорить.

Тем, кто ходил на работу, давали больше хлеба: можно было поделиться с теми, которым не разрешалось выходить из камеры. Многих вызывали и увозили на допрос, преимущественно ночью. Вот и мы поначалу боялись, как заскрипит дверь ночью. Вот сейчас нас отправят на допрос... Но время шло, а нас никто не спрашивал и нее трогал до самого конца. Верно, заглазно написали. Страшно было, когда слух пронесется, что сейчас отправят большую партию в ссылку.

Ввиду этого наша красавица раздала нам по большому куску ваты, чтобы сшить наколенники. У меня самой одеяла не было, так что этот кусок ваты я наложила на свое холстинное покрывало. Видя, что я настегиваю вату, некоторые дали мне свои куски, и у меня получилось одеяло: хотя и тоненькое, но все же было хорошо. Я им была очень благодарна.

Неожиданно приехала племянница Женечка. Она вошла в тюремный двор, но прием уже оканчивался, и когда ей отказали, она начала плакать и сквозь слезы стала говорить, что ей непременно надо видеть меня. Измученный вид ее и горькие слезы тронули, вероятно, начальника тюрьмы, и он уже ласковым голосом сказал: «Ну идите, вас пустят».

Обыкновенно свидания были через решетку, а меня провели в комнату, где нам поставили два стула и мы с ней могли поговорить свободно, без стражи. Приезд Женечки был для меня большим утешением.

Приезжала ко мне потом и сестра М. Она привезла пятьдесят рублей (вырученные за мои хирургические инструменты), но так как я была за решеткой и нас разделял довольно широкий проход, то ей невозможно было передать их мне. Она только намекнула, а сделать ничего не могла.

Но здесь помогла мне одна из заключенных - комсомолка. Ее иногда назначали в помощь надзирательнице, и она имела доступ к внешним воротам. Узнав о моем огорчении, она сейчас же побежала к воротам и еще застала там сестру Марию, которая не спешила уходить, так как не знала, как ей поступить. Вот здесь-то и пришла моя посланница, которой она и передала деньги. Но сама сестра Мария все же беспокоилась, дошли ли они до меня, так как пришлось отдать незнакомой и поверить на слово. Я ей написала, что все в порядке.

Грустно было смотреть на тюремный двор, где за внутренней стеной нам виднелось до третьего этажа красное здание. Его называли «американкой». (И теперь, после стольких лет, при этом слове у меня содрогается сердце.) Это была строгая одиночная тюрьма. Некоторые побывали там и знают, как тяжело, когда не видишь ни одного человеческого лица. Ирочка, всегда грустная, часто становилась на подоконник и смотрела на огоньки в окнах «американки». Там был заключен ее муж, с которым она прожила только два месяца, и вот, пришлось разлучиться, чтобы на этом свете больше не увидеться...

У меня были рукописные утренние и вечерние молитвы и, подготавливаясь к предполагаемому скорому нашему отъезду, я переписывала молитвы для тех, кто останется и кто просил меня об этом. Прожили мы здесь до 22 декабря (день памяти св. Анастасии Узорешительницы). После обеда наша надзирательница приходит к нам и с радостью сообщает мне, что я освобождена сегодня, можно с вещами идти в контору. Но так как я сама не могу донести вещей, то она даже разрешила двум заключенным помочь мне нести. Все окружающие так радовались за меня.

Надзирательница сказала, что из соседней камеры отпускается м. София С, и мы в конторе сойдемся. Еще надзирательница, выдавая мне вещи в кладовой, тихо сказала: «Если вам негде переночевать, возьмите адрес моей тети». Я взяла и поблагодарила ее.

Пока мы сидели у ворот в конторе и ожидали завершения некоторых формальностей, по камерам уже было объявлено об отправке большого этапа в ссылку: в него вошли и наши батюшки, и сестры. Только трое из них: отцы Макарий, Феодот и Мелетий, с вещами на плечах, были пропущены через ворота у нас на глазах. Они отправлялись в свободную ссылку в Архангельск.

Пока мы ждали, на площадке перед конторой строился Большая часть из них были мужчины, только в конце стояли женщины; мы узнали наших по их длинным монашеским одеждам. Конвойные строго кричали на них при всякой попытке повернуться выступить немного из линии рядов. Кричали, что без всяких разговоров будут стрелять. Потом скомандовали, и ряды двинулись ротам.

Из полуоткрытой двери конторы мы смотрели, - в глазах стояли слезы, - как большими шагами (им надо было поспеть за мужчинами) в своей длинной одежде проходили монашки.

По уходе этапа нам выдали бумажки и сказали, что мы можем идти за ворота. Но у нас были неподъемные вещи. Нашелся добрый человек, позвал извозчика. Мы могли поехать по адресу, данному надзирательницей, но м. София предложила мне отправиться к знакомым монашкам. Было уже совсем темно.

Переночевали у монашек и пошли к ранней обедне. Служил владыка Серафим. Узнав про Шамординский монастырь, он был рад потому что всегда с любовью относился к этому монастырю и был там не раз. Он был рад и за нас, что мы отпущены на свободу.

В этот раз впервые совершал диаконское служение только что рукоположенный наш козельский о. Гермоген. Не раз он нам благодетельствовал, когда мы жили в Козельске: привозил со своего хутора солому для тюфяков. И он тоже был рад за нас.

После службы мы не сразу поехали, а решили зайти в ГПУ, где было написано в наших отпускных бумажках. Долго мы там стоя в ожидании около окошечка: что-то долго справлялись о нас. Наконец, вынесли бумаги, в которых было сказано, что к 1 января мы должны быть на месте свободной ссылки в г. Архангельске и там немедленно отметиться.

Это нас удивило и, конечно, огорчило, но не очень сильно. Ведь мы и раньше все время жили под угрозой того, что куда-то придется уехать. Мы только попросили разрешения заехать домой за вещами. На это нам сказали, что заехать можно, лишь бы к сроку поспеть.

Этот день мы пробыли в Смоленске, так как м. София вспомнила, что не смогла забрать свои книги из шкафа Ольги-красавицы. В эти часы мастерская была уже закрыта. А теперь она пошла за ними.

24-го рано утром мы сели в вагон. Мимо нас быстро прошла Катя Толстая, не взглянув на нас. Но в следующем отделении свободных мест не было, и ей пришлось возвратиться в наше. Видно было, что ей не хотелось встречаться с нами. Она неохотно отвечала, даже в голосе слышалось раздражение. Одета она была по-светски: хорошее цветное платье и шапочка. Ехала домой. Вот про какую перемену внешности говорил мне следователь.

При первой возможности Катя отошла от нас и села на другое, дальнее место. После этого мы с ней никогда не встречались, я только слышала, что она поселилась там же, где жила прежде.

Сестры наши - м. Анисья, сестра Поля и Маня - встретили меня с невыразимой радостью. Им было уже сообщено, что нас освободили совсем. Вероятно, м. София в первый же день им написала. И как же теперь было тяжело разочаровывать больную м. Анисью! Она повернулась к стене и от скорби ничего не говорила.

Надо было приготовиться, чтобы причаститься в первый день Рождества. Нерадостным был наш приезд домой. Ходить никуда не пришлось, так как времени не было: надо было собираться. Пришла попрощаться м. казначея.

Вещей я брала много: все необходимые и все любимые духовные книги. Крест с подставкой. Набрала багажа, как ни у кого. По примеру наших раньше сосланных (они переехали в одно место и там жили до конца ссылки), я взяла и тяжелые книги. Тем более, что, когда нам в ГПУ давали путевые бумажки, я спросила, какие брать вещи, и они ответили: «Все, которые вам нужны».

Сестры приходили к нам попрощаться, и каждая сколько-нибудь сунула мне в руку: так собралось восемьдесят рублей; значит, я обеспечена на проезд, и на первое время хватит.

С м. Анисьей мы прощались навсегда... Спешили с отъездом, чтобы поспеть в срок. Сестра Поля проводила нас с м. Софией до вокзала. В Москве была пересадка, а оттуда уже до Архангельска. Вещи сдали прямо до Архангельска.

 

1930 год

1 января. Приехали рано утром, ручные вещи оставили на хранение. После чая отправились в ГПУ. Был сильный мороз. Для приема ссыльных был приспособлен громадный сарай, народу полно. Холод здесь был ужасный, потому что в ворота из скважины дуло. По очереди подходили к окошечку. Большинство были мужчины, женщин мало, и нам отдали предпочтение - приняли раньше.

Они, вызывая кого-либо, имели на руках конверт со всеми бумагами, касающимися того человека. Вызвав меня, сказали: «Вы врач, вы здесь хорошо устроитесь». А у меня вырвались те слова, которые были у меня на душе: «Где мне устраиваться, я сюда приехала, чтобы умирать, а не устраиваться».

На это мне ничего не сказали, только дали бумажку, как ссыльной, - на право проживания в Архангельском районе, и сказали три раза в месяц являться в ГПУ, и еще - где мы будем получать хлеб.

Надо было искать квартиру или хотя бы временный ночлег. Но нас нигде не принимали. Походив целый день по городу, мы опять возвратились на вокзал. Ночевать там не полагалось, но старичок сторож сжалился над нами и позволил нам переночевать, хотя, как мы видели, другим он не разрешал.

В центре города была маленькая церковь, остальные закрыты или большей частью разломаны, повсюду видны развалины. Церковь небольшая и битком набита. Видно было, что мужчин больше, так как, главным образом, именно они - ссыльные.

И вот здесь, смотря на этих ссыльных, молящихся с таким умилением, даже иногда с рыданием, вспоминаешь слова акафиста: «Бане, омывающая совесть»259. Действительно, где услышишь молитву более умиленную и усердную?! Вот казак, уже престарелый, стоя на коленях, со слезами вполголоса молится всю службу. А там видишь с вышитыми крестами на головном платке, на плечах и на груди крестьян и крестьянок: видно, они как исповедники сюда высланы.

Целый день мы снова ходили по городу; где-нибудь на крыльце посидим, отдохнем и опять странствуем, чтобы найти себе приют. В пригороде, называемом Саламбули, за мостом, хотела нас приютит одна женщина, но она жила в общежитии для рабочих. Она покормила нас супом и напоила чаем. И мы сказали ей, что если уж будет никакого выхода, то вернемся к ней. И опять пошли.

Дорогой нам кто-то посоветовал, что лучше всего пойти ко всенощной: попросить кого-нибудь из местных жителей нас приютит Мы так и сделали. Действительно, после усердной просьбы одна старая женщина согласилась, только предупредила, что живет с глухим братом, и она введет нас в свою комнату, так что он и знать не будет. Он бывает недоволен, когда она кого принимает.

Войдя в ее комнату, мы увидали в углу икону Казанской Божией Матери, а на круглом столике портрет какого-то батюшки, перед которым она остановилась и рассказала нам, что это ее духовник о. Димитрий. «Верно, он уже умер», - со слезами сказала она. Он сослан в Сибирь, и от него давно нет известий. Там мы переночевали. Когда некуда было деться, она еще несколько раз принимала нас.

Как-то во время этого странствия по городу сели мы отдохнуть на крыльце. Уже спускались сумерки, шел снег, начиналась метель; и вот, мы увидели, как в нескольких саженях от нас шли монахи - мужчины и женщины - в длинных одеждах. Это этап из Москвы. С вокзала они шли в город Пинегу.

Проскитавшись по городу десять дней и не найдя квартиры, мы пошли в деревню верст за шесть-семь, где поместились не очень давно приехавшие из Пинеги б. Никон и о. Агапит. Отбыв в Кеми свой срок, они были назначены в Пинегу, где им вскоре пришлось расстаться. Отец Агапит был назначен в Архангельск, но, не найдя здесь квартиры, вынужден был поселиться в деревне. Свой адрес он прислал в Козельск, и к нему направился о. Макарий.

Батюшка Макарий Оптинский, который жил в Козельске, был Необыкновенной доброты. Скажет, бывало: «Ну, мать Амвросия, не забывай своего послушания. Скоро праздник, надо послать гостинцы нашим ссыльным». И эти слова меня очень поддерживали: я с радостью обходила всех монашествующих и верующих по городу. Да другому и не так было бы удобно. Я их всех лечила, и они мне доверяли. Как-то я сказала одной матушке: «Собрала бы и ты», а она на это: «Не подумали бы, что это я для себя». Беднота кругом, ну хоть и по мелочи. Обойду всех и соберу рублей пятьдесят: конечно, самое большее.

И о. Агапиту некому было посылать. Я написала ему: если что нужно, чтобы он просто писал. Он написал, что нуждается страшно в сапогах; ему дали командировку в лес, на болото. Один купец, бывший кожевник, дал мне немного кожи (из остатков), а монах-сапожник, который раньше шил о. Агапиту и имел его мерку, сшил сапоги; теперь можно было послать ему. Батюшке надо было собрать на простую дубленую шубу. И, слава Богу, все удавалось. Этот посильный труд был для меня утешением. Так хотелось сделать хоть что-нибудь для них...

Вот туда и решили мы идти. На чужой, незнакомой стороне мы рады были этому свиданию. Нас оставили переночевать. В соседних домах мы узнавали о квартире.

В этой же деревне поселился и присланный сюда с Соловков владыка Тихон Гомельский. Он радушно встретил нас. Помещение у него было хорошее, он занимал две комнаты. В одной - была марлевой занавеской отделена часть для алтаря. Заботился, чтобы нам поблизости найти квартиру. Просил об этом свою хозяйку, был так добр к нам, приглашал нас бывать у него, и когда мы ушли на ночлег, он со своей хозяйкой прислал нам горшочек меду, сливочного масла, и записочку. Вот она:

«Добро пожаловать в Северный Край - русскую Фиваиду, всечестные матери Амвросия и София! Посылается вам мед и масло, как символ сладости духовной, посылаемой рабам Божиим, изгнаным правды ради...

Место изгнания - преддверие Земли обетованной!

На первое обзаведение посылаю по посудинке и по тряпочке: одной горшочек и платок, а другой блюдце и салфетку.

Т. Е. Г.»

Зная его еще раньше по рассказам, как великого ревнителя православия, я радовалась встрече с ним. Он рассказал нам о мученической кончине великого начальника земли Русской - Гермогена Саратовского и о его чудесном погребении260.

Не найдя для себя ничего определенного, мы, однако, большой надеждой. Мы были уверены, что о нас будут заботиться батюшки наши, и владыка. Действительно, очень скоро пришел о. Агапит и сообщил, что нам соглашаются отдать комнату в деревне, соседней с той, где жили они.

Мы зашли на вокзал, взяли свои вещи из хранения и на двух санях отправились в эту деревню с о. Агапитом. На предполагаемую квартиру приехали уже вечером. Отец Агапит вошел, а там какие-недоразумения: просит меня зайти, надо хозяев уговаривать. Мы к ним поднялись на второй этаж, так как на Севере на первом этаже хозяйственные постройки, живут же на втором этаже. После долгих уговоров хозяева согласились.

Тут вбежал извозчик и начал нас торопить с деньгами за провоз. Внизу с вещами оставалась м. София. Извозчик быстро уехал. Одного пакета, где было самое мое дорогое, - нет. Искать не у кого и где. Там были мои дорогие вещи: письма, золотой крест о. Aзапита и мои новые сапоги (мне подарили хорошую кожу бывшие купцы и один батюшка). Жаль было всего этого...

Хозяева предоставили нам комнату своей покойной матери, которая недавно умерла. Чистота везде замечательная. Дом большой, комнаты высокие, оклеенные, полы крашеные, блестящие. Жили только двое - молодые муж и жена. Кухня тоже блестит. Полки окрашены белой краской, на полках расставлена посуда. Причина всего этого - голод: городские жители отдают все свои хорошие вещи ни за что. В гостиной ковры, плюшевая скатерть. В углу на столике перед образами высокая, аршина полтора, мраморная статуя Венеры... Одним словом, от кухни до уборной все тщательно устроено и блестит чистотой.

Наконец-то, после стольких дней странствования мы поместились в своей небольшой, тоже чистенькой комнате.

Здесь, по деревням, как мы уже видели, все крестьяне зажиточные. У них хорошие внутренние помещения, теплые дворы для скота.

На другой же день навестил нас наш благодетель о. Агапит. Дала ему для чтения пятый том Добротолюбия на русском языке. Приятно нам было побеседовать. Стали спрашивать о б. Никоне. Он с такой любовью вспоминал их совместную жизнь и грустное расставание. Он упомянул, как о. Никон рад будет, когда я ему напишу.

А я между тем не решалась еще писать, думая, удобна ли вообще такая переписка. Но теперь после слов о. Агалита, конечно, решилась. И так мы расстались: в надежде взаимного общения. Передал вам о. Агапит радушное приветствие от владыки и приглашение к нему. Он даже поручил своей хозяйке купить муки, чтобы угостить нас блинами (начиналась масленица).

Через день или два мы узнали, что владыка и о. Агапит арестованы. Только что о. Агапит отдал в починку свои валенки, а морозы теперь сильные, и пришлось уехать так.

Вскоре наступил сороковой день по смерти матери хозяев. Они водили в соседнее село за две версты в церковь. Пригласили священника на панихиду и устроили обед. Нас пригласили тоже. Я предупредила хозяйку, что нельзя, чтобы статуя стояла под иконой, но она промолчала, так и служили.

За обедом мне пришлось сидеть рядом с батюшкой и я сказала, между прочим, как приятно нам видеть, что здесь исполняются народом христианские обряды. «Только по внешности, а внутреннего ничего нет», - так прямо и сказал он.

Когда через несколько дней я зашла в тот дом, где жил владыка, хозяйка сообщила, что получила из тюрьмы открытку, и показала ее мне. Он просил прислать кое-что необходимое, например, мыло и т.п. Она сказала: «Сама я не могу решиться, дети меня будут укорять. Надо же кому-нибудь исполнить его просьбу». И я решилась. Но для меня эти пять верст от нашей деревни до города были так трудны, что каждый раз, идя туда, я шла как на смерть. Дорога - по реке, был очень сильный мороз и ветер. Так как сил у меня никаких не было, то я не в состоянии была нести даже незначительную тяжесть (например, хлеб, который нам выдавали) и купила там на базаре саночки - в них всё и возила.

Матушка София была моложе меня лет на десять. А главное, я не могла оправиться после болезни и ходила медленно, поэтому нам не приходилось ходить вместе.

Собрали мы посылку для владыки. Главная часть ее была от наших батюшек. Всё уложила в ящичек и привязала к саночкам. Вскоре по выходе меня догнал человек в санках, который согласился привязать мои санки к своим и меня посадить.

День оказался неприемный, надо было ждать день или два. Меня приютила одна немолодая девушка, вроде блаженной. Жила она в плохоньком мезонинчике. У нее только недавно умерла мать, и она была скорбящая.

Наконец, сдала посылку от лица хозяйки. Узнавала об о. Агапите, но не могла узнать ничего. Бедный, как-то он без валенок! Владыка еще писал хозяйке, просил черного хлеба.

Пришла телеграмма от о. Агапита с его адресом: станция за городом на одиннадцатой или семнадцатой версте. Просит валенки.

Снарядили две; посылки: для владыки и о. Агапиту. Сын хозяйки согласился довезти меня с посылками в город. Опять ночевала блаженной. Отнесла посылку в тюрьму.

Но как на электричке ехать к о. Агапиту, и кто знает, сколько там идти? Девушка эта согласилась меня проводить. Посылку увязали в саночки, и поэтому пришлось стоять с ней на площадке. Электрички полны одних рабочих-мужчин - там всё лесопильные завод. Народ бойкий: на остановках вылетают, как сумасшедшие.

Наша станция. Со ступенек электрички надо сходить прямо на обледеневшую горку. Я, конечно, упала. Через мою голову прыгают рабочие. Чья-то рука оказалась над моей головой и защищала меня от прыгающих. Слава Тебе, Милосердный!

Расспросили, где здесь помещаются заключенные. Версты две или больше надо идти, как нам указали. Заскорузлые низкие деревца, между ними тропинка, по которой мы и пошли. Спаси, Господи, девушку. Она везла санки и решила меня проводить до места.

Девушка возвратилась. А я стала дожидаться, добиваясь приема. Наконец, меня впустили в палатку и раскрыли посылку. Heнайдя ничего недозволенного, отнесли, и я получила ответную записи благодарностью. Сделалось совсем темно, надо где-нибудь ночевать. Не помню, как-то вышло, что мне дали ночлег: пустили какие-то семейные добрые люди. На другой день даже угостили меня блинами и на дорогу дали. Занесла их, проходя мимо палатки, просила отдать их о. Агапиту. Он опять ответил мне запиской. Укоряла себя, что можно было бы еще послать и хлеба, а я не купила.

Дойдя до станции, я узнала, что испортились электрические провода. Поезд сейчас не пойдет; надо ждать, но сколько, неизвестно. И я решилась идти до следующей остановки. Но и оттуда поезда не шли. Надо было идти до самого города. Уже темнело, и я едва успела дойти до тех рабочих, которые как-то приютили нас в предместье города. Там и ночевала. Слава Богу, устроилось главное дело с валенками. Не верилось даже, что все так благополучно окончилось.

Долго еще после этого путешествия я никак не могла прийти себя. Уже были последние числа января. Как-то раз пришел кто-то из властей. Хозяйка вышла. Он о чем-то поговорил с ней и сказал: «У вас чуждый элемент». Она к нам пришла расстроенная и говорит: «Найдите себе квартиру еще где-нибудь». Но ничего не находилось. Накануне Сретения мы пошли в соседнее село, где были батюшки о. Мелетий и о. Феодот. Они посоветовали спросить у просфорницы - у них большой дом и пустой мезонин, где недавно жил ссыльный. На ночь, с дозволения хозяйки, они пригласили нас к себе.

Когда мы зашли перед службой к просфорнице, старушка нам отказала. После всенощной мы пошли ночевать к нашим батюшкам. И увидели, как тяжела их жизнь. У одного (о. Феодота) была кровать, а другому приходилось каждый раз спать на полу...

Хозяйка не хотела нарушать своего обычного порядка в этой комнате. И сдавая им эту комнату за дорогую цену, не пожелала даже вынести своего зеркала и комода, а постоянно вбегала посмотреться, часто полураздетая. Была она лет пятидесяти или около того, но легкомысленная. С батюшками держала себя очень свободно, требовала, чтобы приносили воды для нее; если завернутся половики в проходной комнате, она им делала выговор.

Но к тому, что мы у них переночевали, она отнеслась благосклонно; вообще она к нам как-то дружелюбно относилась, чему батюшки были очень рады.

Было очень поздно, когда мы пришли от всенощной. Пока легли - уже больше двенадцати часов, и видим, что смиренный о. Мелетий пошел за водой на колодезь. Нам было так его жалко: ведь ему больше шестидесяти лет, а приходится качать воду, и он все это делает с великим смирением. У батюшки Феодота, хотя он, может быть, и моложе, - грыжа.

После обедни просфорница нас пригласила пить чай, сама предложила квартиру в мезонине и сказала, что муж ее приедет на лошади за нашими вещами. Вот как неожиданно и чудесно вышло! Оказывается, прошел слух, что сюда везут инвалидов, и хозяйка, боясь, чтобы они не заняли часть дома, предложила нам жилье и даже спешила с переездом. В тот же день к вечеру мы уже были на новой квартире.

Здесь нам было удобнее: совсем отдельный вход. К нам сюда приходили наши батюшки, и еще появились два знакомых - о. Серафим и о. Кузьма (Магда), совсем молодые, из Петровского монастыря.

И церковь здесь была.

Теперь, имея уже более прочный адрес, я послала письмо о. Никону и впервые узнала от наших батюшек, что батюшка Никон болен. Так было тяжело!

Вскоре я получила от него из Пинеги первое письмо: «Поздравляю тебя, честная м. Амвросия, с грядущими Святыми днями Страстной и Светлой седмицей и усердно желаю тебе радования о Господе и всякого утешения духовного и благополучия. Не знаю, придется ли еще до праздника написать тебе, и поприветствую тебя радостным: Христос Воскресе!

Призываю на тебя мир и Божие благословение. Благодарю за письмо. Да поможет тебе Господь!

Ожидание перемещения - это одно из тяжелых условий: жизни. Хотели и меня, как многих других, переместить, но я и остался по болезни. Но болезнь меня не радует. Доктор определил туберкулез легких. Духом я спокоен, ибо на все воля Божия. Все необходимое имею, а будущее в руках Божиих. Слава Богу за все. Радуюсь, что у тебя хорошее настроение. Да, Господь вразумляет над и призывает ко спасению. Желаю тебе бодрости духа и крепости душевных и телесных. Да пошлет их тебе Господь.

Сердечно жалею девицу Марию и молюсь о ней. Девице Евгении мир и Божие благословение, и о ней молюсь. Больную Анисью только и приходится всецело предать воле Божией; Господь ведает, что творит, и, видно, всем нам необходимо нести крест.

Пиши, если куда переедешь. Адрес мой пока: Пинега, до востребования. Прошу святых молитв твоих и у отцов. Привет им. Бог даст еще напишу. Пиши и ты. Господь да хранит тебя. Прости грешно иеромонаха Никона. Мир ит. и спасение!»

Тяжело мне было читать это письмо. И теперь уже, по стольких лет, глубокая печаль захватывает сердце, когда я перечитываю батюшкины письма. Не ожидала я, что так быстро и сильно батюшка заболеет. Написала сейчас же м. Валентине, которая раньше всех была выселена, и еще написала о болезни о. Никона б. Мелетию. Матушка Валентина прибыла в Пинегу одновременно с нами. Вероятно, мы и видели их этап, когда сидели на крыльце. Ее я спрашивала о состоянии здоровья батюшки.

Не успела еще ответить м. Валентина, как батюшка написал мне: «Христос Воскресе! Еще раз поздравляю тебя, чадо мое, со Светлым Праздником и призываю на тебя мир и Божие благословение. Читал я твое письмо к м. Валентине, не знаю пока, ответила она: нет.

Но я ведь тебе уже писал, что доктор нашел туберкулез и уже в первой стадии, а далеко зашедший. Меня беспокоит то, что жар 39° долго держится, а от этого и слабость и иногда аппетит пропадает. Больше лежу. Я сам удивляюсь, как быстро и неожиданно для меня это случилось. Теперь я думаю, что те сравнительно легкие простуды, которые, казалось мне, прошли бесследно, были началом того, что сейчас видим.

У врача приходится бывать редко, ибо живу далеко (шесть верст), водить трудно и, может быть, не полезно, а лошадей нет. Поэтому пользуюсь лишь лекарствами.

Кашля мало, почти нет. Быстро утомляюсь всякими движениями. Чувствую себя хорошо. Господь не отнимает у меня этой милости. За все слава Богу! Все потребное имеется. Живу с о. Петром261, он мне помогает. Предаюсь воле Божией. Жизнь наша в руках Божиих. Прости. Мир ит. и спасение.

Грешный иеромонах Никон. 27 марта старого стиля».

Когда мы пошли в ГПУ, нам сказали, что можно проситься в некоторые места в Архангельском и Вологодском районах. Я напирала б. Никону и спросила, как мне быть.

Здешние батюшки: о. Мелетий, о. Макарий и о. Феодот решили, что Царица Небесная укажет: помолились и положили билетики за образ. Вышел билетик - не проситься никуда.

Очень быстро, не успела я еще получить ответ от батюшки Никона, как пришла бумага, чтобы мы 6 мая ст. ст. были на пристани с вещами. Мы взяли извозчика и утром были на берегу. Сюда же прибыли и все наши батюшки. Дня за два или три до нашего отъезда. София решила лучшие вещи отправить домой. Между прочим, и сапоги свои. Чтобы дойти до почты, ей нужны были сапоги (местность болотистая), и она надела мои - совсем плохие, с кривыми каблуками, дырявые. Я написала Поле, чтобы она как-нибудь постаралась купить для меня хоть плохонькие, и ей удалось найти на базаре за 25 рублей. Я рада была, что хоть такие она успела мне прислать. Надевая их, я закручивала ноги, а м. София, видно, не поостереглась, много ходила и натерла себе пузыри. Ноги ее разболелись, и температура поднялась до 39°. Пришлось ей отстать от нас, с ней осталась одна сестра на свой риск.

К берегу нам были поданы большие лодки (там их называют «карбасами»). Все мы поместились на одной.

А батюшка Мелетий накануне нашего отъезда был отправлен на пароходе для следствия в другое место. Жаль нам было расставаться с б. Мелетием и провожать его совершенно одного. Куда его повезут, мы не знали: так же, как и о себе.

Проехали мы немного, до какого-то полуострова, куда прибывают ссыльные для карантина, а позже отправляются дальше. Это пересыльный пункт. Нас поместили в маленькой комнатке, половину которой мы и заняли втроем. Вещи наши были сгружены кучей, мы на них и поместились. Другую половину комнаты заняли еще ссыльные.

На этом островке был ручеек, куда мы ходили за водой и умываться. Батюшка Макарий вынул селедочки, я предложила пойти на речку - почистить и помыть. Здесь я почувствовала, что нет; никаких сил. Едва справившись с селедками, я почувствовала полное изнеможение, но, конечно, вида не показывала.

Оставшаяся с м. Софией сестра принесла нам полученные без нас письма. Мне было от б. Никона. Вот оно: "Христос Воскресе!

Мир ти и спасение и Божие благословение, чадо мое, м. Амвросия. Получил твое письмо. Ты беспокоишься о моей болезни и желаешь знать все подробно. Я уже писал тебе, но и еще могу написать.

Квартира достаточная, хотя может быть и есть немного сырости. Питание имеется обычное: суп, лапша, каша, есть постное масло пока еще есть немного скоромного; имею бутылку молока ежедневно, есть сахар. Вообще голоден не бываю. Привык есть раз в день, чай пьем два раза.

Медицинского надзора нет. Здесь врачи к нам не ходят, идти в больницу на обычный прием, очень спешный, и только. Но хотя и живу от больницы в шести верстах, идти не решаюсь. Лошадей нет, и я выжидаю удобного случая съездить. Был у доктора один раз и просил его сказать откровенно. Он сказал: в легких плохо, туберкулез. Главное, температура 38-39°. Прописал тикоил, Доверовские порошки и три раза в день тинктуру строфант с валерианой по 20 капель. Вот и все. Кашель редкий. Скоро утомляюсь. Болей чувствую.

Болезнь началась внезапно. Чувствуя себя здоровым, я пошел копать снег около дома и почувствовал боль в венах больной ноги. Я все же несколько поработал и утомился. Сразу заболели все вены начиная от живота до пяток (это первый раз за четыре года). Я положил компресс, смерил температуру - 40°. Оказалось кровоизлияние

На следующие три дня температура была почти нормальная! Вдруг я почувствовал боль (колики) в груди, температура 40°, которая была не более недели. Я лежал довольно долго - две или более недели. Вены перестали болеть, кровоизлияние рассосалось, но рана, открывшаяся немедленно, прошла только недавно. Прежнего дыхания нет, оно не так свободно.

Квартира спокойная, живу в д. Козловке с о. Петром, брат Валентины (Устюши). За деньги здесь почти ничего купить нельзя. Просят вещей, особенно полотенца, холсты и т.п. У меня были тряпки, и я писал, чтобы прислали мне. Тогда можно иметь молочные продукты.

Да поможет и тебе Господь, и да управит путь твой на спасение. Вручаю себя Богу. Бываю покойнее, когда своей воли не проявляю. Поэтому просить о чем-либо не решаюсь пока, да и нет уверенности в том, что будет обращено внимание. Будем молиться Господу, да спасет нас и да поможет нам в бедах и нуждах: иного пристанища и надежды не вижу. Человеческие расчеты и суетны и ошибочны. Когда приходится терпеть и трудное что-либо, но знаешь, что нет тут твоей воли, получается нравственное облегчение и мир души.

Да будет воля Божия. Да не посрамит Господь веры нашей и преданности воле Его!

В Пинеге, кроме пайка, трудно найти продукты питания, и кто не получает посылок, конечно, нуждается, голодает. Базара нет, только промен на вещи. В самой Пинеге не оставляют, посылают куда-либо дальше, в деревню. Кто может работать, в лес посылают и на другие работы. Кто имеет документ о неработоспособности, того не посылают на работу, а куда-либо в деревню, подальше стараются, но бывает, что и недалеко устаиваются.

Почта ходит исправно. Паек, получаемый безработными, конечно, недостаточный: 300 гр. хлеба в день, 600 гр. пшена в месяц и два килограмма рыбы в месяц, соли достаточно, зимой пол-литра керосина.

Климат, как в Архангельске, только ветры пронзительные бывают часто. Народ скорее неприветливый, мало сочувствует.

Овощей и на промен почти не найдешь, даже картофеля. Не знаю где как живется, и сравнивать не могу.

Благодарю Господа, что доселе подкрепляет внутренне и все для меня необходимое посылает. Слава Богу за все!

Спаси тебя, Господи, за заботу обо мне. Милость Господня да будет с тобою во век. Прости. Прошу молитв твоих и отцов наших. Благодарю их за привет и сочувствие. 7/20 апреля.

Задержалось письмо. Последние дни температура 38-39°. Масло я достал на промен и молоко имею. Да будет воля Божия. 12/25 апреля».

Как мне тяжело было читать это письмо. Спросила я, нельзя ли теперь просить переменяться местами? Сказали: «Конечно, нет».

Среди ссыльных был молодой священник с юга. В праздник он и несколько бывших сестер ходили поодаль, в кустарник, и там молились. Пригласили потихоньку и меня. Надо было идти очень осторожно, поодиночке.

Комендант - кавказской народности, говорит дружелюбно, доброжелательно. Батюшки поручили мне вести все переговоры с ним и с начальством, которое еще бывает. «К вам они хорошо относятся, вот вы и поговорите с ними», - сказали батюшки.

М. София впоследствии рассказала мне, что когда она была после нас на этом пересылочном пункте, то расспрашивала: куда отправлена такая-то старушка; ей хотелось узнать про меня. Комендант ответил, что он помнит такую, она напомнила ему мать, и ему так хотелось даже освободить ее. Недаром же батюшки заметили его доброе отношение ко мне.

Приехал начальник, и они вместе с комендантом объявили, сейчас всех будут обыскивать. Меня позвали и сказали, что поручусь за своих и за себя, что у нас нет никаких медицинских бумаг от докторов, то нам поверят на слово и не будут обыскивать пошла к батюшкам и спросила бумаги, которые у них были. Они отдали и я передала. И нас больше не трогали. Других осматривали тщательно, много было хлопот из-за этого. Одна пожилая интеллигентная женщина, раздеваясь, куда-то сунула свой образ драгоценный и не нашла: так плакала!

Скоро должен был окончиться наш карантин (кажется, десять дней или четырнадцать). Сестра принесла с наших квартир письма. И мне было письмо от б. Никона.

Это было последнее письмо, которое я от него получила:

«Христос Воскресе! Дорогая дочь моя, м. Амвросия! Письмо твое от 14 апреля получил только 28 апреля. Сердечно благодарю тебя за любовь и заботу. Спаси Господи. Конечно, и я рад был бы видеть тебя. Но нельзя забывать, что мы своей воли не имеем, и может случиться так, что и в Пинеге будешь, но не будешь иметь возможно видеть меня, ибо и здесь бывают частые перемещения и назначения в разные места. Поэтому, думается мне, не нужно ставить тебе свое положение в зависимость от моего.

Не имея никаких примеров в отношении подачи заявления, никаких справок, совершенно не зная чем мотивировать свою просьбу (Каргополь не Крым), да и почти не надеясь на какие-нибудь благие результаты, я пока решаюсь оставаться на месте, предавшись воле Божией. Вызывать тебя в Пинегу не решаюсь, сознавая, какие трудности тебя могут встретить. С другой стороны, как будто не решаюсь и отклонить твое желание. Нет у меня определенной решимости в этом вопросе. Господи, помоги и вразуми! Надо молиться, да укажет Господь путь.

О себе могу сообщить, что болезнь, как мне кажется, идет вперед, ибо температура не падает ниже 38-39°. Это наводит на мысль о скоротечности болезни. А так я себя чувствую как будто все в одном положении. Легкая болезненность есть во всем теле и груди. Температура беспокоит меня и внушает мысль о близости смерти. О выздоровлении теперь почти и не думаю, считая это несбыточной мечтой. Предаюсь воле Божией.

Сердечно благодарю отцов за любовь и внимание, и заботу обо мне. Спаси их, Господи!

Призываю на тебя мир и Божие благословение. Да хранит тебя господь под кровом Своея благости. Молюсь о тебе моею немощною молитвою, но все же молитвою любви о Господе.

Приходила мне мысль ехать тебе туда, куда поехали или поедут отцы, чтобы не быть совсем одной. Но опыт показывает, что разлучение неожиданно настигает. Не надейтесь на князи, на сыны человеческие: в них же несть спасения. Блажен ему же Бог Иаковль помощник его, упование его на Господа Бога своего262: единая надежда на Бога, вот твердое основание. Остальное все непрочно, и особенно в нашем положении. Совершенно не знаешь, где лучше, где хуже и pro ожидает. Да будет воля Божия!

Преподобный Феодот Студит, сам бывший в ссылке, ликует и радуется за умирающих в ссылке. И мне приходила мысль, что мы, иноки, отрекшиеся от мира и ныне, хотя и невольно, проводим мироотреченную жизнь. Так судил Господь. Наше дело хранить себя в вере и блюсти себя от всякого греха, а все остальное вручить Богу. Не постыдится надеющийся на Господа.263

У нас, хотя начали ходить пароходы, но редко, да еще, говорят, скоро будет сплав леса по реке и тогда, должно быть, прекратится пароходное движение. Все это создает большие затруднения в почтовом и вообще во всяком сообщении. Погода холодная, ветреная, пасмурная. Получила ли ты мое письмо, которое, хотя и заказным я послал, но в самую распутицу?

Прости. Желаю тебе всякого благополучия и помощи Божией. Прошу твоих святых молитв, и у отцов.

Грешный иеромонах Никон. 30 апреля/13 мая». Какой нравственной поддержкой было мне это письмо моего дорогого духовного отца! Как буквально исполнились его слова! Никак нельзя надеяться на человеческую немощь, только Господь Своею сильною рукою поддерживал и помогал мне в тяжелые минуты, а этих тяжелых минут было так много!

Карантин кончился, и нас потребовали на баржу. Помню, солнце склонялось к закату, когда нам объявили о посадке на баржу с крышей. Куда и как мы ехали, я совершенно не представляла. Можно было за деньги взять носильщика с двухколесной тележкой: так мы перевезли вещи и поместились на палубе баржи. Только когда наступил день, стало видно, что мы плывем по реке Северная Двина. Мы останавливались, к нам прибавляли еще людей. Вижу: на руках внесли, сняв с подводы, молоденькую девушку. Она была тяжело больна, еле дышала, но получила бумагу, что надо явиться, и ее из деревни перевезли и положили на баржу. У нас было тесно до невозможности вытянуть ноги, но ей, как больной, нашлось место, и ее положили. Я подошла к ней, и мы о чем-то поговорили. Прошло много времени, и она скончалась. Покойницу вынесли при: остановке на берег. Умер и один пожилой человек: его вынесли на следующей остановке.

Наконец, мы прибыли к месту своего назначения, но здесь ссыльных было слишком много: кого-то оставили, остальных послали дальше. Наконец, высадились. Был еще день: яркое солнце, жарко. Остановились около крутого берега, но все же здесь была площадка выгрузили вещи. Нам сказали, чтобы мы с ручными вещами шли вверх, а за вещами приедет трактор и привезет окружным путем. Взвалила я на плечи свой мешок с пристроченными петлями. Было трудно идти по крутой тропинке на гору, где, очевидно, располагался колхоз.

Едва-едва поднялась, отстала от своих. Здесь лежало бревно, села отдохнуть. Пожилой крестьянин подсел ко мне и стал расспрашивать, откуда мы. Прихрамывая, проходит какой-то человек с портфелем и, обращаясь к крестьянину, резко говорит: «Вот ты достукаешься и сам попадешь туда же». Можно было понять, что им запрещено говорить с ссыльными. Я сразу встала и пошла по дороге.

Нас поместили за деревней в очень большом сарае. Большая часть пришедших заняла места у стен, по краям, где крыша была плотнее. А мне пришлось занять место посредине. Когда привезли мои вещи, я поместилась на сундуке, этим было хорошо, только крыша совсем плохая и во время дождя защиты не было. Недалеко от сарая было озерцо или скорее болото. Воду из него пить нельзя. Зачерпнешь и попадается масса головастиков - молодых лягушек.

Среди ссыльных было много магометан. Они были одеты в длинную национальную одежду, строго исполняли свои религиозные обряды, молились и ходили омываться в это озеро.

А за пищевой водой мы должны были ходить мимо этого озера по крутой тропинке, довольно далеко, вниз в овраг: там был родник ключевой воды.

На окраине деревни был колодец. Мы иногда ходили туда своими посудинами и просили у крестьян, берущих воду своими ведрами, и в наши посуды наливать. Большинство исполняло нашу просьбу. Но вот, одна старая женщина из ближайшей хаты, выскакивала иногда и, увидев, что наливают в наши посуды, бранилась, выхватив их, выливала на землю.

Скоро произошло событие, которое потрясло всех. Внук этой злой женщины, мальчик лет трех-четырех, схватил девочку такого же возраста за ножки, когда она, став на доску, заглядывала в колодец, и толкнул ее туда. Она утонула. Вытащили уже мертвой. Колодец забили досками. Что-то грозное, промыслительное виделось в этом…

Как ни строг был приказ не иметь сношения с ссыльными, но мало-помалу все же к нам приходили, иногда за вещи давали какие-нибудь продукты питания. Однажды, лежа на сундуке, я заинтересовалась. Около меня поместилась группа сестер. Среди них была одна, которая только что прибыла из Соловков, рассказывала о тамошней жизни и показывала стихотворение, написанное в день ее Ангела (26 января, она была Мария) ее духовником, епископом Иннокентием, Он был еще молодой; мать его, чтобы быть поближе к сыну, поселилась в Архангельске.

Вот это стихотворение, которое пришлось мне так по духу:

 

Покорно предайся Божественной воле

Воззвавшего к жизни всех смертных Творца,

К Нему обращайся ты в тягостной доле

И в Нем ты увидишь благого Отца.

Не сетуй: Кто прежде времен существует,

Кто правит с премудростью тьмами планет,

Кто вихрю и морю предел показует,

Тот путь безопасный и нам обретет.

На Божию благость свое упованье

Возложим с спокойной душою во всем,

Тогда все и тайные сердца желанья

Господь увенчает отрадным концом.

Напрасно к заботе, борьбе непосильной

И к делу стремиться и тратить покой -

Молись и получишь ты силу обильно,

Все блага молитве дает Он одной.

С любовью предвидит Премудрая воля

В чем благо для сердца, что вред принесет,

И каждому послана Господом доля,

Но верных Своих Он к блаженству ведет.

Ни в чем нет преграды Его начертаньям,

Блаженство творить - конец Его дел.

Поверь же Господним святым обещаньям,

И вечная радость - твой вечный удел.

Надейся! Он видит души сокрушенной

Всю скорбь и страданья в жестокой борьбе;

Но верь - и увидишь тогда несомненно,

Что все Он устроит ко благу тебе.

Как радостно Богом Христом быть спасенной!

Ты примешь от Бога победный венец.

И внидешь с хваленьем души искупленной

В мир вечный, готовый для верных сердец.

 

26 января 1929г. Епископ Иннокентий

 

И еще маленькое стихотворение, такое подходящее к нашему настроению:

 

Как темна и терниста дорога,

Сколько горя и страха в пути.

У Тебя милосердия много –

Поддержи и спаси! О, Спаситель!

Я много грешила,

Но вернулась опять же к Тебе.

Покаянья отверзи ми двери,

Жизнодавче Христе!

 

Эта монахиня Мария, видно, с большим трудом переносила изгнание. Вскоре к ней приехал брат, и им удалось как-то незаметно уехать. Я думаю, владыка, ее духовный отец, не одобрил бы, что она самовольно сошла со своего креста...

Принесли топоры, и нам было объявлено, чтобы мы все шли лес на работу. Батюшка Феодот высоко подвязал свой подрясник и с топором отправился в лес, также и батюшка Макарий. Здесь была игумения Антония, на вид очень слабая: она тоже пошла с несколькими сестрами. Вообще, пошла большая часть, остались только сколько-то слепых, люди с отмороженными руками или ногами и всем больные.

Многие совершенно голодные, бледные, распухшие, едва державшиеся на ногах. Помню, один из таких голодающих подошел своей алюминиевой чашкой к б. Макарию и сказал: «Насыпь мне сухариков, я их съем. А ты потом возьми у меня эту миску, я ведь умираю, она мне будет не нужна».

Все собираются, кто может, а я думаю: ведь я, может быть, даже не буду в силах дойти с топором до места: туда надо идти по страшно крутым тропинкам, которые видны с этой стороны оврага. Я отказалась идти и легла. Человек с ружьем ударил меня и сказал: «Если не пойдешь, тебя запрут в погреб».

К вечеру возвратились наши рабочие, усталые до крайности матушка игуменья повредила себе руку и должна была временно остаться. Они там топором или еще чем-то очищали кору с бревен, этого нужна большая ловкость и сила.

На другой день праздник Св. Троицы. К нам пришел комендант и сказал насмешливым тоном: «Назначаем вас на дачу». Было еще очень рано, часов пять-шесть. Еще не успели мы поесть, как подъехали к нашему сараю двое простых саней-розвальней: в каждых санях по две лошади, запряженных гуськом.

Уложили наши вещи на сани, а мы пошли пешком. Удивительно было: трава, день теплый и вдруг сани. Но когда дошли до дремучего леса, где была прорублена только одна дорога, то вместо проезда мы увидели жидкую грязь, среди которой торчали пни срубленных деревьев. По такой дороге только и можно пробираться на санях и то с трудом. Недаром же запряжено было по две лошади в сани. Саням иногда приходилось перекидываться через пни, и тогда часть вещей, несмотря на то, что они были увязаны, падала в грязь. Пешеходам можно было идти только по бокам просеки, но и здесь было очень трудно пробираться. Срубленные деревья и сучья преграждали путь. Приходилось перелезать через деревья, а почва была болотистая, ноги вязли, после каждого шага приходилось отдыхать, сидеть на сучьях.

Я сказала тому, который отправлял нас, что я не поспею за ними. «Ничего, здесь одна дорога, не заблудишься». На этом я и успокоилась.

Скоро я осталась одна. Чем дальше мы углублялись в лес, тем становилось мрачнее, солнечные лучи сюда не проникали. Не было даже певчих птиц. Шли несколько часов, всё без изменения. Один мрак. Наконец, посветлело, деревья поредели: лужайка, тепло, солнышко.

А я ведь с утра не ела, как-то буду дальше, и со мной ничего нет... Вдруг навстречу идет крестьянин с кожаной сумкой через плечо. Поклонился и говорит: «Я таких люблю, посидим!» Здесь было бревно. Мы сели. Он достал пшеничную лепешку и дал мне.

Господи! Откуда же это могло быть при таком голоде? Я была поражена и от умиления стала плакать. Не помню, о чем мы говорили. Потом я съела лепешку и подкрепилась. Разве я могла бы дойти голодной? У меня было такое чувство, что это Ангел Господень послан мне для спасения. Как я должна благодарить Господа!

Начало темнеть. Мне показалось, что в стороне стоит медведь с поднятыми лапами. Но от усталости и всего пережитого страха в душе не было: я шла как на смерть. Пошел дождь, я даже расстегнулась, чтобы мне освежиться, а то усталость была невыносимая.

Лес становится реже. На дороге, в грязи, вижу, валяются некоторые из моих вещей. Вскоре увидала едущего обратно извозчика. В кармане у меня было пять рублей, и я стала просить его захватить обратно потерянные вещи: я заплачу. В это же время навстречу шел один священник, у которого тоже были неподалеку потеряны вещи. Он нашел их и тоже попросил извозчика их довезти. Извозчик согласился, и я в изнеможении села на сани, а священник шел рядом.

Скоро показались огни. По топкому болоту мы доехали кое-как через бревна до крыльца. Постройка была новая, но не было ни окон ни дверей. Посередине вместо печки была груда кирпичей; в ней развели огонь. Вокруг грелся и сушился народ. Было уже половина второго ночи. Всего нас пришло 48 человек. Женщин было немного всего шестеро.

Начальства у нас не было, за старшего был поставлен один хромой еврей, какой-то странный, видимо, очень жестокий: он грозился, что если будет голодать, то для него ничего не стоит убить человека. Очень подозрительно всматривался в мои вещи, выражал удивление, что они тяжелые. Мне он был так страшен.

Некоторые хотели пить, подставляли жестянки под крышу, пить было невозможно, она пахла скипидаром.

Мы, женщины, выбрали себе небольшую комнатку и стали размещаться. Около нас собрались несчастные и, находясь в отчаянии говорили: «Утешайте нас, мы больше не можем терпеть!»

Одна из монашек взяла в руки свое Св. Евангелие и хотела прочесть, но куда-то задевала очки. Я предложила прочесть и спросила, что читать? «Да что откроется», - сказала сестра.

Св. Евангелие открылось на месте Послания к евреям, гл. XI, ст. 33:

«Иже верою победиша царствия, содеяша правду, получиша обетования, заградиша уста львов...» И я прочла до конца главы.

Не могу выразить, как на всех подействовало это!.. Прочла еще из Св. Евангелия, не помню чту, но тоже было подходящее к нашему положению.

Только находясь в совершенно отчаянном положении, мы могли так сильно почувствовать это утешение. Словами я не могу выразить. Надо пережить все это, чтобы понять...

Среди этой ужасной обстановки Господь послал нам мир душевный, неизъяснимый словами! Мы улеглись, накрывшись полусырыми вещами, но успокоенные сердцем. Слава Богу! Не ожидая ничего кроме смерти, мы все были спокойны. Когда наутро мы встали, даже слабые монашки пошли разыскивать воду. Около наших бараков была непролазная грязь, проходили только по бревнам, а в промежутках топь и человеческий навоз. Здесь, видно, раньше жили ссыльные, и они всё загрязнили.

Среди нашего народа оказалось очень много несчастных, у которых были отморожены и руки и ноги, частью уже омертвевшие и издававшие ужасный запах. Я развела марганец и сделала им перевязки. В это время с тракторной базы приехал человек, который привез различные инструменты. Он приехал на тракторе, так как до базы дорога была проложена: были настланы бревна. А по обеим сторонам топь.

Человек этот объявил, чтобы мы все получали инструмент и шли чистить лес, и обещал привезти хлеб. Я сказала ему, чтобы он посмотрел, кого он зовет работать: то безрукие, то безногие, или слепые. Восемь человек были слепые или совсем больные и слабые. Он увидел: кому здесь работать? Я его просила, чтобы он дал знать, кому следует, и чтобы нас увезли отсюда, а то все перемрут. И он уехал, забрав инструменты.

Прошло уже часа два или три, как наши сестры пошли за водой для чая, а их до сих пор все не было. Наконец, возвратились. Одна из них - с пустым ведром, от усталости не могла вымолвить ни слова: так сразу и легла на полу. А другая все-таки притащила неполное ведро и рассказала, что идти невозможно. Везде валежник и топь. Нога проскочит глубоко и никак ее не вытащишь. Едва нашли хорошую ключевую воду. Первая сестра несколько раз падала и пролила ее всю. Стали кипятить воду для чая...

Невдалеке от нас лежал грудами срубленный лес. Одна старушка, лет шестидесяти, интеллигентная, из соседнего этапа, пришла на работу. Не знаю, как уж она добралась и что могла сделать? Башмаки у нее были совершенно разорваны, но настроение - бодрое: она надеялась здесь что-нибудь сделать.

Еще было светло, когда с базы приехал фельдшер: видно, на основании слов того человека. Я ему показала больных и сделала список с диагнозами болезней. Он довольно дружелюбно отнесся к моим словам и, между прочим, спросил, смотря на корзинку: «Что это у вас?» Я сказала ему, что там перевязочный материал и хирургические инструменты. Он очень заинтересовался. Я стала ему показывать (инструменты были очень хорошие, большей частью английские, считавшиеся лучшими). Он любовался ими.

«Я отдала бы все, какие вам понравятся, только бы вы выручили нас из этого места», - сказала я ему. Он пообещал, что завтра же пришлет подводы, и мы отсюда уедем. Я охотно отдала ему все, что он захотел. Он быстро уехал. Я вытащила свое последнее пшено, и мы стали его варить, чтобы напоследок подкрепиться.

Фельдшер выполнил свое обещание. На другой день рано утром, только успели мы встать, подъехали сани за вещами. Подождали они нас, пока мы попьем чай; потом мы упаковали вещи и отправились тем же путем. Но почему-то доехали скоро, хотя солнце, конечно, уже зашло. Наступил длинный зимний вечер, когда мы подъехали к нашему сараю, оставленному недавно. Печально было смотреть на этот полураскрытый сарай и его обитателей. Там было только двое: дьякон, совершенно больной, почти умирающий (мы его и оставили таким). Еще перед уходом общими силами мы втащили в сарай негодные розвальни, валявшиеся неподалеку, и на них положили больного. А еще был оставлен больной дизентерией. Теперь он окончательно ослабел. Одежда с него была сброшена, как загрязненная и он лежал голый, прикрытый только соломой. Больше в этом сарае никого не было. Наши батюшки и остальные ссыльные разбрелись по деревне, кто где мог достать себе место.

Больной дизентерией еще мог говорить и сказал мне, что ему хочется сахара. У меня был кусочек в кармане, и я ему дала. Он взял его в рот, и пока я говорила с другими больными, он уже скончался.

А другой больной, видя, что за мной пришли (батюшки прислали ссыльных, чтобы перенести вещи), стал умолять меня, чтобы я на другой день навестила его. Я, конечно, обещала и приходила к нему несколько дней.

Батюшка о.Макарий был необыкновенно добрый. Он старался поделиться с каждым и теперь он позаботился прислать за мной. Не помню, как это он мог узнать.

Изба, хотя была большая и высокая, но топилась очень жако, а мне еще и место оставили около печки. На другой день я попросила у хозяев поместиться на чердак, где они обыкновенно сваливают на зиму сено, и для этого у них там сделаны ворота. От ворот покатый пол до земли. По нему и втаскивают сено наверх. Я так была довольна своим новым помещением! Окон там не было, но я приоткрывала ворота и могла читать.

Хозяева были хорошие люди, не притесняли нас. Батюшки угощали меня своим кушаньем. А я готовила суп в жестянке от консервов и носила дьякону в сарай: версты полторы от нашей деревни через поля, в двух или трех местах надо было перелезать через заборы.

Дьякон каждый раз со слезами радости встречал меня, лежа на санях. Он не знал, как только отблагодарить меня. У него были родные – жена и дети, но он не писал им, чтобы не портить им жизнь. Все они служили. Дочь его была капитаном на каком-то речном пароходе, и он боялся им повредить. Сил у него не было, и он просил меня из его сумки вытащить то, что для него было самым дорогим. Это были карточки жены и детей. Он хотел отдать их мне, чтобы выразить свою благодарность. Но я сказала – пусть они будут у него.

Но недолго пришлось нам побыть с батюшками. Через несколько дней им велено было не уходить с той базы, где они работали, а на ночь помещаться в бараках.

И я осталась одна на чердаке. Все-таки мне было там хорошо, полуоткрывала ворота и могла читать и что-нибудь шить. Навещала больного дьякона.

Прошло несколько дней такой спокойной жизни, и вдруг, когда сидела и что-то шила, снизу с дороги раздался голос: «Вот ты где, сейчас же переселяйся в бараки». Это кричал комендант, который отправлял нас тогда на базу. Я промолчала.

Прошло два дня, и проходя, пришлось мне встретиться с комендантом. Он закричал: «Ты опять здесь, немедленно отправляйся!» И вслед за тем прислал бумажку с направлением в такие-то бараки. Я допросила хозяина запрячь лошадь и отвезти меня с самыми небходимыми вещами (один чемодан) в назначенные мне казармы, хозяин знал их. Мы доехали до края обрыва, а дальше были земляные ступеньки к берегу Северной Двины, где и были расположены бараки. Он донес мой чемодан.

Здесь меня встретил тот хромой, которого я так боялась, и указал мне на нары для трех человек. По краям были мужчины, пожилые, грубого вида, кажется, пьяные. «Среднее место свободно, можешь занимать».

Я не пошла туда, села у порога на свой чемодан и стала смотреть кругом. Помещение большое, на пятьдесят человек, все мужчины, только одни нары по соседству занимали три женщины. Окнами казармы выходили на юг. Было очень душно, накурено, много мух. Одна женщина сказала мне: «Если не хотите туда, я вам уступлю, лягу на этом краю вместо вас, а мужик подвинется». Мы так и сделали. Две женщины были простые, грубые работницы, а третья - еврейка, видно, со средствами (судя по хорошей одежде и вещам).

Недалеко от дверей казармы, на берегу, была устроена печь: длинная, из кирпича, внизу подбрасывали дрова (находили палочки на берегу). Над печкой была проволока, на которую мы и вешали свои жестянки с крючками. Из жестянок пили чай и готовили в них что-нибудь. Какой-то мальчик поймал небольшую рыбку и предложил купить. Я взяла ее и задумалась, как с ней быть.

Один господин, бывший со мной рядом, научил меня, как ее очистить и сварить. Это оказался профессор из Петербурга (кажется, из Космической Академии). Потом я узнала, что он не пошел в казармы, а здесь же по склону горы (в нескольких саженях отсюда) занял с одним священником баню. Когда она топилась, то они выходили и вытаскивали свои вещи. С Соловков, отбыв там заключение, он прибыл сюда на свободную ссылку. Там, когда он болел сыпным тифом, за ним самоотверженно ухаживал его друг (по фамилии Сперанский), А теперь сам он, - как обещал своему другу, - взял на попечение его отца священника, тоже отправленного на свободную ссылку, больного параличом: он едва передвигал ноги.

Когда не было дождя, я целый день была на воздухе: сидела где-нибудь с книжкой, или на речке мыла что-нибудь из белья, или у печки была. Иногда сидела у входа в баню со своими новыми знакомыми.

Профессор в разговоре часто касался восточных верований, употребляя выражения теософов, что меня даже огорчало. Потом он это заметил и часто извинялся, если опять по ошибке скажет.

Как завижу проходящий пароход, сейчас же иду по берегу: не увижу ли там знакомых или, скорее, они меня. Действительно, на одном из пароходов была мать София, отставшая от меня из-за болезни ноги. Она увидела меня и, хотя пароход остановился довольно далеко, она старалась как-нибудь поговорить со мной. Но сторож! допустил, и она смогла только указать мне рукой то направлен куда они пойдут. На другой день она пришла и стала приглашать меня к себе, так как в их бараках было много свободного места.

Не знаю, по какому случаю нас отправили туда. Мне было приятно опять соединиться со своими. Там были и два батюшки, с которыми мы только что расстались в деревне. Эти бараки были выстроены только для лета и находились далеко от берега. Бараки были в виде длинных коридоров: по одной стене - окна, а к другой прилегали наши спальные нары. Здесь мы и сидели, и спали. Нары были в два этажа. Мы помещались внизу.

Сюда же были переведены и профессор с больным батюшкой только в другой барак. Батюшка о. Евгений рассказывал, что с ними по берегу шел один грузинский князь. Видя, что батюшке трудно перешагивать через препятствие, он шел впереди и отбрасывал с пути камни и прутья - все, что могло бы помешать больному идти.

Потом мы познакомились и с этим князем. Замечательно светлая личность: пожилой, с белыми седыми волосами и бородой, стройный, красивый, с военной выправкой. В нем был виден необыкновенный человек (фамилию его я забыла, по названию растение "агава" напоминает его фамилию). Вероятно, ему часто присылали посылки: он раза два давал мне консервы в жестянках. Когда он отсюда уезжал раньше нас, то написал мне письмо. В обращении он употребил выражение - «дорогая сестра». Видно было, что он верующий.

Начальством нашим здесь назначен был уже другой человек: в военной форме, по внешности со светским лоском. У него была искусственная рука, но так хорошо сделана, что сразу нельзя заметить.

Когда нам потом пришлось переходить в другой барак, где не было нижнего места, он уступил мне свое - на столе.

Здесь было вообще лучше жить: были и свои, и еще хорошие люди. На ручей мы ходили и за водой, и умываться, и мыть белье и посуду. Лето было жаркое. Сюда же привезли из сарая и больного дьякона. Здесь ему многие помогали, так что он даже немного окреп.

Наступило время отправки дальше, и мы все пошли на берег реки, где нас ожидала баржа. Ночью прибыли в Котлас. На пристани легли на свои вещи. Была еще ночь. Вдруг, тревога: нам приказали сейчас же идти дальше версты за две-три в Макариху. Батюшки наши попарно пошли. Я и несколько наших женщин остались, хотя нас несколько раз и ударяли конвойным ружьем. Но так хотелось спать! И я ведь не вижу дороги: как я пойду, я не успею за ними!..

Позже оказалось, что ушедшие ночью не сразу нашли дорогу в темноте, странствовали по каким-то рвам и только к утру попали в барак, где все спали, и места им сразу найти было нельзя. Пока они присели на край нар, а как рассвело, пошли обратно за вещами. На базаре мы наняли извозчиков, которые и свезли нам вещи. Там всех нас поместили в один барак.

Бараки эти были более или менее приспособлены к холодному времени. Они состояли из крыши, которая с двух продольных сторон доходила до земли. Крыши были из досок, покрытых дерном. А с поперечных боков шли дощатые стены, в которые были вделаны ворота, с той и другой стороны. Над воротами - продолговатые в ширину окна. Поэтому освещение здесь весьма скудное. Барак был на сто или двести человек. Нары в два яруса. Помещаться здесь было тесно: вещи поставить некуда, и ног нельзя вытянуть.

Макариха - целый городок, масса бараков с номерами; легко заблудиться. Ссыльных - около восемнадцати тысяч. Зимой здесь были ссыльные из казачьих станиц. Часть их (очень небольшая) осталась и теперь: их отправляли постепенно.

Зимой здесь было трудно жить. Установили железные печи. Но это - капля в море для такой громады. Дети, большей частью, перемерли. Памятником их пребывания осталось кладбище недалеко отсюда. Там масса могил и на каждой по маленькому крестику, иногда с трогательной надписью. Видно: писали любящие родители над могилой своих детей.

 

 

Написано в 1943 году, после большого перерыва.

Режим в нашей Макарихе был не очень строгий: хотя официально и не было разрешения на выход из нашего городка, но все же можно было, гуляя, проникнуть за границу городка. Наши не решались, но я уходила в церковь в городе.

Увидалась там со знакомым дьяконом Косьмой. Он подвел меня после службы к владыке-хирургу - преосвященному Луке264, который тоже обитал в этих краях. Не старый, на вид лет 50-55, в темно-сине подряснике, с монашеским кожаным поясом, лицо приятное, благостное. Он благословил меня и на мой вопрос (если мне предстанет необходимость работать по медицине, благословит ли он меня) с готовностью, с радостью сказал: «Благословляю, работайте с Господом. Вот я ведь тоже работаю».

Причаститься было нельзя: батюшка здешний никого не исповедовал. Отец Косьма обещался зайти к нам в Макариху. Он жил деревне по другую сторону города.

День был жаркий. Идя из города, я изнемогала от жары. Проходя мимо открытых ворот, увидела скамейку во дворе под деревьям и решила отдохнуть. Подхожу, чтобы сесть и слышу окрик: «Не садитесь, скамейка только что окрашена, вот здесь можно», - и мне показывают на соседнюю скамейку.

Это говорил пожилой почтенный человек, видно, интеллигентный. Я подошла и села рядом с ним. Он сразу догадался, что перед ним ссыльная. Стал расспрашивать - откуда? И когда я сказала, что из Козельска, он сейчас же спросил: «Врач Оберучева? Моя жена писала мне, что она у вас ночевала, и дочь наша Ирочка тоже была у вас». И я его знала, только заочно. Отдохнув и поговорив немного, я хотела уходить, а он, написав адрес своей дочери, живущей в Москве, настойчиво повторял: «Напишите ей, непременно напишите». Ему была назначена здесь ссылка. У меня осталось такое хорошее впечатление от этого человека, от этой чудесной встречи.

Возвратилась я благополучно: на меня никто не обратил внимания.

Отец Косьма навещал нас: помнится, приносил мне пшена. И как-то спросил, нет ли какой нужды, - чтобы я сказала, так как ему часто присылают посылки.

У меня, между прочим, не выходил из головы больной, который начал поправляться после тифа: он лежал голый, а ему так хотелось на чистый воздух. Вот я и просила, не может ли о. Косьма уделить пару белья и утешить этого больного. Спаси, Господи, о. Косьму, он всё принес, и выздоравливающий был так рад.

Как-то раз, один познакомившийся со мной священник вызвал меня из барака и предложил с его духовными чадами пойти в кустарник, чтобы там помолиться. Был канун 1 августа. Он обещал придти с владыкой Варнавой.

Я возвратилась в барак и собралась уходить, а наши батюшки добродушно пошутили надо мной, сказав: «Наша м. Амвросия, как только появится новый батюшка, так сейчас же оказывает ему по чтение, благословения просит».

Я ушла с сестрами, которые ждали меня у входа в наш барак. Вошли в кустарник и сели на кочки в ожидании прихода батюшки и владыки. Батюшка этот был совсем молодой, но такой добродушный, доверчивый: он с таким благоговением отзывался о владыке, когда звал меня. Сестры рассказывали о владыке, что он особенно прозорливый, говорит необыкновенно, в его словах надо видеть особый глубокий смысл; вообще, он говорит много непонятного, как говорят блаженные, юродивые Христа ради: «Вот вы увидите, увидите!» И сами с таким восторгом говорят о нем: «Идет! Тише, тише! Идет, идет!»

Рядом со священником шел владыка. Он был одет в длинный белый балахон, ниже подпоясан узким ремнем. На голове круглая, высокая, полупомятая шапка, вроде камилавки. Сам пожилой, лет семидесяти, с седой бородой, резкими чертами лица, орлиным носом. Вообще, немного напоминает старца Илариона Троекуровского265, как его изображают на портретах.

Мы все подошли за благословением. Сразу бросилось в глаза неумение держать себя и благословлять, что-то (а что, и сама не могу объяснить) показалось мне странным. В душе я укорила себя.

Батюшка и сестры пели, «владыка» молился, но сам не принимал участия в служении. И здесь мне показалось странным, что он и поклоны совершал не тогда, когда обычно полагается. Опять я себя укорила и вспомнила, что при назначении «владыки» в сан епископа, была какая-то история (хорошо ее не помню): как будто укоряли, зачем его посвящают в епископы, когда он не получил надлежащего образования. Но зато он праведный, необыкновенно духовный, за это его и посвятили, вспоминаю я.

Сестры, которые так благоговели перед ним, хотели, чтобы я пошла рядом с ним, и он что-нибудь нужное бы мне сказал. Он мне что-то много говорил, но я не поняла и потому не запомнила. Мне неловко было перед сестрами, что я не могу так восторженно относиться к нему, как они. Мы попрощались с тем, что завтра за мной зайдут, и мы пойдем сюда же помолиться.

Утром пришел ко мне сам батюшка, вызвал меня из барака и в ужасе рассказал обо всем происшедшем. В их бараке было несколько московских священников и вот, когда они с «владыкой» возвращались, московские батюшки стали говорить вслух между собой, намерением, чтобы их слышали окружающие, что между ними притворщик, самозванец, которого надо разоблачить...

На другой день рано утром увидели, что «владыка» исчез. Он ушел и когда, - никто ничего не знал. Молодой батюшка сейчас же прибежал ко мне и рассказал все это. А сам огорчен ужасно: Что будет с «владыкой», куда он ушел? Он, верно, испугался. До сих пор батюшка еще верил в него и потому так огорчился. А у него было только сомнение: вдруг какая-нибудь клевета вызвала та гонение на невинного человека?! В душе я боялась его осудить до тех пор, пока не встретила человека, который был дружен с настоящим владыкой Варнавой266: он рассказал мне, что, живя в Москве, владыка часто бывал у них в семье, они его чтили, и когда он скончался, они были на погребении.

Ходила я на кладбище с книжкой: там были деревья и можно было посидеть почитать, а то ведь в бараке полутемно, душно, а на улице жарко и пыльно. Перед нашим бараком был навес, но крыша исчезла, остались только одни столбы и стропила. Днем там нет защиты от солнца. Вечером мы - несколько сестер - читали там вечерние молитвы. На память об этом у меня остался рукописный молитвенник, где мои голубые чернила расплылись, потому что читали, когда шел маленький дождь.

На кладбище было тяжело: там ежедневно с утра вырывалась громадная могила, в десять-двадцать раз больше обычной. Туда весь день приносили покойников и зарывали только вечером. Кроме того на кладбище одной быть небезопасно, когда даже в городке иногда видишь: сидит какой-нибудь батюшка с мешком и чинит белье, а сапоги поставил рядом; и вдруг шпана, как их называют здесь, с удивительным проворством схватывает сапоги и убегает. Или кто-то из них ухватит шапку, а в ней зашиты деньги. Тем дело и кончается. Сколько все это горя приносит! Все живут под страхом. Особенно, когда позже стали отправлять более молодых и способных к работе, и остались только старые да малые. Здесь уж было полное раздолье для шпаны: они заняли один из освобожденных бараков и по вечерам зажигали костер, пели песни. Это напоминало разбойников, которые когда-то в таком страхе держали народ.

Иногда шпана ночью делала налет: они подкапывались под края крыши и неожиданно врывались в барак, где все спали. Это наводило такой панический страх: со сна люди не понимали, за что хвататься... Поэтому в нашем бараке решили установить дежурство. По очереди мужчины с палками стояли по часу и следили. Как приближал вечер, так становилось страшно. Начальство почему-то под конец уехало...

Наступил день Преображения. Я пошла к обедне, из наших никто не ходил. Выйдя из церкви, я попала под сильный дождь: вся вымокла, что называется, до костей. При выходе из города зашла в один дом посушиться. Напротив как раз была почта, и я зашла узнать, нет ли для меня писем до востребования. Стою в очереди. Кто-то из нашего барака увидел меня и велел поспешить: «Все ваши уложились, объявление садиться на баржу».

Я ужасно испугалась и сейчас же побежала. Правда, все уложились и даже связали мои вещи. Но там у меня деньги, которые необходимы для дороги. Я всё развязала, стала разбирать, а у самой руки и ноги трясутся: долго не могу ничего найти, сил нет завязать веревки.

Все тронулись, осталась я одна в бараке. Кое-как связала вещи, теперь надо искать носильщиков. Надо, значит, оставить вещи на произвол. Бегу в один, другой барак, но вот свободных, которые могли бы понести, нет. Уже солнце село. Какие-то две женщины, после многих моих просьб, согласились донести мои вещи до баржи.

Но когда подходили, узнали, что наши остановились в каком-то ущелье, и там сложили вещи в ожидании баржи. Еще рано. Для меня это ужасно - ведь опять надо тащить мой громадный багаж, но кому? Даже неловко стать рядом с м. Софией и другой монахиней, как будто я им навязываюсь, чтобы мне помочь. Чувствую, что они меня сторонятся: боятся моего багажа. Свой они как-нибудь дотащат вдвоем; или одна будет сторожить, а другая понесет.

Так я и встала в стороне, а вечер уже наступил, почти совсем стемнело. Нигде не вижу людей. Наши все пошли с вещами на баржу. Молюсь Богу, мне страшно, хожу вокруг, чтобы увидеть кого-нибудь... Но нигде никого... Боюсь думать о дальнейшем.

И вот два незнакомых мне до сих пор батюшки пришли и взяли мои вещи. Я села на палубе, на вещах. Как же благодарна я была этим батюшкам. Верно, наши сказали, что я осталась там одна. А на пристани видно было, как шныряла шпана. Страшно было даже подумать остаться в такой обстановке!

На палубе было хорошо, лучше чем в каюте. Тепло, приятно смотреть на небо и реку. А внизу, в темноте, многих обворовывали. Мы ехали по Северной Двине в Великий Устюг. Кое-где в селах еще были церкви, и их вид утешал нас. К концу дня мы увидали главы церквей Великого Устюга. Но подъехали не к тому берегу, где был город, а к другому. Здесь мы высадились на пустом берегу и расположились группами, в каждой группе был назначен свой распорядитель. Стали раскладывать костер и кипятить воду для чая. Мы должны были отправиться версты за три от берега, вверх, в Троицкий монастырь, где нам назначена ссылка. Поджидали подвод для вещей (на нашем этапе была тысяча с чем-то человек). Ходили в монастырь посланные и сказали, что скоро будут подводы. У кого были легкие вещи, те, взяв их на плечи, пошли пешком.

Наши батюшки и сестры, подождав до захода солнца, решили пойти с более легкими вещами. Сестры оставили около меня то, что было потяжелее, и тоже пошли, чтобы занять, если будет возможность, место получше, а меня просили, чтобы я проследила, как будут класть их вещи на подводы. Мало-помалу к вечеру все ушли. При вещах осталась я, и еще на земле около костра лежали два больных человека. Они были в жару и без памяти. Их знобило, и они бессознательно тянулись к огню. Все время надо было следить, чтобы они не сгорели.

Наступила темнота, но никаких подвод не приехало. Из монастыря возвратился посланный нашей группой и сказал, что, к сожалению, подвод никаких нельзя достать и придется остаться здесь до утра. Видно было, что ему жаль так оставлять меня. Он прошел по окрестности, принес хворосту и сказал: «Надо вам развести побольше костер, и вы его поддерживайте, чтобы было теплее».

А я только перед этим думала: хорошо, что костер тухнет, огонь будет привлекать сюда шпану, которая, должно быть, во множестве рыскает по берегу, как это обыкновенно бывает при остановках. Но теперь не противоречила; только Один Господь знает, что лучше - в темноте или при огне? Оправив костер, он смущенно попрощался со мной и ушел в монастырь, обещав похлопотать утром.

Только Господь знает, как я пережила эту ночь!

Как только забрезжил рассвет, две сестры взяли свои вещи, которые лежали около моих. Так что остались только мои.

К утру оба больных скончались.

Вскоре пришел за мной батюшка Макарий с двумя ссыльными. Упокой его, Господи (теперь он умер): он всегда был так добр ко мне и вообще ко всем.

Мы пошли в гору к монастырю. Это было 6 августа. Помню, в ограде было два больших храма, один в два этажа. Часть каменных монастырских построек, прочных, со сводами, еще сохранилась. Постройки были старинные. Однажды, уже в мою бытность, сюда приезжала комиссия от Архангельского общества, говорила о сохранении этого монастыря, как археологической древности. Но пропустить эту комиссию в храм не разрешили, так как в нем были сыпнотифозные.

Наши располагались в храме наверху. Пришлось идти по лестнице со всеми вещами. Вещи люди поставили в головах, а сами лежали прямо на полу. Сестры освободили мне местечко между ними.

Весь пол храма был сплошь занят лежащими людьми. В ограде то тут, то там, около деревьев размещались группами люди и готовили себе пищу или кипятили воду для чая. Все уголки монастыря были сплошь заняты ссыльными, так как людей было слишком много. В каждом помещении был выбран особый старший, который всем распоряжался.

В первый же день мне пришлось увидеть около ворот на крыльце сторожки полубольного человека. У него было воспаление шейных желез - последствие сыпного тифа, который он только что перенес, но еще не совсем оправился от болезни. Он остался от прежде бывшего здесь этапа. Конечно, теперь заболели все, у которых раньше не было тифа.

Поминутно можно было видеть людей больных, изнемогающих от жажды, но от слабости ничего не могущих для себя сделать. Взяв свою кружку, я подходила к группе сидящих у костра людей и просила то тех, то других налить в мою кружку воды, чтобы напоить больного. Некоторые давали, но большинство в первое время относились ко мне с недоверием и отвечали резко, вроде: «Знаем, какому больному, - для себя просишь». Тогда надо было просить у других, так как больные умоляли дать им пить.

Вечером, когда все ложились, было страшно темно, трудно найти свободный промежуток, чтобы ступить ногой; к тому же первое время света никакого не было, а в темноте пройти было почти невозможно. Когда утром вставали, лестница наша была завалена навозом и вся залита.

Монашествующие и духовные ютились вместе. Спать в храме на полу мне пришлось только одну или две ночи. Затем меня позвали в контору, там был комендант из В. Устюга - наше начальство. Он сказал: «Вы нам помогайте, как врач (из моих документов это было видно), чтобы своей подписью засвидетельствовать смерть ссыльного, и тогда уже его будут хоронить. А размещайтесь в комнатке рядом с конторой - вот здесь».

Мне страшно было отлучиться, и сразу согласиться я не могла, хотя сознавала, что там обстановка для ночлега ужасная. Но здесь я боялась оставаться одна, и поэтому ответила: «Если бы еще кто-нибудь со мною был, я согласилась бы». Они разрешили мне взять кого-нибудь из своих. Рассказала батюшкам. Они одобрили мой переход. Спросила, не хочет ли кто со мной. Одна из сестер, монахиня Алексия (из Брянского монастыря) захотела, и мы перешли.

Там, конечно, было несравненно лучше. От конторы была деревянной перегородкой отгорожена комнатка в одно окно. Нам двое нар, был столик, табуретка, а для освещения мы употребляли маленький пузыречек с керосином и зажигали фитилек.

Теперь я уже считала своей обязанностью обходить все группы этапа, а где замечала больного, старалась отделить его от здоровых. Таким образом, с позволения начальства получились отдельные палаты для различного рода больных. Пока были большей частью дизентерийные. Главное, больные просили пить. Теперь мне помогала м. Алексия. Она приносила и кипятила воду, а я разносила по своим больным. И пока кое-что было из лекарств, раздавала им. У каждого были свои нужды, и так как им не к кому было обратиться, то они говорили мне. И вот, пойдешь что-нибудь отнести, а по пути встретятся больные с бесконечными просьбами: приходится задерживаться, и когда еще дойдешь до места!

Утром в контору приезжал комендант из В. Устюга. Я где-нибудь у больных, а он, как войдет, сейчас же кричит мою фамилию. Надо было подать ему записку: сколько умерло, сколько заболело. К тому же, я стала просить чем-нибудь помочь мне - привезти сахара, белого хлеба, молока, чтобы дать больным. Черный хлеб нам давали.

Комендант был ничего, видно, добрый человек, хотя по необходимости он резко говорил. Но на мои усердные просьбы он смилуется и скажет: «Ну, я вам пришлю сахара, белого хлеба и молока, только прямо в вашу комнату».

И это было правильно, так как, если я сразу не выйду к подводе с продуктами, то старшие (начальство наше) встретят подводу и отольют себе от этого малого количества молока, которое предназначалось больным. Поэтому, завидя подводу, мы с м. Алексией шли скорее ее встречать.

Иногда комендант скажет, как бы проверяя нас: «Уж очень вы заботитесь о ссыльных!»

«Ну, как же иначе, когда я сама такая!»

Эта пища для такой массы больных была каплей в море. Но и то слава Богу! Хоть по кусочку сахара дашь всем больным и некоторым белого хлеба по кусочку и по полстакана молока.

Дизентерия была ужасная. При голодном желудке человек не переносил болезни. В день умирало несколько человек. А когда вскоре добавился тиф, то стало умирать десять-пятнадцать больных.

А каково при такой болезни быть в одном и том же белье! Стала я и об этом просить. И вот, уже под конец, склонились на мою просьбу и выдали белье. Мне выдали мыло, м. Алексия наготовила воды и стала обмывать их, так что можно было надеть чистое белье.

Как благодарны были люди! Хотя они и умирали, но были утешены, что о них заботятся. Некоторые давали адрес и просили сообщить их родным, когда умрут.

Помню, один больной, интеллигентный, подозвал меня и спросил тихонько: «Что, если бы я выпил литр водки, умер бы я?» Он очень страдал, ему хотелось умереть.

Я стала уговаривать его: «Вам уже немного осталось жить, умоляю вас, употребите эти несколько оставшихся часов на подготовку к вечности. Вам осталось немного потерпеть, а там вечность...»

В конце концов, он пообещал терпеть, сколько ему Господь назначил, и дал мне конверт с адресом своей сестры, чтобы я, когда он скончается, вложила туда извещение о его смерти. Я так и сделала. В тот же день, кажется, он скончался, и я отправила письмо с кратким извещением о смерти. Через несколько дней я получила ответ от нее с просьбой подробно описать последние дни жизни брата. Конечно, я написала, что знала.

До поздней ночи приходилось спешно обходить все помещения, где могли оказаться больные. Их надо было отделять, хоть сколько-нибудь оберегая других от заражения. Когда прибудут новые ссыльные, и я замечу их, то спешу к ним, чтобы поместить в более или менее безопасное место.

На минутку присела я на скамейку, где сидели наши батюшки, и они сказали мне, что сейчас принесли в мертвецкую (каменный обширный погреб) нашего дьякона, который когда-то был с нами в сарае.

Под вечер запрягали лошадь и накладывали покойников на одну телегу - человек по пятнадцать и более. Если я могла улучить время, то шла провожать их на кладбище, чтобы хоть там помянуть их. Везли их два человека, большей частью из шпаны. Им отдавали за погребение одежду умерших.

Сначала я делала это сама, когда могла, а потом уполномоченный, в один из своих приездов к нам, сказал мне, чтобы кто-нибудь провожал покойников до могилы, пока не зароют, а то на могильщиков полагаться нельзя, и чтобы народ окрестный не смущать небрежным погребением.

Некоторые из ссыльных иногда пробирались в церковь, которая находилась верстах в трех отсюда, на самом берегу, напротив В. Устюга. Тогда я передавала записочки о упокоении умерших. Но, к сожалению, не всех записывала: уж очень много их было. Прости меня, Господи! И как я жалею, что не сберегла списки умерших, чтобы потом на свободе поминать их.

В наш этап был помещен и петербургский профессор из Космической Академии - А.П. Машков. Мы с ним познакомились. И теперь он предложил мне помогать. Я очень обрадовалась, так как больных - масса, и при всем желании одна я не в силах что-нибудь еде для облегчения страданий самых тяжелых из них. А с его помощью могла хотя бы впрыскивать им камфару. Все больные лежали на по Он, как более молодой, мог, стоя на коленях, делать впрыскивания, а я ему готовила шприцы и иглы. Так у нас проходили целые ночи.

Часто за какие-нибудь провинности шпану засаживали в холодный погреб, рядом с мертвецами. И вот, пробегаешь мимо их решетки, а эти несчастные, полураздетые (несмотря на холод и сырость) протягивают руки и умоляют дать им хлеба или еще о чем-нибудь просят.

К ним иногда сажают и обыкновенных ссыльных. Например сидел недолго один священник. Его надо было удалить от более состоятельного протоиерея, чтобы «освободить» последнего от часов хорошей одежды и денег. Вскоре протоиерей скончался, и священника выпустили.

Вместе с православным духовенством там было два католических ксендза. Я о них старалась заботиться, как о своих. Все были дружелюбно настроены друг ко другу.

Стали говорить, что скоро наш этап отправят дальше. Приехала комиссия, состоящая из врача-женщины и фельдшера, и распорядилась, чтобы заболевших не отправляли по этапу, а оставили здесь. И еще: чтобы у отъезжающих волосы на голове были острижены. Для этого насилия не применяли, а распустили слух, что ссыльных везут домой, и для отправки надо быть остриженными. Наши Оптинские батюшки не пошли на это и не остриглись.

Всем ставили термометры. В этом гнезде заразы трудно было остаться незараженным кому-либо, кроме тех, кто раньше перенес сыпной тиф.

У батюшки Феодота оказалась температура выше нормальной, видно было, что он уже заболевает, но он просил скрыть, что у него повышается температура267.