Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Генри Нувен

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Нувен Г. Возвращение блудного сына. М.: ББИ, 2002. 174 с.

В Описи А №21785.

Перевод с английского: Олег Корнеев, Эвелина Янзина

На английском - 1992 г.

БЛАГОДАРНОСТИ

Когда я думаю о людях, оказавших мне поддержку при написании этой книги, то в первую очередь вспоминаю о Кон ни Элис (Ellis) и Конраде Вицореке (Wieczorek). Конни Элис помогала мне на всех этапах работы с рукописью. Своим энтузиазмом, преданностью и высоким профессионализмом она не только вдохновляла меня, и без того слишком занятого, на мой труд, но и вселяла в меня уверенность в минуты сомнений и раздумий. Конрад Вино-рек оказывал мне необходимое содействие на всех этапах моей работы. Я благодарен ему за то время и энергию, что он потратил на издание книги. Кроме того, я глубоко признателен ему за сделанные им замечания, которые касаются как формы книги, так и ее содержания.

Хочу упомянуть и многих других моих друзей, которые помогли мне при создании этой книги. Чрезвычайно большой вклад в мой труд внесли Элизабет Бакли (Buckley), Брэд Колби (Colby), Иван Дайер (Dyer), Барт Гэвиген (Gavigan), Джеф Имбах (Imbach), Дон Макнейл (McNeill), Сью Мостеллер (Mosteller), Глен Пековер (Peckover), Джим Педи (Purdie), Эстер де Ваал (Waal) и Сюзанна Циммерман (Zimmerman). Им я обязан многими внесенными в мою книгу поправками и усовершенствованиями.

Особую благодарность хочу выразить Ричарду Уайту (White). Великодушие, с которым он лично поддержал меня, равно как и его профессиональный опыт, дали мне необходимый стимул для придания книге окончательной формы.

И наконец, я хочу выразить свою признательность трем моим друзьям, не дожившим до выхода в свет этой книги, - Мюррею Макдоннеллу (McDonnell), Дэвиду Ослеру (Osier) и мадам Полине Ванье (Vanier). Мюррею Макдоннеллу я признателен за личную помощь и материальную поддержку. Дэвиду Ослеру благодарен за дружбу и теплый отклик на первые мои наброски. Мадам Полина Ванье оказала мне гостеприимство во время написания этой книги. Все они были для меня источником величайшего вдохновения и бодрости духа. Я тоскую по ним, но знаю, что их бессмертная любовь будет и дальше вдохновлять меня.

Мне доставляет величайшую радость думать об этой книге как о плоде, взросшем на древе дружбы и любви.

[7]

ИСТОРИЯ ДВУХ СЫНОВЕЙ И ИХ ОТЦА

...у некоторого человека было два сына;

И сказал младший из них отцу: «отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение».

По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно.

Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться;

И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней;

И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

Придя же в себя, сказал: «сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода;

Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою

И уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих».

Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его.

Сын же сказал ему: «отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим».

А отец сказал рабам своим: «принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги;

И приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!

Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И начали веселиться.

Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование;

И призвав одного из слуг, спросил: «что это такое?»

Он сказал ему: «брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым».

Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его.

Но он сказал в ответ отцу: «вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими;

А когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка».

Он же сказал ему: «сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое,

А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв, и ожил, пропадал, и нашелся» (Лк 15:11-32).

[8]

Пролог

ПРОЛОГ: ВСТРЕЧА С КАРТИНОЙ

Репродукция

Однажды мне довелось увидеть репродукцию фрагмента картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». Это, казалось бы, малозначительное событие положило начало долгим духовным исканиям, результатом которых стало новое понимание моего призвания в этом мире и обретение сил для того, чтобы этому призванию следовать. Итак, человек, живущий в двадцатом веке, ищет смысл жизни. В центре его поисков картина семнадцатого века, художник, создавший ее, притча, дошедшая до нас из первого века нашей эры, и автор этой притчи.

Все началось осенью 1983 г°Да во французской деревне Троли (Trosly). Там в течение нескольких месяцев я работал в коммуне Л'Арш (L'Arche), благотворительном учреждении для инвалидов с задержкой умственного развития. Основанная в 1964 Г°ДУ канадцем Жаном Ванье (Vanier), коммуна Троли стала первой из более чем девяноста подобных коммун Л'Арш, разбросанных по всему миру.

Однажды я зашел к моему другу, Симоне Лэндрин (Landrien), работавшей в небольшом центре документации коммуны. Пока мы беседовали, я обратил внимание на висевший на стене большой плакат. На нем старик, облаченный в длинный красный плащ, с нежностью обнимал стоящего перед ним на коленях молодого человека в лохмотьях. Я был не в силах отвести взгляд. Тесная внутренняя связь между двумя фигурами, излучающий тепло пурпур плаща старика, золотисто-желтый цвет халата, в который'был одет моло-

[9]

дой человек, и, наконец, таинственный свет, озаряющий обоих, - все это буквально захватило меня. Но что произвело на меня наибольшее впечатление, так это руки старика, обнимающие юношу за плечи. Я сам почувствовал прикосновение этих рук, и это было новое, незнакомое мне ранее чувство.

Понимая, что больше не в силах сосредоточить внимание на нашей беседе, я попросил Симону объяснить мне, что здесь изображено. Она ответила: «Это репродукция «Блудного сына» Рембрандта. Нравится?» Я еще раз пристально посмотрел на плакат и неуверенно произнес: «Очень красиво, даже больше чем просто красиво... Глядя на него, хочется плакать и смеяться одновременно. Не могу объяснить, что я чувствую, глядя на него, но впечатление очень глубокое». «Может, тебе стоит приобрести такую же репродукцию, - предложила Симона, - они в Париже продаются». «Да, - согласился я, - мне нужно ее купить».

Эта первая встреча с «Блудным сыном» состоялась сразу после утомительной шестинедельной лекционной поездки по Соединенным Штатам, в ходе которой я призывал христианские общины приложить все усилия для предотвращения насилия и войны в Центральной Америке. Я был настолько вымотан, что едва мог передвигаться. Я был одинок, нервозен и полон тревожных переживаний. Во время поездки я ощущал себя могучим борцом за справедливость и мир, способным без страха взглянуть в лицо силам зла. Но когда она закончилась, я стал подобен беззащитному ребенку, готовому расплакаться на коленях у матери. И как только общение с возмущенной или, наоборот, поддерживающей меня аудиторией осталось позади, я почувствовал, что опустошен и одинок, и уже был почти готов усту-

[10]

Пролог

пить соблазну и пойти на поводу у тех, кто учит стремиться к отдыху для тела и покою для души.

Вот при каких обстоятельствах произошла моя первая встреча с картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына», репродукция которой украшала дверь кабинета Симоны. Лишь только взгляд мой упал на изображение, я почувствовал, как учащенно забилось сердце. После долгой поездки, в ходе которой мне приходилось постоянно быть на людях, нежные объятия отца и сына стали выражением всего, чего мне так не хватало. Я и в самом деле был сыном, опустошенным долгими странствиями; мне хотелось, чтобы кто-нибудь обнял меня; я искал дом, где я мог бы чувствовать себя в безопасности. Сын, вернувшийся домой, - вот кем я был, и это единственное, кем я хотел быть. Я путешествовал - спорил, упрашивал, убеждал, утешал. Теперь же я мечтал лишь о том, чтобы спокойно отдохнуть, обрести то место, где я не буду чужим, а буду чувствовать себя как дома.

С той поры прошли годы, заполненные самыми различными событиями. Неимоверная усталость прошла, и я вернулся к своей обычной жизни, продолжал преподавать и путешествовать. Тем не менее объятия, изображенные на картине Рембрандта, оставили более глубокий отпечаток в моей душе, чем любое проявление по отношению ко мне моральной поддержки. Картина голландского живописца открыла нечто новое во мне самом, то, что неподвластно превратностям повседневной жизни. Это неизбывное томление человеческого духа, его стремление к окончательному возвращению, обретению подлинного чувства безопасности и своего вечного пристанища. Я много общался с людьми, работал, бывал в разных местах, но увиденное на картине «Возвращение блудного сына»

[П]

не покидало меня и со временем стало оказывать все большее влияние на мою духовную жизнь. Стремление к своему вечному дому, привнесенное в мое сознание картиной Рембрандта, обретало все большую силу и глубину, а сам художник становился для меня верным другом и проводником на этом пути.

Два года спустя после моей первой встречи с репродукцией «Блудного сына» я оставил должность преподавателя Гарвардского университета и вернулся в Троли, в коммуну Л'Арш, где затем провел целый год. Причиной такого поступка было желание проверить, насколько сильно мое призвание к работе с инвалидами, страдающими умственным расстройством. В течение года я почувствовал особую духовную близость к Рембрандту и его «Блудному сыну». Я стремился обрести новый дом. Казалось, что великий голландский живописец был ниспослан мне свыше в качестве духовного провожатого. Еще до конца года я решил, что Л'Арш станет моим новым домом и я отправлюсь в Дэйбрейк (Daybreak), коммуну в Торонто.

Картина

Как раз после того как я уехал из Троли, мои друзья, Бобби Мэсси (Massie) и его жена Дана Роберт (Robert), пригласили меня поехать с ними в Советский Союз. Моя первая реакция на это предложение была такова: «Теперь я смогу увидеть подлинник картины». Еще тогда, когда у меня только зародился интерес к этому великому произведению, я узнал, что его оригинал был приобретен в 1766 году Екатериной Великой для санкт-петербургского дворца Эрмитаж и до сих пор находится там. (После революции Санкт-Петербург был переиме-

[12]

нован в Ленинград, и лишь недавно городу было возвращено первоначальное название.) Я и не надеялся, что так скоро смогу увидеть картину. Хотя мне очень хотелось побывать в стране, оказывавшей на протяжении большей части жизни столь сильное влияние на мои мысли, чувства и настроение, тем не менее эта перспектива показалась в тот момент чем-то вполне обыденным по сравнению с возможностью увидеть картину, пробудившую глубочайшие устремления моего сердца.

С самого момента отъезда я знал, что мое решение присоединиться к коммуне Л'Арш на постоянной основе и предстоящая мне поездка в Советский Союз тесно связаны между собой. Я был уверен в том, что связывает их картина Рембрандта «Возвращение блудного сына». У меня было чувство, что созерцание картины позволит приобщиться к неведомому мне до сей поры таинству «возвращения домой».

Когда после изматывающего лекционного тура я приехал туда, где мог почувствовать себя в покое и безопасности, я понял, что это было возвращение домой. Покинув академическую среду, чтобы оказывать помощь людям, страдающим умственным расстройством, я тоже чувствовал, что возвращаюсь домой. И даже общение с людьми, живущими в стране, отгородившейся от всего мира высокими стенами и надежно охраняемыми границами, было для меня в какой-то мере возвращением домой. Но помимо или, даже прежде всего этого, «возвращение домой» означало для меня восхождение, шаг за шагом, к тому Единому, Кто, простирая ко мне руки, желает принять меня в свои бессмертные объятия. Я знал, что для Рембрандта «возвращение домой» имело глубочайший духовный смысл. Мне было известно, что к моменту создания «Блудного сына» за плечами у художни-

[13]

ка была жизнь, не оставившая ему ни малейшего сомнения в том, где находится его подлинный дом и окончательное пристанище. Мне казалось, что если я смогу встретиться с Рембрандтом, создающим образы отца и сына, Бога и человечества, жалости и страдания, объединенные неразрывными узами любви, то тогда обрету самое полное знание о жизни и смерти, которое мне только может быть доступно. Я также надеялся, что смогу на примере гениального произведения Рембрандта изложить те мысли о любви, которые мне более всего хотелось бы выразить.

Побывать в Санкт-Петербурге - это одно, а иметь возможность предаться раздумьям перед «Блудным сыном» в Эрмитаже - нечто совсем другое. Когда перед моими глазами предстала километровая очередь желающих попасть в музей, я с тревогой подумал: «Каким образом и как скоро смогу я увидеть то, к чему направлены все мои устремления?»

Моиму беспокойству не суждено было оправдаться. Официальная часть поездки в Санкт-Петербург завершилась, и большинство членов нашей группы отправились домой. Но Сюзанна Мэсси (Massie), мама Бобби, также бывшая вместе с нами в этой поездке, предложила мне остаться на несколько дней. Сюзанна - специалист по русской культуре и искусству. Ее книга The Land of Firebird оказала мне неоценимую помощь при подготовке к нашему путешествию. Я спросил Сюзанну: «Как бы мне попасть к "Блудному сыну"?» Она ответила: «Не волнуйся, Генри. Я устрою так, что ты сможешь наслаждаться своей любимой картиной столько, сколько захочешь».

На второй день нашего пребывания в Санкт-Петербурге Сюзанна дала мне номер телефона и сказала: «Это

[14]

Пролог

рабочий телефон Алексея Брянцева. Он мой хороший знакомый. Позвони ему, и он поможет тебе посмотреть "Блудного сына"». Я сразу же позвонил. Алексей говорил по-английски с небольшим акцентом. Он пообещал встретить меня у одной из служебных дверей музея, в стороне от входа для туристов.

В субботу, 2б июля 1986 года, в половине третьего после полудня я направился в Эрмитаж, прошел по набережной Невы мимо главного входа и обнаружил ту самую дверь, о которой говорил Алексей. Я вошел, и сотрудник, сидевший за большим столом, позволил мне по внутреннему телефону позвонить Алексею. Тот появился через несколько минут и очень любезно пригласил меня пройти. Алексей провел меня через изумительной красоты коридоры, по изящным лестницам в одно из отдаленных помещений, куда туристов не пускали. Это была длинная комната с высоким потолком, похожая на старинную мастерскую художника. Вдоль стен были сложены картины. В центре стояли несколько больших столов и кресел, заваленных газетами и всякой всячиной. Мы разговорились, и я узнал, что Алексей заведует в Эрмитаже отделом реставрационных работ. Проявив неподдельный интерес к моему желанию остаться наедине с картиной Рембрандта, он предложил любую помощь, которая могла только потребоваться, а затем проводил в зал, где висела картина, попросил охранника не беспокоить меня и ушел.

И вот я у цели: полотно, владевшее три года моим умом и сердцем, передо мной. Его величественная красота буквально ошеломила меня. Оно казалось больше, чем было на самом деле. Насыщенные красный, коричневый и желтый тона; затемненный фон и ярко освещенное изображение переднего плана, но, более всего,

[15]

излучающие свет объятия отца и сына в окружении четырех таинственных фигур, - все это пленило меня с такой силой, которая превзошла все мои ожидания. Раньше у меня иногда возникали сомнения: «А вдруг оригинал разочарует меня?» Но этого не случилось. Перед величием и красотой все вокруг померкло, и я стоял как зачарованный. Прийти сюда и в самом деле означало возвратиться домой.

Одна за другой проходили группы туристов, а я сидел на одном из обитых бархатом стульев прямо напротив картины и просто смотрел. Это был подлинник! Я мог видеть не только отца, обнимавшего своего вернувшегося из дальних странствий сына, но и старшего брата, и три другие фигуры. Картина написана маслом на холсте размером восемь на шесть футов. У меня поначалу просто не укладывалось в голове, что я действительно нахожусь здесь, рядом с предметом моих многолетних мечтаний, просто сижу и наслаждаюсь самим фактом своего пребывания в Санкт-Петербурге, в Эрмитаже, перед картиной «Возвращение блудного сына».

Картина была размещена очень удачно - недалеко от нее находилось большое окно под углом восемьдесят градусов по отношению к холсту, и таким образом естественного освещения было вполне достаточно. Сидя напротив картины, я заметил, что по мере того как солнце продвигалось на запад, освещение становилось все более интенсивным, а изображение - более объемным. В четыре часа солнечные лучи с новой силой осветили полотно, и фигуры, изображенные на заднем плане и до этого момента лишь едва различимые, как бы вышли на свет и предстали перед зрителями. С приближением вечера солнечный свет становился более насыщенным. Объятия отца и сына обретали

[16]

новую силу и внутреннюю глубину, а изображенные в стороне люди становились прямыми участниками этого акта примирения, прощения и душевного исцеления. Постепенно я начал понимать, что существует столько же изображений «Блудного сына», сколько возможных изменений изливающегося на картину света, и я долго сидел, зачарованный этим придуманным соединением природы и искусства.

Я не успел заметить, как пролетели два часа, и ко мне снова подошел Алексей. Он понимающе улыбнулся, предложил мне сделать перерыв и выпить кофе. И снова он повел меня через великолепные залы музея (значительную часть которого занимали помещения бывшего царского Зимнего дворца) в служебные помещения, в которых в этот день я уже успел побывать. Алексей и один из его коллег приготовили различные бутерброды, сыр, сладости и предложили мне. Когда я мечтал о том, чтобы лишь немного побыть рядом с «Блудным сыном», то, конечно же, не мог рассчитывать на ужин в компании реставраторов Эрмитажа. Алексей и его товарищ рассказали мне все, что им было известно о работе Рембрандта, и им было очень интересно узнать, в чем причина моего столь сильного увлечения этой картиной. Удивление и даже некоторое недоумение отразились на их лицах, когда я поделился с ними моими наблюдениями и размышлениями на духовные темы. Они слушали очень внимательно, их заинтересовал мой рассказ.

После кофе я вернулся к картине и провел там еще час, пока охранник и уборщица не дали мне понять, что музей закрывается и мне пора уходить.

Через четыре дня я снова вернулся к картине. На этот раз произошло нечто занятное, о чем я не могу не

[17]

рассказать. Утреннее солнце освещало картину под таким углом, что та отсвечивала, и в результате было невозможно ясно различать изображение. Я взял один из обитых красным бархатом стульев и поставил его так, чтобы солнце мне не мешало. Это заметил сотрудник охраны - серьезный молодой человек в фуражке и форме, напоминающей военную. Ему явно не понравилось, что я имел наглость взять стул и переставить его. Он подошел ко мне и с помощью выразительных русских слов и понятных любому жестов потребовал вернуть стул на место. В ответ я показал на солнце и на картину, пытаясь объяснить, почему я переставил стул. Но успеха мои действия не возымели. Я отнес стул назад и уселся на полу. Но это стражу порядка не понравилось еще больше. В ответ на мои оживленные попытки заставить охранника с пониманием отнестись к возникшим у меня трудностям он предложил мне сесть на радиатор отопления около окна, откуда все хорошо было видно. Однако первая же из экскурсоводов, проходившая мимо с большой группой туристов, подошла ко мне и сурово потребовала, чтобы я слез с батареи и занял место на одном из бархатных стульев. Услышав это, не на шутку рассердившийся охранник, решительно жестикулируя, взялся объяснять экскурсоводу, что это именно он разрешил мне сидеть на радиаторе. Судя по всему, такое объяснение не удовлетворило экскурсовода, но все же она решила вернуться к своим туристам, разглядывающим картину Рембрандта, и ответить на их вопрос, каковы размеры изображенных на ней фигур. Через несколько минут проведать меня пришел Алексей. К нему сразу подошел сотрудник охраны, и у них состоялся длинный разговор. Очевидно, охранник стал объяснять, что

[18]

здесь произошло, но беседа их настолько затянулась, что я с беспокойством стал ждать, чем все это закончится. Вдруг, совершенно неожиданно, Алексей ушел. Мне стало стыдно, что из-за меня возник весь этот переполох, и я подумал, что он рассердился на меня. Но через десять минут Алексей вернулся - он нес большое удобное кресло с золочеными ножками и обивкой из красного бархата. И все это для меня! Широко улыбаясь, он установил кресло напротив картины и предложил мне занять его. Алексей, охранник и я обменялись улыбками. Теперь у меня было свое кресло, и это ни у кого не вызывало возражений. Вся эта история разом показалась очень комичной. Трогать три незанятых стула было нельзя, зато принести роскошное кресло из другого помещения Зимнего дворца оказалось запросто. Какой изящный бюрократизм! И я подумал, может, кто-нибудь из персонажей, изображенных на картине, улыбнулся вместе с нами? Но этого я никогда не узнаю.

Всего я провел у «Блудного сына» не менее четырех часов. Я записывал то, что говорили экскурсоводы и туристы, помечал, какой эффект производит прибавление и убывание солнечных лучей, и старался запечатлеть те чувства, которые испытывал, приобщаясь к истории, рассказанной Иисусом и изображенной кистью Рембрандта. И мне хотелось знать, каков будет плод этих драгоценных часов, проведенных в Эрмитаже.

Прежде чем уйти, я подошел к молодому охраннику и постарался выразить ему всю свою благодарность за то, что он так долго мирился с моим присутствием. Когда я посмотрел в его глаза, взиравшие на меня из-под большой фуражки, я увидел, что он такой же человек, как и я: ему тоже знаком страх, и он также мечта-

[19]

ет о прощении. Его выбритое лицо осветила добрая улыбка. Я тоже улыбнулся, и мы оба почувствовали, что нам нечего бояться.

Событие

Через несколько недель после посещения санкт-петербургского Эрмитажа я прибыл в Л'Арш Дэйбрейк в качестве пастора этой общины. И хотя у меня был целый год на то, чтобы определиться с моим призванием и понять, действительно ли я по воле Господа должен работать с людьми, страдающими умственным расстройством, я испытывал сильное волнение и беспокойство по поводу того, смогу ли справиться с подобными обязанностями. До этого меня мало интересовали проблемы инвалидов с задержкой умственного развития. Я работал со студентами и старался вникать в их проблемы. Я выступал перед аудиторией, писал книги, давал систематическое объяснение тех или иных вопросов, придумывал заголовки и подзаголовки, доказывал и анализировал. У меня не было ни малейшего представления о том, как общаться с мужчинами и женщинами, которые с трудом могут говорить, а если и пытаются вести беседу, то просто не понимают логических доводов и не воспринимают того, что им доказывают. Я совершенно не представлял, как проповедовать Евангелие Иисуса тем, кто слушает сердцем, а не умом, кто обращает больше внимания на мое поведение, чем на мои слова.

Я приехал в Дэйбрейк в августе 1986 года и был убежден, что принял правильное решение, но в глубине души очень волновался, не зная, что меня здесь ждет. И все же я был уверен, что после более чем двадцати лет, проведенных в академической среде, для меня настала пора

[20]

уверовать в то, что Господь проявляет особую любовь к нищим духом; и хотя я мало что мог предложить этим людям, они были способны очень многим поделиться со мной.

После приезда прежде всего я выбрал подходящее место для репродукции «Возвращение блудного сына». Предоставленное мне помещение оказалось просто идеальным. Когда я садился читать, писать или беседовать с кем-либо, я всегда мог видеть перед собой полные таинства объятия отца и сына, ставшие столь важной частью моей духовной жизни.

После посещения Эрмитажа я лучше представлял себе четыре фигуры, двух женщин и двух мужчин, стоящих вокруг того излучающего свет пространства, где отец приветствует своего вернувшегося сына. То, как их изобразил художник, оставляет без ответа вопрос о том, что они чувствуют и думают о происходящем, и здесь возможны любые интерпретации. По мере того как я размышлял об этом, я все больше убеждался в том, что сам очень долго находился в позиции стороннего наблюдателя. Долгие годы я наставлял студентов в различных аспектах духовной жизни, пытаясь донести до них всю важность этих вопросов. Но было ли у меня мужество самому сделать шаг в центр изображения и, преклонив колени, упасть в объятия милосердного Бога?

Я чувствовал себя уверенно, потому что мог выразить свое мнение, обосновать его, отстаивать свою позицию, объяснять то, что думаю по тому или иному вопросу. И, вообще, я чувствовал себя в большей безопасности, когда держал под контролем до конца не ясную мне ситуацию, предпочитая не вверять себя ее произволу.

[21]

Конечно, у меня за плечами были долгие часы молитв, многие дни и месяцы, проведенные в уединенном размышлении, многочисленные беседы с духовными наставниками, но мне так и не удавалось расстаться с этой ролью стороннего наблюдателя. И хотя всю свою жизнь я стремился к тому, чтобы самому стать участником этого процесса покаяния, тем не менее, я раз за разом выбирал все ту же позицию наблюдателя. Иногда я наблюдал с любопытством, иногда - с завистью, иногда - с тревогой, однажды - с любовью. Оставить эту безопасную позицию стоящего в стороне зрителя, критически наблюдающего за происходящим, означало совершить грандиозный скачок и оказаться на совершенно незнакомой территории. Мне настолько хотелось сохранить контроль над моими духовными исканиями и быть способным предсказать хотя бы некоторые их итоги, что казалось почти невозможным поменять безопасность позиции наблюдателя на ту уязвимость, что присуща роли возвратившегося сына. Мне приходилось обучать студентов, делиться с ними передающимися из века в век объяснениями слов и действий Иисуса, рассказывать о тех многочисленных духовных исканиях, которым в прошлом предавались люди. Все это очень напоминало действия четырех персонажей картины, наблюдающих за божественными объятиями. Две женщины, стоящие на различном удалении за спиной отца, мужчина, взгляд которого направлен в никуда, высокий человек, выпрямившийся на возвышении и критически взирающий на происходящее, - все они олицетворяли собой образы сторонних наблюдателей. Не важно, что это - любопытство, полусонное восприятие или внимательное наблюдение; можно уставиться, глазеть, глядеть, смотреть; можно стоять на заднем плане, обло-

[22]

котиться на арку, сидеть сложа руки или стоять сложа руки. Любая из этих позиций хорошо мне знакома извне и изнутри. Некоторые из них более удобны, чем другие, но все вместе они представляют собой лишь способы избежать своего непосредственного участия в событиях.

Я оставил преподавание в университете, чтобы помогать умственно отсталым людям. Для меня это было, по меньшей мере, шагом туда, где отец обнимает своего стоящего на коленях сына, шагом в направлении света, истины и любви. Это был шаг туда, куда я так сильно желал попасть и где более всего боялся оказаться. Там я мог получить все, о чем мечтаю, на что я когда-либо надеялся, что мне когда-нибудь может понадобиться. Но это также и место, где мне предстоит расстаться с тем, за что я так цепко до сих пор держался. Это то место, где по-настоящему принять любовь, прощение и исцеление может порой оказаться намного труднее, чем самому дать их. Это место нельзя заработать, заслужить, получить в награду. Это то место, где необходимо признать свое поражение и проникнуться всеохватывающей верой.

Как только я приехал в Дэйбрейк, Линда, молодая женщина, страдающая синдромом Дауна, встретила меня словами: «Добро пожаловать» и обняла. Так она приветствовала каждого вновь прибывшего, и каждый раз, когда Линда поступала так, она делала это со всей уверенностью и любовью. Но как я должен был принять такие объятия? Линда до этого никогда меня не видела. У нее не было ни малейшего представления о моей жизни до того, как я прибыл в Дэйбрейк. Ей никогда не приходилось сталкиваться ни с темными сторонами моего характера, ни с его более светлыми чертами. Она не читала моих книг, не слышала моих выступлений и, разумеется, никогда со мной не разговаривала.

[23]

Так должен ли был я просто улыбнуться в ответ, сделать ей комплимент и идти дальше, как будто ничего не произошло? Или же поступок Линды означал: «Смотри выше, не робей, твой Отец хотел бы видеть тебя в Своих объятиях!» Приветствие Линды, рукопожатие Билла, улыбка Григория, молчание Адама, слова, сказанные Рэймондом, - каждый из этих поступков я должен был либо объяснить себе, либо принять как приглашение к тому, чтобы подняться выше и стать ближе.

Годы, проведенные в Дэйбрейке, были отнюдь не легкими. Было много внутренней борьбы, страданий ума и духа. Ничто, абсолютно ничто, не говорило о том, что я нашел свое место. Тем не менее переход из Гарварда в Л'Арш действительно оказался шагом в направлении того, чтобы перестать быть сторонним наблюдателем и самому стать участником, из судьи превратиться в кающегося грешника, не учить любви, а самому принять любовь в качестве возлюбленного. Я и подумать не мог, сколь трудным окажется это восхождение. Я не сознавал, насколько глубоко укоренилось во мне сопротивление и как мучительно для меня будет «прийти в себя», упасть на колени и позволить слезам течь из моих глаз. Я не мог знать, что стать подлинным участником запечатленного Рембрандтом великого события будет так трудно.

Даже маленький шаг к тому, чтобы приблизиться к самому центру изображения, казался невыполнимым, поскольку для этого требовалось однажды или многократно терять столь желанный для меня контроль над ситуацией, отказываться от своего стремления знать все наперед, умереть от страха из-за того, что не знаешь, чем все это закончится, и сдаться на милость любви, не ведающей границ. И все же я знал, что никогда

[24]

Пролог

не выполню великой заповеди любви, если не смогу сам принять любовь без каких бы то ни было предварительных условий. И путь, который мне пришлось пройти, перестав лишь учить других любви и научившись самому принимать любовь, оказался более долгим, чем я мог себе представить.

Видение

Я описывал в своих дневниках и тетрадях многое из того, что происходило после моего приезда в Дэйбрейк. Но, как оказалось, большинство из этих записей мало подходят для того, чтобы поделиться ими с другими. Записи эти очень «сырые», в них много эмоций, подчас очень сильных и слишком откровенных. Но теперь пришло время, когда я могу заново осмыслить все перипетии этих лет и более объективно, чем это можно было сделать раньше, рассказать о том, куда вся эта внутренняя борьба привела меня. Я все еще не могу свободно отдать себя в объятия Отца. Во многих отношениях я все еще на пути к центру картины. Я по-прежнему «блудный сын»: путешествую, готовлю свои выступления, предвосхищая тот миг, когда я наконец достигну дома моего Отца. И все же я на пути домой. Я покинул «дальнюю сторону» и уже чувствую близость любви. Теперь я готов поделиться своей историей. В ней можно найти надежду, свет и утешение. Многое из того что я пережил за последние годы, станет частью этой истории, но не как выражение замешательства и разочарования, а как этапы моего пути к свету.

Все это время картина Рембрандта была мне очень близка. Я неоднократно перевешивал репродукцию: из моего кабинета - в церковь, из церкви - в жилую комна-

[25]

ту в Дэйспринге (так в Дэйбрейке назывался дом священника), и оттуда - назад, в церковь. Я неоднократно рассказывал об этой картине и в самом Дэйбрейке, и за его пределами - инвалидам и тем, кто ухаживает за ними, руководителям и священникам, мужчинам и женщинам самых разных профессий. И чем больше я говорил о «Возвращении блудного сына», тем все более личным становилось мое отношение к этой картине. В ней была отражена сама суть того послания, которое исходило мне от Бога. Но она также выражала и то, что я сам хотел бы сказать Богу и всем божьим людям. Все Евангелие нашло свое выражение в «Возвращении блудного сына». В этой картине - вся моя жизнь и жизнь моих друзей. Картина стала той мистической дверью, через которую я могу войти в Царство Божье. Это великие врата, пройдя через которые, я оказываюсь по другую сторону всего сущего и уже оттуда могу по-новому посмотреть на тех людей, с которыми я общаюсь, и на события моей жизни.

Долгие годы я стремился получить хотя бы малейшее представление о Боге. Для этого я внимательно исследовал все проявления человеческой жизни: одиночество и любовь, печаль и радость, негодование и признательность, войну и мир. Мне хотелось узнать, в чем состоят взлеты и падения человеческого духа, понять, что есть тот голод и та жажда, удовлетворить которые может только Бог, имя которому - Любовь. Я стремился увидеть нетленное, пребывающее над преходящим, вечное, господствующее над всем временным, совершенную любовь, превозмогающую слезы отчаяния, утешение в Боге всех человеческих горестей и страданий. Я постоянно пытался направить свою мысль на то, что превосходит смертную природу

[26]

Пролог

нашего существования, и постичь величайшее, самое глубокое и наиболее прекрасное из того, что мы только можем себе представить и что всегда пребывает в нас. Я говорил о том, что каждый, кто верит, может видеть, слышать и чувствовать присутствие Бога.

Во время пребывания в Дэйбрейке мне открылось нечто новое. Это то место в моей душе, которое Бог избрал для своего пребывания. Здесь я чувствовал себя в надежных объятиях любящего Отца, называющего мое имя со словами: «Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!» (Лк 3:22). Здесь я мог обрести радость и покой, источник которых был далеко за пределами этого мира.

Это место всегда было со мной. И я всегда видел в нем источник божественной милости. Но я не мог проникнуть туда и по-настоящему жить там. Иисус сказал: «... кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин 14:23)• Эти слова глубоко запали мне в душу. Обитель Божья во мне!

Всегда было очень трудно постичь истинность этих слов Спасителя. Да, Бог пребывает в самой сокровенной части моего существа, но как тогда я должен понимать следующее обращение Иисуса: «Пребудьте во Мне, и Я в вас» (Ин 15:4)? Сам призыв вполне ясен и не допускает двойного толкования. Быть там, где пребывает Бог, - вот великая цель, стоящая перед человеком. И она кажется почти недостижимой.

Мои мысли, чувства, эмоции, страсти постоянно уводили меня прочь от того места, которое Бог избрал для своего пребывания. Вернуться домой и остаться там, где пребывает Бог, слышать голос истины и любви -это тот путь, встав на который, я испытывал величай-

[27]

ший страх. Потому что я знал, что принять божественную любовь означает принадлежать Богу каждой частью своего существа в любое мгновение жизни. Когда же я буду готов отдать себя этой любви?

Бог сам показал мне дорогу. Душевные и физические терзания, ворвавшиеся в мою жизнь в Дэйбрей-ке, своей неодолимой силой заставили меня возвратиться домой и увидеть Бога там, где я действительно мог его найти, - в своем внутреннем святилище. Я не могу сказать, что я уже там; в этой жизни мне не достичь конца этого пути. Дорога к Богу продолжается и после смерти. Путь долог и труден, но он полон удивительных событий, по которым мы можем судить о том, что нас ждет в конце его.

Когда я впервые увидел картину Рембрандта, я еще не был, как сейчас, знаком с обителью Бога внутри меня. То, как отец обнимал своего сына, произвело на меня настолько сильное впечатление, что я начал отчаянные поиски того места в своей душе, где я, подобно изображенному на картине юноше, мог бы обрести покой и умиротворение. В то время я не мог знать, что потребуется для того, чтобы приблизиться к этому месту. И я благодарен Богу за то, что Он не дал мне знать заранее, каков Его замысел в отношении меня. И я также благодарен Ему за то, что Он позволил мне, пройдя через невыносимую внутреннюю боль, открыть новую, незнакомую ранее, часть моей души. У меня теперь новое призвание. Оно состоит в том, чтобы из этого нового места говорить и писать, обращаясь и к самому себе, и к тем многим людям, жизнь которых полна страданий и тревог. Я должен встать на колени перед Отцом, прижать ухо к груди Его и, не прерываясь ни на мгновение, слушать, как бьется божествен-

[28]

ПРОЛОГ

ное сердце. Тогда, и только тогда, я смогу осторожно и тихо рассказать о том, что слышу. Я знаю, что должен говорить из вечности ко времени, приобщившись к беспредельной радости, возвращаться к преходящей реальности краткого существования в этом мире, из дома, полного любви, говорить с теми, в чьем доме воцарился страх, из Божьей скинии обратиться к жилищам человеческим. Я прекрасно понимаю, что это великое призвание. И все же я уверен, что это единственный путь для меня. Такое видение можно назвать «пророческим»: оно состоит в том, чтобы смотреть на мир глазами Господа.

Возможно ли это для человека? Более того, а мой ли это путь? Это не вопрос, на который можно дать ответ разумом. Это вопрос призвания. Я призван к тому, чтобы войти во внутреннее святилище моего существа, туда, где пребывает Бог. Туда ведет лишь одна дорога - молитва, непрерывная молитва. Великая борьба и великое страдание помогают расчистить путь, но я уверен в том, что только непрерывная молитва позволяет войти внутрь.

ПРЕДИСЛОВИЕ МЛАДШИЙ СЫН, СТАРШИЙ СЫН, ОТЕЦ

С того момента, когда я впервые увидел картину «Возвращение блудного сына», мой духовный путь разделился на три этапа. Это подсказало мне структуру моей книги.

На первом этапе я пережил опыт младшего сына. Долгие годы преподавания в университете, активное участие в событиях, происходивших в Южной и Центральной Америке, вызвали во мне чувство потерянности. Я переезжал с места на место, встречался с людьми из различных социальных групп и с самыми разными убеждениями, присоединялся к различным движениям. Но в результате я чувствовал себя бездомным и очень уставшим. Когда я увидел, с какой нежностью отец берет за плечи своего младшего сына и прижимает его к своему сердцу, я почувствовал всем существом, что потерянный сын - это я и я тоже хочу вернуться и упасть в объятия. В течение долгого времени я чувствовал себя блудным сыном, решившим вернуться домой и предвкушающим то мгновение, когда отец выйдет ему навстречу.

Вдруг, совсем неожиданно, в моей жизни что-то изменилось. После того как я провел год во Франции и затем посетил санкт-петербургский Эрмитаж, чувство отчаяния, столь сильно роднившее меня с младшим сыном, отошло на второй план. Я принял решение отправиться в Дэйбрейк, в Торонто, и в результате почувствовал себя более уверенным, чем прежде.

Началом второго этапа моего духовного странствия стал разговор, состоявшийся однажды вечером между

[30]

мной и моим другом из Англии Бартом Гэвигэном (Gavigan), с которым за последний год у меня установились очень близкие отношения. Речь шла о картине Рембрандта. Я сказал Барту о том, что чувствую сильное сходство между собой и младшим сыном, а он внимательно посмотрел на меня и ответил: «Да ты скорее напоминаешь старшего сына». Эти слова раскрыли во мне новое измерение.

По правде говоря, я никогда не ощущал себя старшим сыном, но как только Барт сообщил мне о возможности такого сходства, мне в голову стали приходить самые различные мысли. Я был старшим ребенком в семье и теперь понял, что моя жизнь в самом деле проходила под знаком долга. Когда мне было шесть лет, я уже хотел стать священником и с тех пор никогда своего устремления не менял. Мое рождение, крещение, конфирмация, посвящение в духовный сан происходили в одной и той же церкви. Я всегда выражал покорность моим родителям, учителям, церковным иерархам и Богу. Я никогда не убегал из дома, не тратил свое время и деньги на чувственные наслаждения, никогда не предавался «объедению и пьянству». Всю свою жизнь я был вполне ответственным человеком, придерживался традиционных ценностей и любил свой дом. Но, несмотря на это, я был таким же потерянным, как и младший сын. И вдруг я посмотрел на себя совсем с другой стороны. Я понял, что завистлив, обидчив и склонен впадать в гнев. Я упрямый и замкнутый человек. Но более того, я увидел, насколько свойственна мне изысканная самоуверенность, убежденность в собственной правоте. Я почувствовал себя брюзгой, чьи мысли и чувства порождаются вечным недовольством. Вскоре мне стало казаться просто невероятным, что я отождеств-

[31]

лял себя с младшим сыном. Я действительно был старшим сыном, но при этом таким же потерянным, как и его брат, хотя никогда не покидал «родного дома».

Я выполнял тяжелую работу на ферме отца и при этом никогда в полной мере не испытывал радости от своего пребывания дома. Вместо того чтобы проникнуться благодарностью за все хорошее, что я получил, я постоянно обижался. Я завидовал своим младшим братьям и сестрам, которые, что бы ни совершали, всегда находили дома радушный прием. Итак, первые полтора года пребывания в Дэйбрейке моя духовная жизнь прошла под знаком проницательного замечания, сделанного Бартом.

Но это еще не все. Прошла тридцатая годовщина моего посвящения в духовный сан. И после этого в течение нескольких месяцев я постепенно погружался в самые темные глубины моего сознания. Невыносимая внутренняя боль преследовала меня. Я дошел до такого состояния, что больше не мог чувствовать себя в безопасности в своей общине. Мне пришлось уйти, искать помощи в моей борьбе и работать непосредственно над исцелением своей души. Те немногие книги, которые я взял с собой, были посвящены Рембрандту и притче о «блудном сыне». Живя в достаточно изолированном от внешнего мира месте, вдали от друзей и моей общины, я нашел источник утешения в книгах, рассказывающих о полной горестей и страданий жизни великого голландского живописца. Я многое узнал о том мучительном пути, по которому он прошел, обретя в итоге способность написать это великое творение.

Часами я разглядывал рисунки и картины, созданные автором среди житейских неурядиц, разочарований и несчастий. Постепенно я начал понимать, как

[32]

под кистью Рембрандта возникла фигура почти слепого старика, обнимающего своего сына и тем самым выражающего всеобщее прощение и сострадание. Лишь тот, кто пережил такое множество утрат и чьи глаза столь часто наполнялись слезами, мог с таким великим смирением создать образ Бога.

И в это время, когда невыносимая внутренняя боль переполняла меня, я услышал слова еще одного моего друга, слова, открывшие новый этап моего духовного пути. Произнесла их Сью Мостеллер (Mosteller). Она жила в Дэйбрейке с начала семидесятых годов и сыграла большую роль в том, что я тоже оказался в этой общине. Когда у меня возникли трудности, помощь ее была неоценима. Именно она вдохновила меня на борьбу, позволившую, пройдя через все страдания, достичь подлинной внутренней свободы. Она посетила мое «жилище отшельника» («hermitage») и беседовала со мной о «Блудном сыне». Вот что она сказала: «Младший ты сын или старший, призвание твое в том, чтобы стать отцом».

Эти слова поразили меня как удар молнии. Я долгие годы жил этой картиной, смотрел на то, как старик держит в объятиях своего сына, но мне и в голову не приходило, что образ отца наиболее полно выражает мое жизненное призвание.

Спорить со Сью было бесполезно: «Ты всю жизнь заботишься о своих друзьях; сколько я тебя знаю, ты всегда стремился к любви; тысячи самых разных вещей вызывали твой интерес; ты всегда искал внимания, понимания и поддержки. Пришло время обратиться к твоему подлинному призванию - стать отцом, встречающим своих детей, не задавая им вопросов и не требуя от них ничего взамен. Посмотри на изобра-

[33]

женного на картине отца и поймешь, кем ты призван быть. Мы, живущие в Дэйбрейке, как и большинство окружающих тебя людей, не хотим, чтобы ты был для нас просто хорошим другом или добрым братом. Ты должен стать для нас отцом, наделенным силой подлинного сострадания».

Глядя на фигуру бородатого старца в красном плаще, я испытывал слишком сильное внутреннее сопротивление, чтобы воспринимать себя в этом образе. Я был вполне готов к тому, чтобы олицетворять себя с промотавшимся младшим сыном или с его обиженным братом, но сама идея уподобиться пожилому человеку, которому уже нечего терять, поскольку он потерял все, и который может только давать, переполнила меня страхом. И все же Рембрандт умер, когда ему было шестьдесят три года, и я уже намного ближе к этим годам, чем к возрасту обоих братьев. Рембрандт стремился к тому, чтобы уподобить себя отцу; почему же я должен поступать по-другому?

За полтора года, прошедшие после разговора с Сью Мостеллер, я должен был подготовиться к исполнению роли духовного отца. Во мне происходила медленная, напряженная борьба, и я до сих пор обнаруживаю в себе желание остаться сыном и не становиться старше. Но я уже испытал ту невыразимую радость, которая охватывает отца, когда дети возвращаются домой и он обнимает их, прощает и дает свое благословение. Я постепенно узнаю, что означает быть отцом, встречать детей у порога своего дома и не задавать вопросов.

Все, что происходило со мной с того момента, когда я впервые увидел репродукцию картины Рембрандта, не только вдохновило меня на написание этой книги, но и подсказало ее форму. Сначала это будут размышле-

[34]

ния о младшем сыне, затем - о старшем, и в завершение - об отце. Потому что на самом деле я - младший сын; старший сын - тоже я; и я на пути к тому, чтобы стать отцом. Надеюсь и молюсь, чтобы мои читатели, все, кто вместе со мной пройдет по этому духовному пути, увидели в себе не только потерянных детей Господа, но и сострадательных матерей и отцов, в которых пребывает Сам Бог.

ЧАСТЬ I МЛАДШИЙ СЫН

И сказал младший из них отцу: «отче! дай мне следующую мне часть имения». И отец разделил им имение.

По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно.

Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться;

И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней;

И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

Придя же в себя, сказал: «сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода;

Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою

И уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих».

Встал и пошел к отцу своему (Лк 15:12-20).

ι. РЕМБРАНДТ И МЛАДШИЙ СЫН

«Возвращение блудного сына» Рембрандт написал на закате своей жизни. Скорее всего, это была одна из последних его работ. Чем больше я читал об этой картине, чем дольше я созерцал ее, тем вернее она представлялась мне окончательным подведением итога бурной и исполненной страданий жизни. «Блудный сын», как и незавершенная работа «Симеон и младенец Иисус», становится отражением внутреннего мира художника. В этом восприятии теснейшим образом переплелись физическая слепота и проникновенное духовное видение. То, как старец Симеон держит беспокойное дитя, и то, как пожилой отец обнимает своего истощенного сына, отражает особое внутреннее видение, вызывающее в памяти

[36]

слова Иисуса, обращенные к его ученикам: «блаженны очи, видящие то, что вы видите!» (Лк 10:23) Непостижимый свет наполняет и Симеона, и отца возвратившегося сына. Свет, в котором они видят окружающее. Этот внутренний, глубоко скрытый свет является источником красоты, всепроницающей и исполненной любви.

Однако этот внутренний свет не был знаком художнику в течение очень долгого времени. Многие годы он оставался для Рембрандта недостижимым. Лишь постепенно, преодолевая мучительные страдания, мастер приходит к познанию этого света внутри себя посредством себя в персонажах своих произведений. Перед тем как стать подобным отцу, Рембрандт долгое время был тем самым гордым молодым человеком, который, «собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение своё, живя распутно» (Лк15:1з)•

Когда мы смотрим на исполненные душевной глубины автопортреты, написанные Рембрандтом на закате его жизни и содержащие в себе объяснение того, каким образом художник обрел способность изобразить излучающих свет пожилого отца и старца Симеона, мы не должны забывать, что в молодости Рембрандт сам обладал всеми чертами «блудного сына»: он был дерзок, самоуверен, склонен к мотовству и плотским удовольствиям и очень высокомерен. В возрасте тридцати лет он изобразил себя со своей женой Саскией (Saskia), и на картине мы видим пропащего сына в интерьере какого-то борделя. Пьяненький, с полуоткрытым ртом и похотливыми глазками, он с презрением посматривает на тех, кто стоит перед портретом, как бы говоря при этом: «Но разве это не здорово?!» В его правой руке наполовину пустой бокал, а левой он обнимает за талию девушку с не менее сладострастным, чем у него самого, взглядом.

[37]

Длинные кудрявые волосы Рембрандта, его бархатная, украшенная пышным белым пером шляпа, шпага с позолоченным эфесом в кожаных ножнах не оставляют нам сомнений о намерениях предающейся веселью пары. А раздвинутая портьера в правом верхнем углу картины наводит зрителя на мысль о борделях в знаменитом амстердамском квартале красных фонарей. Пристально глядя на этот полный чувственности автопортрет молодого Рембрандта - «блудного сына», я с трудом могу поверить в то, что это тот самый человек, который тридцать лет спустя изобразит себя со взглядом, проникающим в самые глубины таинства жизни.

И все же все биографы описывают молодого Рембрандта как гордеца, убежденного в своей гениальности и стремящегося познать в этой жизни все, что способен предложить ему мир; экстраверта, любящего роскошь и равнодушного к окружающим его людям. Несомненно и то, что одной из важнейших забот в жизни Рембрандта были деньги. Он много зарабатывал, много тратил и много терял. Значительная часть его энергии ушла на затяжные судебные разбирательства, связанные с банкротством. Автопортреты, написанные художником на стыке двадцати - тридцатилетнего возраста, изображают Рембрандта жадным до славы и почестей, в экстравагантных костюмах, с золотыми цепочками, в заморских шляпах, беретах, шлемах и тюрбанах. Такая склонность к вычурным и тщательно продуманным костюмам в значительной мере объясняется вполне естественным желанием художника совершенствовать свое изобразительное мастерство и демонстрировать его зрителям, но в этом проявляется и надменный характер автора, далекого от стремления доставить удовольствие заказчикам своих картин.

[38]

Короткий период успеха, популярности и материального благополучия сменился тяжелыми временами бедствий, горестей и неудач. Если суммировать все несчастья, обрушившиеся на Рембрандта, получится ужасающая картина. И сходство со страданиями, постигшими «блудного сына», будет очень велико. После кончины сына художника Румбартуса (Rumbartus) в 1635 году, его первой дочери Корнелии (Cornelia) в 1638 и второй дочери, также получившей имя Корнелия, в 1640, настал черед горячо любимой, обожаемой супруги Рембрандта Саскии - она умерла в 1642 году. Рембрандт остался один с девятимесячным сыном Титусом (Titus). После кончины Саскии жизнь художника была по-прежнему отмечена бесчисленными трудностями и страданиями. Очень неудачно сложились у него отношения с няней Титуса -Гиртией Диркс (Dircx), в результате судебных разбирательств Гиртия была помещена в богадельню. Более прочным оказался союз художника с Хендрикье Стоф-фелс (Stoffels). Она родила ему сына, который умер в 1652 году, и дочь Корнелию - единственную из детей Рембрандта, которой довелось пережить своего отца.

В те годы популярность Рембрандта как художника пошла на убыль, даже несмотря на то, что некоторые коллекционеры и критики по-прежнему признавали в нем одного из величайших живописцев своего времени. Финансовые затруднения, с которыми он сталкивался, были столь серьезны, что в 1656 году Рембрандт был объявлен неплатежеспособным и под угрозой банкротства был вынужден отписать кредиторам все свое состояние. Собственные картины Рембрандта и полотна других художников, принадлежащая ему богатая коллекция антиквариата, дом в Амстердаме вместе с мебелью - все было продано на аукционах в 1657-1658 годах.

[39]

Хотя Рембрандт так никогда полностью и не освободится от долгов и преследований кредиторов, все же, переступив пятидесятилетний порог своей жизни, он сможет найти в ней свою, пусть и очень небольшую, долю умиротворения. Всевозрастающая теплота и внутренняя, душевная глубина, свойственные произведениям художника, написанным в этот период, свидетельствуют о том, что многочисленные разочарования не ожесточили Рембрандта. Напротив, они оказали очищающее воздействие на его мировоззрение. Якоб Ро-зенберг (Rosenberg) пишет: «Он стал более проницательно смотреть на человека и природу, не отвлекаясь на внешнее великолепие и декоративную сценичность». В 1663 году умирает Хендрикье, а спустя пять лет женится, а затем умирает его любимый сын Титус. К моменту своей кончины в 1663 году Рембрандт был уже бедным, одиноким человеком. В живых тогда оставались лишь его дочь Корнелия, приемная дочь Магдалена ван Лу (Loo) и внучка Тития (Titia).

Когда я смотрю на блудного сына, преклонившего колени перед своим отцом и опустившего голову на его грудь, я не могу при этом не видеть когда-то уверенного в себе и почитаемого художника, пришедшего к осознанию того мучительного факта, что вся слава, добытая им, оказалась пустым тщеславием. И вместо богатых костюмов, в которых в интерьере злачных мест изображал себя молодой Рембрандт, его истощенное тело покрывает лишь дырявай халат, а сандалии, в которых он ходил до сих пор, уже изношены до крайней степени.

Поднимая взгляд с кающегося сына на исполненного сострадания отца, мы видим, что внутренний свет мудрости пожилого человека пришел на смену яркому

[40]

блеску золотых цепочек, доспехов, шлемов, свету, исходящему от свечей и скрытых за сценой светильников. От славы, совращающей на еще более настойчивые поиски богатства и признания, сделан шаг к славе, глубоко сокрытой в человеческой душе и превосходящей саму смерть.

2. МЛАДШИЙ СЫН УХОДИТ

И сказал младший из них отцу: «отче! дай мне следующую мне часть имения». И отец разделил им имение.

По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону... (Лк 15:12-13)•

Полное отторжение

Как уже было сказано, полное название картины Рембрандта звучит так: «Возвращение блудного сына». Само понятие «возвращение» подразумевает предшествовавший ему уход. Возвращение - это появление дома после того, как дом уже был оставлен, это возвращение после расставания. Отец, радушно встречающий своего сына, так счастлив, потому что его сын «был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк 15:32)• Великая радость по поводу возвращения утраченного сына скрывает великую печаль о том, что перед этим он уходил из дома. Находка предполагает потерю, и за возвращением скрывается предшествовавший ему уход. Наблюдая за наполненным любовью и радостью возвращением, попробуем представить, какие печальные события предшествовали этому. И лишь набравшись мужества познать всю глубину того, что означает уход из дома, мы можем получить верное представление о значении этого возвращения. Приглушенные желто-коричневые тона одежды сына выглядят красиво, лишь находясь в великой гармонии с красным цветом плаща, в который облачен отец, и правда в том, что сын одет в лохмотья, выдающие, какие страшные невзгоды выпали на его долю. Сломленный человек красив лишь в объятиях того, кто полон сострадания, но в этом не будет иной красоты, кроме той, источником которой является сострадание себе.

[42]

Для того чтобы понять, в чем состоит тайна сострадания, мы должны взглянуть на ту действительность, которая вызывает сострадание к жизни. Уходя, сын сказал отцу: «Дай мне следующую мне часть имения». Затем он собрал все полученное и ушел. Евангелист Лука рассказывает об этом столь просто и буднично, что нам трудно себе представить, насколько неслыханным был этот поступок: оскорбительным, враждебным, полностью отторгающим почитаемые традиции того времени. Кеннет Бэйли (Bailey) в своем проникновенном толковании притчи, пересказанной св. Лукой, объясняет нам, что уход сына из дома был равноценен пожеланию смерти собственному отцу. Бэйли пишет:

«На протяжении пятнадцати лет я спрашивал самых различных людей, живущих в регионе, простирающемся от Марокко до Индии и от Турции до Судана, что означает требование сына получить свою долю наследства при еще живом отце. Ответ был всегда совершенно одинаков... разговор получался примерно такой:

- Поступал ли кто-либо так в вашей деревне?

- Никогда!

- Мог ли кто-нибудь выступать с подобным требованием?

- Это невозможно!

- А если бы кто-нибудь так сделал, что бы из этого вышло?

- Отец, конечно, побил бы его!

- Почему?

- Такое требование означает, что он желает своему отцу смерти».

Бэйли обращает внимание на то, что сын не просто настаивает на разделении наследства, но и желает по-

[43]

лучить право пользования своей частью. «После завещания всей собственности сыну у отца остается право получать доход с этой собственности... до тех пор, пока он жив. В данном случае сын получает (а подразумевается, что он предварительно этого требует) в свое распоряжение то, на что он до смерти своего отца не имеет никакого права. Оба этих требования подразумевают одно: «Отец, я не в силах дождаться того момента, пока ты умрешь».

Таким образом, «уход» сына представляет собой куда более враждебное действие, чем это может показаться на первый взгляд. Это есть бессердечное отторжение того дома, где он был рожден и вскормлен, и разрыв с традицией, наиболее почитаемой тем обществом, частью которого он является. Когда св. Лука пишет: «...пошел в дальнюю сторону» (Лк 15:1з)> он со" общает нам о чем-то более существенном, чем о желании молодого человека посмотреть мир. Речь идет о решительном отказе от того образа жизни, мышления и поведения, который передавался из поколения в поколение и был завещан ему. Это больше, чем проявление неуважения, это предательство самых почитаемых ценностей семьи и общества. «Дальняя сторона» - это мир, где пренебрегают тем, что дома почитают как священное.

Такое объяснение мне представляется очень важным не только потому, что оно дает точный исторический контекст притчи, но и, прежде всего, поскольку оно призывает меня найти «блудного сына» в самом себе. На первый взгляд в моей жизни трудно обнаружить пример столь открытого бунтарства. Я не представляю себя отрицающим ценности, доставшиеся мне по наследству. Но более тщательный анализ того,

[44]

как я тем или иным образом предпочитал «дальнюю сторону» своему родному дому, с легкостью позволяет мне обнаружить в себе «блудного сына». «Уход из дома» в сфере духовной не имеет ничего общего с тем чисто материальным обстоятельством, что большую часть своей жизни я провел вдали от моей любимой Голландии.

Притча о блудном сыне как никакая другая история, описанная в Евангелии, выражает безграничность божественной любви и сострадания. И когда я мысленно представляю себя на месте героя этой притчи, пребывающего в свете этой божественной любви, мне становится мучительно больно от сознания, что уход из дома намного ближе моему духовному опыту, чем я мог бы подумать.

На картине Рембрандта, изображающей встречу отцом своего сына, нет почти никакого физического движения. В отличие от полной динамики гравюры этого же автора, созданной в 1636 году, на которой отец устремляется навстречу сыну и сын бросается к ногам отца, представленное в Эрмитаже полотно, написанное почти на тридцать лет позже, представляет собой абсолютно статичную сцену. Отец, обнимающий сына, как бы олицетворяет вечное благословение, а сын, опустивший голову на грудь своего отца, -бесконечное смирение. Как пишет Кристиан Тюм-пель (Tuempel), «в неподвижности этой композиции мгновение понимания и прощения длится целую вечность. Это мгновение, в котором замерли отец и сын, говорит о чем-то непреходящем, что существует в вечности». Якобу Розенбергу удалось очень удачно выразить эту же мысль: «Фигуры отца и сына внешне недвижимы, все движение происходит внутри них... в

[45]

этой истории рассказывается не о человеческой любви земного отца... то, о чем здесь говорится и что представлено на этом изображении, есть божественная любовь и милость, обладающие силой преображения смерти в жизнь».

Глухота к голосу любви

Уход из дома, таким образом, представляет собой большее, чем просто событие, произошедшее в жизни и привязанное к определенному времени и месту. Это есть отрицание той духовной реальности, что я принадлежу Богу каждой частью моего существа, что меня хранят вечные объятия Бога, что я действительно создан руками Бога и пребываю под сенью его ладоней. Уход из дома означает отказ признать ту истину, что Бог «устроил внутренности мои, и соткал меня во чреве матери моей» (Пс 138:13). Уходя из дома, мы живем так, как будто дома у нас никогда не было, и мы стремимся найти его.

Дом - это центр моего существа, где я могу слышать голос, произносящий такие слова: «Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!» (Лк 3:22), тот самый голос, что вызвал к жизни Адама и обращался к Иисусу, второму Адаму; тот самый голос, который обращается ко всем детям Бога и наделяет их свободой жить в мире, полном тьмы, оставаясь при этом в лучах света. Мне знаком этот голос. Он обращался ко мне в прошлом и продолжает говорить со мной сейчас. Это никогда не прерывающийся голос любви, взывающий из вечности и порождающий жизнь и любовь везде, где можно слышать его. Когда я слышу этот голос, я знаю, что нахожусь дома, что со мной

[46]

Младший сын уходит

Бог и мне нечего бояться. Как возлюбленный сын Небесного Отца, «если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла» (Пс 22:4)• Как возлюбленный сын я в силах «больных исцелять, прокаженных очищать, мертвых воскрешать, бесов изгонять». «Даром получая», я могу «даром давать» (см. Мф ю:8). Как возлюбленный сын я могу противостоять, утешать, увещевать и поддерживать, не боясь быть отвергнутым и могу не спрашивая подтверждения своих полномочий. Как возлюбленный сын я могу подвергаться гонениям и не мечтать об отмщении, быть награжден и не использовать эту награду в качестве подтверждения моей божественности. Как возлюбленный сын я могу подвергнуться пыткам и быть убитым, не сомневаясь в том, что любовь, обращенная ко мне, сильнее смерти. Как возлюбленный сын я свободен жить и давать жизнь, свободен также и умереть, отдавая жизнь. Благодаря Иисусу я знаю, что это тот же самый голос, который обращался к нему на реке Иордан и на горе Фавор. Благодаря Ему я знаю, что точно так же, как и у него, у меня есть дом и Отец. Молясь Отцу за своих учеников, Он говорит: «Они не от мира, как и Я не от мира. Освяти их истиною Твоею: слово Твое есть истина. Как Ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир; и за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною» (Ин 17:16-19). В этих словах содержится указание на то, где находится мое настоящее жилище, моя хижина, мой настоящий дом. Вера -это не знающая сомнений убежденность в том, что мой дом всегда был там и всегда там будет. Ладони отца застыли на плечах блудного сына в вечном божественном благословении: «Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!» (Лк 3:22)•

[47]

И все же раз за разом я покидаю дом. Ускользая из благословляющих меня рук, я убегаю в дальние страны в поисках любви! В этом состоит великая трагедия моей жизни и жизней столь многих из тех, с кем мне доводится встречаться на этом пути. Каким-то образом я становлюсь глух к голосу, который называет меня возлюбленным сыном, покидаю то единственное место, где я могу его слышать, и ухожу, отчаянно надеясь найти где-нибудь то, что мне уже не удается найти дома.

Поначалу это кажется просто невероятным. Почему я покидаю то место, где я могу слышать все, что мне необходимо слышать? Чем больше я размышляю над этим вопросом, тем лучше я понимаю, что голос истинной любви очень мягок и нежен и он говорит со мной в самых потаенных местах моего существа. Не будучи громок, он насильно не приковывает к себе внимание. Это голос почти слепого отца, пролившего немало слез и пережившего множество смертей. Этот голос могут услышать лишь те, кто позволит к себе прикоснуться.

Чувствовать прикосновение благословляющих рук Бога есть то же самое, что слышать голос, называющий тебя возлюбленным сыном. Это стало очевидно для пророка Илии. Илия стоял на горе и ждал встречи с Богом. Вначале налетел ураган, но Бог не был ураганом. Затем случилось землетрясение, но Бог не был землетрясением. Затем последовал огонь, но Бог не был огнем. В конце концов явилось что-то очень нежное, что некоторые назвали легким ветерком, а другие тихим голосом. Когда Илия это почувствовал, он закрыл свое лицо, ибо знал, что находится в присутствии Бога. И в этой божественной нежности го-

[48]

Младший сын уходит

лос был прикосновением и прикосновение было голосом.

Множество других голосов, громких и щедрых на обещания, соблазняют нас. Они говорят: «Иди и докажи, что ты чего-то стоишь». Вскоре после того как Иисус услышал голос, назвавший Его возлюбленным Сыном, Он был направлен в пустыню, чтобы он мог услышать эти, другие, голоса. Они убеждали его доказать, что Он действительно достоин любви, став преуспевающим, знаменитым и могущественным. Мне эти голоса тоже знакомы. Они всегда рядом, они умеют добраться до самых укромных уголков моей души, туда, где я ставлю под сомнение свое богоподобие и выражаю неуверенность в ценности собственной личности. Они утверждают, что я могу заслужить любовь лишь тяжелым трудом и целенаправленными усилиями. Они хотят, чтобы я доказал себе и окружающим, что я достоин любви, и непрерывно подталкивают меня делать все возможное, чтобы заслужить признание этого. Они громогласно отвергают ту истину, что любовь - это бесплатный дар. Я покидаю свой дом всякий раз, когда перестаю верить голосу, называющему меня возлюбленным сыном, и иду на поводу у тех голосов, которые предлагают мне различными путями добиться столь желанной любви.

Я слышу эти голоса с той поры, когда у меня появилась способность слышать, и до сих пор они не оставляют меня. Они раздавались из уст моих родителей, друзей, учителей и коллег, но чаще всего их можно услышать от окружающих нас средств массовой информации. Они говорят: «Покажи, что ты хороший мальчик. Ты должен быть лучше своего товарища! Какие у тебя оценки? Ты должен закончить школу! Надеюсь, ты это-

[49]

го добьешься! С кем ты общаешься? И ты водишь дружбу с такими людьми? Эти награды - лучшее подтверждение того, какой ты хороший игрок! Не показывай свою слабость, этим могут воспользоваться! А ты обеспечил свою старость? Стоит тебе стать нетрудоспособным, и люди утратят всякий интерес к тебе! После смерти о тебе никто и не вспомнит!»

Такие вопросы и советы вполне безобидны до тех пор, пока я нахожусь в контакте с тем голосом, что называет меня возлюбленным сыном. Родители, друзья, учителя и даже те, кто обращается ко мне через средства массовой коммуникации, как правило, вполне искренни в своей заботе. Они делают правильные предупреждения и дают разумные советы. Их слова, по сути, являются ограниченным человеческим проявлением безграничной божественной любви. Но стоит лишь забыть о голосе, выражающем изначальную и безусловную любовь, как эти невинные наставления начинают довлеть над моей жизнью и с легкостью заманивают меня в «дальнюю сторону». И нетрудно понять, когда это происходит. Гнев, обида, ревность, жажда мести, похоть, жадность, стремление к соперничеству и противоборству - вот верные признаки того, что я покинул свой дом. И все это происходит очень быстро. Внимательное и постоянное наблюдение за тем, что творится в моем сознании, говорит о том, что в течение дня лишь несколько крайне немногочисленных мгновений я действительно нахожусь вне власти этих темных чувств, стремлений и побуждений.

Даже хорошо зная о существовании этой старой ловушки, я постоянно попадаю в нее и начинаю удивляться, почему кто-то обидел меня, отказал мне в чем-

[50]

то, не обратил на меня внимания. Не понимая, что происходит, я предаюсь мрачным раздумьям о чужих успехах, собственном одиночестве и о том, как мир несправедлив ко мне. Несмотря на все мои сознательные усилия, я часто ловлю себя на том, что мечтаю стать богатым, могущественным и знаменитым. Подобные игры ума отражают всю хрупкость моей веры в то, что я - возлюбленный сын и во мне пребывает благоволение Бога. Я так боюсь стать нелюбимым, виноватым, отодвинутым на второй план, никем не замечаемым и не уважаемым, подверженным гонениям и, наконец, убитым, что я постоянно разрабатываю планы, как защитить себя и тем самым завоевать ту любовь, в которой я нуждаюсь и которую я, по моему мнению, заслуживаю. Поступая так, я все дальше ухожу из отчего дома, предпочитая блуждать в «дальней стороне».

Поиски там, где найти невозможно

Вопрос стоит так: «Кому я принадлежу? Богу или миру?» Большинство из моих ежедневных занятий указывают на то, что я принадлежу миру в большей степени, чем Богу. Малейшая критика выводит меня из себя, любой отказ ввергает в уныние. Всякая похвала приносит радость, а малейший успех возбуждает. Меня очень легко возвысить и не менее легко унизить. Часто я бываю подобен маленькой лодке в океане, всецело отданной на волю волн. Все свое время и энергию я трачу на то, чтобы сохранить подобие равновесия, не перевернуться и не пойти на дно. Это говорит о том, что фактически вся моя жизнь представляет собой борьбу за выживание: это не священная

[51]

битва, но не знающая покоя борьба, причина которой коренится в ложном представлении о том, что мир властвует надо мной.

До тех пор пока я продолжаю носиться с вопросами: «А вы любите меня? Действительно ли вы меня любите?», голоса мира приковывают к себе все мое внимание и я оказываюсь в состоянии настоящего рабства, ибо в ответах, которые дает мне мир, всегда присутствует частица «если». Мир говорит: «Да, я люблю тебя, если ты красив, умен и богат. Я люблю тебя, если у тебя есть хорошее образование, хорошая работа и нужные связи. Я люблю тебя, если ты много производишь, много продаешь и много покупаешь». Бесконечные «если» скрыты в мирской любви. Эти «если» закабаляют меня, поскольку невозможно на каждое из них найти положительный ответ. Любовь со стороны мира всегда обставлена условиями. До тех пор пока я пытаюсь найти свое подлинное «я» в мире условной любви, я буду болтаться на крючке у этого мира, буду продолжать добиваться своего, сталкиваться с неудачами, а затем начинать все сначала. Мир воспитывает в нас пагубные поведенческие установки, поскольку на самом деле то, что он предлагает, не способно удовлетворить наиболее глубинные устремления моего сердца.

«Пагубные поведенческие установки», наверное, то словосочетание, которое лучше всего объясняет причины всеобщего чувства потерянности, буквально пропитывающего современное общество. Благодаря этим установкам мы так цепляемся за то, что в мире считается ключевыми условиями самореализации: накопление богатства и достижение власти; обретение социального статуса и уважения окружающих; чрезмерное потребление пищи и напитков; стремление к

[52]

сексуальному удовлетворению, сводящее на нет разницу между похотью и любовью. Эти установки порождают завышенные ожидания, по своей природе не соответствующие нашим глубочайшим потребностям. И пока мы блуждаем среди иллюзий, порождаемых миром, мы обречены на тщетные поиски «дальней стороны», результатом которых становятся бесчисленные разочарования, в то время как наше подлинное «я» пребывает в забвении. И мы все дальше уходим от дома нашего Отца. Жизнь, в основе которой лежат пагубные поведенческие установки, - это жизнь, проведенная в «дальней стороне». Наши мольбы о спасении вызваны именно такой жизнью.

Я становлюсь «блудным сыном» всегда, когда отправляюсь на поиски безусловной любви туда, где ее найти невозможно. Почему я все-таки не замечаю то место, где пребывает подлинная любовь, и продолжаю свои поиски где угодно? Почему я по-прежнему ухожу из дома, в то время как мой Отец, Бог, называет меня возлюбленным сыном? Я не перестаю удивляться тому, как, принимая дары, данные мне Богом -здоровье, интеллектуальный и психический потенциал, - я продолжаю использовать их для того, чтобы производить впечатление на окружающих, доказывать свое право на их уважение и поддержку, бороться за всевозможные награды, вместо того чтобы совершенствовать и развивать их во славу Господа. Да, это тот багаж, который я столь часто беру с собой в «дальнюю сторону», используя предоставленные мне Богом дары для служения миру, которому их подлинная ценность неведома. Выглядит это так, как будто я стремлюсь доказать себе и всему моему миру, что не нуждаюсь в любви Бога, могу сам устроить свою жизнь и

[53]

желаю быть полностью независимым. За всем этим стоит великий бунт, решительное «нет» отцовской любви и невысказанное вслух проклятие: «Я желаю твоей смерти». Сказав «нет», «блудный сын» уподобился Адаму, первым совершившему акт неповиновения и отвержения Бога, любовь Которого стала причиной нашего появления на свет и последующего существования. Из-за этого неповиновения мы оказались изгнаны из райского сада и оторваны от древа жизни. Это тот бунт, в результате которого я бесцельно провожу свою жизнь в «дальней стороне».

Глядя на то как Рембрандт изобразил сцену возвращения младшего сына, я теперь вижу, что происходящее на этой картине выходит далеко за рамки исполненной сострадания встречи непутевого наследника. Здесь мы видим великое событие - завершение великого бунта. Адам и все его потомки, принявшие участие в этом бунте, получают прощение. Восстановлено изначальное благословение, в силу которого Адаму была дана вечная жизнь. И теперь я вижу, что эти руки были всегда протянуты вперед, даже тогда, когда рядом не было плеч, на которые их можно было положить. Бог никогда не убирал Своих рук, никогда не отказывался от Своего благословения, никогда не прекращал считать Своего Сына «возлюбленным». Но Отец не мог заставить Своего Сына остаться дома. Он не мог силой навязывать любовь Своему «возлюбленному Сыну». И отпустил Его на свободу, даже зная о том, какие страдания это причинит и Сыну, и Ему Самому. Именно любовь не позволила Ему оставить Сына дома любой ценой. Именно в силу любви Он позволил Сыну самому выбирать Свою жизнь, даже несмотря на опасение, что Он может ее утратить.

[54]

Здесь раскрывается тайна моей жизни. Меня любят настолько сильно, что дают мне свободу уйти из дома. С самого начала мне дано благословение. Я же ушел и продолжаю уходить все дальше. Но Отец всегда ждет меня, протягивает руки, чтобы вновь обнять меня и снова прошептать мне на ухо: «Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!» (Лк з;22).

3 ВОЗВРАЩЕНИЕ МЛАДШЕГО СЫНА

... и там расточил имение свое, живя распутно.

Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться;

И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней;

И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

Придя же в себя, сказал: «сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода;

Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою

И уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих».

Встал и пошел к отцу своему (Лк 15:13-20).

Потерянный

Молодой человек, получивший поддержку и благословение своего отца, на самом деле глубоко несчастлив. Он гордо ушел из дома, у него было много денег, и он был полон решимости провести жизнь вдали от отца и своей общины. Он возвратился ни с чем: деньги, здоровье, честь, самоуважение, репутация - все было утрачено.

Картина Рембрандта не оставляет у нас сомнений в том, что молодой человек оказался в очень тяжелом положении. Его голова обрита, на ней больше не развеваются те длинные кудри, с которыми изображал себя - гордого, дерзкого блудного сына, загулявшего в борделе, - молодой Рембрандт. Теперь голова обрита, как у заключенного, утратившего свое имя и получившего взамен номер. Когда у человека обривают голову - в тюрьме или в армии, во время различных ритуалов или при помещении в концентрационный ла-

[56]

герь, - его лишают индивидуальности. Отец и высокий мужчина, наблюдающий за происходящим, одеты в широкие красные плащи, что подчеркивает их достоинство и статус. На стоящем на коленях сыне рваный желто-коричневый халат. Он лишь прикрывает изможденное, утратившее последние силы тело. Подошвы его ног указывают на долгие и унизительные странствия. Левая стопа, выскользнувшая из стоптанной сандалии, испещрена шрамами, правая, лишь частично закрываемая порванной сандалией, также свидетельствует о страданиях и нищете. У этого человека ничего нет... за исключением одного - кинжала. Кинжал на поясе остается единственным знаком благородного происхождения и сохранившегося достоинства. Даже подвергаясь унижениям, он стремился не забывать, чей он сын. Иначе он бы продал эту ценную вещь - последнее, что свидетельствует о его происхождении. И этот кинжал изображен здесь для того, чтобы показать нам, что, хотя молодой человек вернулся нищим, изгоем, он, тем не менее, не забыл, что является сыном своего отца. Он помнит о своем происхождении, дорожит им, и это заставляет его вернуться.

Перед нами человек, ушедший на чужбину и потерявший все, что он имел. И мы видим его опустошенность, униженность и признание собственного поражения. Тот, кто был так похож на своего отца, теперь не может сравниться даже с отцовскими работниками. Он стал подобен рабу.

Что приключилось с сыном в «дальней стороне»? Если оставить в стороне все материальные и физические обстоятельства, как отразился в душе сына его уход из дома? Нетрудно представить себе последова-

[57]

тельность произошедших событий. Чем больше я удаляюсь от Бога, чем слабее моя способность слышать голос, называющий меня возлюбленным сыном, и чем реже я слышу этот голос, тем больше я погружаюсь в пучину мирских страстей и сильнее запутываюсь в коварных сетях мира.

Вот как это может происходить: я утрачиваю уверенность в том, что имею надежный дом, и замечаю, что есть люди, у которых дела идут лучше, чем у меня. Я стремлюсь догнать их. Изо всех сил я пытаюсь понравиться, добиться успеха и известности. Если у меня ничего не получается, я начинаю испытывать зависть и ненависть к тем, кто удачливее меня. Если же я добьюсь успеха, то мне придется иметь дело с завистью и ненавистью окружающих уже по отношению к себе. В таком случае мой удел - бдительность и оборона занятых позиций, растущее беспокойство по поводу того, что недополучу то, к чему так сильно стремлюсь, или потеряю то, что уже имею. Окончательно запутавшись в этом клубке потребностей и желаний, я перестаю понимать причины собственных поступков. Я начинаю чувствовать себя жертвой того, что меня окружает, и перестаю доверять людям. Будучи постоянно начеку, я утрачиваю свою внутреннюю свободу и начинаю делить людей на тех, кто «за», и тех, кто «против» меня. Я уже сомневаюсь в искренности отношения ко мне со стороны окружающих. Я начинаю искать подтверждения своим подозрениям. Нахожу их везде, где можно, и говорю: «Никому нельзя верить». Затем я спрашиваю, любит ли меня хоть кто-нибудь. Мир вокруг меня становится мрачен, а сердце изнывает от растущей тяжести. Переживания переполняют меня. Жизнь утрачивает смысл. Моя душа потеряна.

[58]

Младший сын познал всю горечь состояния полного одиночества, когда никто из окружающих не проявлял к нему ни малейшего интереса. На него обращали внимание лишь до тех пор, пока он мог хоть чем-то быть полезен. Он просто перестал существовать для других людей, когда у него не осталось денег, чтобы тратить, и подарков, чтобы дарить. Мне трудно себе представить, каково быть совсем чужим для окружающих, тем, кому ни одна живая душа не окажет признания. Подлинное одиночество наступает тогда, когда мы утрачиваем все, что у нас было общего с другими людьми. И когда никто не хотел давать ему даже ту пищу, которую получали свиньи, младший сын понял, что окружающие просто отказываются признать в нем подобное себе человеческое существо. Мы не всегда отдаем себе отчет, в какой степени мы зависим от самого факта подобного признания. Одинаковые происхождение, образование, общие история, религия, сходное видение мира; общие знакомые, одинаковые традиции и единый образ жизни; один возраст и одна профессия -все это может служить основой для такого признания. Когда я знакомлюсь с новым для меня человеком, то всегда стремлюсь найти что-нибудь общее с ним. Это вполне естественное и даже неосознаваемое стремление. Когда я говорю: «Я из Голландии», мне, как правило, отвечают: «Да, я бывал там», или «У меня там живет друг», или же «А, это там, где ветряные мельницы, тюльпаны и деревянные башмаки!»

Какой бы ни была реакция, ее подоплекой всегда оказывается совместное стремление найти нечто, что нас связывает. Чем меньше мы находим между собой общего, тем труднее нам быть вместе и тем выше степень взаимного отчуждения. Когда язык окружаю-

[59]

щих мне не знаком и их нравы чужды для меня, когда я не понимаю их образа жизни и не разбираюсь в их религии, обрядах и искусстве, когда я даже не знаю, что и как у них принято есть... то я чувствую себя чужим и потерянным.

Когда люди перестали видеть в младшем сыне себе подобного, он почувствовал всю глубину своего отчуждения и пережил величайшее одиночество, которое только может испытать человек. Он был действительно потерянным, и это ощущение собственной никчемности вернуло его к жизни. Он был потрясен осознанием своего полного отчуждения и внезапно понял, что вступил на путь, ведущий к смерти. Он оказался оторван от всех источников жизни -семьи, друзей, знакомых, своей общины, он остался даже без пищи и был вынужден признать, что смерть будет для него последним шагом. Перед его глазами предстал весь избранный им жизненный путь; он понял, что сам выбрал себе смерть и что следующим этапом этого пути будет полное самоуничтожение.

Что же помогло ему в этот переломный момент сделать свой выбор в пользу жизни? То, что ему удалось обнаружить в самых потаенных глубинах собственного существа.

Сын отца своего

Что бы он ни утратил - деньги, друзей, репутацию, самоуважение, радость жизни и внутреннюю умиротворенность - что-то одно из этого или все сразу, - он, тем не менее, остался сыном своего отца. И он сказал себе: «сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу

[60]

моему и скажу ему: отче! Я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих» (Лк i5:i7_19)• С этими идущими от самого сердца словами он смог вернуться, покинуть «дальнюю сторону» и отправиться домой.

Весь смысл этого возвращения младшего сына заключен в словах: «отче! Я уже недостоин называться сыном твоим» (Лк 15: 18-19). С одной стороны, младший сын понимает, что он утратил свое сыновнее достоинство, но с другой - само чувство утраченного достоинства указывает ему на то, что он является сыном своего отца, поскольку наделен достоинством, которое может утратить.

Младший сын возвращается домой и стремится восстановить свое положение в качестве сына, несмотря на то, что достоинство, являвшееся неотъемлемой принадлежностью этого статуса, уже было им утрачено. Да, он действительно потерял все черты своей индивидуальности. Он разрушил все основания своего права называться сыном. Если посмотреть на прошлое блудного сына, то окажется, что он утратил саму почву, на которой произрастало его существо. И когда он обнаружил, что мечтает о том, чтобы с ним обходились так же, как со свиньями, он осознал, что он все-таки не свинья, а человек, сын своего отца. Это осознание легло в основу его выбора в пользу жизни, а не смерти. И когда он вновь ощутил связь со своим происхождением, он оказался способен услышать едва доносящийся до него голос, называющий его возлюбленным сыном, и почувствовать пока еще очень далекое от него прикосновение, несущее в себе благословение. Это осознание и уверенность, хотя и едва ощу-

[61]

тимая, в том, что отец любит его, придали молодому человеку силы заново вспомнить о своих сыновних правах, несмотря на то, что все основания для этого уже были утрачены.

Несколько лет назад я сам оказался перед выбором: вернуться или не вернуться. Роман, поначалу казавшийся исполненным столь многих радужных обещаний, все больше удалял меня от дома и в результате окончательно завладел мной. Для поддержания столь важных для меня отношений я фактически расточил все духовные богатства, переданные мне моим отцом. Я уже не чувствовал в себе сил даже на молитву. Я потерял интерес к работе, все труднее становилось уделять внимание окружающим меня людям. Осознавая всю разрушительную силу своих помыслов и поступков, я, тем не менее, следовал велению своего охваченного страстью сердца, направлявшего меня на ложный путь борьбы за обладание призрачным чувством собственной ценности и достоинства.

В конце концов от романа остались лишь осколки, и мне пришлось делать выбор: продолжать разрушать себя или поверить в то, что любовь, к которой я так стремился, действительно существует, а значит, я должен возвратиться домой! Голос, тихий как шепот, говорил мне, что ни один человек на свете не способен подарить мне ту любовь, которой я жаждал; ни дружба, ни самые близкие отношения, ни общество никогда не будут в силах помочь моему своенравному сердцу в его наиболее существенных устремлениях. Этот голос мягко, но настойчиво указывал мне на мое призвание, на те обязательства, которые изначально на меня возложены, на те дары, которые я получил в доме своего отца. Этот голос называл меня «сыном».

[62]

Горечь от состоявшегося разрыва была настолько сильна, что мне было очень трудно, казалось, почти невозможно, поверить этому голосу. Но друзья, видя мое отчаяние, помогли мне преодолеть мою боль и поверить в то, что у меня есть дом, где меня всегда ждут. В конце концов я решил не растрачивать свои силы попусту и отправился туда, где мог побыть в одиночестве. Там, будучи предоставлен своим мыслям, я начал медленно, порой неуверенно, продвигаться к дому. Я все более отчетливо слышал голос, произносящий слова: «Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!» (Лкз:22).

В результате этого болезненного, но обнадеживающего опыта я оказался в самой гуще духовной борьбы, где мне предстояло сделать правильный выбор. Слово Божье гласит: «жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты... любил Господа, Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему» (Втор 30:19-20). Это и в самом деле вопрос жизни и смерти. Что мы выбираем, безверие ли мира, ставшего тюрьмой для нас, или свободу, которой мы обладаем, будучи детьми Господа? Мы должны сделать выбор.

Иуда предал Иисуса. Петр отказывался от Иисуса. И тот и другой - потерянные сыновья. Иуда не смог жить с тем, что он по-прежнему сын Божий; и он повесился. Петр, в отчаянии и в слезах, возвратился; он помнил, чей он сын. Иуда выбрал смерть. Петр выбрал жизнь. Тот же самый выбор стоит и передо мной. Запутавшись в грехах, я все больше утрачиваю связь со своей изначально божественной природой, с данной мне Богом человечностью, с первоначальным благословением. Все это позволяет силам смерти кон-

[63]

тролировать меня. Так повторяется снова и снова, и я говорю себе: «Во мне нет добра. Я бесполезное существо. Грош мне цена. Меня невозможно любить. Я никто». Всегда найдутся события и различные обстоятельства, которые подтвердят мне и всем вокруг, что я просто недостоин жизни, что я обуза для окружающих, источник всяческих проблем и конфликтов, что люди впустую тратят на меня свое время и силы. Многие живут с этим мрачным осознанием собственного ничтожества. Они, в отличие от блудного сына, позволили мраку и тьме окружить себя настолько плотно, что уже не видят света, к которому нужно стремиться. Они не совершают самоубийств в физическом смысле этого слова, но для духовной жизни они мертвы. Они утратили веру в свою изначальную божественность и, тем самым, в своего Отца, Того, Кто наделил их человеческой природой.

Но когда Бог создал мужчину и женщину по образу Своему и подобию, он увидел, что это «хорошо весьма» (Быт 1:31). И что бы там ни говорили злые голоса, ни один мужчина и ни одна женщина не в силах изменить это.

И все же мой выбор не был легким. Силы тьмы, окружавшие меня, доказывали, что дела мои плохи и что я могу их поправить, лишь продвигаясь вверх по лестнице успеха. Они советовали мне поскорей забыть голос, который называет меня «возлюбленным Сыном» и напоминает мне о том, что я всегда любим, независимо от моих достижений и от того, что обо мне говорят другие. Они изо всех сил старались заглушить тихий, нежный, дарующий свет надежды голос Того, Кто обращается ко мне с «благоволением». Эти силы отбросили меня на обочину жизни и заставили сомне-

[64]

ваться в том, что в самой глубине моей души пребывает Бог, Который любит и всегда ждет меня.

Оставить «дальнюю сторону» - это только начало. Долог и труден путь к дому. Как мы должны вести себя, направляясь назад к Отцу? Мы знаем, как поступил блудный сын. Он подготовил определенный план. Вот что он сказал себе, вспомнив о том, чьим сыном он является: «Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! Я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих» (Лк 15:18-19). Читая эти слова, я понимаю, что и сам склонен вести внутренний диалог в подобной манере. Я часто представляю себе эту встречу и вижу, как я пытаюсь объяснить свое поведение, говорю о своих достижениях или, наоборот, извиняюсь, рассказываю и стараюсь защитить себя, вызвать к себе жалость или показать, что я достоин похвалы. Это похоже на то, как я веду непрерывный диалог с отсутствующими партнерами, представляю себе, как мне задают вопросы, а я на них отвечаю. Остается только удивляться тому, сколько эмоциональной энергии уходит на эту внутреннюю болтовню. Да, я покидаю «дальнюю сторону». Да, я иду домой ... но откуда же берутся все эти заготовленные речи, ведь они так и останутся невысказанными.

Вот откуда. Хотя я и говорю, что являюсь сыном Бога, тем не менее продолжаю жить так, как будто Бог, к Которому я возвращаюсь, потребует от меня объяснений. Я по-прежнему считаю, что Его любовь обставлена различными условиями, и до конца не могу поверить в то, что мой дом действительно существует. По дороге домой я продолжаю терзаться сомнениями в том, как меня там встретят. Когда я смот-

[65]

рю на свой духовный путь, на свою долгую и трудную дорогу к дому, я вижу, какой на мне тяжелый груз вины за совершенное в прошлом и как сильны мои тревоги по поводу того, что мне предстоит в будущем. Я вижу свои ошибки и знаю, что утратил право называться сыном, и все же не могу поверить, что при моих великих прегрешениях всегда «преизобилует благодать» (Рим 5;2°)- Продолжая считать свое существование бесполезным, я отвожу себе куда менее значительное место в мире, чем то, которое должно принадлежать мне как сыну Господа. Во всеобщее, абсолютное, прощение очень нелегко поверить. Мой человеческий опыт свидетельствует о том, что прощение обычно сводится просто к желанию другого отказаться от мести и проявить милосердие.

Долгая дорога к дому

Образ блудного сына полон противоречий. Он идет в правильном направлении, но в голове у него полная неразбериха! Он признает, что не способен к самостоятельной жизни, и считает, что лучше быть рабом у своего отца, чем изгнанником на чужбине. И все же он далек от того, чтобы поверить в отцовскую любовь. Блудный сын знает, что он по-прежнему сын своего отца, но говорит себе, что утратил достоинство и право называться «сыном»; и он готов уже стать «наемником», лишь бы это позволило ему выжить. Это раскаяние, но не покаяние в свете великой любви всемилостивейшего Бога. Это всего лишь раскаяние в своих поступках, раскаяние, дающее надежду на выживание. Мне хорошо знакомо такое настроение ума и сердца. Я как бы говорю себе: «Я не могу положиться

[66]

на самого себя, мне остается уповать только на Господа. Я обращусь к Господу и буду молить у Него прощение с тем, чтобы, получив минимальное наказание, тяжким трудом обеспечить свое существование». Бог для меня остается суровым судьей. Такой Бог заставляет меня чувствовать себя виноватым и обеспокоенным за свою судьбу, для него я придумываю многочисленные извинения и оправдания. Поклонение такому Богу не рождает подлинной внутренней свободы, но приносит лишь горечь страданий.

Принять прощение, даруемое нам Господом, - вот одно из самых великих достижений духовного пути. В нас есть нечто, что не позволяет до конца освободиться от своих грехов; мы не даем Господу возможности полностью очистить наше прошлое и не можем начать жизнь «с чистого листа». Иногда кажется, будто я намеренно стремлюсь доказать Богу, что темное начало во мне непреодолимо. И когда Бог желает в полной мере восстановить во мне достоинство Своего сына, я упорно настаиваю на том, чтобы принять на себя роль наемного слуги. Так хочу ли я своего полного восстановления в сыновних правах? На самом ли деле я мечтаю о прощении и о том, чтобы обрести силы для того, чтобы начать новую жизнь? Верю ли я в себя и в возможность своего полного исправления? Готов ли я к тому, чтобы окончательно отказаться от своего бунта против Господа, преклонить голову перед божественной любовью с тем, чтобы могла возникнуть совершенно новая личность? Если я принимаю прощение, то это означает, что я всем сердцем желаю получить от Бога исцеление, возрождение и обновление. И если я действительно этого хочу, то мне необходимо покончить со всеми половинчатыми решениями,

[67]

такими, как мое стремление стать наемным слугой. Став наемником, я могу по-прежнему держать дистанцию, выражать свое недовольство, спорить, бастовать, убегать и жаловаться по поводу своей зарплаты. Будучи «возлюбленным Сыном», я должен хранить свое достоинство и начать готовиться к тому, чтобы самому стать отцом.

Очевидно, что между нашим решением возвратиться домой и тем моментом, когда мы действительно окажемся на пороге отчего дома, лежит долгий путь, пройти который можно, лишь проявляя все свое благоразумие и соблюдая строгую дисциплину. Ту самую дисциплину, которая обязательна для детей Господних. Иисус недвусмысленно указывает на то, что путь к Богу - это путь в новое детство: «... если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф 18:3). Иисус не говорит мне, чтобы я оставался ребенком, Он требует, чтобы я стал им. Стать ребенком, значит, обрести новую невинность: не ту невинность, что свойственна новорожденному младенцу, но невинность, ставшую результатом сознательного духовного выбора.

Как можно описать тех, кто обрел второе детство, новую невинность? В заповедях блаженства Иисус дает очень четкую характеристику. Свое пасторское служение Иисус начал вскоре после того, как к Нему воззвал Глас, назвавший его «возлюбленным Сыном», а также после того, как Он отверг призыв Сатаны доказать, что действительно достоин быть любимым. В качестве одного из своих первых шагов Иисус призвал своих учеников последовать за собой и принять участие в этом служении. Затем Иисус взошел на гору, собрал учеников и произнес: «Блаженны нищие, крот-

[68]

кие, плачущие, алчущие и жаждущие правды, милостивые, чистые сердцем, блаженны миротворцы и изгнанные за правду» (см. Мф)

Эти слова дают нам портрет детей Бога. Это автопортрет Иисуса, «возлюбленного Сына». Это также мой портрет, на котором я такой, каким должен быть. В заповедях блаженства указан кратчайший маршрут, следуя которым я могу вернуться в дом моего Отца. На этом пути я открою для себя радости второго детства: утешение, сострадание и даже возможность созерцать Господа так ясно, как никогда раньше. И когда я наконец вернусь домой и окажусь в объятиях моего Отца, ко мне придет понимание того, что я унаследую не только небеса, но и землю, то место, где я смогу наслаждаться свободой, жить, не зная принуждения и не будучи одержим навязчивыми мыслями.

Стать ребенком значит жить в соответствии с Заповедями Блаженства и тем самым найти для себя узкие врата в Царство Небесное. Было ли это известно Рембрандту? Возможно, притча о блудном сыне позволяет мне увидеть новые аспекты в картине этого художника. А может, наоборот, сама картина открывает новое содержание древней притчи? Так или иначе, глядя на юношу, вернувшегося домой, я вижу изображение второго детства.

У меня остались очень живые воспоминания о том, как я показывал картину Рембрандта своим друзьям и просил их описать то, что они видят. Одна молодая женщина, посмотрев на картину, встала, подошла к ней и приложила руку к голове младшего сына. Затем она сказала: «Голова, как у только что родившегося младенца. Обрати внимание, она еще влажная, и лицо, как у ребенка в утробе матери». И каждый из присутствую-

[69]

щих вдруг увидел то, что видела она. Неужели на картине Рембрандта изображено не просто возвращение к Отцу, но и возвращение в материнскую утробу, к Богу, Который есть одновременно и Мать, и Отец?

До этого момента обритая голова молодого человека напоминала мне голову уголовника или узника лагеря смерти. Лицом же он мне казался похожим на истощенного пленника. Возможно, только это и хотел изобразить Рембрандт. Но после беседы с моими друзьями я не могу не увидеть на картине младенца, заново вернувшегося в утробу своей матери. Это помогает мне лучше понять тот путь, по которому я возвращаюсь домой.

Кто как не младенцы являются нищими, кроткими и чистыми сердцем? Кто как не младенцы плачут от самой ничтожной боли? Кто как не младенцы будут миротворцами, алчущими и жаждущими правды, и станут в конечном итоге жертвами гонений? А как же сам Иисус, Слово Божье, ставшее плотью? Девять месяцев он пребывал во чреве девы Марии и затем явился в этот мир Младенцем, поклониться Которому пришли из окрестных мест пастухи и издалека - мудрецы. Вечный Сын стал Младенцем для того, чтобы и я смог снова стать младенцем и вместе с Ним вернуться в Царство нашего Отца. Вот слова Иисуса, обращенные к Никодиму: «Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божьего» (Ин 3:3)•

Истинный Блудный Сын

В этой главе я буду говорить о великом таинстве - о том, как во имя нашего спасения Сам Иисус стал блуд-

[70]

ным сыном. Он покинул дом Своего Небесного Отца, ушел в дальнюю сторону, отдал все, что у Него было, и через распятие на кресте вернулся к Своему Отцу. И совершил Он все это не как сын, восставший против своего Отца, но как послушный сын, посланный для того, чтобы возвратить домой всех потерянных детей Господа. Иисус, рассказавший притчу тем, кто осуждал его за общение с грешниками, Сам прошел этот долгий и мучительный путь.

Когда я начал размышлять над этой притчей и над картиной Рембрандта, мне и в голову не могло прийти сопоставить с Иисусом образ изможденного молодого человека, напоминающего лицом новорожденного младенца. Но теперь, после стольких часов созерцания и размышлений, я чувствую себя благословленным этим видением. Сломленный жизнью молодой человек, стоящий на коленях перед своим отцом, - не он ли тот «Агнец Божий, Который берет на себя грех мира» (Ин 1:29)? Не он ли Тот невинный, ставший жертвою за наш грех? (г Кор 5:21). Не он ли Тот, Кто «не почитал хищением быть равным Богу», но сделался «подобным человекам» (Флп 2:6-7). Не он ли Тот безгрешный Сын Божий, Который воззвал на кресте: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27:46)• Иисус - блудный Сын, отдавший все, что Он получил от Отца, чтобы я мог уподобиться Ему и вернуться вместе с Ним в дом Его Отца.

Восприятие Иисуса в образе блудного сына далеко выходит за рамки традиционной интерпретации этой притчи. И, тем не менее, в таком видении скрыта великая тайна. Постепенно я начинаю осознавать все значение того факта, что я такой же сын, как и Иисус, что мое возвращение неотделимо от возвращения

[71]

Иисуса и что дом Иисуса - это и мой дом. Нет пути к Богу в стороне от того пути, по которому прошел Иисус. Тот, Кто рассказал историю о блудном сыне, есть Слово Божье, через которое все «начало быть» (Ин 1:3). Он «стал плотью и обитал с нами» (Ин 1:14) и приобщил нас к целостности Своей.

Если посмотреть на эту историю глазами, исполненными веры, то «Возвращение блудного сына» станет возвращением Сына Божьего, Который вобрал в себя все человечество и привел его вместе с Собой к Своему Небесному Отцу. Апостол Павел выразил это так: «Ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нем обитала всякая полнота, и чтобы посредством Его примирить с Собою все, умиротворив через Него, Кровию креста Его, и земное и небесное» (Кол 1:19-20).

Фрэрэ Пьер Мари (Frere Pierre Marie), основатель Иерусалимского братства (общины монахов, проживающих в этом городе), предлагает нам глубоко поэтичные, выдержанные в библейском духе размышления об Иисусе как о блудном сыне. Он пишет:

«Тот, Кто рожден не из племени человеческого, не в силу желания или воли человеческой, а от Самого Бога, забрал с собой все, что было у ног Его; и взял Он наследие Свое - звание Сына и полную цену искупления. Он ушел в далекую страну... дальнюю сторону... где стал подобен всем людям и опустошил Себя. Но Его народ не принял Его, и первой постелью для Него стало соломенное ложе! Подобно корню в безводной почве рос Он перед нами; Он был презираем как самый.ничтожный из людей, перед Ним люди закрывали лицо свое. Вскоре Ему пришлось познать ненависть, изгнание и одиночество... Он отдал все, что было у Него, - достоинство, мир, свет, истину, саму

[72]

жизнь Свою... все сокровища Своих знаний и мудрости Своей, и раскрыл таинство великое, хранившееся веками. И потеряв Себя среди потерянных детей дома Израилева, проводил Он дни Свои среди больных (и бедных), среди грешников (но не среди праведников) и даже среди блудниц, обещая им вхождение в Царство Отца Своего. Его называли пьяницей и человеком, не знающим меры, сообщником мытарей и грешников, самаритянином, одержимым, богохульником. Он отдал все, даже тело и кровь Свою. Он познал горечь страданий и тяжких душевных мук. И достигнув предела отчаяния от мучений, принятых им по воле Своей, оставленный Отцом, отрезанный от источника животворящей воды, Он стонал, прикованный ко кресту: "Жажду". И прах Его упокоился под тенью смерти. На третий день Он восстал из ада, где оставил тяжкую ношу всех преступлений, грехов и бедствий наших. Встав во весь рост, возгласил Он: "Вознесусь я к Отцу Моему и вашему Отцу, к Богу Моему и вашему Богу". И вознесся на небеса. И тогда в тишине, взирая на Сына Своего и всех детей Своих, ибо Сын Его стал всем во всем, Отец сказал слугам Своим: "Принесите лучшую одежду и оденьте Его, и дайте перстень на руку Его и обувь на ноги; станем есть и веселиться! Ибо дети Мои были мертвы и ожили, пропадали и нашлись! Мой Блудный Сын вернул всех их." И облачились они в длинные одежды, омытые кровью Агнца, и стали пировать.»

И теперь, глядя на «Блудного сына» Рембрандта, я вижу его по-новому. Я вижу Иисуса, вернувшегося к Своему Отцу и моему Отцу, к Своему Богу и моему Богу.

Вряд ли Рембрандт воспринимал своего блудного сына подобным образом. В его время такой тип рас-

[73]

суждений не был принят ни в устном, ни в литературном богословии. И все же, если в этом измученном, сокрушенном молодом человеке мы видим Самого Иисуса, к нам приходит утешение и умиротворение. Молодой человек в объятиях своего отца уже не просто раскаявшийся грешник, теперь он представляет весь род человеческий, возвратившийся к Господу. Изможденное тело блудного сына становится изможденным телом всего человечества, а его детское лицо оказывается лицом всех страждущих, всех мечтающих снова обрести потерянный рай. Картина Рембрандта перестает быть просто иллюстрацией трогательной притчи. Теперь она в сжатом виде отражает всю историю нашего спасения. Свет, окружающий отца и сына, символизирует собой великое сияние славы, которое ожидает всех детей Господа. И на ум приходят исполненные величия слова св. апостола Иоанна: «... мы теперь дети Божий; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (ι Ин 3:2).

И все же ни картина Рембрандта, ни сама притча не порождают у нас чувства безграничной радости. Когда в кабинете Симоны я впервые увидел репродукцию центрального фрагмента картины, на котором был запечатлен отец, обнимающий своего возвратившегося сына, мне еще не было известно, что на картине изображены еще четыре персонажа, наблюдающие за происходящим. Теперь мне хорошо знакомы лица тех, кто присутствует при «возвращении». Эти наблюдатели вызывают много вопросов, особенно тот высокий мужчина, что стоит справа. Да, на картине красота, слава, спасение ... но на ней также изображены стоящие в стороне люди, критически взирающие на про-

[74]

исходящее. Именно они вносят напряжение в картину, не позволяя нам сделать вывод о том, что возможно быстрое, романтическое разрешение проблемы духовного примирения. Путь младшего сына неотделим от пути его старшего брата. И именно этому человеку, набравшись мужества, я посвящу следующие страницы моей книги.

ЧАСТЬ II СТАРШИЙ СЫН

Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование;

И, призвав одного из слуг, спросил: «что это такое?»

Он сказал ему: «брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым».

Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его.

Но он сказал в ответ отцу: «вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими;

А когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка».

Он же сказал ему: «сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое;

А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв, и ожил, пропадал, и нашелся» (Лк 15:25-32)•

4 РЕМБРАНДТ И СТАРШИЙ СЫН

Глядя в Эрмитаже на картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», я ни минуты не сомневался в том, что справа от отца, обнимающего своего вернувшегося из странствий младшего сына, изображен его старший сын. Об этом говорят поза этого персонажа, выражение лица, суровый взгляд, которым он наблюдает за радушным приемом, оказываемым его младшему брату. Из пометок, сделанных мной относительно этого персонажа, я понял, что Рембрандту удалось изобразить его именно так, как о нем повествует в Своей притче Иисус Христос.

Однако в притче сказано, что встреча отца и блудного сына происходит в момент отсутствия старшего сына, который в то время работал в поле. По возвраще-

[76]

нии домой он застает в самом разгаре пир, устроенный отцом в честь вновь обретенного им сына.

Но, что самое удивительное, я совсем не заметил расхождения между притчей и полотном Рембрандта и принял как должное то, что художник изобразил на своей картине и младшего, и старшего братьев.

Дома, занявшись изучением литературы, посвященной данной работе художника, я понял, что далеко не все исследователи признают в человеке, изображенном справа, старшего сына. Одни просто называют его стариком, другие склонны видеть в нем самого Рембрандта.

Но однажды, через год после моего посещения Эрмитажа, мой друг Иван Дайер (Dyer), которому я неоднократно говорил о моем интересе к этому полотну великого голландского живописца, прислал мне книгу Барбары Джоанны Хэгер (Haeger) под названием «The Religious Significance of Rembrandt's Return of the Prodigal Son». Автор этого прекрасного исследования, рассматривающего полотно Рембрандта в контексте изобразительной и иконографической традиции его времени, «возвращает», если можно так выразиться, старшего сына на картину художника.

Хэгер показывает, что в современных Рембрандту комментариях к Священному Писанию и в произведениях изобразительного искусства того времени, написанных на библейские сюжеты, прослеживается тесная связь между притчей о блудном сыне и притчей о фарисее и мытаре. Рембрандт следует этой традиции. В фигуре сидящего человека, который, сложив руки на груди, взирает на вернувшегося после долгих странствий блудного сына, можно увидеть символ всех грешников и мытарей. Что до старшего сына, который, бу-

[77]

дучи изображен стоя, несколько загадочно взирает на отца, то он является олицетворением всех книжников и фарисеев. Тем не менее Рембрандт, отведя столь важное место в картине старшему сыну, идет дальше не только буквального текста притчи, но и существовавшей в живописи его времени традиции. Таким образом, по словам Хэгер, Рембрандт «следует не букве, а самому духу священного текста».

Проведенное Барбарой Хэгер исследование не просто подтвердило мою точку зрения. Оно помогло мне взглянуть на «Возвращение блудного сына» Рембрандта как на итог великой духовной борьбы и предоставляемого ею выбора. Изобразив младшего сына в объятиях старика-отца и позволив старшему сыну сделать свой выбор относительно предложенной ему любви, Рембрандт явил мне «внутреннюю драму души» не только своей собственной, но и моей. Подобно тому как в притче о блудном сыне передается самая суть Евангелия, обращенный к слушателям призыв сделать свой выбор, картина Рембрандта является результатом его духовной борьбы и побуждает зрителей принять важные для их собственной жизни решения.

Итак, посредством второстепенных персонажей художнику удается оказывать воздействие на душу каждого из зрителей его картины. Осенью 1983 г°Да> когда я впервые увидел репродукцию, на которой была представлена центральная часть полотна Рембрандта, я сразу же почувствовал в своей душе призыв к чему-то, доселе мне неведомому. Теперь, внимательно изучив всю картину в целом и обратив особое внимание на персонаж, находящийся справа от отца, я не сомневаюсь в том, что полотно художника является отображением великого вызова, обращенного к душе человека.

[78]

Вглядываясь в фигуру младшего сына и размышляя над жизнью самого художника, я понял, что Рембрандт, должно быть, изобразил его, исходя из своего личного жизненного опыта. Ко времени написания «Возвращения блудного сына» художник испытал все перипетии жизненного пути: свойственную юношам самоуверенность, успех, славу и последовавшие вслед за этим утраты, неудачи и разочарования. Всю жизнь его сопровождали метания от внешнего к внутреннему, от изображения внешней стороны событий к отображению их глубинной сути, от бытия, заполненного множеством людей и вещей, к тишине и одиночеству. Со временем он становился все более спокойным и сосредоточенным. Он словно возвращался к тому духовному истоку, который он некогда покинул.

Старший сын также воплощает в себе часть жизненного опыта Рембрандта. Многие современные биографы художника критически относятся к романтическому взгляду на его жизнь. Они выдвигают на первый план меркантильность Рембрандта, его зависимость от лиц, ему покровительствовавших, рассматривая избираемые художником сюжеты скорее как дань моде того времени, нежели как итог духовных исканий мастера. Они считают неудачи художника следствием его самонадеянности и дурного характера и не связывают их с непониманием, которое встретили некоторые полотна Рембрандта у его современников.

Нынешние биографы художника отказываются видеть в нем человека, непрестанно занятого поисками духовной истины. Они считают его расчетливым эгоистом, искусно управляющим чувствами и эмоциями людей. По их мнению, большинство прекрасно написанных полотен мастера не наполнены столь глубоким ду-

[79]

ховным содержанием, как это кажется на первый взгляд. Сначала я был потрясен подобным демифологизирующим подходом к исследованию творчества художника. В качестве примера можно привести написанную Гэри Шварцем (Schwartz) биографию Рембрандта, которая, полностью совлекая романтический ореол с жизни художника, заставила меня усомниться в возможности такого явления, как обращение. Во многих современных биографиях Рембрандта, уделяющих внимание взаимоотношениям художника с его друзьями, родственниками и покровителями, сообщается о неуживчивости его характера. Шварц же описывает Рембрандта как «жестокого, мстительного человека, который использовал все дозволенные и недозволенные средства против того, кто вставал у него на пути».

И в самом деле, Рембрандт действовал зачастую, исходя из эгоистических побуждений, был высокомерен и даже мстителен. Лучше всего это видно на примере того, как он обошелся с Гиртией Диркс, с которой прожил шесть лет. С помощью ее собственного брата, коему ею самою была дана доверенность, Рембрандту удалось «собрать с соседей показания для отправления ее в психиатрическую лечебницу». Так Гиртия оказалась в доме умалишенных. Когда же у нее появилась возможность выйти на свободу, «Рембрандт нанял человека для того, чтобы собрать новые улики и тем самым лишить ее надежды на освобождение».

В течение трагического для художника 1649 года Рембрандт был настолько поглощен происходящими вокруг него событиями, что не написал ни одной картины. В это время рождается новый Рембрандт, человек, исполненный горечи и жажды мести, способный даже на предательство.

[80]

Таким Рембрандта трудно принять. Можно сочувствовать человеку, который первоначально бездумно наслаждается всеми радостями жизни, но затем, ощущая раскаяние, возвращается в исконное местопребывание своей души и становится одухотворенной личностью. Гораздо труднее понять того, кто, охваченный негодованием, попусту расточает драгоценное время на мелочные разбирательства в суде и постоянно оскорбляет окружающих своим высокомерием. Но такова была жизнь художника в то время, и я не могу не обратить на это внимание.

Рембрандта можно отождествить в равной степени и со старшим, и с младшим сыном из притчи. К моменту создания картины «Возвращение блудного сына», написанной незадолго до смерти художника, Рембрандт уже испытал то чувство потерянности, которым охвачены оба брата. И тот и другой нуждаются в прощении и исцелении, в возвращении домой, в объятия прощающего их отца. Тем не менее и притча, и картина Рембрандта показывают, что тягот, связанных с обращением, выпадает больше на долю того, кто не покидал родного дома.

5 УХОД СТАРШЕГО СЫНА

Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование;

И, призвав одного из слуг, спросил: «что это такое?»

Он сказал ему: «брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым».

Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его.

Но он сказал в ответ отцу: «вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими;

А когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка» (Лк 15: 25-30).

Картина Рембрандта и старший сын

Чем дольше я смотрел на выставленную в Эрмитаже картину Рембрандта, тем чаще мой взгляд останавливался на фигуре старшего сына. Я пытался понять, что происходит в сердце и уме этого человека. Вне всякого сомнения, он является главным свидетелем возвращения своего блудного брата. Когда я был знаком лишь с центральной частью полотна, на которой изображен отец, обнимающий своего вернувшегося из странствий сына, оно представлялось мне чем-то трогательным, волнующим, вселяющим надежду. Но после того как я увидел картину целиком, я сразу осознал всю сложность этого повторного воссоединения. Старший сын представлен замкнутым, ушедшим в себя. Он глядит на отца, но взгляд его безрадостен. Лицо его не озарено благожелательной улыбкой. Он не протягивает руки брату. Он просто стоит, не выражая ни малейшего желания приблизиться к отцу и младшему брату.

[82]

Безусловно, главным событием, изображенным на картине, является встреча отца и блудного сына. Тем не менее оно не занимает центральное место на полотне. Оно представлено в левой части картины, в то время как фигура старшего сына находится в ее правой части. Отца и старшего сына разделяет пустое пространство, в силу чего возникает ощущение напряженности, требующей немедленного разрешения.

Фигура старшего сына наполняет картину Рембрандта новым содержанием, не позволяя воспринимать ее лишь как трогательную сцену встречи отца и сына после долгой разлуки. Старший сын держится в некотором отдалении, по-видимому, не желая участвовать в том радушном приеме, который отец оказывает его младшему брату. Что же происходит в душе этого человека? Каковы будут его дальнейшие действия? Решится ли он приблизиться к брату и обнять его, как это сделал его отец, или уйдет прочь, полный негодования и неприязни?

С тех пор как мой друг Барт заметил, что я больше напоминаю старшего брата, чем младшего, я стал внимательнее приглядываться к этому изображенному справа человеку и увидел в нем много нелицеприятных черт, не замеченных мной ранее. На картине Рембрандта старший сын внешне чрезвычайно похож на своего отца. Та же борода, тот же широкий красный плащ на плечах. Все это заставляет предположить, что у отца и сына много общего. Общность подчеркивается также и освещением, в равной степени озаряющим лица обоих персонажей.

Но какая разница между ними! Отец склонился над своим младшим сыном. Старший же сын стоит выпрямившись, прямое положение его тела подчеркивает

[83]

длинная трость, которую он держит в руке. Плащ отца спадает широкими складками, символизируя собой гостеприимство. Плащ старшего сына уныло свисает с плеч. Руки отца распростерты широко и своим прикосновением будто даруют блудному сыну благословение. Руки старшего сына сжаты и покоятся на груди. Лица обоих персонажей освещены, но падающий на лицо отца свет словно стекает с его тела и рук, наполняя своей теплотой все существо младшего сына. Лицо же старшего сына светится холодным, никуда не изливающимся светом. Его тело и руки остаются в тени.

Притча, которую Рембрандт изобразил на своей картине, вполне могла бы называться «Притчей о заблудших сыновьях». Ибо заблуждается не только тот сын, который, оставив родной дом, отправляется в дальние страны искать свободу и счастье, но и тот, кто остается дома. Внешне он делает все, что должен делать хороший сын, но душа его далеко. Он выполняет свой долг, он трудится не покладая рук, но, постепенно утрачивая свою свободу, становится все более и более несчастным.

Потерянность и негодование

Мне трудно согласиться с тем, что я в духовном отношении ближе к охваченному гневом и возмущением старшему сыну, нежели к его беспутному младшему брату. Но чем больше я думаю о старшем сыне, тем яснее вижу в нем себя самого. Я был старшим ребенком в семье и поэтому знаю, каково быть образцовым сыном.

Я часто спрашивал себя, только ли старшим сыновьям свойственно стремление воплотить в жизнь все

[84]

ожидания родителей, считаться послушными и обязательными. Ими движет желание угодить родителям. Они боятся разочаровать их. Но зачастую уже в раннем возрасте их охватывает зависть к их младшим братьям и сестрам, которые будто бы меньше заботятся о том, чтобы угодить, и в силу этого пользуются большей свободой. Со мной было то же. В течение всей своей жизни я испытывал странное любопытство к бесшабашной жизни, которую сам вести не осмеливался, но которой жили многие вокруг меня. Я делал все, что было предписано мне моими учителями, духовными наставниками, епископами и священниками, но в то же самое время часто задавался вопросом, смог бы я, подобно младшему сыну, уйти, отказаться от такой жизни.

Странно, но в глубине души я испытывал зависть к этому сбившемуся с пути человеку. Это чувство овладевало мной всякий раз, когда я видел, что мои друзья делали все то, что я осуждал. Я порицал их и называл их поведение безнравственным, но вместе с тем старался понять, почему мне самому не хватает духа сделать нечто подобное.

Исполненная осознания долга жизнь, которой я горжусь и которую превозношу, кажется порой нестерпимым бременем, некогда взваленным на плечи. Оно продолжает тяготить тебя, даже когда ты настолько свыкся с ним, что чувствуешь себя не в силах от него освободиться. Подобно старшему сыну из притчи я мог бы сказать: «Вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими» (Лк 15:29)• Так долг и послушание становятся обузой, а служение превращается в рабство.

[85]

Я понял это, когда один из моих друзей, лишь недавно обратившийся в христианство, упрекнул меня в недостаточной религиозности, что возмутило меня до глубины души. Я думал: «Как человек, столько лет живший беззаботно и беспечно, осмеливается поучать меня, кто с детства во всем себя ограничивал во имя веры? Теперь, едва став христианином, как смеет он делать мне замечания по поводу моего поведения?» Проанализировав охватившие меня эмоции, я до конца осознал свою собственную, если можно так выразиться, потерянность. Я не покидал родного дома, но утратил свободу. Овладевшие мною гнев и зависть со всей ясностью показали это.

Не один я таков. Много старших сестер и братьев «потерялись», не выходя за порог родительского дома. Именно эта потерянность в сочетании со способностью судить и осуждать, гневаться и негодовать, завидовать и быть желчным, оказывает наиболее разрушительное воздействие на душу человека. Под потерянностью мы часто подразумеваем состояние, возникшее в результате неких внешних, быть может даже вызывающих, действий. Каждый может обозначить совершенные младшим сыном грехи. То, что он конченый человек, ясно всем. Он попусту растратил деньги, время, потерял друзей и себя самого. Его поступки дурны. Об этом знают не только его друзья и близкие, но и он сам. Он восстал против морали и был выброшен на обочину жизни своим распутством и жадностью. Вся неблаговидность его поведения лежит на поверхности. Осознав безнадежность своего положения, младший сын приходит в себя и ищет прощения. Перед нашими глазами предстает обычная драма человеческой жизни с простой развязкой. Все это вполне понятно и вызывает наше сострадание.

[86]

Труднее распознать, в чем отступил от пути истинного старший сын. Он всегда поступал правильно. Он был послушен, обязателен, уважал законы, работал не покладая рук. Люди уважали его, восхищались им и считали его образцовым сыном. Внешне его поведение было безупречным, но при виде той радости, с которой отец встретил его младшего брата, затаившееся в нем зло вырвалось наружу. Так проявились дремавшие в нем и усилившиеся с годами недовольство, гордыня, недоброжелательство и эгоизм.

Внимательно присматриваясь к себе и окружающим, я задумался, что несет в себе больше зла - распущенность или скрытое внутреннее недовольство, которое так часто встречается у людей, считающихся справедливыми и добродетельными. Что же до «святых», то они зачастую одержимы пагубной склонностью к суждению, осуждению и предубежденности. Много недовольства и обид таится в душе человека, всеми силами старающегося избежать «греха».

Состояние потерянности, охватившее того, кого все вокруг считают святым, трудно распознать еще и потому, что в душе его оно тесно связано с желанием быть хорошим и добродетельным. Из своего жизненного опыта я знаю, как упорно я стремился быть хорошим, добрым, милым, достойным примером для подражания. Всеми силами я старался избежать греха. Я постоянно боялся поддаться искушению и совершить какой-нибудь неблаговидный поступок. Но вместе со всем этим пришли излишняя серьезность, нравственная напряженность, перераставшая порой в фанатизм, которые сделали меня чужим в доме отца моего. Я утратил свою свободу, непосредственность, веселое расположение духа и стал восприни-

[87]

маться окружающими как человек, с которым трудно иметь дело.

Там, где нет радости

Размышляя над сказанными старшим сыном словами, исполненными самодовольства, зависти и сострадания к самому себе, я увидел в них еще и глубокую внутреннюю неудовлетворенность, овладевшую душой этого человека. Подобная неудовлетворенность проистекает из осознания того, что ты никогда не получал того, что заслуживал. Она может проявляться по-разному, но от этого её суть не меняется. Она заставляет человека вопрошать себя: «Почему, несмотря на все мои усилия, я не получаю того, что другим дается так легко? Отчего люди не испытывают ко мне благодарности, не оказывают мне должного уважения, не уделяют такого внимания, как тем, кто относится к жизни столь беспечно, легкомысленно?»

Вот что объединяет меня со старшим сыном. Я часто замечаю в себе подобные проявления неудовлетворенности. Снова и снова я обнаруживаю в себе то жалкое, хнычущее, всем недовольное существо, которое помимо моей воли продолжает жить во мне и отравлять мое существование. Чем больше я думаю о причиненных мне мелких обидах, тем хуже мне становится, тем более оправданным представляется мне мое недовольство. Чем глубже я вхожу в это состояние, тем запутаннее мне кажется сложившая ситуация. Состояние внутренней неудовлетворенности обладает какой-то неведомой силой, захватывающей все существо человека. Неприятие других и себя самого, самодовольство и самоуничижение накатывались поочередно, все более

[88]

и более разрушительно воздействуя на мою личность. Всякий раз, когда я поддавался им, они ввергали меня в бесконечный водоворот самоотречения. Так я все дальше и дальше уходил от истины, пока наконец не почувствовал себя самым презренным и отверженным человеком на свете, которого никто не понимал, не уважал и не ценил.

В одном я уверен твердо: сострадание себе - процесс бесконечный и бесплодный. Он не только не приносит желаемого удовлетворения, но часто приводит к совершенно противоположным результатам. С человеком, постоянно испытывающим жалость к самому себе, трудно жить. Лишь немногие могут найти с ним взаимопонимание. Вся трагедия в том, что со-страдание к себе, едва возникнув, ведет к самому страшному, что может произойти с человеком, - к отречению.

С этой точки зрения вполне можно понять неспособность старшего сына разделить радость своего отца. Он пришел с поля и услышал музыку. Он увидел, что в доме царят радость и веселье. Тут же его охватили смутные предчувствия. То же самое происходит и с нами: как только мы начинаем сострадать самим себе, мы теряем нашу непосредственность, так что даже не можем разделить общую радость и веселье.

В притче сказано: «И, призвав одного из слуг, спросил: «что это такое?» (Лк 15 :гб). В этих словах старшего сына слышится страх. Он боится, что опять оказался отверженным, что снова не у дел. Сразу же дает себя знать сострадание себе, и он начинает вопрошать себя: «Почему же мне не сообщили о готовящемся празднике?» А тут еще и слуга, не подозревая ничего дурного, спешит поделиться с ним хорошими новостями: «Брат твой пришел, и отец твой заколол откор-

[89]

мленного теленка, потому что принял его здоровым» (Лк 15:27)• Н° старший сын не слышит радости в этих словах. Его реакция противоположна: «он осердился и не хотел войти» (Лк 15:28). Радость и неудовлетворенность не могут сосуществовать. Музыка и пение не приносят радости, они только усугубляют внутреннюю замкнутость старшего сына.

Мне хорошо знакомо подобное ощущение. Однажды, почувствовав себя одиноким, я попросил одного моего приятеля выйти прогуляться со мной. Он отказался, сославшись на занятость. Каково было мое удивление, когда несколько позже я застал его на вечеринке у нашего общего знакомого. Заметив меня, он сказал: «Рад видеть тебя. Присоединяйся к нам!» Но негодование, охватившее меня при мысли, что мне ничего не сказали о вечеринке, было столь велико, что я не нашел в себе сил остаться там. Все мое внутреннее недовольство, ощущение недостатка любви и уважения со стороны окружающих вдруг выплеснулись наружу, и я ушел, громко хлопнув дверью. Я был совершенно не способен принять участие в общем веселье. В мгновение ока оно стало для меня источником обиды и негодования.

Неспособность разделить общее ликование характерна для обидчивого, мнительного человека. Старший сын не в силах войти в дом и разделить радость отца. Внутреннее недовольство парализует его волю, позволяя тьме поглотить все его существо.

Рембрандт, изобразив старшего сына в стороне от отца и от восприявшего его радость младшего сына, постиг глубинную сущность этого ощущения. На его картине нет праздника, нет танцоров и музыкантов, которые есть лишь внешнее отражение радости отца.

[90]

Единственным признаком торжества является рельефное изображение сидящего флейтиста, высеченное на стене, к которой прислонилась одна из женщин (мать блудного сына?) Вместо празднества Рембрандт изобразил свет, лучезарный свет, как бы обнимающий фигуры отца и сына. Представленная мастером радость есть тихая радость, присущая дому Господню.

Читая притчу, можно представить, как старший сын стоит один в темноте, не желая войти в ярко освещенный дом, наполненный счастливыми голосами. Тем не менее на картине Рембрандта нет ни дома, ни полей. Он смог выразить все это посредством света и тени. Объятия отца, льющие вокруг благодатный свет, олицетворяют собой дом Божий. В них музыка и танец. Старший сын находится за пределами этого света, не желая приобщиться к лучам отцовской любви. На его ярко освещенном лице можно прочесть, что он призван к свету, но прийти к нему должен сам, без постороннего вмешательства.

Порой люди задаются вопросом: «Что случилось со старшим сыном? Уговорил ли его отец войти в дом? Вошел ли он в дом? Принял ли участие в празднестве? Обнял ли он, подобно отцу, своего младшего брата и оказал ли ему радушный прием? Сел ли вместе с отцом и братом за стол? Насладился ли с ними совместной трапезой?»

Ни притча, ни картина Рембрандта не дают нам ответа. Захочет ли старший сын признать себя грешником, нуждающимся в прощении? Согласится ли сознаться в том, что он ничуть не лучше своего младшего брата?

Эти вопросы встают и передо мной. Мне неизвестно, примирился ли старший сын со своим братом, от-

[91]

цом и с самим собой. Точно так же я ничего не знаю ни о реакции младшего сына на оказанный ему прием, ни о его жизни после возвращения. В одном я уверен точно - в беспредельном милосердии отца.

Вопрос, на который нет ответа

В отличие от сказок, притча не имеет счастливого конца. Напротив, она ставит нас перед лицом трудного духовного испытания. Мы должны решить, верить ли нам или не верить во всепрощающую божественную любовь. Только сам человек может сделать свой выбор. В ответ на ропот книжников и фарисеев, пеняющих на то, что «Он принимает грешников и ест с ними» (Лк 15:2), Иисус Христос рассказал им притчу о блудном сыне, уделив особое внимание в ней фигуре мнительного, вечно недовольного собой и окружающими старшего брата. Притча, должно быть, потрясла до глубины души этих людей, благоговейно и скрупулезно исполнявших все религиозные заповеди. Она заставила их обратиться к самим себе в поисках ответа на явленную грешникам любовь Господа. Примут ли они, подобно Христу, грешников и будут ли вкушать вместе с ними пищу? Этот вопрос встал тогда перед ними, как стоит он сейчас передо мной и многими другими людьми, которые несут на себе бремя обиды, мнительности, готовой окончательно поглотить все их существо.

Чем больше узнаю я в себе старшего сына, тем яснее мне становится вся глубина моего заблуждения и тем труднее представляется путь возвращения домой. Погрязшему в распутстве человеку несравненно легче вернуться на путь истинный по сравнению с тем, в

[92]

чьей душе глубоко укоренились обида и раздражение. Разуму трудно распознать и победить их.

Их воздействие куда более вредоносно, чем можно себе представить. Они становятся как бы оборотной стороной добродетели. Разве плохо неотступно следовать всем заповедям, работать не покладая рук, быть законопослушным и способным на самопожертвование? Тем не менее все мое внутреннее недовольство и сострадание себе, по-видимому, таинственным образом связаны с таким достойным всякой похвалы поведением. Мысль об этом часто приводила меня в отчаяние. Как только я хотел говорить и действовать из своих лучших побуждений, меня охватывали обида и раздражение. Казалось, я хотел быть бескорыстным и самоотверженным, но на самом деле думал лишь о том, как бы снискать любовь окружающих. Стремясь выполнить порученное мне дело как можно лучше, я ловил себя на размышлении, почему другие не прикладывают к этому столько усилий, сколько прикладываю я. Считая себя способным преодолеть любое искушение, я тем не менее втайне завидовал тем, кто поддавался ему. Казалось, моей добродетели неразрывно сопутствуют обида и со-страдание к себе.

Я встретился здесь со своей собственной духовной нищетой. Я совершенно не способен освободиться от обид и внутреннего недовольства. Они так прочно срослись с моей душой, что избавление от них походит на самоуничтожение. Как искоренить их, сохранив собственные добродетели в неприкосновенности?

Сможет ли находящийся во мне старший сын возвратиться домой? Покинет ли меня, подобно младшему сыну, состояние потерянности? Как я могу снова обрести отчий дом, если мной овладели зависть и оби-

[93]

ды, если я стал рабом долга и послушания? Ясно, что один, без помощи извне, я не в силах обрести себя самого. Живущий во мне старший сын нуждается не только в исцелении, необходимом также и младшему сыну, но в смирении и укрощении своей гордыни. Осознав невозможность спастись без божественного вмешательства, я постиг смысл слов, сказанных Иисусом Христом Никодиму: «Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше» (Ин з:7)• Должно произойти нечто, чему я не могу быть причиной. Я не в силах сам обрести новое рождение. Мой разум, физические и психические возможности здесь бессильны. В этом я не сомневаюсь. Ибо все предпринятые мною в прошлом попытки исцелиться от терзавших мою душу обид и внутреннего недовольства были обречены на неудачу до тех пор, пока я не достиг крайней степени эмоционального и физического истощения. Исцеление я получил свыше, от Бога. Что невозможно для меня, возможно для Бога. «Все возможно с Господом».

6. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТАРШЕГО СЫНА

Старший же сын его ... осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его.

Он же сказал ему: «сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое,

А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся (Лк 15:25-32).

Возможность обращения

Отец желает заново обрести не только младшего сына, но и старшего, которому также необходимо возвратиться на путь истинный, вступить в дом радости. Откликнется ли он на призыв отца или по-прежнему пребудет исполненным горечи и желчи? Полотно Рембрандта не дает ответа на этот вопрос. Барбара Джоанна Хэгер пишет следующее: «Художник не показывает нам, узрел ли старший сын свет истины. Прямо не осуждая своего героя, Рембрандт выражает надежду на то, что и старший сын также осознает свою греховность. Но окончательные выводы художник предоставляет сделать зрителям».

Открытый финал притчи и ее художественного отражения на картине Рембрандта заставил меня серьезно задуматься. Глядя сначала на освещенное лицо старшего сына, а затем на его находящиеся в тени руки, я увидел не только овладевшее им рабство, но и возможность освобождения. Ни один из братьев не олицетворяет здесь ни добро, ни зло. Подлинное добро - их отец. Он любит их обоих. Он выходит, чтобы встретить их обоих. Он желает, чтобы оба сына сели с ним за стол и разделили его радость. Младший сын с готовностью принимает прощающие его объятия своего

[95]

отца. Старший сын издали взирает на отцовское милосердие и, будучи не в состоянии преодолеть свой гнев, не позволяет отцу исцелить и его душу.

Любовь Отца к чадам своим возлюбленным не насильственна. Хотя Он и желает очистить наши души от завладевшей ими тьмы, мы, тем не менее, вольны сделать свой выбор и либо остаться навечно во тьме, либо приобщиться к свету божественной любви. Там пребывает Бог, Его свет, Его прощение, Его беспредельная любовь. Он там постоянно, всегда готовый давать и прощать вне зависимости от того, что мы дадим ему взамен. Любовь Господа не зависит ни от нашего покаяния, ни от происходящих с нами внутренних или внешних перемен.

Независимо от того, живет ли во мне старший сын или младший, единственное желание Бога - вернуть меня в отчий дом. Артур Фримэн (Freeman) пишет:

«Отец любит обоих своих сыновей и в равной степени предоставляет им свободу выбора, но он не может дать им той свободы, которую они не способны принять и понять. По всей видимости, отец, вопреки обычаям того времени, сознает, что его сыновьям необходимо оставаться верными самим себе. Но он также знает и о том, что им нужна отцовская любовь и родимый дом. Им решать, какой путь они изберут. Открытый финал притчи показывает, что любовь отца не зависит от принятого ими решения. Испытываемая отцом любовь является лишь важной характеристикой его личности. Как говорит Шекспир в одном из сонетов: "Любовь не знает убыли и тлена"».

Лично для меня возможность обращения старшего сына имеет решающее значение. Во мне много от книжников и фарисеев, которых так яростно критикует

[96]

Иисус Христос. Я прочитал множество книг, основательно изучил заповеди и религиозные запреты, часто выказывал себя авторитетом в вопросах веры. Люди относились ко мне с почтением и даже называли меня «преподобным». Я снискал себе хвалу и уважение, получил множество премий, призов и подарков. Я слишком много критиковал других.

И вот, читая притчу о блудном сыне, я осознал свою близость к тем, кто говорит: «Он принимает грешников и ест с ними» (Лк 15:2). Смогу ли я возвратиться к Отцу и встретить радушный прием в Отчем доме? Или же мое фарисейство против моей собственной воли обрекло меня на вечное блуждание, исполненное гнева и обид?

Иисус говорит: «блаженны нищие... блаженны алчущие ... блаженны плачущие» (Лк 6:20-21). Но я не нищ, не алчу и не плачу. Иисус говорит: «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных» (Лк 10:21). А я как раз и отношусь к таковым. Иисус оказывал предпочтение маргинальным слоям общества - бедным, больным, грешникам - к коим я не принадлежу. Евангелие ставит передомной мучительный вопрос: «Получаю ли я то, что заслуживаю?» Иисус жестоко осуждает тех, которые «любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь молиться, чтобы показаться перед людьми» (Мф 6:5). Он говорит: «они уже получают награду свою» (Мф 6:5). Я как человек, много писавший и размышлявший о молитве, к тому же наслаждающийся собственной известностью, не мог не применить эти слова к себе самому.

И, действительно, они имеют ко мне самое непосредственное отношение. Но библейская притча пролила новый свет на эти мучившие меня вопросы. Она

[97]

показала мне, что Бог любит старшего сына не меньше, чем младшего. В притче отец выходит навстречу не только младшему, но и старшему сыну. Он приглашает его войти и говорит: «сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое» (Лк ?δ^1)•

На эти слова следует обратить особое внимание, ими нужно проникнуться. Бог назвал меня своим сыном. Лука использует здесь греческое слово teknon, которое, по словам Джозефа Фицмайера (Fitzmyer), является «ласковой формой обращения». Буквально это слово можно перевести «дитя».

Эта нежность сильнее проявляется в последующих словах. Грубые и горькие слова сына не встречают осуждения. Отец не упрекает и не выдвигает против сына встречное обвинение. Он не пытается защитить себя от сказанных сыном несправедливостей. Он не выказывает недовольства поведением сына. Избегая давать оценку, он словами «ты всегда со мною» (Лк 15:3х) П°Д~ черкивает свое отношение к сыну. Это проявление безграничной любви отца к сыну разом отметает все предположения о том, что отец оказывает предпочтение лишь одному из своих сыновей. Старший сын никогда не покидал родного дома. Отец делил с ним все. Сын стал частью жизни отца, во всем ему доверявшего. Отец говорит: «всё мое твое» (Лк 15:3*)• Ничто не может яснее свидетельствовать об отцовской любви. Эта любовь, безмерная и беспредельная, в равной степени принадлежит обоим его сыновьям.

Дух соперничества

Радость отца при возвращении его младшего сына никоим образом не умаляет его любви и уважения к

[98]

старшему. Отец не сравнивает своих сыновей. Он любит их всей силой своего сердца. Его любовь проявляется по-разному, согласно жизненному пути, пройденному каждым из них. Он хорошо знает обоих, их достоинства и недостатки. С любовью смотрит он на страстность своего младшего сына, даже когда тот выходит из повиновения. Точно так же он наблюдает и за старшим сыном, послушание которого порой пугает своим бесстрастием. Он не пытается измерить их доброту и порочность. Он просто старается соотнести свои действия с личными особенностями каждого из них. Он устраивает веселый пир по поводу возвращения своего младшего сына. Приход старшего сына побуждает его выйти из дома и пригласить сына на торжество.

«В доме Отца Моего обителей много», - говорит Иисус Христос (Ин 14:2). У каждого чада Господа есть своя обитель, и все они в Боге. Необходимо отказаться от всякого сравнения, соперничества, соревнования и полностью подчиниться любви Господа. Для этого нужна вера. Ибо нам пока неведома целительная сила отвергающей сравнение любви. До тех пор пока я остаюсь во тьме, я пребываю в плену обид и негодования, проистекающих из постоянного сличения себя с другими. Мне, пребывающему во тьме, кажется, будто Отец возлюбил моего младшего брата больше меня. Я даже не способен видеть в этом человеке родного брата.

Бог призывает меня возвратиться домой, приобщиться к свету и узнать, что только в Нем, в Господе, люди обретают подлинную любовь. Только там я могу увидеть в ближнем брата, который так же, как и я, принадлежит Господу. Но за пределами божественной обители царят соперничество и вражда, которой охвачены братья и сестры, мужья и жены, друзья и воз-

[99]

любленные. Каждого их них мучат зависть, обиды и подозрения.

Неудивительно, что в гневе старший сын говорит своему отцу: «Ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка» (Лк 15:29-30). В этих словах видна тяжкая обида, завладевшая душой старшего сына. Радость отца нанесла чувствительный удар по его самолюбию. Гнев мешает ему признать в этом возвратившемся грешнике своего брата. Слова «этот сын твой» показывают его стремление к отчуждению как от отца, так и от младшего брата.

Они для него чужаки, утратившие всякое чувство реальности, вступившие в отношения, которые ничем не могут быть оправданы ввиду содеянного блудным сыном. У старшего сына нет более ни отца, ни брата. Они стали для него чужими. Брат-грешник вызывает у него лишь презрение. Отец, богатый рабовладелец, внушает ему страх.

Состояние потерянности, завладевшее душой старшего сына, теперь очевидно. Он стал чужаком в своем собственном доме. Исчезло подлинное единение. Все заполнила тьма. Осталось лишь одно - либо презирать, либо бояться, либо принуждать, либо скрепя сердце подчиняться, быть либо притеснителем, либо жертвой. Невозможны ни исповедь, ни прощение, ни взаимная любовь. Подлинное единение неосуществимо.

Мне знакомо это состояние. Здесь все теряет свою непосредственность. Все внушает подозрение, беспокойство, кажется умышленным и преднамеренным. Здесь нет места вере. Каждое действие вызывает противодействие, любое высказывание или замечание

[100]

требует подробного рассмотрения, малейшее движение подвергается незамедлительной оценке. Таково губительное влияние тьмы.

Есть ли выход? По всей видимости, его не существует, если мы говорим о человеческих возможностях. Кажется, чем сильнее я стараюсь освободиться от власти тьмы, тем глубже увязаю в ней. Мне нужен свет, но свет этот должен победить овладевшую мной тьму, что неосуществимо. Я не могу простить себя самого. Я не в силах почувствовать себя любимым. Сам я не способен преодолеть свой гнев. Я не могу возвратиться домой и возродить былое единение. Я желаю, жажду, надеюсь, молюсь об этом. Но сам я не в силах обрести свободу. Она должна быть дарована мне. Я отошел от пути истинного. Возвратить меня может лишь пастырь, вышедший из дому, чтобы встретить меня.

Притча о блудном сыне повествует о Боге, Который ищет меня, заблудшего, и не успокоится, пока не найдет меня. Он молит, Он просит, Он требует, чтобы я отвратился от сил, несущих разрушение и смерть, и предал себя в Его любящие руки, которые доставят меня туда, где я обрету желанные мир и покой.

Недавно я пережил это состояние, состояние возвращения, возвращения старшего сына. Меня, голосующего на дороге, сбила машина. Я попал в больницу и был при смерти. Внезапно я осознал, что не имею права умереть до тех пор, пока не избавлюсь от сетований на недостаточную любовь ко мне породившего меня человека. Я понял, что продолжаю оставаться в душе маленьким мальчиком. Я почувствовал необходимость отказаться от своих детских жалоб и ложного чувства, будто бы меня любят меньше, чем моих младших братьев. Было страшно, но я тут же почувствовал облегчение.

[101]

Когда мой отец, уже очень пожилой человек, прилетел из Голландии, чтобы навестить меня, я знал, что настало время заявить права на дарованное мне Богом сынов-ство. Впервые я прямо сказал о своей любви к нему и поблагодарил его за любовь ко мне. Я сказал ему много того, чего не говорил никогда ранее, и сам был удивлен, что так долго молчал. Мой отец был до некоторой степени ошеломлен и даже озадачен, но выслушал все с пониманием и улыбкой. Размышляя над этим случаем из моей жизни, я понимаю, что это было подлинным возвращением, возвращением от моего земного отца, который не мог дать мне всего, в чем я сильно нуждался, к Отцу небесному, коему принадлежат слова: «ты всегда со мною, и всё мое твое» (Лк 15 :§ι). Отказавшись от сетований, вечного сопоставления себя с другими и вызываемого этим сострадания себе, я обрел себя самого, способного любить и быть любимым. И, несмотря на то, что меня, как и любого другого, ожидало в жизни много провалов и неудач, я ощутил, что свободен жить собственной жизнью и умереть так, как подобает свободному человеку. Я возвратился к «Отцу Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле» (см. Еф 3:14-15) > что позволило мне взглянуть на моего земного отца как на человека доброго, любящего, но ограниченного своей принадлежностью к роду человеческому. Любовь же Небесного Отца нашего беспредельна. Она гонит прочь досаду и гнев. Она дает свободу любить, не заботясь о похвале и одобрении.

Выражение веры и благодарности Господу

Пережитое мною может вселить надежду во многих людей, охваченных чувством досады, проистекающим

[102]

из их желания угодить окружающим. Полагаю, что все мы когда-нибудь узнаем в самих себе старшего сына или дочь. Стоящий перед нами вопрос можно сформулировать просто: «Что нам нужно сделать, чтобы заново обрести родимый дом?» Господь выходит нам навстречу, готовый всеми силами содействовать нашему возвращению. Но и нам не следует оставаться бездеятельными. Мы должны не только осознать охватившее нас состояние потерянности, но и быть готовыми возвратиться на путь истинный. Как это возможно? Без усилий с нашей стороны ничего не получится. Хотя сами мы и не способны освободиться от завладевшего нашими душами гнева, тем не менее, ежедневно выражая веру и благодарность Господу, мы можем заново приобщиться к Нему и силой Его любви обрести исцеление.

Без веры возвращение невозможно. Вера есть глубокое убеждение в том, что Отец желает нашего возвращения. Пока есть сомнения, возвращение неосуществимо. Следует постоянно говорить самому себе: «Господь ищет тебя. Он пойдет куда угодно, лишь бы найти тебя. Он любит тебя, жаждет твоего возвращения. Он не успокоится, пока не обретет тебя снова».

Но внутри тебя нечто продолжает нашептывать тебе: «Я Ему не нужен. Он предпочитает раскаявшегося грешника, возвращающегося домой после многих своих беспутств. Ему нет дела до того, кто никогда не покидал родного дома. Он воспринимает меня как должное. Не я Его любимчик. Я не надеюсь получить от Него то, что мне действительно нужно».

Иногда этот голос звучит в твоих ушах так сильно, что тебе стоит неимоверных усилий, чтобы сохранить веру в то, что Отец ждет тебя не меньше, чем твоего

[103]

младшего брата. Собрав всю свою волю, необходимо отказаться от постоянных жалоб и сетований и в своих мыслях, словах и поступках являть убеждение в том, что ты рано или поздно заново обретешь Отца и Отчий дом. Без этого ты станешь жертвой вечной безнадежности.

Неуверенность в собственной значимости настолько сильно увеличивает склонность к состраданию себе, что под конец ты забываешь о своем предназначении. На определенном этапе необходимо оставить самоотвержение и признать, что Господь любит тебя не меньше, чем твоих заблудших братьев и сестер. Вера в это должна перевесить ощущение потерянности. Иисус Христос говорит: «Всё, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, - и будет вам» (Мк 11:24). Жизнь в такой вере откроет путь Господу к осуществлению моего заветнейшего желания.

Вере должна сопутствовать благодарность как нечто, противоположное досаде и недовольству. Благодарность и недовольство не могут сосуществовать, поскольку последнее препятствует восприятию жизни как дара. Недовольство есть ощущение того, что я не получаю заслуженного мной. Оно проявляется в зависти.

Благодарность, напротив, выходит за пределы «твоего» и «моего», утверждая, что любая жизнь есть божественный дар. В прошлом я нередко считал благодарность спонтанной реакцией на полученный дар, но сейчас воспринимаю ее как своего рода «работу над собой». Она состоит в том, что я пытаюсь относиться ко всему, данному мне, как к дару, которым меня наделила любовь, стараясь принять этот дар с радостью.

Такой подход к благодарности предполагает сознательный выбор. Я способен быть благодарным, даже

[104]

когда на эмоциональном уровне я чувствую себя обиженным и обделенным. Удивительно разнообразие случаев и ситуаций, в которых я могу предпочесть благодарность обиде и недовольству. Я благодарен, когда подвергаюсь критике со стороны окружающих, даже если в глубине души затаилась горечь. Я предпочитаю говорить о добродетели и красоте, даже если чувствую в себе желание осудить кого-либо или указать на что-нибудь безобразное. Я внимаю прощающим и смотрю на улыбки людей даже тогда, когда в ушах моих продолжают звучать слова отмщения и перед глазами застыла ненависть.

Всегда возможно выбрать между благодарностью и недовольством, ибо Бог явился ко мне, блуждающему во тьме, призвал меня словами любви и нежности: «...ты всегда со мною, и всё мое твое» (Лк 15:30• Я могу оставаться во тьме, указуя на тех, кто, по-видимому, лучше меня, беспрестанно сожалея о прошлых несчастьях и тем самым все глубже погружаясь в океан досады и негодования. Но не следует делать этого. Ибо возможен и другой путь, позволяющий узреть Того, Кто ищет моего возвращения, в Ком весь я, - божественный дар, взывающий к благодарности.

Этот путь сопряжен с определенного рода тяготами. Но раз вступив на него, ощущаешь большую легкость и свободу. Скованность и неудобство отступают. Ибо, признав один дар, мы начинаем открываться для других даров, пока наконец самое обыденное событие или встреча не будут проникнуты божественной благодатью. Эстонская пословица говорит: «Кто не поблагодарил за малое, тот не поблагодарит и за великое». Благодарность постепенно наполняет существо человека, являя ему, что все есть божественная благодать.

[105]

Вера и благодарность требуют мужества. Ибо недовольство и безверие, притязая на все мое существо, неустанно твердят мне об опасностях, которые влечет за собой отказ от моих прежних соображений и расчетов. Часто мне приходится уповать лишь на веру, чтобы дать возможность проявиться благодарности. Тогда, к примеру, я обращаюсь с кротким посланием к человеку, на прощение которого не надеюсь, звоню отвергнувшему меня, говорю доброе слово тому, от кого не ожидаю ничего подобного.

Такое проявление веры означает не ищущую взаимности любовь, дар без надежды на ответное вознаграждение, не претендующее ни на что приглашение, не требующее обоюдности понимание. Всякий раз, когда я совершаю этот акт веры, мне удается узреть Того, Кто выходит мне навстречу, дабы приобщить меня к радости, которая помогает мне обрести не только себя самого, но и моих братьев, и сестер. Таким образом, практика веры и благодарности открывает мне Бога, Который ищет меня, страстно желая устранить мою досаду и сострадание себе, дабы приобщить меня к божественному торжеству.

Подлинная сущность старшего сына

Возвращение старшего сына не менее, если не более, значимо для меня, чем возвращение его младшего брата. Каким станет старший сын, освободившись от мучений, вызванных досадой, завистью и гневом? Притча оставляет нас в неведении относительно дальнейшей судьбы старшего сына, и потому нам предоставлен выбор либо внять призывам нашего любящего Отца, либо навсегда погрязнуть в самоотвержении.

[106]

Но размышления над внутренним смыслом самой притчи, равно как и ее художественного отражения в картине Рембрандта, с целью моего личного обращения, привели меня к мысли о том, что в самом Иисусе Христе нашли воплощение и старший, и младший сыновья. Он пришел, чтобы явить мне Отцовскую любовь и освободить меня от бремени обид и недовольства. Все, сказанное Иисусом о Самом Себе, указывает на то, что Он есть Сын возлюбленный, живущий в полном единении со своим Отцом. Между ними нет отчуждения, страха или подозрения.

Слова «сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое» (Лк 15:3!) выражают подлинные взаимоотношения Бога Отца с Сыном Его Иисусом Христом. Иисус всеми своими словами и делами подтверждает, что слава Отца принадлежит и Сыну. Деяния Отца есть деяния Сына. Сын и Отец нераздельны. «Я и Отец - одно», - говорит Иисус Христос (Ин 10:30). «Отец любит Сына и все дал в руку Его» (Ин 3:35)• Между ними нет соперничества. Так, Иисус говорит иудеям: «Много добрых дел показал Я вам от Отца Моего» (Ин 10:32). Ему чужда зависть: «Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего» (Ин 5'-ig)• Между Отцом и Сыном абсолютное единство, на которое Иисус указывает такими словами: «Верьте Мне, что Я в Отце и Отец во Мне» (Ин 14:11). Верить во Христа, значит, верить в то, что Он Посланец Господа, в Коем и через Коего нам явлена вся полнота любви Отца нашего.

Об этом говорит сам Иисус в притче о злых виноградарях (Мф 2i: 33"44)• Хозяин виноградника вверил его заботам нанятых им виноградарей. Когда пришло время сбора урожая, он послал к виноградарям своих слуг, чтобы забрать свою долю урожая. Но виноградари убили

[107]

всех их. Тогда он послал к ним собственного сына. Однако злодеи не пощадили и его, посчитав, что, убив наследника, они смогут заполучить виноградник в свою собственность. Эта притча служит примером истинного сыновнего послушания. Сын здесь - не раб собственного Отца. Он - Его возлюбленное чадо, в полном единении с Ним исполняющее Его волю.

Итак, Иисус есть и старший Сын Отца Своего. Он послан Отцом, чтобы явить всем обиженным чадам Господним неослабевающую любовь Господа, равно как и путь к возвращению домой. Через Иисуса невозможное становится возможным, свет побеждает тьму. Досада и сострадание себе меркнут перед тем, кто сам являет высочайшую степень сыновства. Глядя на полотно Рембрандта, я вижу, что холодный свет, освещающий лицо старшего сына, может приобрести более теплый оттенок и, преобразив все его существо, снова сделать его «Сыном возлюбленным» своего Отца, «в Котором [Его] благоволение» (Мк ι:11).

Рембрандт и отец

ЧАСТЬ III ОТЕЦ

И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его.

А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги;

И приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!

Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться.

Отец же его, выйдя звал его.

Он же сказал ему: «сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое,

А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв, и ожил, пропадал, и нашелся (Лк 15:20-32).

РЕМБРАНДТ И ОТЕЦ

Я провел в Эрмитаже долгие часы, пытаясь запечатлеть в своей памяти малейшие детали картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». За это время я наблюдал многочисленные группы туристов, которые подходили к картине и рассматривали ее. Эта процедура занимала у них не более минуты. Почти все экскурсоводы толковали содержание картины как изображение отцовского сострадания непутевому сыну. Некоторые также упоминали о том, что полотно было написано художником на закате его исполненной страданий и тягот жизни. И, действительно, так можно в общих словах охарактеризовать смысл «Возвращения блудного сына». Эта картина на человеческом уровне выражает идею божественного сострадания.

Полотно Рембрандта вполне могло быть названо «Сострадательный Отец встречает своего блудного

[109]

сына». Тогда бы фигура отца вышла на первый план. Ибо сама рассказанная Иисусом Христом притча есть не что иное, как «Притча об отцовской любви». Вглядываясь в фигуру отца на картине Рембрандта, я открыл новый смысл понятий «нежность», «милосердие» и «прощение». Редко кому удавалось столь отчетливо выразить безмерную сострадательную любовь Господа. Каждая деталь образа отца - выражение его лица, цвет его платья, поза и особенно положение рук- все говорит о неизменной любви Бога к человечеству.

Здесь все сходится воедино: история жизни художника, человеческая и божественная история. Здесь соприкасаются время и безвременье, близящаяся смерть и вечная жизнь. Сливаются воедино прощение и грех, божественное и человеческое.

Особую притягательность рембрандтовскому образу отца придает то, что здесь божественное угадывается в самом что ни на есть человеческом. На картине -пожилой подслеповатый человек. Он одет в расшитое золотом платье, на которое сверху накинут темно-красный плащ. Его большие, по-стариковски негнущиеся руки покоятся на плечах вернувшегося из дальних странствий сына. Все это вполне отчетливо, конкретно, определенно.

Однако в чертах этого пожилого человека проглядывает такое бесконечное сострадание, столь беспредельны его любовь и вечное прощение, что можно признать их некими божественными реалиями, происходящими от Бога Отца - Создателя вселенной. Рембрандту удалось запечатлеть одновременно божественное и человеческое, сильное и слабое, старость и неувядающую молодость. Велико дарование мастера! Он смог воплотить в своем произведении боже-

[ПО]

ственную истину. Пол Бодикье пишет: «Божественное у Рембрандта ... заимствует все свое великолепие у земного, плотского».

Особенно значимо то, что художник избрал полуслепого старика для того, чтобы передать идею любви Господа к человечеству. Безусловно, притча о блудном сыне и ее последующие интерпретации легли в основу рембрандтовского изображения божественной любви и сострадания. Но нельзя забывать и о жизненном опыте самого художника, также оказавшем огромное влияние на этот образ.

По словам Пола Бодикье, «с ранней юности у Рембрандта было одно лишь призвание - старость». И, действительно, художник всегда проявлял интерес к старшим своим современникам. Известно множество выполненных им в молодости портретов и гравюр пожилых людей. Их внутренняя красота все более и более завораживала художника. Некоторые из шедевров мастера - это портреты стариков, да и самые удачные автопортреты Рембрандта представляют его уже пожилым человеком.

Выпавшие на долю художника тяготы и испытания рождают в нем особый интерес к изображению слепых. Все в его картинах становится пронизанным неким внутренним светом. Он начинает изображать слепцов как подлинно зрячих. Особенно привлекают его образы Товита и Симеона, к которым он обращается неоднократно.

По мере того как Рембрандт приближался к преклонному возрасту, сопутствующий ему успех и слава шли на убыль. Но при этом он все более и более приобщался к безграничной красоте духовной жизни. Там обнаружил он тот проистекающий из внутренне-

[111]

го источника свет, коему чужды смерть и тление. Этот свет - любовь. Рембрандт более не пытался «ухватить, упорядочить и подчинить себе мир вещей», он старался «преобразить видимое в свет любви, проистекающей из глубины его души».

Удивительный, ни с чем не сравнимый внутренний мир Рембрандта становится внутренним миром отца. Свет любви, который с течением исполненных страданий лет все ярче загорался в душе художника, наполнил и сердце отца, радостно приветствующего своего вернувшегося из странствий сына.

Теперь я понимаю, почему Рембрандт не следует буквально тексту притчи. В Евангелии от Луки сказано: «И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его» (Лк 15:20). Ранее Рембрандт неоднократно изображал эту сцену исполненной движения и патетики, но лишь при приближении смерти он своим внутренним оком узрел ее так, как она представлена на его знаменитой картине. Он изобразил отца, с великим спокойствием приемлющего своего вернувшегося из дальних странствий сына.

Руки отца, касающиеся блудного сына, как бы олицетворяют его внутреннее прозрение. Почти слепой старик оказывается провидцем. Он видит то, что выходит за пределы человеческих возможностей. Его дар вечен. Он видит, насколько потеряны все мы, сострадает тем, кто избран был покинуть дом родной, и, наблюдая их мучения, проливает вместе с ними море слез. Отец жаждет вернуть чад своих возлюбленных домой.

О, как страстно желал бы он поговорить с ними, предупредить о подстерегающих их опасностях, убедить их в том, что в доме его есть все, ради чего они от-

[П2]

правляются в путь! О, как хотел бы он, полагаясь на собственный авторитет, удержать их у себя, оградить их от страданий мира!

Но любовь его слишком сильна. Она не способна принуждать, сдерживать или осуществлять какого-либо рода насилие. Ее можно принять или отвергнуть. Именно неизмеримость божественной любви - источник страданий Господа. Бог, Создатель неба и земли, предпочел быть прежде всего Отцом.

Как Отец Он желает детям Своим свободы, свободы любить. Он не исключает возможности того, что дети покинут родимый дом, отправятся «в дальнюю сторону», где расточат все, что имеют. Отец знает обо всех страданиях и боли, являющихся следствием такого выбора, но любовь Его не позволяет воспрепятствовать этому. Как Отец Он жаждет, чтобы оставшиеся дома познали всю теплоту Его чувства. И опять Он дарует любовь, которая должна быть принята с открытым сердцем. Он безмерно страдает, видя, что Его детям в общении с Ним недостает искренности, что в душе они далеко от Него. Он знает о том, что они «льстили Ему устами своими и языком своим лгали пред Ним, сердце же их было не право пред Ним» (Пс 77:36~37)• Тем не менее Он не может насильно заставить их любить Себя, чтобы не утратить подлинности Своего отцовства.

Как Отец Он претендует лишь на сострадание. Он делает это потому, что грехи детей Его пронзают Ему сердце. Их гнев, досада, жадность, зависть, мстительность и беспутство терзают сердце их Отца. Чистота Его сердца еще более усугубляет испытываемое Им горе. Из глубины Своего сердца, обнимающего любовью все человеческое страдание, Отец взывает к детям Своим. Прикос-

[113]

новением Своих рук, озаряющих все внутренним светом, Он жаждет исцелить их.

Здесь Бог, в Коего хочу верить, Отец, Который с самого начала творения стремится даровать нам Свое милосердное благословение. Никого не принуждая, Он ожидает нас. Не являя и тени отчаяния, Он надеется на возвращение Своих детей, чтобы, опустив Свои усталые руки на их плечи, сказать им слова любви. Он желает лишь благословлять.

В латинском языке «благословлять» - benedicere, что буквально означает «говорить благие слова». Отец скорее своим прикосновением, нежели словами, желает сказать благо о детях Своих. Он не стремится наказать их. Они и так уже были чрезмерно наказаны своим заблуждением. Он лишь хочет показать им, что любовь, в поисках которой они так далеко отошли от Пути истинного, всегда пребывает в доме Его. Движение Его рук будто бы возвещает о каждом из нас: «Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение» (Лк 3:22). Он - Пастырь, который «будет пасти стадо Свое: агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей» (Ис4о:и).

Подлинный центр полотна Рембрандта - руки отца. Они - средоточие света, к ним обращены взоры всех остальных персонажей картины, в них воплощено милосердие, они даруют прощение, примирение и исцеление, в коих найдут успокоение не только уставший от странствий сын, но и его измученный страданиями отец. С того самого момента, когда я впервые увидел репродукцию картины Рембрандта на двери кабинета Симоны, я почувствовал на себе всю силу притяжения этих рук. Я не вполне понимал, почему это происходит, но затем постепенно осознал, что

[114]

меня влечет к ним. Они владели мной уже в момент зачатия, радостно приветствовали мое появление на свет, поддерживали меня у материнской груди, питая и согревая. Они защищали меня в минуты опасности и даровали мне утешение, когда я нуждался в нем. Они провожали меня в путь и всегда потом радовались моему возвращению. Эти руки - руки Господа. Они есть также и руки моих родителей, друзей, учителей, людей, исцеляющих тело и душу, руки всех тех, кого дал мне Бог, чтобы я помнил, сколь сильно Он печется обо мне.

Вскоре после написания картины «Возвращение блудного сына», центральное место в которой занимают образ отца и его дарующие благословение руки, Рембрандт скончался.

За всю свою жизнь художник изобразил несчетное число лиц и рук человеческих. В этом, одном из последних своих творений, он написал лицо и руки Господа. Кто был прототипом этого выполненного в натуральную величину изображения Бога? Быть может, сам Рембрандт?

Отец блудного сына - это автопортрет художника, но не в обычном смысле этого слова. Рембрандт изобразил себя в ряде своих произведений. Черты его лица можно угадать в распутнике из борделя, в испуганном ученике на озере, в одном из людей, снимающих с креста тело Иисуса.

Однако на картине «Возвращение блудного сына» изображено не лицо художника, а его душа, душа отца, кому не единожды суждено было видеть смерть. За шестьдесят три года жизни Рембрандт пережил кончину своей любимой жены Саскии, смерть трех сыновей и двух дочерей. Судьба не пощадила и двух женщин, с ко-

[115]

торыми он был близок. Кончина его любимого сына Ти-туса, умершего в двадцать шесть лет, вскоре после собственной свадьбы, была для художника тяжелой утратой, не получившей отражения в его творчестве. Тем не менее, глядя на фигуру отца в «Возвращении блудного сына», мы видим, скольких слез ему стоила эта потеря. Сам созданный по образу Божьему, Рембрандт путем долгой, мучительной борьбы пришел к постижению подлинной природы этого образа. Почти слепой старик, проливая слезы нежности, дарует своему скорбящему сыну отцовское благословение. Рембрандт был этим сыном, затем стал отцом, приготовившись таким образом к вступлению в вечную жизнь.

8. РАДУШНЫЙ ПРИЕМ ОТЦА

И когда он [младший сын] был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его (Лк 15:20).

... Отец же его, выйдя, звал его, [старшего сына] (Лк 15:28).

И Отец, и Мать

Я часто просил друзей поделиться их первыми впечатлениями от картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». Все они говорили о мудром старике, прощающем своего сына, являя тем самым образ великодушного главы семейства.

Чем дольше я вглядывался в образ этого «патриарха», тем яснее понимал замысел художника, который представил Бога не просто мудрым, убеленным сединами главой семейства. Обратите внимание на руки старика. Они разные. Левая рука отца, которую он положил на плечо своего сына, сильная и мускулистая. Пальцы ее широко расставлены и обхватывают значительную часть его плеча и спины. Чувствуется напряжение, с которым они, и в особенности большой палец, сдавливают тело сына. Кажется, будто рука не просто касается плеча младшего сына, но и удерживает его своей силой. Захват этот нежен, но крепок.

Но какой разительный контраст между левой и правой руками старика! Правая рука изящная, удивительно нежная. Пальцы ее красиво соединены вместе. Рука мягко покоится на плече сына. Она словно хочет его приласкать, даровать ему покой и утешение. Это - материнская рука.

[117]

Некоторые комментаторы считают левую мужскую руку рукой самого Рембрандта. Женскую же правую руку они сравнивают с правой рукой героини картины «Еврейская невеста», написанной в то же самое время. Похоже, что это действительно так.

Лишь осознав разницу между двумя руками отца, я открыл для себя новое значение картины. Изображенный на ней отец есть не только великий отец семейства, но и мать. Он касается своего сына и рукой матери, и рукой отца. Он удерживает, она ласкает. Он утверждает, она утешает. И действительно, Он есть Бог, в Коем сливаются воедино мужское и женское начало, материнство и отцовство. Глядя на правую женскую руку отца, нежно ласкающую сына, я вспомнил слова из Книги пророка Исайи: «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы она и забыла, то Я не забуду тебя. Вот, Я начертал тебя на дланях Моих; стены твои всегда предо Мною» (Ис49:15"16)

Мой друг Ричард Уайт (White) указал мне на соответствие, существующее между нежной женской рукой отца и босой израненной ногой блудного сына, в то время как сильная мужская рука отца находится почти на одной линии с обутой в сандалию ногой сына. Быть может, одна рука защищает его, а другая укрепляет в желании примириться с собственной жизнью?

Кроме того, на плечи отца накинут темно-красный плащ. Его форма и теплый оттенок словно приглашают туда, где царит благо. Плащ, покрывающий склоненное тело отца, вначале показался мне шатром, дающим приют усталому путнику. Но затем у меня возник новый, гораздо более сильный образ - крылья птицы, которыми она укрывает птенцов от непогоды и опасное-

[118]

ти. Эти крылья напомнили мне слова Иисуса: «Иерусалим, Иерусалим, сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Мф 23:37)•

Бог хранит меня днем и ночью, подобно тому, как наседка оберегает цыплят своих под крыльями. В образе птицы и ее крыльев как нельзя лучше отражается забота Господа о птенцах ее. Эти крылья даруют защиту, отдохновение и безопасность.

Глядя на плащ отца, я всякий раз ощущаю, что любовь Господа есть также и любовь матери, что заставляет мое сердце петь вместе с вдохновенным певцом псалмов:

«Живущий под кровом Всевышнего под сению Всемогущего покоится.

Говорит Господу: "прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!"...

Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен» (Пс 90:1,2,4)

Таким образом, в облике старого отца семейства запечатлено также и материнское начало Господа, оказывающего радушный прием Сыну Своему.

Теперь в созданном Рембрандтом образе старика, склонившегося над сыном и нежно прикасающегося к его плечам, я вижу не только отца, «заключившего в объятия сына своего», но и мать, которая ласкает собственное дитя, и, согревая его своим теплом, прижимает к лону, некогда покинутому им. «Возвращение блудного сына» становится возвращением в лоно Господне, к самым истокам бытия, так что снова вспоминается призыв Иисуса к Никодиму родиться свыше.

Теперь я знаю больше о той спокойной невозмутимости, которой проникнуто это изображение Госпо-

[119]

да. Здесь нет ни сентиментальности, ни романтизма. Это не повесть со счастливым концом. Господь предстает здесь в лице матери, принимающей в свое лоно Того, Кого она некогда произвела по своему собственному образу. Почти что слепые глаза, руки, плащ, наклон тела - все здесь свидетельствует о божественной материнской любви, в коей запечатлены горе, желание, надежда и бесконечное ожидание.

Тайна в том, что Бог, являясь в то же время и Матерью, своим беспредельным состраданием навеки связал Себя с жизнью детей Своих. Он избрал зависимость от творения рук Своих, коему даровал свободу. Поэтому Он скорбит, когда дети покидают дом Его, и радуется их возвращению. Но радость Его будет неполной до тех пор, пока не вернутся все, некогда получившие от Него жизнь, и не соберутся за общей, специально для них приготовленной трапезой.

И среди них непременно должен быть старший сын. Рембрандт изобразил его, закутанного в плащ, стоящим в отдалении, на границе света и тьмы. Ни с чем не сравнима возникшая перед старшим сыном проблема выбора - принять или отвергнуть любовь отца, позволить отцу любить себя, как он того желает, или же отстаивать свои собственные представления о любви. Отец ожидает сына с распростертыми объятиями, сознавая при этом, что окончательное решение предстоит принять самому сыну. Преклонит ли сын колени и позволит ли прикоснуться к себе теми же самыми руками, что касались его младшего брата? Захочет ли он получить прощение и испытать целительное присутствие отца своего, любви которого чуждо сравнение? Рассказанная в Евангелии от Луки притча сообщает о том, что отец выходит навстречу обоим своим сыновьям. Он выбегает

[120]

встретить не только блудного сына, но и его послушного долгу старшего брата, когда тот возвращается с поля, недоумевая по поводу звуков музыки и царящего в доме веселья. И его приглашает отец войти в дом.

Там, где отсутствует сравнение

Для меня чрезвычайно важно правильное понимание всех этих событий. Отец, исполненный радости из-за возвращения своего младшего сына, не забывает и о старшем. Он не принимает старшего сына как нечто должное. Его радость столь велика, что он не может ни на минуту откладывать начало торжества. Но как только он узнает о приходе старшего сына, то, покинув праздник, выходит ему навстречу, приглашая разделить всеобщее веселье.

Ослепленный горькой ревностью, старший сын видит, что его безответственному брату уделяется больше внимания, чем ему самому, и из этого заключает, что брата любят больше. Но сердце его отца неделимо на большее и меньшее. Оно лишь откликнулось, свободно и непринужденно, на возвращение младшего сына, не проводя никакого сравнения между братьями. Наоборот, оно страстно желает, чтобы и старший сын разделил радость его отца.

Мне нелегко было постигнуть это. В мире, где людей постоянно сравнивают, сопоставляют друг с другом, оценивая их умственные способности, привлекательность, удачливость и т.д., нелегко поверить в любовь, которая свободна от всего этого. Когда я слышу похвалу в чей-то адрес, я не могу не ощущать себя менее достойным. Читая о доброте и добродетельности других людей, я невольно пытаюсь уяс-

[121]

нить, обладаю ли я подобными достоинствами. Видя, что кого-либо удостаивают наград, призов и памятных подарков, я задаюсь вопросом, почему это происходит не со мной.

Мир, в котором я вырос, основан на градациях и ранжировании, поэтому каждый раз, осознанно или неосознанно, я пытаюсь, сравнивая себя с другими, определить свое место среди них. Многие мои печали и радости явились следствием такого подхода. Но в целом его следует признать напрасной тратой времени и сил.

Господь наш, будучи для нас одновременно и Отцом, и Матерью, никогда не сравнивает. Но даже если мы сознаем это разумом, нам все-таки очень трудно принять это всем своим существом. Когда я слышу, как кого-то называют любимым сыном или дочерью, мне нелегко отделаться от впечатления, что остальные дети менее любимы. Я не способен понять, как все в равной мере могут быть любимыми чадами Господа. Но, тем не менее, это так. Глядя из этого мира в Царство Божье, я представляю Бога хранителем некой великой небесной скрижали. Меня непрестанно мучает страх и сомнения в собственных силах. Но как только я начинаю смотреть на мир из гостеприимного дома Господа, я познаю всю глубину божественной любви, которая, не сравнивая, наделяет каждого только ему присущими чертами.

Старший сын, сравнивая себя с братом, проникается завистью. Но отец любит обоих детей своих так сильно, что ему не приходит в голову отложить торжество и таким образом избавить старшего сына от ощущения отверженности. Я убежден, что по-матерински нежная, чуждая сравнения, любовь Господа, подобно растапливающему снег солнцу, способна раз-

[122]

решить многие эмоциональные проблемы человека. Для этого нужно лишь допустить ее в свое сердце.

Размышляя над притчей о работниках в винограднике, рассказанную в Евангелии от Матфея (Мф 20:1-16), я осознал всю трудность этого шага. Читая о том, что хозяин виноградника одинаково заплатил и тем, кто перенес всю «тягость дня и зной» (Мф 20:12), и тем, кто работал в винограднике лишь один час, я всякий раз чувствовал в душе раздражение и гнев.

Отчего же хозяин виноградника не оплатил вначале труд тех, кто пришел первыми, и, отпустив их с миром, не явил свою щедрость всем остальным? Почему он расплатился сначала с пришедшими около одиннадцатого часа, возбудив в остальных ложные надежды, ненужную зависть и злобу? Теперь я знаю, что подобные вопросы рождаются из стремления навязать божественному во всей его исключительности свойства преходящего.

Раньше мне не приходило в голову, что хозяин виноградника хотел своей щедростью воссоединить в общей радости и тех, кто пришел раньше, и тех, кто пришел позже. Я никогда не думал, что он действовал из убеждения, что проработавшие в винограднике целый день будут благодарны не только за предоставленную им работу во благо их господина, но и за явленную их сотоварищам щедрость. Необходимо полное преображение, для того чтобы принять подобный, не сопоставительный, способ мышления. Но именно так мыслит Бог. Он любит людей как собственных детей, счастливых от сознания того, что любимы одинаково, независимо от их заслуг.

Господь настолько безыскусен, что, уделяя равное всем Своим виноградарям, ожидает от всех от них ве-

[123]

ликой радости. И в самом деле Он полагает, что они будут настолько осчастливлены Его присутствием, что у них не возникнет желания сравнивать себя друг с другом. Вот почему он вопрошает с недоумением: «Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» (Мф 20:15)• Он мог бы также сказать: «Ты был со мною целый день, и я дал тебе все, что ты просил. Так отчего же ты так жесток?» То же самое недоумение слышно и в словах отца из притчи о блудном сыне: «Сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое» (Лк 15 -S1)•

Здесь скрыт великий призыв к обращению, призыв отказаться от уязвленного самолюбия и взглянуть на мир глазами божественной любви. До тех пор пока я вижу в Господе владельца виноградника или отца, который хочет получить от меня максимум за минимальную плату, я не могу не чувствовать зависти, досады и раздражения по отношению к другим, будь то товарищи по работе или мои собственные братья и сестры. Но как только я начинаю смотреть на мир глазами божественной любви, Бог перестает быть для меня простым хозяином виноградника или отцом семейства, Он предстает передо мной как щедрый и всепрощающий Отец, любовь Которого равно простирается на всех детей Его, вне зависимости от их мыслей и поступков. Только теперь я понимаю, что моим ответом Ему должна быть бесконечная благодарность.

Сердце Господа

На картине Рембрандта старший сын предстает как наблюдатель. Трудно себе представить, что творится в его душе. Картина, равно как и вдохновившая ее притча, не дают ответа на вопрос: «Чем старший сын

[124]

ответит на приглашение отца принять участие в торжестве?»

Но и в картине, и в притче не вызывает сомнений одно - сердце отца. Отец выходит встретить обоих своих сыновей. Он любит их с одинаковой силой. Он надеется на их единение как братьев за общим столом. Он желает, чтобы они при всей их несхожести почувствовали свою принадлежность к единому дому, единой семье, единому отцу.

Проникаясь сознанием всего этого, я понимаю, как в притче об отце и его заблудших сыновьях находит подтверждение истина о том, что не я избрал Господа, но Господь избрал меня. В этом великая тайна нашей веры. Не мы избираем Господа, но Господь - нас. От вечности Он сокрыл нас «тенью руки Своей» (Ис 49:2)> «начертал ... [нас] на дланях» Своих (Ис 49:ι^)• До того как коснулся нас человек, мы созидаемы были «в тайне», образуемы были «во глубине утробы» (Пс 138:15)• До того как человек решил о нас, Бог «соткал ... [нас] во чреве» наших матерей (Пс 138:13). Господь любит нас до всякого человеческого существа. Его любовь первоначальна, безгранична и ничем не обусловлена. Он желает найти в нас возлюбленных чад Своих, научить нас Своей любви.

Большую часть моей жизни я искал Господа, стремился познать и полюбить Его. Я ревностно следовал предписаниям духовной жизни, состоящей в молитвах, чтении Священного Писания и труде во благо других. Я избегал соблазнов. Я много раз терпел неудачу, но даже в отчаянии не оставлял своих поисков.

Не знаю, сознавал ли я тогда, что Господь тоже непрестанно ищет меня, желает узнать и даровать мне Свою любовь. Таким образом, вместо вопроса «Как мне обрести Господа?» необходимо спросить себя:

[125]

«Как позволить Господу обрести меня?» Точно так же вопрос «Как мне познать Господа?» превратится в «Как сделать так, чтобы Господь познал меня?» И наконец, вместо того чтобы вопрошать себя «Как мне любить Господа?», нужно спросить: «Как позволить Ему любить меня?» Бог вглядывается вдаль, стремясь найти и возвратить меня домой. Во всех трех притчах, которые рассказывает Иисус в ответ на вопрос, почему он ест с грешниками, особенно подчеркивается божественная инициатива. Господь - Пастырь, ищущий заблудшую овцу. Господь - Женщина, которая, зажегши лампаду, метет дом в поисках потерянной монеты и не успокоится до тех пор, пока не найдет ее. Господь -Отец, Который с нетерпением ожидает Своих детей. Он выбегает им навстречу, обнимая, умоляя, прося, побуждая их войти в родной дом.

Может показаться странным, но Бог жаждет обрести нас не меньше, чем мы Его. Он нуждается в нас так же, как и мы в Нем. Бог не есть тот глава семьи, который, оставаясь дома и ожидая возвращения детей своих, прощает им грехи их и просчеты, при этом сам ищет прощения и вселяет надежду на лучшее будущее. Напротив, Он, оставив дом и забыв о своем высоком положении, выбегает им навстречу. Не обращая внимания ни на извинения, ни на обещания измениться, Он ведет детей Своих к столу, богато уставленному яствами.

Теперь я начинаю понимать, как сильно изменилось направление моего духовного пути, после того как я перестал думать, что Бог намеренно скрывается от меня, чиня всякие препоны на моем пути к Нему. Я осознал, что сам прячусь от Бога, Который непрестанно ищет меня. Глядя глазами Господа на свою собственную потерянность, я вижу Его радость по поводу моего воз-

[126]

вращения, что значительно облегчает муки моего существования, наполняя его светом доверия.

Разве не будет благом, если я увеличу радость Господа, позволив Ему найти меня, вернуть домой и отпраздновать мое возвращение вместе с ангелами? Разве не чудо видеть улыбку Господа, Который, вновь обретя меня, щедро дарует мне Свою любовь? Подобные вопросы влекут за собой серьезную проблему, связанную с выработкой представлений о собственной личности. Достоин ли я исканий? Верю ли в то, что Бог действительно хочет быть со мной рядом?

В этом суть моей духовной борьбы, в коей враги мои -самоотвержение, ненависть и презрение к самому себе. Это жестокий поединок, ибо мир и живущие в нем демоны сообща стараются внушить мне мысль о моей собственной никчемности, незначительности и бесполезности. Многим потребительским организациям помогает оставаться на плаву умелая игра на низкой самооценке потребителей, равно как и подмена духовных ожиданий грубой материальностью. До тех пор пока я ощущаю себя человеком незначительным, меня легко убедить покупать товары, встречаться с людьми, посещать места, которые обещают сделать иным мое представление о себе, даже если на деле оказываются неспособны к этому. Но всякий раз как я, поддаваясь этим уговорам, позволяю управлять собой подобным образом, у меня остается все меньше оснований для самоуважения, в силу чего я перестаю считать себя желанным сыном Господа.

Извечная любовь Господа

В течение довольно долгого промежутка времени я считал низкую самооценку своего рода добродетелью.

[127]

Меня столько раз предостерегали от гордыни и тщеславия, что я почел за благо самоуничижение. Теперь же я убежден в том, что истинный грех - отвергнуть изначальную любовь Господа ко мне, позабыть о собственной первородной добродетели. Ибо отказ от всего этого влечет за собой утрату соприкосновения со своей подлинной сущностью, что, в свою очередь, приводит к вступлению на ложный путь исканий того, что можно обрести лишь в доме моего Отца.

Я думаю, что не одинок в притязаниях на изначальную любовь Господа и собственную природную добродетель. Под личиной людского соперничества, соревновательности, самоуверенности и даже высокомерия зачастую скрывается неуверенность в себе, гораздо большая, чем может показаться на первый взгляд. Меня приводило порой в изумление, что люди, наделенные талантами и к тому же удостоившиеся многочисленных наград за свои заслуги, нередко высказывали сомнения в собственных добродетелях. Вместо того чтобы видеть во внешних достижениях отблески своей внутренней красоты, они считают их защитой от завладевшего ими ощущения личной никчемности. Многие из них говорили мне: «Если бы люди знали о том, что происходит в моей душе, они бы тут же перестали восхвалять и рукоплескать мне».

В памяти моей еще свежа беседа с одним молодым человеком, который вызывал чувство любви и восхищения у всех своих знакомых. Он рассказал мне о том, как маленькое критическое замечание, высказанное одним из его друзей, ввергло его в пучину отчаяния. Когда он говорил, слезы струились по его щекам и тело его сотрясали рыдания. Ему казалось, что его друг, проникнув в глубины его личности, узрел его подлинную сущность - сущность жалкого лицемера,

[128]

презренного негодяя, прикрывшегося блестящими доспехами. Слушая его рассказ, я понял, сколь несчастна жизнь этого человека, природные дарования которого снискали зависть окружающих. В течение многих лет он мучился вопросами: «Любим ли я кем-либо по-настоящему? Есть ли кому до меня дело?» И всякий раз, когда он поднимался выше по лестнице успеха, он думал: «Этого достиг не я. Однажды, когда все рухнет, люди поймут, что во мне нет ничего хорошего».

На этом примере видно, что многие, живя своей жизнью, лишены уверенности в том, что их действительно любят. Они приводят веские основания для собственной низкой самооценки. Они рассказывают о родителях, которые не дали им того, в чем они сильно нуждались. Они говорят о дурно обращавшихся с ними учителях, о предавших их друзьях, о церкви, которая оставила их в критический момент жизни.

Притча о блудном сыне повествует о той любви, которая существовала и будет существовать вечно. Ее невозможно отвергнуть. Это изначальная и вечная любовь Господа, Который одновременно является и Отцом, и Матерью. Эта любовь есть источник любой подлинной человеческой любви, даже самой ограниченной. Вся жизнь Иисуса, равно как и Его проповеди, преследуют одну цель - явить эту неистощимую, безграничную, одновременно отцовскую и материнскую любовь Господа и указать путь, по которому эта любовь, проникнув в сердце человека, будет направлять все его мысли и деяния. Рембрандт создал в своей картине такой образ отца, который позволил нам понять, что значит божественная любовь, готовая всегда гостеприимно распахнуть двери дома и радостно отпраздновать наше возвращение.

д. ОТЕЦ ПРИЗЫВАЕТ НА ПРАЗДНЕСТВО

 

А отец сказал рабам своим: «принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги;

И приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!

Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться» (Лк 15:22-24)•

Давать самое лучшее

Вполне очевидно, что младший сын возвращается не в семью простых земледельцев. Лука описывает его отца как очень зажиточного человека, владеющего обширными земельными угодьями и многочисленной прислугой. В соответствовии с библейским повествованием, Рембрандт изображает отца, равно как и двух присутствующих при встрече мужчин, пышно одетыми. Две женщины на заднем плане прислонились к арке, которая скорее принадлежит дворцу, нежели дому земледельца. Роскошное одеяние отца и цветущий вид его окружения ярко контрастируют с пережитым отцом страданием, которое навсегда запечатлелось в его почти слепых глазах, в чертах его печального лица и согбенном теле.

Бог, страдающий от безмерной любви к чадам Своим, есть тот самый Бог, Который так богат добротой и милосердием, в Коем так сильно желание явить детям Своим все богатство собственной славы. Отец даже не дает сыну возможности испросить прощения. Даруя сыну это прощение, отец предвосхищает его мольбы и тем самым указывает на их неуместность в свете охватившей его радости. Но в этом есть и нечто большее. Отец, простив, не только радушно принимает сына в собственном доме, но и стремится тотчас да-

[130]

ровать ему новую жизнь, жизнь в изобилии. Ничто не является достаточно хорошим. Сын должен получить самое лучшее. В то время как сын ожидает, что с ним будут обращаться как с наемным работником, отец приказывает принести для него платье почетного гостя. Несмотря на то что сын более не чувствует себя вправе называться таковым, отец дает ему перстень и сандалии, дабы почтить в нем собственного сына возлюбленного и наследника.

Я хорошо помню одежду, которую носил летом после окончания средней школы. В белых брюках на широком ремне, яркой рубашке, в начищенных до блеска ботинках - во всем этом чувствовалось самоудовлетворение. Мои родители были счастливы купить все это и тем самым показать, как они гордятся своим сыном. А я был рад, что у меня такие родители. Особенно приятно было носить новые ботинки. С тех пор я много странствовал и повидал людей, которые идут по жизни босиком. Теперь я лучше понимаю символическое значение новых туфель. Босые ноги - символ бедности и рабства. Туфли олицетворяют благосостояние и могущество. Они защищают от змей, даруют силу и безопасность. Они превращают добычу в охотников. Для многих бедняков туфли знаменуют начало новой жизни. Эта мысль превосходно выражена в одном старом афро-американском спиричуэле: «Все дети Господа имеют туфли. Когда я соберусь на небо, то надену мои туфли. Я хочу пройти все небо Господа».

Отец дарует сыну все признаки свободы, свободы чад Господних. Он не желает, чтобы дети его стали наемными работниками или рабами. Он хочет, чтобы сыновья его носили приличное платье, их руки украшал перстень наследника, а ноги защищала свидетель-

[131]

ствующая об их высоком положении обувь. Это напоминает инвеституру, с которой начинается год благоволения Господня. Четвертое видение пророка Заха-рии полностью раскрывает нам смысл этих процедур:

«И показал он мне Иисуса, великого иерея, стоящего перед Ангелом Господним ...

Иисус же одет был в запятнанные одежды и стоял пред Ангелом,

Который отвечал и сказал стоявшим перед ним так: снимите с него запятнанные одежды. А ему самому сказал: смотри, Я снял с тебя вину твою и облекаю тебя в одежды торжественные.

И сказал: возложите на голову его чистый кидар. И возложили чистый кидар на голову его и облекли его в одежду; Ангел же Господень стоял.

И засвидетельствовал Ангел Господень, и сказал Иисусу:

Так говорит Господь Саваоф: если ты будешь ходить по Моим путям и если будешь на страже Моей, то будешь судить дом Мой и наблюдать за дворами Моими. Я дам тебе ходить между сими, стоящими здесь.

Выслушай же, Иисус, иерей великий... Я ...изглажу грех земли сей в один день.

В тот день ... будете друг друга приглашать под виноград и под смоковницу (Зах 3:1-ю)».

Читая притчу о блудном сыне и мысленно сопоставляя ее с видением пророка Захарии, я понял, что поспешность, с которой отец приказывает слугам принести для своего сына платье, сандалии и перстень, не просто выражает свойственное человеку нетерпение. В ней проявляется божественное устремление к установлению нового Царства на земле, которое было за-мыслено от начала времен.

[132]

Нет сомнений в том, что отец желает устроить пышное празднество. Заклание специально откормленного для особых случаев теленка свидетельствует о стремлении отца встретить сына невиданным ранее пиршеством. Его бурная радость очевидна. Отдав распоряжения по подготовке торжества, он восклицает: «Станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк 15:23-24)• И тут же начинается веселье. Столы уставлены яствами. Далеко разносятся звуки музыки и песен.

Призыв к радости

Я сознаю всю непривычность лицезрения Господа, устраивающего вечеринку. Это противоречит той серьезной торжественности, которую я всегда с Ним связывал. Тем не менее в сделанных Иисусом описаниях Царства Божьего центральное место занимает радостный пир. Так, Иисус в Евангелии от Матфея говорит: «Многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном» (Мф 8:ι ι). Христос сравнивает Царство Божье с брачным пиром, организованным царем для своего сына. Он посылает своих слуг, чтобы те пригласили гостей на пир сей: «Скажите званым: вот, я приготовил обед мой, тельцы мои и что откормлено, заколото, и всё готово; приходите на брачный пир» (Мф 22:4) Но люди не прислушались к его словам. Для этого они были слишком заняты.

В этой притче, подобно притче о блудном сыне, отражено огромное желание Господа устроить пир для детей Своих, Его стремление сделать это, даже если званные на пир сей откажутся прийти. Приглашение

[133]

на пир есть приобщение к Господу. Это лучше всего выражено в повествовании о Тайной Вечере, последней трапезе Иисуса Христа с учениками. Незадолго до смерти Иисус обращается к ученикам с такими словами: «Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего» (Мф 26:29). В конце же Нового Завета, в Откровении Святого Иоанна Богослова, окончательная победа Господа представлена в виде пышного брачного торжества: «ибо воцарился Господь Бог Вседержитель. Возрадуемся и возвеселимся и воздадим Ему славу; ибо наступил брак Агнца... блаженны званные на брачную вечерю Агнца» (Откр 19:6-9).

Празднование есть принадлежность Царства Божьего. Господь не только дарует нам примирение, прощение и исцеление, но и желает, чтобы дары эти стали истоком радости для тех, кто лицезрит их. Во всех трех притчах, рассказанных Иисусом в ответ на вопрос, почему он ест с грешниками, Господь радуется Сам и приглашает других разделить Его радость. «Порадуйтесь со мною, - говорит пастух в притче о потерянной овце, -я нашел мою пропавшую овцу» (Лк 15:6). «Порадуйтесь со мною, я нашла потерянную драхму», - говорит женщина из притчи о потерянной драхме (Лк 15:9)• И наконец, вот слова отца из притчи о блудном сыне: «Станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (ЛК15: 23-24)•

Все это голоса Господа, Который не желает сохранить свою радость для Себя. Он стремится разделить ее со всеми. Радость Господа есть радость ангелов и сонма Его святых, радость всех тех, кто принадлежит Царству Небесному.

[134]

Рембрандт в своей картине изобразил момент возвращения младшего сына. Старший сын, равно как и три прочих члена семьи, представлены в некотором отдалении. Поймут ли они радость отца? Позволят ли отцу заключить их в любящие объятия? А я сам? Смогут ли они отказаться от взаимных обвинений и разделить всеобщее веселье? А как поступлю я?

В картине передано лишь мгновение. Мне остается только предполагать, что может случиться далее. Размышляя о возможных действиях героев картины, я непрестанно возвращаюсь к самому себе. Я знаю, что отец, облачая своего вернувшегося из дальних странствий сына в новые одежды, стремится вызвать восхищение у окружающих. Он желает, чтобы люди пировали и танцевали вместе с ним. Возвращение сына не является для него событием частного порядка. Это праздник, благодатно роднящий всех членов его семьи.

Вновь я начинаю размышлять то о них, то о себе. Как ни странно, для меня необычайно важно это размышление, поскольку оно затрагивает извечно мучивший меня вопрос: «Почему я так сопротивляюсь жизни в радости?»

Бог радостен не потому, что разрешились мировые проблемы, прекратились человеческие страдания и боль, тысячи людей приняли христианство и славят Господа за Его доброту. Нет, Бог радуется тому, что один из детей Его, некогда потерянный, нашелся. Я призван разделить эту радость. Ибо она есть не радость мира, но радость Господа. Ибо Он увидел собственное чадо, возвращающееся домой среди царящих в мире горя, разрухи и опустошения. Эта радость столь же неприметна, как и изображенный на полотне Рембрандта флейтист.

[135]

Я не привык радоваться ничтожному, незаметному, скрытому от взоров окружающих. Я жду по большей части чего-то нехорошего. Я готов к тому, что вот-вот разразится новая война, будет совершено очередное насилие или преступление, возникнет новая конфликтная ситуация, ведущая к смятению и беспорядку. Я жду, что приходящие ко мне люди станут говорить о мучающих их несчастьях и страданиях, о собственных неудачах и разочарованиях, об охвативших их отчаянии и боли. Я привык жить в печали, позабыв о присущей Господу радости, которую можно обрести в потаенных уголках мира.

У меня есть друг, который настолько приобщился к Господу, что видит радость там, где я ожидаю лишь печаль. Он много путешествует и встречает бесчисленное множество людей. Всякий раз, когда он возвращается, я ожидаю услышать от него рассказы о тяжелом экономическом положении тех стран, которые он посетил, о творящихся в мире несправедливостях, о людских страданиях и горе. Но, даже зная о великих переменах к худшему, он никогда не говорит об этом. Делясь своими впечатлениями, он предпочитает говорить о потаенных истоках радости, обнаруженных им в его путешествиях. Он говорит о мужчине, женщине, ребенке, в коих он нашел надежду и умиротворение. Он рассказывает о людях, которые беззаветно преданы друг другу, несмотря на царящие вокруг сумятицу и беспорядок. Он говорит о малых творимых Господом чудесах. Порой я чувствую себя разочарованным, ибо ожидаю услышать некое подобие «газетных новостей», смешные и захватывающие истории, которые так хорошо рассказывать в кругу друзей. Но его рассказы всегда обманывают мои ожидания. Он постоянно го-

[136]

ворит примерно следующее: «Я видел маленькое чудо, которое доставило мне много радости».

Отец блудного сына полностью отдается той радости, которую принес ему вернувшийся из дальних странствий сын. Мне следует учиться этому. Необходимо сознавать, что подлинная радость достигается только тогда, когда, овладев ею сам, ты являешь ее окружающим, дабы и они наслаждались ею. Да, я знаю, не все обратились к истинной вере, не везде воцарился мир и исчезли страдания, но при всем этом я вижу возвращающихся домой, я слышу их молитвы, я замечаю прощение и надежду. Не нужно ожидать наступления всеобщего благоденствия, нужно наслаждаться каждым проявлением Царства Божьего здесь и сейчас.

Это требует особой выдержки. Необходимо выбрать свет там, где господствует внушающая страх тьма. Следует избрать жизнь там, где повсеместно властвует смерть. И наконец, истина должна восторжествовать над окутавшей все пеленой лжи. Лежащие на поверхности тяготы человеческого существования производят на меня столь сильное впечатление, что я перестаю замечать радость, подлинность которой не умаляет кажущаяся незначительность ее проявлений. Награда за сделанный выбор - сама радость. Жизнь среди людей с умственным расстройством полностью убедила меня в этом. Вопреки господствующим в мире горю, боли и неприятию стоит лишь научиться распознавать сокрытую в море страданий радость, как жизнь становится пышным празднеством. Радость не отрицает горести. Она превращает последнюю в плодородную почву, на коей в скором времени взрастет новая большая радость.

Пожалуй, кто-то обвинит меня в наивности, нереалистичности и излишней сентиментальности. Кто-то ска-

[137]

жет, что я пренебрегаю «подлинными» проблемами, теми структурными истоками зла, в коих причина несчастья человеческого существования. Но Господь же радуется каждому раскаявшемуся грешнику, желающему возвратиться в свое истинное местопребывание. Для статистической науки это событие не представляет ничего интересного. Но для Бога численный фактор не имеет значения. Кто знает, быть может, лишь один, два или три человека своими молитвами удерживают обессиленный, утративший надежду мир от гибели и разрушения? Быть может, Господу достаточно лишь одного акта раскаяния, лишь одного проявления самозабвенной любви, лишь одного мига подлинного прощения, чтобы, оставив Свой престол, стремительно выйти навстречу Своему вернувшемуся из странствий сыну и наполнить божественной радостью все небо.

Не без горести

Если путь Господа таков, я призван отвергнуть доводящие до отчаяния мучения и смерть, даруя дорогу для тех «малых»- радостей, кои откроют мне правду о мире, в котором живу. Иисус в своих рассуждениях о мире вполне реалистичен. Он говорит о войнах и революциях, землетрясениях и прочих буйствах стихии, о голоде и болезнях, о гонениях и тюрьмах, о ненависти, предательстве и массовых убийствах. Нет и намека на то, что мир когда-либо освободится от этих грозных признаков завладевшей им тьмы. Но, тем не менее, во всем этом можно найти божественную радость. Ее источник есть причастность к дому Господа, любовь Которого сильнее смерти. Лишь Он дарует нам, принадлежащим царству радости, силы для жизни в этом мире.

[138]

В этом тайна радости святых. Начиная со св. Антония-отшельника и св. Франциска Ассизского и кончая Фрэрэ Роджером Шульцом из Таиза и матерью Терезой из Калькутты радость является отличительным признаком людей Господа. Эту радость можно увидеть и на лицах многих простых людей, которые, несмотря на свою бедность и страдания, трудности экономической и социальной жизни, слышат звуки музыки, доносящиеся из дома их Отца. Я, со своей стороны, ежедневно наблюдаю эту радость на лицах страдающих умственным расстройством людей, которые принадлежат к моей общине. Все святые вне зависимости от времени их жизни способны распознать множество «малых» возвращений и возрадоваться вместе с Отцом Своим. Им удалось постичь смысл истинной радости.

Мне удивительно чувствовать увеличивающееся с каждым днем различие между радостью и цинизмом. Циники везде ищут темные пятна. Им повсюду мерещатся надвигающиеся опасности, нечистые побуждения, тайные происки врагов. Они считают веру наивной, видят в заботе о ближнем излишний романтизм. От прощения, по их мнению, веет сентиментальностью. Они смеются над восторженностью и духовным порывом, презирают деяния, в коих видна искра Божья. Они считают себя реалистами, видящими действительность без прикрас и неподвластными уводящим от нее эмоциям. Но умаление радости Господа влечет их лишь к дальнейшему погружению во тьму.

Люди, познавшие радость Господню, не отрицают существования тьмы. Они предпочитают жизнь без нее. Они возлагают большие надежды на блистающий во тьме свет, веря, что даже луч света способен прогнать обширную тьму. Указывая друг другу на повсюду

[139]

вспыхивающие отблески света, они являют себе и другим тайное, но подлинное присутствие Господа. Они открывают для себя людей, готовых исцелить раны ближнего, простить ему обиды, разделить с ним все свое имущество. Они способны поддержать общину, с радостью принять дарованное им и жить в ожидании полного осуществления славы Господа.

Каждое мгновение мне приходится выбирать между цинизмом и радостью. Это касается моих мыслей, слов и действий. Постепенно приходит осознание того, что каждая пережитая радость влечет за собой новую, превращая жизнь человеческую в праздник, которым наполнен дом нашего Отца.

Иисус испил до дна чашу радости в доме Господнем. В нем нашла полное воплощение божественная радость. «Все, что имеет Отец, есть Мое», - говорит Иисус Христос (Ин 16:15). При этом он имеет в виду и безграничную радость Отца Своего. Но она не может устранить скорби. В нашем мире скорбь и радость -взаимоисключающие понятия. Радость есть отсутствие скорби, а скорбь - отсутствие радости. Но в Боге нет подобного разграничения. Иисус же, сын Божий, олицетворяет не только скорбь, но и радость. Мы сознаем, что, даже погрузившись в пучину величайших страданий, Иисус неотделим от Господа. Его единение с Богом не может быть разрушено даже ощущением того, что Он оставлен Своим божественным Отцом. Радость Господа принадлежит и Его Сыну, Который, в свою очередь, совокупно с Отцом Своим дарует ее и нам. Иисус стремится наделить нас этой радостью. В Евангелии от Иоанна Он так говорит об этом: «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей. Если заповеди Мои соблюдете, пре-

[140]

будете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви. Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин i5:g-11)

Как дитя Господа, вернувшееся и по сей день пребывающее в доме Отца, я могу притязать на Его радость. В моей жизни редко случались моменты, когда я не желал поддаться меланхолии и грусти, когда меня оставляли цинизм, дурное расположение духа, мрачные мысли и следующие за ними приступы отчаяния. Как часто позволял я им заслонить царящую в доме Отца моего радость. Но лишь уверовав в собственное возвращение и надев дарованные Отцом одежды, перстень и сандалии, я смог изгнать печаль из сердца моего, освободиться от нашептываемой ею лжи и, познав свою подлинную сущность, притязать на истину со всей присущей чаду Господа свободой.

Но при этом происходит нечто большее. Дитя перестает быть таковым. Оно становится взрослым. А взрослый делается отцом и матерью. Блудный сын по возвращении домой перестает быть ребенком. Он, притязая на сыновство, сам становится отцом. Как возвратившееся дитя Господа, призванное занять достойное место в доме Отца моего, я, в свою очередь, должен сам стать отцом. Мое предназначение страшит меня. Долгое время я считал возвращение домой своим единственным призванием. Мне трудно было, распознав в себе как старшего, так и младшего сыновей, заставить их принять гостеприимную любовь Отца. Но я еще на пути возвращения. Однако чем ближе дом Отца, тем яснее вижу я еще одну стоящую передо мной задачу. Я должен стать отцом, который, радушно принимая детей своих, зовет их на совместный

[141]

пир. Снова обретя сыновство, я обязан сам стать отцом. Когда я впервые увидел картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», мне и в голову не приходило, что раскаявшийся сын должен впоследствии обратиться в гостеприимного отца. Но теперь знаю, что именно я обязан научиться прощать, утешать, исцелять. Именно я должен устроить праздничную трапезу для своих заблудших детей. Вот так, размышляя над картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына», я пришел к заключению, что мой долг - стать отцом, радушно приемлющим своих детей.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СТАТЬ ОТЦОМ

«Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» (Лк 6:36).

Первое впечатление от репродукции фрагмента картины Рембрандта «Возвращение блудного сына» стало началом духовного пути, который привел меня к написанию этой книги. И теперь, завершая свою работу, я вижу, какой долгий путь мне пришлось пройти.

С самого начала я был готов к тому, что не только изображенный на картине младший сын, но его старший брат откроют во мне новые аспекты духовности. Образ отца в течение долгого времени оставался «в стороне», он был тем, кто в конце концов примет меня, простит меня, пустит меня в свой дом, поможет мне обрести умиротворение и радость. Мне предстояло вернуться к отцу - такова была конечная цель моего пути. Лишь постепенно и, как правило, не без мучительной внутренней борьбы, ко мне пришло понимание того, что мой духовный путь останется незавершенным до тех пор, пока я буду воспринимать образ отца только как нечто внешнее по отношению к моей личности.

Мне стало ясно, что при всем моем богословском и духовном опыте я так до конца и не избавился от вызывающего страх образа Бога Отца, Бога, Которого нужно бояться. Все, что я знал о божественной любви, еще не позволяло мне полностью подчинить свою волю, отдать себя во власть силы, пребывающей надо мной. Страх перед могуществом Бога сковывал мое восприятие божественной любви, и мне казалось вполне разумным держаться от Бога на почтительном расстоянии даже тогда, когда я испытывал огромную потреб-

[143]

ность в сближении. Я знаю, что бесчисленное множество других людей также оказываются в подобной ситуации. Я видел, как страх пред карой Господней производит парализующее воздействие на ум и психику самых разных людей, независимо от их возраста, веры и образа жизни. Этот страх перед Богом - одна из величайших трагедий человеческой жизни.

Картина Рембрандта и сама трагическая жизнь этого живописца были для меня тем контекстом, из которого я понял, что конечная цель духовного развития в том и состоит, чтобы полностью избавиться от страха перед Отцом и тем самым обрести возможность самому стать подобным ему. До тех пор пока Отец вызывает страх, Он остается чуждым мне и не может пребывать внутри меня. Но Рембрандт, показав мне Отца во всей Его великой ранимости, открыл мне, что мое призвание в конечном счете состоит в том, чтобы уподобиться Отцу и обрести способность проявлять божественное милосердие в своей повседневной жизни. Будучи и младшим сыном, и старшим, я не должен ими оставаться всю свою жизнь, но должен стать отцом. Все отцы и матери были сыновьями и дочерьми, но каждый сын и каждая дочь должны сделать шаг, поднимающий их над детством, стать отцами и матерями для других. Каждому самому предстоит сделать этот шаг, который очень труден, особенно в тот период жизни, когда родительское бремя становится особенно тяжелым. Но этот шаг сделать необходимо, чтобы завершить свой духовный путь.

Хотя Рембрандт и не поместил фигуру отца в геометрический центр композиции, очевидно, что именно фигура отца образует центр изображаемого события. От него исходит свет, на нем сосредоточивается

[144]

внимание. Рембрандт, в точном соответствии с духом притчи, стремился привлечь наше внимание именно к отцу.

Остается только удивляться, как долго я шел к тому, чтобы образ отца привлек мое внимание. Мне было очень легко найти в себе черты обоих братьев. Их непутевость казалась настолько понятной и по-человечески близкой, что самоидентификация происходила практически спонтанно, стоило лишь подумать об их сходстве со мной. В течение долгого времени я настолько полно ассоциировал себя с образом младшего сына, что мне и в голову не приходило, как я похож на его старшего брата. Но стоило моему другу заметить: «А не старший ли ты сын во всей этой истории?», и я уже не мог воспринимать себя иначе. В той или иной степени мы все причастны различным несовершенствам человеческого рода. Никто в конечном счете не свободен от жадности и гнева, страстей и обид, легкомыслия и зависти. По-разному проявляет себя наша порочность, и все акты насилия, преступления и войны берут свое начало в наших сердцах.

Так что же отец? Почему так много внимания я уделил сыновьям, в то время как отец - подлинный центр картины, и именно с ним я должен себя идентифицировать? Почему так много рассуждений о том, что я похож на каждого из сыновей, в то время как настоящий вопрос должен звучать следующим образом: «А хочешь ли ты стать отцом?» Хорошо сказать: «Эти братья похожи на меня». Это вызывает понимание. Но каково заявить: «Отец похож на меня»? Хочу ли я быть похожим на отца? Хочу ли я быть не только тем, кто получил прощение, но и тем, кто прощает; не только тем, кого встречают на пороге дома, но и тем, кто

[145]

встречает; не только тем, кто удостоился милосердия, но и тем, кто сам проявляет милосердие?

А разве нет и у церкви, и у общества в целом едва уловимого стремления всегда оставаться на положении детей, не знающих самостоятельности? Разве церковь в прошлом не выдвигала на первый план добродетель послушания именно в такой форме, которая не позволяла заявить права на духовное отцовство? А разве современное потребительское общество не подталкивает нас к тому, чтобы по-детски гоняться за удовольствиями? Кто хоть когда-нибудь призывал нас преодолеть в себе чувство детской зависимости от высших сил и принять на себя подобающее взрослым бремя ответственности? И не пытаемся ли мы сами всеми силами избежать пугающей нас перспективы отцовства? Рембрандт, несомненно, тоже пытался. Лишь пройдя через муки и страдания, стоя на пороге смерти, он смог осознать и выразить в своей картине то, что составляет духовное отцовство.

По-видимому, самое решительное заявление, которое когда-либо сделал Иисус, звучит следующим образом: «Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» (Лк 6:36). Говоря о милосердии Бога, Иисус не просто показывает, что Бог сострадает мне, что Он готов простить мне прегрешения и даровать счастье новой жизни. Иисус предлагает мне проявлять такое же милосердие к окружающим меня, какое Бог проявляет по отношению ко мне. Если бы все сводилось к тому, что люди грешат, а Бог их прощает, то я легко бы мог вообразить себе, будто каждое совершаемое мной прегрешение представляет собой лишь удобный повод для Бога явить Свое милосердие. В таком толковании нет призыва к реальным действиям. Я мог бы

[146]

уступить своим слабостям, надеясь на то, что Бог в конце концов закроет на это глаза и все равно пустит меня обратно домой, что бы я ни натворил. Такой сентиментальный романтизм не имеет ничего общего с тем, что сказано в Евангелии.

Младший я сын или старший, правда в том, что я сын своего милосердного Отца. Я наследник. Яснее всего эту мысль выразил св. апостол Павел. Вот его слова: «Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы - дети Божий. А если дети, то и наследники, наследники Божий, сонаследники же Христу, если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться» (Рим 8:16-17). И в самом деле, как сын и наследник я являюсь преемником. Мне предназначено войти в дом Отца моего и проявить к людям такое же милосердие, которое Отец явил по отношению ко мне. Возвращение к Отцу, в конечном счете, содержит в себе требование самому стать отцом.

Этот призыв стать отцом устраняет все прочие, более «мягкие», варианты толкования притчи. Я знаю, как сильно во мне желание возвратиться и почувствовать себя в безопасности, но хочу ли я на самом деле быть сыном и наследником, с учетом всего, что включает в себя это понятие? Быть в доме Отца означает приобщиться к жизни Отца и преобразиться, стать подобным Отцу.

Недавно, рассматривая себя в зеркале, я поразился тому, как похож на отца. Разглядывая свои черты, я вдруг увидел человека, которого знал, когда мне было двадцать семь лет, человека, которым я восхищался и которого осуждал, любил и боялся одновременно. Мне не без труда удалось узнать себя в этом человеке, и многие мои вопросы о том, кто я и кем должен стать,

[147]

возникли в силу того, что я сын этого человека. Стоило мне увидеть его в зеркале, как во мне возникла уверенность в том, что все различия, в которых я не сомневался в течение своей жизни, на самом деле значат куда меньше, чем существующее между нами сходство. Я был потрясен этим открытием. Я понял, что действительно являюсь наследником, преемником, тем, кем восхищаются, кого боятся, кого превозносят и кого подчас не понимают; ко мне относятся так же, как и я относился к моему отцу.

Отцовство и сострадание

То, как Рембрандт изобразил отца блудного сына, позволило мне понять, что я, будучи сыном, не должен больше держаться на расстоянии. В полной мере реализуя себя как сына, я должен переступить через все барьеры и признать правду: старец, стоящий передо мной, это именно тот, кем, в конечном счете, я хотел бы стать. Я не могу вечно оставаться ребенком, я не могу всю жизнь оправдываться, ссылаясь на своего отца. Я должен протянуть руки в благословении и, проявляя высшее милосердие, принять в свои объятия детей моих, вне зависимости от того, что они чувствуют или думают обо мне. Библейская притча и картина Рембрандта учат, что высшая цель моей духовной жизни - стать милосердным отцом. И вот теперь я должен познать, что означает это превращение.

Прежде всего я должен помнить, при каких обстоятельствах Иисус рассказал притчу о том, как «у некоторого человека было два сына» (Лк 15:11)• Евангелист Лука пишет: «Приближались к Нему все мытари и грешники слушать Его. Фарисеи же и книжники роптали, го-

[148]

воря: Он принимает грешников и ест с ними» (Лк 15:1-2). Осуждая Христа за близость к грешным людям, они пытались поставить под сомнение его состоятельность как учителя. В ответ Иисус рассказал им три притчи: о пропавшей овце, о потерянной драхме и о блудном сыне.

Иисус хотел показать, что Бог, о Котором Он рассказывал, исполнен милосердия и готов с радостью принять в Свой дом раскаявшихся грешников. Общение и даже совместная трапеза с людьми, имеющими дурную репутацию, не противоречили его учению о Боге, а, наоборот, способствовали тому, что это учение проникало в повседневную жизнь людей. Если Бог прощает грешников, то, очевидно, и те, кто имеет веру в Него, должны делать так же. Если Бог приглашает грешников в Свой дом, то и верующим в Бога следует так поступать. Если Бог милосерден, то и те, кто любит Его, должен быть милосерден. Бог, о Котором говорит Иисус и от имени Которого он действует, это Бог милосердия. Он есть Тот, в Ком человек должен увидеть пример и образец для своего поведения.

Более того, учение об уподоблении Небесному Отцу является не только одним из важнейших аспектов наставлений Иисуса, в нем содержится самое главное послание Спасителя. Слова Иисуса могут показаться излишне радикальными, а его требования - невыполнимыми, но стоит рассмотреть их в контексте учения о том, что мы должны стать подлинными сынами и дочерьми Бога, как все встает на свои места.

До тех пор пока мы принадлежим этому миру, мы продолжаем соперничать друг с другом и рассчитывать на то, что в итоге нам воздастся за все наши достижения. Но если мы принадлежим Богу, любящему нас без всяких предварительных условий, то мы долж-

[149]

ны любить так же, как и Он. Великое обращение, к которому призывает Иисус, в том и состоит, чтобы освободиться от власти мира и принадлежать только Богу.

Когда незадолго до смерти Иисус молился за Своих учеников, Он обратился к Отцу с такими словами: «[Отче,] Они не от мира, как и Я не от мира... Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, - да уверует мир, что Ты послал Меня» (Ин 17:16,21).

Итак, если мы как сыновья и дочери Бога, как его семья, находимся у Бога в Его жилище, то мы можем быть подобны Ему, можем любить, как Он, можем быть такими же добрыми, как Он, и можем так же заботиться о других. Иисус нам в этом не оставляет никаких сомнений, когда говорит: «И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» (Лк 6:32-36).

Вот основное послание Евангелия. Это призыв к людям любить друг друга так же, как их любит Бог. Мы призваны любить друг друга той самой самоотверженной любовью, образ которой создал Рембрандт, изобразив отца блудного сына. Милосердие, которого исполнена эта любовь, несовместимо с восприятием жиз-

[150]

ни как соперничества. Оно должно стать тем абсолютным милосердием, в котором не осталось ни малейших следов соперничества. Мы должны любить врагов наших. Мы призваны к тому, чтобы не только быть встреченными Богом, но и чтобы сами встречали, как Бог. Мы должны быть подобны нашему Небесному Отцу и должны научиться видеть мир Его глазами.

Но для нас еще более важной, чем контекст, в котором была рассказана притча, и чем даже самые подробные наставления Иисуса, является сама личность Спасителя. Он образец того, как можно стать Отцом. В Нем пребывает Бог во всей Своей полноте. Он обладает всем божественным знанием; с Ним вся слава и все могущество Бога. Он настолько неотделим от Отца, что увидеть Иисуса означает увидеть Самого Отца. «Покажи нам Отца», - просит Его Филипп. Иисус отвечает: «Видевший Меня, видел и Отца» (Ин 14:9)•

Иисус показывает нам, что значит по-настоящему быть сыном. Он младший сын, но Он не восстает против Отца. Он старший сын, но Он не выступает с претензиями. Он во всем покорен Отцу, но он не является Его рабом. Он прислушивается к каждому слову Отца, но Он не становится Его работником. Он выполняет все, для чего Его послал Отец, но остается при этом абсолютно свободным. Он отдает все и все получает. Он заявляет открыто: «Истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам; и показывает Ему дела больше сих, так что вы удивитесь. Ибо, как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет. Ибо Отец и не судит никого, но

[151]

весь суд отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут

Отца» (Ин5:19"2з)

Таков сын Бога. И я призван стать таким же. Таинство спасения состоит в том, что Сын Божий стал плотью, чтобы все потерянные дети Бога смогли, подобно Иисусу, снова стать сыновьями и дочерьми. В таком контексте притча о блудном сыне обретает новое измерение. Иисус, возлюбленный Сын своего Отца, покидает Отчий дом для того, чтобы возвратить домой всех непутевых детей Господа, взяв на себя грехи их. Но, уходя от Отца, Он остается близок Ему и, выполняя свою миссию, исцеляет всех Своих страждущих братьев и сестер. Во имя моего спасения Иисус становится младшим сыном, а затем и старшим, показывая мне, как можно и должно стать отцом. С Его помощью я снова могу стать настоящим сыном, и как настоящий сын я могу вырасти и стать таким же милосердным, как наш Небесный Отец.

С годами я начинаю понимать, что становление в роли духовного отца является трудной, требующей огромных усилий задачей, выполнение которой позволяет достичь подлинной самореализации. Картина Рембрандта не дает ни малейшего повода подумать, что эта роль наделяет властью, влиянием или правом управлять другими людьми. Я бы мог тешить себя иллюзиями, что в один прекрасный день все прежние хозяева жизни уйдут и я сам встану у руля власти. Но такой образ мыслей характерен лишь для мира, в котором нет ничего важнее власти. И легко заметить, что те, кто всю жизнь потратил на то, чтобы избавиться от своих начальников, заняв их места, в конце концов ведут себя так же, как и их предшественники. Ду-

[152]

ховное отцовство не имеет ничего общего ни с властью, ни с управлением. Это милосердное отцовство. И чтобы понять это, нужно увидеть, как отец обнимает своего блудного сына.

Я стал замечать, что вопреки моим лучшим намерениям у меня стало появляться желание обладать властью. Когда я даю совет, я хочу знать, что ему последуют; оказывая помощь, я хотел бы получить благодарность; давая кому-либо деньги, я желаю, чтобы их использовали в соответствии с моими указаниями; совершая добрый поступок, я хочу, чтобы это запомнили. Возможно, я не удостоюсь памятника и мне даже не посвятят мемориальную доску, но я постоянно озабочен тем, чтобы меня не забыли, чтобы я продолжал жить в мыслях и делах других людей.

Но отец блудного сына не думает о себе. Долгая, полная страданий жизнь освободила его от жажды власти. Он заботится лишь о своих детях, им он отдает все, что у него есть, им он отдает самого себя.

Могу ли я отдавать, не желая ничего взамен, любить и не ставить свою любовь в зависимость от каких бы то ни было условий? Если учесть мою сильную зависимость от признания и уважения окружающих, то, очевидно, мне предстоит всю жизнь бороться с собой. Но я убежден в том, что когда переступаю через эту свою привязанность и действую, не задумываясь о вознаграждении, то могу быть уверен - моя жизнь приносит плоды Святого Духа.

Есть ли путь к тому, чтобы стать духовным отцом? Или же я обречен на то, чтобы всю жизнь быть связанным поисками собственного места в мире и раз за разом использовать в своих действиях силу власти, а не силу

[153]

милосердия? Неужели дух соперничества настолько овладел моим внутренним существом, что даже в собственных детях я продолжаю видеть своих конкурентов? Иисус призывает меня стать таким же милосердным, как и Его Небесный Отец-, и предлагает Себя в качестве проводника на этом духовном пути. Разве я могу в своих поступках по-прежнему исходить из того, что соперничество - это главное в жизни? Я должен верить в то, что я могу стать отцом, в этом мое призвание.

Печаль, прощение и щедрость

Глядя на то как Рембрандт изобразил отца, я вижу три пути к тому, чтобы стать милосердным отцом: печаль, прощение и великодушие.

Может показаться странным, что печаль - это путь к милосердию. Но это так. Когда я печален, я позволяю всем грехам этого мира, включая мои собственные, проникнуть в мое сердце, и это заставляет меня плакать, горько плакать о них. Без слез не бывает милосердия. Эти слезы не всегда льются из глаз, подчас это те слезы, которыми плачет сердце. Когда я думаю о том, какие мы непутевые дети Божьи, объятые похотью, жадностью, гневом и злобой, о том, как склонны мы к насилию, когда я гляжу на все это глазами Бога, я не могу сдержать слез, и в глубокой печали во мне рождается стон:

«Душа моя, посмотри на то, как один человек стремится принести другому столько страданий, сколько и вынести невозможно; посмотри, как изобретательны люди, когда они хотят навредить братьям своим; посмотри, как родители обижают детей своих, как земле-

[154]

владельцы эксплуатируют своих рабочих; посмотри, как издеваются над женщинами и мужчинами; посмотри на брошенных детей. Душа моя, посмотри на мир, и ты увидишь концентрационные лагеря, тюрьмы, больницы и госпитали, и ты услышишь крики несчастных».

Такая печаль рождает молитву. В мире осталось очень мало плакальщиков. Печаль рождается в сердце, которому открылись грехи мира; печаль - это скорбная плата за свободу, без которой нет любви. Я начинаю понимать, что молитва - это, прежде всего, выражение печали. Эта печаль столь глубока не только потому, что безмерны грехи человеческие, но и потому, и даже прежде всего, потому, что божественная любовь безгранична. Чтобы стать подобным Отцу, чья единственная власть - власть милосердия, я должен пролить море слез и подготовить свое сердце, чтобы принять и простить каждого, каким бы ни был его путь.

Прощение - вот вторая дорога, которая ведет к духовному отцовству. Лишь постоянно прощая, мы становимся подобны Отцу. Прощать от всего сердца очень, очень трудно. Это почти что невозможно. Иисус говорил своим ученикам: «И если семь раз в день согрешит против тебя и семь раз в день обратится и скажет: «каюсь», - прости ему» (Лк 17:4)•

Я часто говорил: «Прощаю тебя», но даже когда я произносил эти слова, в моем сердце оставались обида и гнев. Я все еще хотел услышать, что в конце концов я прав; мне хотелось услышать извинения и оправдания; я желал получить возмещение ущерба или хотя бы какое-либо вознаграждение взамен - если только существует такое вознаграждение, за которое можно купить прощение.

[155]

Но Бог прощает без всяких условий; Его прощение идет от сердца и не требует ничего для себя; Его сердце абсолютно свободно от своекорыстия. И именно так, подобно Богу, я должен прощать в своей повседневной жизни. Для этого я должен превозмочь все свои доводы, что прощать глупо, опасно и непрактично. Должен переступить через свою любовь к похвале благодарности. В конце концов, я должен переступить через ту ноющую часть своего сердца, которая чувствует себя обиженной и желает выставить определенные условия тому, кто просит меня о прощении.

Умение «переступить через себя» - вот неотъемлемая часть искусства прощения. Возможно, это скорее «перелезание через себя», чем просто «переступа-ние». Подчас мне приходится буквально перелезать через стену из доводов и оскорбленных чувств, которую я сам воздвиг между собой и теми, кого я люблю, но кто не всегда хочет отплатить любовью за любовь. Эта стена зиждется на страхе, что меня снова обидят или используют в своих целях. Эта стена скреплена гордостью и желанием все держать под своим контролем. Но всякий раз, когда мне удается переступить или перелезть через эту стену, я оказываюсь в доме, где пребывает Бог, и в этот момент я могу, прикасаясь к ближнему своему, явить ему всю силу подлинной милосердной любви.

Печаль позволяет мне видеть сквозь эту стену и осознавать, через какие неисчислимые страдания проходит человечество, утратив свое подлинное предназначение. Печаль открывает мое сердце для подлинного единства с моими собратьями по роду человеческому. Прощая, мы преодолеваем стену и открываем свое сердце другим, не рассчитывая ничего получить вза-

[156]

мен. Лишь тогда, когда я помню о том, что являюсь возлюбленным Сыном, я могу гостеприимно встретить на пороге каждого, кто желает вернуться, так же, как гостеприимно встретил меня мой Отец.

Третий путь к тому, чтобы уподобиться Отцу, это путь щедрости. В притче отец не просто дает своему вернувшемуся сыну все, что тот просит, но и буквально заваливает его подарками. И старшему сыну говорит: «Всё мое - твое» (Лк 15-31)• Отец ничего себе не оставляет. Он все отдает своим детям.

Отец не только дает своим детям намного больше, чем можно было ожидать с учетом всех оскорблений, которые ему были нанесены; нет, он отдает всего себя, полностью, без остатка. Дети для него - это «всё». Ради них он готов отдать свою жизнь. То, как он приказывает принести для своего младшего сына одежду, перстень, сандалии и устраивает в его честь роскошный пир, то, с какой любовью он относится к своему старшему сыну, приглашая его занять свое место за общим столом, не оставляет у нас никаких сомнений - действия отца далеко выходят за рамки обычного родительского поведения. Перед нами не просто портрет замечательного отца. Это изображение Самого Бога, чья доброта, любовь, способность к прощению, забота, радость, милосердие не знают границ. Описывая божественную щедрость, Иисус творчески преобразует и использует в своем повествовании максимум возможных образов, присущих культуре своего времени.

Чтобы уподобиться Отцу, я должен стать таким же щедрым, как и Он. Как Отец отдает всего Себя Своим детям, так и я должен без остатка отдавать себя своим братьям и сестрам. Именно так наставлял Иисус Своих учеников - отдавать себя целиком и без остатка.

[157]

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15:13)

Умение отдавать самого себя не приходит спонтанно, оно должно стать результатом упорной работы над собой. Мы - дети тьмы, над нами властвует страх, эгоизм, жадность, любовь к власти; наше поведение определяется прежде всего стремлением к выживанию и самосохранению. Но мы также - дети света; мы знаем, что совершенная любовь побеждает все страхи и мы обретаем способность отдавать другим все, что у нас есть.

Как дети света мы готовим себя к тому, чтобы стать подлинными мучениками, теми, кто всю свою жизнь посвящает служению безграничной божественной любви. Отдавая все, мы все получаем. Иисус выразил это так: «Кто потеряет душу свою ради Меня... тот сбережет ее» (Мк8:з5)•

Каждый раз, когда я делаю шаг к проявлению подлинной щедрости, я знаю, что страх перед любовью отступает от меня. Но такие шаги, особенно поначалу, даются с невероятным трудом; слишком много эмоций и чувств удерживают нас от того, чтобы отдавать, не получая ничего взамен. Почему я должен тратить энергию, время, деньги, да и просто свое внимание на того, кто чем-либо обидел меня? Почему я должен найти в своей жизни место для тех, кто не проявляет ко мне ни малейшего уважения? Я, может, и готов простить, но не хватало при этом еще что-то отдавать!

И, тем не менее, правда в том, что тот, кто обижает меня в духовном смысле, принадлежит со мной к одному «племени», к одной «общности». В английском языке слово «generosity» (щедрость) имеет общий корень с

[158]

такими словами, как «gender» (род, пол), «generation» (поколение, род, потомство), «generativity» (способность к порождению). Эти слова, происходящие от латинского genus и греческого genos, указывают на то, что мы принадлежим к одному роду. Щедрость представляет собой добродетель даяния, порождаемую пониманием этой глубочайшей связи. Подлинная щедрость возникает не только благодаря чувству, но и в силу знания того, что человек, которого я должен простить, принадлежит к моему «племени», мы одна семья. И когда я действую, руководствуясь именно такими побуждениями, для меня, как никогда, очевидным становится наше родство. Единая семья возникает благодаря щедрости, щедрость порождается верой в единство нашей семьи.

Итак, печаль, прощение и щедрость - вот три пути, следуя которыми мы взращиваем в себе образ нашего Отца. Это также и три аспекта, которые можно обнаружить в призыве нашего Отца «быть дома». К младшему сыну, к его старшему брату обращен призыв «вернуться домой». Но тот, кто становится Отцом, отныне призван «быть дома», быть тем, к кому всегда могут вернуться непутевые дети, быть готовым с радостью встретить и принять их. Очень трудно быть дома и ждать. Ждать в печали за тех, кто ушел, в надежде даровать свое прощение и открыть новую жизнь тем, кто вернется.

Как отец я должен верить в то, что дома можно найти все, что может пожелать душа человека. Как отец я должен быть свободен от необходимости бродить вокруг в поисках диковинных вещей и стремиться наверстать то, что в иных условиях мною могло бы вое-

[159]

приниматься как упущенные возможности моей юности. Как отец я должен знать, что молодость прошла и все эти юношеские игры для меня не более чем нелепая попытка скрыть ту истину, что я стар и уже стою на пороге смерти. Как отец я должен иметь смелость взять на себя обязанности, полагающиеся духовно зрелому человеку. Как отец я должен иметь смелость поверить в то, что подлинную радость и счастье самореализации я могу обрести лишь в том, чтобы на пороге своего дома встречать тех, кто познал тяготы и страдания человеческой жизни, и любить их, любить и не просить ничего взамен.

Духовное отцовство предполагает ужасающую пустоту. У меня нет власти, нет успеха, нет популярности, мне нелегко получить удовлетворение от выполнения своей миссии. Но в этой пустоте можно обнаружить настоящую свободу. В этой пустоте мне «нечего терять», мою любовь ничто не сдерживает, я обретаю подлинную духовную силу.

Всякий раз, когда я обнаруживаю в своей душе эту пугающую и в то же время столь плодотворную пустоту, я знаю, что могу принять каждого, никого не осуждая и никого не оставляя без надежды. Я обретаю силу, позволяющую мне принять на себя бремя других людей, при этом мне не нужно раздумывать, анализировать или давать оценки. Пребывая в таком состоянии духа, когда у меня больше нет потребности судить или осуждать, я могу порождать (engender) в людях веру, веру, несущую освобождение.

Однажды я напрямую соприкоснулся с этой священной пустотой. Произошло это во время посещения моего умирающего друга. У меня не было ни малейше-

[160]

го желания расспрашивать его о прошлом или пускаться в рассуждения о том, что произойдет дальше. Мы просто были вместе, у нас не было страха, чувства вины или стыда, никаких волнений. В этой пустоте можно было ощутить великую божественную любовь, которая не требует никаких условий для своего проявления. И мы могли повторить слова старца Симеона, взявшего на руки младенца Христа: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром» (Лк 2:29). Посреди этой ужасающей пустоты мы обрели полную веру, полный покой и полную радость. Смерть перестала быть врагом. Любовь победила.

Каждый раз, когда мы соприкасаемся с этой пустотой и открываем для себя любовь, не требующую никаких условий, содрогается небо и земля и случается «радость великая» среди Ангелов Господних (Лк г:ю). Это радость по поводу возвращения сыновей и дочерей. Это радость духовного отцовства.

Осуществление миссии духовного отца требует строжайшей внутренней дисциплины, главное в которой -всегда быть дома. Необходимо отвергнуть самого себя, не искать одобрения или привязанности. Порой мне кажется просто невозможным любить и не требовать ничего взамен. Но в том и состоит внутренняя дисциплина, чтобы превозмочь все свои желания и быть готовым к духовному подвигу. Становясь духовным отцом и обретая силу подлинного милосердия, я должен позволить непослушному младшему сыну и его обидчивому брату получить полную меру той самой безусловной, всепрощающей любви, которую сам получил от своего Отца. Я должен услышать призыв «быть дома» так же, как пребывает дома мой Отец.

[161]

Оба сына во мне должны преобразиться, уподобиться сострадательному отцу. Это преображение будет означать осуществление самых глубинных устремлений моего неспокойного сердца. Протянуть руки и в благословении положить их на плечи своих вернувшихся домой детей - что может дать большую радость?

ЭПИЛОГ: ЖИВАЯ КАРТИНА

Когда осенью 1983 года я впервые увидел репродукцию картины Рембрандта, мое внимание сразу же было приковано к рукам отца, прижимающего к груди своего сына. Это был образ прощения, примирения, исцеления; он также олицетворял собой покой и безопасность, ставшие результатом возвращения домой. Я был глубоко тронут этим изображением объятий отца и сына, все мое существо испытывало непреодолимое стремление оказаться на месте этого молодого человека, возвратиться домой и получить прощение. Так встреча с картиной послужила началом моего возвращения.

Со временем моим домом стала коммуна Л'Арш. Никогда не мог себе даже представить, что люди, мужчины и женщины, страдающие умственным расстройством, окажутся теми, кто встретит меня на пороге дома, положит мне руки на плечи и дарует свое благословение. В течение долгого времени я стремился обрести мир и покой среди «мудрых и разумных», забывая о том, что истина Царства Небесного открыта «младенцам» (Мф 11:25), что «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых» (ι Кор 1:27)• Но когда я встретил теплый, искренний прием со стороны тех, кому нечем гордиться, испытал любовь, исходящую от людей, не задающих вопросов, я стал открывать для себя, что подлинное духовное возвращение домой означает возврат к «нищим духом», к тем, кому принадлежит Царство Небесное (Мф 5:3)• Оказавшись в объятиях людей, обделенных умственными способностями, я чувствовал себя в объятиях Отца.

То обстоятельство, что я познакомился с картиной во время своего пребывания в общине для страдаю-

[163]

щих умственным расстройством инвалидов, позволило мне обнаружить очень важную связь, имеющую глубокие корни в таинстве нашего спасения. Это связь между благословением, идущим от Бога, и тем благословением, которое даруют нам нищие. В Л'Арш я понял, что это одно и то же благословение. Великий голландский художник не только открыл для меня самые заветные устремления моего сердца, но и позволил мне узнать, что эти устремления могут быть реализованы в той самой общине, где я впервые познакомился с его картиной.

Прошло шесть лет с того момента, когда, находясь в Троли, я увидел репродукцию Рембрандта, и пять лет, как я принял решение избрать Л'Арш своим домом. Размышляя о том, что произошло за эти годы, я обнаружил, что инвалиды и те, кто с ними работает, «оживили» во мне картину Рембрандта, и это превзошло все мои ожидания. То, как тепло встретили меня в большей части домов Л'Арш, позволило мне самому пережить возвращение младшего сына. Кстати, гостеприимные встречи и разнообразные праздники очень характерны для жизни этой коммуны. В её жизни много приветствий, объятий и поцелуев, песен и шуток, всевозможных праздников, так что постороннему наблюдателю все события, происходящие в Л'Арш, могут показаться одним непрерывным торжеством по поводу возвращения домой.

Также мне пришлось пережить в себе историю старшего сына. До того момента, когда я посетил Санкт-Петербург и увидел картину в подлиннике, у меня было более чем скудное представление о том, какую роль играет у Рембрандта этот персонаж. Но побывав там, я буквально почувствовал напряжение, вызываемое им в картине.

[164]

Перед нами не только исполненная света сцена примирения между отцом и сыном, но и мрачная фигура старшего сына, сохраняющего дистанцию и всем своим видом выражающего недовольство. На картине - покаяние, но рядом - гнев. Нам показывают не только общность, но и отчужденность. Мы чувствуем не только исцеляющее тепло, но и холодный, критический взгляд. С одной стороны - милость и сострадание, с другой -упорное сопротивление, нежелание принять их. Очень скоро я обнаружил старшего сына в себе самом.

Жизнь в коммуне не освобождает от власти сил тьмы. Даже наоборот. Мне кажется, что свет, к которому я стремился, отправляясь в Л'Арш, помог мне явственно увидеть все темные стороны моей души. Зависть, гнев, ощущение того, что меня игнорируют и отвергают, чувство отчуждения - все это явственно обнаружилось во время пребывания в общине, члены которой стремятся к взаимному прощению, примирению и исцелению. Общинная жизнь сделала меня открытым для настоящей внутренней борьбы, цель которой - продвижение к свету, в то время как тьма по-прежнему в реальной жизни являет свою силу.

В то время как я жил сам по себе, мне казалось совсем нетрудным сдерживать в себе старшего сына, не выпускать его на свет Божий. Но разделив свою жизнь с другими, с теми, кто не привык скрывать свои чувства, я очень быстро столкнулся внутри себя с этим персонажем. Жизнь в коммуне лишена романтизма. Вся ее суть состоит в том, чтобы непрерывно двигаться из окутывающей нас тьмы в сторону света, в объятия Отца.

Инвалидам нечего терять. Они бесхитростны и не скрывают, кто они на самом деле, открыто выражают любовь и страх, нежность и боль, проявляют щедрость,

[165]

а в равной мере и эгоизм. Они просто такие, какие есть. Это позволило им с легкостью разрушить все замысловатые барьеры, которые я возвел вокруг собственного существа, и потребовать, чтобы я был открыт для них так же, как они открыты для меня. Их болезнь сняла завесу тайны с моей собственной болезни. Их боль стала отражением моей боли. Их уязвимость показала мне, насколько я уязвим. Заставив меня обнаружить в себе старшего сына, Л'Арш открыла путь для его возвращения домой. Больные люди, инвалиды, встретившие меня на пороге дома и пригласившие к своему столу, поставили меня лицом к лицу с моим «я», еще далеким от полного преображения, и стало очевидно, что мне только предстоит пройти свой путь.

Все это оказало огромное воздействие на мою жизнь, и главное, что дало мне пребывание в Л'Арш,- осознание своего призвания стать отцом. Я был одним из самых старших членов общины, являлся ее духовным пастырем, и казалось вполне естественным воспринимать себя в качестве отца. В силу рукоположения я имел такой сан. Теперь же я должен был этому званию соответствовать.

Стать отцом в общине, где живут умственно отсталые люди, и те, кто ухаживает за ними, намного труднее, чем разобраться внутри себя с проблемами старшего и младшего братьев. Отец, изображенный Рембрандтом, - человек, опустошенный страданиями. Он пережил множество «смертей» и стал открытым для того, чтобы принимать и отдавать. Его протянутые руки ничего не просят, не хватают, не требуют, ни от чего не предостерегают, никого не судят и не осуждают. Эти руки благословляют, отдают все и ничего не ожидают взамен.

[166]

Передо мной стоит теперь трудная, кажущаяся невыполнимой задача - ребенок, младенец внутри меня должен уйти и уступить свое место. Св. апостол Павел пишет об этом недвусмысленно: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое» (ι Кор 13:11). А ведь как удобно быть непутевым младшим сыном или его гневливым старшим братом.

Наше общество почти целиком состоит из непутевых и недовольных детей, мы окружены себе подобными и чувствуем свою солидарность с ними. До тех пор пока я являюсь частью общества, эта солидарность для меня единственная остановка на пути, который ведет меня в сторону куда более отдаленной станции - к одиночеству Отца, одиночеству Бога, абсолютному одиночеству сострадания. Обществу не нужен еще один младший или старший сын, пусть даже и испытавший преображение; нужен отец, всегда готовый протянуть руки навстречу и заключить в объятия своих детей, возвращающихся домой. Все во мне противится этому призванию. Я продолжаю цепляться за ребенка, живущего во мне. Я не хочу быть почти слепым; мне нравится видеть все, что происходит вокруг. Я не хочу ждать, пока дети вернутся домой; мне хотелось бы быть с ними в далекой стране или хотя бы в поле, вместе с работниками. Я не хочу молчать о том, что произошло; я все выслушаю с интересом и задам множество вопросов. Я не хочу стоять с протянутыми руками, тогда как очень немногие готовы отдать себя в объятия, особенно, если учесть, что большинство видят в отцах, в их личностях, источник собственных проблем.

[167]

И все же прожив долгую жизнь сына, я точно знаю, что мое подлинное призвание состоит в том, чтобы стать отцом, который проявляет бесконечное сострадание и благословение, не задает вопросов, всегда готов простить все и не требует ничего взамен. В повседневной жизни все эти требования становятся предельно конкретными. Я хочу знать, что происходит. Я хочу участвовать во всех перипетиях человеческой жизни. Я хочу, чтобы обо мне помнили, всюду меня приглашали и обо всем информировали. Но на самом деле лишь очень немногие понимают, к чему я стремлюсь, да и они не знают, как на это реагировать. Моим прихожанам, инвалидам или вполне здоровым людям, не нужен еще один себе подобный товарищ по играм, им не нужен еще один брат. Они ищут отца, того, кто может их простить и благословить, того, кто не нуждается в них в том смысле, в каком они нуждаются в нем. Я явственно осознаю свое призвание быть отцом; в то же время я чувствую почти невозможным для себя следовать этому призванию. Я не хочу быть дома, когда все остальные, движимые своими желаниями или своим гневом, оставили его. Я испытываю те же самые чувства и готов убежать вместе со всеми! Но кто будет встречать их дома, когда все они - усталые, изможденные, возбужденные, разочарованные, виноватые, пристыженные - надумают вернуться? Кто убедит их в том, что после всего, что сказано и сделано, есть, тем не менее, место, куда они могут возвратиться и оказаться в отеческих объятиях? Если не я, то кто? Радость отцовства мало похожа на удовольствия, получаемые непутевым сыном. Эта радость выше всех отрицаний и выше одиночества; она не нуждается в подтверждении, она даже возвышается над обществом. Эта радость восходит к самому Небес-

[168]

ному Отцу, она выражает причастность к Его божественному одиночеству.

Меня не удивляет то, что очень немногие претендуют на роль отца. Трудности очевидны, а радости скрыты слишком глубоко. Тем не менее, если я не буду стремиться к этой роли, это будет означать отказ от значительной доли ответственности, налагаемой на меня как духовно зрелую личность. Это будет даже предательством по отношению к моему призванию. Именно так! Но как же я могу избрать для себя путь, столь сильно идущий вразрез с моими интересами? Я слышу голос: «Не бойся. Сын возьмет тебя за руку и поможет тебе стать отцом». Я знаю, что этому голосу можно верить. Как всегда, нищие, слабые, ничтожные, отверженные, забытые, самые последние, они не только нуждаются в том, чтобы я был им отцом, они подскажут мне, как выполнить эту миссию. Быть настоящим отцом, значит, разделить с другими божественную любовь, нищую и не в чем не нуждающуюся. Я боюсь приобщиться к этой нищете, но те, кто уже нищ в силу своих физических и умственных недостатков, станут моими учителями.

Наблюдая за больными людьми, мужчинами и женщинами, за теми, кто ухаживает за ними, я вижу огромную потребность в отце, соединившем воедино отцовство и материнство. Все они знают, что значит быть брошенными и отверженными; их души изранены; они хотят знать, достойны ли они безусловной божественной любви; все они стремятся найти то место, где они найдут мир и покой, куда они могут вернуться и почувствовать прикосновение рук, их благословляющих.

Отец, изображенный Рембрандтом, это человек, переступивший все ограничения путей, по которым следуют его сыновья. Это его одиночество и его гнев,

[169]

но страдания и слезы преобразили их. Его одиночество стало безграничным, его гнев превратился в благодарность, не знающую границ. Вот кем я должен стать. Я это воспринимаю так же ясно, как вижу великую красоту отцовской опустошенности и сострадания. Могу ли я сделать так, чтобы младший сын, его старший брат выросли и достигли зрелости милосердного отца?

Когда четыре года назад я отправился в Санкт-Петербург, чтобы увидеть картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», я не знал, что мне предстоит самому пережить все то, что я тогда увижу. С величайшим благоговением я пребываю там, куда меня привел Рембрандт. Я был стоящим на коленях младшим сыном; Рембрандт поднял меня с колен, я стал ссутулившимся старцем, отцом. Раньше я получал благословение, теперь благословение должно исходить от меня. Глядя на свои стареющие руки, я знаю, что они мне даны для того, чтобы протянуть их всем, кто испытывает страдания, положить их на плечи каждому, кто возвратился, и даровать благословение, проистекающее из величия божественной любви.