Борис Вышеславцев

СОЦИАЛЬНЫЙ ВОПРОС И ЦЕННОСТЬ ДЕМОКРАТИИ

Вышеславцев Б.П. Социальный вопрос и ценность демократии. Журнал "Новый Град" №2

Всем известно, что современный кризис есть кризис перепроизводства. Машины слишком много производят благ и слишком хорошо работают. В этом как будто вся беда. Американский кризис можно формулировать так: в стране слишком много золота и слишком много хлеба. Казалось бы, у современного человечества есть все, что нужно для благоденствия, досуга, процветания наук и искусств: хлеб, золото, машины, изобретения. И все-таки ничего не получается: голод и безработица — рядом с излишками и перепроизводством. Одни группы населения и одни страны «задыхаются от денег» — другие от безденежья; одни сжигают хлеб — другие голодают. Чего же не хватает людям? Есть энергия, жажда работы, научная гениальность, изобретательность, есть огромный капитал накопления, есть неиспользованный богатства земли, — но нет чего-то самого главного Чего же именно?

Нет принципа распределения. Нет любви и справедливости; и однако без них техническое умение и богатство могут создать только социальный ад классовой ненависти, в котором одинаково задыхаются богатые и бедные под вечной угрозой взаимного пожирания, в котором легко дышится одному только Марксу. Нет готовности «раздать имущество нищим» — даже тогда, когда его нельзя проесть, некуда продать, негде держать (в какой валюте?).

«Раздать имущество нищим» не означает, конечно, древнего «нищелюбия». Сунуть калеке гривну на паперти не значит решить социальный вопрос. Но все же социальный вопрос для своего решения требует готовности к жертве, готовности отдать и раздать, требует любви и справедливости и притом с той и другой стороны: нищий, мечтающий ограбить богача, Маркс, мечтающий об экспроприации экспроприаторов, столь же

неспособен найти принцип распределения, как и классический капиталист, ищущий только дешевого труда и покорного рабочего. Но «раздать» не значит просто «отдать», — раздать значит распределить, решить «уравнение» права и справедливости, suum cuique tribuere. Кроме любви здесь необходима мудрость своего рода, и эта мудрость есть Логос права и справедливости, знание, воодушевленное любовью.

Что дело заключается именно в принципе распределения, это можно видеть на следующем примере, взятом из практики американского кризиса. Прежде, в случае безработицы в городе, рабочие выезжали на фермы для уборки полей. Чтобы убрать квадратную милю пшеницы, нужно было 700 человек. Теперь, при современных машинах, для этого достаточно трех человек! Таким образом 697 остаются безработными и могут умирать с голоду, ибо пшеница даром не раздается. Но и три работавших, если даже они и собственники орудий производства, будут в самом жалком положении, ибо они не могут никому продать свою пшеницу при наличии огромного большинства безработных, потерявших всякую покупательную способность. Вот схема, по которой объясняется появление безработицы и исчезновение спроса и рынков.

Или другой пример, близкий городскому жителю. Прежде целая армия оркестров и музыкантов обслуживала синематографы города; теперь достаточно, пожалуй, одного оркестра, чтобы наиграть музыку ко всем новым фильмам Парижа. Радио и граммофон делает огромное большинство средних исполнителей никому не нужным. Рационализация и технизация будут во всех областях увеличивать число безработных; быть может, оно будет расти в геометрической прогрессии. Некоторые с ужасом спрашивают себя: а что если огромное большинство всего человечества превратится в безработных? Ужасаются и проклинают рационализацию и машины.

Но парадокс в том, что «безработица» есть счастье, а не несчастье человечества, — есть мощь, а не бессилие, богатство, а не бедность. Разве все счастье в том, чтобы как можно большее число людей работало как можно больше? Разве это несчастие, что машина работает вместо человека, что суще-

ствуют уже теперь грандиозные предприятия, обслуживающие миллионы людей и управляемые немногими единицами? Таковы, например, городские водопроводы, канализация, динамо. Но все это потенциальное счастье превращается в актуальное несчастие в силу несправедливости, даже абсурдности распределения. Что если бы городские инженеры вздумали себе присвоить воду точно так же, как фермеры присваивают себе пшеницу, добытую при помощи мощных тракторов? Присваивают — и потом не знают, куда ее девать.

Мы стоим перед проблемой распределения. Принципы производства бесконечно опередили принципы распределения. Маркс, Ленин и Сталин не имеют в сущности никаких принципов распределения. «Право на удовлетворение потребностей» есть принцип смехотворный; «право на полный продукт труда» есть принцип индивидуалистический, отрицающий коллективизацию. А вместе с тем не иметь принципа распределения — значит не знать, в чем именно заключается «социализация», и чего ради совершается социальная революция. Ведь, производство остается в этом «коммунизме» совершенно таким же, как и в капитализме. Сказать: «орудия производства отныне принадлежат трудящимся» — значит ничего не сказать, ибо тезис «все принадлежит народу» совершенно тождествен с антитезисом «ничего не принадлежит народу». Наделение крестьян землею тождественно с отнятием земли у крестьян. Отдача прибавочной ценности рабочему тождественна съ отнятием прибавочной ценности у рабочего Маркс, вероятно, назвал бы это диалектикой.

Но отнять все у всех — не значит еще распределить. Коммунизм провозгласил «плановость» и «госплан», но никакого плана не имел, и иметь не мог, ибо план распределения есть создание нового права, которого так жаждал русский народ. Народ, стихийно боровшийся за какие-то «права», оказался «лишенным всех прав состояния». И это потому, что марксизм отрицает право, как «буржуазный предрассудок», и, отрицая право, тем самым отрицает всякий организационный принцип распределения. В этом внутренний порок коммунизма. Маркс не знает субъективная права, не понимает и не чувствует его ценности, а потому не может поставить

и решить проблему распределения, которая заключается в следующем вопросе: кто и на что имеет право?

Никто не мог ответить на этот вопрос в эпоху «военного коммунизма», не может в сущности ответить и теперь.

Военный коммунизм представлял собою такую систему распределения: единый диктатор с громадной армией чиновников вышвыривает по своему усмотрению пайки всему населению, проводящему время в очередях. Система привела к тому, что «обмен веществ» в социальном организме начал останавливаться, и страна начала умирать. Военный коммунизм захлебнулся в распределении. Тогда Ленин сделал то самое открытие, которое является его единственным открытием в сфере распределения: он открыл свободу торговли. С тех пор происходит непрерывное колебание между диктатурой распределения в формах военного коммунизма и периодическими возвращениями к некоторым формам свободной торговли, доходящее до наших дней. Такая «диалектика» означает полную неспособность установить какой-либо новый принцип распределения, который и составляет настоящее искомое в решении социальной проблемы.

Можно представить себе три формы распределения:

1. Автономия частного хозяйства, покоящаяся на римско-правовом понятии собственности и свободной купли-продажи; это стихийно-случайное распределение, отрицающее всякую «плановость», и верящее в естественную гармонию интересов, которую утверждала классическая политическая экономия. Такая система распределения есть буржуазно-капиталистическая демократия. Кроме принципов частного права, она предполагает еще публично-правовой принцип личности, принцип субъективных публичных прав, установленный декларациями прав, принцип существенно христианского происхождения. Система эта всем хорошо известна: западный мир в ней живет; ее недостатки всем очевидны, гораздо труднее заметить те правовые ценности, которые в ней воплощены и которые должны быть сохранены на будущее время.

2. Противоположная система отрицает всякую частно-хозяйственную автономию, отрицает римско-правовую собствен-

ность и свободу торговли, отрицает субъективный публичные права, отрицает, в конце концов, всякое право и всякую свободу личности, отрицает, наконец, и самое христианство, из которого эта свобода выросла. Эта точка зрения верит в диктатуру абсолютной плановости, диктуемой сверху, в возможность все приказать, все декретировать, в возможность механически покорить всякуюстихийность жизни. Это хорошо нам известный режим «военного коммунизма», который воображает, что борется с капитализмом, воображает, что отрицает капитализм, а на самом деле утверждает самую предельную и невыносимую форму капитализма, именно государственный капитализм. Здесь тоже замечательная диалектика лозунгов: ниспровержение капитализма, империализма и монархизма приводит к государственно-капиталистической тирании. Получается любопытное совпадение противоположностей: государственный социализм есть не что иное, как государственный капитализм; коммунизм есть последнее слово капитализма, вовсе не новое слово нового мира, а всего лишь последнее слово старого всем ненавистного мира, завершение капитализма или капитало-коммунизм. Универсальная хозяйственно-политическая диктатура представляет собою гипертрофию империализма, монархизма и капитализма. Но, если в таком случае коммунизм есть последнее слово капитализма, то как же вообще эта система может с капитализмом бороться и капитализм отрицать? Коммунистический диктатор совершенно также и по тем же основаниям отрицает власть «буржуазных» королей и президентов, по каким прежде короли отрицали власть феодалов и боролись с ними. Борьба совершается во имя более сильной и более центральной власти. То, что коммунизм отрицает в буржуазной демократии, — это не власть и не капитал. Он требует себе самому всю власть и весь капитал. Но он, действительно, отрицает все остатки свободы и субъективных прав, которые еще присутствуют и свято охраняются в буржуазной демократии. Настоящее противопоставление и настоящая борьба происходит не между капитализмом и коммунизмом, а между демократией и диктатурой, между правовым государством и тиранией.

Обе эти системы распределения были испробованы на практике. Русский коммунизм делал невероятные усилия навязать России и миру коммунистическую систему распределения, но постоянно принужден был возвращаться к старой системе свободного обмена. Третья, новая система распределения еще не была испытана в больших размерах, и ей принадлежит будущее. Она рождается из такого вопроса: верно ли, что всякая личная свобода и всякое индивидуальное право отрицает возможность всякого хозяйственного плана в широких размерах? Верно ли, что всякая «плановость» возможна только в форме диктатуры? Разве невозможна всеединая хозяйственно-правовая организация, сохраняющая духовную свободу и субъективные права личности? Так мы приходим к третьей возможной форме распределения.

3. Она есть социальная демократия, хозяйственная демократия в противоположность социальной и хозяйственной диктатуре; само-распределение, соответствующее государственному принципу самоуправления. «Плановость» и само-организация исходят снизу, а не сверху. Это требует новых форм собственности и вознаграждения за труд, и не в форме декретов и указов, а в форме нового права, автономно установленного в форме хозяйственного самоуправления. Возможность такой новой организации указывается опытом несомненных успехов производительной и потребительной кооперации, а также профессиональных союзов. Вообще принцип кооперации будет центральным принципом универсально организованного хозяйственного самоуправления. Что такая форма распределения есть расширение до последних пределов принципов демократии и принципов правового государства — это самоочевидно. Право самоуправления (Self-government) расширяется до хозяйственного самоуправления. В противоположность этому государственный капитализм изгоняет и те остатки самоуправления и личных свобод, которые еще сохраняются в современной демократии наперекор тираническим тенденциям капитализма.

Обе последние формы — и капитало-коммунизм, и хозяйственная демократия — требуют «плановости», универсальной организованности распределения, но вместе с тем обе формы

представляют действительную противоположность. И только они суть настоящие враги. Напротив, капитализм в своем развитии неизбежно переходит в коммунизм.

Настоящие силы, которые сейчас столкнулись для решения социального вопроса — это диктатура и демократия. Кто отрицает демократию в настоящее время, тот неизбежно должен утверждать диктатуру, н наоборот. Совершенно бессмысленно противопоставлять демократии в современной жизни монархию или аристократию; современная демократия прекрасно существует в формах монархии и есть представительная демократия и, следовательно, аристократия своего рода (отбор посредством выборов). В современной жизни более чем когда-либо, необходимо понять принцип демократии и ценности, достигнутые демократией. Демократия на Западе, а в сущности и во всем мире, есть, прежде всего, факт, достигнутое состояние, а человек вообще, и особенно молодежь, рвется к недостигнутому и недостижимому. Мы не замечаем ценностей, средикоторых живем, которымиживем, как не замечаем ценности воздуха и воды. Они становятся для нас ценностями и драгоценностями, когда мы их лишены. Такова ценность права: она переживается преимущественно через «лишение прав», через лишение свободы. Замечательно, что демократию теперь приходится защищать, прежде всего, в порядке консерватизма и аристократизма. Диктатура и тирания есть самая неаристократическая форма, предназначенная для низкой черни и рабов. Приходится защищать те ценности, которые признаны и отчасти осуществлены в демократии. Приходится защищать ценность права и ценность отбора, совершаемого из всей массы народа при помощи системы выборов. Консерватизм есть бережное отношение к ценностям, среди которых мы живем, и из которых мы творим будущая ценности.

Принцип демократии, наперекор словесному смыслу, вовсе не есть власть народа и власть большинства. Принцип демократии: правовое государство и автономия личности. Иначе говоря, ее принцип есть отрицание простого приказа, отрицание пассивного повиновения, отрицание всяческой диктатуры и утверждение

свободы и, прежде всего, субъективных, публичных прав. Основные формы современной демократии, несомненно, обеспечивают эти ценности; и их не обеспечивает никакой другой строй: ни самодержавие, ни абсолютная монархия, ни прямое народоправство античных республик или Новгорода, ни, конечно, все формы современных диктатур. Ценность свободы совести, свободы слова и свободы союзов — бесспорна с христианской точки зрения, ибо прямо выросла из христианства. Она есть ценность, лежащая в основе свободного общения духов, в основе духовного единства и, следовательно, в основе соборности и любви. Лишить человечество одной из этих свобод значит лишить его возможности осуществлять соборность и проявлять любовь, иначе говоря, стремиться к воплощению Царства Божия. Эти ценности, защищаемые современной демократией, суть вечные ценности, которые, с христианской точки зрения, перейдут в Царство Божие. О не уже содержатся в самой идее Царства Божия, ибо оно есть свобода, общение и союз.

Однако, демократия есть не только факт, достижение: в ней много недостигнутая и, быть может, недостижимая. Современная демократия покоится на некоторых принципах, которые лишь отчасти осуществлены в ней. Полное их осуществление есть задача бесконечного творчества. Всякая критика современной демократии сводится к указанию этих неразрешенных задач и невыполненных обещаний. Критика демократии есть, в сущности, указание на то, что факт демократии не соответствует принципу демократии. Такова, например, критика Острогорского вся построенная на утверждении, что демократия не осуществляет автономии личности. Он вполне справедливо указывает на основную язву демократии и парламентаризма — на организацию партий: партии сами устроены совсем не демократически, а скорее диктатурно. Вся эта критика означает, в конце концов, что демократия недостаточно демократична. Критика исходит из принципа автономии, самоуправления, и вовсе не думает этот принцип колебать. Совершенно к тому же сводится критика демократии с точки зрения отрицания капитализма и буржуазная либерализма. Ведь, отрицание либерализма совершается не во имя отрицания свободы, а

во имя расширения и углубления свободы.Те, кто критикует буржуазный либерализм, требуют сами экономической автономии, требуют хозяйственной демократии. Требуют, наконец, экономические права в субъективных публичных правах. (Право на достойное существование).

Следует отличать идеал демократии, как лично-общественного самоуправления — от фактических форм осуществления этого идеала. Парламентаризм и режим партий чаще всего и легче всего подвергаются критике и нападению. Следует, однако, помнить, что режим единой партии (как в коммунизме или фашизме) есть полная потеря личной свободы и индивидуального развития. Личность и творческая свобода угасают, С другой стороны, парламентаризм, несмотря на все свои недостатки, имеет одно величайшее преимущество, на которое не достаточно обращается внимания: это легкость свержения правительства. Всякая власть имеет тенденцию к злоупотреблению властью и потому должна быть периодически свергаема и смещаема, Эта истина доказывается и будет доказываться всей историей человечества; и вот парламентарный строй имеет ту особенность, что он может свергать власть без всяких государственных потрясений, без казней, убийств, дворцовых переворотов и гражданской войны. Это преимущество совершенно неоценимое и в другом государственном строе недостижимое и немыслимое. Последняя идея демократии, выражающая ее смысл и сущность, есть идея самоуправления. Тот демократ по духу, кто способен сказать: я сам! Я - сам хочу действовать, творить, созидать свою судьбу; но я признаю, что другой человек есть тоже самость, субъект, дух, свобода. И весь народ тоже имеет право сказать: я сам! Личность и целое одинаково имеют право на самоуправление. Принцип демократии есть принцип права и справедливости. И этот принцип утверждает: индивидуальная личность и коллектив — равноценны. Ни личность не может быть принесена в жертву коллективу, ни коллектив — в жертву личности. Кто утверждает, что этот принцип нарушается в современной демократии, в ее экономическом или политическом быте, тот лишь критикует в сущности фактическую демократию с точки

зрения идеальной демократии. Тот лишь требует выполнения задач, которые исторической демократией поставлены, но еще не решены.

Таков, прежде всего, социальный вопрос. Он может быть поставлен и решен только в форме демократии, ибо он есть вопрос права, вопрос самоуправления и само-распределения, вопрос о правах личности по отношению к коллективу и о правах коллектива по отношению к каждой личности. Реорганизация собственности и распределения, перед которой стоит современное общество, требует соборного творчества; она неразрешима диктатурами и декретами. Следует помнить, что власть, диктатура, тирания неизбежно рождает бунт и сопротивление всех подсознательных аффектов. (Фрейд сказал бы: Эдипус-комплекс). Из темных глубин подсознания вырастает стремление свергнуть patria potestas, патриархальную власть, убить императора, или тирана, будь то великий Цезарь, презренный Нерон, или добрый «царь-батюшка», освободивший крестьян. Это сопротивление подсознания столь огромно, что, если народ представит себе Бога по теории Ивана Грозного как небесного самодержца и тирана, — то неизбежно у него возникнет стремление свергнуть и «Отца Небесного». Современный психоанализ с огромной убедительностью показал радикальную неприемлемость для скрытых недр подсознания всех властно-диктатурных способов устроения личности и общества. Рабы суть всегда подсознательные бунтовщики, и, чем глубже рабство, тем ужаснее предстоящий бунт.

Но диктатура и власть особенно ненавистны в сфере экономической — это доказал военный коммунизм. И это хорошо помнят все, испытавшие его диктатуру. Слова «я сам» звучат в сфере экономического распределения особенно мощно, ибо «я сам» означает здесь: «я сам знаю, что мне нужно». Личность, получающая паек, всегда возмущена и всегда недовольна. Вот почему экономическая диктатура с ее произволом в распределении неизбежно должна опираться на всякого рода карательные отряды, пытки и застенки. Иначе рабы немедленно растерзают диктатора-распределителя. Только само-распределение в формах права, мною самим вотированная и убеди-

тельного для меня самого, для всех и каждого может устранить этот накопляющийся комплекс подсознательной и сознательной ненависти. Вся проблема распределения и вся реорганизация собственности может быть решена только снизу, из недр самого общества, в форме союзов, в форме широкой кооперации. Этого требует экономическая справедливость, этого требует хозяйственная демократия. Что при этом старые партии с их диктатурой вожаков и лидеров должны быть заменены совсем новыми организациями, например, профессиональными и кооперативными объединениями, что парламент, таким образом, должен быть существенно перестроен, это представляется несомненным. Но это не отрицаете идею демократии, а, напротив, постулирует ее более полную реализацию.

Современная буржуазная демократия с ее частно-хозяйственной автономией построена на двух принципах, взятых из двух различных сфер права: 1) на принципах права частного (имущественного), имеющих явно римское дохристианское происхождение, в силу рецепции римского права в христианском обществе — и 2) на принципах права публичного и государственного имеющих явно христианское происхождение (таковы декларации прав с их свободами). Отсюда то удивительное противоречие, что высокая оценка и справедливая зашита личности в сфере публичного права сопровождается полной беззащитностью и покинутостью в сфере реальных имущественных отношений. Все государство стоит на страже, чтобы защитить вас от самого незначительного вора, но оно никогда не защищает вас от голодной смерти, от крайних несправедливостей распределения.

Все наше гражданское (имущественное) право создано до Рождества Христова римскими юристами; оно совершенно иначе смотрит на личность и на субъекта прав, чем христианизированное право публичное. Таковы все современные гражданские кодексы — от кодекса Наполеона до Германского Уложения. Критикуя это последнее, Петражицкий написал следующие замечательные слова: «Составители Германского Гражданского Уложения забыли, что после Римского права был Иисус Христос и Евангелие любви». Фихте глубоко чувствовал эту

несправедливость формального частного римского права, провозглашая свой новый принцип имущественных отношений: тот, кто не имеет никакой собственности — не обязан соблюдать ничьей собственности.

Кто критикует «буржуазность» демократии, тот критикует ее частное право с точки зрения верных и ценных принципов ее публичного права. Но следует помнить, что наше частное право само по себе вообще совершенно индифферентно к принципам демократии — оно потому и было кодифицировано абсолютного монархией (кодекс Юстиниана, кодекс Наполеона, свод законов Николая I-го). Вина демократии только в одном: она индифферентна к своему имущественному праву, которое противоречит ее центральному принципу: действительной автономии личности, равноценной автономии общества. Мы приходим к тому же основному утверждению: демократия недостаточно демократична.

Б. Вышеславцев.