Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
Константин Боровой. Рыцарь, лишенный наследства
Константин Боровой. Рыцарь, лишенный наследства // «Столица» №18, 1995
В начале было не Дело и не Слово – в начале было Знамя. Огромное, стометровое, шелковое, шелестящее, трехцветное, оно струилось, как бесконечная лента, над колонной брокеров, которые тогда еще верили в светлые капиталистические идеалы. Оно было такое чистое, такое новое, такое незапятнанное, оно не висело еще нигде, на нем еще не было крови Звиада Гамсахурдиа, десятков тысяч таджиков, десятков тысяч чеченцев, грузин и абхазов. Это сегодня, после того, как оно въехало в пылающий Грозный на танках Грачева, после того, как в него высморкался Ельцин, оберегая от молвы свой царственный нос, после того, как его насильно повесили, словно посадили на кол, над чужим президентским дворцом и на нем отпечатались все кованые сапоги и гусеницы кремлевского крестового похода на «неверных» Империи чеченцев, им остается разве что ноги вытирать. А тогда оно звучало гордо, и его пронесли через весь центр Москвы, сквозь «скрежет танков и отблеск штыков», и под ним к «Белому дому», тоже еще чистому и сверкающему, как замок Камелот, среди оруженосцев-брокеров прошел этот человек, тогда еще банкир и биржевик, как казалось многим, и танки уступили дорогу, и, войдя в политику под этим знаменем, он остался в ней, ибо воспринял ее как некий обет, как вечные поиски чаши святого Грааля, как погоню за ускользающим горизонтом. И если вы спросите меня, а где же он был раньше и почему вовремя не оказался в лагерях, я могу сослаться лишь на правила Круглого Стола: когда новенького посвящали в рыцари, у него не спрашивали, почему он не был посвящен раньше. Посвящение состоялось в Августе, а потом были, как положено, подвиги. Он не успел закупить оружие для демократов, которые должны были сразить им ГКЧП: помешала победа. Однако одно только вслух выраженное намерение противопоставить казенным танкам свои автоматы и еще кое-что, по мелочам, было справедливо сочтено бунтом и крамолой; советское рабство, как любое другое, стояло на двух китах: запрет на право защищать себя с оружием в руках против вооруженного беспредела, в том числе и государственного, и запрет зарабатывать деньги помимо государства и иметь их столько, чтобы смотреть на партийного или президентского чиновника без подобострастия. Политические права личности являются производными от этих двух исконных прав. Довольно быстро понял это и сам герой нашего романа, Константин Боровой. Поэтому он сначала создал РТСБ, свою знаменитую Товарно-Сырьевую, овеянную революционной романтикой биржу. В 1990 году. А потом уже – ПЭС, Партию экономической свободы. Чтобы доказывать вышеупомянутый постулат. Когда уже выяснилось, что честный и независимый бизнес Ельцину и его визирям не нужен. Интересно, что должен создавать дальше этот стахановец идейного капитализма, Константин Натанович, теперь, когда он точно знает, что честная политика властям тоже не нужна? И он создает демократическую оппозицию режиму. Прямо по знаменитой поэме Уткина.
Ну что же, прикажете плакать?
Нет – так нет.
И он ставил десять заплаток
И на брюки, и на жилет.
Латать, штуковать и перелицовывать жалкую российскую действительность – это ремесло портного, а не дизайнера, не конструктора. Боровой хотел быть архитектором нормального человеческого мира, он этому учился во всех своих университетах до 34-х лет, изучая математику, вычислительную технику, экономику. Он умеет работать на станке, выполнять по 8 норм и зарабатывать извозом в такси. Он знает, как это делать честно, ибо принципиально за все время своего предпринимательского ученичества не заработал нечестно ни одного рубля, ни одного доллара. Он честно защищал диссертацию, не пытаясь угодничать перед Ученым Советом, не выполняя ритуала брачного танца перед псевдоучеными руководителями, не повторяя бессмыслицу насчет того, что «директивные документы» КПСС лежат в основе его открытий и результатов, а ведь без этой формулы защититься было почти невозможно. Защитился. С черными шарами, как это и положено еретику. Но советская наука ему уже осточертела к тому времени, и дожидаться сигнала институтского светофора не было мочи. Поэтому сжечь его не успели. Он торопился к другому костру, в бизнес.
Тогда, в 1991 году, когда наш Буонапарте Борис Николаевич еще только усаживался верхом на демократию и поудобнее подбирал поводья, Константин Боровой оказался в первый раз на Лубянке. В разгар, так сказать, демократической революции. Все из-за того же обещанного демократам оружия. Тогда его отпустили и дела не завели, за неимением искомого оружия. ГКЧП не дождался обещанного вооруженного сопротивления и сбежал в Форос. Это был первый звонок. Но Боровой не исправился. В доме у него на стене висит огромная медвежья шкура. Возмущенным «зеленым», как отечественным, так и привозным, он объясняет, что это шкура коммунизма. (Эту шкуру неубитого коммунизма другие, менее бескорыстные, чем Константин Натанович, демократы, давно уже успели поделить.) На шкуре висят кинжалы в серебряных ножнах («Свободы тайный страж, карающий кинжал»...). А еще ниже пристроилась заветная американская винтовка М-16, на которую имеется даже законное разрешение. Винтовка эта висит отнюдь не для декорума. Если у Борового на стенке что-нибудь висит, то при необходимости оно будет пущено в дело. Этот интеллектуал хорошо стреляет, и я не завидую тем фашистам, коммунистам и гэбистам, которые придут его арестовывать.
Вообще, в Константине Боровом странным образом переплелись: рафинированный интеллигент, рыцарь Печального Образа Демократии, ученый, мальчишка, сбежавший с уроков.
Наши демократы, даже самые отборные, что из «Выбора», что из «Яблока», что из «ДемРоссии», имеют свой участок шахматной доски, не более того. Патентованные демократы, честные, респектабельные, взрослые, знающие, что можно просить, а что нельзя. Они ходят в пределах возможного, и их маневр ограничен. Одни ходят, как пешки, другие – как конь или тура. Один только Боровой ходит, как королева, – куда захочет. Так, как не принято ходить.
Вот он на площади Дзержинского в августе 1991 года. Заказывает и оплачивает краны, чтобы снять «идолище поганое», железного Феликса, которого грудью пытается защитить Станкевич. Боровой уже тогда знал, что это может стать единственным вещественным доказательством того, что Август был.
Вот он отбивает предпринимателя Тенякова у советского инквизиторского следствия.
Вот он снова отбивает – но уже Льва Вайнберга. Пытается помочь демократической таджикской оппозиции, брошенной Ельциным под российские танки и ножи мясников из коммунистического Народного Фронта уголовника Э. Сангака Сафарова.
Заявляет, что реформы не идут, что свободную экономику душат.
3 октября идет к Моссовету, а потом говорит с экрана TV Ельцину, которого мы тогда считали человеком: «Возьмите нашу жизнь».
Собирает данные о пытках в следственных изоляторах Мордовии.
Спасает предпринимателей, которых сажают где могут и за что могут, лишь бы их не было.
Приходит на «утренник» на Старой площади в последнюю годовщину Августа, берет слово и говорит только одно: «Не надо ходить на такие встречи, не надо общаться с этой властью». И уходит.
Садится писать и пишет так, что, если бы он захотел этим деньги зарабатывать, мы, профи, остались бы без работы.
А вот он стоит один перед беснующейся толпой погромщиков из РНЕ и называет близкого соратника и сподвижника Баркашова г-на Федорова (во время последних довыборов в Думу) фашистом и преступником. А с потолка спускается плакат с лозунгом: «Фашизм не пройдет» (К. Боровой).
Бургундия, Нормандия, Бретань
или Прованс,
Куда бы ни увлек вас верный конь,
При вас ваш меч старинный
И песенка при вас:
– Где подлость, там схватка,
Два слова – и перчатка,
Пока еще жива Гасконь.
Самая короткая программа Константина Борового. Квинтэссенция. Конспект.
И, конечно, это даром ему не прошло.
Его предает РТСБ, его любимое детище. Брокеры хотят хорошо жить, думать только о себе, не поверять старомодной честностью каждую сделку, не ссориться с властями. После того, как Боровой отказывается собирать подписи по биржам, получив доказательства, что честно их набрать за отведенное время может только очень большой блок типа «Выбора России», а аграрии и коммунисты собирали свою долю по продразверстке, его предает любимая ученица – Ирина Хакамада. Что же, она теперь в Думе. Там тепло, там «Яблоки». Нежная леди Ровена поступила не по Вальтеру Скотту: ушла к рыцарю Империи и Войны, Храмовнику Бриану де Буагильберу, в миру Борису Федорову.
Боровой обозвал власти, включая сюда и христианнейшего Президента, военными преступниками. Напомнил о веревке и о Нюрнбергском процессе. Обещал в крайнем случае, если чеченцы сами не справятся, взять автомат и воевать на стороне Джохара Дудаева или послать туда отряды добровольцев (но похоже, что чеченцы прекрасно справляются без нас и что им вся армия Империи в охотку и нипочем). Иные пугливые демократы отмежевываются от него прямо на митингах.
Он никогда не скажет деревянные слова: «... на основе целостности Российской Федерации».
А ведь его предупреждали, к чему ведет такой максимализм. Гранату в заднее стекло, автоматную очередь – в ветровое. Немного переусердствовали с предупреждением. Как и с «точечным бомбометанием», накрывающим квартал. Он успел выскочить из горящей машины до взрыва бензобака. Сгорела любимая шапка из енота. Он назло судьбе купил себе еще одну, из того же животного.
Он продолжает ходить без охраны. И в его доме нет ни вахтера, ни кода. Он ничем не защищен. Он об этом не думает. Он просто не любит драконов. Если бы мы жили в Лиссе, Зурбагане или Гель-Гью, его давно бы сделали сенатором. Фрэзи Грант за него точно бы проголосовала.
А здесь, у нас, «на холоде», он может сказать, как Франсуа Вийон:
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми признан, изгнан отовсюду.
Он избег обычной участи русского интеллигента: он книжник, но не фарисей.
Он избег участи нувориша: не нажил богатства, особняка, мебели из карельской березы, драгоценностей «из дворца», виллы на Лазурном берегу. Живет, как скромный европейский ученый. И в доме у него очень мало вещей и очень много книг.
Недавно в Европе, загребая против течения, он просил не давать России кредитов, пока она не прекратит войну в Чечне, повторяя академика Сахарова, который просил из-за Афганистана не давать нам ни зерна пшеницы.
У него только два недостатка. Он идеалист и верит, что через сорок (или 400) лет в России будет замечательная жизнь, как верили чеховские герои. Я-то, грешным делом, думаю, что скорее в России через четыре года (или 4 месяца) будет пыточное следствие. По Солженицыну, а не по Чехову.
Он идеалист и верит, что можно кого-то в чем-то убедить. Поэтому он ходит на все сборища, презентации, конференции и учит собравшихся добру. То есть бывает, что он захаживает на советы нечестивых, стоит на пути грешников и присаживается в собраниях развратителей. В пустыню нынче никто слушать не пойдет, даже Мессию.
Улыбка Борового раздражает многих. Он всегда улыбается. А когда он выходит из комнаты, его улыбка, подобно улыбке Чеширского кота, долго висит в воздухе.
Мудрецы, ученые и поэты – вообще загадочный народ из Ринашименто. Человеческий Дух родом из Возрождения, когда бы ни родился его носитель. Каждому Ученому можно сказать то, что говорит Аннунциата из «Тени» Шварца: «Вы ведь все равно что маленький ребенок. Вы вот не любите супа, а без супа что за обед! Вы отдаете белье в стирку без записи. И с таким же добродушным, веселым лицом пойдете вы прямо на смерть».
Айвенго вернули наследство по ходатайству доброго короля. У нас нет доброго короля, у нас есть злой Президент. Поэтому не о наследстве речь.
Не хотите хорошего депутата, мэра, президента – не надо. Не выбирайте. Ваше дело. Не хотите слушать – не слушайте. Ступайте себе мимо. Не хотите жить честно – живите, как вздумается. Предавайте, отрекайтесь, мимикрируйте.
Я прошу только об одном: не кидайте следующую гранату. Надеюсь, это вас не затруднит.
