Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
Порядочные люди должны вовремя погибать
Порядочные люди должны вовремя погибать // "Мегаполис-Экспресс" №33-34 (218-219), 19 октября 1994. С. 6.
С «профессиональной революционеркой» Валерией Новодворской беседует обозреватель «М-Э» Лидия Малаш.
– Валерия Ильинична, вы с юности выбрали для себя путь бескомпромиссной борьбы с коммунистическим режимом, сегодня вы называете себя «профессиональным революционером». Это что, генная память?
– Да, и прадед, и дед в революциях поучаствовали. Прадед был этаким ранним эсдеком, на уровне плехановцев: организовывал подпольные типографии, сидел в остроге, женился на образованной крестьянке. Кстати, я думаю, что последнее обстоятельство больше убило его отца – тайного советника, крупного помещика Смоленской губернии, – чем вся революционная деятельность сына. В Тобольском остроге родился мой дед. Дед служил комиссаром у Буденного, но, по-моему, он больше читал Канта своим конармейцам. Потом он вовремя опомнился, демобилизовался и просто сбежал на конный завод, где разводил племенных лошадей. Так что его даже посадить забыли в 30-е годы. Ну а потом мирно перебрался на завод «Калибр», стал его директором и благополучно умер в своей постели, удостоившись разных наград от парткома и профкома.
– Кого из революционных предков вы больше в себе ощущаете?
– Так или иначе, вся революционность моих предков была протестантизмом. Идеи, за которые они боролись, могли казаться нравственно привлекательными и морально роскошными. Никто же не знал, что из этого получится. Ну а протестантизм в мирных условиях капитализма плавно переходит в протестантскую этику. Сегодня она нам жизненно необходима.
– Однако и ваш прадед и дед боролись за социализм, а вы мечтаете о светлом капиталистическом завтра.
– Здесь главное энергия. Они использовали свою энергию не в том направлении. Я могу ее аккумулировать и использовать, как захочу. Если бы у Егора Гайдара не было генетически этого запаса энергии, то, я думаю, он бы не пошел дальше Бальцеровича, у которого в прошлом – только кабинет, где он сидел. У Гайдара за душой нечто большее, чем цифры и правильные убеждения. Мы вообще можем сейчас капитализм построить, только если влюбимся в него по уши.
– А вы думаете, русский человек сможет влюбиться в идею капитализма?
– Русский человек к любой идее относится, как к вере, это еще Мережковский отметил. Если мы будем молиться на капитализм – это единственное, что поможет нам его построить. В принципе мы для него не приспособлены, страна не приспособлена. Но преодолеть этот чудовищный разрыв можно с помощью веры. Та часть, которая уверует в капитализм, элементарно прикончит другую, если она встанет ей поперек. Сейчас в капитализм верит примерно одна десятая часть России, а нужно хотя бы одна пятая. Но надо осознавать, какие придется применять усилия, чтобы оказаться на том берегу. Капиталистическая вера отличается от социалистической отношением к инакомыслящим. Социализм требует физического истребления, поскольку для его построения нужен полный консенсус. А капитализм не ставит к стенке тех, кто не может приспособиться к его системе. Он просто предоставляет таких людей их собственной участи. Не смогут приспособиться – вымрут.
– Вы часто говорите довольно жестокие вещи.
– Это та самая правда, которая лежит в основе любого революционного перехода, тем более в обратном направлении. К такой правде никто не привык и никто не может позволить себе сказать ее до конца. Демсоюз позволяет, потому что никогда не ходил по маршрутам, которым следует большинство. Мы – «прогрессоры», а «прогрессоры», как вы знаете, не участвуют во властных органах той планеты, которую они пытаются подвинуть к прогрессу.
– Когда вы поступали в иняз, вы действительно хотели стать хорошим переводчиком?
– Откровенно говоря, в 68-м году этот выбор передо мной не стоял. Я уже знала, чем буду заниматься, и предполагала, что в этом институте можно будет найти круг студентов, с которыми можно хотя бы организовать революционное антикоммунистическое подполье. Вопрос о карьере и о профессии был для меня закрыт. Сообщников, конечно, нашлось очень мало. Но я же судила по Андрею Кожухову Степняка-Кравчинского, я не предполагала, что идеи народничества, охватившие почти всю образованную молодежь, здесь не будут иметь такой жатвы.
– ДС так и остался маленькой, но боевой организацией?
– От первоначального состава Демсоюза осталось очень мало. В 88-м году к нам многие приходили, не ведая, куда они идут. Кого только не было – и социалисты, и демократические коммунисты, и кадеты, и анархисты, и монархисты... Потом, когда образовались другие «клубы по интересам», они пошли туда. Со временем и агенты КГБ, которых к нам внедрили, тоже уходили, выполнив или не выполнив свои задания. В 91-м году, когда наша партия пришла к убеждению о необходимости вооруженного свержения коммунистического строя, ушли те, кто испугался. Тогда начались аресты. Позже ушли те, кому просто надоело в течение нескольких лет тщетно взывать, когда никто не отвечает. Ну а в последнее время ушли те, кто предпочел свободе справедливость. Процесс размежевания привел к тому, что один из бывших членов ДС погиб в октябре в Белом доме.
– А вы вообще отрицаете справедливость?
– Как говорил Томас Манн, справедливость – это любовь к несправедливости. Весьма затруднительно что-то давать незаслуженно. Для этого нужен гигантский экономический потенциал и очень много лишних запасов. В один прекрасный день в любой стране встает вопрос о том, что социальные гарантии ей больше не по карману. США, например, очень богатая страна, но рано или поздно и у них это произойдет, когда начнется истощение ресурсов или когда «третий мир» начнет гигантскими шагами наступать и требовать, чтобы его кормили. Но каждый должен кормить себя сам. Мы должны понять, что свобода – это единственная справедливость, доступная человеку.
– Вы очень нестандартная личность, и, разумеется, о вас ходят легенды. Говорят, например, что когда вы работали во втором мединституте, то перечитали всю библиотеку в подлинниках. И это не раз помогало вам на допросах ставить «гебистов» в тупик.
– Это почище мифа о «золотом руне». Прочитала-то я библиотеку Лефортовской тюрьмы. Библиотека 2-го меда была, конечно, гораздо лучше, но она на 60% состоит из литературы по естественным дисциплинам. Я все это не читала. А в Лефортове чистая беллетристика. Что касается тех, кто меня допрашивал, то уровень знаний «гебистов» 80-х достаточно высок. Но посадить в лужу некую противоположность, которая имеет другую систему координат, практически невозможно. Это просто разные биологические формы. Точно так же глупо усаживать друг напротив друга Зюганова и Гайдара и устраивать им дискуссию. Гайдар, например, в совершенстве владеет английским.
– Кстати, вы тоже ведь владеете многими языками?
– Я не полиглот, но в совершенстве знаю французский, читаю по-английски, по-латыни, по-гречески, по-итальянски, по-испански, чуть хуже – по-немецки. Для того чтобы получить хорошее образование, надо было серьезно учиться, а не организовывать антикоммунистическое подполье.
– В 91-м году я была свидетелем того, как вас арестовывали на митинге на Пушкинской площади. Ребят из ДС бросали в автобус, как поленья. А вас били?
– Это как повезет. ОМОН имел полную свободу делать все, что заблагорассудится. И делал. Были случаи, когда «дээсовцев» просто избивали до полусмерти. В 90-м году, в день, когда Горбачев стал президентом, Алеше Борисову страшным ударом сломали челюсть. Меня били редко. В основном в провинции. Может быть, потому, что я не могла оказать адекватного сопротивления. Нет надобности бить человека, которого можно просто скрутить и куда-то бросить. Сколько раз меня задерживали, я не считала. Считала только те аресты, которые увенчивались сроками. В горбачевскую эпоху это было 17 раз, не учитывая трех сроков в Лефортове.
– Из Лефортовской тюрьмы вас выпустили 23 августа 1991 года, когда демонтировали памятник Дзержинскому на Лубянке.
– Мы тогда очень многого хотели от Ельцина и не позволили себе радоваться по поводу памятника. Нам нужно было, чтобы раскурочили и закрыли КГБ, нам нужен был Нюрнбергский процесс над КПСС и ее лидерами, мы хотели немедленного перехода к капиталистическим реформам. Но, с другой стороны, мы опасались, что начнется «белый террор», и старались дать по рукам несчастному Ельцину, который и без того остановился на полпути. Нам очень хотелось, чтобы наши враги оценили благородство и исправились. Глупость, конечно, полнейшая. Но никто же не знал, что эта власть не способна поступать жестко. Второй такой глупости в октябре мы уже не делали. Жаль, что не сразу поняли, как говорил Пенни Уоррэн, что добро надо делать из зла, потому что его больше не из чего делать.
– Но ведь Гайдара сегодня многие осуждают за его призыв к москвичам дать отпор руцкистам.
– Осуждают либо фарисеи, либо дураки, либо откровенные враги. Потому что все уже было ясно после 1 мая. Вообще вечные капризы интеллигенции, которая не хочет ни за что отвечать, порочны. Сама природа интеллигенции порочна. Многие западные интеллектуалы мне говорили, что наша интеллигенция несносна: она абсолютно ничего не делает, ноет и всех поносит. Если бы интеллигенция работала, жестко встроившись в систему, то на такое пижонство и припадки психоза у нее просто времени бы не осталось.
– А вы интеллигент или интеллектуал?
– Я довольно успешно преодолеваю в себе интеллигентскую природу. Ведь даже в журналистике интеллигенты могут принести сегодня очень много вреда. Когда молишься за тех и за других, в результате выигрывают худшие. Надо выбрать лучших, более правых и менее виноватых, ставить на их победу и закрыть глаза на все остальное.
– Есть люди, которые считают, что вы просто не любите Россию и ее народ.
– Это пошлость. Можно любить страну и не любить людей, ее населяющих. Вспомните Пушкина, Лермонтова, Блока – они любили Русь, как живое существо. И вообще надо судить по поступкам. На основании одной ненависти нельзя столько вложить в страну и нельзя в течение 25 лет отказываться от эмиграции, даже зная, что здесь, на Родине, возможно, ничего не получится. Тот, кто не любил Россию, давно уже уехал, не дожидаясь 90-х годов. У меня не просто любовь к России, у меня к ней патологическая страсть.
– У вас есть друзья детства?
– Их у меня никогда не было. Думаю, что друзья детства были только у людей нагибинской эпохи, у шестидесятников. Может быть, это связано с тем, что к концу XX века страна наша потеряла тот градус социализма, который был первоначально. Припадочная черта бросаться друг другу на шею ослабевает, поскольку подобные страсти более свойственны коммунальному режиму.
– Но неужели у вас никогда не возникала потребность сказать «пошли мне, господи, второго, чтобы выдержал петь со мной»?
– Потребность может возникать сколько угодно, но удовлетворить ее достаточно сложно. Я думаю, что сильная дружба свидетельствует о желании человека за что-то уцепиться. Значит, ему чего-то не хватает. Друг – это прежде всего единомышленник. У меня появились друзья, когда возник ДС. До этого единомыслия не было даже с диссидентами. Что касается любви, то это вообще вещь иррациональная. Любовь должна завершаться семейной жизнью, иначе зачем она нужна. Но чтобы иметь нормальную семью и здоровых детей, надо иметь личный достаток и благополучную семью, иметь будущее, а у нас в России неизвестно, есть ли оно вообще.
– Неужели вы никогда не влюблялись?
– Влюбилась один раз, но вовремя разочаровалась. Оказалось, что этот второй со мной «петь» не вытягивает. Это был чисто платонический роман, потому что все остальное обязывает человека к слишком многому. О каком счастливом браке для меня могла идти речь после первого ареста в 19 лет? Я не хотела иметь варианта Желябова с Перовской, потому что в этом нечто припадочное.
– А вы никогда не думали том, что, если бы жили, как все, вам было бы гораздо легче?
– Жить, «как все», можно в нормальном капиталистическом обществе. Здесь так жить нельзя. Мы просто обречены на борьбу.
