Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
С ярмарки
С ярмарки // "Столица" №46 за 1994
Марк Захаров решил рассечь очередной узел, завязанный кинематографистами, литературоведами и театральными критиками, и поставил «Чайку». Теперь с Чеховым все ясно. Знаменитая чеховская тоска, изломы и истерики его героев, причуды, переходящие в припадки, народный портрет в интерьере, переходящий во вражеский шарж, в отличие от эндогенной сартровской тоски, которая плавно переходит в тошноту («La nausee»), обрели свою вполне экзогенную, то есть предметную основу и неожиданно вышли на уровень пророчества.
Было ли это все ясно Чехову? Наверное, не более чем пифии на треножнике, когда ею овладевал Аполлон. Но в отличие от писателя, его герои, как кошки, собаки и крысы, предчувствуют землетрясение. Русская литература находится в области полтергейста. Она оперирует не зрением, и не осязанием, и уж конечно не слухом. Не на уровне разума — на уровне подсознания — здесь ставятся вечные вопросы типа «Что делать?» и даются не менее вечные ответы на тему: «Never тоге» и «Плетью обуха не перешибешь». Что же до Марка Захарова, то он из тех пророков, которые умеют истолковывать свои пророчества. Такие художники, как он, принадлежат к немногим выжившим и сохранившим память после первого крушения Атлантиды 1917 года. Большинство живет заново, с чистого листа. Tabula rasa. А меньшинству дано знать, что крушения Атлантиды в России периодичны. Культура и цивилизация в российской политической таблице элементов Менделеева (Янова? Бердяева? Мережковского?) нестабильны даже в периодах полураспада. 300, 200, 100, 50 лет — как когда. Иной раз 8 месяцев. Мы прожили целых 3 года, но нас все время трясет. 5, 7, 9 баллов. Что можно построить и заложить в стране с такой сейсмической активностью? Герои «Чайки», персонажи Чехова политикой занимаются редко (разве что в «Рассказе неизвестного человека»). Но их трясет, из-под ног уходит земля, и все валится из рук.
В типовом имении из «Чайки» на сцене «Ленкома» овцы не дают шерсти, пчелы не дают меда, овес не колосится, все дохнет и сохнет. Будущая «ферма животных» Оруэлла совершает неосознанное самоубийство еще в руках у Джонса, предчувствуя скорое пришествие царства свиней?
А время тянется нестерпимо медленно, никакой полезной деятельности нет, от скуки даже в лото играют, учитель из земства жалок и смешон, ну как такому возвысить и просветить народ? Никто, похоже, ничего не делает в захаровско-чеховской России. Да и зачем, если Провидение уже приготовило губку, чтобы в очередной раз стереть с доски? Российская история уходит в никуда. Поэтому никому не работается. Или не «поэтому», а «потому что»? Причины и следствия у нас давно свились в такой клубок, что расставить их по местам не легче, чем решить вопрос о старшинстве и приоритете курицы и яйца.
Единственная деятельность в этой типовой усадьбе — это искусство. Играть, писать, ставить пьесы, работать в иллюзии и на иллюзию. Чеховская типовая интеллигенция не живет, а смотрит сны про жизнь. Наше царство не от мира сего. Это проклятие, а не благодать. Во всех чеховских усадьбах если кто и работает, как старшая из трех сестер, то в порядке епитимьи. Никто не хочет работать на пустоту бездны, в которую канет все. Мы уже знаем, что выживает только искусство. И в эту свою вечно последнюю ставку Россия вкладывает все: и душу, и разум, и средства. Тригорин и Аркадина участвуют именно в этом доходном предприятии. Им хорошо. Хорошо еще и потому, что они не доживут до Потопа. А вот Нина и Треплев доживут. Ведь декаданс в России появился именно на грани небытия и стал уделом молодых, чья душа, не ведая того сама, тайным знанием знала, и терзалась, и плакала, предощущая одно: «Я доживу до крушения мира». Маяковский ходил с морковкой не от исторического оптимизма. Он долго сопротивлялся, но в 1930 году его догнала неумолимая мелодия «Гибели богов». То, что это час Рагнаради, скрывать от себя стало невозможно. Есенин и Блок поняли это еще раньше в силу большей воспитанности чувств. Треплев у Чехова — Захарова нежен, изыскан, раним, тонок. Он какой-то частью своего существа знает, что не вынесет, сломается, пройдет через ад и встретит смерть в безумии и унижении. Как Мандельштам, который в силу чисто творческого любопытства не захотел уйти сам, легко, и так за это поплатился.
Чеховские самоубийства вообще иррациональны, если не думать о том, что грядет. Чеховские герои не бесятся с жиру, как принято думать. Они мечутся в предчувствии неизбежного и жестокого конца. Не только жизни — но и света.
Останется летний полуразрушенный театр в саду, под мокрым снегом, под ливнями. Времени больше не будет. Лета больше не будет. Чеховская Россия едет с ярмарки. Чеховские герои знают, что хорошие манеры в лагерном бараке им не пригодятся. Все равно в руках чекистских палачей не сохранить лицо. Зачем же стесняться? Поэтому Иванов называет Сарру жидовкой и сообщает ей, что она скоро умрет. Поэтому Аркадина называет сына приживалом, а он ее — скрягой. Чеховская Россия — зал ожидания перед историческим Холокостом.
Так сматывайте веревки
И шаткий грузите фургон.
До самой последней ночевки
Остался один перегон.
(Н. Горбаневская)
А Нина другая. У нее есть терпение и смирение ломовой клячи, смирение идти на живодерню, смирение зэков, старавшихся выжить и в сталинских лагерях из «Одного дня Ивана Денисовича» и «В круге первом». Бесполезная и унизительная стойкость. От мачехи Нина убежала, но главная мачеха — Россия — еще доберется до нее. Что ей голод, что усталость, что остракизм! Это цветочки, ягодки будут после 1917-го. В Елец в третьем классе? В телячьем вагоне будет хуже. Образованные купцы будут говорить комплименты? Вохра комплименты говорить не будет. Будет насиловать.
Россия — чайка, которой суждено (как той, по имени Джонатан Ливингстон) не кормиться, не делать что-то на земле, а только летать в неведомых пределах. Летать-то мы умеем. Мы не можем приземлиться. Нас не принимает аэродром…
Русское искусство мечется над озером с тоскливыми криками. Россия и искусство — одно. На сцене «Ленкома» в урочный премьерный час плачет совокупная российская душа, душа ушедшей цивилизации. Душа нашей цивилизации, которая тоже, похоже, уйдет, которая все три года дышит на ладан, рыдая среди красных знамен и коричневых свастик. Львов у нас никогда не было, рыб мы уморили, орлы и куропатки доживают свой экологический век. Очередь за людьми.
В этом мире каждому что-нибудь да досталось. США, Франция, Германия, Англия... Парламенты, достаток, комфорт, техника, прогресс... И всем — право на жизнь. Что досталось России, кроме полета?
Лишь чайки, над морем летая,
Заплакали сквозь торжество:
«Зачем ты пришла, золотая?
Здесь нет для тебя ничего».
(И. Сельвинский)
