Александр Нежный

ПИСЬМО О ПРАВДЕ

1.

Седьмого июня семьдесят шестого года, в двенадцатом часу ночи, вместе с приятелем приехали домой к о. Дмитрию Дудко. Мне было тридцать пять, и - "земную жизнь пройдя до половины" - я понял, что пора креститься.

С отцом Дмитрием мы были уже знакомы. Больше того: он читал некоторые мои сочинения, по снисходительности своей хвалил их и горько сетовал, когда однажды две мои рукописи как раз угодили в сеть случившегося у него очередного обыска. А в наши редкие встречи всё спрашивал: "А креститься-то будешь?"

Теперь встретил он меня другим вопросом: "Кончились твои блуждания?" Мил он мне был необыкновенно: с его живым, ясным взором, высоким прекрасным лбом, седой бородой - а главное, с его не показным участием к судьбе человека, к душе человека, к моей, представьте себе, душе. Ведь, ежели разобраться, кому она вообще нужна была, моя душа? Её вместе с тысячами и сотнями тысяч вполне советских душ поточным способом втрамбовывали в какие-то уродливые формы, где она, едва дыша, лишь поскуливала, почти безнадежно желая для себя чего-то здесь неведомого и вряд ли сбыточного.

Были вместе со мной у отца Дмитрия ещё двое желающих принять святое крещение: белобрысенький мальчик лет двенадцати и еврейская девушка Элла, перед купелью, однако, заколебавшаяся. "Я вижу в этом предательство моей нации", - вдруг заявила она, а я, грешным делом, сквозь волнение ещё и подумать успел: "А раньше-то куда глядела?" Напрасно отец Дмитрий этой Элле втолковывал о том, кто такие были по крови апостолы, Матерь Божия и первохристиане. На пороге крещения Элла намертво вцепилась в свою национальность, и отец Дмитрий в конце концов со вздохом от неё отступил.

В комнате, в которой вот-вот должен был я найти мой Иордан, в правом углу висели иконы с лампадкой под ними, книги стопками лежали на стульях, и со стены глядели Солженицын с Бердяевым и Владимир Соловьёв с о. Павлом Флоренским...Белое вафельное полотенце одним своим концом свисало со стола.

В этой комнате и произошло таинство моего крещения, и, рукой о. Дмитрия поставленный лицом на запад, его же рукой был я затем обращён на восток; я был ощутивший присутствие Бога слепец, а он - поводырь; и ведомый им, я вышел из тьмы - к свету, из рабства - на свободу, с чужбины - на родину. Он, о. Дмитрий, елеем начертал крест мне на голове, груди и на руках моих; и, наклонившись, и на голых моих ступнях изобразил крест, сказав при этом: "Во еже ходити ему по стопам заповедей Твоих". Он, о. Дмитрий, произнёс: "Крещается раб Божий Александр во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа..." И в припасенную мной для крещения новую белую рубашку одел он меня, назвав её ризой правды .

Часы пробили двенадцать раз.

Надо ли мне теперь объяснять, что в моей судьбе он занял совершенно особенное место? Что всё, с ним связанное, я постарался сберечь в душе и памяти до мельчайших подробностей - первую в моей жизни исповедь и первое же причастие в летнем храме в Гребнево (быстро спросил меня у Чаши, возле которой с красным платком наготове стоял его сынок: "Тебя

ведь Саша зовут?"); общую трапезу в церковном доме после литургии (щи, гречневая каша с котлетами и колбасой, салат), мою соседку за столом, женщину в немалых годах, худую, ко-

ротко стриженую, в очках, в которой я с изумлением узнал Анастасию Ивановну Цветаеву; хлопотавшую на кухне Зою, вместе с которой мы ехали из Москвы и которая всю долгую дорогу плела нам историю о некоей ленинградке, будто бы много лет по ночам отражающей домогательства дьявола и в качестве вещественного доказательства иногда предъявляющую потрясённым подругам свою комбинацию, всю в дырочках от острых когтей нечистого? И что постарался раздобыть появившуюся тогда в Москве его книжку: маленькую, в белой мягкой обложке с жёлтым крестом - "О нашем уповании"? "Христос - наш Путь и Истина, Ему мы должны подражать. Тогда падёт всё то, что опутало нас, Он Сам нас поддержит".

Затем горячей волной накрыла меня жизнь - и я, как сквозь сон, услышал сначала, что о .Дмитрий арестован, а некоторое время спустя прочёл его покаяние...

Мне позднее рассказывали о гнетущем впечатлении, которое произвело оно на многих его духовных чад. Отдельные крещёные им молодые люди будто бы даже посрывали с себя кресты. А я? Клянусь, и тени осуждения не возникло в душе у меня. Кто я такой, чтобы хулить немолодого человека, вдоволь хлебнувшего военного лиха, а затем восемь лет грызшего лагерную пайку? Мне бросать в него камень? А взяли бы меня по какому-нибудь пустяшному поводу - хотя бы за те два рассказика, сгинувших вместе с прочими рукописями из его дома; или за длинный язык; или за "Архипелаг", гордым собственником которого я был и который давал читать направо и налево, почти не считаясь с принятыми в советском общежитии правилами безопасности? И что бы я тогда запел в ответ на посулы моего возвращения из неволи в утерянный рай дома, дружеских пирушек и любимых книг?

С ещё большим, чем прежде, вниманием я читал теперь его книжку. В конце концов, думал я, все сколько-нибудь знавшие о .Дмитрия должны понять, что Лубянка стала для него двором первосвященника, а сам он - Петром, отрекшимся и горько оплакавшим затем своё малодушие. И что сказанное им в его проповедях и беседах простое и ясное слово не повянет из-за вымученной у него лжи. И что в сравнении с его призывами следовать одному лишь Христу и только на Него уповать, с его горькой речью о пагубе свалившегося на Россию государственного атеизма, с его искренним стремлением объединить всех во Христе - совершенно не имел значения пепел мнимого раскаяния, которым он всенародно посыпал свою седую голову.

2.

Несколько лет спустя он совершил если не подвиг, то, по крайней мере, поступок, требующий и смирения, и мужества .Он сам сказал о своей сделке с ГБ, что это было предательство и гадость. "Меня облачили в их костюм (не только физический, но и духовный), и таким чучелом я предстал перед всем миром". Все свои прошлые муки, новое заключение, расстрел, любые пытки он предпочел бы теперь аду, "который я носил в душе". "...раскаяние по телевидению и в советской печати, - не щадя себя, говорил он в своём "Обращении к мировой общественности",- это самое страшное, я бы сказал, страшнее всякого заключения". И, продолжая отважно поднятую им в его беседах тему несвободы Церкви в атеистическом государстве, он заявлял: "...в связи с беззаконым вмешательством безбожников в дела Церкви здесь уже много есть такого, что чуждо Церкви". Он звал к всенародному покаянию, ибо " только тогда мы обратимся к Богу, как грешники, наделавшие очень много страшного"; говорил о том, что России необходимы духовные издания, независимые "ни от светских властей, ни от церковных (! А.Н.) 0; и благословлял перестройку - " доброе начинание в на-шей многострадальной стране".

Но душа его продолжала саднить. "Случай, который был со мной, когда я постарался признать себя виновным, истолкован был по-разному: как предательский по отношению к другим, как сделка с совестью. И я не могу отрицать: да, это так". Почти десять лет спустя он ещё переживал грех своей измены! А чуть ранее беседовал с баптистами, очень хорошо, мирно, терпимо беседовал, сказал, что их любит. Они же высыпали на его незатянувшуюся рану пригоршню соли: "Если б вы были у нас, вы бы так не пали..." Экая, право, гордыня в их словах, экое, знаете ли, превозношение своей веры над прочими, экая уверенность, что молельный дом надежней оберегает человека от соблазнов, чем православная церковь. Как будто не было среди них секретных сотрудников нашей тайной полиции... Отец Дмитрий себя защищать не стал (да и как?!), но оборонил дорогую ему веру, выставив перед собеседниками следующий неотразимый довод: " Ну, если так - на откровенность - то и живущий среди православных о. Глеб не пал, значит, не православие причина?" Стойкостью о. Глеба Якунина он, словно щитом, отбил отравленную баптистскую стрелу, тем самым признав и нравс-твенное превосходство своего собрата по церковному и общест-венному служению.

Какой-то между тем будто бы никогда ранее не свойствен-ный ему дребезжащий говорок послышался в его сочинениях.

Мелькнула, например, небольшая статья с длинным названием: "К спору между русским обществом "Память" и евреями, проживающими на Русской земле". Я прочёл - и опешил. Ведь собственной рукой совсем ещё недавно он написал глубоко христианские и потому золотые слова о том, что русскими должно признавать людей не по крови, а по вере. "Потому он и русский, что православный". И вдруг компанию ражих мужиков с фашистской бесовщинкой он, не колеблясь, произвёл в "русское общество", а евреям указал, что Россия не Родина им, а всего лишь место проживания. Невнятно толковал о нашей , т.е. русских и евреев вражде, о том, что русские настаивают на подлинности "Протоколов сионских мудрецов", а евреи всё упираются и твердят, что это фальшивка... Помилуй Бог, думал я, куда его понесло? Какая вражда? Один помятый в дверях пригородной электрички человечек лаял кого-то "сионистской рожей" и обещал всеобщую и скорую с ним и со всеми" жидами" расправу. На таком уровне вражда действительно существует, но для образованных антисемитов этого мало. Их мрачное стремление заключается в том, чтобы придать злобе наказанных Богом людей метафизическую глубину и обосновать её исторически крикливой ссылкой на "Протоколы". Был у нас в России редкий че-ловек, Бурцев Владимир Львович, за свою абсолютную честность облаиваемый со всех сторон, - так он навечно заклеймил "Про-токолы" доказанным подлогом. Провокаторы состряпали фальшив-ку, провокаторы, среди которых чаще, чем хотелось бы, попа-даются лица духовного звания, и теперь ею с охотой пользуют-ся. Однако при чём здесь русские?

Но в конце концов со всяким может случиться. Ну оплошал о. Дмитрий, ну, взял неверную ноту - и тут же постарался исп-равить её пастырским увещанием и призывом к взаимному покая-нию, прощению и любви. И в ранее изданной своей книжечке ведь сказал же он о евреях, что это народ "издавна избранный Богом" , - 0сказал и нигде от этих слов не отрёкся. Так думал я, с непоколебавшимся тёплым чувством его вспоминая и благо-дарно отмечая, что как и в прежние времена он болен судьбой России и более всего печётся о её духовном возрождении.

3.

В январе девяностого года в "Литературной России" появилась беседа с ним, как громом поразившая меня. Если раньше он отрекался от своего предательства , то теперь отрекался от своего отречения. Низкого поступка не было. Вообще ничего не было: ни нравственных страданий, ни ада в душе, ни раскаяния. В Лефортово было не так уж плохо. Отец Дмитрий полюбил чекистов и перед допросом осенял их крестным знамением; они в ответ полюбили его и огорчались, когда он забывал их перекрестить. Ничего непосильного они от него не требовали. Он должен был признать свою вину перед Кесарем, иными словами - его божественную правоту и мудрость и собственную преступную слепоту. Взамен ему оставляли право верить в Бога. Путаясь, наскоро связывая концы и начала, о. Дмитрий объяснял целеустремленному человеку из "Лит. России", что в конце концов не пожелал страдать "за политику". Вот если б "за веру, за небесное" - тогда о. Дмитрий, не колеблясь, принял бы венец мученика. А тут ... "...я сознательно пошёл на это. Я почувс-твовал, как меня ведёт рука Божия, я увидел над собой про-мысл Божий".

Десять лет он говорил совсем о другом - и вдруг вспом-нил, что побудило его склониться перед Советской властью.

Человеку свойственно стремиться к самооправданию - и о. Дмитрий, к несчастью, исключением не стал. А тут ещё газетный посланец ему настойчиво внушал: вы, батюшка, не диссидент, "диссиденция" (походя попытался он унизить людей, бесстрашно противостоявших насилию и лжи) толкала вас на верную смерть, а потом учинила над вами жестокую гражданскую казнь, устроив вокруг вашего имени заговор молчания. Отец Дмитрий с ним совершенно согласился. "...меня решили забыть",- сказал он и прибавил, что ему "было трудно, гораздо трудней, чем в заключении".

Прежде он говорил, что его мучила совесть; теперь выяс-нилось, что совесть тут не при чём, а только гадила ему обманувшаяся в своих расчётах "диссиденция".

Ей-Богу, я тогда подумал: да уж неровен час не затмение ли на него нашло? Кто решил его забыть? Какая "завеса молча-ния" отделила его от общества? Не его ли "Потерянная драхма" в ту пору ходила по рукам? Не он ли служил молебен по случаю выхода первого номера журнала христианской культуры "Выбор"? (Он, именно он, а не о. Глеб Якунин, молившийся вместе с ми-рянами). Не его ли статьи время от времени появлялись в га-зетах? Хорошо: пусть даже бы и была "завеса молчания" - но ведь не актёр же он, чтобы не прожить без рукоплесканий пуб-лики, не художник, чтобы задыхаться без выставок, и не жур-налист, чтобы тосковать о газете. В девяностом году Советс-кая власть уже не держала руку на горле Церкви, и перед ним открывалось необозримое и непаханое поле для свободного пас-тырского служения. Если раньше он проповедовал едва ли не в узах, то теперь уже ничто не могло помешать ему все остав-шиеся силы положить на выполнение своего священнического долга и завета воскресшего после крестной казни Спасителя:

"И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари" (Мр., 16;15).

А он... Я и сейчас, перечитывая эту его вторую отступническую грамоту, и скорблю, и негодую. Протянув дружескую руку изолгавшейся, опустошенной, обожравшейся человечиной власти, он пока ещё вполголоса, но вполне внятно пропел оправдание революции. Ибо одно дело - скрепя сердце, мириться с её исторической закономерностью, бесспорной для всякого свободного от мифов человека, и совсем другое - выводить её причины из богоносности русского народа, из будто бы присущей ему неудовлетворенности " ничем земным" . Суровой трезвости взгляда на русскую трагедию о.Дмитрий предпочёл непростительный для священнослужителя духовный подлог. Святейший Патриарх Тихон говорил о грехе всего народа как о первопричине опустившейся на Русь "страшной и томительной ночи "; Георгий Федотов, воочию наблюдавший опустошительный пожар революции, со скорбью заметил: " Зверь не может досыта упиться кровью, животное - отвалиться от корыта с помоями ", а священник Дмитрий Дудко, не щадя живота своего бившийся с порожденными революцией духами злобы и тьмы, вдруг объявляет, что наш народ разрушил государственно-экономический уклад России исключительно из присущего ему как богоносцу стремлению к нищете - разумеется, "не только в материальном отношении". Последовала далее ссылка на одно из блаженств Нагорной пропове-ди: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное" - в данном случае извращающая как смысл слов Спасителя, так и содержание исторического бытия Россия. Нищета духа, вообще говоря, вовсе не равнозначна скотскому желанию испахабить окрест себя весь мир, сжечь дворцы, обезглавить церкви и, в пьяном виде подойдя к иконе, воткнуть в уста Богоматери жё-ваную папироску. Нищета же материальная мало того, что нена-вистна всякому трудящемуся человеку, - она всегда была не по душе России, начиная, наверное, с Ивана Калиты стремившейся к полной казне.

4.

С той поры в газетах известного направления я с мучительным чувством неловкости, обиды и негодования встречал его статьи. Их беспомощность поражала меня. Разве таков он был в своих беседах? Там - ясность, стремление хотя бы на шаг приблизить человека к Небу, там - понятное всем слушающим и читающим неприятие государства, основанного на отрицании Бога и подавлении священных прав личности. А здесь... На его глазах произошли величайшие перемены в судьбе России. На его глазах пал коммунизм, утащив вслед за собой в свою могилу цензуру, Совет по делам религий, пародию судопроизводс-тва, преследования инакомыслящих. На его глазах освобождена была из своего семидесятилетнего заточения Церковь. Да, но-вую власть при зачатии наградили всеми болезнями старой, и она родилась, изъеденная множеством пороков. Да, хваткий гос-подин Капитал и зловещая госпожа Преступность разъезжают по московским улицам в своих роскошных лимузинах. Да, вечный иждивенец нищего государства, советский человек опешил перед жестокой необходимостью полагаться исключительно на свои ру-ки и голову. Цена, которую все мы обязаны были заплатить по старым долгам, могла быть куда меньше, и ноша, которая легла нам на плечи, могла быть значительно легче. Кто спорит! Но означает ли это, что Россию предали и продали? Означает ли, как пишет о. Дмитрий, что наше Отечество "пытаются оконча-тельно развалить" ? Следует ли понимать, что мучения переход-ного времени, опасное бегство из рабства и пугающе-внезапное пробуждение после почти векового оцепенения есть всего-нав-сего пагубный умысел сплотившихся против России сил мирового зла?

Увы мне: о.Дмитрий Дудко принялся вторить митрополиту Санкт-Петербургскому Иоанну (Снычеву). Враги, враги - кругом враги. Такой подход неимоверно упрощает труднейшую задачу познания истории. Трагическую сложность цветущего бытия (если воспользоваться выражением Константина Леонтьева) он загоняет в узкие рамки своеобразного манихейства, наделяя при этом Россию безусловно белым цветом, а почти все прочие страны - столь же безусловно черным. Россия, уверяет о Дмитрий, "очень препятствует антихристианским силам". Она одна "удерживает пришествие" Антихриста. Столь пламенная убежден-ность, доставшаяся о .Дмитрию и его единомышленникам не иначе как от старца Филофея, не имеет, однако, никаких более или менее внятных духовных обоснований. Зато она вселяет в неп-риученных к духовной трезвости людей неоправданную гордость и даже чувство некоего превосходства. Ничего, что мы бедные, что мы страдальцы и мученики - зато одни лишь мы во всём ми-ре способны встать на брань с Антихристом! Мне кажется, од-нако, что в таком совсем не бесспорном случае уместней, скромней и достойней более доверять прозрениям Владимира Со-ловьева, нежели заполошным вскрикам тех, кто самочинно объявил себя носителем и охранителем православной истины.

В последних статьях о.Дмитрия был различим лепет растерявшегося ребёнка. Ему померещилось, что вокруг происходит нечто ужасное, что всё валится, гибнет, рушится, Антихрист при дверях, враги приплясывают, протестанты совращают - и насмерть перепугавшись чудовищ, порожденных сном его разума, он кинулся спасаться от них в советском прошлом. "Такая могучая крепкая страна была, весь мир ее уважал, а кое-кто и боялся... Был КГБ, одного звука этого боялись... Была коммунистическая партия, миллионная, правящая, достаточно было одного слова, чтоб ее слушались..." Как написано - так я и читаю. И понимаю, что свобода ему теперь не нужна, что он желал бы всемерного ограничения, охранительства, твердой руки, которую бы, ложась спать, с дрожью в хребте всякий раз вспоминал бы запуганный гражданин. Он полюбил страх как основу порядка. И что сможет сказать теперь он, с тоской вздохнувший о КГБ, в ответ на слова Апостола народов: "Итак стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвер-гайтесь опять игу рабства" (Гал.,5;1)? Что?

5.

Два года назад о.Дмитрий Дудко стал духовником газеты "День". Круг своих задач в этом совершенно новом и даже каком-то необыкновенном для российской и мировой печати качестве он очертил с присущей его писаниям последних лет расплывчатостью. С одной стороны, он одобрительно назвал газету "самой активной и непримиримой"; с другой - пообещал "примирять несогласных, враждующих, способствовать сближеиию людей разных идейных направлений и убеждений". С одной стороны, дал зарок постараться "помочь найти общий язык с инославными" ; с другой - объявил (а газета напечатала крупными буквами): "проповедь любого другого, не православного верования на нашей земле разрушительна!!!" С одной стороны, сказал о первенствующем интересе к "нравственной стороне" ; с другой - благословил любые выражения "политического лица". Этот пункт своего кредо он, кстати, совершенно напрасно сопроводил ссылкой на Поместный Собор 1917-18 гг.,объявивший политические пристрастия делом совести каждо-го священнослужителя. Доверчивый читатель чего доброго может вообразить, что в "Дне" трудятся в основном клирики Русс-кой православной церкви, а редактор газеты, г-н Проханов, по меньшей мере епископ. Определение Собора имеет значение иск-лючительно для священнослужителей, стало быть, и для о. Дмит-рия - особенно в той своей части, где предлагает выбор между саном и участием в политической деятельности, несовместимой с христианским учением.

Однако пастырь добрый отвечает перед Господом за деяния вверивших ему свои помыслы и сердца духовных чад. И если на политическом лице генерала Филатова лишь слепой не заметит вполне сформировавшиеся усики Адольфа Алоизовича; если физи-ономия (разумеется, политическая) г-на Лимонова всё ясней и ясней выдаёт фамильное сходство с Петенькой Верховенским; и если сквозь благостный лик священника Владимира Седова прос-тупает рожа (политическая) пьяного погромщика-то как не схва-титься за голову и не воскликнуть: где ж духовник?! Исповед-ник и строгий наставник- где он?! Его овцы давно уже волки - а он знай себе гладит их по жесткой шерсти. Неужто он не за-мечает пены бешенства, с которой написаны едва ли не все статьи "Дня" ("Завтра")? Призывов к новой революции? Штурму Кремля? Неужто не брезгует окормлять газету, в которой анти-семитизм считается хорошим тоном? Неужто не возникает в нём желания на веки вечные отрясти со своих ног прах "Дня", ставшего местом братской встречи коммунистов и фашистов? Ве-личающего народным героем провокатора Анпилова? Любующегося Ordnung-ом фашистских концлагерей? Готового ради возрождения коммунистической империи отправить на тот свет миллионы людей?

Их идол, их деревянный божок, пожаловавший к ним в ре-дакцию из мрака до-христианских времён, - держава, огромная, страшная, нацелившая на весь прочий мир тысячи ракетно-ядер-ных смертей. Их обольстило могущество, которое они отождестви-ли с грубой силой и презрением к человеческой жизни. Они одурели от "Mein Kampf", "черной сотни" и своего безумного геополитического пасьянса. Их патриотизм вывернут наизнанку: овчиной наружу. Они любят государство, власть, полковой штандарт, гром победы раздавайся, раздавленные танками Будапешт и Прагу, расстрелянный Новочеркасск и генералиссимуса Сталина, которому только оборвавший его жизнь заговор помешал окончательно воплотиться в Константина Великого. Убежденные, что это и есть патриотизм высшей пробы, они безжалостной рукой готовы срубить под корень любое количество мыслящего тростника, чтобы вымостить из него переправу в светлое будущее, окольцованное сторожевыми вышками. Их православие - всего лишь подделка, муляж, драный подрясник, который они надели на своего идола. "...для меня религия - символ, признак моей нации и моей принадлежности и еще какие-то мои личные отношения с высшими силами. Хорошее дело - эти обряды: освящение зала перед каким-то важным заседанием". Это он, Эдичка. Не осознавая абсолютной несоединимости язычества, в котором он только что исповедался, с христианством, он не без гордости сообщает нам через любимую о.Дмитрием газету: "В храмы хожу, везде причащаюсь".

Бедный, бедный о.Дмитрий! Куда его занесло? Бог с ним, с Лимоновым - у него вкусы, как известно, странные, так пусть варит себе любое варево. Но ведь духовнику тут девать-ся некуда - надо обличать. Надо читателям объявить, оберегая их от смущения, что православие "Дня" ничего общего с хрис-тианством не имеет, что это заблуждение, соблазн, или, ско-рее всего, какая-то новая ересь, в которой Спасителю отведе-на преимущественно декоративная роль.

Им еще и потому совершенно чужд Христос, что они совершенно безразличны к человеку.

6.

Но я всё-таки ни словом бы не обмолвился о случившихся с о. Дмитрием метаморфозах и о странной связи его с этой га-зетой. В конце концов духовник "Дня" никакого ко мне отноше-ния не имеет, а люблю я и помню совсем другого священника - того, кто пламенно проповедовал Христа и кто однажды ночью меня крестил. Он взял однако и совсем недавно опубликовал в "Независимой газете" обращенное к о. Глебу Якунину "Письмо о любви". И так много оказалось в нём искажений дорогой мне правды, так мучительны были его фальшивые слова и так больно напоминало оно другие статьи о судьбе Церкви в России, не стремящиеся к истине, а всего лишь обслуживающие идеологию: либо чуть подмалёванного коммунизма, либо национал-больше-визма, либо, как говаривал о. Сергий Булгаков, православизма , - что отмалчиваться теперь было бы и стыдно, и грешно.

Он будто бы задался целью собрать в этом своём "Письме" всю неправду, все подтасовки и краплёные картишки, которыми играют с народом в своего бессовестного дурака бывшие ответ-работники ЦК КПСС, бывшие боевые слоны государственного ате-изма и тупо глядящие в диктаторы фюреры местного разлива. Если он, священник, недрогнувшей рукой ставит знак равенства между Советской властью и " страждущей и любимой Россией" , то отчего бы тогда старинному цековскому деятелю Леону Оникову не изобразить Владимира Ильича Ленина человеком, не тронув-шим верующих и пальцем?

Это всё при Сталине, уверяет верный Леон, а при живом Ленине - сплошная свобода совести и никаких расстрелов. Да-а-а... Самый омерзительный лгун - лгун по сердечному убеждению. Ни секретное письмо Ильича с настоятельным требо-ванием стрелять попов в возможно больших количествах, ни его инфернальная ненависть к Небу, ни его пахабно-знаменитое:

"всякий боженька есть труположство", ни план уничтожения Церкви, выработанный Политбюро под его и Льва Троцкого дик-товку, ни птенцы из его гнезда Петр Красиков и Емельян Ярос-лавский, не считавшие священнослужителей людьми и с бесовс-ким наслаждением вытаптывавшие веру на одной шестой земного шара, - ничто не мешает т.Оникову врать в своё удовольствие. Черного кобеля не отмоешь добела; а кремлёвские пайки всем их потребителям будут, должно быть, сладко отрыгиваться ло гробовой доски.

Если о. Дмитрий в своём "Письме о любви" бьёт поклон за поклоном " Иерархии" , наделяя её достоинствами, ей, к сожалению, не свойственными, и заслугами, пока ещё не заработанными, то отчего бы в таком случае профессору Борису Любимову не усомниться в подлинности документов, добытых о. Глебом Якуниным из архивов ГБ и устанавливающих несомненную связь многих епископов с тайной полицией? Их-де "никто не видел". Но мне-то сдаётся, что простое, как мычание, рассуждение завсегдатая пивной: нет, ты мне их покажь, др-руг, тогда, может, я тебе и поверю! - учёному человеку пригодилось, главным образом, с отчаяния, от безусловной внутренней убежденности, что да: было, было! и от горького сознания, что спрятавшийся за показным благочестием нераскаянный грех сулит впереди нерадостные потрясения. Церковная летопись последнего семидесятилетия никак не укладывается в то представ-ление о ней, которое хотел бы благоговейно хранить профес-сор, и, раздражаясь, он стучит кулаком и кроет кряду всех, кто выступил на шаг-другой из построенной на его манер пра-вославной роты.

Как и о. Дмитрий, он любит митрополита Сергия (Страго-родского) и знать ничего не желает о том, что именно тот го-ворил на допросах и что говорили о нём. Он не хочет умноже-ния скорби от умножения познаний. Это вполне по-человечески; однако история Церкви есть значительнейшая глава в истории нашего спасения, и в подчеркнуто-добровольном отказе от знакомства с её доселе неизвестными страницами легко угады-вается как фарисейское высокомерие, так и леность раба, скрывшего в земле данный ему Господином талант.

Отрицать правду нашего прошлого невозможно; перекраи-вать - подло. И совершенно непозволительно - как это делает о .Дмитрий Дудко в своём "Письме о любви" - пытаться создать впечатление некоего окончательного небесного единения между замученными преступной властью священнослужителями и Мос-ковской Патриархией, этой власти верно служившей. Неповреж-денное христианское мироощущение отказывается ставить знак равенства между правдой - и ложью; бесстрашным исповедни-чеством - и трусливым сервилизмом; упованием на Христа - и мелким политическим расчетом.

Расстрелянный в 1922 году митрополит Петроградский Вениамин (Казанский) был человеком величайшего благородства и мужества, бестрепетно принявшим свой крест и понесшим его на свою до сей поры неизвестную Голгофу. Его убийство - одно из самых тяжких преступлений Советской власти. Но нигде - ни в архивах, ни в книгах воспоминаний, ни в газетах того времени - НИГДЕ - нет ни единого даже намека на то, что народ, узнав о вынесенном митрополиту Вениамину и его со-мученикам приго-воре, "поднялся против беззакония". Худо ли, хорошо ли - но за два с половиной месяца изъятия церковных ценностей было всего два столкновения верующих петроградцев с властью: у церкви Путиловского завода и возле Спасо-Преображенской церкви. Здесь 16 марта помощнику начальника 5-го отделения милиции Ивану Никулихину толпа вышибла восемнадцать зубов. (Центральный архив КГБ. Следственное дело митрополита Вениа-мина в 27 томах. Т.12, лл.270-271). Защищавший митрополита адвокат Я.С.Гурович сказал, что обвинение требует оплатить жизнью подсудимых едва ли не каждый выбитый зуб миллиционера.

Зачем понадобилось о.Дмитрию своё "Письмо о любви" превращать в письмо сплошной неправды? Почему он так вольно - вполне на манер советских историков, кромсавших наше былое так, чтобы оно во всякий день было впору господствую-щей идеологии, - обращается с горьчайшей российской лето-писью? По какому праву он взял на себя страшную ответствен-ность перед памятью новомученика и приписал митрополиту Ве-ниамину поступок, которому нет ни доказательства, ни свиде-тельства, ни какого бы то ни было реального обоснования?

Будто бы митрополит "посоветовал своим палачам одеть его в солдатскую шинель и незаметно, чтоб не было возмущения, вывести на расстрел".

Неправдой исторической о.Дмитрий стремится обосновать Неправду религиозную. Мнимым самоуничижением митрополита Ве-ниамина священник Дмитрий Дудко хочет привить нам любовь к Советской власти - или, по крайней мере, прощение всех со-вершенных ею преступлений против собственного народа.

Можно поставить общий памятник шедшим друг против друга белым и красным - ибо отрезвляющие и умудряющие нас лета уже сказали нам своё слово о том, что это были не враги, а жерт-вы. Такой памятник будет угоден примиряющему и объединяющему нас в Себе Богу. Но противно Богу общее надгробие над жерт-вой - и палачом; мучеником - и мучителем; агнцем - и волком. "Горе тем, - говорит пророк, - которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою". (Ис.,5;20).

Не могу поверить, что о .Дмитрий забыл эти слова.

P.S.

В той комнате, где о. Дмитрий меня крестил, глядели ?о стены три лица, три портрета: о. Павла Флоренского, Нико-лая Бердяева и Александра Солженицына.

За минувшие два десятилетия о. Дмитрий стал им духовно чужим человеком. Наверное, он их портреты снял, а на освободившееся место повесил какие-нибудь другие: может быть, Николая 2-го (ведь дорогой мой батюшка по своей склонности сочетать несочетаемое любит Советскую власть, светлое будущее России связывая в то же время исключительно с монархией), с ним рядом - незабвенного Нилуса, а вместо Солженицына вполне возможно, что его тезку по фамилии Проханов. Ведь нельзя держать дома портрет человека, вступившего в священную борьбу с искалечившим Россию коммунизмом, и обращаться к нему с такими словами: "Советская власть единственная, потому что она, видимо, от Бога. Такая власть нам нужна была, и не слу-чайно коммунисты сейчас имеют везде успех".

Когда дурит народ чиновник - понятно; когда лжет писа-тель - противно; когда фарисействует священник - страшно.

1995 г.